Грузенберг Семен Осипович
Прения по докладу С.О. Грузенберга "Ветхозаветная мораль в истолковании B.C. Соловьева"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде): История в материалах и документах: 1907-1917: В 3 т. / Московско-Петербургский Философский Клуб; Федеральное архивное агентство; Российский государственный архив литературы и искусства; Библиотека-фонд "Русское Зарубежье"
   М: "Русский путь", 2009.
   

ЗАСЕДАНИЕ 3 МАЯ 1914 г.

Прения по докладу С.О. Грузенберга "Ветхозаветная мораль в истолковании B.C. Соловьева"

   Председательствующий555.
   Объявляю заседание открытым. Прежде, чем приступить к выслушанию доклада, я хотел бы сообщить собранию, что здесь присутствует сестра B.C. Соловьева, связанная с ним не только кровным, но и духовным родством, М.С. Безобразова556. Я думаю, что общество не откажется выразить ей свое приветствие.

Аплодисменты.
<С.О.> Грузенберг читает доклад.

   Председательствующий.
   Объявляю перерыв на 10 минут.

После перерыва.

   Председатель нашего О<бщест>ва, А.В. Карташев, в настоящее время болен и потому не мог посетить сегодняшнего собрания, но он придавал ему довольно большое значение. Мне хотелось бы от его имени поделиться с вами теми соображениями, кот<орые> он высказывал мне по поводу доклада и его значения. Дело в том, что в этом году Религиозно-философское о<бщест>во, подчиняясь велениям времени, занялось, может быть, несколько непропорционально вопросами иудаизма. Мы посвятили некоторое время рассмотрению вопроса о деле Бейлиса. Затем останавливались в сущности на том же вопросе: на вопросе о том, как отнестись к В.В. Розанову, кот<орый> определенным образом обнаружил себя по отношению к евреям. Затем наше О<бщест>во выслушало доклад проф. Когена {В оригинале: Когана. В дальнейшем исправление не оговаривается.} тоже по вопросу об иудаизме557 и, наконец, сейчас мы выслушали доклад по тому же вопросу. А<нтон> В<ладимирович> сам думал явиться на это собрание, а теперь он поручил мне разъяснить несколько именно это обстоятельство: чем объясняется, что мы занялись довольно долго этим вопросом? Можно оставить в стороне жизненную важность этого вопроса, но ни для кого не секрет, что сейчас в современной русской жизни этот вопрос занимает довольно много места, и несравненно прав был B.C. Соловьев, говоря о неискупленной вине русского общества558. Нам должно быть стыдно: мы слишком мало занимались еврейским вопросом. И, хотя Религиозно-философское о<бщест>во, как может показаться, уделило ему много места, но, если хорошенько постараться, его можно было бы обвинить в обратном: оно уделило слишком мало места еврейскому вопросу. Этот вопрос, как указал еще Соловьев, есть вопрос христианский559, есть, в более широком смысле этого слова, вопрос русской общественной жизни. Но мы останавливались над этим вопросом до сих пор исключительно так, как можно было бы остановиться только на чисто вопросе дня. Дело Бейлиса, вопрос о Розанове -- все это были вопросы текущего момента, текущего дня. Конечно, если бы мы этим ограничились, если бы Религиозно-философское о<бщест>во, подходя к еврейскому вопросу, только то имело сказать, что удалось ему сказать по поводу дела Бейлиса и дела Розанова, то этого было бы слишком мало и осталась бы некоторая неудовлетворенность. Оказалось бы, что Религиозно-философское о<бщест>во действительно не подошло к этому вопросу религиозно-философски, как некоторые его в этом обвиняли. Когда раздавались такие обвинения, что дело, разбиравшееся в Киеве560, и дело Розанова не имеет никакого значения с религиозно-философской точки зрения и что нельзя их рассматривать в Религиозно-философском о<бщест>ве, то это обвинение президиум о<бщест>ва отстранял от себя и совершенно правильно, т.к. никакое явление жизни не может лежать совершенно в стороне от вопросов религиозных. Может быть, это не философский подход к вопросу, это подход жизненный, но в каждом жизненном явлении есть религиозный подход, и этого отделить нельзя. Когда нам предлагали заниматься только теоретическими философскими вопросами, то этим хотели превратить Религиозно-философское о<бщест>во в научное о<бщест>во, а оно им не может быть по самой своей природе. Это было бы неверно, если бы мы утверждали, что, собравшись здесь, эти люди заняты так вопросами философии и религии, как занимаются ими специалисты и ученые. Если бы кто-нибудь так говорил, он просто лгал бы. Здесь собираются не специалисты, занимающиеся философией и религией, а люди, кот<орые> пытаются найти ответы на все общие запросы. И вот Религиозно-философское о<бщест>во (как-то такова его судьба!), оно пытается, хорошо или нет, удовлетворить эти запросы, а вовсе не решать какие-то вопросы, специально научные и философские. При таких условиях оно должно откликаться на вопросы жизни. Но оно не может совершенно отказаться от своей действительной роли, оно не может совершенно обойти чисто философское и религиозно-философское трактование вопросов, с кот<орыми> оно сталкивается. На это указывал в разговоре со мной и А<нтон> В<ладимирович>. Он говорил, что мы непременно должны поставить такой доклад, по поводу кот<орого> мы могли подойти совершенно спокойно и чисто теоретически именно с религиозно-философской точки зрения к вопросу. Таким докладом не мог являться доклад проф. Когена, потому что ясно, что заседание, посвященное этому докладу, носило характер чествования великого философа. Там приносились приветы... Самый вопрос об этике иудаизма проф. Коген ставит в такую плоскость, в кот<орой> мы не могли бы с особенным воодушевлением к нему подходить. В сущности, речь шла не столько о религии иудаизма, сколько об этике иудаизма. Сама точка зрения Когена, как философа, предрешает это. Он не может рассматривать этот вопрос с той точки зрения, кот<орую> мы могли бы назвать религиозной. Он рассматривает его в плоскости этической. Не говоря о внешних неудобствах доклада Когена, он и по существу не мог дать повода для серьезного обсуждения его. Поэтому председателю хотелось, чтобы постановка доклада, кот<орый> мы выслушали сегодня, дала бы повод для теоретического и серьезного обсуждения этого вопроса. Совершенно ясно, что сегодня этот вопрос не может быть закончен просто хотя бы потому, что нет многих из тех, кого желательно было бы выслушать по этому вопросу. Естественно, что это обсуждение перенесется уже на осень. Но осенью, как предполагал А<нтон> В<ладимирович>, мы принуждены будем много останавливаться на этом вопросе. Поэтому можно заранее предупредить тех, кому этот вопрос представляется скучным, что Религиозно-философское о<бщест>во осенью этого года будет заниматься этим вопросом и будет уделять ему много места, меньше, чем можно было бы, но больше, чем этого некоторые хотели бы, кому это будет скучно. А сейчас мы приступим только к обсуждению специально этого доклада. Конечно, придется ограничиться немногим... Я лично буду выступать не совсем от себя. По поводу этого доклада мне пришлось вести беседу с А.В. Карташевым, кот<орого> мне самому хотелось выслушать прежде всего, и у меня сложилось некоторое представление о том, как он смотрит на все то, что высказано в этом докладе. Поэтому я позволю себе сегодня говорить, не только высказывая свои соображения, но выставляя и соображения А<нтона> В<ладимировича>, конечно, в той мере, как я их понимаю и могу передать. Тем более, что в этом вопросе та точка зрения, кот<орую> я разделяю, совершенно, могу сказать, совпадает с точкой зрения А<нтона> В<ладимировича>, и тут нельзя будет провести какую-нибудь грань. К сожалению, я не могу передать все так, как передал бы сам А<нтон> В<ладимирович>, но придется с этим примириться. Пока предоставляю слово г. Иванову.
   <Е.П.> Иванов.
