Григорьев Рафаил Григорьевич
Лили Браун

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Критико-биографический очерк).

0x01 graphic

Лили Браун

(Критико-биографический очерк)

   Есть в духовном облике и жизненных этапах, пройденных Лили Браун, нечто, роднящее ее с героической плеядой русских революционерок-народниц, генеральских и сенаторских дочерей, "кающихся дворянок", выплачивающих "долг народу".
   Правда, в биографии Лили Браун нет ни смертных приговоров, ни тюрем, ни ссылок, нет конспиративных и эмигрантских мытарств, словом, всего того ореола мученичества, который окружает в прошлом русскую женщину-революционерку.
   II все же Лили Браун--"из того же теста", явление того же психологического типа, получившего лишь в иных социально- политических и бытовых условиях соответственно другую "формулировку" и выражение.
   Можно смело утверждать, что в неомраченной никакими полицейскими катастрофами жизни немецкой писательницы про-являлось мужество духа, настойчивости воли, идейного бесстрашия, словом, всего того, что именуется "героизмом" -- в мере, отнюдь не меньшей, чем у славного поколения наших "девушек", стоявших у рокового "порога".
   Ибо нельзя забывать, что Германия последних двух десятилетий прошлого века, Германия эпохи закона против социалистов, являла собою страну столь отчетливо сложившихся социальных группировок, столь враждебно обособившихся классов, что переход "с одной стороны баррикады" по другую требовал неизмеримо более напряженного преодоления моральных и бытовых преград, чем в рыхлой и аморфной России с широко распространенной вплоть до аристократических кругов противоправительствен ной фрондой.
   Дочь разорившегося, но знатного прусского генерала, светская красавица, блиставшая на придворных балах, внучка "не-
   законной" дочери французского короля, едва ли не невеста одного из германских принцев -- и впоследствии социал-демократка, митинговая ораторша, жена социалиста и, к тому еще, еврея!
   Кто знает Германию, хотя бы понаслышке, кто имеет хоть отдаленное представление о том, что такое прусское юнкерство с его окостеневшим кастовым высокомерием, -- тот легко представит себе всю революционность, всю глубину этого "падения", бесповоротно отрезавшего Лили Браун от родной среды.
   Следя за этим процессом по ее замечательным "Мемуарам одной социалистки", -- являющимся, несмотря на многие свои недостатки, одним из выдающихся автобиографических произведений, как по художественным достоинствам, так и по мастерству психологического самоанализа, -- мы не можем вырвать из общей цепи пестрых и перекрещивающихся явлений жизни Л. Браун ни одного фатального звена, от которого бы можно исходить, как от отправного поворотного пункта, предопределившего столь крутую и резкую "переоценку ценностей".
   Исключительная даровитость и самостоятельность натуры, не особенно глубокий, но тонкий и блестящий ум, помогли Л. Браун больше всего эмансипироваться от суровых велений родной социальной среды, разглядеть всю ее мишурность и удручающую духовную нищету.
   В своих "Мемуарах" Лили Браун вспоминает, как ее в раннем детстве возили на елку ко двору кронпринца:
   "Шар, полученный мною с одной такой дворцовой елки, до сих пор отражающий в себе ежегодно огни наших елок, -- вот все, что у меня осталось на память от этих праздников. Тогда я думала, что он из чистого серебра. Но он просто стеклянный и давно уже треснул".
   Только "тогда", только 7--8 летним ребенком, принимала она стекло за чистое серебро, но уже подростком ее юный строптивый дух разражался бунтами против всяких канонов и установлений окружающей среды.
   Толчки, направлявшие Лили Браун из блеска п великолепия "большого света" на торный путь служения рабочему классу, -- исходили изнутри, из глубин ее столь мятежной, столь страстной, и не по-немецки неуравновешенной души. Они питались и вечной неудовлетворенностью всегда ищущего интеллекта, и несомненным честолюбием, желанием выдвинуться, и интимными драмами, которые неоднократно повторялись в жизни этой оригинальнейшей женщины, наследственно оделенной тевтонской волей и гальскою чувственностью.
   Конечно, были и длительные, внешние влияния и отдельные эпизоды, регулировавшие этот "уход влево", способствовавшие освобождению от цепких пут кровного быта.
   Обильный посев гуманитарных мыслей и чувствований был заронен в молодую душу бабушкой, -- прекрасной, умной и человечной женщиной, -- единственно о ком холодноватая к людям Лили Браун неизменно вспоминает с горячей и любовной нежностью. Благотворно, но не столь глубоко сказались уроки домашнего учителя Гуго Майера. Неизгладимым огнем опалили ее и первые прочитанные "запретные" книги, -- среди них, прежде всего, "Сумасшедший Гофман".
   Ничего исключительного, чрезвычайного, "катастрофического", что выделило бы воспитание этой детской души, что могло бы пролить свет на историю превращения аристократки в деятельницу социал-демократического движения.
   В "Мемуарах" упоминается лишь один эпизод, любопытный именно с этой стороны: Лили Браун рассказывает, как она впервые реально столкнулась с "социальным вопросом".
   Ей было 12 лет. Семья жила в Познани, польские кварталы которой, заселенные беднотой, сильно пострадали от разлива Варты. Дамы - патронессы принялись за излюбленное занятие: устройство благотворительных спектаклей. Их репетиции посещала девочка и тут впервые узнала о "несчастных":
   -- "Бедность была для меня до тех пор совершенно неопределенным понятием. Я могла плакать над страданиями голодающих рабов Рима во времена Нерона, над воплями парижских женщин, требовавших хлеба в начале великой революции, или над нищетой силезских ткачей. Ио ведь все это было давно, а теперь, во времена могущества германской империи, под скипетром доброго старого короля, какая же теперь может быть бедность? Напротив нас, у дверей польской харчевни, изо дня в день сидели пьяные, напивались даже женщины и спьяна попадали в канавы, но это возбуждало во мне только отвращение, а не жалость. Ведь это порок, а не нищета... И я решила отправиться на поиски бедности, вся трепеща от страха, что еще усиливало романтичность моего предприятия. Перед глазами у меня стояли необычайные приключения героев рассказов Гофмана".
   Для этого девочка выбрала время урока музыки, бывшего ей в тягость, и в одно "серое, холодное, мартовское утро" очутилась на залитых водою "узких, темных улицах". Впервые- увиденное ею зрелище: грязь, полуодетые ребятишки, жалкие хибарки, переполненные обитателями в лохмотьях, брань, проклятия, пьяный, размахивавший бутылкой, -- все это заставило ее содрогнуться. -- "Впечатление ужаса усугубила печальная процессия со священником и позванивавшим мальчиком-клирошанином во главе, за которыми шли "мужчина и женщина", оба худые, согбенные. Желтые, как солома, волосы женщины спутанными прядями упадали ей на распухшее от слез лицо; серые, костлявые пальцы крепко цеплялись за ручку узенького, черненького гробика, который она несла вместе с мужем... Молча, как и они, следовала за ними толпа -- длинной процессией нищеты... Слышно было только хлюпанье воды под ногами идущих. Я вздрогнула, словно очнувшись от кошмара... Мне надо было пройти мимо растворенных настежь дверей дома, откуда только что вынесли гроб. Там внутри было совершенно темно, но я видела, как что-то поднялось с пола и уставилось на меня огромными пустыми глазами--это была--Нищета. Я бежала так скоро, как только несли меня мои дрожащие ноги... На другой день я уже лежала в бреду и никого не узнавала".
   Несколько недель провела девочка между жизнью и смертью, но долгие годы она не могла без ужаса вспомнить душившие ее во время болезни кошмары: "Я видела собор, но вместо священника пред алтарем служил скелет и чьи-то грязные костлявые руки толкали меня на пол, в бездонную черную грязь; я бежала, задыхаясь, по желтой воде, а за мной бежали целые толпы мужчин и женщин, налитые кровью глаза которых сверкали голодом, опьянением и жаждой убийства".
   Мы остановились на этом происшествии, ибо пред нами единственный яркий эпизод, который способен был оказать некоторое влияние на формировавшуюся душу подростка.
   В автобиографии Л. Браун мы не встречаем других явлений подобного рода, которые могли бы служить стимулами ее нового "духообразования".
   "Мемуары" вполне убеждают нас в том, что "обращение" Лили Браун не носило характера внезапной катастрофы, обусловленной неожиданным, извне пришедшим прозрением. Это был длительный и постепенный процесс. Уже взрослой, вполне критически относившейся к окружающему девушкой, она была еще довольно враждебна к социал-демократии, к которой примкнула лишь пройдя ряд предварительных этапов -- через феминизм и "Общество Этической Культуры", основанное ее первым мужем профессором Гижицким. (История ее платонического, чисто духовного брака с прикованным к креслу калекой бросает новый, неожиданный свет на яркую личность этой женщины, много требовавшей от жизни, но и многим умевшей жертвовать). 'Груды ее -- печатные и выступления на съездах и собраниях -- в области женского вопроса, даже в эпоху, когда Лили Браун еще официально не принадлежала к социал-демократической партии, были густо окрашены социальными и социалистическими тонами. (Главные ее работы: "Женский вопрос, его историческое развитие и экономическое значение", "Женский труд и домашнее хозяйство", "Женское движение в Англии и Германии").
   Второй брак -- с Генрихом Брауном, основателем известного "Brauns Archiv", впоследствии депутатом рейхстага, -- еще более приблизил ее к рядам рабочей партии, вступление в которую, наконец, и состоялось по весьма характерным для Лили Браун мотивам: в это время "с высоты трона" молодым императором Вильгельмом Вторым был поднят крестовый поход против "не имеющих отечества" смутьянов.
   Лили Браун, открыто симпатизировавшая социал-демократии, считала своим нравственным долгом официально вступить в ее ряды именно в это, исключительно тяжелое, напоминавшее годы "закона против социалистов", время.
   Второй том своих "Мемуаров" ("Годы борьбы") она посвящает изображению своей партийной деятельности. Вместе с мужем она примкнула к ревизионистскому крылу партии. О радикалах, даже о Бебеле, она пишет с худо скрываемым раздражением и пристрастностью. Бунтарка по натуре, она не выносила дисциплины, подвергалась жестокой трепке за ее нарушения, беспрерывно переживала столкновения и всякие неприятные инциденты. В тоне ее записок все чаще и больше проступает яд и горечь. Ее тяготят "партийные инквизиторы", стесняющие "свободу личности".
   Некоторым ее обличениям нельзя отказать в объективности: элементы мещанского духа, во многом пропитавшего быт германской социал-демократии, вскрыты ею, порой, с беспощадной правдивостью.
   Но есть нечто во всех ее писаниях о партии, неизменно оставляющее неприятный осадок какого-то уязвленного самолюбия и поверхностного "разочарования" чужого, стороннего человека. Ревизионистка, она не щадит нередко и своих единомышленников, -- ибо ее "ревизионизм" ничего общего не имеете тем органически сложившимся в рабочем классе течением, которое отразило мирную эпоху легалистического "врастания" социальных реформ в высоко развитое буржуазное общество и питалось расцветом молодой германской промышленности.
   "Ревизионизм" Лили Браун исходил из совершенно иных источников. Кровной связи с рабочим классом она не ощущала. Социализм являлся для нее "материализованной формой" "ницшеанской любви к дальнему": любви к "ближнему", "к меньшему брату", как выражались у нас прежде, у нее этого чувства не было.
   Во II томе "Мемуаров" Лили Браун передает любопытный разговор, который она имела (по поводу какой-то партийной дрязги) с известным ревизионистом Ауером.
   -- Примите вы от старика совет, -- говорил он ей: -- кто стоит на вершине, тому должны внушать лишь жалость те, кто снизу, в поте лица трудится, бросая в него каменьями. Он должен смотреть поверх их голов. И не политик тот, кто не умеет соблюдать дистанцию.
   -- Соблюдать дистанцию -- значит, стоять поодаль, в стороне; -- ответила я с легким вздохом: а я люблю людей и хотела бы, чтобы они любили меня.
   Увы, то была одна лишь казенная фраза, ибо безо всякого протеста н ответа оставила Л. Браун реплику Ауера.
   -- Вы любите людей? -- этих людей? Вы шутите! Если бы мы их любили, они остались бы такими же, как они есть. А мы хотим их покорить и перевоспитать насильно, при помощи крупной воспитательной меры, -- нового общественного строя -- следовательно, мы их ненавидим.
   И Лили Браун, "любящая людей", меланхолически заносит на бумагу:
   "Я покачала головой. Вправду ли это значит стоять на высокой башне? Выйду ли я когда-нибудь на эту башню--захочу ли взойти?.."
   Эти строки, если и не выражают полной солидарности со взглядами, вкладываемыми ею в уста Ауера; если и не было в Лили Браун "ненависти" к "стоящим внизу", -- то отчужденность, разглядывание со стороны или сверху было ей присуще на всем протяжении ее социал-демократической работы.
   Соприкосновение с рабочей средой вызывало в ней гримасы пренебрежения и недоверия.
   Ее шокировала резкая и лишенная тонкости прямолинейность передовых пролетариев и пролетарок; ее оскорбляло сознание, что "там" ее "обращение", стоившее ей столь тяжелых жертв и мучительных борений недооценивается, не встречает восторженного энтузиазма, а напротив, расхолаживает и вызывает скептическое к себе отношение.
   Все эти типично интеллигентские настроения сразу обнаруживают человека с психикой органически чуждой и в существе враждебной живому, "всамделишному" рабочему классу и его движению.
   Нам думается, что в Лили Браун классически отразился наиболее совершенный, наиболее высокий тип того общественного явления, который получил в Германии удачное имя: "Mitlaufer" ("попутчик").
   Только под конец своей жизни Лили Браун получила полное моральное удовлетворение от пребывания в социал-демократической партии: она целиком поддерживала ту роковую "линию", которую избрало шейдемановское большинство 4-го августа 1914 года.
   К счастью, ей не довелось увидеть своими глазами плоды этой политики. Лили Браун скончалась в 1916 году, пятидесяти двух лет от роду.

* * *

   Если "Мемуары социалистки" имеют, прежде всего, ценность "человеческого документа", свидетельствующего о богатой и яркой душевной жизни человека современной нам эпохи; если труды в области женского вопроса выдвигают Лили Браун как серьезную и вдумчивую исследовательницу социальных отношений,--то "Письма Маркизы" ("Die Liebesbriefe der Marquise") с исключительно сконцентрированной силой раскрывают нам в этой многогранной женщине художник и историка.
   Эпистолярная форма художественного творчества -- наименее благодарная, наиболее отталкивающая среднего читателя. Нужно исключительное мастерство, чтобы заставить в "Письмах" ощутить трепет и теплоту жизни, вызвать живые образы, заразить волнением, заставляющим нетерпеливо переворачивать листы книги.
   Мы затруднились бы назвать другое произведение этого типа во всей новейшей европейской литературе, которое так совершенно, так блестяще справилось бы со всеми трудностями, -- как "Письма" Лили Браун.
   Первое "письмо" датировано 16 июня 1771 года, последнее (не считая эпилога) -- 6 августа 1789 года. Пред нами, таким образом, период, непосредственно предшествовавший Великой французской революции.
   К очаровательной Дельфине Монжуа стекаются послания ее возлюбленных и воздыхателей. Какое разнообразие типов, какое богатство красок! Как преломляются взгляды, интересы, настроения этой незабываемой эпохи!
   - Среди корреспондентов мы встречаем рыцарственного принца Монбельяра; легкомысленного блестящего графа Шеврез,--это типичное дитя отмиравшего века придворной галантности; идеалиста немца фон-Альтенау, в котором уже предчувствуется высокий культурный дух жирондистских салонов; интригана и дипломата в кардинальской мантии -- принца Луи Рогана; сверкающего Бомарше, бессмертного творца "Фигаро"; сына уличной девки и аристократа Люсьена Гальяра, -- несомненного якобинца в будущем.
   Личные драмы, любовная лирика, изящная игривость развратной эпохи, интимные трагедии сердца, муки безрадостного материнства прорезываются вспышками исторических молний, при свете которых различаются роковые и таинственные фигуры Марии Антуанеты, Людовика XVI, Тюрго, Неккера, Лафайета, Калиостро.
   Ничего сусального, фальшивого, мелодраматического во вкусе Дюма. Поражает нс только гибкий, богатый оттенками стиль произведения, одновременно переносящий нас и в атмосферу XVIII столетия, и передающий все индивидуальные особенности героев,--но и глубоко научная историческая правдивость.
   "Отдельные факты, черты быта, малейшие подробности так- точно отвечают исторической действительности, что предполагают очень тщательное изучение эпохи".
   Эта рекомендация исходит от такого авторитетного и солидного исторического издания, как "Голос Минувшего", впервые опубликовавшего произведение Лили Браун в России.
   Редакция журнала высказывает даже предположение, что быть может, "пожелтевшая связка писем", о которой говорит Лили Браун во вступительных строках "не целиком продукт вымысла". Указывая на то, что бабушка писательницы -- незаконная дочь короля и эльзаска родом, и что героиня "Писем" -- тоже эльзаска, -- редакция из этого сопоставления делает такой вывод:
   "Кто знает, быть может, в каком-нибудь потайном ящике бабушкиного секретера и хранились эти листки, письма обожателей, действительно существовавшей, действительно блиставшей эльзасской красавицы".
   Гипотеза вполне законная: идею об историческом романе в письмах, действительно, могла бы дать счастливая находка пачки пожелтевших листков.
   Но кажется совершенно невероятным, чтобы эти реально существовавшие письма могли представлять собой такую полную, всестороннюю и исчерпывающую картину эпохи, какую мы встречаем у Лили Браун, чтобы в них, по небывало счастливому совпадению, отразились настроения и чаяния различнейших общественных классов--от разнеженной придворной клики до пауперизирующего крестьянства, в глазах которого уже вновь зажигались зловещие огни жакерий.
   Нет надобности строить догадки и предположения: "Письма маркизы" не архивный документ, а крупное художественное произведение, в котором видна умелая и творческая рука мастера, тонкий и культурный ум ученого, вполне "владеющего предметом", и нервное горячее сердце женщины, могучим инстинктом постигающей тайны Эроса.

Раф. Григорьев.

--------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Лили Браун. Письма маркизы / Пер. Э. К. Пименовой; Предисл. Р. Григорьева. -- Пб.: Всемир. лит., 1919, 310 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru