Lib.ru/Классика: Громека Михаил Степанович. Последние произведения гр. Л. Н. Толстого

Послѣднія произведенія гр. Л. Н. Толстаго.

"Анна Каренина"

(Окончаніе *).

*) Русская Мысль 1883 г., кн. II, III и IV. Помѣщеніе этого окончанія статьи было задержано болѣзнью, а затѣмъ кончиною автора.

XXI.

Мнѣ снится, что я въ Россіи и будто со станціи желѣзной дороги ѣду на мужицкихъ саняхъ куда-то, къ кому-то, въ деревню. Ѣду, вспоминаю, и никакъ не могу припомнить, куда это я ѣду. Вѣдь, я такъ долго, такъ страстно объ этой поѣздкѣ мечталъ, и какъ же могъ я забыть? Постой... контрабандисты, г. Станкевичъ... Левин... Ахъ! вѣдь, это Левинъ: вѣдь, я ѣду къ Левину, къ Агафьѣ Михайловнѣ... Ахъ, какъ хорошо! Вотъ теперь я все узнаю, всѣ свои сомнѣнія разрѣшу окончательно. Вотъ отлично!... А вотъ уже и Покровское! Какъ здѣсь хороша все: и волшебно какъ-то, и вмѣстѣ просто совсѣмъ.

Сани остановились у непокрытаго подъѣзда. "Только бы не слишкомъ сухо они со мною обошлись,-- подумалъ я, входя въ высокія темныя сѣни" -- Уйду въ свою раковину, не разговорюсь -- такъ ни съ чѣмъ и уѣду, пожалуй".

Я сталъ снимать съ себя шубу, но въ эту минуту дверь отворилась и ко мнѣ подошелъ старый-престарый, сгорбленный, съ желтой сѣдиной, камердинеръ. Въ его привѣтливой, благообразной, несмотря на глубокую старость, наружности было что-то располагающее къ довѣрію" -- гостепріимно-радушное и милое, что-то такое, теперь уже рѣдкое, старосвѣтское. Онъ помогъ мнѣ раздѣться и провелъ въ кабинетъ.

Кабинетъ былъ большой, и все въ немъ было такое же большое и старинное, какъ его высокія толстыя стѣны. У ближайшаго къ двери окна стоялъ простой письменный столъ, и на немъ не было ничего, кромѣ чернильницы, перьевъ, какихъ-то тетрадокъ и кипы разбросанныхъ, запыленныхъ бумагъ. "Вѣроятно, это его трактатъ о сельскомъ хозяйствѣ",-- подумалъ я, и сѣлъ на край большаго стараго кожанаго дивана, у стола, и невольно задумался.

Вотъ у этого стола Китти послѣ свадьбы сидѣла съ мужемъ и вырѣзывала broderie anglaise. Тутъ они и чай пили съ Агафьей Михайловной, въ тотъ вечеръ, когда получили письмо отъ Марьи Николаевны, что Левинъ Николай при смерти. И что теперь будетъ дѣлать бѣдная Долли? И какіе они всѣ теперь стали? Вѣдь, съ тѣхъ поръ, какъ гр. Толстой написалъ о нихъ романъ, прошло лѣтъ десять.

Вошелъ старикъ лакей и прервалъ мои размышленія.

-- Пожалуйте наверхъ въ столовую. Дарья Александровна чай кушаютъ, васъ просятъ. Баринъ вышли, скоро придутъ.

Я пошелъ по лѣстницѣ наверхъ, и вдругъ напало на меня сомнѣніе. Вѣдь, я-то давно ихъ всѣхъ знаю и люблю, а они, вѣдь, меня не знаютъ. Пожалуй, еще будутъ недовольны. И такъ грустно мнѣ стало. "Ну, что-жь,-- попытался я себя утѣшить,-- какъ бы ни приняли, ты останешься тѣмъ же и самъ къ нимъ не измѣнишься. Остальное ихъ уже дѣло. А для тебя важно одно: чтобы жить для Бога, для души".

Но всѣ мои опасенія оказались напрасны. Въ столовой, у стола съ большимъ самоваромъ, сидѣла Долли и разливала чай. Она была въ черномъ съ плерезами платьѣ -- очевидно, въ траурѣ. По комъ это?... А вокругъ нея всѣ шестеро ея дѣтей. Нѣкоторые изъ нихъ были уже взрослые. На другомъ концѣ стола, противъ Долли, сидѣла Агафья Михайловна въ очкахъ и чепцѣ и вязала чулокъ. Долли повернулась ко мнѣ, и я сейчасъ узналъ ее по ея добрымъ грустнымъ глазамъ. Она очень постарѣла, и въ лицѣ не было и слѣдовъ прежней наклонности къ веселой, насмѣшливой шуткѣ. Она казалась убитою горемъ. "Ужь не умеръ ли Стива?" -- подумалъ я. Агафья Михайловна нисколько не измѣнилась, только согнулась немножко. Младшія дѣти Долли, не признавая никакихъ законовъ, жгли малину на свѣчкѣ, пускали молоко фонтаномъ въ ротъ и на мое появленіе и поклонъ, не обратили никакого вниманія.

-- Вы къ Константину Дмитричу?-- сказала Долли тихихъ голосомъ.-- Онъ сейчасъ придетъ. Онъ вышелъ только приказать что-то на завтра прикащику. Не хотите ли чаю? Услыхавъ вашъ колокольчикъ, я подумала, ужь не вернулась ли это сестра со своими дѣтьми изъ-за границы.

Послышались шаги быстро и легко взбѣгавшаго по лѣстницѣ человѣка.

-- А! вотъ и онъ! Костя, вотъ гость къ тебѣ.

Левинъ подошелъ ко мнѣ, и.на мгновеніе его сѣрые глаза взглянули на новое лицо старчески внимательно и строго. Но сейчасъ же потомъ онъ улыбнулся съ спокойной, привѣтливой лаской.

-- Я знаю васъ немножко. Я зналъ вашего отца, ѣздилъ съ нимъ на медвѣдей и разъ былъ у васъ въ домѣ. Тогда вы были, пожалуй, еще меньше этого философа,-- и онъ показалъ на младшаго племянника, бѣлокураго мальчика лѣтъ четырехъ.-- Но разскажите, какъ вы попали въ наше деревенское царство? Откуда вы пріѣхали?

-- Я живу въ Малороссіи, на австрійской границѣ. По дорогѣ заѣзжалъ еще въ Москву и Петербургъ. Мнѣ хотѣлось ужасно васъ увидѣть -- поговорить объ эпилогѣ романа, написаннаго о васъ графомъ Толстымъ, и еще о г. Станкевичѣ.

-- Что такое г. Станкевичъ?-- сказалъ Левинъ и нахмурился.-- Я не слыхалъ, кажется, такой фамиліи.

-- Развѣ вы не читали? Вѣдь, это нашъ знаменитый критикъ изъ Вѣстника Европы. Неужели вы не знаете? Вѣдь, онъ объ васъ писалъ, не совсѣмъ основательно, правда, во не безъ остроумія.

-- Я никогда не читаю ничего изъ того, что обо мнѣ пишутъ. И я очень сержусь на гр. Толстаго, что онъ представилъ меня въ своемъ романѣ. Пріѣхалъ, познакомился, влѣзъ въ мою душу и потомъ изобразилъ въ смѣшномъ еще видѣ. Это очень дурно съ его стороны. Я очень любилъ его прежде, но теперь прекратилъ съ нимъ всякія отношенія. Пренепріятный оказался человѣкъ.

-- Ахъ, помилуйте, Константинъ Дмитричъ, это совсѣмъ не такъ было...

-- Что вы мнѣ говорите!-- перебилъ меня Левинъ, и въ его голосѣ послышалось раздраженіе, которое онъ не сразу могъ подавить.-- Я не читалъ, но я отлично знаю. Меня осмѣяли во всѣхъ толстыхъ журналахъ. Кто же въ этомъ виноватъ, какъ не гр. Толстой?

-- Нѣтъ, Константинъ Дмитричъ, повѣрьте, что гр. Толстой нисколько тутъ не виноватъ. Совсѣмъ напротивъ. Это не онъ -- онъ, напротивъ, очень васъ любитъ. Это только толстые журналы не поняли его, исказили его мысль. Они не васъ, они собственную свою ошибку осмѣяли, самихъ себя. Увѣряю васъ. Я по себѣ знаю: я никогда бы къ вамъ не пріѣхалъ, я никогда не могъ бы полюбить васъ за глаза, если бы гр. Толстой не писалъ о васъ...

Левинъ сидѣлъ, крѣпко нахмуривъ свои большія съ просѣдью брови, и изрѣдка полу сердито, полу выжидательно косился на меня. Вѣроятно, не слова мои, а убѣжденный тонъ мой поколебалъ слегка его предубѣжденіе къ гр. Толстому.

Долли вышла съ дѣтьми и Агафьей Михайловной, и мы остались одни.,

-- Константинъ Дмитричъ,-- обратился я къ Левину,-- отчего княгиня въ траурѣ?

Левинъ посмотрѣлъ на меня серьёзно и строго.

-- Она потеряла недавно мужа и родителей.

-- А что Львовы?-- спросилъ я.

-- Львовъ получилъ мѣсто посла и теперь живетъ съ женой въ Италіи. Китти съ дѣтьми теперь у нихъ въ Римѣ. Долго что-то загостилась.

-- А Алексѣй Александровичъ?-- спросилъ я съ возрастающимъ страхомъ.

-- Каренинъ получилъ размягченіе мозга. Его помѣстила графиня Лидія Ивановна гдѣ-то въ Швейцаріи у одного знаменитаго психіатра и сама поселилась около него. Она тоже непрочна. И Каренинъ не долго проживетъ. Сдѣдинъ говорилъ мнѣ надняхъ, что его смерти ждутъ со дня на день. Они вмѣстѣ съ его другимъ другомъ, извѣстнымъ петербургскимъ врачемъ, поѣхали теперь проститься съ нимъ.

Мнѣ стало ужасно грустно. Какъ все ужасно разыгралось! И какъ хорошо, что Левины, что Долли, что всѣ они еще живы! И отчего, и чѣмъ они живы? Левинъ, уже не дожидаясь вопросовъ моихъ, самъ продолжалъ:

-- Вронскій сдѣлалъ всю сербскую и всю турецкую кампаніи и подъ Санъ-Стефано умеръ отъ пятнистаго тифа. Жена его брата ѣздила за тѣломъ его и похоронила его въ Петербургѣ рядомъ съ могилой Анны Аркадьевны.

-- Братецъ Сергѣй Ивановичъ напечаталъ окончаніе Опыта обзора основъ,-- продолжалъ Левинъ съ доброй хитрой усмѣшкой,-- и играетъ видную роль теперь въ славянскомъ комитетѣ.

-- А Марья Николаевна?-- робко обратился я къ Левину.

Лицо Левина опять сдѣлалось серьезно и строго.

-- Она была, вмѣстѣ съ Варенькой, сестрой милосердія на войнѣ, и теперь они вмѣстѣ живутъ въ Петербургѣ, въ санитарной общинѣ, которая борется противъ дифтерита. Онѣ изрѣдка пишутъ намъ... Слава Богу... онѣ обѣ живы и здоровы...

"Ахъ, какъ это хорошо!" -- подумалъ я.

XXII.

Мы пошли въ кабинетъ Левина покурить.

-- Сядемте здѣсь на диванъ. Здѣсь очень уютно. Петръ, кстати, догадался каминъ затопить. Вы что-то начали говорить о какомъ-то г. Станкевичѣ.

-- Ахъ, да. Я не понимаю людей, которые такъ глубоко вѣруютъ въ человѣческую науку. Вотъ тоже и господинъ Станкевичъ. Онъ...

-- Ахъ, это такъ просто совсѣмъ,-- перебилъ меня Левинъ и улыбнулся.-- Это потому, что имъ анатоміи разныя, біологіи, соціологіи и другія логіи дороже вопросовъ о душѣ.

Левинъ помолчалъ, потомъ всталъ, поколотилъ краснымъ огнемъ, съ синимъ сіяніемъ, задумчиво тлѣвшіе угли стальной кочергой съ новой золоченою ручкой, и долго стоялъ и смотрѣлъ въ огонь, котораго колебавшіеся цвѣта и шорохъ какъ будто бы о чемъ-то ему говорили. Я смотрѣлъ на миръ и глубокую мысль его лица, и самъ въ своей метающейся душѣ ощущалъ впервые спокойствіе и миръ.

-- Я также вопрошалъ человѣческое знаніе,-- продолжалъ Левинъ задумчивымъ голосомъ.-- Я искалъ объясненія на вѣчные вопросы жизни во всѣхъ тѣхъ знаніяхъ, которыя пріобрѣли люди. И я мучительно и долго искалъ, и не изъ празднаго любопытства, не вяло искалъ, но искалъ мучительно и упорно, дни и ночи,-- искалъ, какъ ищетъ погибающій человѣкъ спасенія -- и ничего, ничего не нашелъ. Я искалъ во всѣхъ знаніяхъ, и не только не нашелъ, но убѣдился, что всѣ тѣ, которые же, какъ я, искали въ знаніи, точно также ничего не нашли. И не только не нашли, но ясно признали, что то самое, что приводило меня въ отчаяніе -- безсмыслица жизни -- есть единственное, несомнѣнное знаніе, доступное человѣку.

-- Вы говорите по поводу вашего эпилога у гр. Толстаго? Какъ я радъ! Это и былъ другой вопросъ, за разрѣшеніемъ котораго я къ вамъ пріѣхалъ.

-- Да. Я искалъ вездѣ,-- продолжалъ Левинъ, видимо недовольный тѣмъ, что я прервалъ теченіе его мысли.-- И благодаря жизни, проведенной въ ученіи, а также тому, что, по связямъ моимъ съ Кознышевымъ, Метровымъ и Катавасовымъ, мнѣ были доступны сами ученые всѣхъ разнообразныхъ отраслей знанія, не отказывавшіе открывать мнѣ всѣ свой знанія не только въ книгахъ, но и бесѣдахъ, я узналъ все то, что на вопросы жизни отвѣчаетъ знаніе. Долго я никакъ не могъ повѣрить тому, что знаніе ничего другаго не отвѣчаетъ на вопросы жизни, какъ то, что оно отвѣчаетъ. Долго мнѣ казалось, вглядываясь въ важность и серьезность тона науки, утверждавшей свои положенія, не имѣющія ничего общаго съ вопросами человѣческой жизни, что я чего-нибудь не понимаю. Долго я робѣлъ передъ знаніемъ, и мнѣ казалось, что несоотвѣтственность отвѣтовъ моимъ вопросамъ происходитъ не по винѣ знанія, а отъ моего невѣжества. Но дѣло было для меня не шуточное, не забава, а дѣло всей моей жизни, "и я волей-неволей былъ приведенъ къ убѣжденію, что вопросы мои -- одни законные вопросы, служащіе основаніемъ всякаго знанія, и что виноватъ не я съ моими вопросами, а наука, если она имѣетъ притязательность отвѣчать на эти вопросы.

Левинъ вдругъ пришелъ въ волненіе и замолчалъ. Помѣшавъ въ каминѣ и присмотрѣвшись снова къ его кровавому съ синими и бѣлыми переливами пламени, онъ успокоился и продолжалъ:

-- Вопросъ мой,-- тотъ, который нѣсколько разъ держалъ меня на волоскѣ отъ самоубійства,-- былъ самый простой вопросъ, лежащій въ душѣ каждаго человѣка, отъ глупаго ребенка до мудрѣйшаго старца,-- тотъ вопросъ, безъ котораго жизнь невозможна, такъ я и испыталъ на дѣлѣ. Вопросъ состоитъ въ томъ: что выйдетъ изъ того, что я дѣлаю нынче, что буду дѣлать завтра,-- что выйдетъ изъ всей моей жизни? Иначе выраженный, вопросъ будетъ такой: зачѣмъ мнѣ жить, зачѣмъ что-нибудь желать, зачѣмъ что-нибудь дѣлать? Еще иначе выразить вопросъ можно такъ: есть ли въ моей жизни такой смыслъ,который не уничтожился бы неизбѣжной предстоящей мнѣ смертью?... На этотъ-то одинъ и тотъ же, различно выраженный, на этотъ именно вопросъ я искалъ отвѣта въ человѣческомъ знаніи. И я нашелъ, что по отношенію къ этому вопросу всѣ человѣческія знанія раздѣляются какъ бы на двѣ противуположныя полусферы, на двухъ противуположныхъ концахъ которыхъ находятся два полюса: одинъ отрицательный, другой положительный, но что ни на томъ, ни на другомъ полюсѣ нѣтъ отвѣтовъ на вопросы жизни. Одинъ рядъ знаній какъ бы и не признаетъ вопроса, но за то ясно и точно отвѣчаетъ на свои независимо поставленные вопросы: это -- рядъ знаній опытныхъ, и на крайней точкѣ ихъ стоитъ математика; другой рядъ знаній признаетъ вопросъ, но не отвѣчаетъ на него: это -- рядъ знаній умозрительныхъ, и на крайней ихъ точкѣ -- метафизика...

Я, глядя въ каминъ, слушалъ Левина съ величайшимъ вниманіемъ и возрастающимъ удовольствіемъ. Это было совершенно такъ, какъ и я думалъ въ послѣдніе годы. Вдругъ горка. раскаленныхъ углей развалилась: нижній кусокъ, истлѣвъ, провалился черезъ рѣшетку въ подолъ камина. Горка разсыпалась, и одинъ изъ верхнихъ угольковъ, вспыхивая и потрескивая на лету, упалъ на полъ и подкатился въ ногамъ Левина. Впечатлѣніе горки, въ ея ancien régime, ассоціировалось съ мыслями о разсказѣ Левина, и я, въ досадѣ на происшедшую въ каминѣ революцію, которая разбила теченіе моей мысли, хотѣлъ было раздавить уголекъ собственнымъ сапогомъ.

Левинъ засмѣялся.

-- Эге, какой вы неловкій господинъ!-- сказалъ онъ, милой улыбкой смягчая свое замѣчаніе.-- Вы, должно быть, очень непрактичный человѣкъ. Я объ этомъ еще тогда подумалъ, когда вы говорили въ столовой, что, отправившись съ австрійской границы сюда, вы по дорогѣ заѣзжали въ Москву, т.-е. совсѣмъ въ другую сторону,-- сказалъ онъ, сгребая уголь двумя какими-то мудреными лопаточками.

-- Это вышло совсѣмъ нечаянно,-- отвѣчалъ я, сконфузившись.-- Я ѣхалъ собственно не въ Москву, а къ вамъ въ Покровское. Но я очень интересовался отношеніемъ нашихъ писателей къ вамъ, и, не довольствуясь газетными и журнальными, свѣдѣніями, ѣздилъ въ Москву и Петербургъ побесѣдовать лично съ представителями разныхъ литературныхъ партій.

Левинъ чему-то засмѣялся еще добродушнѣе и потомъ прибавилъ серьезно:

-- Я тоже люблю изучать вещи изъ первыхъ рукъ, изъ жизни, а не изъ книгъ. Вотъ и въ томъ, о чемъ я началъ говорить, мнѣ очень много помогли живыя наблюденія надъ Катавасовымъ и моимъ почтеннѣйшимъ и ученѣйшимъ братцемъ Сергѣемъ Ивановичемъ Кознышевымъ.

Левинъ задумался.

-- Напримѣръ, Катавасовъ,-- продолжалъ Левинъ.-- Я долго, вѣдь, былъ подъ его вліяніемъ, когда мы оба были еще молодыми студентами. Я долго вѣрилъ слѣпо въ его теорію слѣдующаго приблизительно содержанія: "Все развивается, дифференцируется, идетъ въ усложненію и усовершенствованію, и есть законы, руководящіе этимъ ходомъ. Ты -- часть цѣлаго. Познавъ, насколько возможна, цѣлое и познавъ законъ развитія, ты познаешь и свое мѣсто въ этомъ цѣломъ, и самого себя". Какъ ни совѣстно мнѣ признаться, но было время, когда я удовлетворялся этой теоріей. Это было то самое время, когда я самъ усложнялся и развивался. Мускулы мои расли и укрѣплялись, память обогащалась, способность мышленія и пониманія увеличивалась. Я росъ и развивался и, чувствуя въ себѣ этотъ ростъ, мнѣ естественно было думать, что это-то и есть законъ всего.міра, въ которомъ я найду разрѣшеніе вопросовъ и моей собственной жизни. Но пришло время, когда ростъ во мнѣ прекратился -- я почувствовалъ, что не развиваюсь, а ссыхаюсь, мускулы мои слабѣютъ, зубы падаютъ,-- и я увидалъ, что этотъ законъ не только ничего мнѣ не объясняетъ, но что и закона такого никогда не было и не могло быть, а что я принялъ за законъ то, что нашелъ въ себѣ въ извѣстную пору своей жизни. Я строже отнесся въ опредѣленію этого закона, и мнѣ ясно стало, что законовъ безконечнаго развитія не можетъ быть ясно стало, что сказать: въ безконечномъ пространствѣ и времени все развивается, совершенствуется, усложняется, дифференцируется,-- это значитъ ничего не сказать. Все это -- слова безъ значенія, ибо въ безконечномъ нѣтъ ни сложнаго, ни простаго, ни лучше, ни хуже.

Я, невольно улыбаясь, подтвердительно кивнулъ головой, не рѣшаясь словами выразить своего сочувствія. Левинъ строго сдвинулъ брови и рѣшительно продолжалъ:

-- Главный же результатъ катавасовской философіи былъ тотъ, что вопросъ мой, главнѣйшій для души вопросъ: что такое я съ моими желаніями?-- оставался ужь совсѣмъ безъ отвѣта. И я понялъ, что знанія эти очень интересны, очень привлекательны, но что точны и ясны эти знанія обратно пропорціонально ихъ приложимости къ вопросамъ жизни: чѣмъ менѣе они приложимы къ вопросамъ жизни, тѣмъ они точнѣе и яснѣе; чѣмъ болѣе они пытаются давать рѣшенія на вопросы жизни, тѣмъ болѣе они становятся неясными и непривлекательными. Если обратиться къ той отрасли этихъ знаній, которыя пытаются давать рѣшенія на вопросы жизни,-- къ физіологіи, психологіи, біологіи, соціологіи,-- то тутъ встрѣчаешь поразительную бѣдность мысли, величайшую неясность, ничѣмъ не оправданную притязательность на разрѣшеніе неподлежащихъ такому методу вопросовъ, и безпрестанныя еще противорѣчія одного мыслителя съ другимъ и даже съ самимъ собою. Если"..

-- Ахъ!-- не выдержалъ я и прервалъ Левина.-- Ахъ! какъ вы это хорошо сказали!-- кричалъ я въ восторгѣ.-- Вѣдь, я тоже всегда именно это самое думалъ. Меня всегда поражало, какъ такіе несомнѣнно серьезные умы, какъ Милль, Контъ и Спенсеръ, съ такой удивительной важностью часто говорятъ такія просто на просто ребенку непростительныя глупости. И еще изумляло меня то подобострастіе, съ какимъ въ нашей публикѣ эти глупости повторяютъ, именно эти-то глупости и поставляя своимъ идоламъ въ величайшую заслугу. Да, именно, именно -- бѣдность, скудость ужасная мысли! Именно величайшая неясность, претензіи огромныя на ходуляхъ изъ подгнившаго дерева! Помните у Спенсера теорію материнскаго чувства или женскаго состраданія -- изъ какихъ гадостей онъ ихъ объясняетъ... Иди у Милля теорія счастья! Чортъ... чортъ знаетъ что такое! Или это дурацкая теорія прогресса у Конта! Боже мой, что это за безсмыслица! Если можно быть къ ней сколько-нибудь снисходительнымъ, то только за то, что конечный ея результатъ есть возведеніе въ боги самого ея автора. Потому что авторъ этой философіи прогресса дѣйствительно божество для нашего безсмысленнаго вѣка. У Спенсера, впрочемъ, та же философія дифференцирована много превосходнѣе, но почему-то онъ не пошелъ далѣе генерала. И то сказать -- генералъ тоже въ своемъ родѣ нѣкоторый богъ...

Сѣдыя брови нахмурились ужасно строго.

"Вѣроятно,-- подумалъ я,-- Левинъ разсердился за мою дикость и рѣзкость"

-- Извините, пожалуйста, я перебилъ вашъ интересный разсказъ. Въ обществѣ всегда приходится сдерживаться. Вѣдь, это состояніе, впрочемъ, хорошо вамъ знакомо. Въ нашемъ обществѣ, бы знаете, очень много радикаловъ, порядочное количество Катавасовыхъ и Кознышевыхъ, и не достаетъ только самаго маленькаго -- людей. Людей слишкомъ, слишкомъ ужь мало. Когда, наконецъ, увидишь человѣка, становишься нетерпѣливъ, какъ сильно проголодавшійся охотникъ въ виду дымящагося тонкаго блюда... Вы, кажется, начали говорить, что если обратиться къ отрасли знаній, не занимающихся разрѣшеніемъ вопросовъ жизни, но отвѣчающихъ на свои научные спеціальные вопросы, то восхищаешься силой человѣческаго ума, но знаешь напередъ, что отвѣтовъ на вопросы жизни нѣтъ?

-- Да,-- сказалъ Левинъ,-- это моя мысль, мои слова. И эти знанія, дѣйствительно, прямо игнорируютъ вопросы жизни. Они, эти знанія, какъ будто издѣваются надъ каждымъ истинно алкающимъ правды, какъ гоголевскій Иванъ Никифоровичъ надъ голодной нищей старухой. Эти науки говорятъ такъ: "На то, что ты такое и зачѣмъ ты живешь, мы не имѣемъ отвѣтовъ; мы этими пустяками не занимаемся. А вотъ если тебѣ нужно узнать законы свѣта, химическихъ соединеній, законы развитія организмовъ, если тебѣ нужно знать законы тѣлъ, ихъ формъ и отношеній чиселъ и величинъ, если тебѣ нужно знать законы своего ума, то это мы съ нашимъ удовольствіемъ, въ лучшемъ видѣ готовы тебѣ предоставить: на все это у насъ есть ясные, точные и несомнѣные отвѣты". Вотъ и Катавасовъ: онъ такъ прямо и говоритъ, и еще смѣется прямо въ глаза.

-- Это вы очень хорошо сказали, Константинъ Дмитричъ. И это очень многое объясняетъ мнѣ также и въ моемъ недоумѣніи относительно г. Станкевича. Теперь его самоувѣренность, его непоколебимая вѣра въ разсудокъ сдѣлалась почти совершенно для меня понятной. Вопросы о вибраціяхъ свѣтоваго эѳира, химическихъ соединеніяхъ и т. д. этимъ людямъ дороже вопросовъ о душѣ. Теперь я все почти въ нихъ понимаю.

-- Однако, какъ вы раздражены противъ г. Станкевича; нѣтъ, нѣтъ и вспомните про него. Что такъ? За что вы такъ на него разсердились?

-- Я? Я совсѣмъ не сержусь на него, и у меня нѣтъ рѣшительно никакого личнаго къ нему ни раздраженія, ни неудовольствія. Я не виноватъ, что его устами говоритъ большинство пишущей, печатающей и читающей современной Россіи. Я, напротивъ, чрезвычайно даже благодаренъ ему, что онъ, хотя и неосновательно, но съ несомнѣнымъ, если не умомъ, то, все-таки, остроуміемъ и обдуманностью выразилъ общераспространенное мнѣніе, противъ котораго, не соглашаясь съ нимъ, я могу и долженъ спорить. Я только благодаренъ г. Станкевичу за то, что могу смотрѣть на него, какъ на лицо собирательное, какъ на типическое выраженіе отношенія русской публики въ философіи Константина Дмитрича Левина. И еще долго такъ будетъ. Долго еще люди будутъ считать Катавасовыхъ и Кознышевыхъ идеалами человѣческой мудрости.

-- Вы правы,-- сказалъ Левинъ.-- Кознышевъ только видоизмѣненіе Катавасова. Мудрость Кознышева сводится къ слѣдующему: "Все человѣчество. живетъ и развивается на основаніи духовныхъ началъ, идеаловъ, руководящихъ его. Эти идеалы выражаются въ религіяхъ, въ наукахъ, искусствахъ, формахъ государственности. Идеалы эти все становятся выше и выше, и человѣчество идетъ къ высшему благу. Я часть человѣчества и потому призваніе мое состоитъ въ томъ, чтобы содѣйствовать сознанію и осуществленію идеаловъ человѣчества". Долженъ сознаться, было время, когда я вѣрилъ и этому. Это было то время, когда у меня были свои излюбленные идеалы, оправдывавшіе мои прихоти, и я старался придумать такую теорію, по которой я могъ бы смотрѣть на свои прихоти, какъ на законъ человѣчества. Но какъ скоро возстали въ моей душѣ вопросы жизни во всей ясности, отвѣтъ этотъ сейчасъ же разлетѣлся прахомъ. Не говоря о моей недобросовѣстной неточности, при которой знанія этого рода выдаютъ выводы, сдѣланные изъ изученія малой части человѣчества, за общіе выводы, не говоря о взаимной противорѣчивости разныхъ сторонниковъ этого воззрѣнія о томъ, въ чемъ состоятъ идеалы человѣчества,-- странность, чтобы не сказать глупость, этого воззрѣнія состоитъ въ томъ, что для того, чтобы отвѣтить на вопросъ, предстоящій каждому человѣку: "что я такое", или: "зачѣмъ я живу", или: "что мнѣ дѣлать",-- человѣкъ долженъ прежде разрѣшить вопросъ, "что такое жизнь всего ему неизвѣстнаго человѣчества, изъ которой ему извѣстна одна крошечная часть въ одинъ крошечный періодъ времени?" Для того, чтобы понять, что онъ такое, человѣкъ долженъ прежде понять, что такое все это таинственное человѣчество, состоящее изъ такихъ же людей, какъ и онъ самъ, не понимающихъ самихъ себя...

Левинъ вдругъ поблѣднѣлъ и замолчалъ. Потомъ продолжалъ голосомъ тихимъ отъ сдержаннаго негодованія:

-- Но какъ въ области опытныхъ знаній человѣкъ, искренно спрашивающій, какъ ему жить, не можетъ удовлетвориться отвѣтомъ: изучи въ безконечномъ пространствѣ безконечныя по времени и сложности измѣненія безконечныхъ частицъ и тогда ты поймешь, свою жизнь, точно также не можетъ искренній человѣкъ удовлетвориться отвѣтомъ: изучи жизнь всего человѣчества, котораго ни начала, ни конца мы не можемъ знать и малой части котораго мы не знаемъ, и тогда ты поймешь свою жизнь...

Философія Левина начинала мнѣ нравиться все больше и больше. Левинъ продолжалъ говорить, подбросивъ въ огонь огромный кусокъ угля.

-- Философія ясно ставитъ вопросъ: что такое я и весь міръ? И зачѣмъ я, зачѣмъ весь міръ? И съ тѣхъ поръ, какъ она есть, она отвѣчаетъ всегда одинаково. Идеи ли, субстанцію лй, духъ ли, волю ли называетъ философія сущностью жизни, находящеюся во мнѣ и во всемъ существующемъ, философъ говоритъ одно: что эта сущность есть и что я есть та же сущность; но зачѣмъ она, онъ не знаетъ и не отвѣчаетъ, если онъ точный мыслитель. Я спрашиваю: зачѣмъ быть этой сущности? Что выйдетъ изъ того, что она есть и будетъ?... И философія не только не отвѣчаетъ, а сама только это и спрашиваетъ. И если она истинная философія (тутъ Левинъ возвысилъ свой голосъ), то вся ея работа только въ томъ, чтобы ясно поставить этотъ вопросъ. И если она твердо держится своей задачи, то она и не можетъ отвѣчать иначе на вопросъ: что такое я и весь міръ?-- какъ -- "все и ничто", а на вопросъ: зачѣмъ существуетъ міръ и зачѣмъ существуя я?-- "не знаю". Такъ что, какъ ни верти умозрительными отвѣтами философіи, я никакъ не получу ничего похожаго на отвѣтъ,-- и не потому, что -- какъ въ области ясной, опытной -- отвѣтъ относится не до моего вопроса, а потому, что тутъ, хотя вся работа умственная направлена именно на мой вопросъ, отвѣта нѣтъ, а вмѣсто отвѣта получается тотъ же вопросъ, только въ усложненной формѣ. И если есть люди, которые удовлетворяются этимъ новымъ вопросомъ, принимая его за отвѣтъ, то только не отвѣтъ дорогъ, а это дурацкое дифференцированіе мысли; имъ дорогъ самый процессъ безплоднаго умствованія, и они рады тянуть его до безконечности, въ довершеніе абсурда, принимая за условную истину каждый фазисъ этого своего процесса. И удовлетворяются этой условной истиной, и еще гордятся тѣмъ, что ихъ истина условна, и смѣются надъ тѣми, кто хочетъ истины абсолютной. Вотъ и братецъ Сергѣй Ивановичъ такой въ его философіи.

-- Да, да,-- не выдержалъ я опять.-- Это совсѣмъ какъ Кантъ, который говорилъ, что человѣку дорога не истина, а исканіе истины, и еслибъ человѣкъ какимъ-нибудь чудомъ нашелъ ее, то сталъ бы несчастнымъ. И Кознышевъ тоже. И г. Станкевичъ тоже самое думаетъ, должно быть. Теперь я совершенно все. уже о немъ понимаю. Я не понимаю только, отчего вы, Константинъ Дмитричъ, сердитесь такъ напрасно нагр. Толстаго. Вѣдь, онъ очень вѣрно передалъ всѣ ваши мысли, только вкратцѣ. И въ этомъ онъ также не виноватъ: хорошо и то, что онъ далъ понять вашу точку зрѣнія въ ея настоящемъ свѣтѣ. Нельзя же ему было помѣстить въ романѣ философскій трактатъ. Помните, какъ его бранили прежде за его философію въ Войнѣ и мирѣ.

Левинъ промолчалъ, но видно было, что онъ начинаетъ немного сдаваться. Онъ старался скрыть, что немного сконфуженъ чѣмъ-то. Вѣроятно, онъ начиналъ догадываться, что былъ не совсѣмъ справедливъ къ гр. Толстому.

-- Пожалуйте кушать. Дарья Александровна просятъ,-- доложилъ незамѣтно вошедшій Петръ.

XXIII.

Въ столовой сидѣли Агафья Михайловна и Долли. Старушка разрѣзывала холодный ростбифъ, а Долли, слегка сгорбившись, сидѣла въ креслахъ, поставленныхъ бокомъ къ столу, и что-то читала.

-- Ну, что, кончили все говорить о гр. Толстомъ?-- спросила насъ Долли.

-- Нѣтъ, мы еще только начинаемъ до него добираться,-- сказалъ Левинъ, изрѣдка, незамѣтно для Долли, вглядываясь внимательно въ выраженіе ея лица.

Долли положила книгу на колѣни и, повернувъ къ нимъ свое лицо, поразившее меня новой чертой совершеннаго спокойствія въ его тонкой, совсѣмъ духовной красотѣ, тихо сказала:

-- Я всегда спорю съ Костей и стараюсь ему доказать, что именно насмѣшка газетъ и журналовъ -- лучшая похвала гр. Толстому, той части его книги, которая написана о Костѣ.-- И Долли посмотрѣла на Левина съ грустной и нѣжной улыбкой.-- Я знаю это по себѣ,-- продолжала она.-- Я за то больше всего и люблю гр. Толстаго, что онъ представилъ меня такою, что на меня никто не обратилъ никакого вниманія. Я совсѣмъ не гордая. Но я вижу, что огромное большинство людей... почти всѣ цѣнятъ, кто потоньше -- талантъ, умъ, волю сильную, характеръ живой и веселый, красоту, кто пожестче -- вліяніе, положеніе, власть, кто погрубѣе -- деньги, происхожденіе, и очень немногіе, почти никто не цѣнитъ того, что одно только и имѣетъ достоинство... по крайней мѣрѣ, въ моихъ глазахъ. И поэтому я всегда рада, когда... меня не замѣчаютъ... какъ прежде всегда была рада, когда бывала несчастлива,-- прибавила она совсѣмъ уже тихо., и помолчала.

-- Я все,-- продолжала она,-- я все -- и умъ, и поэтическій даръ, и знаніе, и власть, и славу безсмысленную и ничтожную,-- все это, не задумываясь, отдала бы сейчасъ за маленькій кусочекъ человѣческаго сердца -- за то, гдѣ нынче крестъ и тѣнь вѣтвей...

Послѣднія слова она сказала какъ-то особенно, какъ будто бы въ комнатѣ никого не было, кромѣ ея души и ея воспоминаній.

-- И я знаю, что и Костя также смотритъ. Онъ также дорожитъ только душою и сердцемъ. Но онъ мужчина и, какъ мужчина, не можетъ отдѣлаться отъ самолюбія, котораго я горжусь, что не имѣю, т.-е. гордилась бы, если бы могла чѣмъ-нибудь гордиться. Костя никакъ не хочетъ понять, что именно смѣхъ и пренебреженіе, именно презрѣніе и враждебность ничтожества къ его тонкому сердцу, къ его глубокому уму возносятъ его такъ необыкновенно высоко. Иногда мнѣ кажется, что онъ нарочно хочетъ этого не понимать.

Левинъ былъ тронутъ и сконфуженъ.

-- Доллинька дорогая,-- сказалъ онъ вдругъ голосомъ, полнымъ необыкновенной задушевности.-- Твои добрыя слова и голосъ твой дѣйствуютъ на меня неотразимо. Но ты женщина и забываешь одно. Намъ, мужчинамъ, ничего нѣтъ тяжeлѣе, какъ видѣть дѣятельность свою безплодной, какъ видѣть всю жизнь, что мыслей твоихъ, которыя тебѣ такъ дороги, никто не только не раздѣляетъ, но даже понять-то на минуту какъ слѣдуетъ не хочетъ, И повѣрь, мужчинѣ это тяжелѣе всего, тяжелѣе даже несчастья въ женской любви. Когда Китти мнѣ отказала, то знаешь, мнѣ было ужасно больно -- невыносимо. Но эта ужасная боль была ничтожествомъ въ сравненіи съ тѣмъ, что я испытывалъ прежде, видя, что то самое, что ты съ такимъ страданіемъ сомнѣній, съ такою ужасною жаждою истины, съ такою готовностью цсе для нея отдать,-- выносилъ въ своей душѣ, и что тебѣ несомнѣнно дороже всей жизни, становится вдругъ посмѣшищемъ для всѣхъ... И, вѣдь, я все это пережилъ уже. Я съ этимъ примирился давно. Я давно уже выучился презирать эти вещи и идти впередъ одиноко, живя для одной только души. Но когда при мнѣ говорятъ, я вспоминаю все, что пережилъ, и въ эти минуты не могу не раздражаться. И ты, Долли, должна понять это, наконецъ, и на меня больше за это не сердиться.

Левинъ всталъ и прошелся по комнатѣ. Долли слѣдила за нимъ своими грустными глубокими глазами и качала головой.

-- Ахъ, какой ты, какой ты смѣшной! Ты ничего, ничего не понимаешь,-- сказала она съ нѣжной, грустной улыбкой.-- Ты не понимаешь, что и этимъ ты долженъ гордиться. Это все потому, что ты думаешь сердцемъ, а эти скучные господа -- однимъ пустымъ разсужденіемъ. И твое чуткое сердце видитъ такъ далеко, что они съ своимъ сухимъ разсужденіемъ никакъ за тобой не могутъ поспѣвать. И не понимаютъ. Ихъ мысли на одинъ день, а твои останутся навсегда. Это такъ просто, такъ просто, что я удивляюсь, какъ ты, такой умный и серьезный, этого не понимаешь. И какъ сердца они не цѣнятъ, такъ и истекающихъ изъ сердца мыслей они не поймутъ. Ты сердцемъ своимъ ясновидящимъ узнаешь сердца, мысли, дѣла, желанія и страсти людей, и цѣна твоего знанія, незамѣтная теперь, съ каждымъ годомъ будетъ возрастать.

Брови, ужасно нахмуренныя, вдругъ разгладились и сѣрые глаза просвѣтлѣли.

-- Если бы такъ. Совѣстно какъ-то этому вѣрить. А хотѣлось бы...

-- Если бы ты говорилъ языкомъ ангеловъ и людей, но не имѣлъ бы любви, то слово твое было бы только -- колоколъ звенящій и мѣдь бряцающая...-- И голосъ Долли сталъ едва слышенъ отъ глубокаго чувства.-- И люди въ суетѣ своей не замѣчаютъ, чѣмъ живутъ, и слышатъ только серебро и мѣдь бряцающія и звенящія. И ты, имѣя любовь и говоря людямъ о любви, радуйся и не сердись, что они за то ненавидятъ тебя я презираютъ. И если гр. Толстой представилъ тебя такъ, что тебя осмѣяли, то это только доказываетъ, что онъ тебя угадалъ и вѣрно представилъ. И, значитъ, не гр. Толстой передъ тобою, а ты передъ гр. Толстымъ виноватъ, если сердишься на него.

-- Вы согласны?-- обратилась Долли ко мнѣ.

-- Да, я совсѣмъ, совсѣмъ съ этимъ согласенъ. Я это и говорилъ Константину Дмитричу съ самаго начала. Я нахожу въ отношеніяхъ гр. Толстаго къ Константину Дмитричу только двѣ ошибки,-- сказалъ я, обращаясь къ Долли.-- Во-первыхъ, не было надобности скрывать, что Константинъ Дмитричъ писатель и художникъ; не было надобности и даже смысла скрывать то, что извѣстно всей Россіи. И отъ этого вышла маленькая неполнота, несоотвѣтствіе между характеромъ дѣйствующаго лица и жизнью его. Во-вторыхъ, онъ ничего не сказалъ о прежней жизни Константина Дмитрича, т.-е. о его прежней духовной жизни -- и отсюда вышла опять маленькая неполнота, ослабляющая впечатлѣніе художественной необходимости образа: кажется, что онъ случайно, произвольно затесался въ романъ. Отъ этого явилась необходимость слишкомъ усиливать тонъ на тѣхъ моментахъ, которые онъ оставилъ, и вотъ послышалось многимъ что-то карикатурное тамъ, гдѣ въ сущности была одна только истина. И это было тѣмъ неудобнѣе, что косвенно ложилось маленькою тѣнью неумѣстной шутки на общую идею и результатъ всей жизни Константина Дмитрича. Потому что идея возвращенія отъ разсудочнаго къ религіозному міросозерцанію слишкомъ серьезна и глубока, чтобы было позволительно обставлять лицо, воплощающее эту идею, чѣмъ-либо смѣшнымъ,-- хотя и мило смѣшнымъ, но все же смѣшнымъ,-- обставлять это лицо чѣмъ-либо комическимъ, хотя бы въ незначительныхъ даже подробностяхъ...

-- Вы правы,-- замѣтилъ Левинъ,-- но, становясь на такую точку зрѣнія, вы собственными руками разрушаете всю вашу прежнюю аргументацію защиты.

-- Какъ?

-- Очень просто. Гр. Толстой не могъ скрыть моихъ недостатковъ тамъ или слабостей. Если бы онъ это сдѣлалъ, онъ бы нарушилъ законы жизненной и художественной правды. И выходитъ то самое, въ чемъ я такъ тщетно старался убѣдить гр. Толстаго въ то время, когда его романъ печатался въ Русскомъ Вѣстникѣ. Выходитъ, что искусство, по крайней мѣрѣ, его традиціонная форма -- художественная поэзія, не можетъ по существу своему служить религіознымъ цѣлямъ успѣшно. Непремѣнно выйдетъ уступка или религіи, или художественности, и въ обоихъ случаяхъ -- ложь, потому что выйдетъ несоотвѣтствіе или содержанія формѣ, или, наоборотъ, формы содержанію. И вотъ за это то я и сержусь больше всего на гр. Толстаго, а вовсе не за то, что онъ представилъ меня смѣшнымъ, какъ по-женски думаетъ Долли.

-- Извините меня, Константинъ Дмитричъ, но я этого никакъ не могу понять,-- сказалъ я, пораженный такимъ оборотомъ разговора. Левинъ съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на меня.

-- Это очень просто,-- сказалъ онъ.-- Искусство -- это только пѣснь торжествующей любви, но не любви сыновъ человѣческихъ другъ къ другу, а любви льва къ своей львицѣ, воробья и оленя къ ихъ самкамъ и т. д., и т. д., и т. д. И это искусство, эта поэтическая пѣснь торжествующей половой любви -- ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ не отличается отъ пѣсни какой-нибудь птички, отъ пѣсни соловья, напримѣръ. Она очень музыкальна, эта пѣснь соловья, но она поетъ только о его чувственной любви къ его самкѣ, и еще развѣ о благоуханіи новой растительности, о красотѣ лунной ночи, объ ароматахъ весною и страстью весеннею напоеннаго воздуха. Эта пѣснь говоритъ только о восторгѣ его чувственной страсти, о радости, съ которой онъ исполняетъ законъ животной природы: живи, наслаждайся, плоди живое и размножай самого себя -- и больше ничего. И поэзія человѣка тоже только это и говоритъ. И пѣснь какого-нибудь трубадура, ночью, при южной лунѣ въ лодкѣ какой-нибудь съ лебединой кормой, на озерѣ передъ фантастическимъ замкомъ, передъ террасой съ ступенями изъ мрамора, купающимися въ золотистой теплой водѣ, передъ какой-нибудь принцессой съ пепельными волосами и ангельскимъ лицомъ,-- пѣснь французскаго поэта monsieur Тургенева (котораго гр. Толстой такъ любитъ, а я такъ ненавижу) на скрипкѣ съ пляшущими вокругъ змѣями, ящерицами, лягушками, съ одуряющими напитками своими дурманами вливающими новую духовную какую-то жизнь въ сонное тѣло обманомъ и чарами изнасилованной женщины,-- эти пѣсни, право, не только не лучше, но гораздо, гораздо хуже пѣсни простаго курскаго или даже нашего кашинскаго соловья. Увѣряю васъ. У соловья нѣтъ одуряющихъ напитковъ, ни яда, чтобы отравить соперника, ни змѣй и никакой другой чертовщины, ни шарманокъ, ни арфы золотой, ни меча, ни шлема, ни шпоръ, ни кринолиновъ, корсетовъ, турнюровъ безобразныхъ, сюртуковъ, штановъ, галстуховъ дурацкихъ... Ахъ, какъ посмотришь разъ въ эти засаленныя нарты -- противно становится брать ихъ въ руки!

-- Ахъ, это такъ трудно рѣшить! То, что вы сказали, очень меня поразило, Константинъ Дмитричъ. Тѣмъ болѣе, что вы какъ бы назвали словами то чувство, которое давно уже шевелится въ душѣ и у меня, но которому я, боялся и теперь еще все боюсь вѣрить. Тутъ есть и правда, и большое преувеличеніе, и я еще не могу ихъ какъ слѣдуетъ различить. Напримѣръ, вѣдь, половая любовь не всегда торжествуетъ...

-- Ну, что-жь? Тогда пѣснь ея будетъ пѣснью тоскующей, но все же любви -- половой любви.!. И отдаленная цѣль ея -- все то же торжество любви, торжество половаго подбора.

-- Это такъ, но, вѣдь, у человѣка есть и другія цѣли, другія привязанности -- другая любовь, кромѣ половой. Развѣ они не входятъ въ искусство?-- Левинъ нахмурился.-- Входятъ, конечно, т.-е. могли бы войти, но объ этомъ почти никто пока еще и не думаетъ. А потомъ эти иныя, внѣличныя цѣли всѣ цѣликомъ и въ наибольшей чистотѣ выражаются не въ искусствѣ, а въ другой, высшей области духа -- въ религіозномъ чувствѣ, въ чистой проповѣди любви. Въ искусствѣ, въ поэзіи особенно, ихъ очень мало. И потому я не могу теперь безъ отвращенія вспомнить про мои одиннадцать томовъ, въ которыхъ такъ много половой любви и такъ мало христіанской...

-- Тутъ очень глубокая мысль, Константинъ Дмитричъ, въ этихъ вашихъ словахъ. Но я все еще не могу ее какъ слѣдуетъ оцѣнить. Мнѣ это было бы легче, если бы вы согласились разсказать мнѣ отношеніе ваше къ христіанской любви въ вашей молодости. Вѣдь, гр. Толстой объ этомъ ничего не говорилъ въ своемъ романѣ...

-- Это очень грустная исторія, и мнѣ больно о ней вспоминать. Но вы терпѣливый слушатель, и я разскажу. Кстати, и Долли еще ея не знаетъ.

-- Хотя я былъ крещенъ и воспитанъ въ христіанской вѣрѣ,-- продолжалъ Левинъ,-- я никогда, однако, не вѣрилъ серьезно, а имѣлъ только довѣріе къ тому, чему меня учили, и тому, что исповѣдывали передо мной большіе; но довѣріе это было очень шатко. И потому отпаденіе мое отъ вѣры произошло во мнѣ очень скоро такъ же, какъ оно происходило и теперь происходитъ въ. большинствѣ людей нашего склада образованія. Люди живутъ такъ, какъ всѣ живутъ, а всѣ живутъ на основаніи не только не имѣющихъ ничего общаго съ вѣроученіемъ, но большею частью противуположныхъ имъ. Вѣроученіе не участвуетъ въ жизни, и въ сношеніяхъ съ другими людьми ни когда не приходится сталкиваться и въ собственной жизни никогда самому не приходится справляться съ нимъ. Вѣроученіе это исповѣдуется гдѣ-то тамъ, вдали, отъ жизни и независимо отъ нея. Какъ прежде, такъ и теперь вѣроученіе, принятое по довѣрію и поддерживаемое внѣшнимъ давленіемъ, понемногу таетъ подъ вліяніемъ Знаній и опытовъ жизни, противуположныхъ вѣроученію, и человѣкъ часто очень долго живетъ, наивно воображая, что въ немъ цѣло то вѣроученіе, которое сообщено было ему съ дѣтства, тогда какъ его давно уже нѣтъ и слѣда. Иногда одно случайно услышанное слово насмѣшки,какъ толченъ пальцемъ въ стѣну, готовую упасть отъ собственной тяжести, указываетъ человѣку, что тамъ, гдѣ, онъ думалъ, есть вѣра, тамъ давно уже пустое мѣсто. То же самое было со мной. Я съ шестнадцати лѣтъ пересталъ становиться на молитву и ходить въ церковь.

-- Неужели ты совсѣмъ ни во что не вѣрилъ тогда, даже въ глубинѣ души?-- спросила Долли съ безпокойствомъ.

-- Не знаю, какъ тебѣ сказать... Я пересталъ вѣрить въ то, что мнѣ было сообщено съ дѣтства, но я вѣрилъ во что-то, во что я вѣрилъ, я никакъ не могъ бы сказать. Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вѣра моя -- то, что кромѣ животныхъ инстинктовъ двигало моею жизнью- -- единственная вѣра моя въ то время была вѣра въ совершенствованіе, въ прогрессъ. Но въ чемъ они были, какая была цѣль ихъ, я бы не могъ сказать. Я старался совершенствовать себя умственно -- и учился всему, чему могъ и на что наталкивала меня жизнь. Я старался совершенствовать свою, волю -- составлялъ себѣ правила, которымъ старался слѣдовать. Совершенствовалъ себя физически, всякими упражненіями изощряя силу я ловкость и всякими лишеніями пріучая себя къ выносливости я терпѣнію. И все это я считалъ совершенствованіемъ -- въ примѣненіи къ себѣ. Началомъ всего было, разумѣется, нравственное совершенствованіе; но скоро оно подмѣнилось совершенствованіемъ вообще, т.-е. желаніемъ быть лучше не передъ самимъ собою или передъ Богомъ, а желаніемъ быть лучше передъ другими людьми. И очень скоро это стремленіе быть лучше передъ людьми подмѣнилось желаніемъ быть сильнѣе другихъ... Гадко вспомнить Даже объ этомъ. Но, говоря совсѣмъ безпристрастно, я не могу обвинять въ этомъ только себя. Напротивъ, у меня я тогда было горячее желаніе добра. Но я былъ молодъ, у меня были страсти, и я оказывался совершенно одинокъ каждый разъ, когда хотѣлъ уйти отъ страстей и идти къ добру. Люди, которые почти всѣ безъ исключенія живутъ совсѣмъ не вѣрой, не идеей добра, а страстями и силой, встрѣчали меня презрѣніемъ и насмѣшкой каждый разъ, когда я, высказывая свои задушевныя желанія, хотѣлъ стать нравственно чистымъ, и хвалили и поощряли меня всегда, какъ только я предавался страстямъ. Честолюбіе, властолюбіе, корыстолюбіе, любострастіе, гордость, гнѣвъ, месть,-- всѣ эти проявленія индивидуальной силы уважались людьми, и я, проявляя эти отвратительныя страсти, становился похожъ на другихъ взрослыхъ людей и этимъ вызывалъ въ нихъ одобреніе...

-- Я совершенно это понимаю,-- вдругъ сказалъ чей-то незнакомый робкій голосъ.-- Я болѣе, нежели согласенъ съ вами.

Левинъ и Долли спокойно обернулись по направленію голоса.

-- Иванъ Ивановичъ, это съ почтовымъ вы, вѣрно, пріѣхали? Какъ это такъ вы тихо подкрались,-- сказалъ Левинъ, ласково улыбаясь новому собесѣднику, и познакомилъ насъ. Я взглянулъ -- и ужасно непріятное чувство сначала меня охватило. Ято былъ человѣкъ лѣтъ 50, сѣдой ужь совсѣмъ, худой очень -- кожа и кости, и ужасно безобразный. Казалось, это было воплощеніе всѣхъ недуговъ и уродствъ человѣческаго тѣла. Хромая,-- омъ сѣлъ рядомъ со мной, и я съ трудомъ удержался, чтобы не отодвинуться. Онъ, какъ будто угадавъ это, взглянулъ на меня грустными, глубокими глазами -- такой красоты выраженія, которая одна искупала все безобразіе остальнаго. Я не могъ оторваться отъ его глазъ, и ужасно вдругъ стыдно стало мнѣ своей низости.

-- Я болѣе, чѣмъ согласенъ съ вами, Константинъ Дмитричъ,-- сказалъ Ивановъ, усаживаясь и морщась.-- Меня поражало, какъ люди, думая, что живутъ идеалами христіанской нравственности и любви, въ дѣйствительности жизнь на началахъ силы, личныхъ, животныхъ, жестокихъ страстей. Я ужасался, видя, что даже лучшіе изъ нихъ, искренно вѣруя въ ученіе Христа, оставляя его гдѣ-то въ далекомъ идеалѣ, прилагаютъ къ практической жизни нравственность звѣря, наивно считая свой образъ дѣйствій воплощеніемъ религіозной чистоты и земной законности. Не ученіе Христа торжествуетъ въ жизни, а ученіе звѣря -- дарвиновская борьба за существованіе и половой подборъ -- съ ихъ богомъ, богомъ силы, насилія, козней, убійства, мести, съ ихъ ангелами -- властью, оружіемъ, умомъ, красотою, талантомъ, обманомъ. Имъ поклоняются люди, имъ, богамъ эгоизма и злобы, служатъ они въ своей жизни. Ихъ слова объ ихъ культѣ Христа, Бога любви,-- только пустые, безъ смысла повторяемые красивые звуки. Не любовь, а злоба торжествуютъ въ жизни, не-человѣкъ, а звѣрь... Когда разъ это увидишь, гадко становится тогда жить на этомъ свѣтѣ. Когда передъ тобою, отъ свѣта этой правды, поблѣднѣетъ вся красота того, что прежде тебѣ было такъ дорого; когда увидишь отвратительныя черты этого безчеловѣчнаго звѣря во всемъ, что было для тебя всегда драгоцѣнной святыней -- въ душѣ женщины, которую любишь, въ материнской любви, которая прежде такъ высоко восторгала тебя, въ идеѣ народности, съ которой составляешь одно, которая подвигала людей на дѣла, казавшіяся тебѣ прежде славными и великими, въ государствѣ, которому ты служишь, въ тѣхъ даже, кого ты привыкъ считать олицетвореніемъ и охранителями человѣческой справедливости и истины,-- не хочешь, не можешь тогда жить дольше на свѣтѣ. Все существо, вся душа тогда бываетъ отравлена. Все -- зло, въ тебѣ и кругомъ. Если бы не стыдно, не противно такъ было наложитъ на себя руки, право, съ наслажденіемъ бы повѣсился.

Я въ волненіи, ничего не понимая, посмотрѣлъ на своихъ собесѣдниковъ. Долли качала головой съ выраженіемъ доброй грустной укоризны. Лицо Левина я не сразу узналъ: такъ она вдругъ поразило меня какимъ-то особеннымъ, незнакомымъ мнѣ сіяніемъ мира и кротости на странно просвѣтлѣвшихъ, преображенныхъ чертахъ. Его глаза смотрѣли на Иванова, съ теплотою спокойной любви, и все его просіявшее лицо дышало желаніемъ мира.

-- Костя, какъ долго ты велъ эту жизнь, полную однихъ страстныхъ влеченій?-- сказала Долли, не отвѣчая новому гостю.

-- Лѣтъ десять. Въ то же время я сталъ и писать -- изъ тщеславія, корыстолюбія и гордости.

-- Костя! какъ ты это можешь говорить! Зачѣмъ ты самъ всегда наклевещешь на себя? Вѣдь, всѣ, кто тебя знаетъ, знаютъ и то, что писалъ ты всегда изъ потребности высказать свои мысли и чувства, совершенно искренней...

-- Ты не совсѣмъ это понимаешь, милая Долли. Побужденіе къ творчеству было у меня дѣйствительно искреннее,-- это ты вѣрно сказала. Но я желалъ также и славы. И нѣтъ сомнѣнія, что желаніе авторской славы есть желаніе суетное. Значитъ, я тоже писалъ изъ тщеславія, или, по крайней мѣрѣ, примѣшивалъ къ своему писанію это мелкое побужденіе. Потомъ -- развѣ я былъ равнодушенъ къ тѣмъ огромнымъ деньгамъ, которыя мнѣ платили за то только, что я, слѣдуя своему же побужденію, писалъ безъ всякаго почти напряженія повѣстушки разныя и романцы? Я даже торговался; я не только поправилъ, но я увеличилъ свое состояніе на эти деньги. И значитъ -- я былъ не чуждъ въ этомъ дѣлѣ и корыстолюбія. Гордость,-- ея тутъ всего болѣе было,-- гордость силы, которой я долго не зналъ къ чему примѣнить, которой ничтожество и глупость долго не признавали и тѣмъ раздражали меня. Гордость -- мой первый грѣхъ, съ которымъ я долго, очень долго и упорно боролся... Я часто боюсь, не было ли гордости и въ томъ, что я открыто передъ всѣми приносилъ въ ней покаяніе... Это одно, Долли. А еще ты не знаешь, ты забываешь, что въ писаніяхъ своихъ я дѣлалъ, въ сущности, то же самое, что и въ жизни своей. Какъ въ жизни, слѣдуя по теченію, я, какъ и большинство, покланялся силѣ и красотѣ силы, такъ и въ произведеніяхъ своихъ я больше всего воспѣвалъ всѣ красивыя проявленія индивидуальной силы. И еще говорилъ, и еще хвастался, что люблю правду. А на дѣлѣ я любилъ только силу, и когда находилъ ее безъ примѣси притворства и ничтожества, то принималъ за правду, когда въ дѣйствительности это было только силой -- силой въ чистомъ, безпримѣсномъ ея состояніи. И въ глубинѣ души я зналъ, что это нравится большинству людей и что это принесетъ мнѣ славу и деньги. И еще глубже лежало предчувствіе, что истина и добро не въ силѣ, а противъ нея. И, зная это все, я писалъ, стараясь скрывать добро и воспѣвая красоту человѣческой силы. Сколько разъ я ухитрялся скрывать въ писаніяхъ своихъ, подъ видомъ равнодушія и даже легкой насмѣшливости, тѣ затаенныя стремленія мои къ истинной красотѣ добра, такое странное развитіе которыхъ одно составило позже оправданіе и смыслъ моей жизни...

-- Это что-то превыше моего женскаго ума. Но неужели и другіе писатели всѣ такъ же, какъ ты говоришь о себѣ, относились къ своему дѣлу?-- спросила Долли съ недоумѣніемъ.

-- Конечно. Мнѣ было 26 лѣтъ, когда я пріѣхалъ послѣ войны въ Петербургъ и сошелся съ писателями. Меня приняли какъ своего, льстили мнѣ даже. И не успѣлъ я оглянуться, какъ сословные писательскіе взгляды на жизнь усвоились мною и уже совершенно изгладили во мнѣ всѣ мои прежнія попытки сдѣлаться лучше. Взгляды эти подъ распущенность моей жизни подставили теорію, которая ее оправдывала. Теорія утверждала, что жизнь вообще идетъ развиваясь и что въ этомъ развитіи главное участіе принимаемъ мы, люди мысли, а изъ людей мысли главное вліяніе имѣемъ мы -- художники, поэты. Наше призваніе -- учить людей, не зная чему: художникъ-де и поэтъ учатъ безсознательно. Я считался чудеснымъ художникомъ и поэтомъ, и потому мнѣ очень естественно было усвоить эту теорію. И вотъ я, художникъ, поэтъ, писалъ и училъ, самъ не зная чему. Мнѣ за это платили деньги, у меня былъ прекрасный столъ, квартира, женщины, общество; у меня была слава: значитъ, то, чему я училъ, было очень хорошо. Теорія эта о развитіи жизни и значеній поэзіи была вѣра, и я былъ однимъ изъ жрецовъ ея. Быть жрецомъ ея было очень выгодно и пріятно. И я довольно долго жилъ въ этой вѣрѣ, не сомнѣваясь въ ея истинности. Но на второй и особенно на третій годъ такой жизни я сталъ сомнѣваться въ непогрѣшимости этой вѣры и сталъ ее изслѣдовать. Первымъ поводомъ къ сомнѣнію было то, что жрецы этой вѣры не всѣ были согласны между собою. Одни изъ нихъ говорили: "мы -- самые хорошіе и полезные учители; мы учимъ тому, что нужно, а другіе учатъ неправильно". А другіе говорили: "нѣтъ, мы -- настоящіе, а вы учите неправильно". И они спорили, ссорились, бранились, обмазывали, плутовали другъ противъ друга. Много было между нами и не заботящихся о томъ, кто правъ, кто неправъ, а просто достигающихъ своихъ корыстныхъ цѣлей съ помощью нашей дѣятельности. Все это заставило меня, усомниться въ истинности самой нашей писательской вѣры. Усомнившись въ ней, я сталъ внимательнѣе. наблюдать жрецовъ ея и убѣдился, что почти всѣ жрецы эти, писатели, были люди безнравственные и въ большинствѣ люди плохіе, ничтожные по характерамъ, много ниже тѣхъ людей, которыхъ я встрѣчалъ въ моей прежней разгульной и военной жизни, но самоувѣренные и совершенно довольные собою. Люди мнѣ опротивѣли, и самъ я себѣ опротивѣлъ, Я понялъ, что въ своемъ самообольщеніи мы не замѣчали, что ничего не знаемъ, что мы не знаемъ самаго главнаго, что на самый простой и, вмѣстѣ, единственно важный вопросъ жизни: что хорошо, что дурно -- мы не умѣемъ найти никакого точнаго отвѣта. И вотъ мы, не зная этого единственно важнаго въ жизни, не зная добра и зла, чему-то кого-то учили, кричали, не слушая другъ друга, иногда потакая другъ другу и восхваляя другъ друга, съ тѣмъ, чтобы и меня похвалили, иногда же раздражаясь другъ противъ друга -- совершенно какъ въ сумасшедшемъ домѣ. И я, смутно чувствуя ложь эту, не зная, гдѣ истина, страдалъ, но не имѣлъ духа отречься отъ тщеславнаго чина художника, поэта, учителя,-- и гордость моя, и сумасшедшая увѣренность, что я призванъ учить людей, самъ не зная чему, все болѣе и болѣе болѣзненно развивались. Такъ я жилъ, предаваясь этому безумію, еще шесть лѣтъ. Въ это время я поѣхалъ за границу. Жизнь въ Европѣ и сближеніе мое съ передовыми и учеными европейскими людьми утвердили меня еще больше въ той вѣрѣ совершенствованія вообще, потому что ту же самую вѣру я нашелъ и у нихъ. Вѣра эта приняла во мнѣ ту обычную форму, которую она имѣетъ у большинства образованныхъ людей нашего времени. Вѣра эта выражалась словомъ: прогрессъ. Только изрѣдка -- не разумъ, а чувство возмущалось противъ этого общаго въ наше время суевѣрія, которымъ люди заслоняютъ отъ себя свое непониманіе жизни.. Но это были только рѣдкіе случаи сомнѣній- въ сущности же, я жилъ, продолжая исповѣдывать только вѣру въ прогрессъ... "Все развивается, и я тоже развиваюсь, а зачѣмъ это я развиваюсь вмѣстѣ со всѣми -- это видно будетъ". Такъ бы я долженъ былъ тогда формулировать свою вѣру...

Левинъ всталъ и прошелся -по комнатѣ. Долли сидѣла, сгорбившись, машинально раскладывая пасьянсъ. Лицо ея вдругъ какъ-то состарѣлось, и тонкія морщины показались на лбу и у глазъ.

-- Костя, а жизнь въ деревнѣ тебя не смягчала?-- спросила она.

-- Да, если бы не Покровское и потомъ семья, я бы пропалъ... Вернувшись изъ-за границы, я поселился въ деревнѣ и попалъ на занятія крестьянскими школами. Здѣсь я тоже дѣйствовалъ во имя прогресса. Но я уже относился критически къ самому прогрессу. Я говорилъ себѣ, что прогрессъ въ нѣкоторыхъ явленіяхъ своихъ совершался неправильно и что вотъ надо отнестись въ первобытнымъ людямъ, крестьянскимъ дѣтямъ, совершенно свободно, предлагая имъ избрать тотъ путь прогресса, который они захотятъ... Въ сущности же, вертѣлся все около одной и той же неразрѣшимой задачи, состоявшей въ томъ, чтобы учить всѣхъ тому именно, чего я не зналъ: учить смыслу жизни, который былъ непостижимъ мнѣ, учить добру, котораго самъ я не умѣлъ отличить отъ зла. Въ высшихъ сферахъ литературной дѣятельности мнѣ ясна была ложь моего положенія, неразрѣшимость моей задачи; здѣсь же, съ крестьянскими дѣтьми, я думалъ, что можно обойти эту трудность тѣмъ, чтобы предоставить дѣтямъ учиться тому, чему они сами хотятъ. Инстинктъ говоривъ мнѣ вѣрно: дѣти, мужики лучше насъ, ученыхъ людей, знали смыслъ жизни, лучше насъ различали добро отъ зла; не мы, а они знали, чему нужно учить людей. Но глупость моя и виляніе мое въ томъ и заключались, что я, все это чувствуй въ глубинѣ души своей, вмѣсто того, чтобы идти у нихъ учиться, я самъ, ничего не зная, и зная, что ничего не знаю, на ходули становился, чтобы исполнить свою похоть учительства, за границу ѣздилъ школы тамъ изучать, посредникомъ сдѣлался мировымъ, школу завелъ и журналъ, и важничалъ, и оскорблялся, и всѣхъ училъ, не зная, чему я учу, не зная того, чему нужно учить...

"Не зная, что есть въ людяхъ, не зная, чего не дано имъ, не зная главнаго -- чѣмъ люди живы",-- подумалъ я, глядя на Левина.

-- Снаружи все гладко выходило какъ будто; но въ душѣ я чувствовалъ, что я не совсѣмъ умственно здоровъ. Я заболѣлъ болѣе духовно, чѣмъ физически, бросилъ все и поѣхалъ въ степь къ башкирамъ -- дышать воздухомъ, пить кумысъ и жить животною жизнью... Но, все-таки, я бы и тогда еще, можетъ быть, пришелъ къ совершенному отчаянію, еслибъ у меня не было одной стороны жизни, еще не извѣданной мною и обѣщавшей мнѣ спасеніе: это была семейная жизнь. Вернувшись отъ башкиръ, я женился. Новыя, счастливыя условія семейной жизни уже совершенно отвлекли меня отъ всякаго исканія общаго смысла жизни. Вся жизнь моя сосредоточилась за это время въ семьѣ, въ женѣ, въ дѣтяхъ и потому въ заботахъ объ увеличеніи средствъ жизни. Стремленіе къ усовершенствованію, подмѣненное уже прежде стремленіемъ съ усовершенствованію вообще, къ прогрессу, теперь подмѣнилось стремленіемъ къ тому, чтобы мнѣ съ семьей было какъ можно лучше. Такъ прошло еще пятнадцать лѣтъ. Несмотря на то, что я считалъ писательство пустяками -- тогда, я, все-таки, продолжалъ писать. Я вкусилъ уже отъ соблазна писательства, соблазна огромнаго денежнаго вознагражденія и рукоплесканій за ничтожный трудъ, и предавался ему какъ средству къ улучшенію своего матеріальнаго положенія и заглушенію въ душѣ всякихъ вопросовъ о смыслѣ жизни моей и общей... И я писалъ, научая тому, что для меня было единой истиной, что надо жить такъ, чтобы самому съ семьей было какъ можно лучше...

-- Да, да, именно такъ это у васъ было. Именно такъ я думалъ о васъ, когда читалъ объ васъ у гр. Толстаго. Это -- идеализація индивидуализма, теоріи борьбы за существованіе, у которой одно оружіе -- сила личная и родовая. Но, все-таки, вы слишкомъ умаляете значеніе другой струи, замѣтной уже въ первыхъ вашихъ произведеніяхъ и потомъ всегда возраставшей. Все это случилось постепенно. Иначе, вѣдь, и невозможно,-- горячо принялся я возражать Левину, боясь, что берусь за очень рискованное дѣло и, все-таки, чувствуя неспособность молчать и скрывать свое убѣжденіе. Брови Левина опять ужасно сдвинулись крѣпко, и я опять не зналъ, сердится онъ или доволенъ.

Левинъ, не отвѣчая мнѣ, продолжалъ свой разсказъ съ такимъ видомъ, какъ будто это возраженіе онъ давно слышалъ, обдумалъ и отвергъ.

-- Такъ я жилъ, но пять лѣтъ назадъ со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоразумѣнія, остановки жизни, какъ будто я не зналъ, какъ мнѣ жить, что мнѣ дѣлать, и я терялся и впадалъ въ уныніе. Но это проходило, и опять я продолжалъ жить по прежнему. Потомъ эти минуты недоумѣнія стали повторяться чаще и чаще и все въ той же самой формѣ. Эти остановки жизни выражались всегда одинакими вопросами: зачѣмъ?... ну, а потомъ?... Сначала мнѣ казалось, что это такъ себѣ, безцѣльные, неумѣстные вопросы. Мнѣ казалось, что все это извѣстно и что если я захочу заняться ихъ разрѣшеніемъ, то это не будетъ стоить мнѣ никакого труда, что теперь мнѣ некогда только.этимъ заняться, а когда вздумаю, тогда и отвѣты найду. Но чаще и чаще стали повторяться вопросы, настоятельнѣе и настоятельнѣе требовались отвѣты и, какъ точки, падая все на одно мѣсто, сплотились эти вопросы, безъ отвѣтовъ, въ одно черное пятно. Я нашелъ, что это не случайное недомоганіе, а что-то очень важное, и что если повторяются все тѣ же вопросы, то надо отвѣтить нА нихъ. Но только что я тронулъ ихъ и попытался разрѣшить эти казавшіеся мнѣ дѣтскими и простыми вопросы, я тотчасъ же убѣдился, что эти вопросы -- самые глубокіе и важные въ жизни вопросы, и что сколько бы я ни думалъ, я не могу разрѣшить ихъ. Прежде чѣмъ заняться самарскимъ имѣніемъ, воспитаніемъ сына, писаніемъ книги, надо знать, зачѣмъ я это буду дѣлать. Пока я не знаю -- зачѣмъ, я не могу ничего дѣлать. Ну, хорошо, у тебя будетъ 6 тысячъ десятинъ, 300 головъ лошадей -- а потомъ?... И я совершенно опѣшивалъ и не зналъ, что думать дальше. Или, начиная думать о томъ, какъ я воспитаю дѣтей, я говорилъ себѣ: зачѣмъ? Или, разсуждая о томъ, какъ народъ можетъ достигнуть благосостоянія, я вдругъ говорилъ себѣ: а мнѣ что за дѣло? Или, думая о славѣ, которую пріобрѣтутъ мнѣ мои сочиненія, я говорилъ себѣ: "Ну, хорошо, ты будешь славнѣе Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всѣхъ писателей въ мірѣ,-- не, и что-жъ?" И я ничего, ничего не могъ отвѣтить...

Часы пробили три.

-- Ну, завтра разскажу конецъ. Какъ засидѣлись! Прощай, Долли. Пойдемте, я покажу вамъ ваше ложе.

Мы пошли внизъ.

XXIV.

-- Вотъ вамъ постель,-- сказалъ Левинъ, обращаясь ко мнѣ,-- а вамъ по вашему росту будетъ лучше на этомъ диванѣ, Иванъ Ивановичъ. Я всегда спалъ на немъ, когда былъ холостымъ. Не стѣсняйтесь, раздѣньтесь: я посижу еще съ вами минутку. Вы всегда подкупаете меня, Иванъ Ивановичъ, вашею способностью слушать. И мнѣ часто кажется, что что-то есть у насъ общее въ мысляхъ,-- сказалъ Левинъ и ласково улыбнулся.

Это ужасно неделикатно просить,-- сказалъ Ивановъ, раздѣваясь,-- но если можно, если это не долго, докончите разсказъ объ остановкѣ вашей жизни... Это мнѣ очень интересно теперь.

-- Да, именно остановка! Именно остановилась тогда моя жизнь. Я могъ дышать, ѣсть, пить, спать, и не могъ не дышать, не есть, не пить, не спать, но жизни не было, потому что не было такихъ желаній, удовлетвореніе которыхъ я находилъ бы разумнымъ. Если я желалъ чего, я впередъ зналъ, что удовлетворю или не удовлетворю мое желаніе -- изъ этого ничего не выйдетъ. Если есть у меня не желанія, но привычки желаній прежнихъ, въ пьяныя минуты, то въ трезвыя минуты я знаю, что это -- обманъ, что желать нечего.Какая-то непреодолимая сила, влекла меня къ тому, чтобы какъ-нибудь избавиться отъ жизни. Мысль о самоубійствѣ была такъ соблазнительна, что я долженъ былъ употреблять противъ себя хитрости, чтобы не привести ее слишкомъ скоро въ исполненіе. Я не хотѣлъ торопиться только потому, что хотѣлось употребить всѣ усилія, чтобы распутаться. Если не распутаюсь, то всегда успѣю, говорилъ я себѣ... Я это сдѣлалось со мною тогда, когда я былъ совершенно счастливъ -- все у меня было: семья прекрасная, средства большія и все возраставшія, слава, уваженіе ближнихъ, здоровье, вила тѣлесная и душевная.... кажется, все Что вы улыбаетесь?-- спросилъ Левинъ у Ивана Ивановича, вдругъ сконфузившись и прерывая разсказъ.

-- Извините, меня поразило совпаденіе моего предчувствія, съ вашимъ признаніемъ сейчасъ. Я такъ, вѣдь, и думалъ. Мнѣ всегда казалось, что именно полнота индивидуальнаго счастья, (что такъ рѣдко случается) вызвала пресыщеніе имъ, ускорила въ вашей вѣчно стремящейся къ развитію, вѣчно алкающей истины душѣ обращеніе къ той области, гдѣ живетъ истина -- къ внѣшнему счастью. И еще потому я улыбнулся, что это почему-то подтвердило мнѣ другую мою старую мысль,-- что къ тому же результату можно придти абсолютно противуположнымъ путемъ, при условіи, впрочемъ, той же потребности развитія, той же потребности достиженія конечной цѣли -- познанія истины... Это -- палка о двухъ концахъ... Это -- старое наблюденіе, но его забываютъ. Надо пройти черезъ индивидуальное счастье или несчастье, чтобы постигнуть истину и счастье, внѣличное, счастье христіанской любви. Мы не виноваты, что мы. люди, что прежде чѣмъ постигнуть общее, мы должны пережить все индивидуальное, отжить все личное, эгоистическое. Это -- какъ корь, который нельзя миновать. И вотъ одинъ бываетъ счастливъ въ личной своей жизни, и, насытившись личнымъ своимъ счастьемъ, отвращается отъ него для того, чтобы всецѣло предаться общему -- общей истинѣ, общему счастью. Другой же, не найдя личнаго счастья, страдаетъ долго и иногда гибнетъ, а иногда, переживъ несчастіе личное, обращается прямо къ общему и вѣчному. Жизнь -- это какъ комната, въ которой двѣ двери. Есть люди, способные вѣчно сидѣть въ этой комнатѣ взаперти. Но есть натуры, въ которыхъ отъ рожденія вложена потребность изслѣдованія. И вотъ они, узнавъ все, что есть въ отведенной имъ комнатѣ, стремятся узнать все, что бываетъ* за нею -- и выходятъ изъ нея: одни въ правую дверь, другіе въ лѣвую. Черезъ правую идти пріятнѣе, но и лѣвая выводитъ туда же, куда и правая. И никакъ нельзя сказать, что въ правую выходятъ европейцы, а въ лѣвую -- русскіе. Выборъ двери зависитъ отъ чего-то, что не во власти человѣка. Вѣрно одно: выходятъ изъ комнаты живыми лишь тѣ, которые ищутъ увидать глубину высокаго свободнаго неба. Тѣ же, которые довольствуются комнатой и неба не ищутъ, тѣ такъ въ комнатѣ до конца жизни и остаются. Сократъ былъ бѣденъ, Платонъ былъ богатъ и знатенъ, но оба искали истины и оба нашли ее. Также и всѣ остальные, которые дѣйствительно любили истину, напр., Спиноза. Если вы пришли къ отреченію отъ индивидуальнаго счастья, то не потому, что вы русскій, а по той простой причинѣ, что вы -- человѣкъ, возлюбившій истину. Потому что истина не въ личномъ счастьи, а въ общемъ. Это не только вѣрно, но и безспорно вѣрно. Очень немногіе отождествляютъ свою жизнь съ служеніемъ общему счастью, немногіе даже поставляютъ себѣ такое отождествленіе сознательною цѣлью, но нѣтъ такого человѣка, который бы сталъ открыто оспаривать исключительную истинность жизни дли общаго счастья -- отреченія отъ счастья индивидуальнаго.

Левинъ задумался и долго молчалъ.

-- Да!... я зналъ это,-- сказалъ Левинъ, и глаза его наполнились чѣмъ-то глубокимъ и свѣтлымъ.-- Я зналъ это, но оно не представлялось мнѣ еще такъ конкретно, какъ въ вашихъ словахъ, какъ абсолютная и живая, притомъ, антитеза мнѣ самому...

-- Вотъ это и есть наше общее, дорогой Константинъ Дмитричъ. Вы мнѣ дороги вдвойнѣ -- непосредственно и теоретически. Извините за проклятую потребность опредѣленій и формулъ... Мнѣ дорога ваша сосредоточенность исканія правды и мнѣ дорого то, что вы шли къ ней путемъ, противуположнымъ моему...

Левинъ смотрѣлъ на него и не выходилъ изъ глубокой задумчивости. Глаза его все больше и глубже свѣтлѣли.

-- Вы тоже, Иванъ Ивановичъ, мнѣ дороги,-- сказалъ онъ съ какой-то особенной, серьезною нѣжностію -- тихо.

-- Разскажите о вашемъ желаніи смерти,-- сказалъ Ивановъ, съ трудомъ подавляя волненіе и глядя на Левина съ странной восторженностью.

-- Это было такъ просто. Я уже ничему въ жизни не могъ придать никакого разумнаго смысла. Все это такъ давно всѣмъ извѣстно. Не нынче, завтра придутъ болѣзни и смерть на любимыхъ людей, на меня, и ничего не останется, кромѣ смрада и червей. Дѣла мои, какія бы они ни были, забудутся всѣ -- раньше или позже -- это все равно. И, главное, меня не будетъ. Такъ изъ чего же хлопотать? Прежній обманъ радостей житейскихъ, заглушавшій ужасъ смерти, уже не обманывалъ меня. Сколько ни говорили мнѣ: ты не можешь понять смысла жизни, не думай, живи,-- я не могъ уже этого дѣлать, потому что слишкомъ долго дѣлалъ это прежде. Теперь я не могъ не видѣть дня и ночи, бѣгущихъ и ведущихъ меня въ смерти... Тѣ двѣ капли меда, которыя дольше другихъ отводили мнѣ глаза отъ жестокой истины,-- любовь къ семьѣ и къ писательству, которое я называлъ искусствомъ,-- уже стали не сладки мнѣ. Семья?-- говорилъ я себѣ,-- но семья -- жена, дѣти; они-тоже люди. Они тоже должны или жить во лжи, или видѣть ужасную истину. Зачѣмъ же имъ жить? Зачѣмъ мнѣ любить ихъ, беречь, ростить... и блюсти ихъ?...-- говорилъ Левинъ, рыдая.-- Для того же отчаянія, которое во мнѣ, или для тупоумія? Любя ихъ, я не могу скрывать отъ нихъ истины -- всякій шагъ въ познаніи приведетъ ихъ къ истинѣ. А истина -- смерть... Искусство, поэзія? Долго подъ вліяніемъ успѣха, похвалы людской я увѣрялъ себя, что это дѣло, которое можно дѣлать, несмотря на то, что придетъ смерть, которая все уничтожитъ -- и дѣла мои, и память о нихъ. Но скоро я увидѣлъ, что и это -- обманъ. Мнѣ ясно было, что искусство есть украшеніе жизни, заманка къ ней. Но жизнь потеряла для меня всю заманчивость,-- какъ же я могу заманивать другихъ? Пока я вѣрилъ, что жизнь имѣетъ смыслъ, хоть я и не умѣю выразить его,-- отраженіе жизни въ искусствѣ доставляло мнѣ радость, мнѣ весело было смотрѣть на жизнь въ это зеркальце искусства. Но когда я сталъ отыскивать смыслъ жизни, зеркальце это стало мнѣ или мучительно, или ничтожно. Зеркальце теперь говорило, что положеніе мое отчаянно и глупо; этимъ я не могъ утѣшаться. Хорошо мнѣ было любоваться его отраженіями, когда я вѣрилъ, что жизнь имѣетъ смыслъ. Тогда эта игра свѣтовъ -- комическаго, трагическаго, прекраснаго, ужаснаго въ жизни -- потѣшала меня. Но когда я узналъ, что жизнь безмысленна и ужасна, игра въ зеркальцѣ не могла уже забавлять меня. Но и этого мало. Еслибъ эта истина всегда была мнѣ извѣстна, я бы могъ быть спокойнымъ, зная, что это -- мой удѣлъ. Если бы я былъ, какъ человѣкъ, отъ рожденія безвыходно живущій въ лѣсу, изъ котораго онъ знаетъ, что выхода нѣтъ, я бы могъ жить. Но я былъ, какъ человѣкъ, заблудившійся въ лѣсу, на котораго нашелъ ужасъ отъ того, что онъ заблудился, и онъ мечется, желая выбраться на дорогу- знаетъ, что всякій шагъ еще больше путаетъ его -- и не можетъ не метаться. Это было ужаснѣе всего... И чтобъ избавиться отъ этого ужаса, я хотѣлъ убить себя. Я испытывалъ ужасъ предъ тѣмъ, что ожидаетъ меня, зналъ, что этотъ ужасъ ужаснѣе самаго положенія, но не могъ терпѣливо ждать конца. Какъ ни убѣдительно было разсужденіе о томъ, что все равно разорвется сосудъ въ сердцѣ или лопнетъ что-нибудь, и все кончится,-- я не могъ терпѣливо ожидать конца. Ужасъ тьмы былъ слишкомъ великъ, и я хотѣлъ поскорѣе, поскорѣе избавиться отъ него петлей или пулей. И вотъ это-то чувство сильнѣе всего вело меня къ самоубійству...

Левинъ былъ блѣденъ, какъ полотно. Видно было, что онъ недавно переживалъ это, и, вспоминая, онъ чувствовалъ снова весь ужасъ тогдашняго положенія. Ивановъ, слушая Левина, весь былъ вниманіе. Казалось, онъ забывалъ собственное отчаяніе и всѣ слова Левина переносилъ на себя.

-- Скажите, какъ же вы вышли изъ этого ужаса смерти и уцѣлѣли?

-- Я подумалъ, неужели это состояніе отчаянія нормально, неужели оно свойственно всѣмъ людямъ? И я сталъ смотрѣть, какъ другіе люди отвѣчаютъ на вопросъ, неразрѣшимость котораго привела меня въ такое безвыходное отчаяніе. Сначала я обращался къ людямъ разсуждающимъ и мнящимъ себя быть мудрыми и учеными. Я искалъ сначала во всѣхъ тѣхъ знаніяхъ, которыми они гордятся... Я говорилъ уже объ этомъ молодому человѣку... Спрашивая у одной стороны человѣческихъ знаній, я получалъ безконечное количество точныхъ отвѣтовъ о томъ, чего я не спрашивалъ: о химическомъ составѣ звѣздъ, о происхожденіи видовъ и человѣка, о формахъ безконечно малыхъ невѣсомыхъ частицъ эфира, но отвѣтъ въ этой области знаній на мой вопросъ: въ чемъ смыслъ моей жизни -- былъ одинъ: ты -- то, что ты называешь твоей жизнью, ты -- временное, случайное сцѣпленіе частицъ. Взаимное воздѣйствіе, измѣненіе этихъ частицъ производитъ въ тебѣ то, что ты называешь твоею жизнью. Сцѣпленіе это продержится нѣкоторое время; потомъ взаимнодѣйствіе этихъ частицъ прекратится -- и прекратится то, что ты называешь жизнью, прекратятся и всѣ твои вопросы. Такъ отвѣчаетъ ясная сторона знаній, и ничего другаго не можетъ сказать, если только она строго слѣдуетъ своимъ основамъ.

И отвѣта на вопросъ нѣтъ въ ней. Другая сторона знанія, умозрительная, когда она строго держится своихъ основъ, вездѣ и во всѣ вѣка отвѣчаетъ и отвѣчала одно и то же: міръ есть что-то безконечное и непонятное, жизнь человѣка есть непостижимая часть этого непостижимаго всего. Это тоже не отвѣтъ, конечно. Потому что это отвѣтъ неопредѣленный. Правда, изъ него можно сдѣлать практически-опредѣленный выводъ. И выводъ этотъ будетъ уже не неопредѣленный, а отрицательный, безусловно отрицательный. Это тотъ выводъ, который сдѣлали точнѣйшіе и глубочайшіе умы человѣчества -- Сократъ, Соломонъ, Будда, Шопенгауеръ. "Къ чему мы, любящіе истину, стремимся къ жизни? Къ тому, чтобы освободится отъ тѣла и отъ всего зла, вытекающаго изъ жизни тѣла. Если такъ, то какъ же намъ не радоваться, когда смерть приходитъ къ намъ? Мы приблизимся къ истинѣ только, насколько мы удалимся отъ жизни,-- говорилъ Сократъ, готовясь къ смерти.-- Мудрецъ всю жизнь ищетъ смерть и потому смерть не страшна ему".

-- Какъ это прекрасно говорилъ Сократъ! Такъ вотъ за что и всегда любилъ такъ Сократа,-- чуть слышно прошепталъ Ивановъ.

-- "Все въ мірѣ -- и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и горе,-- все суета и пустяки. Человѣкъ умретъ и ничего не останется отъ него. И это глупо". Такъ думалъ Соломонъ,-- продолжалъ голосъ Левина.-- А Будда говоритъ, что жить съ сознаніемъ неизбѣжности страданій, ослабленія, старости и смерти нельзя -- надо освободить себя отъ жизни.

А Шопенгауеръ говоритъ, что жизнь есть зло -- то, чего не должно бы быть, и переходъ въ ничто есть единственное благо жизни... И это подтверждало мое отчаяніе и указывало, что то, въ чему я пришелъ, не есть плодъ заблужденія или болѣзненнаго состоянія ума; это подтверждало мнѣ, что я думалъ вѣрно и сошелся съ выводомъ сильнѣйшихъ умовъ человѣчества... Обманывать себя нечего. Все -- суета. Счастливъ, кто не родился,смерть лучше жизни: надо избавиться отъ нея... Таковъ былъ выводъ, къ которому привело меня познаніе мудрости человѣческаго разума

Лицо Иванова стало неспокойно и онъ раскрылъ свои большіе грустные глаза.

-- Но вы, конечно, не успокоились на выводахъ разсудка? Вѣдь, Сократъ говорилъ лучше, чѣмъ Соломонъ, Куда и вашъ Шопенгауеръ? Вѣдь, Сократъ сердцемъ вынесъ изъ жизни предчувствіе истины и способность познанія ея за предѣлами смерти. Христосъ же, придя въ міръ и оставивъ его, показалъ людямъ, что истина постижима сердцу человѣческому и въ жизни. А разсудокъ не зналъ ее тогда и не знаетъ теперь...

-- Да, и я окольными тропинками тоже старался выбраться на прямую. Не найдя разъясненія въ знаніи, я сталъ искать этого разъясненія въ жизни, надѣясь въ людяхъ, окружающихъ меня, найти его, и я сталъ наблюдать людей, такихъ же какъ я, какъ они живутъ вокругъ меня и какъ они относятся къ этому, въ отчаяніе приведшему меня, вопросу. И я нашелъ, что люди, моего круга имѣютъ четыре выхода изъ общаго намъ съ ними ужаснаго положенія. Первый выходъ есть выходъ невѣдѣнія. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и безсмыслица. Люди этого разряда -- большею частью женщины, или очень молодые, или очень тупые люди -- еще не поняли того вопроса жизни, который представился Соломону,Шопенгауеру, Буддѣ. Отъ нихъ мнѣ нечему научиться: нельзя перестать знать того, что знаешь... Второй выходъ, это -- выходъ эпикурейства. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы, зная безнадежность жизни, пользоваться пока тѣми благами, какія есть, какъ Соломонъ говорилъ: "Ѣшь съ веселіемъ хлѣбъ твой и пей въ радости сердца вино твое... и наслаждайся жизнью съ женщиною, которую любишь, во всѣ дни суетной жизни твоей, во всѣ суетные дни твои, потому что это -- доля твоя въ жизни и трудахъ твоихъ, какими ты трудишься подъ солнцемъ... Все, что можетъ рука твоя по силамъ дѣлать, дѣлай, потому что въ могилѣ, куда ты пойдешь, нѣтъ ни работы, ни размышленія, ни знанія, ни мудрости". Этого втораго выхода придерживается большинство людей нашего круга. Условія, въ которыхъ они находятся, дѣлаютъ то, что благъ соломоновскихъ у нихъ больше, чѣмъ золъ, а нравственная тупость даетъ имъ забвеніе случайности ихъ положенія -- что всѣмъ нельзя имѣть 1,000 женщинъ и дворцовъ, какъ Соломонъ, что за каждаго человѣка съ 1,000 женъ есть 1,000 людей безъ женъ и за каждый дворецъ есть 1,000 людей, въ потѣ лица строящихъ его, и что эта случайность, которая нынче сдѣлала меня Соломономъ, завтра можетъ сдѣлать меня рабомъ Соломона. Тупость же воображенія этихъ людей даетъ имъ возможность забывать про то, что не дало покоя Буддѣ,-- про неизбѣжность болѣзни, старости и смерти, которыя не нынче, завтра разрушать всѣ эти удовольствія. И этимъ людямъ я также не могъ подражать: не имѣя ихъ тупости воображенія, я не могъ ее искусственно въ себѣ произвести... Третій выходъ состоитъ въ томъ, чтобы, понявъ, что жизнь есть зло и безсмыслица, уничтожить ее. Я хотѣлъ поступить такъ... Четвертый выходъ есть выходъ слабости. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы, понимая зло и безсмысленность жизни, тянуть ее, зная напередъ, что ничего изъ нея выйти не можетъ. Никто не мѣшаетъ тебѣ съ Шопенгауеромъ отрицать жизнь. Но тогда убей себя -- не будешь разсуждать. Не нравится тебѣ жизнь -- убей себя. А живешь, не можешь понять смысла жизни, такъ прекрати ее, а не вертись въ этой жизни, разсказывая и расписывая, что ты не понимаешь жизни. Пришелъ въ веселую компанію, всѣмъ очень хорошо, всѣ знаютъ, что они дѣлаютъ, а тебѣ скучно и противно, такъ уйди, не носись съ своею глупостью, какъ дуракъ съ писаной торбой. Если я знаю лучшее и оно въ моей власти, почему не отдаться лучшему? Потому что слабъ. И я находился въ этомъ разрядѣ -- предпочиталъ жизнь въ положеніи Соломона, Шопенгауера -- знать, что жизнь есть злая и глупая шутка и, воя-таки, жить, умываться, обѣдать, говорить и даже книги писать. Это было для меня отвратительно, мучительно, но я оставался въ этомъ положеніи... Теперь я вижу, что если я не убилъ себя, то причиной тому было какое - до смутное сознаніе несправедливости моихъ мыслей. Какъ ни убѣдителенъ и несомнѣненъ казался мнѣ ходъ моихъ мыслей и мыслей мудрецовъ, приведшихъ насъ къ познанію безсмыслицы жизни, во мнѣ оставалось неясное сомнѣніе въ истинности моего разсужденія... Оно было такое: я, мой разумъ, призналъ, что жизнь неразумна. Если нѣтъ высшаго разума, то разумъ есть творецъ жизни для меня: не было бы разума, не было бы для меня и жизни. Какъ же этотъ разумъ отрицаетъ жизнь, онъ самъ творецъ жизни? Или, съ другой стороны, еслибъ не было жизни, не было бы, вѣдь, и моего разума; стало быть, разумъ есть сынъ жизни. Жизнь есть все. Разумъ есть плодъ жизни, и разумъ этотъ отрицаетъ самую жизнь. Не ладно что-то... Съ тѣхъ поръ, какъ началась какая-нибудь жизнь людей, у нихъ уже былъ этотъ смыслъ жизни, и они вели эту жизнь, дошедшую до меня. Все, что есть во мнѣ и около меня, все это плодъ ихъ знанія жизни. Тѣ самыя орудія мысли, которыми я обсуждаю эту жизнь и осуждаю ее,-- все это не мной, а ими сдѣлано. Самъ я родился, воспитывался, возросъ благодаря имъ. Они научили другъ друга жить вмѣстѣ, урядили нашу жизнь; они научили меня думать, говорить. И я-то -- ихъ произведеніе, ими вспоенный, вскормленный, ими наученный, ихъ Мыслями и словами -- доказалъ имъ, что они -- безсмыслица. Опять не ладно. Гдѣ-нибудь я ошибся. Но въ чемъ была ошибка, я никакъ не могъ найти. Въ самомъ ли разсужденіи, въ постановкѣ ли вопроса-я не зналъ. Я чувствовалъ только, что убѣдительность разумная была совершенная, но что, все-таки, ея было жало. Всѣ эти доводы не могли убѣдить меня такъ, чтобы я "дѣлалъ то, что вытекало логически изъ моихъ разсужденій, т.-е. чтобы я убилъ себя. И я бы сказалъ неправду, если бы сказалъ, что я разумомъ пришелъ къ тому, къ чему я пришелъ, и не убилъ, себя. Разумъ работалъ, но работало и еще что-то, что я не могу назвать иначе, какъ сознаніемъ жизни. Сила жизненнаго сознанія, жизненнаго чувства вывела меня изъ моего отчаяннаго положенія и совершенно иначе направила мой разумъ. Эта сила заставила, меня обратить вниманіе на то, что я съ сотнями подобныхъ мнѣ людей не есть все человѣчество, что жизни человѣчества настоящаго я еще не знаю. Я зналъ только тотъ тѣсный кружокъ ученыхъ, богатыхъ и досужихъ людей, къ которому я принадлежалъ, и думалъ, что юнъ и составляетъ все человѣчество, а что тѣ милліарды жившихъ и живыхъ -- это такъ, какіе-то скоты, не люди. Какъ ни странно, неимовѣрно непонятно кажется мнѣ теперь то, что я могъ до такой степени нелѣпо заблуждаться, чтобы думать, что жизнь моя, жизнь Соломоновъ и Шопенгауеровъ, есть настоящая, нормальная жизнь, а жизнь милліардовъ есть нестоющее вниманія обстоятельство,-- какъ ни странно это мнѣ теперь, я вижу, что это было такъ. Въ заблужденіи гордости своего ума, мнѣ такъ казалось несомнѣннымъ, что мы съ Соломономъ и Шопенгауеромъ поставили вопросъ такъ вѣрно и истинно, что другаго ничего быть не можетъ,-- такъ несомнѣнно казалось, что всѣ эти милліарды принадлежатъ къ тѣмъ, которые еще не дошли до постиженія всей глубины вопроса, что я искалъ смысла своей жизни и ни разу не подумалъ: "да какой же смыслъ придаютъ и придавали всѣ милліарды, жившіе и живущіе на свѣтѣ?" Я долго жилъ въ этомъ сумасшествіи, свойственномъ именно самымъ либеральнымъ и ученымъ людямъ. Но, благодаря какой-то странной физической любви къ настоящему рабочему народу, заставившей меня понять его и увидѣть, что онъ не такъ глупъ, какъ мы думаемъ, или благодаря искренности моего убѣжденія въ томъ, что лучшее, что я могу сдѣлать -- это повѣситься,-- я чуялъ, что, если я хочу жить и понимать смыслъ жизни, то искать этого смысла жизни мнѣ надо не у тѣхъ, которые потеряли смыслъ жизни и хотятъ убить себя, а у тѣхъ милліардовъ отжившихъ и живущихъ людей, которые дѣлаютъ и на себѣ несутъ свою и нашу жизнь. И я оглянулся на огромныя массы отжившихъ и живущихъ простыхъ, неученыхъ и небогатыхъ людей и увидѣлъ совершенно другое. Я увидѣлъ* что всѣ эти милліарды людей не подходятъ къ моему дѣленію. Признать ихъ непонимающими вопроса я не могу, потому что они сами ставятъ его и съ необыкновенною ясностью отвѣчаютъ на него. Признать ихъ эпикурейцами тоже не могу, потому что жизнь ихъ слагается больше изъ лишеній и страданій, чѣмъ наслажденій-признать же ихъ неразумно доживающими безсмысленную жизнь могу еще менѣе, такъ какъ всякій актъ ихъ жизни и самая смерть объясняются ими. Убивать же себя они считаютъ величайшимъ зломъ. И оказалось, что у всего человѣчества есть какое-то непризнаваемое и презираемое мною знаніе смысла жизни. Выходило то, что разумное знаніе не даетъ смысла жизни, исключаетъ жизнь; смыслъ же, придаваемый жизни милліардами людей, всѣмъ человѣчествомъ, зиждется на какомъ-то презрѣнномъ, ложномъ знаніи. Разумное знаніе въ лицѣ ученыхъ и мудрыхъ отрицаетъ смыслъ жизни, а огромныя массы людей, все человѣчество, признаютъ этотъ смыслъ въ неразумномъ знаніи. И это неразумное знаніе есть вѣра -- та самая, которую я не могъ ее откинуть, какъ нѣчто совершенно несовмѣстное съ требованіями моего разума. Положеніе мое было ужасно. Я зналъ, что я ничего не найду на пути разумнаго знанія, кромѣ отрицанія жизни, а тамъ, въ вѣрѣ,-- ничего, кромѣ отрицанія разума, которое еще невозможнѣе, чѣмъ отрицаніе жизни. По разумному знанію выходило такъ, что жизнь есть зло и люди знаютъ это: отъ людей зависитъ не жить, а они жили и живутъ, и самъ я жилъ, хотя и зналъ уже давно то, что жизнь есть зло и безсмыслица. По вѣрѣ же выходило, что для того, чтобы понять смыслъ жизни, я долженъ отречься отъ разума, того самаго разума, для котораго нужно знаніе этого смысла. Выходило противорѣчіе, изъ котораго было только два выхода: или то, что я называлъ разумнымъ, не было такъ разумно, какъ и думалъ, или то, что мнѣ казалось неразумно, не было такъ неразумно, какъ я думалъ.

Левинъ остановился. Онъ, видимо, усталъ отъ своихъ длинныхъ оживленныхъ монологовъ. Ивановъ лежалъ неподвижно. На блѣдномъ лицѣ его нѣсколько разъ показывалась слабая добрая улыбка, прежнее выраженіе болѣзненнаго безпокойства исчезло и замѣнилось выраженіемъ спокойной радости. Онъ открылъ глаза и, улыбаясь, тихо сказалъ:

-- Я все ждалъ этихъ словъ, Константинъ Дмитричъ. Еще никогда я не слыхалъ, чтобы такъ просто и вѣрно развязывался этотъ старый узелъ, затянутый оторвавшимся отъ жизни разсудкомъ человѣка такъ туго, что кровообращеніе не можетъ правильно продолжаться, и доступъ къ питающему источнику сердца прекращенъ, такъ что вотъ-вотъ остановится и жизнь. Да, здѣсь, въ этомъ кажущемся противорѣчіи, вся сила. Разсудочное знаніе разума дѣйствительно оказывается неразумнымъ. Но это потому, что оно всегда было только мнимо разумнымъ. Съ другой стороны, считавшееся неразумнымъ знаніе вѣры потому только могло теперь оказаться разумнымъ, что противупоставленіе вѣры разуму всегда было ошибкой. Разсудокъ оторвали отъ преданія и его источника -- чувства. И выхолощенную силу разсудка въ ослѣпленіи называли разумомъ. Вѣру же старались отрывать отъ здраваго смысла. Долго занимались люди этимъ безобразнымъ занятіемъ, называя свое дѣло, одни -- прогрессомъ, другіе -- охраненіемъ основъ. Но не было такого зла и преступленія, котораго бы не были готовы причинить другъ другу изъ-за вражды разсудка и сердца. И вотъ, измучившись, на во лоскѣ отъ сумасшествія и самоубійства, хотятъ какъ будто по мириться, но, все-таки, хорошенько еще не понимаютъ другъ друга. И весь смыслъ, вся задача человѣческаго духа въ настоящее время лежитъ въ этой смутно еще сознаваемой потребности примиренія измученнаго и полузасохшаго въ одиночествѣ чувства съ раздраженнымъ, горделивымъ, сомнѣвающимся, страдающимъ отъ безсилія и пустоты одинокимъ разсудкомъ. И вотъ вы первый называете такъ просто, понятно и вѣрно то самое кажущееся противорѣчіе, въ которомъ и лежитъ не только вопросъ, но также,-по возможности, и его окончательное рѣшеніе... Мнѣ чрезвычайно интересно, какъ вы его рѣшите. Потому что чутье говорить мнѣ, что ваше рѣшеніе -- самое простое по существу,-- хотя и давалось вамъ путемъ такихъ тяжелыхъ страданій...

-- Мнѣ кажется, что для точности выраженія нужно согласиться называть разсудокъ разсудкомъ или логикой, но не разумомъ. Хорошо, что здѣсь нѣтъ съ нами никого изъ противнаго лагеря. Иначе онъ непремѣнно воспользовался бы нашей неточностью въ терминологіи, тѣмъ болѣе, что ошибка раціоналистовъ въ томъ заключается, что они назвали разумомъ разсудокъ. Особенно трудно это съ такъ называемыми образованными людьми, которые, считая себя въ правѣ говорить и судить обо всемъ, въ огромномъ большинствѣ случаевъ незнакомы не только съ исторіей человѣческаго просвѣщенія, но даже съ элементарными понятіями логики и особенно психологіи. И если начнешь поправлять ихъ неточности и настаивать -- сердятся сейчасъ, говорятъ: что -- пустяки, это -- споръ о словахъ... Что-жь дѣлать? Уступать здѣсь нельзя: пусть привыкаютъ. А намъ ужь, во всякомъ случаѣ, надо сговориться и не давать врагамъ оружія въ руки,-- говорилъ я съ азартомъ, видимо, непріятно дѣйствовавшимъ на обоихъ престарѣлыхъ моихъ собесѣдниковъ, которыхъ мнѣ, за молодостью лѣтъ, не приходилось, конечно, брать на себя поучать и судить. "Вѣчно проврешься,-- ругалъ я себя въ душѣ.-- Но что-жь дѣлать? По крайней мѣрѣ, сказалъ, какъ думалъ: пусть ихъ себѣ тамъ посердятся немножко, а я тѣмъ временемъ опять помолчу и послушаю",-- подумалъ я и опять, нырнувъ подъ мохнатое мягкое одѣяло, приготовился слушать дальнѣйшіе монологи. Но въ эту минуту одна свѣча, неожиданно догорѣвъ, пожухла, а другая стала трещать и примѣриваться, какъ бы и ей тоже погаснуть.

На дворѣ уже чуть-чуть свѣтало.

-- Ну, господа, въ темнотѣ о такихъ страшныхъ вещахъ разговаривать не приходится; лора спать. Ужь завтра докончимъ нашу бесѣду. Спите спокойно,-- сказалъ Левинъ и ласково простился съ нами.

-- Я нахожу, что вы оба правы -- и Константинъ Дмитричъ, и вы, молодой человѣкъ. Разумное знаніе не можетъ быть неразумнымъ и неразумная вѣра не можетъ быть разумною. Это абсурдъ. Но разсудокъ не можетъ быть разумнымъ всегда, потому что онъ только часть разума. И вѣра не можетъ быть неразумной всегда, потому что она часть разума. Значитъ, все дѣло въ томъ, чтобы откинуть отъ знанія то, что въ немъ бываетъ, разсудочнаго -- по вашему, или неразумѣнію -- по терминологіи нашего хозяина, и откинуть въ вѣрѣ все то, что въ ней противорѣчитъ истинному разуму,-- все то, что въ ней есть антропоморфическаго и земнаго. Тогда исчезнуть нынѣшнія глупыя перегородки въ жизни человѣческаго духа, тогда не будетъ уже дѣленія его на непримиримыя между собою науку, искусство и религію, будетъ все нераздѣльнымъ проявленіемъ объединеннаго очищеннаго человѣческаго сознанія... Въ далекомъ, очень далекомъ будущемъ это возможно,-- говорилъ Ивановъ, и тяжело вздохнулъ и задумался.

-- Иванъ Ивановичъ, ваша мысль, хотя я и не совсѣмъ еще ее понимаю, очень симпатична мнѣ. Но если вы возлагаете на будущее такія радостныя надежды, отчего же вы какъ-то мало радуетесь, отчего вы вздыхаете? Извините, что я позволяю себѣ судить и говорить о васъ, по мнѣ кажется, что какъ, и Константинъ Дмитричъ, также точно и вы живете для истины -- для души, для Бога. И если цѣль вашей жизни представляется вамъ несомнѣнной и достижимой, вы должны быть счастливы...

Лицо Иванова было блѣдно и строго онъ долго лежалъ молча съ закрытыми глазами. Онъ раскрылъ ротъ, желая сказать что-то, но не могъ и, тихо застонавъ, въ изнеможеніи откинулъ свою исхудалую голову на край подушки. Изъ-подъ блѣдныхъ опущенныхъ морщинистыхъ вѣкъ потекли крупныя неудержимыя слезы. Очевидно, я попалъ въ его больное мѣсто. Проклиная себя за неделикатную неосторожность, я сползъ съ кровати и сѣлъ у изголовья Иванова на кресло и, растерявшись, смотрѣлъ на болѣзненныя черты старика, выражавшія глубокое безпомощное состояніе. На лбу, на вискахъ у него мелкими каплями выступилъ потъ. Прежнее возбужденіе мое исчезло, сердце упало, и я тщетно перебиралъ въ головѣ успокоительныя фразы, чувствуя глупость, неспособность поправить свою ошибку. "Вѣчно проврешься, вѣчно относясь къ людямъ отвлеченно, легкомысленно задѣваешь ихъ живыя раны. Пріѣхалъ о литературѣ разговаривать -- и что надѣлалъ? Дуракъ!" И я оглядывался по сторонамъ, какъ будто стѣны, обои или мебель могли мнѣ чѣмъ-нибудь, помочь.

-- Въ томъ и есть ужасъ моего положенія, что я, какъ Танталъ, стою по колѣна въ, водѣ, и только нагнусь, волны отъ меня убѣгаютъ, и нѣтъ средствъ утолить возрастающей жажды. Есть теоретически несомнѣнное для меня убѣжденіе, но нѣтъ конкретнаго чувства, нѣтъ отъ этой вѣры удовлетворенія сердцу. И всего ужаснѣе то, что прежде все это было и вдругъ недавно куда-то непонятно исчезло. Прежде была полнота вѣры и счастье ею -- "въ величайшихъ радостяхъ, и въ величайшемъ горѣ. Но недавно со мной случилось что-то странное, странно-ужасное. Помните, въ сказкѣ Андерсена о Гертрудѣ и Каѣ, какъ ему въ глазъ попалъ осколокъ дьявольскаго зеркала и какъ вдругъ пересталъ онъ видѣть доброе въ жизни? Ну, и у меня въ глазу сидитъ такой же осколокъ. Съ тѣхъ поръ какъ онъ неслышно впился мнѣ въ зрачокъ, я пересталъ видѣть человѣка, и въ себѣ и въ другихъ вижу одного только звѣря. Я сажусь обѣдать, и всѣ аксессуары человѣческой кухни: ножи, вилки, тарелки, блюда, всѣ виды кушаній исчезаютъ, и я вижу въ себѣ и въ другихъ только животное, поѣдающее такихъ же животныхъ, какъ оно само. Я прихожу въ общество -- и всѣ утонченныя формы человѣческихъ отношеній исчезаютъ для моего взора; остается одно только зрѣлище вѣчной вражды, зависти, "клеветы друзей", эгоизмъ, и въ обществѣ я не вижу теперь ничего, кромѣ стада звѣрей. Я прихожу въ семью и ужь не вижу прежней любви, вижу только, что это логовище для выведенія новыхъ животныхъ. Святѣйшія чувства матери, дѣтей какъ-то обнажились: въ ядрѣ ихъ души я вижу того же звѣря, ту же тигрицу, тигрятъ, только для разнообразія изрѣдка надѣвающихъ ангельскія личины. Женская красота, любовь къ женщинѣ... нѣтъ границъ омерзѣнію, которое не онѣ даже, а малѣйшая тѣнь намека на нихъ -- во мнѣ возбуждаютъ. Языкъ любви, казавшійся мнѣ прежде такимъ поэтическимъ, звучитъ мнѣ теперь чѣмъ-то невыразимо фальшивымъ, невообразимо отвратительнымъ и безобразнымъ. Сохраненіе рода.... продолженіе вида... половой подборъ! Бррр... мерзость какая!-- Начавъ почти съ шепота, постепенно голосъ Иванова крѣпчалъ, и въ звукѣ его стихало горе и возрастала злоба. Слабости какъ не бывало. Сжавъ зубы, онъ смотрѣлъ впередъ съ неподвижнымъ выраженіемъ ненависти и отвращенія.

-- Подлецъ!-- закричалъ онъ вдругъ, вскочивъ блѣдный, какъ полотно, и весь трясясь отъ гнѣва.-- Подлецъ! какъ смѣлъ ты обманывать себя, другихъ? Какъ смѣлъ ты вѣрить и другихъ еще увѣрять въ возможности счастья, истины, добра? Ты -- воплощеніе зла, воплощеніе звѣря!-- кричалъ старикъ, обращаясь, очевидно, къ самому себѣ и съ отвращеніемъ глядя на свое тощее тѣло и длинные искривленные члены.

-- Иванъ Ивановичъ, вспомните о душѣ вашей, о Богѣ...-- сказалъ я, собравшись, наконецъ, съ силами.

-- О душѣ? О Богѣ? Ахъ... я понимаю ихъ только вмѣстѣ съ мыслью о смерти. Въ жизни душа представляется мнѣ неосуществимымъ идеальнымъ отвлеченіемъ. Развѣ можетъ быть душа у людей, когда ихъ жизнь построена на тѣхъ же законахъ борьбы за существованіе, за сохраненіе вида, какъ и у животныхъ? Душа есть любовь, а любви нѣтъ у людей. Любовь человѣка бываетъ всегда къ одному на счетъ другихъ... Любишь жену, дѣтей, друга, чтобы меньше любить остальныхъ людей. Любишь русскихъ, чтобы ненавидѣть поляковъ, нѣмцевъ, турокъ, англичанъ. И во всемъ то же самое. Ничего нѣтъ въ людяхъ, кромѣ эгоизма и ненависти... Ничего не дано людямъ, кромѣ знанія и науки, превосходствомъ которыхъ они только побѣждаютъ другъ друга и другихъ животныхъ, къ нимъ неспособныхъ. И живы люди на свѣтѣ только ненавистью своею къ другимъ, только эгоистическою заботою о себѣ, о сохраненіи рода, только трудомъ и наукой, направленными къ той же эгоистической цѣли... Нѣтъ добра и любви на этомъ свѣтѣ. А если ихъ нѣтъ, то нѣтъ и правды. А нѣтъ правды, любви и добра, значитъ нѣтъ и души у живущаго на землѣ человѣка... И когда это поймешь, тогда и къ Богу чувство твое становится отвлеченнымъ, теоретическимъ, холоднымъ... Да, Богъ есть: теоретически это несомнѣнно для меня. Но практически я не вѣрю въ исполнимость людьми его закона на землѣ. Люди въ дѣйствительности живутъ на основаніи другихъ законовъ -- законовъ своей животной природы, законовъ борьбы и побѣды. Словомъ, я признаю, что истина существуетъ, что познаніе ея возможно для человѣка, но осуществленіе ея въ дѣйствительности для людей представляется мнѣ недоступнымъ. Когда увидишь все это такъ ясно, какъ я это вижу, не можешь быть счастливъ. Въ одномъ только вижу я счастье -- въ смерти. Тамъ только разстанусь я съ источникомъ зла моего -- съ моимъ отвратительнымъ тѣломъ. Тамъ только откроются мнѣ любовь, истина и добро. Тамъ только буду я счастливъ.

Голосъ, постепенно стихая, замолкъ. Морщины расправились. Глаза стали спокойны и свѣтлы и съ неожиданнымъ выраженіемъ прощенія и любви смотрѣли куда-то далеко. Какъ будто онъ прислушивался къ звукамъ, раздающимся гдѣ-то далеко, далеко, несущимъ ему оттуда сладкую музыку счастья и миръ, которыхъ онъ не зналъ на землѣ. Вдругъ что-то мягкое и нѣжное промелькнуло въ лицѣ больнаго.

"Ну, слава Богу, успокоился несчастный,-- подумалъ я.-- И лакъ это удивительно: Левинъ пришелъ въ ужасъ отъ мысли о смерти, а этого одна мысль о ней дѣлаетъ счастливымъ. странно!"

Успокоившись за Иванова, который лежалъ съ закрытыми глазами и готовился заснуть, я на цыпочкахъ, осторожно пробрался на свою кровать и легъ, чтобы тотъ опять какъ-нибудь не заговорилъ. Я лежалъ и думалъ о несчастномъ Ивановѣ, о счастливомъ Левинѣ. Какъ ни тягостно было впечатлѣніе разговора съ Ивановымъ, инстинктъ говорилъ мнѣ, что такъ ли, яначе ли, раньше или позже, но этотъ несчастный освободится отъ яда, пропитавшаго все его существо, и найдетъ истину и примиреніе, какъ и Левинъ, только обратнымъ путемъ, и что теперешнее его состояніе есть только послѣдніе приступы слабѣющаго уже эгоизма. Въ мысляхъ о Левинѣ и Ивановѣ открывалось мнѣ что-то новое и таинственное: какъ будто сама собой открывалась какая-то тайна, разгадать которую было будто бы издавна моимъ задушевнымъ желаніемъ. "Какъ они одновременно близки и далеки другъ къ другу,-- думалъ я.-- Неужели счастье и несчастье -- только ступени, съ двухъ противуположныхъ сторонъ ведущія въ той далекой таинственной вершинѣ, съ которой человѣку открывается истина?... И по которой изъ двухъ этихъ лѣстницъ суждено мнѣ взойти на желанную вершину въ моей собственной жизни?" Я думалъ объ этомъ и не спалъ.

Солнце взошло, и комната ярко освѣтилась. Старикъ, ровно дыша, спалъ крѣпко съ спокойнымъ выраженіемъ лица. Что-жь? Неужели спать въ такое прелестное утро, послѣ всѣхъ этихъ необыкновенныхъ впечатлѣній? Я потихоньку одѣлся и вышелъ. Въ передней старый Петръ подметалъ полъ.

-- Дайте мнѣ мою шубу.

Петръ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ.

-- Помилуйте, баринъ, вѣдь, весна на дворѣ. Почитай, градусовъ 15 будетъ на солнцѣ.

-- Какъ же такъ? Вѣдь, я вчера на саняхъ къ вамъ пріѣхалъ?

-- Не могу знать. Только извольте выйти на дворъ посмотрѣть, какъ вамъ угодно будетъ одѣться.

Я, ничего не понимая, вышелъ на крыльцо. Уже когда я отворилъ первую дверь, на меня пахнуло свѣжестью теплаго весенняго утра. Что за чудо? На дворѣ точно была весна. Деревья уже давно распустились. Солнце такъ ласково грѣло. Птицы щебетали о чемъ-то съ веселымъ сердцемъ. Ничего не понимаю... ахъ, это, вѣдь, сонъ, это, вѣдь, все во снѣ со мной происходитъ... Ну, тогда ничего... И фантастическія представленія сна опять, цѣпляясь одно за другое, потянулись старою цѣпью.

XXV.

Возвращаясь за шапкой и палкой, я наткнулся на Левина, который, свѣжій и веселый, какъ юноша, шелъ въ кабинетъ.

-- Какъ спали? Долго еще бесѣдовали съ моимъ другомъ?

-- Да, онъ недавно только заснулъ. Онъ чѣмъ-то разстроился. Я боюсь, не я ли это какъ-нибудь разбередилъ ему то что, видимо, болитъ у него уже давно.

-- Да, ему, бѣднягѣ, не повезло въ жизни,-- сказалъ Левинъ, грустно и вздохнулъ.-- Но вообще онъ ничего, бодрится. Никогда только находитъ на него линія, какъ онъ выражается, и тогда онъ становится тяжелъ для окружающихъ, но не для меня: а мной онъ какъ-то довѣрчивѣе и веселѣе, и мы какъ-то ужъ очень скоро понимаемъ другъ друга. Такъ не будемъ его будить. Пойдемте, я покажу вамъ балконъ.

Мы обошли домъ черезъ калитку сада и взобрались на ка кое-то странное сооруженіе, представлявшее нѣчто среднее между балкономъ, террасой и колонадой, очень красивое и уютно. Видъ открывался далекій и просторный. Домъ стоялъ на возвышеніи, и за садомъ поля и рощи, спускаясь ступенями къ рѣкѣ, переходили по ту сторону рѣки въ большую долину, на гора зонтѣ которой виднѣлись безконечные лѣса. Восходящее солнцѣ увеличивало прелесть далекаго вида, который весь какъ будто то бы былъ сдѣланъ изъ золота, эмали и бархата, весеннихъ цвѣтовъ и отливовъ и воздуха, чистотѣ и мягкой свѣжести котораго не было опредѣленія.

-- Какъ хорошо!-- сказали мы оба въ одинъ голосъ.

-- Пойдемте по саду, пока принесутъ намъ поѣсть,-- сказалъ Левинъ.

Мы спустились со старыхъ, съ потрескавшимся цементомъ, каменныхъ ступеней террасы и пошли по нерасчищенному еще саду. Такъ хорошо было, что мы долго молчали, и ни Левину, ни мнѣ не хотѣлось ни о чемъ говорить.

Мы подошли къ старому наклонившемуся забору, вдоль котораго стояли почему-то вишневыя деревья въ цвѣту.

-- Вѣдь, какъ хорошо,-- сказалъ Левинъ, помолчавъ.-- Такъ хорошо, что не хочется думать. Да и не нужно думать,-- прибавилъ онъ серьезно.-- Думать, анализировать все -- ненормально, несвойственно природѣ. Нужно жить, а не думать. Вотъ предо мною природа, Богъ, смыслъ жизни, свободы, добра. Они передъ нами. Зачѣмъ подвергать ихъ логическому изслѣдованію, которое къ нимъ непримѣнимо? Они не выдерживаютъ анализа, но не потому, чтобы они были ниже, а потому, что они отъ него ускользаютъ. Передъ критикой остаются не добро, не истина, не счастье, познаваемое лишь прямымъ созерцаніемъ природы и общей съ нею жизнью, а наши случайныя понятія о нихъ. И понятія наши, случайныя и несовершенныя, не выдерживаютъ разсудочной критики. Если бы не было такъ ужасно, было бы смѣшно, съ какою гордостью и самодовольствомъ мы, какъ дѣти, разбираемъ часы; вынимаемъ пружины, дѣлаемъ изъ нихъ игрушку и потомъ удивляемся, что часы перестали идти... Жизнь не поддается разсудку, его. пониманію; его пониманіе жизни узко и мелко Въ сравненіи съ истиной жизни оно -- ничтожество, нуль. И вотъ оно, разсудочное знаніе, начинаетъ судить будто бы жизнь, а на дѣлѣ само себя, т.-е. нуль, и приходить къ результату, что нуль равенъ нулю... и удивляется! Нечего удивляться: ничего другаго и не могло получиться въ результатѣ! Жизнь, представляющаяся разсудку ничѣмъ, есть ничто, конечно; но она есть ничто только для разсудка. Отвѣтъ разсудка есть отвѣтъ неопредѣленный. Онъ не можетъ имѣть значеніи достовѣрно отрицательнаго, потому что онъ условенъ. Онъ говоритъ: я не понимаю жизни, я не въ силахъ ее объяснить. Безусловность отрицанія несомнѣнна здѣсь только по вопрошающему разсудку, но не къ вопрошаемой жизни. Разсудокъ говоритъ такъ: мое званіе жизни равно нулю; потомъ спрашиваетъ: что есть нуль? и отвѣчаетъ: нуль есть нуль... Это похоже на то, что бываетъ въ математикѣ, когда, дума" рѣшать уравненіе, рѣшаемъ тождество. Ходъ размышленія правиленъ, но въ результатѣ получается отвѣтъ: а=а, или или х=х. Жизнь, представляющаяся нормальному чувству добромъ, есть добро. Жизнь, кажущаяся извращенному чувству зломъ, есть зло. Разсудокъ говоритъ: жизнь есть ничто; чувство говоритъ: жизнь есть добро или зло. Разсудокъ ничего не отвѣчаетъ; рѣшаетъ вопросъ и судитъ одно только чувство... Я спрашивалъ: какое внѣвременное, внѣпространственное значеніе моей жизни? Разсудокъ не признавалъ такой постановки: онъ не понималъ безконечнаго. И потому разсудокъ отвѣчалъ на другой вопросъ: какое временное, причинное и пространственное значеніе моей жизни? И отвѣтъ его былъ: никакого. Понявъ это, я увидѣлъ, что нельзя было искать въ разсудочномъ знаніи отвѣта на мой вопросъ, и что отвѣтъ, даваемый разсудочнымъ знаніемъ, есть только указа віе на то, что отвѣтъ положительный и опредѣленный можетъ быть полученъ только при иной постановкѣ вопроса, только тогда, когда въ разсужденіе будетъ введенъ непостижимый разсудку вопросъ отношенія конечнаго къ безконечному. Я понялъ и то, что какъ ни безосновательны съ разсудочной точки зрѣнія Отвѣты, даваемые вѣрою, они имѣютъ то преимущество, что вводятъ въ каждый отвѣтъ отношеніе конечнаго къ безконечному, безъ котораго не можетъ быть отвѣта. Вопросъ: какъ жить? Отвѣтъ: по закону Божію. Что выйдетъ изъ моей жизни? Вѣчное мученіе или вѣчное блаженство. Какой неуничтожаемый смертью смыслъ жизни? Соединеніе съ безконечнымъ Богомъ, рай... Такъ что, кромѣ разсудочнаго знанія, которое прежде представлялось мнѣ разумнымъ и единственнымъ, я былъ приведенъ къ необходимости признать, что существуетъ другое знаніе, казавшееся мнѣ прежде неразумнымъ, но которое одно даетъ человѣчеству отвѣты на вопросы жизни и вслѣдствіе того возможность жить,-- вѣра. "Разумное" званіе привело меня къ признанію того, что жизнь безсмысленна; жизнь моя остановилась и я хотѣлъ уничтожить себя. Оглянувшись на людей, на все человѣчество, я увидалъ, что люди живутъ и утверждаютъ, что знаютъ смыслъ жизни. Какъ другимъ людямъ, такъ и мнѣ смыслъ жизни и возможность жизни давала вѣра. Оглянулся дальше, на людей другихъ странъ и временъ -- увидалъ то же самое. Гдѣ жизнь, тамъ вѣра, съ тѣхъ поръ, какъ есть человѣчество, даетъ возможность жить, и главныя черты вѣры вездѣ и всегда однѣ тѣ же. И я понялъ, что не разсудокъ, а вѣра есть знаніе смысла человѣческой жизни, вслѣдствіе котораго человѣкъ не уничтожаетъ себя, а живетъ. Вѣра есть сила жизни. Если человѣкъ живетъ, то онъ во что-нибудь да вѣритъ. Еслибъ онъ не вѣрилъ, что для чего-нибудь надо жить, то онъ бы и не жилъ. Если онъ не видитъ, не понимаетъ, что конечное есть призракъ, онъ вѣритъ въ конечное; если онъ понимаетъ призрачность конечнаго, онъ долженъ вѣрить въ безконечное. Безъ вѣры нельзя жить... нужно и дорого только разрѣшеніе противорѣчія конечнаго съ безконечнымъ, отвѣтъ на вопросъ жизни такой, при которомъ возможна жизнь. И это единственное разрѣшеніе, которое мы находимъ вездѣ, всегда и у всѣхъ народовъ,-- разрѣшеніе, вынесенное изъ временъ еще доисторическихъ, разрѣшеніе столь трудное, что мы новаго, подобнаго ему, сдѣлать не можемъ, и это-то разрѣшеніе мы легкомысленно разрушаемъ, съ тѣмъ, чтобы поставить опять тотъ вопросъ, который присущъ всякому и на который у насъ нѣтъ и не можетъ быть иного отвѣта. Понятіе безконечнаго Бога, божественности души, связи дѣлъ людскихъ съ Богомъ, понятія нравственнаго добра и зла,-- яти понятія выработаны въ скрывающейся отъ разсудка дали доисторической жизни человѣчества* это тѣ понятія, безъ которыхъ не было бы жизни и меня самого. А я, откинувъ всю эту работу всего человѣчества, хочу все самъ дѣлать по новому и но своему. И матеріалъ для нея ищу тамъ, гдѣ его не можетъ быть, ищу внѣ меня, въ разсудкѣ, тогда какъ онъ внутри меня, въ моемъ сердцѣ... Я понималъ, что всѣ наши разсужденія вертятся въ заколдованномъ кругѣ, какъ колесо, не цѣпляющееся за шестерню. Сколько бы и какъ бы хорошо мы ни разсуждали, мы не можемъ получить отвѣта за вопросъ, и всегда будетъ о=о, и что по этому нашъ путь, путь разсужденія, ошибоченъ, Я понималъ, что въ отвѣтахъ, даваемыхъ вѣрою, хранится глубочайшая мудрость человѣчества, что я не имѣлъ нрава отрицать ихъ за основаніи "разума" и, что главное, отвѣты эти одни отвѣчаютъ на вопросы жизни. Я понималъ, что скотникъ Николай, старикъ, умершій въ Богѣ -- Ѳоканычъ, Ѳедоръ подавальщикъ, вотъ эта старушка няня моя Агафья Михайловна, которая въ эту минуту съ такою торжественностью засѣдаетъ тамъ у самовара на террасѣ и готовитъ намъ чай,-- что они -- хранители истинной мудрости, и что мы -- съ г. Станкевичемъ вашимъ, съ братцемъ моимъ ученымъ Сергѣемъ Ивановичемъ, съ Катавасовымъ, Песцовымъ и Метровымъ -- олицетвореніе невѣжества и ничтожества въ сравненіи съ этими умными, добрыми, прекрасными людьми...

"Какъ онъ хорошо говоритъ,-- думалъ я, восходя съ Левинымъ по ступенямъ террасы.-- И какъ это онъ вѣрно и сразу объяснилъ мнѣ все о г. Станкевичѣ. Удивительно! Г. Станкевичъ, просто, забылъ то, что теперь большинству образованныхъ людей уже неизвѣстно, но что твердо знаютъ и помнятъ такіе люди, какъ Агафья Михайловна. Такъ вотъ почему онъ такъ смѣялся надъ ея философіей, которая, очевидно, гораздо, несравненно глубже его неопредѣленной системы... Только бы Левину не надоѣло говорить дальше. Тогда бы, можетъ быть, я узналъ и о томъ, почему г. Станкевичъ отнесся съ такимъ ужаснымъ презрѣніемъ не только къ мнѣніямъ Агафьи Михайловны, но и къ ней самой, почему онъ такъ неуважительно отзывался о ней, о скотникѣ Николаѣ и т. д. Только бы Левинъ говорилъ -- ужь я его теперь не перебью... Какъ бы не забыть только? Вѣдь, записывать неловко, да и невозможно во снѣ. Какъ хорошо я сдѣлалъ, что пріѣхалъ сюда! Одно нехорошо, это -- Ивановъ, больной и озлобленный. Но, вѣдь, это пройдетъ у него, какъ все проходятъ на свѣтѣ.

-- Здравствуйте, Агафья Михайловна. Пойдите, узнайте у Петра, проснулся ли Иванъ Ивановичъ. Что вы пьете утромъ, чай или кофе? Садитесь сюда,-- говорилъ Левинъ, садясь у самовара.

-- Такъ вотъ, видите ли,-- продолжалъ онъ свой разсказъ,-- я все это прекрасно понималъ къ теоріи, но отъ этого мнѣ не было легче. Я видѣлъ, что знаніе смысла -- въ вѣрѣ, но въ какой вѣрѣ и какъ понять ее -- я не зналъ. И я изучалъ буддизмъ и магометанство по книгамъ, и болѣе всего христіанство и по книгамъ, и по живымъ людямъ, окружавшимъ меня. Я естественно обратился, прежде всего, къ вѣрующимъ людямъ моего круга. И я ухватился за нихъ и допрашивалъ ихъ о томъ, какъ они вѣрятъ и въ чемъ видятъ смыслъ жизни. Несмотря на то, что я дѣлалъ всевозможныя уступки; избѣгалъ всякихъ споровъ, я не могъ принять вѣры этихъ людей; я видѣлъ, что то, что они выдавали за вѣру, было не объясненіе, а затемнѣніе смысла жизни, что сами они утверждали свою вѣру не для того, чтобы отвѣтить на тотъ вопросъ жизни, который привелъ меня въ вѣрѣ, а для какихъ-то другихъ, чуждыхъ мнѣ цѣлей. Пеня оттолкнуло то, что жизнь этихъ людей была та же, какъ и моя, съ тою только разницею, что она не соотвѣтствовала тѣмъ самымъ началамъ, которыя они излагали въ своемъ ученіи. Я чувствовалъ ясно, что они сами себя обманываютъ и что у нихъ, также какъ у меня, нѣтъ другаго смысла въ жизни, какъ того, чтобы жить, пока живется, и брать все, что можетъ взять рука. Я видѣлъ это потому, что еслибъ у нихъ былъ тотъ смыслъ, при которомъ уничтожается страхъ лишеній, страданій и смерти, то они бы не боялись ихъ. А они, эти вѣрующіе нашего круга, точно также какъ и я, жили въ избыткѣ, старались увеличить или сохранить его, боялись лишеній, страданій, смерти и жили, удовлетворяя похотямъ, жили также дурно, если не хуже, чѣмъ невѣрующіе. И потому никакія разсужденія не могли убѣдить меня въ истинности ихъ вѣры. Я понялъ, что вѣра этихъ людей не та вѣра, которой я искалъ, что ихъ вѣра не есть вѣра, а только одно изъ эпикурейскихъ наслажденій въ жизни. Я понялъ, что эта вѣра годится, можетъ быть, хоть не для утѣшенія, а для нѣкотораго разсѣянія раскаивающемуся Соломону на смертномъ одрѣ, но она не можетъ годиться для огромнаго большинства человѣчества, которое призвано не потѣшаться, а творить жизнь. Для того, чтобы все человѣчество могло жить, для того, чтобы оно продолжало жизнь, придавая ей смыслъ, у нихъ, у этихъ милліардовъ, должно быть другое, настоящее знаніе вѣры. Вѣдь, не то, что мы съ Соломономъ и Шопенгауеромъ не убили себя, не это убѣдило меня въ существованіи вѣры, а то, что жили эти милліарды и живутъ и насъ съ Соломономъ вынесли на своихъ волнахъ... Вотъ идетъ нашъ милый нераскаявшійся еще Соломонъ,-- сказалъ вдругъ Левинъ, ласково улыбаясь и вставая на встрѣчу Иванову.

-- Какъ вы спали? Какъ чувствуете себя, дорогой Иванъ Ивановичъ?-- говорилъ Левинъ, крѣпко пожимая руку своего друга и съ спокойнымъ вниманіемъ вглядываясь въ выраженіе его лица, слегка освѣженнаго снопъ.

-- Спалъ немного, но крѣпко. Вотъ, юношѣ выболталъ всю душу и заснулъ. А вы давно встали? Какъ сегодня

И на изможденномъ лицѣ старика не видно было вчерашняго озлобленія, а было что-то доброе и благодушное.

-- Прошла линія? Ботъ вамъ стаканъ. Пожалуй, и мясо будете ѣсть сегодня?

На сморщившемся вдругъ лицѣ Ивана Ивановича, сквозь неожиданно веселую улыбку, показалось выраженіе, свойственное человѣку, когда его хотятъ угостить пріемомъ olei recini.

-- Когда Иванъ Ивановичъ подвергается своей линіи,-- обратился ко мнѣ Левинъ, поднявъ кверху брови съ хитрымъ и добродушно-веселымъ выраженіемъ,-- онъ тогда не ѣсть мяса... на философскомъ основаніи.

-- Отчего это, Иванъ Ивановичъ?

Старикъ сконфузился.

-- Видите ли... я тогда вспоминаю микроскопъ Тицнера. Вы видали? Помните, какъ тамъ въ кайлѣ воды у васъ на глазахъ рождаются, вздыхаютъ, поѣдаютъ другъ друга тысячи инфузорій? Вотъ и мы, люди, также поѣдаемъ другихъ животныхъ. И когда вспомнишь это живо, не лѣзетъ кусокъ въ горло и питаешься тогда акридами и дикимъ медомъ -- молокомъ, хлѣбомъ, чѣмъ-нибудь растительнымъ. А иногда и вовсе ничего не ѣшь,-- сказалъ Иванъ Ивановичъ и покраснѣлъ.

-- Да что объ этомъ говорить. Лучше скажите, о чемъ вы тутъ бесѣдовали съ юношей?

-- Es ist eine alte Geschichte, doch bleibt sie immer neu. ли все о томъ же, о вчерашнемъ. Разсказывалъ, какъ я раскаялся.

-- Пожалуйста, продолжайте. Я, въ наказаніе за то, что опоздалъ, буду не только слушать и стараться понимать, но еще догадываться о томъ, чего не слыхалъ.

-- Да... я началъ говорить, что, не найдя удовлетворенія въ вѣрѣ людей моего круга, я сталъ^сближаться съ вѣрующими изъ бѣдныхъ, простыхъ, неученыхъ людей, со странниками, монахами, раскольниками, мужиками. Вѣроученіе этихъ людей изъ народа было тоже христіанское, какъ вѣроученіе мнимовѣрующихъ изъ вашего круга. Но многое въ жизни вѣрующихъ нашего круга было противорѣчіемъ ихъ вѣрѣ, а вся жизнь людей вѣрующихъ и трудящихся была подтвержденіемъ" того смысла жизни, который давало знаніе вѣры. И я сталь вглядываться въ жизнь и вѣрованіе этихъ людей, и чѣмъ больше я вглядывался, тѣмъ больше убѣждался, что у нихъ была настоящая вѣра, что вѣра ихъ необходима для нихъ и одна даетъ имъ смыслъ и возможность жизни. Въ противуположность тому, что люди нашего круга противились и негодовали на судьбу за лишенія и страданія, эти люди принимали болѣзни и горести безъ всякаго недоумѣнія и противленія, а съ спокойною и твердою увѣренностью въ томъ, что все это должно быть и не можетъ быть иначе, что все это -- добро. Въ противуположность того, что чѣмъ мы умнѣе, тѣмъ менѣе понимаемъ смыслъ жизни и видимъ какую-то злую насмѣшку въ томъ, что мы страдаемъ и умираемъ, эти люди живутъ, страдаютъ и приближаются къ смерти съ спокойствіемъ, чаще же всего съ радостью. И я оглянулся шире вокругъ себя. Я вглядѣлся въ жизнь прошедшихъ и современныхъ огромныхъ массъ людей. И я увидѣлъ такихъ понявшихъ смыслъ жизни, умѣющихъ умирать -- не двухъ, трехъ, десять, а сотни, тысячи, милліоны. И всѣ они, безконечно различные по своему нраву, уму, образованію, положенію, всѣ одинаковы и совершенно противуположно моему невѣдѣнію знали смыслъ жизни и смерти, спокойно трудились, переносили лишенія и страданія, жили и умирали, видя въ этомъ не суету, а добро. И я полюбилъ этихъ людей...

Слезы выступили на глазахъ Левина, и онъ остановился и долго не могъ справиться съ своимъ волненіемъ. Ивановъ слушалъ его съ такимъ выраженіемъ, какъ будто жизнь его зависѣла отъ того, что будетъ сказано Левинымъ дальше.

-- И чѣмъ больше я вникалъ въ ихъ жизнь, тѣмъ больше я любилъ ихъ и тѣмъ легче мнѣ самому становилось жить,-- продолжалъ Левинъ, оправившись. Я жилъ такъ два года, и со мной случился переворотъ, который давно готовился во мнѣ и зачатки котораго всегда во мнѣ были. Жизнь нашего круга не только опротивѣла мнѣ, но потеряла всякій смыслъ. Всѣ наши дѣйствія, разсужденія, наука и искусство,-- все это представилось мнѣ однимъ баловствомъ. Я понялъ, что искать смысла жизни въ этомъ нельзя. Дѣйствія же трудящагося народа, творящаго жизнь, представились мнѣ единымъ настоящимъ дѣломъ. И я понялъ, что смыслъ, придаваемый этой жизни, есть истина, и принялъ его...

Вдругъ я замѣтилъ, что Левинъ пристально и сурово смотритъ въ глаза своему другу, а тотъ сидитъ съ выраженіемъ человѣка, который въ ослѣпленіи долго дѣлалъ что-то очень дурное и потомъ вдругъ, сразу, неожиданно понялъ, наконецъ, что онъ преступникъ. Я смотрѣлъ на нихъ и ничего не пони малъ.

-- Я вспомнилъ,-- говорилъ Левинъ сухимъ и строгимъ тономъ, не спуская глазъ съ Ивана Ивановича,-- я вспомнилъ, какъ тѣ же самыя вѣрованія отталкивали меня и казались безсмысленными, когда ихъ исповѣдывали люди, жившіе противно этимъ вѣрованіямъ, и какъ эти же самыя вѣрованія привлекли меня и показались мнѣ разумными, когда я видѣлъ, что люди живутъ по нимъ. Я вспомнилъ это и понялъ, почему я тогда откинулъ эти вѣрованія, почему нашелъ ихъ безсмысленными и почему теперь принялъ ихъ и нашелъ полными смысла. Я понялъ, что я заблудился тогда -- и какъ я заблудился. Я заблудился не столько отъ того, что неправильно мыслилъ, сколько отъ того, что я жилъ дурно. Я понялъ, что истину закрыло отъ меня не столько заблужденіе моей мысли, сколько самая жизнь моя въ тѣхъ исключительныхъ условіяхъ эпикурейства, удовлетворенія похотямъ, въ которыхъ я провелъ ее. Я понялъ, что мой вопросъ о томъ, что есть моя жизнь, и отвѣтъ: зло -- былъ совершенно правиленъ. Неправильно было только то, что отвѣтъ, относящійся только ко мнѣ, я отнесъ къ жизни вообще: я спросилъ себя, что такое моя жизнь, и получилъ отвѣтъ: зло и безсмыслица. И точно моя жизнь -- жизнь потворства, похоти -- была безсмысленна и зла, и потому отвѣтъ: "жизнь зла и безсмысленна" относится только въ моей жизни, а не къ жизни людской вообще. Я жилъ въ избыткѣ, все у меня было, чего можетъ желать человѣкъ: свобода, независимость, деньги, имѣніе, здоровье, сила, талантъ, слава и, сверхъ всего этого, семейное счастье. И эта жизнь избытка человѣческаго счастья не имѣла уже цѣли и была потому безсмысленна. Она вся была направлена на мое личное благо (я не говорю о семьѣ, потому что семья моя для меня -- тотъ же я) и потому была эгоистична и зла. Она была совершенно также безсмысленна и зла, какъ жизнь тѣхъ, которые страдаютъ отъ того, что не имѣютъ славы, независимости, здоровья, денегъ, таланта, отъ того, что не имѣютъ личнаго счастья, и за свое страданіе ненавидятъ людей и жизнь и считаютъ жизнь человѣчества зломъ и безсмыслицей, еще находя дерзость увѣрять другихъ, что вѣруютъ въ Бога,-- говорилъ Левинъ, возвышая голосъ и съ возрастающей суровостью глядя на Иванова.

Каждое слово Левина какъ будто молотомъ огромнымъ било Ивана Ивановича. Онъ вздрагивалъ отъ каждаго слова своего друга. Онъ сидѣлъ, широко раскрывъ глаза, краснѣя все больше и больше, и закрылъ лицо руками.

Левинъ вдругъ смягчился. Лобъ и брови разгладились, глаза и лицо просвѣтлѣли, и онъ, замолчавъ, смотрѣлъ на своего друга съ любовью и кротостью. И заговорилъ голосомъ тихимъ, какъ будто это не онъ, а голосъ его самъ отъ себя, прямо изъ сердца приносилъ его другу отраду и миръ.

-- Я понялъ ту истину,-- говорилъ этотъ голосъ,-- я понялъ ту истину, что люди болѣе возлюбили тьму, нежели свѣтъ, потому что дѣла ихъ были злы. Ибо всякій, дѣлающій худыя дѣла, ненавидитъ свѣтъ и не идетъ къ свѣту, чтобы не обличались дѣла его. Я понялъ, что для того, чтобы понять смыслъ жизни и увидѣть въ ней добро, надо, прежде всего, чтобы твоя собственная жизнь была не безсмысленна и зла, а потомъ уже разумъ, чтобы назвать свое пониманіе словомъ. Если думаешь и говоришь о жизни человѣческой, то надо говорить и думать о жизни всего человѣчества, а не о жизни нѣсколькихъ паразитовъ жизни... Эта истина всегда была истиной, какъ дважды два -- четыре, но я не признавалъ ея, потому что, признавъ 2x2 = 4, я тѣмъ самымъ обязывался признать себя дурнымъ человѣкомъ, а чувствовать себя хорошимъ для меня было важнѣе, нежели признавать 2x2 = 4. Я полюбилъ хорошихъ людей, возненавидѣлъ себя и -- призналъ истину. И все сразу ясно мнѣ стало... Возненавидѣть себя, забывать о себѣ, не думать о себѣ, любить другихъ,-- это одно средство, чтобы жить и понимать жизнь, любить ее я считать добромъ... Птица существуетъ такъ, что она должна летать, собирать пищу, строить гнѣздо, и когда я вижу, что птица дѣлаетъ это, я радуюсь ея радостью. Коза, заяцъ, волкъ существуютъ такъ, что они должны кормиться, множиться, кормить свои семьи, и когда они дѣлаютъ это, у меня есть твердое сознаніе, что они счастливы и жизнь ихъ разумна. И человѣкъ точно также долженъ добывать жизнь, какъ и животныя, но съ тою огромною разницей, что онъ погибнетъ, добывая ее одинъ; онъ долженъ добывать ее не для себя, а для всѣхъ. И когда онъ дѣлаетъ это, у меня есть твердое сознаніе, что онъ счастливъ и жизнь его разумна. Если смыслъ человѣческой жизни въ томъ, чтобы добывать ее, то какъ же я, проживъ паразитомъ тридцать лѣтъ сознательной жизни, могъ получить другой отвѣтъ, какъ тотъ, что жизнь моя есть безсмыслица и зло? Она и была безсмыслица и зло...

Левинъ замолчалъ и задумался. Ивановъ, отнявъ руки отъ мокраго лица и покраснѣвшихъ глазъ, смотрѣлъ на Левина съ мольбой и надеждой.

-- Константинъ Дмитричъ,-- сказалъ онъ голосомъ робкимъ и нетвердымъ,-- но зачѣмъ же эта борьба за существованіе въ мірѣ человѣка и животныхъ? Зачѣмъ волкъ поѣдаетъ возу и зайца? Зачѣмъ мы охотимся на волковъ? Зачѣмъ ястребъ поѣдаетъ ласточекъ и цыплятъ? Зачѣмъ мы убиваемъ ястреба и гоняемъ его, чтобы онъ не мѣшалъ намъ ѣсть цыплятъ съ зеленью и крупой? Зачѣмъ люди убиваютъ другъ друга? Я готовъ признать, что я -- зло и что поэтому я считаю жизнь зломъ. Но какъ же быть въ виду этой, и внѣ меня столь несомнѣнной истины? Какъ быть въ виду того факта, что міръ въ каждое мгновеніе своего существованія есть поле битвы, гдѣ поминутно одни погибаютъ въ изнеможеніи, другіе побѣждаютъ и рождаютъ новыхъ существъ, которыя въ слѣдующій моментъ продѣлываютъ другъ съ другомъ то же самое? И каждый разъ одно и то же. Перемѣняются платья, моды, культура, породы людей и животныхъ, а суть все та же и та же. Зачѣмъ же все это? Неужели это не зло, не безсмыслица?-- говорилъ со слезами отчаянія въ голосѣ несчастный старикъ.

Лицо Левина опять потемнѣло. Опять голосъ его сдѣлался сухимъ и суровымъ.

-- Чтобъ имѣть надежду понять смыслъ той воли, которая управляетъ жизнью міра, надо, прежде всего, исполнять ее, дѣлать то, чего отъ насъ хотятъ. А если я не буду дѣлать того, чего хотятъ отъ меня, то и не пойму никогда и того, чего хотятъ отъ меня, а ужъ тѣмъ менѣе -- чего хотятъ отъ всѣхъ насъ и отъ всего міра... Если голаго, голоднаго, нищаго взяли съ перекрестка, привели въ крытое мѣсто прекраснаго заведенія, накормили, напоили и заставили двигать вверхъ и внизъ какую-то палку, то очевидно, что, прежде чѣмъ разбирать, зачѣмъ его взяли, зачѣмъ двигать палкой, разумно ли устройство всего заведенія,-- нищему, прежде всего, нужно двигать палкой. Если онъ будетъ двигать палкой, тогда онъ пойметъ, что палка эта движетъ насосъ, что насосъ накачиваетъ воду, что вода идетъ по грядкамъ; тогда его выведутъ изъ крытаго колодца и поставятъ на другое дѣло; и онъ будетъ собирать плоды и войдетъ въ радость господина своего и, переходя отъ низшаго дѣла въ высшему, все дальше и дальше понимая устройство всего заведенія и участвуя въ немъ, никогда не подумаетъ спрашивать, зачѣмъ онъ здѣсь, и ужь никакъ не станетъ упрекать хозяина. Такъ и не упрекаютъ хозяина тѣ, которые дѣлаютъ его волю, люди простые, рабочіе, неученые, а мы вотъ, мудрецы, ѣсть ѣдимъ все хозяйское, а дѣлать не дѣлаемъ того, чего хочетъ отъ насъ хозяинъ, и, вмѣсто того, чтобы дѣлать сѣли въ кружокъ и разсуждаемъ: "Зачѣмъ это двигать палкой? Вѣдь, это глупо!" Вотъ и додумались. Додумались до того, что лишь мы умны, только чувствуемъ, что никуда не годимся и надо ламъ какъ-нибудь самимъ отъ себя избавиться...

Голосъ Левина дрожалъ отъ негодованія, и онъ, почти съ презрѣніемъ взглянувъ на своего стараго друга, всталъ, потянулся и прошелся по балкону. Ивановъ, сморщивъ лобъ, усиленно думалъ. Меня удивило, что рѣзкій тонъ и слова Левина не только не сердили его, а какъ будто даже были ему пріятны.

-- Пойдемте, господа, пройтись немножко,-- связалъ Левинъ.-- Вотъ тамъ., за рѣчкой, есть прелестныя мѣста.-- И онъ, улыбаясь, поводилъ рукой по спинѣ своего сконфуженнаго друга. Мы оба съ удовольствіемъ согласились, тѣмъ болѣе, что всѣ въ домѣ, судя по шуму и голосамъ, уже проснулись, и дамы съ дѣтьми каждую минуту могли войти и помѣшать разговору, который становился все интереснѣе и серьезнѣе. къ тому же, для Иванова, съ его заплаканнымъ лицомъ и жалкимъ видомъ, появленіе новыхъ лицъ могло быть непріятно и въ другомъ отношеніи.

XXVI.

Мы прошли садъ и спустились чрезъ поле, мимо небольшой рощи, къ рѣкѣ, переправились чрезъ дрожащій мостовъ и пошли къ виднѣвшемуся вдали большому лѣсу. Собесѣдники мои молчали; они полны были мыслями и шли съ серьезными лицами. Но для меня прелестный ландшафтъ былъ ловъ, и весеннее утро въ Россіи, въ деревнѣ, такъ было отрадно, что я ни о чемъ не думалъ и просто радовался тому, что еще существую и еще на родинѣ.

-- Я боюсь,-- сказалъ Левинъ, наконецъ,-- не будетъ ли вамъ далеко идти къ большому лѣсу, господа? Впрочемъ, мы такъ много разговаривали, что пройтись, какъ слѣдуетъ, будетъ полезно. Мнѣ очень бы хотѣлось его увидѣть, Я давно въ немъ не былъ, а онъ особенно дорогъ мнѣ по воспоминаніямъ о томъ, что мнѣ тамъ открылось въ шумѣ деревьевъ -- въ тотъ памятный мнѣ годъ, когда сердце мое непрестанно томилось мучительнымъ чувствомъ, которое я не могу назвать иначе, какъ исканіемъ Нога. Я говорю, что это исканіе было не разсужденіе, а чувство, потому что это исканіе вытекало не изъ мыслей моихъ, а изъ сердца. Это было чувство страха, сиротливости, одиночества среди всего чужаго и надежды на чью-то помощь. Сердцемъ искалъ Бога, надѣясь, что найду Его, обращался по старой привычкѣ съ мольбой къ Тому, Кого я искалъ и не находилъ. То я провѣрялъ въ умѣ доводы Канта и Шопенгауера о невозможности доказательства бытія Божія,то я начиналъ опровергать ихъ. "Причина, говорилъ я себѣ, не есть такая же категорія мышленія, какъ пространство и время. Если я есмь, то есть на то причина и причина причинъ;". И я останавливался на этой мысли и старался всѣмъ существомъ сознать присутствіе этой причины. И какъ только я сознавалъ, что есть сила, во власти которой я"нахожусь, такъ тотчасъ же чувствовалъ возможность жизни. Помню, однажды,-- это было ранней весной,-- я одинъ былъ въ томъ лѣсу и прислушивался къ звукамъ лѣса, говорившимъ что-то задумчиво-торжественное и прекрасное. Я прислушивался къ спокойно-величественной музыкѣ звуковъ, а самъ съ тревогой и болью думалъ все объ одномъ, какъ я постоянно все объ одномъ и томъ же думалъ эти послѣдніе годы, я опять искалъ Бога. И говорилъ себѣ: "Хорошо! Нѣтъ никакого Бога, нѣтъ такого, который бы былъ не мое представленіе, но дѣйствительность, такая же, какъ вся моя жизнь,-- нѣтъ такого. Хорошо! Но понятіе мое о Богѣ, о томъ, котораго я ищу, понятіе-то это откуда взялось?" И опять при этой мысли во мнѣ поднялись радостныя волны жизни. Все вокругъ меня ожило, получило смыслъ. Но радость моя продолжалась недолго. Умъ продолжалъ свою работу. "Понятіе Бога -- не Богъ. Понятіе есть то, что происходитъ во мнѣ; понятіе о Богѣ есть то, что я могу возбудить и могу не возбудить въ себѣ. Это не то, чего я ищу. Я ищу того, безъ чего бы не могла быть жизнь". И опять все стало умирать вокругъ меня и во мнѣ, и мнѣ опять захотѣлось убить себя... Но тутъ я оглянулся на самого себя, на то, что происходитъ во мнѣ, и я вспомнилъ всѣ эти, сотни разъ происходившія во мнѣ умиранія и оживленія. Я вспомнилъ, что я жилъ только тогда, когда я вѣрилъ въ Бога. Какъ было прежде, такъ и теперь, сказалъ я себѣ: стоитъ мнѣ знать о Богѣ -- и я живу", стоитъ забыть, не вѣрить въ него -- и я умираю. Что же такое эти оживанія и умиранія? Вѣдь, я не живу, когда теряю вѣру въ существованіе Бога, вѣдь, я бы давно уже убилъ себя, если бы у меня не было надежды найти Его. Вѣдь, я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую Его и ищу Его. И сильнѣе, чѣмъ когда-нибудь, все освѣтилось во мнѣ и вокругъ меня, и свѣтъ этотъ уже не покидалъ меня. И я спасся отъ самоубійства.... Какъ незамѣтно уничтожилась во мнѣ сила жизни и я пришелъ къ невозможности жить, къ остановкѣ жизни, въ потребности самоубійства, такъ же постепенно и незамѣтно возвратилась ко мнѣ теперь эта жизненная сила. И странно, что она была не новая, а самая старая -- та самая, которая влекла меня на первыхъ порахъ моей жизни. Я вернулся во всемъ къ самому прежнему, дѣтскому и юношескому. Я вернулся къ вѣрѣ въ ту волю, которая произвела меня и чего-то хочетъ отъ меня, я вернулся къ тому, что главная и единственная цѣль моей жизни есть то, чтобы быть лучше, т.-е. жить согласнѣе съ этою волей; я вернулся къ тому, что выраженіе этой воли я могу найти въ томъ, что въ скрывающейся отъ меня дали выработало для руководства своего все человѣчество, т.-е. я вернулся къ вѣрѣ въ Бога, въ нравственное совершенствованіе и въ преданіе, передававшее смыслъ жизни. Только та и была разница, что тогда все это принято было безсознательно, теперь же я зналъ, что безъ этого я не могу жить...

Левинъ долго еще говорилъ, но я не слыхалъ почти дальнѣйшихъ его словъ. Его разсказъ о томъ, какъ онъ вернулся въ вѣрѣ, ко всѣму дѣтскому, такъ запалъ мнѣ въ душу, что я все думалъ о немъ и не слыхалъ продолженія, относившагося къ разнымъ современнымъ проявленіямъ вѣры въ образованныхъ и достаточныхъ классахъ. Это было очень интересно -- то, что онъ говорилъ дальше, но оно касалось возможнаго и желаемаго, но далекаго будущаго, а въ настоящемъ, относясь къ нему заслуженно строго, давало только осужденіе. Впрочемъ, тогда, въ тѣ минуты я и не могъ бы всего себѣ объяснить. Я чувствовалъ лишь то, что часто случалось со мною, когда я слушалъ хорошую музыку. Слушая музыку или музыкальный голосъ, я, въ качествѣ профана, пропускаю разныя интродукціи и все то, чего я не могу понять, и жду только тѣхъ звуковъ мелодія, которые сами придутъ въ мою душу, сами неслышно для меня вынутъ изъ нея ея горе и радость, ея вѣру и сомнѣнія, ея надежды и отчаяніе и облегчатъ ихъ и помогутъ тому, что въ нихъ есть чистаго, добраго и высокаго, отдѣлиться отъ зла, мути и низменности, которыя составляю я весь, забыть себя для чего-то лучшаго и возвыситься надъ собою на нѣсколько счастливыхъ мгновеній. Тогда бываешь счастливъ и слушаешь все тотъ же звукъ, который въ дѣйствительности давно уже исчезъ въ безконечномъ пространствѣ, давно смѣнился другимъ, а ты все боишься разстаться съ нимъ и уходишь душою въ тотъ всегда далекій и вдругъ приблизившійся міръ, который былъ вызванъ этимъ сладкимъ, удивительнымъ звукомъ. Тогда неспособенъ слышать того, что дальше поетъ или играетъ великій артистъ. Пусть онъ себѣ тамъ постъ, что хочетъ, или играетъ, пусть слушаютъ его другіе и рукоплещутъ ему: но тебѣ можно не слышать ихъ дальше; вѣдь, для тебя цѣль артиста уже имъ достигнута, вѣдь, твоя душа полна уже невозвратимой, мучительной болью и сладостью счастья. И разсказъ Левина о томъ, какъ онъ опять сталъ вѣрить, опять въ 50 лѣтъ сталъ ребенкомъ, какъ онъ исполнилъ завѣтъ Христа, говорившаго, чтобы всѣ мы были какъ дѣти,-- былъ для меня почему-то такою же небесною, такою же невозвратно счастливою музыкой. Я вслушивался въ нее, пока она еще отъ меня не ушла, и, слушая ея звуки, вглядывался въ то жесткое и тяжелое, что отъ дѣйствія ея размягчающихъ, облегчающихъ звуковъ выходило изъ грязнаго, глубокаго, темнаго дна и, уносясь вверхъ, становилось безтѣлесно-легкимъ, золотисто-свѣтлымъ и прекраснымъ. Я вспоминалъ все, что прожилъ душой, всѣ ея невозвратно пропавшія радости, всѣ ея безцѣльно разбитыя надежды -- и всѣ они вдругъ получали неожиданное примиреніе и смыслъ. Я вспоминалъ все, чему учился, все, что читалъ, стараясь узнать мысли давно прошедшихъ людей и вѣковъ -- и разрозненное, отрывочное, мучительно-безцѣльное знаніе получало впервые значеніе и свѣтъ. Я вспоминалъ ту горечь и раздраженіе, которыя возбуждало во мнѣ зрѣлище нашего вѣка -- вѣка вещественнаго прогресса и духовнаго разложенія, казавшагося мнѣ безнадежнымъ -- и я начиналъ вѣрить опять, что онъ пройдетъ и настанетъ скоро другой, въ которомъ уже не будетъ убійствъ, сумасшествія и смерти отъ голода и злобы. О! они, наконецъ, перестанутъ убивать другъ друга душою и тѣломъ. Они перестанутъ презирать и ненавидѣть любовь и искать красиваго, веселаго зла; перестанутъ вырывать изъ рукъ другъ у друга лишнюю кость, лишнюю корку, хлѣба. Они перестанутъ отдѣлять себя отъ природы и Бога, перестанутъ гордиться, болѣть, сумасшествовать, умирать душою въ своемъ эгоистическомъ одиночествѣ. Я думалъ объ этомъ и не слыхалъ словъ Левина, хотя они были полны глубокой мысли, глубокаго чувства. Я думалъ -- и не замѣтилъ, сколько времени и какими мѣстами мы шли. Я очнулся отъ счастливой мечты только въ лѣсу, гдѣ мы, какъ оказалось, сидѣли всѣ трое на старыхъ полусгнившихъ пняхъ давно прорубленной, поросшей молодыми, довольно уже высокими деревьями, просѣки. Всѣ молчали. Левинъ сидѣлъ, поднявъ голову, и вглядывался въ верхушки старыхъ деревьевъ, и на лицѣ его было что-то такое же тихое, задумчивое и торжественное, какъ въ тѣхъ звукахъ, которыми тамъ, наверху, переговаривались высокія, важныя сосны. Ихъ голоса тоже были музыка, и музыка ихъ говорила о томъ же мірѣ и счастіи людямъ, которыхъ обѣщаніе слышалось мнѣ въ разсказѣ стараго Левина. Голоса сосенъ, уносимые вѣтромъ, раздавались далеко, какъ будто онѣ стояли не тутъ, близко такъ надъ нами. Но иногда стихавшій вѣтеръ дѣлалъ слышными ихъ голоса, и тогда онѣ какъ будто говорили: "Мы стоимъ здѣсь давно, когда васъ никого еще не было на свѣтѣ, но люди были уже; вы умрете, и любовь ваша, и злоба, и слава ваша исчезнетъ, а мы все еще будемъ стоять -- и нѣтъ у насъ ни любви, ни злобы, и есть вѣковая красота и слава; но пройдутъ вѣка, и мы упадемъ, и поднимутся вершины нашихъ дѣтей, и они съ вѣками тоже падутъ, а вѣчная душа наша -- созидающая насъ вѣчная природа и Богъ, вѣчно живущій надъ ней, пребудутъ вѣчно. И вы, рождаясь на мгновеніе, живите, познавая вѣчную общую душу природы -- вѣчнаго Бога, и умрите съ вѣрой, что останетесь въ природѣ и въ Богѣ. И не старайтесь увидѣть ихъ умомъ и глазами, потому что слабы глаза ваши и умъ вашъ безсиленъ; но сердцемъ вашимъ всевѣдущимъ, но душою вашею вѣчной слушайте наши голоса, голоса всей великой вѣчной природы -- и въ звукахъ ея неумирающей музыки услышите красоту, истину и добро, и утишатся страсти ваши и познаете любовь, и въ ней познаете вѣчнаго Бога... узнаете Бога... узнаете вѣчнаго Бога... вѣчнаго Бога... Бога...",-- умолкая, тихо и торжественно замирая и опять съ усиленіемъ вѣтра переходя въ неразборчивый гулъ, говорили голоса огромнаго, прекраснаго стараго лѣса... Я слушалъ ихъ, и недавнее чувство боязни потерять преходящее счастье возвышенной мысли исчезало во мнѣ, замѣняясь чѣмъ-то еще болѣе счастливымъ, чуждымъ страха утраты, спокойнымъ и мирнымъ. Несчастный Ивановъ сидѣлъ, согнувши свое хилое тѣло, и слезы стояли въ его прекрасныхъ глазахъ. Левинъ тихо и задумчиво улыбался.

-- Да, то же самое говорили онѣ, эти сосны, тогда, когда я пришёлъ къ нимъ три года назадъ, когда я искалъ еще Бога, и голоса ихъ нечувствительно для меня помогли мнѣ найти Его... Но что же это вы все молчите?-- спросилъ Левинъ, обращаясь ко мнѣ.-- Положимъ, здѣсь такъ хорошо, что говорить не хочется, но, вѣдь, вы постоянно молчите. Вотъ мы съ Иваномъ Ивановичемъ много говоримъ, особенно я, а васъ и не слышно. Что-жь это такъ? Вы разговаривайте, а то мы подумаемъ, что вы самолюбивый и недобрый человѣкъ, что молчите, или что вы и слушать насъ не хотѣли,-- говорилъ Левинъ, шутливо улыбаясь,-- Скажите, что вы думаете обо всемъ, что я разсказывалъ вчера и сегодня? Только искренно и откровенно говорите то, что вы думаете.

-- Мнѣ трудно это очень, Константинъ Дмитричъ. И не потому, чтобы я не слыхалъ или былъ невнимателенъ: напротивъ, именно потому, что я слишкомъ вжился въ ваши мысли, въ ваши слова, во всю вашу жизнь. Я такъ сжился съ ними, что я не всегда могу даже различить, гдѣ кончается въ душѣ моей то, что я пріобрѣлъ отъ васъ, и гдѣ начинаются мои собственныя мысли. Я.не могу сказать, чтобы я кралъ ваши мысли: нѣтъ, я принимаю въ нихъ лишь то, что проще, яснѣе и лучше выражало мое давнее темное, неясное предчувствіе. Но, все-таки, я такъ объединился съ вами душою, что мнѣ не всегда легко стать къ вамъ бокомъ и судить васъ. Это одно. А потомъ, когда я получаю способность относиться къ вамъ критически, тогда со мною случается новая бѣда. Тогда я слишкомъ страстно, слишкомъ строго отрицаю въ васъ то, чему не сочувствую или что считаю заблужденіемъ. Я бы не сказалъ этого другому. Но вы лучше меня знаете человѣческое сердце, и вамъ я не боюсь сознаться ни въ чемъ. Вы знаете, конечно, что всегда можно истинно любишь человѣка, то не только не бываешь къ нему снисходителенъ, но, напротивъ, становишься къ нему строгъ, черезъ-чуръ, непріятно для самого даже себя, придирчивымъ къ нему и требовательно-строгимъ. Когда любишь человѣка, когда бываешь счастливъ отъ звуковъ его голоса, когда онъ возводитъ тебя за собою на очень высокую высоту, малѣйшее его отступленіе внизъ оскорбляетъ тебя, и ты, осуждая, становишься небезпристрастенъ и часто не правъ. Я часто замѣчаю это въ себѣ по отношенію именно въ тѣмъ писателямъ, которыхъ я особенно горячо люблю, напр., въ Тургеневу, къ Достоевскому, къ Щедрину, но всего болѣе къ вамъ, потому что васъ я больше всѣхъ, я слишкомъ люблю васъ, Константинъ Дмитричъ. И потому, когда я порицаю васъ, я слишкомъ рѣзко тогда говорю. И объ этомъ вы, прежде всего, должны знать, чтобы, слушая меня, на меня не сердиться, по крайней-мѣрѣ, не слишкомъ сердиться, потому что эта рѣзкость выходитъ не изъ злобы, а изъ слишкомъ горячей къ вамъ любви... Большинство людей смотритъ на эти вещи иначе. Оно говоритъ: любовь есть источникъ пристрастныхъ, незаслуженныхъ похвалъ. Это мнѣніе всегда меня ужасно возмущало. Прежде всего, любовь исходитъ изъ того, что ее заслуживаетъ -- изъ того, что прекрасно. За что всѣ мы любимъ Пушкина, Гоголя, Тургенева? За то, конечно, что творенія ихъ прекрасны, за то, что въ душахъ ихъ, откуда ихъ творенія вышли, жили высокіе, прекрасные звуки. Если бы эти люди жили еще на свѣтѣ, если бы они были доступны, я тоже приходилъ бы испытывать ихъ, не за имя, а за ихъ чудные звуки, отъ которыхъ душа моя наполнялась восторгомъ и счастьемъ. Я бы тоже приходилъ къ нимъ узнавать, такъ же ли прекрасна и остальная душа ихъ, какъ тѣ ея всѣмъ слышные, всѣмъ доступные звуки. И еслибъ я убѣдился, что душа ихъ достойна ихъ звуковъ, я бы любилъ ихъ въ ихъ цѣломъ,-- ихъ звуки, ихъ душу, ихъ лица, ихъ голосъ; я бы любилъ ихъ живою любовью, какъ живыхъ и самыхъ драгоцѣнныхъ для меня изъ живущихъ на свѣтѣ людей. И, радуясь въ душѣ моей живому сочетанію добра и силы, которое въ человѣческой природѣ такъ рѣдко, я бы опять былъ на мгновеніе счастливъ, опять забывалъ бы ничтожество и злобу, живущія во мнѣ и во всемъ меня окружающемъ. И, привыкая къ истинному и чистому счастью, я бы становился все болѣе и болѣе строгимъ къ тѣмъ, кто давалъ его мнѣ, и съ возрастающею страстностью ненавидѣлъ бы въ немъ всѣ тѣ его отдѣльные звуки, которые сами по себѣ не прекрасны и не могли бы сдѣлать меня самого счастливымъ и чистымъ Ахъ, право, любовь есть источникъ совсѣмъ не пристрастія и попущеній, а, напротивъ, чрезмѣрной даже, можетъ быть, строгости... И изъ вашихъ печатныхъ созданій ни одно не волновало меня такъ, ни одно не было для меня источникомъ такого высокаго счастья, какъ этотъ вашъ изустный разсказъ; ничто не возбуждало во мнѣ большей къ вамъ строгости, чѣмъ то, что я слышалъ отъ васъ вчера и сегодня... Прикажете продолжать?-- говорилъ я съ удивившимъ меня самого раздраженіемъ.

Левинъ слушалъ внимательно. Брови его были очень нахмурены, но глаза были свѣтлы и оживленны. Онъ съ достоинствомъ отвѣчалъ:

-- Да, конечно, мнѣ нравится, что вы говорите.

XXVII.

-- Я совершенно раздѣляю ваше мнѣніе о томъ, что у огромнаго большинства вѣрующихъ людей вѣра не участвуетъ въ ихъ жизни, а исповѣдывается гдѣ-то вдали отъ жизни и независимо отъ нея, точно также, какъ и у большинства невѣрующихъ идеалы, замѣняющіе вѣру, стоятъ въ сторонѣ отъ жизни и практическая дѣятельность ихъ и нравственный тонъ имъ не соотвѣтствуютъ. Это очень тонкое и очень вѣрное наблюденіе. Если противъ него можно что-либо возразить, такъ развѣ указаніемъ на то, что въ раздвоенію жизни между идеалами и вѣрой, съ одной стороны, и практической дѣйствительностью - съ другой, ведетъ не только неискренность, лживость и нецѣльность людей, но и общее ихъ несовершенство -- ихъ неспособность осуществить въ собственной жизни то идеальное начало, которое составляетъ отдаленную цѣль жизни и развитія всего человѣчества. Я согласенъ также и съ тѣмъ еще болѣе глубокимъ замѣчаніемъ вашимъ о томъ, что стремленіе къ безусловной чистотѣ жизни часто оставляетъ человѣка почти одинокимъ среди большинства образованныхъ и достаточныхъ людей, покланяющихся началу, вынесшему ихъ на поверхность теченія, т.-е. силѣ и случаю, благодаря которымъ они ею овладѣли, особенно въ томъ кругѣ, жизнь котораго преслѣдуетъ одну лишь цѣль -- легкаго, веселаго и тонкаго наслажденія. Родившись, воспитавшись, живя среди людей этого круга, вы дѣйствительно были одиноки съ вашею наклонностью относиться къ нравственнымъ идеаламъ съ безусловною послѣдовательностью и строгостью. Но вы приходили въ соприкосновеніе съ людьми другихъ круговъ, вы съ дѣтства уже сталкивались съ трудовыми и хорошими людьми изъ образованныхъ и изъ народа. И это обстоятельство, о которомъ вы забыли въ вашемъ разсказѣ, лишаетъ силы вашъ аргументъ одиночества, ограничиваетъ его. Вы, еще съ дѣтства пріучаясь любить простыхъ людей, не искали, а предпочтительно желали сочувствія не отъ нихъ, а отъ тѣхъ,которые, но вашимъ словамъ, хвалили и поощряли въ васъ страсти и поклоненіе силѣ и къ вашимъ нравственнымъ стремленіямъ относились съ презрѣніемъ и насмѣшкой. Среди этихъ людей вы были одиноки, но не среди всѣхъ людей. Года вашей молодости были временемъ духовнаго разцвѣта Россіи. Тогда была много людей, быть можетъ, неумѣло, во все же горячо и искренно стремившихся къ истинѣ и добру. И потому слова объ одиночествѣ нехорошо дѣйствуютъ на слухъ, отзываясь чѣмъ-то аристократическимъ и капризнымъ. Это тѣмъ болѣе странно, что, за исключеніемъ этой мысли, весь вашъ разсказъ представляетъ противуположную крайность -- скорѣе склонность осудить себя въ прошломъ безусловно, чѣмъ къ какой-либо снисходительности. Потомъ, тутъ есть проявленіе вашей постоянной черты -- склонности къ безусловному. Вамъ недостаточно стремленія къ добру: вы требовали отъ другихъ, чтобы и пути къ добру у нихъ были тѣ, но которымъ инстинктивно шли вы сами и которые были, конечно, короче и вѣрнѣе. Поэтому, если я что-нибудь тутъ возражалъ, то болѣе противъ формы вашего разсказа, касающагося многихъ глубокихъ вопросовъ лишь вскользь, открывая тѣмъ возможность обвиненіямъ въ парадоксальности, въ большинствѣ случаевъ и въ сущности невѣрнымъ. Ваши слова о томъ, что ваша молодость, проведенная въ упражненіяхъ индивидуальной силы, въ страстяхъ, бывшая воплощеннымъ противорѣчіемъ основному принципу христіанской нравственности -- началу любви, отреченія отъ личности, и потому бывшая однимъ сплошнымъ преступленіемъ, однако, вызывала къ вамъ уваженіе окружающихъ,-- эта мысль трогаетъ меня не только искренностью, но и глубиной своего содержанія. Между тѣмъ, она выражена у васъ такъ коротко, въ такихъ сильныхъ выраженіяхъ и такъ мало разъяснена, что у многихъ можетъ вызвать впечатлѣніе парадокса. Это потому и досадно, что это не парадоксъ, а чрезвычайно глубокая истина, Я очень радъ, что Иванъ Ивановичъ тогда высказалъ все, что я могъ бы прибавить къ этимъ словамъ, но не рѣшился, боясь, что не въ силахъ буду передать моихъ мыслей. Да, люди въ большинствѣ живутъ не любовью, а силою, не христіанствомъ, а дарвиновской борьбой за существованіе, и въ другихъ сочувствуютъ проявленіямъ началъ, составляющихъ принципъ ихъ жизни -- всякимъ проявленіямъ силы. Оскорбленій не прощаютъ, а убиваютъ занихъ, блаженными считаютъ не нищихъ духомъ, а надѣленныхъ всякими богатствами таланта, славы, денегъ, почестей, власти, счастья, силы. Это все такъ. И никто такъ глубоко этого не понимаетъ, какъ вы. Отчего же объ этомъ, о самомъ главномъ, вы говорили только вскользь? Отчего вы не развили той мысли, которая составляетъ основаніе всѣмъ остальнымъ, какъ ихъ противуположеніе, какъ воплощеніе зла, противъ котораго вы боретесь своею любовью, своею проповѣдью любви? Вы говорите: "для того, чтобы имѣть славу и деньги, для которыхъ я писалъ, нужно было скрывать хорошее и высказывать дурное"... Здѣсь очень, очень глубокая, глубоко печальная по своей вѣрности мысль. Но какъ парадоксально, какъ неясно вы ее сказали! Какъ долго нужно думать, чтобы понять, что она означаетъ! Какъ тщательно и долго нужно сводить ее съ остальными частями вашего разсказа, чтобы постигнуть, что дѣйствительно и въ литературѣ, и также въ поэзіи люди восхищаются не тѣми рѣдкими проявленіями прощенія, состраданія, любви истинно христіанской, а очарованіемъ и внѣшнимъ блескомъ внѣшней красоты, любви половой, любви условной, соединенной съ ненавистью и борьбой посредствомъ силы! Какъ долго нужно напрягать духъ, чтобы понять, что литература, искусство, поэзія, служа отраженіемъ дѣйствительной жизни, занимаются также лживой идеализаціей и того начала борьбы, на которой эта жизнь до сихъ поръ еще строится огромнымъ большинствомъ людей, несмотря на внѣшне-громадное распространеніе христіанства!... Это вѣрно, это очень, очень вѣрно.

Но такую глубокую мысль нужно высказывать во всеоружіи ея свѣта, чтобы голосъ, ее высказывающій, не былъ голосомъ вопіющаго въ пустынѣ, чтобы тупоуміе, ничтожество, эгоизмъ и "злоба окружающихъ васъ бездарностей и невѣждъ не осмѣливались судить вашей глубокой идеи слегка, чтобы не давать имъ въ руки оружія, которымъ они могли бы осквернить вашу святыню и замедлить принятіе ея всѣми... И въ такое время, какъ теперь, когда въ ней одной лежитъ спасеніе отъ всеобщей вражды, междоусобій, войнъ, убійствъ, смертей голодныхъ и преступленій!

Точно такой же характеръ глубины, вѣрнаго содержанія и внѣшней парадоксальности, кажущейся слабости носитъ и все то, что вы говорили о писателяхъ и объ ихъ "писательской вѣрѣ". Вы хотѣли сказать, что писатели, поклоняясь идеѣ прогресса, пытались ее проповѣдывать, но при этомъ не звали самаго главнаго -- въ чемъ лежитъ прогрессъ, какая его конечная цѣль; они не знали, въ чемъ зло и въ чемъ добро, не знали, чему надо учить людей, а, между тѣмъ, учили, не зная, чему они учатъ и чему надо учить. И всѣ учили разному. И вы съ ними. И это было сумасшествіе, потому что истина была тутъ рядомъ, а вы ея не замѣчали. Истина была ученіе Христа. И передъ нею проповѣдь прогресса была ничтожествомъ и безуміемъ. Опять это очень глубоко, очень вѣрно. И опять вы сказали это такъ странно, какъ будто все, что ясно вамъ самому, должно моментально, безъ всякихъ съ вашей стороны усилій, быть принято всѣми. А другіе сейчасъ увидятъ крайность -- обвиненіе всѣхъ писателей въ корыстолюбіи и славолюбіи, которыя были свойствомъ все же не безусловно общимъ: были люди чистые, и у другихъ, самыхъ низменныхъ писателей, все же была своя, хотя и несовершенная, но все же чистая для нихъ святыня. И за эту крайность ваши противники уцѣпятся сразу съ радостью, а глубокой и вѣрной стороны вашей мысли не поймутъ: такъ неясно, отвлеченно, такъ неподкрѣпленно, эксцентрично она у васъ выражена. И, мало того, она выражена еще съ раздраженіемъ. И не всѣ поймутъ, что раздраженіе ваше направлено вами противъ себя же -- противъ своихъ прежнихъ заблужденій, что это -- раздраженіе жаждущаго правды человѣка противъ всего того, что мѣшало ему прежде достигнуть земли обѣтованной. Не всѣ это поймутъ, и многіе примутъ ваше раздраженіе на свой счетъ. И это, оскорбивъ ихъ, тоже помѣшаетъ вашей цѣли, которая, я знаю, одна дорога вамъ... Тоже и разсказъ вашъ о школахъ и журналахъ, о томъ, что вы ѣздили за границу для пріобрѣтена искусства самому ничего не зная учить другихъ. И тутъ опять глубокая, но эксцентрично, неясно выраженная мысль. Вы хотѣли сказать, что вы не знали конечной цѣли знанія, а потому и первоначальныя ступени знанія -- грамота, педагогія -- казались вамъ безцѣльными и безсмысленными. Вамъ, все-таки, хотѣлось учить, потому что инстинктъ неугомонно говорилъ, что истина доступна человѣку. Но вы не знали путей, ведущихъ къ ней, и видѣли только несовершенство общепринятыхъ и существующихъ, своего же еще не могли изобрѣсти. "И, убѣдившись, что попали въ безвыходный кругъ, заболѣли. Это очень просто и понятно. И еще было бы проще, если бы вы прямо сказали, что не знали тогда, "чѣмъ люди живы", что вы тогда инстинктивно порывались въ христіанству, которое одно для васъ всегда было истиной въ сердцѣ, но еще отклонялись отъ него умомъ, что вся ваша жизнь, все ваше развитіе имѣло одинъ смыслъ, одну цѣль -- возвращеніи къ христіанству. У гр. Толстаго въ Карениной это сказано о васъ гораздо яснѣе (а вы еще на него сердитесь!). Въ связи съ. этимъ у васъ есть еще другая важная ошибка. Слушая вашъ разсказъ, можно подумать, что вы жили, жили долгіе годы такъ себѣ, спустя рукава, и только на 50 году вашей жизни явились у васъ эти вопросы: "зачѣмъ?... ну, а потомъ?" Извините, это неправда. Эти вопросы всегда жили въ вашей душѣ. Они часто, постоянно даже выражались во всей вашей дѣятельности, во всей вашей жизни, которой многочисленные и сложные фазисы, приблизившіеся теперь къ конечной ихъ цѣли, получаютъ глубокій и истинный смыслъ. И опять это объяснилъ мнѣ графъ Левъ Толстой, которымъ вы такъ несправедливо недовольны. Онъ давно слѣдилъ за вами, воспроизводилъ васъ подъ разными именами, и я давно уже зналъ о васъ по его сочиненіямъ. Еще когда вы были Колей Иртеньевымъ, когда вамъ было 14 лѣтъ и вы были влюблены въ горничную Машу, еще тогда вы стали себѣ задавать эти самые вопросы и получили способность страдать и радоваться отъ мыслей о нихъ. Уже тогда вы, вспоминая иногда о смерти, ожидающей васъ каждую минуту, недоумѣвали, какъ люди не понимаютъ той простой истины, что въ виду смерти можно быть счастливымъ только въ настоящемъ, только не думая о будущемъ, которое есть смерть,-- и вы цѣлые дни лежали на постели, читая романы, заѣдая ихъ пряниками съ кроновскимъ медомъ и стараясь жить однимъ лишь наслажденіемъ минуты, совершенно какъ маленькій Соломонъ. Уже тогда вы инстинктивно отдавались потребности мечтательнаго скептическаго умствованія, рисовавшаго вамъ, что, кромѣ васъ, ничего другаго не существуетъ въ мірѣ, и всѣ предметы -- только ваше представленіе. Уже тогда, въ 14 лѣтъ, вы бывали счастливы и мучились надъ рѣшеніями этихъ вопросовъ, и изъ этого непосильнаго ребенку, неестественно-ранняго, тяжкаго душевнаго труда выносили непропорціональное развитіе анализирующей силы сознанія -- мучительную привычку нравственной рефлексіи самоизслѣдованія, которая болѣзненно раздражала ваше врожденно глубокое чувство и убивала способность яснаго и спокойно-восторженнаго размышленія. Уже въ "юности" вы болѣли "любовью любви", желаніемъ счастья, отвращеніемъ къ самому себѣ и порывами раскаянія, въ которыхъ вы безусловно отрицали все свое прошлое, какъ сегодня. Въ Люцернѣ, негодуя на лакеевъ, которые издѣвались надъ нищимъ музыкантомъ, на лордовъ, которые ничего не хотѣли дать ему изъ своихъ богатствъ, вы возставали противъ эгоизма, написаннаго на знамени цивилизацій, вы еще сильнѣе негодовали на безсильную потребность своего ума къ абсолютнымъ рѣшеніямъ и -- уже тогда непогрѣшимый голосъ всемірнаго духа заглушалъ для васъ шумное, торопливо-суетное движеніе прогресса, уже тогда вы видѣли, какъ онъ кротко смотрѣлъ съ своей свѣтлой неизмѣримой высоты и радуется на безконечную гармонію, въ которой всѣ мы движемся съ кажущимся намъ безконечнымъ противорѣчіемъ. Вы тогда уже вступали душою въ область, безконечнаго. Потомъ въ разсказѣ Три смерти... Тамъ нѣтъ никакого вымышленнаго вамъ подобія, но тамъ тоже было отраженіе вашей души въ величавомъ зрѣлищѣ міра, приносимаго смертью,-- въ томъ яркомъ восковомъ свѣтѣ, падавшемъ съ высокихъ серебряныхъ подсвѣчниковъ на блѣдный лобъ усопшей. Ваша душа отражалась въ строгомъ и величавомъ, холодномъ лбѣ покойницы, которая съ ея твердо сложенными устами, вся олицетворяя вниманіе, не двигаясь, въ торжественномъ молчаніи слушала его слова: "Сокроешь лицо Твое -- смущаются, возьмешь отъ нихъ духъ -- умираютъ и въ прахъ свой возвращаются. Пошлешь духъ Твой -- созидаются и обновляютъ лицо земли. Да будетъ Господу слава во вѣки". Ваша душа была тутъ, и я тогда первый разъ полюбилъ ее, я тогда первый разъ былъ счастливъ, слушая ея звуки. Потому что она говорила о величіи Бога, и звукъ ея хвалы и славословія былъ чистый и прекрасный. И чистое его отраженіе слышалось также и въ пѣніи птицъ, которыя, помните, какъ потерянныя, щебетали что-то счастливое,-- слышалось въ спокойномъ и радостномъ шепотъ вершинъ, медленно и величаво шевелившихся надъ поникшими мертвымъ срубленнымъ деревомъ. Все это были звуки души, старавшейся услышать и передать гармонію божественной тайны. Да, вы уже тогда "искали Бога". Въ Казакахъ, когда вы были Дмитріемъ Оленинымъ, вы, правда, не искали Бога непосредственно, но и тогда, поклоняясь природѣ, вы пытались отречься отъ себя и жить для другихъ, т.-е. опять приближались къ той области, гдѣ живетъ сознаніе Бога. А Война и миръ? Князь Андрей и Безухій? Я теперь какъ во снѣ и не могу хорошенько этого разобрать, но я помню, что на яву я зналъ, что и Болконскій, и Безухій были оба -- вы: Болконскій -- сухой вы, а Безухій тоже вы, но вы, когда вы бываете добрымъ и открытымъ всему міру. Князь Андрей тоже, какъ вы, переживалъ разныя фазы, и душа его также желала славы, любви къ женщинѣ, къ семьѣ, и отъ нихъ переходила къ истинѣ, къ Божьей любви -- и нашла ихъ въ послѣднія мгновенія его жизни на землѣ. Пьеръ... онъ тоже искалъ правды и Бога и тоже нашелъ ихъ въ лишеніи, въ страданіяхъ, въ счастьи... Извините, если я говорю такъ странно, но мнѣ кажется, что я былъ тогда съ вами. Да, я былъ тогда съ вами, но вы меня не видали. Я больше всею любилъ васъ въ тотъ вечеръ, когда, помните, вы стояли за паромѣ и, ожидая перевоза, смотрѣли на красный отблескъ солнца въ синѣющей водѣ разлива. Въ эти минуты одна часть вашей души, утомленная отъ раздражающей жажды славы, власти, измученная житейскими разочарованіями,хотѣла не вѣрить въ счастье истины и добра, а другая, лучшая часть ея, упрекала ее въ эгоизмѣ и говорила ей, что она есть часть огромнаго гармоническаго цѣлаго, что она не исчезнетъ совсѣмъ, что надъ нею есть новая жизнь и что въ этомъ мірѣ все же есть правда. На перевязочномъ пунктѣ Бородинскаго поля, когда вы были смертельно ранены осколкомъ гранаты, вамъ было жаль убѣгающей жизни, потому что вы были полны тогда прощеніемъ и жалостью къ умирающему врагу; вы хотѣли жить для любви въ ненавидящимъ васъ, для той любви, которой учила васъ ваша сестра и которой вы прежде умомъ не понимали. Въ Мытищахъ, въ промежуткахъ предсмертнаго бреда, вы желали счастья одной лишь души -- счастья любви, которая есть самая сущность души и которой ничто не можетъ разрушить, ни даже самая смерть. Вы хотѣли любить этой новой любовью и ту, которую вы болѣе всѣхъ ненавидѣли, вы желали, чтобъ вамъ было возможно еще разъ одинъ только увидѣть ее, еще разъ только сказать ей снова о вашей любви. Тогда, въ эти часы страдальческаго уединенія и полубреда, чѣмъ болѣе вы вдумывались въ новое открывавшееся вамъ начало вѣчной любви, тѣмъ болѣе вы отрекались тогда отъ жизни земной и тѣмъ совершеннѣе уничтожали въ себѣ ту страшную преграду, которая безъ любви стоитъ между жизнью и смертью. Въ Троицкой лаврѣ, когда Наташа сидѣла около васъ, и вы чувствовали, что снова незамѣтно вошедшая любовь къ женщинѣ привязала васъ къ жизни, вы плавали о томъ, что истина жизни открылась вамъ для того, чтобы вы жили во. лжи. И въ мысляхъ о Богѣ, о вѣчной любви, несмотря на ихъ утѣшительность, какъ это потомъ повторилось въ сегодняшнемъ вашемъ разсказѣ, было что-то слишкомъ односторонне-отвлеченное, не было очевидности, были тѣ же безпокойство и неясность. Но вотъ во снѣ вы увидѣли образъ приблизившейся смерти и проснулись,-- и завѣса, до тѣхъ поръ скрывавшая предъ вами невѣдомое, была приподнята предъ вашимъ душевнымъ взоромъ и вы поняли, что смерть есть пробужденіе -- пробужденіе отъ жизни -- и съ той минуты вы охладѣли ко всему земному. Вы умерли просто и спокойно-прекрасно, но душа ваша осталась и устами Наташи и Мари, благоговѣйно умиленныхъ таинственнымъ зрѣлищемъ смерти, она говорила, какъ и сегодня, что это -- должно быть, что это -- хорошо, т.-е. что нужно жить и нужно умереть, и что это -- хорошо, что это -- добро. Это даже удивительно, что прежде иногда вы говорили буквально тѣми же словами, что въ сегодняшнемъ, вчерашнемъ вашемъ разсказѣ. Ботъ и сейчасъ тоже. А когда вы были Пьеромъ Безухимъ и жили отставнымъ камергеромъ въ Москвѣ, такъ вы тогда даже тѣ вопросы задавали себѣ именно теперешними словами. Вы поминутно съ недоумѣніемъ спрашивали себя: къ чему? зачѣмъ? что такое творится на свѣтѣ? Зачѣмъ испанцы возсылаютъ мольбы Богу, чрезъ католическое духовенство, о томъ, чтобы имъ 14 іюня побѣдить французовъ, и зачѣмъ французы черезъ то же католическое духовенство и тому же Богу молятся о томъ, чтобы 14 іюня имъ удалось побить испанцевъ? Зачѣмъ эта безсмыслица? Зачѣмъ эта ложь? Гдѣ истина? Какъ распутать этотъ ужасный жизненный узелъ? И какъ, будучи Оленинымъ на Кавказѣ, вы искали объясненія всему въ отреченіи отъ цивилизованной жизни и сліяніи съ людьми, живущими жизнью естественной и простой -- съ жизнью казаковъ, такъ и тогда, будучи Пьеромъ, вы у солдатъ-ополченцевъ учились понимать волю Бога, исполняя ее, и, отрицаясь своего внѣшняго человѣка, учились просто сопрягать безконечнаго Бога съ своимъ конечнымъ я, какъ это вы говорили намъ сегодня. Перейдя въ Каратаева, душа ваша, смирясь, постигала цѣлесообразность добра и зла въ человѣческомъ мірѣ, возвышалась до познанія этого таинственнаго круга, доступнаго инстинктивному пониманію, но не разсудку человѣка, не воздѣйствію его сознательной воли -- и вдругъ все и въ глазахъ вашихъ, и въ вашихъ словахъ получало характеръ торжественнаго благообразія -- и жизнь ваша, безсмысленная отдѣльно, получала глубокое значеніе, какъ вы говорили намъ" вчера и сегодня... Я веду все это къ тому, чтобы вы убѣдились, что вы всегда искали Бога, съ самаго начала вашей жизни, во всей вашей дѣятельности; всегда задавали себѣ этотъ вопросъ: зачѣмъ)... ну, а потомъ**.-- всегда искали рѣшенія ему въ той почвѣ, которая одна можетъ воспитать для него человѣка: въ той области, которая была родною для няни вашей матери, Настасьи, для блаженнаго, юродиваго Гриши, для казаковъ, для солдатъ, для мужиковъ, для всѣхъ этихъ милліоновъ простыхъ трудящихся людей. Только вы, родясь въ другой, худшей области жизни, долго не могли совсѣмъ плотно срастись съ этой лучшей жизнью -- вы срастались съ ней постепенно. Такъ только оно и могло случиться, такъ оно и случилось. Совершенно понятно. Вы родились въ томъ кругѣ, въ томъ вѣкѣ, которымъ чуждо сознаніе истины, добра и Бога, и вы прожили долгую жизнь, пока инстинктивное влеченіе къ правой жизни породнило васъ съ мыслями и вѣрою людей, живущихъ право. Это совершено, совершенно понятно. Помню, недавно, въ Крыму, купаясь въ морѣ одинъ во время волненія, я никакъ не могъ добраться до берега; волна била меня о мелкій песокъ и опять уносила. А уже изнемогалъ отъ безплодныхъ усилій, но тутъ палка какая-то билась; я схватилъ ее и, воткнувъ въ песокъ, ухватился за нее и отдохнулъ и потомъ по новымъ сильнѣйшимъ волнамъ добирался постепенно все дальше, вонзая въ песокъ свою палку исцарапанными, окровавленными руками, и -- спасся. Также и вы -- носились по житейскому морю далеко отъ желаннаго берега. Вы носились далеко, и долго силы было въ васъ много, и привольно было вамъ на просторѣ. Но инстинктъ тянулъ васъ къ берегу, и волна чувства, инстинктивныхъ предчувствій, расла и расла, и вы, изнемогая, добираясь до цѣли и снова уносясь отъ нея, достигли, наконецъ, берега и спаслись и лежите теперь еще въ изнеможеніи, и усиленное дыханіе, усиленное біеніе сердца еще мѣшаютъ вамъ видѣть весь берегъ, какъ слѣдуетъ.Но вы, все-таки, уже спасены сами и знаете, что тянете за собою тысячи другихъ, которые бьются, тонутъ, изнемогаютъ, но, все еще надѣясь, изъ послѣдняго запаса, отчаянно кричатъ вамъ, чтобы вы поскорѣе укрѣпили на берегу и бросили бы имъ веревку... Да, Константинъ Дмитричъ, все это случилось совсѣмъ не такъ, ex abrupto, какъ вы говорите. Ваше возвращеніе къ вѣрѣ произошло постепенно, и вся ваша жизнь есть рядъ усилій, преслѣдовавшихъ одну и ту же цѣль, наконецъ, вами достигнутую. Я понимаю это чувство, которое заставляетъ васъ относиться къ вашему прошлому съ такимъ отвращеніемъ. О! это чувство такъ знакомо теперь мнѣ и близко, когда все во мнѣ -- и прошлое мое, и будущее, и больше всего настоящее -- представляются мнѣ чѣмъ-то безнадежно-безобразнымъ и отвратительнымъ. У васъ оно лучше, изъ лучшаго источника: у васъ оно идетъ отъ любви къ истинѣ, отъ того страстнаго, всеисключающаго благоговѣнія къ святынѣ открывающейся вамъ правды, которое заставляетъ васъ съ безпощадною страстью относиться ко всему тому въ себѣ, что прежде мѣшало вамъ къ ней приблизиться такъ же полно, какъ въ эту минуту. Но вы забываете, что настоящее ваше пониманіе не могло бы явиться, его вовсе бы не было у васъ безъ длиннаго ряда прежнихъ попытокъ. Это заблужденіе -- заблужденіе доброе и прекрасное въ себѣ. Но не всѣ его поймутъ: многіе увидятъ въ этомъ признакъ легкости мысли, пустоты, ничтожества праздной Фантазіи, неясности и слабости мысли. И потому мнѣ досадно, ужасно досадно. Я. знаю, что нѣтъ такого мыслителя, котораго глубокія мысли и чувства были бы сразу усвоены всѣми; но мнѣ. досадно, когда онъ чѣмъ-нибудь излишнимъ, хотя бы и добрымъ, но все же излишнимъ, самъ ослабляетъ удобовоспріимчивость своихъ великихъ и благотворныхъ идей.

Я былъ въ Москвѣ надняхъ. Тамъ всѣ объ васъ говорятъ. Ваши мысли, которыя вы намъ высказывали вчера и сегодня, извѣстны тамъ всѣмъ. Онѣ передаются изъ устъ въ уста -- и меня поразило, какъ всѣ къ нимъ относятся. Никто не относится къ нимъ равнодушно. Одни ужасно лихорадочно какъ-то восторгаются и въ каждомъ вашемъ словѣ видятъ олицетвореніе человѣческой истины; но огромное большинство возмущено вашими мыслями, какъ личнымъ какимъ-то себѣ оскорбленіемъ. И больше всего -- ученые, писатели, вообще люди, мнящіе себя быть служителями и обладателями истины. Философы оскорблены всего больше. Они злобно издѣваются, какъ надъ чѣмъ-то невообразимо-безсмысленнымъ. Иные считаютъ васъ сумасшедшимъ и разсуждаютъ такъ: прежде онъ былъ здоровъ, писалъ отличные романы и не вѣрилъ въ Бога, теперь увѣровалъ въ Бога и пересталъ писать романы -- значитъ, сумасшедшій -- очень просто. Вообще, ужасно много и ужасно озлобленныхъ порицаній. И меня поражала крайность озлобленія и презрительныхъ насмѣшекъ; меня приводило въ недоумѣніе, отчего же всѣ эти порицатели съ такимъ озлобленіемъ бросаются на то, что сами же считаютъ ничтожествомъ? Развѣ кто обращаетъ вниманіе на ничтожество? Если это ничтожество, то отчего же всѣ читаютъ, всѣ говорятъ, одни съ лихорадочнымъ восторгомъ и совершеннымъ отсутствіемъ критики, а другіе съ озлобленіемъ и чувствомъ личнаго оскорбленія? Я не могъ тогда этого понять. Но теперь, послушавъ васъ, я понимаю, въ чемъ дѣло. Вы сказали, гдѣ лежитъ истина, которую всѣ ищутъ теперь съ такимъ ужаснымъ мученіемъ. И тѣ, которые склонны искать ее тамъ же, гдѣ ее увидѣли вы, пришли въ восторгъ и умиленіе. Большинство же, ищущее ее совсѣмъ въ другомъ мѣстѣ, было возмущено, связывало свое дѣло съ своею личностью, которому вы -- олицетворенное осужденіе. Но никто не спокоенъ, всѣ крайне взволнованы, а никто не испыталъ того мира/который дается словомъ кротости и глубокаго, спокойнаго обладанія правдой. Вы, теперешній вы, ваши теперешнія мысли и чувства не есть еще это обладаніе: они только очень близко приближающееся къ цѣли исканье ея. И потому никто не можетъ пройти мимо васъ равнодушно, потому что всѣ теперь заняты ея мучительнымъ исканіемъ. Вы долго искали, вы долго толкались въ дверь истины и просили о ней. Васъ долго и всячески отталкивали отъ двери; часто вы сами отъ нея далеко уходили; но вотъ вы все забыли, все возненавидѣли, кромѣ одной лишь истины, вы бѣгомъ добѣжали до двери; вы, запыхавшись, нетерпѣливо стучитесь въ нее и, вмѣстѣ, торжествуете, зная, что вотъ сейчасъ, сію минуту, вы войдете въ нее и увидите то, что такъ долго, такъ искренно желала видѣть ваша душа. Вы весь одно волненіе -- волненіе ожиданія, надежды, послѣднихъ убѣгающихъ сомнѣній, озлобленія на всѣ свои увлеченія, мѣшавшія вамъ найти Желанную дверь. И вотъ это ваше волненіе всѣхъ такъ и волнуетъ. Я знаю, толкаемое отворится для васъ и просимое вами дастся вамъ. Но это -- въ будущемъ еще, а теперь мы, судя по словамъ вашимъ, застали васъ еще у двери, еще не отворившимъ ея. И вотъ мы тоже въ волненіи. Вы намъ только сказали, какой вы дорогой бѣжали, какой путь ведетъ въ истинѣ, вы указали на послѣднюю дверь, за которой стоитъ уже она одна, эта желанная истина, но дверь все такъ же, какъ прежде, закрыта, и вы -- все то же волненіе, радостное и полное трогающаго умиленія и надежды, но все же только волненіе, а не тотъ миръ и спокойствіе, которыхъ такъ мучительно жаждемъ всѣ мы -- мы, сомнѣвающіеся, страдающіе, сумасшествующіе люди девятнадцатаго вѣка, мы, безумно, безсмысленно метающіеся. Вы сообщили намъ ваше волненіе -- и мы наполнились имъ. Давайте же намъ миръ и отраду, а не только волненіе, укажите намъ не только путь къ истинѣ, но самую истину. Теперь мы отъ васъ не отстанемъ. Мы вѣримъ вамъ -- одному изъ насъ, одному изъ заблудившихся и потомъ свободно и искренно возвратившихся. Мы знаемъ, что вы перестрадали душою все то, чѣмъ всѣ мы сами болѣли и болѣемъ. Мы услышали, какъ вы выздоравливали отъ общаго нашего смертельнаго недуга, какія цѣлебныя силы васъ излѣчили и гдѣ ихъ можно найти; теперь мы ждемъ отъ васъ, чтобы вы показали намъ то, что еще намъ важнѣе -- всѣ подлинные признаки самаго неповреждающагося здоровья. По пока мы еще этого не узнали, не сердитесь, что мы только взволнованы ожиданіемъ скорой радости и еще не торжествуемъ ея. Теперь мы только приходимъ къ вамъ съ мольбою, съ нетерпѣніемъ и дѣтской надеждой: разскажите намъ, что вы узнали послѣ того, какъ опять замолчали? Вѣдь, людей, которыхъ интересуетъ происшедшій въ васъ переворотъ съ теоретической его стороны, очень немного. Немногихъ можетъ интересовать вопросъ о томъ, какъ вы стали вѣрить, потому что немногіе понимаютъ, что вы -- олицетвореніе нашего вѣка въ его начинающемся поворотѣ отъ невѣрія, отчаянія и убійствъ въ вѣрѣ, въ надеждѣ, въ прощенію, въ любви. Это понятно немногимъ. Но, наоборотъ, всѣ интересуются знать, къ какимъ выводамъ пришли вы, всѣ хотятъ услышать отъ васъ очищенное любовью ученіе правды. Большинство интересуется не процессомъ этого поворота, а результатомъ его. А въ вашемъ разсказѣ говорится лишь о внутреннемъ процессѣ, приведшемъ васъ въ вѣрѣ, а не о самой вѣрѣ вашей. И отсюда у всѣхъ чувство безмѣрнаго возбужденія, у однихъ -- страстнаго восторга, у другихъ -- негодованія, но у всѣхъ одинаково чувство лихорадочнаго ожиданія и неудовлетворенности. Это -- главная причина впечатлѣнія, производимаго вашими мыслями на большинство. У ученыхъ и писателей, конечно, есть еще личныя причины: вы разрушаете ихъ ученіе, которое есть для нихъ все. Вооружаясь противъ васъ, они стоятъ за свою жизнь, потому что не имѣютъ другой. И вотъ, въ виду этихъ внутреннихъ препятствій въ сочувственному принятію вашихъ идей, необходимо по возможности устранять тѣмъ болѣе всякія препятствія внѣшнія -- нелѣпость выраженія, парадоксальность формъ построенія мысли. Для меня, напримѣръ, это больно вдвойнѣ. Потому что именно эти-то парадоксальности ваши мнѣ всего болѣе дороги. Потому что онѣ, я знаю, исходятъ именно изъ самыхъ чистыхъ и искреннихъ порывовъ души, которая такъ мучительно тоскуетъ объ истинѣ, что для нея разсужденія, тѣмъ болѣе соображенія о формѣ, о словѣ, о фразѣ,-- въ тѣ минуты, когда духъ полонъ однимъ желаніемъ непосредственнаго обладанія истиной, чистаго, безъ мысли, безъ словъ, сліянія съ нею,-- такъ же физически невозможны въ эти мгновенія, какъ во всякомъ порывѣ чувства, котораго полнота и искренность достигли всеисключающей силы самозабвенія. Но мнѣ дорого также, чтобы эта чистота вашего чувства вливалась во всѣхъ непосредственно: не всѣ будутъ вникать очень подробно, очень глубоко, для немногихъ ваши слова въ ихъ теперешнемъ видѣ будутъ безцѣльно разбросаннымъ бисеромъ. А сказано: не мечите бисера... И вотъ потому-то мнѣ такъ больно и такъ оскорбительно. И это тѣмъ болѣе, что перлъ вашего разсказа и есть эта трогательная, младенчески-чистая искренность чувства. Душа раскрывается, и самъ, слушая васъ, чувствуешь то неповторяемое блаженство, какъ въ дѣтствѣ, бывало, когда, сдѣлавъ что-нибудь злое, послѣ тяжелаго злобнаго чувства, на колѣняхъ у нихъ -- у отца или у матери -- плачешь слезами раскаянія и вѣры, что они своею любовью сдѣлаютъ тебя снова счастливымъ и чистымъ, и за ихъ прощающею любовью чувствуешь себя снова покойнымъ и безопаснымъ, какъ за недоступной всему злому, несокрушимой твердыней. Слушая васъ, опять наполняешься неразсуждающею, счастливою дѣтскою вѣрою въ Бога и, также какъ вы, ждешь отъ Него помощи противъ горя и зла, ждешь новой надежды, новой вѣры въ разумность и добро человѣческой жизни. Это чувство возрождающей, младенчески-чистой, беззавѣтно-глубокой любви къ Богу -- самое прекрасное въ вашемъ разсказѣ. Разсказъ вашъ, его чистое чувство сдѣлали дѣло. Они смягчили намъ сердце, наполнили насъ предчувствіемъ истины, приготовили насъ. Говорите теперь. Говорите уже безъ разсужденій, безъ анализовъ философскихъ, безъ горькихъ воспоминаній о прошломъ, безъ самобичеваній. Раскройте намъ тайны открывающейся вамъ новой, величайшей области прекраснаго. Говорите о Богѣ, о томъ, какіе законы оставилъ Онъ намъ и какъ ихъ намъ можно исполнить. И пусть вашъ голосъ звучитъ одной только любовью. Мы всѣ такъ измучились отъ силы и злобы намъ такъ нужно слышать голосъ любви...

-- Ваше высокоблагородіе, извольте вставать! Девятый часъ!-- говорилъ голосъ гимназическаго сторожа.

Ужасно жаль было просыпаться.

М. Громека.

"Русская Мысль", No 11, 1884

Оставить комментарий Громека Михаил Степанович (bmn@lib.ru) Год: 1884 Обновлено: 20/11/2017. 182k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Статья четвертая.

Громека Михаил Степанович Последние произведения гр. Л. Н. Толстого