   Необходимо выяснить мнение докладчика, как он смотрит: что христианство отличалось ли чем-нибудь в корне от ветхозаветного иудаизма? Т.е. есть ли воскресение Христа воскресение иудаизма, души иудаизма, или же это перерождение языческой религии и иудейской в чем-то новом? Я думаю, что еврейский народ избран... Не только думаю, но глубоко уверен: избран в таком смысле: -- явился Христос, и получилась известная трагедия (?) быть со Христом. На них выпадает этот крест -- все преодолеть и быть со Христом, -- ив этом их избранность. С одной стороны -- признание, особенное, кровное признание Христа, а с другой стороны, отрицание. То, что в каждом языческом народе заложено, в иудейском подчеркнуто с большей силой: утверждение и отрицание Христа. Каждый из нас есть язычник и отчасти христианин. Церковь, признавая Библию и Евангелие, как бы принимает эту борьбу двух кровей. Нельзя понять, переродиться, подлинно восприять новую Христову кровь, если прежде как-то мы не почувствуем, не ощутим понимание кровного бытия (?).
   И в Библии это познание кровного бытия (?) очень подчеркнуто. Все народы языческие связаны с церковью и с Христом. Национализм каждого из нас выразится в том, что каждый из нас явится принадлежащим к какому-нибудь народу. Я могу отрицать национализм, но я русский, кровный русский. Но меня будет притягивать к родной семье. А с другой стороны, я чувствую, что нельзя отдаваться этому чувству национализма, т.к. оно может привести стихийностью до отношения узкого, национального. Но не могу же я вырвать сердце? Нужно какое-то перерождение в чем-то и в ком-то таком истинном, кот<орое> возьмет ту правду, кот<орую> несло сердце, и от проклятия его освободит. Эта истина познана Христом и Новым Заветом, в кот<орой> иудейство должно переродиться. Не только каждый язычник, но и иудейство так переродится, что проклятие с него снимается, но лицо его не исчезает. Вся разница снимется, но иудей будет иудей, но без проклятья, а русский будет русский, но без проклятья. Разнообразие людей не исключается этим вселенским единством. Все поклонившиеся народы Христу сохраняют разнообразие, как дуга радуги. Как же нам понимать это перерождение во Христе? Тогда и все националисты, и Союз русского народа все время будут говорить, что мы тоже во имя Христа идем. Тут нам надо быть очень осторожными с именем Христа. Могут исповедовать так, что Христос воскрес, а на самом деле думать, что Россия воскресла или что еврейство, или что германство воскресло. Здесь невольное заблуждение. Очевидно, закон Ветхого Завета стоял очень глубоко противоположно Христу, потому что в Нагорной проповеди говорится: "Око за око, -- сказано в Древнем, а Я говорю в Новом -- не противься злу"561. Сказано: "Ненавидь врага, -- а Я говорю -- любите врага, иначе не будете совершенны, как Отец"562. Об этом совершенстве Отца мне тоже очень хотелось бы знать, как докладчик думает. А перерождение, действительно ли это есть вселенское перерождение так, что прежнего Древнего завета не будет ни в одном народе, и даже иудейство переродится, в конце концов, конечно, в последний день? А для полноты исполнения всех пророчеств всякий народ несет свою языческую правду. Еще нет полноты познания Христа, а пока нет этой полноты, должна быть неполнота первого познания. Вот то, что я хотел сказать.
   <С.О.> Грузенберг.
   Попытаюсь по мере своих слабых сил ответить. Но считаю долгом сказать, что я хотел (?) придать завету Христа смысл лишь символа исторического. Как бы каждый из здесь присутствующих ни понимал этих слов, какие бы свои верования или религиозно-философские представления ни связывал он с ними, я отношусь к этому с глубочайшим уважением и прошу истолковать мои слова лишь в плоскости научной, философской и исторической без всякого посягательства на объект индивидуального верования.-- Заявив отвод против права касаться верований, я, относясь к ним с глубочайшим уважением, попытаюсь разобраться в вопросе, кот<орый> задал мне мой почтенный собеседник. Мне представляется, что эта двойственность, кот<орую> отметил г. Иванов, это как бы симбиоз, сращение, сплетение двух сиамских близнецов, язычества и христианства, глубоко верен. Особенно ярко это сказалось в психологии и творчестве Л. Толстого. В Толстом, в самом деле, боролись две стихии: стихия эллинского миро<...> {Пропуск в стенограмме.} и стихия христианского мироискупления. Позволю себе думать, что драма Толстого в том и заключается, что он не примирил в себе этих двух враждебных стихий или, как выражается мой почтенный собеседник, этих двух бытии крови, я бы сказал, эллинской и Христовой. В Толстом жили и боролись эти две стихии, они в нем так и не примирились, и он умер не примиренным. Но удивительно, что Толстого, как и Соловьева, постигла страшная участь. Те, кто мнили себя христианами, отлучили Толстого, как лжехристианина, а те, кто искренно считали себя христианами и, смею думать, имели к этому полное основание, те, наоборот, считали Толстого глубочайшим, быть может, самым последовательным и ярким христианином. Такая двойственность, такое сравнение этих двух сиамских близнецов и сочетание двух кровей, крови Христовой и языческой, сказалось в Толстом очень ярко и особенно сказалось у Гёте. Недаром Гёте обвиняли, что он был эллином и язычником. Я думаю, что прав Таркивиан (?), сказав, что душа каждого человека -- христианка, и указывая, что в самой природе человека заложена эта двойственная борьба563. Это разлад, столкновение, коллизия двух этих стихий. Мне кажется, что, если бы задать этот вопрос в такой плоскости, в кот<орой> единственно уместно его рассматривать... Я на этом настаиваю, не имея никакой попытки кого-нибудь переубеждать или рассуждать о чьих-нибудь верованиях, а, наоборот, относясь к ним с глубочайшим уважением. Перенеся вопрос в плоскость широко-научную, я позволю себе высказать (может быть, я ошибусь) такое положение: в человеческой душе и психике заложены две ратоборствующие стихии, две силы: стихия рационализма, разлагающая все явления на их логические основания и следствия (я бы сказал, что душа каждого человека до известной степени исповедует рационализм), -- и стихия иррационализма. В этом смысле придется отметить, что в душе каждого человека как бы сливаются этот мистицизм и логизм (?). Ваше указание глубоко верно. Этот дуализм коренится в природе человека. Скажу больше, имею дерзость сказать, что коренится в природе миро-толкование и миропознание. Ибо философия есть не только наука рационалистическая, доктрина, разлагающая все явления до последней их логической связи. Она есть более, чем наука. Она не только наука, искусство, она религия, она слитень трех отдельных стихий, т.е. стихия, разлагающая на логические основания, рационализм, наука, стихия миротворящая, искусство, и стихия мироо-правдывающая (?), религия. Если глядеть на задачу философии, и в частности на задачу философии Соловьева, тогда антитезис, на кот<орый> так метко указал мой собеседник, изменяется, потому что, как верно указал мой собеседник, этот дуализм, двойственность, сращение двух сиамских близнецов заложено в природе человека. Нет ни одной философской системы, ни одного философского миропостроения, социального, этического или религиозного, кот<орым> в конечном итоге не разрешался бы в это глубокое противоречие разлад между миропознанием и миропостроением. Поэтому мне представляется, что у Соловьева, философа очень оригинального, глубокого, искреннего и яркого в своих проявлениях, этот антитезис сказался глубже, чем у других. Я не позволю себе указать, до какой степени (об этом лучше скажет председатель), но позволю себе пояснить свою мысль, как удивительно примиряются два противоположительных толкования Соловьева и его задачи и исторической роли для России. Одни считают его глубоким и искренним националистом настолько, что чуть ли не пользуются этим именем, как знамением для своих тенденций. Другие, как и большинство из присутствующих здесь, наоборот, считают Соловьева в этом смысле глубоко монистическим философом. Отношение, кот<орое> высказалось по отношению к одному из докладов, лучше всяких слов подтверждает мою мысль. И ваше указание на этот разлад, на двойственность, заложенную в природе и, в частности, сказавшуюся в философии Соловьева, глубоко верно. Я к нему присоединяюсь. Я иду дальше и думаю, что в этой двойственности заключается узел душевной драмы Соловьева. Он имеет как бы два лика, один церковно-византийский, строгий, не приемлющий мир, считающий его греховным, другой как бы западный, переродивший одну из западных философий. То же мы наблюдаем и у Толстого. Может быть, не найдется ни одного философа, у коего не было бы этого как бы двуличия, в этом, конечно, смысле. И вот, если иметь этот антитезис в виду, то мне представляется, что спор между христианством и иудейством можно подвести к известному историческому итогу. Как бы ни толковать исторические судьбы христианства и иудейства, я бы сказал, что связь между ними не подлежит сомнению. Если мы примем тезис Соловьева и скажем вслед за ним, что нет антитезиса между иудаизмом и христианством, т.к. они есть два стебля одного и того же дерева, два исторических разветвления или, как он говорит буквально: "две ступени"564, тогда мы придем не к антитезису, а к синтезу и должны будем искать третье примиряющее начало, кот<орое> бы сняло это противоречие и примирило их. Огромная историческая заслуга Соловьева, больше, чем кого-нибудь, не только у нас, но и на Западе, не только для России, но и для всего мыслящего мира в том, что он первый с такой глубиной, последовательностью и исторической стройностью снял этот антитезис и примирил его в синтез, социальный и этический. Поэтому мне представляется, что В. Соловьев всего меньше грешит в этом двуличии, хотя Соловьева правого-церковного указывают чуть не как гонителя национального, вроде Союза русского народа. Он, прежде всего, как гений, многогранен. В нем можно, как и во всяком философе, найти массу противоречий и найти путь для всяких правотолкований, но в остальных своих выводах он оставался верным западникам. Если мы станем на точку зрения Соловьева и скажем, что христианство не есть антитезис иудаизма, что это не два враждебных лагеря, а два союзника, два стебля одного и того же дерева, что их рознь есть великое историческое недомыслие, что его внесли те, кто затемнил истинный смысл христианства, тогда мы скажем, что эта вековая вражда между иудаизмом и христианством есть глубокое недомыслие и недоразумение, что надо не поддерживать его, а, наоборот, надо как можно скорее погасить ее и примирить не только во имя симпатии или антипатии к отдельной нации и не по национальным соображениям, а во имя исторической правды, чистоты и достоинства самого христианства. А что такое примирение возможно и неизбежно, смею думать, лучшим доказательством служит то, что Соловьев, будучи чистейшим христианином, в лучшем, истинном и высоком смысле этого слова, будучи совершенно чужд по воспитанию, по среде и по жизненному укладу своему всякого внешнего касательства с иудейской средой, идейно и болезненно ощущал этот искусственный разлад и переживал его. Возьму на себя смелость, чтобы не быть голословным, напомнить и сослаться на слова нашей уважаемой гостьи, М.С. Безобразовой. Я спросил ее: "Скажите, пожалуйста, мне: это не объясняется какими-нибудь чисто личными мотивами, навеянными ему жизнью?" И вот сестра философа, знавшая его с детства, разделявшая с ним все невзгоды, связанная с ним не только кровно, но и духовно, отрицает, говорит, что ничего подобного: вся семья наша так смотрит, все мы должны так смотреть и по-иному нельзя смотреть. Мне было очень отрадно отметить, что я не одинок, что есть люди, кот<орые> органически не восприемлют этого недоразумения, кот<орые> смотрят с грустью на него, как на нечто такое, что мешает людям жить. Я вынес глубочайшее убеждение из моего богатейшего жизненного опыта, что не может быть более ужасного и чреватого более неисчислимым злом разлада, чем так называемая национальная и вероисповедная рознь. Я лично считаю, что вся сила и победа человеческой культуры сравнительно с победой в области совести, в области религиозно-нравственного обновления человечества. Кто вдумается, тот поймет, почему В. Соловьев не только заинтересовал, а прямо захватил меня. Поэтому я и назвал себя соловьевцем в этом смысле слова, полагая, что ни на минуту не поступился своим личным складом и индивидуальностью и не посягнул на чью-нибудь веру. Мне кажется, что надо вырвать из национального сердца эгоизм. Это желание мирволить своему в ущерб другому разрешается очень легко при одном условии, если мы не будем смешивать двух вещей: т<ак> наз<ываемого> национализма зоологического и т<ак> наз<ываемого> национализма философского, я бы сказал, культурного. Национализм зоологический рассуждает, как тот обыватель, что если я украду жену, то это можно, подвиг, а если у меня (?) украдут жену, то это зло {Предложение выделено стенографисткой. Ее помета: Непонятно?}. Национализм философский считает всякую национальность не только средством, поскольку она ведет к слиянию всего человечества во всем его историческом облике, но и к осуществлению заложенных в нем исторических задач. Если вы укажете на русского, китайца, немца, еврея и будете разуметь, что это ступень, мостик, чтобы слиться с общей человеческой семьей, то такой национализм единственно правилен и вполне примирим с рознью языков, цвета кожи, политической, национальной и всякой другой. Но если вы скажете, что я должен быть пьедесталом, а другие подпорами, что я -- цель, а другие -- средство в достижении человеческого идеала, то это национализм зоологический, и с ним надо бороться. Против кулака, против темных, зверских инстинктов надо бороться. Иначе вы будете рассуждать, как тот калиф, кот<орый> повелел сжечь все книги, находя, что те книги, кот<орые> подтверждают веру, излишни, а если они ее отвергают, они вредны. Главной целью Соловьева была борьба с раскрепощением этого патриотизма. Он глубоко скорбел об этом зоологическом национализме и верил, что человек-зверь претворится в человека бессмертного. И в этом смысле Соловьев дал ответ на Ваш вопрос. Нельзя не признать всей глубины, важности и исторической ценности огромного подвига Соловьева, кот<орый> впервые не только в нашей, но и в мировой литературе сумел подняться на такую высоту. Я бы сказал в противоположность тому, что было сказано отдельным философом, что заслуга Соловьева в том, что он сумел поднять человека до небес, а не опустить до земли. Если мы не разобрались в нем, то потому, что у нас нет этой перспективы, нет объективного, спокойного подхода к Соловьеву, и нить, связующая его с нами, слишком для нас болезненна. Должна проложиться известная перспектива, проекция, чтобы выяснить всю историческую мощь этого подвига.
   <Е.П.> Иванов.
   Я хотел сказать, что перерождение кровное кровным и должно быть. Это не то, что наша отвлеченная мысль, рациональное начало. Это не кровное начало. До <...> {Пропуск в стенограмме.} должно дорасти национально, до крови Христа. Кровь всегда кровь, она окрыляет. Все наши рассуждения будут философией, пока не появится перерождение крови, пока в нас не будет рождаться Христос фактически плотью и кровью.
   <С.О.> Грузенберг.
   Насколько я разумею (я человек невежественный в этом), но, насколько я слышал, христианство предполагает полную свободу совести и мысли. Преемники Христа, всякий, кто приемлет его сердцем, претворяет Его заветы в жизнь. Но ведь тогда явятся неодинаковые христиане. На бумаге это будет самозванство, но другое дело быть им действительно. Я думаю, что всякий, возлюбивший ближнего, будет христианином.
   <Е.П.> Иванов.
   А что значит: возлюби ближнего?
   <С.О.> Грузенберг.
   Независимо, примет ли догматы.

Общий разговор.

   Председатель<ствующий>.
   Этот вопрос, кот<орый> мы разбирали (мне хотелось бы остановить ваше внимание), -- вопрос гораздо более глубокий, чем это обыкновенно кажется. Сейчас в последнем обмене репликами между докладчиком и г. Ивановым я это тоже почувствовал. Иванов переносит его в такую плоскость, в кот<орую> он в докладе не решался, в плоскость религиозную. Я не знаю, может быть, для многих не совсем ясно, что хотел сказать г. Иванов? Может быть, им кажется, что это какие-то странные слова: кровный, вопросы крови, но для того, кто несколько знаком с языком мистиков, это не может казаться странным. Здесь есть какое-то желание перевести этот вопрос в плоскость религиозную. До сих пор весь еврейский вопрос у нас вообще решается не так, как он должен был бы решаться. Мы все смотрим на него, как на вопрос этический или политический. Вообще скверно и этически нехорошо кому-нибудь причинять страдания. Говорят, что наше правительство причиняет евреям страдания и что оно поступает плохо. Антисемиты оскорбляют еврейский народ, -- и это безнравственно, плохо. Значит, мы судились с точки зрения нравственности: плохо. Точно так же его можно решать и с точки зрения политической: невыгодно для наших государственных задач, для нашей самости государственной невыгодно, политически плохо. Преследовать евреев недальновидно. Итак, вопрос решается, что плохо в смысле нравственности или политическом. Но когда говорят, что антисемитизмом пользуются для своих политических целей, как реакцией, то почему антисемитизмом, а не антигерманизмом? Но раз она прибегает к этому оружию, значит, она находит его достаточно сильным. Не сама она создает это оружие, а оно уже имеется и им можно воспользоваться. Когда говорят, что реакция пользуется определенным предубеждением против евреев, чтобы направить активно народ на них, значит, это предубеждение есть, это какая-то сила. Нельзя, следовательно, думать, что вопрос этот будет решен только тогда, когда мы просто установим равноправие граждан. Будто стоит снять ограничение с евреев, и будет решен вопрос. Конечно, один из важных политических вопросов будет решен. Само собою, мы снимем с себя тот позор, кот<орый> сейчас тяготеет над нами. Сейчас мы ходим по улице, встречаем людей и равнодушно проходим мимо этого, людей, кот<орые> находятся в совершенно неестественном положении. Если в это постараться вдуматься, это какой-то кошмар, а мы спокойно проходим, привыкли, что ли. А это позор, несомненно. Если бы были уничтожены все эти ограничения, с нас был бы снят этот позор. Но я думаю, что только казалось бы, что был бы снят, т.к. мы к нему все же равнодушны, мы проходим мимо этого и нам становится скучным еврейский вопрос. Я много раз наблюдал, что когда еврейское о<бщест>во начинает говорить слишком много по еврейскому вопросу, все говорят, что это скучно, надоедает. Это чувство скуки есть некоторый признак равнодушия. Если бы, напр<имер>, стали говорить о нуждах русского крестьянства, никогда этого не сказали бы, ни у одного человека не возникло бы чувство скуки. А тут это бывает. Принято говорить, что во всем виновата власть, а общество очень либерально настроено и желает евреям благ. Но это неверно: в обществе есть определенное равнодушие к этому. Надо в этом сознаться когда-нибудь, надо этот вопрос поднять. Мне кажется, что самое подходящее для этого наше О<бщест>во. Нам следовало бы подойти не формально. Говорят: мы погромов не устраиваем, значит, мы ни при чем. Это какое-то умывание рук, совершенно недостойное. Или надо устраивать погромы, или надо за погромы с кем-то бороться. Здесь спокойное отношение совершенно недопустимо, это преступно. Необходимо, обязательно поднять живой активный голос. А мы спокойны! Это поразительная вещь. Наше христианское общество предпочитает молчать, когда в России сейчас, в XX столетии совершаются не только кишиневские погромы, а ежедневно совершаются погромы (т.к. то, что совершается с евреями, есть постоянный организованный погром), а мы умываем руки, и у нас нет голоса. Вы скажете -- наш голос бессилен. Но ведь и по другим вопросам бессилен. В другом печать, общественные организации начинают волноваться, кричать, а по поводу этого ужаса у нас мало голоса. На это надо обратить внимание. Каждый, кто заглянет в свою обывательскую жизнь, он увидит, что есть какое-то продолжающее еще жить в этих людях нашего общества если не недоброжелательство, то некоторая досадливость (?) по отношению к евреям. "Новое время"565... читает наше общество его? Это не секрет, это факт -- читает. И ему не становится до такой степени отвратительно, чтобы начать общественно бойкотировать эту газету. У общества есть разные средства. Нет голоса... Но если бы не было этого факта, то эту газету бойкотировали бы, т.к. она ежедневно устраивает погромы. А ее спокойно читают и при этом начинают рассуждать: "да Бог его знает! Может быть, что-нибудь в части и правда!" Это такой факт, мимо кот<орого> нельзя проходить; это наш стыд, на кот<орый> нельзя закрывать глаза. А так решать, как мы обыкновенно решаем, что надо снять ограничения с евреев... это пусть, это надо снять, но и нам-то с нас самих надо что-то снять. Это другой вопрос, допустим, что это не вопрос о том, как черту оседлости уничтожить, но и это тоже еврейский вопрос.
   В сущности, мы выслушали несколько мест из Соловьева. Действительно, Соловьев обращает большое внимание на преследования, кот<орые> чинятся евреям, но Соловьев чувствовал, что за этими преследованиями стоит какой-то христианский, а вовсе не только еврейский вопрос, не какой-нибудь политический вопрос, что этот вопрос в нас самих, а не в евреях. Религиозно-философское общество, когда выступило на этот путь, в самом начале заявило, только этого не заметили, что это вопрос не о евреях, а о нас. Когда мы говорили о деле Бейлиса, мы говорили не о Бейлисе и не об евреях, не о ритуальных убийствах, а о нас самих. Это наш вопрос. Я спрашиваю -- отчего это так? B.C. Соловьев был, т<ак> ск<азать,> одним из ярких представителей русского гения. Почему же русское о<бщест>во не чувствует ток, как чувствует В. Соловьев? И почему те в русском о<бщест>ве, кот<орые> обращаются к вопросам религиозным, и те так не чувствуют. А если кто-нибудь и чувствует так, как В. Соловьев, то без религиозного элемента? Наше о<бщест>во просто так мистически настроено... Одни так мыслят, как и В. Соловьев, не до конца, в смысле решения вопроса, они чувствуют боль в еврейском вопросе и им стыдно. А какой-то другой части общества как-то не стыдно. Она совершенно спокойно смотрит на это. В Москве существует философское о<бщест>во имени Соловьева566, там участвуют люди, исповедующие христианство и проникающие в своем понимании христианство, в общем как Соловьев. И вот недавно, на днях только, в этом московском о<бщест>ве произошло такое событие. Приехал в Москву проф. Коген567, еврей, прочитать доклад о сущности иудаизма. Естественно, что он обратился в Религиозно-философское о<бщест>во, потому что он считал, что ему надо было прочитать этот доклад в Религиозно-философском о<бщест>ве. Московское о<бщест>во имени В. Соловьева отказывает ему в возможности прочесть его доклад у себя и мотивирует это довольно странно: несогласием во взглядах568. Как будто все доклады, кот<орые> читаются в этом О<бщест>ве, развивают всегда только одни и те же взгляды и будто бы там не было докладчиков, со взглядами кот<орых> О<бщест>во было не согласно. Между тем, за неделю до приезда проф. Когена, или немного больше, в этом О<бщест>ве читал доклад Столпнер569, тоже еврей и при этом марксист, со взглядами кот<орого> во всяком случае московское о<бщест>во не могло считать себя солидарным. Какая разница между докладом г. Столпнера и проф. Когена? Оба еврея, но это в первом случае как-то не помешало о<бщест>ву. Но дело в том, что Столпнер -- марксист и он не пропагандирует иудаизма. Его появление в Москве не имело некоторого общественного значения. А Коген приехал специально в Россию для ознакомления публики с иудаизмом. Его приезд является ответом на те антисемитические настроения, кот<орые> царят в России. Он не только мыслитель, кот<орый> пришел делиться своими взглядами, а до некоторой степени общественный деятель и еврей. Он является как бы выразителем живого еврейства, действующего, кот<орое> есть, кот<орое> пытается защитить себя от тех или других клевет. Столпнер не брал на себя этой задачи, он знакомил с очень интересной вещью для всякого философски образованного человека, с книгой Зогар570, кот<орая> написана на языке, на кот<ором> в Европе читают всего несколько человек. Она представляет громадный интерес, и Московское о<бщест>во не могло отказать себе в удовольствии ознакомиться с этим интересным явлением в истории религиозной мысли вообще. Ее мало кто знает, а с нею познакомиться стоит. Но тут взгляды Столпнера ни при чем, и безразлично, еврей он или нет. Это просто ученый, кот<орый> сообщает интересную вещь. Когда в каком-нибудь о<бщест>ве биологов сообщают какие-нибудь новости о строении клетки, их слушают, не считаясь с тем, кто они. А Коген приехал в качестве еврея и в качестве ученого, кот<орый> сообщает интересную вещь. И когда он появился в качестве еврея, Московское соловьевское о<бщест>во отказывает ему в возможности защищать в своих стенах иудейскую этику по несогласию в мировоззрениях, как будто они согласны с мировоззрением Столпнера и всех других, кот<орые> там читали. Они оказались до такой степени озлобленными какой-то тенденцией. Это очень характерный факт. На нем одном стоило бы остановиться и спросить, что же это значит? Это не просто обыватели, это последователи Соловьева и по преимуществу те, кот<орые> любят Соловьева, считают его пророком, большинство из них верит в пророчество Соловьева, напр<имер>, об антихристе571. Многие верят, что антихрист придет из Китая, приведет монголов и завоюет Европу. А об этом пункте в пророчествах Соловьева они как будто забывают. Здесь не слышно, чтобы они верили в его пророчество, это отходит на 2-ой план, это как бы не существенно в Соловьеве. Я и говорю, что надо подумать, отчего же это происходит, что религиозное сознание современного русского о<бщест>ва связывает себя всегда не с юдофобством, а с равнодушием к еврейскому вопросу, а это, может быть, хуже юдофобства. Чем это может объясняться? Соловьев, говорят, человек, истинно, по-христиански верующий, христианин, а не православный. Он сын Православной Церкви. Скажут, что он был католиком, но это неважно. Ну, хорошо, -- сын Католической Церкви. Это все равно, ибо с его точки зрения это одна Церковь, она одна ортодоксальная, кафолическая, т.е. православно-католическая Церковь. И он считает еврейский вопрос вопросом самого христианства. А все последователи Соловьева, занимающиеся религиозными вопросами, равнодушны к этому вопросу. А весьма недавно происходившие у нас в О<бщест>ве события? В сущности, почему многие из нас горячо отнеслись к статьям, кот<орые> писал Розанов572. Разве потому, что мы такие чистые, безгрешные, что стали возмущаться грехом Розанова? Не в этом дело. Много есть грешных людей, и мы не станем их судить и возмущаться. Но есть возмутительные вещи в России: торжествует антисемитизм, и когда о нем заявляют, нельзя молчать не потому, что грешники есть, а потому, что есть это явление и нельзя на него не реагировать. А между тем посмотрите, какое страшное неудовольствие вызвало в обществе людей, занимающихся религиозными вопросами, осуждение Розанова? Говорили: "Вы не смеете судить писателя, мы не должны никого судить". Но если бы в их голосе слышалось возмущение антисемитизмом, действительное возмущение самим-то злом, можно было бы пойти с ними и сказать: "Мы возмущаемся, но Розанова судить не хотим". Но в том-то и дело, что этого возмущения не было слышно. Было слышно какое-то спокойствие по этому поводу. И таких фактов можно много набрать. Здесь нельзя остаться в стороне, это живая жизнь. Может быть, и есть святые, кот<орые> преодолевают все свои чувства и существуют вне времени и пространства, но я их не касаюсь. В чем же дело? Чем же это объясняется? Соловьев решил еврейский вопрос, как считают нужным (?) его решить самые крайние радикалы, кот<орые> мыслят по этому вопросу. Но это потому, что Соловьев был не только ортодоксальным христианином, не только верующим православным или католиком, а потому, что он был пророком. В его учении есть пророческий элемент, он что-то предчувствует, предвидит. Это пророческое чувство сталкивалось у него самого с его чувством ортодоксальной преданности той Церкви, кот<орая> существует. Он никогда не мог так просто помириться с тем, что есть, как теперь мирится это московское о<бщест>во, где фигурирует <...> {Пропуск в стенограмме.} <Рачинский>573 (?) и т.п. Его мучило какое-то благополучие в христианстве. Поэтому он говорил, что еврейский вопрос есть христианский вопрос. Он чувствовал, что разрешение этого вопроса невозможно без какого-то разрешения христианского вопроса. Следовательно, есть какой-то христианский вопрос, что-то неблагополучно в самом христианстве? Своим пророческим чутьем Соловьев это знал. Тому, кто стоит на точке зрения Соловьева, важен Соловьев, как тот, кто оправдывает христианскую веру, дает ей обоснование. Они держатся за него, как за учителя, кот<орый> научил их верить, открыл перед ними величие христианства. Его пророческое предвидение они готовы принять, но так, чтобы это пророчество не касалось каких-нибудь живых вопросов нашей действительности. Антихрист это другое. В это можно верить, но это пророчество, кот<орое> не составляет специально пророчества Соловьева. Это вообще христианское пророчество, оно уже есть в том христианстве, каким оно сейчас существует. Это не новость, а Соловьев есть что-то новое. Но вот этих действительно новых откровений, кот<орые> предчувствовал Соловьев, соловьевцы не хотят принимать, опасаются. Они заявляли: это уже дело Церкви. Когда сама существующая Церковь придет к тому, что будет предвидеть нечто, тогда и мы, конечно, скажем, что это нечто надо чувствовать. Но пока Церковь этого не скажет, все стоит, как есть. Им кажется, что такие пророческие предвидения сама Церковь, как существующее целое, в себе дает, вне пророков, вне каких-то единичных или коллективных дерзаний. В пророчестве всегда есть некоторый разлад с ортодоксией, кот<орая> не заключает в себе ничего пророческого, никаких предвидений, кроме общих, догматически установленных. Они не могут их воплотить в ближайшей практике. А пророческий дух, кот<орый> появляется в церкви же, в церковном сознании, идет в некотором разладе с существующим церковным статусом, с существующими настроениями. Этот разлад есть некоторый выход из статуса. Некоторое дерзновение, кот<орое> должно быть в пророчестве и кот<орое> было у Соловьева, его нет у соловьевцев, нет и у людей, кот<орые> сейчас решают эти религиозные вопросы, исходя из Соловьева. Они этого и боятся, боятся коллективного или личного дерзновения в религиозной плоскости, кот<орое> бы не было санкционировано существующей церковной силой. А отсюда и происходит, что все пророческое в самом Соловьеве для них не видно, затушевывается. Но что же было у самого Соловьева? Почему соловьевцы и все наши религиозные искатели, кроме тех, кот<орые> просто заявляют, что права за церковью, почему все они как-то непременно склонны принять Соловьева, несмотря на его дерзания, на пророческое содержание его учения. Почему же Соловьев им не чужд? Он должен был бы быть им чуждым со всей его пророческой стороной.
   Они должны были бы от него отмахнуться, как отмахиваются от Мережковского, и от всех, кто худо или хорошо, но чувствует неудовлетворенность и ищет других, новых путей, может быть, неудачно, но дерзает. А от Соловьева они не отмахнутся. Можно сказать, что Соловьев так велик... Конечно, но и проф. Коген большая величина в философском смысле, может быть, больше, чем Соловьев, но от него так легко отмахнуться, раз он чужой. Очевидно, Соловьев им не чужой. Соловьев говорит, что этот еврейский вопрос есть христианский вопрос. Но что же это значит? Это значит, что христиане должны отказаться от преследования евреев. Это не христианский, значит, вопрос, а вопрос политики. Это тот самый вопрос, кот<орый> разрешают наши радикалы очень спокойно и легко. Прекратить преследование, вот и все. А христианский вопрос глубже. Очевидно, это именно христианское сознание таит в себе что-то такое, что заставляет нашего обывателя чувствовать какое-то столкновение с иудаизмом, непримиримость в чем-то, инстинктом чувствовать что-то чуждое, нехристианское. Здесь христианское чувство, а не только предрассудок, сталкивается с незначительным, маленьким, кот<орое> проявляется в быту еврейском. Это не только два ствола одного дерева; это, как говорил Соловьев, две ступени одной и той же религии. Но и ступени могут находиться в конфликте. Христианство родилось из иудаизма, но может быть его антитезисом. Антитеза тоже является из тезиса. Она есть ступень, идущая из тезиса, но она ему внутренне враждебна. Между христианством и иудаизмом нет мира. Нельзя сказать, что пусть христианство будет христианством до конца, и тогда не будет еврейского вопроса. Нет, тогда-то он во всей своей силе и восстанет. Пока христианство склоняется к гуманизму, принимает общую точку зрения нравственного отношения ко всем людям, пока не возникает кровного христианского вопроса, как говорил Е<вгений> П<авлович>, легко решать этот вопрос. Но, если бы христиане были действительно христианами, то вопрос этот встал бы во всей своей страшной сложности. И для Соловьева он таким и стоял. Но этого докладчик не понял, что в конце концов, еврейский вопрос разрешится тем, что евреи примут христианство, что они обратятся к христианству. Если бы это сказать еврею, религиозно верующему еврею, то он запротестует. Он скажет: "Лучше вы как угодно меня бейте и притесняйте, но оставьте во мне веру в то, что моя великая истина до конца будет истиной". Никогда он не примет того, что уже Мессия пришел, что Иисус Христос был уже (?). Для верующего еврея, как представителя иудейской веры, вопрос так не решается, что евреи когда-то примут христианство. Еврей первый должен протестовать против этого. Он должен сказать: "никогда, до последнего времени не будет этого. Если же это и завершится тем, что все помирятся, то это будет тогда, когда исчезнет религия христианская и иудейская. Тогда в чем же вопрос для безрелигиозного человека? Вопрос решается так: человечество станет настолько просвещенным, что исчезнет всякая религия или будет общечеловеческая нравственная религия". Но христиане так не могут думать. Христиане знают, что не одна в мире религия, а несколько, знают, что есть резкое столкновение между этими религиозностями, что идет борьба между религиями. Буддизм и христианство это абсолютно непримиримые вещи. Кто будет проповедовать буддизм, тот будет направлять свою проповедь против христианства. Скажут: "Он не будет устраивать погромов". Да, но для верующего человека страшнее победа религии, чем погромы. Если бы христианство победило иудаизм, для действительного еврея это было бы ужаснее всякого погрома. Вот в какой плоскости стоит еврейский вопрос. Это не решение еврейского вопроса, что евреи когда-то примут христианство. Это решение его с точки зрения христианской, но не еврейской. И обратно: христиане никогда не примирятся с тем, что евреи не примут христианства. Это было бы ужасно, если бы поверили хоть на момент, что евреи никогда не примут христианства, этот избранный народ, тот, кот<орый> родил христианство. Так как все церковные, действительные христиане знают, что если избранный народ еще теперь не дозрел, то все же он должен обратиться. Это есть вера, на кот<орой> стоят все христиане. Евреи для христианства громадная проблема. Вот как сталкиваются эти религиозные чувства. Они разрешают это очень просто, но в религиозной плоскости весьма непросто. Если Соловьев в своем пророческом чувстве потерял это чувство отчужденности и почувствовал какую-то близость к иудаизму, оставаясь христианином, то в этом было внутреннее противоречие его с собственной религиозностью. А соловьевцы, кот<орые> не знают в себе его пророчества, чувствуют эту отчужденность. И всякий христианин, а не просто гуманист, будет это чувствовать, т.к. еврей -- ближайший к христианству народ. Это не китаец, не японец. Это громадный вопрос. Они родили Христа, они и должны Его принять, а они не принимают Его, а отвергают. Тут есть какая-то боль, есть трагедия. Я и говорю, что в этой плоскости должен быть поставлен вопрос: как же тут быть. Мне кажется, что христианство историческое, т.е. единственно существующее христианство, т.к. я просто не беру в счет всяких, т.н. истинных христиан, кот<орые> заявляют, что христианство церковное -- не истинно... Это есть выдумка, это что-то такое, присасывающееся около христианства. Христианство действительное есть католицизм и кафолицизм и другого нет. А всякий христианин, кот<орый> базируется только на Евангелии, лучше всего это знал. Действительно, христианство истинное, т.е. церковное, т.е. то, кот<орое> мы знаем, как католическое и православное, оно, конечно, должно в себе иметь некоторые вопросы, как христианские. Мы говорим: мы теперь не можем подойти с таким решением вопроса: пусть евреи крестятся. Нельзя сказать, почему это не будет действительным решением. Как же быть? На него нельзя никакого ответа получить, кроме того, что они крестятся, т.е. кроме того ответа, с кот<орым> никогда не согласятся иудеи. А если Соловьев и какие-то пророческие предвидения его говорят о каком-то отсутствии отчужденности, что евреи не только ждут своего обращения, а даже могут что-то дать христианскому миру, то, значит, вопрос идет о самом христианстве. В самом христианстве что-то должно измениться. Значит, оно не может оставаться таким, как было. Оно должно прийти к чему-то, соединиться с чем-то, что уже не есть христианство. Если бы сказать евреям: вы не примете никогда христианства. Но когда человечество от христианства и иудаизма, от этого раздора перейдет к какому-то христианству, кот<орое> будет иначе утверждать себя на земле, будет другим в своем облике, то, может быть, вы тогда его примете, -- они скажут, я в том убежден: если при этом вся правда иудаизма, какую они знают, войдет сюда и сольется с этим христианством, то они его тогда, может быть, примут. Что-то другое они могут принять, но не христианство, каким оно было и есть. Если оно и впредь должно быть тем же, если оно в век останется тем же, то, конечно, еврейский вопрос совершенно неразрешим в плоскости религиозной. И навеки в этом христианстве будет отчужденность с иудаизмом. Что-то в иудаизме не приемлется христианским сознанием. Это именно его черта, идея коллективного лица на земле. Это есть то, что иудаизм хранит в себе. Недаром говорят, что вот евреи, иудаизм накладывают свои руки на общественное движение. Да, общественное движение, это верно, должно чувствовать свое родство с иудаизмом. Это вовсе не случайность: именно общественная правда и есть правда, кот<орую> хранит иудаизм; в нем нет правды личности. Правда личности раскрыта христианством, но ни в какой больше другой религии она не раскрывалась, и иудаизм не знает, что такое личность, не ведает человеческой личности, и он входит в общественность, в кот<орой> совсем нет этого. Поэтому общественность, как и евреи, делает себя несколько отчужденной от христианства. Но христианство, утвердив личность, все свои стремления направив в эту сторону, в продолжение многих веков мудро, не теоретически, не философски, а церковно-исторически, с прямо божественной мудростью утверждая в истории принцип личности, приходило к аскетическим утверждениям, кот<орые> заставили христианское человечество почувствовать неприязнь к общественным свободам. Эта общественность начинает возникать, когда христианство убывает в сознании. Гуманизм мог выдвинуть общественность. Но само христианство непримиримо с задачами этого общественного устройства. Нельзя сказать, что христианство хочет всего хорошего, поэтому оно хочет социализма. Христианство желает не всего хорошего, а желает утверждения личности. А так как для этого требуется аскетическое отношение ко всему, то поэтому христианство не желает социализма. Это глубоко важно. Это христианство не может принять иудаизма, кот<орый> идет с каким-то бесчувствием к христианской личности. Вот где столкновение. Но если есть какая-то правда, если должна прийти правда общественности на землю, если не возврат к Ветхому Завету, а движение христианства должно найти разрешение общественной проблемы, то, конечно, религиозно-глубокой проблемы, а не только политики. Это -- проблема общения человеческих личностей на земле. Оно на земле ненормально, и в этом аскетическом утверждении личности не найдено действительного разрешения вопроса общения личности на земле. Этот вопрос игнорировался и должен был исторически игнорироваться, чтобы утвердился принцип личности. Но когда исторически какая-то задача исполнена, когда человечество стоит перед новой проблемой -- осуществления права в общении личности на земле, ибо здесь должно явиться Царство Божье, то, конечно, оно не случайно должно будет обратиться к иудаизму, и Соловьев не случайно оказался в сочувствии к иудаизму, не случайно связывал его с вопросом о социальном праве. Если новое утверждение правды земного общения должно иметь место, тогда на месте нынешнего христианства, до сих пор существовавшего, церковного, должна стать иная церковность, измененное христианство. И тогда, быть может, иудейский вопрос разрешится. Только тогда иудеи могут увидеть, что Христос уже был. Они хранят ту правду, от кот<орой> отступило и должно было отступить христианство. Если перед христианством стоит такой вопрос, то это христианский вопрос, и тогда еврейский вопрос не является христианским. Если же все обстоит благополучно, т.е. в наше безрелигиозное время люди стали религиозны и приняли христианство, тогда надо сказать, что проф. Коген чужой, если он защищает иудаизм, и нельзя его принимать. Может быть, раньше, чем принять религию, мы должны признать резкость (?) религии. Никогда Христос не принес мира. Он сам говорил, что он принес разделение, и это есть существо христианства. Когда разрешится эта проблема, не исчезнет в мире разделение, ибо есть и другие несогласия с христианством. Надо понять, что нельзя утверждать религии, мирного, благоденственного жития и гуманизма. Это несовместимые вещи. Если решается вопрос иудейский, то это вопрос и христианский. Когда говорят, что иудейский вопрос должен быть разрешен не так, чтобы евреи покорились Христу, то тут уже ставят вопрос христианский, о каком-то сдвиге радикальном в самом христианском мире. Вот какие вопросы ставил своим пророческим чутьем Соловьев. Есть такие соловьевцы, кот<орые> именно это живое в Соловьеве больше всего чувствуют и из него исходят. Поэтому им не претит (?), когда начинают заниматься политикой. И Соловьеву не мешали его публицистические статьи, а там, где все дело лежит в религиозной плоскости, они чувствуют что-то мелкое, ветхозаветное. И нам следовало бы разрешать этот вопрос в этой плоскости.
   <С.О.> Грузенберг.
   Я извиняюсь, что взял смелость возражать, но я позволю себе кратко, в двух словах указать, что спор идет о словах. А<лександр> А<лександрович> указал на эту крупную разницу. Злоба существует. Но вытекает ли она из природы христианства и иудаизма, как двух различных типов? Я позволю себе сказать, что нет. Такая же рознь существует и в среде самого христианства. Позвольте напомнить Варфоломеевскую ночь, поход по поводу филиокве574 и тысячи гонений христиан на христиан. Если бы была рознь между двумя типами, стала бы непонятной рознь в среде самого христианства и равнодушие христианства к буддизму, язычеству и мусульманству. Между тем оно не питает к ним враждебности. Дело не в какой-то розни между христианством и иудейством, а в других причинах. Если мы будем искать их в плоскости психологической, мы никогда не договоримся, т.к. о вкусах и чувствах не спорят. Если можно оправдать чувство с точки зрения христианской, то будем последовательны и справедливы, и оправдаем такое же чувство с точки зрения иудея и эллина. Такую плоскость ставить нельзя, надо искать объективную плоскость. Я приемлю на себя эту смелость. Я извиняюсь, что только в двух словах коснусь этого вопроса. Мне представляется, что христианство и иудаизм в самом деле есть историческая антитеза, но не в плоскости темной психологии, а в плоскости объективной, логически объяснимой природы, а именно: христианство есть религия трансцендентная, оно считает, что земная (?) жизнь есть средство, а не цель, оно переносит центр тяжести по ту сторону. У иудаизма же есть оптимизм, он считает, что земной удел есть не средство, не мостик, а цель в самом себе. Христианство пессимистично, т.к. оно развенчивает самую ценность человеческой юдоли, оно проповедует аскетическое отношение к миру, отрицает государство и все реальные и социальные ценности коллективной этики. Если мы взглянем на христианство и иудаизм, как на антитезу между оптимизмом и пессимизмом, кот<орые> расходятся в центральном понимании вопроса, есть ли земная жизнь средство или цель, нам станет понятно, чего не коснулся А<лександр> А<лександрович>, хотя он знает это великолепно. Нет ни одного пессимистического философа, кот<орый> не был бы тем самым и антиатеистом (?). Это и понятно, потому что пессимизм враждебен, сталкивается с атеизмом, как с оптимистическим миропониманием. Аскетическое и пессимистическое обесценивание земной жизни исключает оптимистическое миропонимание. Если мы перенесем вопрос в эту философскую, строго объективную область, нам не надо копаться в каких-то темных уголках нашей психологии, а, может быть, и зоологии, т.к. где же найти границу между психологией и зоологией? А достаточно перенести весь вопрос в плоскость логическую, где сталкивается тезис и антитезис. Нет ни одного оптимиста, кот<орый> не был бы благожелательным к иудаизму, как Лейбниц. Толстой -- в нем преломлялись две стадии. Он одно время был глубоким пессимистом и, доколе исповедовал пессимизм, заразился неблагожелательным отношением к иудаизму. Мало того, сам Соловьев был одно время глубоким пессимистом. И это не случайность, т.к. в психике Соловьева были уготовлены все предпосылки пессимизма. Вот та плоскость, кот<орая> делает ненужным опираться на какие-то темные чувства, т.к., если бы евреи отличались какими-то органическими свойствами, если бы здесь не было какого-то химического сродства, было бы непонятно, почему же в лоне христианства еще больше раздоров. Разве вы не знаете гонений сект, вроде молокан? Возьмите Толстого, разве нынче разные секты не затемнили гения? А разве сами христиане друг друга не пытают под предлогом политических партий? Мне делают высокую честь, что я имел смелость, не заботясь о том впечатлении, кот<орое> это произведет на аудиторию, сказать, что я сам понимаю. Позвольте провести аналогию, кот<орая> сделает это понятным. Когда мы говорим о женском вопросе, то здесь не может быть двух взглядов. Все люди равны, и им должны быть даны права. Для меня это вопрос мужского недомыслия. В самом вопросе есть ответ. И для христиан еврейский вопрос есть вопрос недомыслия. Потому нам и скучно, когда мы говорим о еврейском вопросе. Пишите о чем угодно, только не касайтесь двух вопросов: женского и еврейского. Я почувствовал какое-то сродство между ними. Нам невыгодно сознаваться в своей неискренности и нечестности. Но я поставлю вопрос вне времени и пространства. Родился Христос и берет первый тезис: "Возлюби ближнего, как самого себя"575. Это может всякий человек, будет ли он иудей или католик. Если я не могу принять ближнего своей натурой, своими органическим чувством, инстинктом, бессознательно, значит, я органически не приемлю Христа, я, значит, негодяй, как христианин. Здравый смысл это подсказывает. Либо сказать: "нет, оно мне родственно, я его приемлю". Слова эти можно дать католику, монголу, китайцу, кому хотите. Каждый честный христианин должен сказать о себе в душе: что я такое? Если бы я стал завтра христианином, я бы поставил себе первый вопрос: приемлю я ближнего или нет. И если бы я знал, что мне противен армянин или еврей, я бы имел честность сказать, что не приемлю. А если я приемлю, я бы равно возлюбил всех: и евреев, и армян. Но вместо того, чтобы сознаться в этом, мы ищем другие объяснения. Так и в женском вопросе. Вместо того, чтобы сознать, что мы настолько самцы и животные, что не можем уравнять женщину, мы говорим, что они как будто не люди. Философ Шопенгауэр писал о женщине ужасные вещи. Все это продукт нашей нечестности и неискренности. Религия -- один единственный пункт во всем человеческом обиходе, где никого не обманешь, кроме себя. Надо сказать себе, без соображения, кому это понравится или нет: может быть, я и иудея в своей душе приемлю? Всегда вернее спросить свою совесть. Она знает, что ответить, ее не проведешь никакими тонкостями. Тогда получится очная ставка: ты иудей, христианин, католик. А так трудно сознаться. Также и в отношении женщин многих христианских народностей и классов. Вот, мне кажется, когда имеют мужество в этом сознаться, то у нас происходит то, что в сказке Андерсена: каждый указывает на пустое место, зная, что оно пусто, а говорит, что это великолепное платье. Наконец, находится мальчишка, говорит, что человек идет голый. Когда нашелся Толстой, кот<орый> говорит, что это не по-христиански -- грабить и убивать, говорят, что он не христианин. Когда нашелся Соловьев, величайший человек, кот<орый> сказал, что это недоразумение, что мы лжем себе, сказали, что он не христианин.-- В этой плоскости этот вопрос легко разрешим, если мы каждый в одиночку, про себя, и все вместе, коллективно, научимся быть сами с собою честными. Когда люди станут просто человечески честными и перестанут себе в душе лгать, в этот день исчезнет всякая рознь, национальная, исповедная и классовая. Ибо человечество можно уподобить храму Петра в Риме, где есть тысячи всевозможных жертвенников и калильщиков, и где молятся народы на всех языках, всех верований и цветов кожи, и все посылают молитвы одному Единому, все венчающему, неведомому Богу. Я думаю, что в сущности нет никакого вопроса, а есть боязнь сознаться себе в честности. Я, по своему крайнему разумению, дошел до этого вопроса в тот день, когда честно это себе сказал. Пока я себе лгал, пока укрывался в какие-то плат<...> {Пропуск в стенограмме.}, я бессознательно, может быть, но лгал. А когда я уразумел, я поставил бы ясно: какое же я имею право считать себя христианином, когда я не приемлю поляка? Значит, дело не в бумаге, кот<орую> надо изменить, а дело в том, чтобы честно себе сознаться, ибо совесть не знает никаких сделок и документов. И когда человечество начнет верить и ставить выше всего не слова, не политику, не денежные и честолюбивые вопросы, а вопросы совести и правды, заложенные в человечестве от Бога и природы, -- в тот день исчезнут и падут все эти проклятия и головоломные вопросы, ибо их нет, а есть неумение и нежелание сознаться себе честно. В этом заслуга Соловьева, пусть он и ошибался много. Придет время, когда и ему отведут место в истории, как и Толстому. Заслуга его останется на все времена одна: авторитет и идеолог совести. "В тот день, -- писал Бер..., когда люди станут людьми, а христианство истинным христианством, прекратится этот вопрос". Каждый из нас, согласясь на кровь, <...> {Пропуск в стенограмме. Помета стенографистки: не слышно.} то, в чем сам себе не сознался. А что такое кровь? Я слова "кровь" не понял. Я не люблю кошки, -- это наша кровность. Но почему она виновата, что она кошка? И начнут описывать, что есть какие-то глубокие столкновения, коллизии... Зачем лукавить? У меня есть скверный инстинкт, нелюбовь к кошке, и я должен это пресечь. У меня плохой, скверный, нечеловеческий инстинкт: травля людей, китайцев, женщин, и надо в этом сознаться. Тут идет вопрос о Соловьеве, потому что он первый показал, что тут не платье, а чистота (?) нашей совести. Он был вселенский подвижник. Он выше, чем его рисуют соловьевцы. Его больше всего отстаивают, и на него молятся евреи, т.к. они чувствуют его удивительную мощь и силу морального борца. Каждый из нас на практике и в теории возбуждает этот вопрос, но ложно. Если он не может принять ближнего, пусть не будет христианином, ибо это будет ложно. А на бумаге можно все написать. И я могу написать, что я китаец. В этом бессилие христианства. Вы возьмете и креститесь, но от этого вы не станете иначе. Не надо лгать, а для этого надо отнять те общественно-политические условия, кот<орые> вынуждают лгать. В этом должны сойтись люди самых разнообразных взглядов и верований, ибо это заложено в человеческой природе.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Публикуется впервые по машинописи с рукописными вставками: РГАЛИ. Ф. 2176. Он. 1. Ед. хр. 13. Л. 1--48.
   
   555 Председательствующий.-- На заседании 3 мая 1914 г. председательствовал А.А. Мейер.
   556 Безобразова Мария Сергеевна (урожд. Соловьева), автор воспоминаний о B.C. Соловьеве (Воспоминания о брате Владимире Соловьеве // Минувшие годы. 1908. No 5).
   557 ...доклад проф. Когена тоже по вопросу об иудаизме...-- Доклад "Сущность иудейской религии" был прочитан Германом Когеном на заседании Общества 25 апреля 1914 г.
   558 ...B.C. Соловьев, говоря о неискупленной вине русского общества.-- Имеется в виду статья B.C. Соловьева "Еврейство и христианский вопрос" (Православное обозрение. 1884. Август -- сентябрь).
   559 Этот вопрос, как указал еще Соловьев, есть вопрос христианский.. .-- Об этом идет речь в указанной выше статье.
   560 ...дело, разбиравшееся в Киеве...-- Имеется в виду дело Бейлиса (см. примеч. 528).
   561 "...не противься злу".-- Неточная цитата из Евангелия (Мф. 5, 38-39). В Евангелии: "Вы слышали, что сказано: "око за око, зуб за зуб". А Я говорю вам: не противься злому".
   562 "...не будете совершенны, как Отец".-- Неточная цитата из Евангелия (Мф. 5, 43, 44, 48). В Евангелии: "Вы слышали, что сказано: "люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего". А Я говорю вам: любите врагов ваших <...> Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный".
   563 ...прав Таркивиан (?), сказав, что душа каждого человека -- христианка и указывая, что в самой природе человека заложена эта двойственная борьба.-- Имеется в виду Квинт Септимий Флорент Тертуллиан (ок. 160 -- после 220) и 17-я глава его трактата "Апологетик".
   564 "две ступени"...-- Фраза из статьи B.C. Соловьева "Еврейство и христианский вопрос": "Эти два завета не суть две различные религии, а только две ступени одной и той же богочеловеческой религии, или, говоря языком германской школы, два момента одного и того же богочеловеческого процесса".
   565 "Новое время" -- одна из крупнейших российских газет (1868-1917). С 1869 г. выходила ежедневно. С 1876 г. газета издавалась А.С. Сувориным, с 1912 г.-- его сыном, А.А. Сувориным.
   566 В Москве ~ философское о<бщест>во имени Соловьева...-- Религиозно-философское общество памяти Вл.С. Соловьева. О нем см. примеч. 3 к 1-му тому.
   567 Приехал в Москву проф. Коген...-- См. примеч. к заседанию 25 апреля 1914 г.
   568 Московское о<бщест>во ~ отказывает ему в возможности прочесть его доклад у себя и мотивирует это довольно странно: несогласием во взглядах.-- В Москве Герман Коген прочитал две лекции по иудаике -- 1 и 3 мая 1914 г. В возможности выступить в московском РФО ему было отказано. Первоначальный повод к отказу ("различие философских посылок") позже был переведен председателем Общества Г.А. Рачинским в "бытовую" плоскость и объяснялся началом экзаменов в институтах.
   569 ...читал доклад Столпнер...-- Доклад Б.Г. Столпнера "Каббала как особый тип религиозного сознания" был прочитан в московском РФО 20 апреля 1914 г.
   570 ...с книгой Зогар...-- "Книга сияния" (1280) Моисея Леонского (Моше бен Шем Тов де Леон; 1240, по другим сведениям 1250-1305). Представляет собой кабалистический комментарий к Торе (Пятикнижию Моисея), составленный в форме мистического романа.
   571 ...пророчество Соловьева ~ об антихристе.-- Имеется в виду заключительная часть работы B.C. Соловьева "Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории" (1899-1900) "Краткая повесть об антихристе".
   572 ...к статьям, кот<орые> писал Розанов.-- Имеются в виду статьи В.В. Розанова по делу Бейлиса "Андрюша Ющинский" (Земщина. 1913. 5 октября) и "Наша кошерная печать" (Земщина. 1913. 22 октября).
   573 ...московское о<бщест>во, где фигурирует <Рачинский>...-- Г.А. Рачинский был председателем Религиозно-философского общества памяти Вл.С. Соловьева в 1906-1918 гг.
   574 ...поход по поводу филиокве...-- Вероятно, имеется в виду четвертый крестовый поход (1202-1204) против Византии, в котором участвовала Венеция. Формальным поводом к началу похода послужило стремление Венеции к объединению Православной и Католической Церквей под эгидой папства.
   575 "Возлюби ближнего, как самого себя".-- Левит 19,18.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru