Иванов Иван Иванович
Реформа общественных отношений во французской драме XVIII века

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Реформа общественныхъ отношеній во французской драмѣ XVIII вѣка *).

*) Русская Мысль, кн. IV.

   Всѣ свидѣтельства драматической литературы о настроеніи низшихъ сословій, приведенныя нами въ предъидущей статьѣ, подтверждаются достовѣрнѣйшимъ документомъ относительно того же вопроса -- cahiers депутатовъ въ генеральные штаты. Крестьяне и буржуа повторяютъ въ своихъ наказахъ тѣ же идеи, какія драматурги вкладывали въ уста своихъ героевъ, и даже выраженія оффиціальныхъ источниковъ часто сходны съ монологами драмъ. Мы встрѣчаемъ здѣсь ту же рѣзкую критику аристократическихъ привилегій.
   Тѣ же наказы даютъ намъ точный отвѣтъ, съ какими чувствами сама знать переживала послѣднія десятилѣтія стараго порядка. Мы знаемъ о широкомъ распространеніи философскихъ идей среди высшихъ сословій, о многочисленныхъ благородныхъ поклонникахъ Вольтера, энциклопедистовъ и даже Руссо. Но въ этомъ поклоненіи было слишкомъ много легкомыслія, поверхностнаго пониманія, стремленія къ эффекту, чтобы можно было каждое либеральное заявленіе съ этой стороны считать серьезнымъ убѣжденіемъ и искренне усвоеннымъ принципомъ. Иначе слѣдуетъ относиться къ наказамъ дворянства. Несомнѣнно, и здѣсь было не мало реторики, заученныхъ модныхъ фразъ, но рядомъ съ этимъ оставалось вполнѣ реальное зерно. Подавляющее большинство дворянскихъ наказовъ не имѣютъ этого зерна, и тѣмъ дѣйствительнѣе его значеніе тамъ, гдѣ оно существуетъ. Преобладающая тема аристократическихъ инструкцій -- защита сословныхъ привилегій. Но здѣсь встрѣчаются требованія, далеко превосходящія либерализмомъ наказы перваго сословія, т.-е. духовенства. Дворянство желаетъ "личной свободы гражданъ", "свободы печати", "національнаго образованія", отказывается отъ своихъ привилегій относительно денежныхъ взносовъ въ пользу государства и удерживаетъ за собой только "почетныя права" (droits honorifiques). Но этого мало. Одинъ изъ членовъ дворянства изъ окрестностей Парижа предложилъ умолять короля -- уничтожить "всецѣло и окончательно" (éntièrement et conpletement) имущественную и личную зависимость на всемъ пространствѣ королевства. Этотъ процессъ противъ "la servitude éelle et personnelle" былъ протестомъ противъ феодализма и авторъ предложенія указывалъ на эгоизмъ сеньоровъ и ждалъ реформы только отъ отеческаго милосердія короля. Нѣкоторыя частныя собранія знати шли еще дальше. Одно, напримѣръ, "согласіе и единеніе трехъ сословій" объявляетъ основами общественнаго блага и желаетъ, чтобы представители всѣхъ сословій вмѣстѣ составили одно cahier и представили королю одну челобитную (un seul voeu et un seul cahier).
   Въ общемъ наказѣ дворянства парижскихъ окрестностей требуется уничтоженія дикихъ животныхъ и изданіе закона, по которому владѣльцы охотъ должны будутъ награждать крестьянъ за потраву полей {Chassin: "Les elections et les cahiers de Paris". II, pp. 257--290; VI, p. 454.}.
   Одни дворянскія рѣчи, слѣдовательно, соотвѣтствуютъ надменнымъ декламаціямъ маркизовъ и шевалье, которыхъ мы видѣли на драматической сценѣ. Но есть наказы, вѣющіе совершенно другимъ духомъ. Ихъ идеи часто совпадаютъ съ волей крестьянъ и третьяго сословія. Мы открываемъ, правда, незначительное, но въ высшей степени характерное меньшинство среди знати. Ко времени переворота она успѣла войти въ господствующее теченіе общественной и политической мысли и до такой степени усвоить гуманныя и освободительныя стремленія низшихъ сословій, что наступившая потомъ знаменитая ночь 4 августа кажется естественнымъ и давно подготовленнымъ фактомъ.
   Драматическая литература, вѣрная своему назначенію, и здѣсь яркими образами подтверждаетъ свидѣтельства политической литературы. Популярнѣйшею темой у драматурговъ XVIII вѣка, рядомъ съ изображеніемъ буржуазной жизни, слѣдуетъ признать исторію О добромъ сеньорѣ, его отношеніяхъ къ вассаламъ, феодальнымъ правамъ и дворянскимъ привилегіямъ. Такіе сеньоры,-- мы знаемъ по наказамъ, -- существовали въ дѣйствительности, и драма съ полнымъ безпристрастіемъ воплощала новый типъ.
   Придворная жизнь не всѣхъ сводитъ съ ума и не для всѣхъ дворянъ провинція и деревня кажутся ссылкой. Въ достоинствахъ придворнаго существованія сомнѣваются представители знатнѣйшихъ фамилій. Родовыя земли они считаютъ прекраснѣйшею резиденціей, дѣятельность помѣщика, покровителя и патріархальнаго судьи своихъ вассаловъ, стоитъ въ ихъ глазахъ выше всѣхъ придворныхъ удовольствій и почестей. Искреннѣйшіе демократическіе писатели любятъ изображать такихъ феодаловъ и заставляютъ ихъ обсуждать современные вопросы съ самой либеральной точки зрѣнія.
   Въ драмѣ Мерсье Le campagnard герой -- богатый помѣщикъ, жившій раньше при дворѣ, превосходно образованный, свѣтски изящный и умственно развитой. Онъ живетъ въ деревнѣ и всѣ заботы посвящаетъ своимъ крестьянамъ. Онъ даже не охотится, не чувствуя желанія убивать, и если бы былъ государемъ, открылъ бы охоту на грабителей государства, ставъ во главѣ честныхъ гражданъ. Утромъ послѣ прогулки онъ принимаетъ всѣхъ, кто нуждается въ его помощи и совѣтахъ, разбираетъ крестьянскія дѣла и ссоры, за что на него недовольны бальи, внимательно выслушиваетъ все, что крестьяне считаютъ нужнымъ сообщить ему, и узнаетъ, по его словамъ, любопытныя, новыя, оригинальныя вещи и знакомится съ трогательными, вполнѣ реальными характерами. Бѣдняки осыпаютъ его благословеніями, и онъ чувствуетъ себя особенно счастливымъ, когда ему удается облегчить чье-нибудь горе, спасти кого-нибудь отъ голодной смерти. Все это сеньоръ разсказываетъ столичнымъ гостямъ. Тѣ не вѣрятъ въ голодную смерть среди крестьянъ и обвиняютъ разскащика въ реторикѣ. Онъ повторяетъ, что это, къ несчастью, слишкомъ горькая правда, и разсказываетъ, какъ землевладѣльцы эксплуатируютъ рабочихъ, уменьшая заработную плату до такого предѣла, что бѣдняки принуждены работать полуголодными.
   Этотъ помѣщикъ пристально слѣдитъ не за одною жизнью деревни, онъ посвященъ во всѣ современныя теоріи и, въ качествѣ землевладѣльца, особенно интересуется экономистами. Столичные гости даже считаютъ его однимъ изъ членовъ этой секты. Онъ дѣйствительно признаетъ экономистовъ превосходными гражданами, но это не мѣшаетъ ему видѣть заблужденія этихъ философовъ. Они воображаютъ, что на всякой почвѣ можно насаждать благородныя деревья, и что политическія условія страны -- вопросъ второстепенный. Просвѣщенному и опытному помѣщику это кажется непростительною ошибкой. Нива непремѣнно должна быть подготовлена для извѣстныхъ растеній. "Первая основа заключается въ политическомъ управленіи страны, о чемъ экономисты забыли или не сочли нужнымъ даже вспомнить. Какую пользу можетъ принести прекраснѣйшее зданіе, если его основа ненадежна и всегда можетъ повлечь внезапное разрушеніе?" Сѣверо-Американскіе Штаты преуспѣваютъ потому, что ихъ земля свободна, и всякое доброе сѣмя можетъ дать здѣсь счастливый плодъ. На почвѣ рабства все гніетъ и благороднѣйшія начинанія остаются безъ результата. Первою реформой, поэтому, нашъ философъ считаетъ реформу политическихъ законовъ. Если государственное устройство испорчено до самыхъ основъ, что бы ни предпринимали благородные дѣятели, ихъ добро на слѣдующій день превратится въ величайшее зло. Слова добродѣтель, справедливость, разумъ не управляютъ государствами. Безусловно необходимы физическіе противовѣсы, чтобы возстановить равновѣсіе въ обществѣ. Если одна часть государства неустанно давитъ другую, вновь открытые источники плодородія, богатства, доходовъ послужатъ на пользу только угнетателямъ, а для всѣхъ другихъ гнетъ станетъ еще сильнѣе. Рядомъ съ общими соображеніями излагаются частные вопросы государственнаго управленія. Откупа и регаліи признаются язвой страны, требуется одинаковый налогъ на землю и на промышленность.
   Развѣ это не настоящій политико-экономическій трактатъ? Въ устахъ феодала XVIII вѣка онъ не представляетъ ничего особенно удивительнаго и не является плодомъ поэтическаго воображенія. Наказы знати безпрестанно повторяютъ, что представители не должны вступать съ правительствомъ на въ какое соглашеніе раньше чѣмъ не будутъ признаны и установлены основы политической свободы: личная свобода, имущественная безопасность, свобода печати, неприкосновенность писемъ, періодичность и финансовыя права генеральныхъ штатовъ, отвѣтственность министровъ (ср., наприм., "Cahier de la Noblesse de la prévôté et vicomté de Paris hors les murs").
   Въ другихъ пьесахъ нѣтъ такихъ обстоятельныхъ разсужденій, но міросозерцаніе ихъ героевъ-феодаловъ не менѣе гуманно и свободно, и, по обычаю времени, драма и комическая опера идутъ рядомъ въ изображеніи "добрыхъ сеньоровъ". Въ комедіи L'officieux графъ превозноситъ сельскую дѣятельность знатнаго барина надъ бездѣльнымъ прозябаніемъ при дворѣ. Его идеалъ -- хорошій дворянинъ, тратящій деньги на улучшеніе своихъ земель, спасающій отъ нужды заработною платой своихъ крестьянъ, просвѣщающій вассаловъ совѣтами. Онъ самъ поступаетъ по этой программѣ и его крестьяне ничего не предпринимаютъ, не ведутъ никакого процесса, не посовѣтовавшись съ нимъ. Насколько эта дѣятельность полезнѣе для государства, чѣмъ мотовство и развратъ придворныхъ! Герой комической оперы Moissonneurs, особенно возмутившей столичную знать, обращаетъ такую рѣчь къ свѣтскому франту, своему племяннику: "Мы своимъ существованіемъ обязаны труду крестьянъ. Этотъ народъ, который ты презираешь, является жертвою людей, ни на что негодныхъ. Когда вы проигрываете все свое состояніе, вы начинаете нажимать ихъ, чтобъ они заплатили за ваши глупости. Крайности, какимъ вы предаетесь, ожесточаетъ ваши сердца и дѣлаетъ ихъ недоступными для чувства. Бездѣльники счастливы, а работающіе стонутъ. Они придаютъ цѣнность вашимъ имѣніямъ, а вы ихъ тѣсните и разоряете, когда сами разоряетесь. Они воздѣлываютъ землю, а вы ее бремените".
   Можно представить, какое впечатлѣніе эти рѣчи производили на парижскій партеръ. Аристократы жаловались даже Вольтеру, а архіепископъ придрался къ упоминанію имени Руфи и запретилъ пьесу.
   Еще больше шуму надѣлала комическая опера Silvain и по той же причинѣ. Здѣсь описывался сеньоръ, поступавшій съ своими крестьянами, какъ съ дѣтьми, признававшій за ними и за собой одинаковыя права и единственную зависимость -- отъ государя и отъ законовъ. Юный герой пьесы, но имя "естественнаго права" (droit de la nature), отрицалъ право феодальной охоты, а его отецъ заканчивалъ пьесу заявленіемъ, что добродѣтель выше происхожденія. Всѣ эти истины высказывались знатными господами. При дворѣ и въ свѣтѣ, разсказываетъ современникъ, страшно возмутились моралью пьесы и герцогъ Ноаль излагалъ ее "въ двухъ словахъ": слѣдуетъ жениться на своей служанкѣ и позволить крестьянамъ заниматься браконьерствомъ. Виноватыми оказались энциклопедисты: они, по словамъ придворныхъ, устроили общее собраніе и рѣшили путемъ комической оперы ниспровергнуть всѣ основы общественнаго порядка.
   Любопытнѣе всего, что Вольтеръ былъ призванъ въ третейскіе судьи по поводу новыхъ проповѣдей. Между тѣмъ, вождь философовъ могъ только горячо сочувствовать рѣчамъ "добрыхъ сеньоровъ". Они исповѣдовали главнѣйшій членъ въ его философскомъ символѣ -- гуманность и глубокую любовь къ несчастнымъ. Герой оперы Moissonneurs заявляетъ: "Несчастіе для меня священно", "самые несчастные -- всегда самые близкіе". Онъ возмущается гордымъ богачомъ, не признающимъ въ бѣднякѣ своего родственника. Другой сеньоръ "уроки несчастія" признаетъ лучшимъ воспитательнымъ средствомъ и заставляетъ своего внука рости въ деревнѣ и знакомиться съ крестьянскою нуждой. Эти люди признаютъ высшимъ удовольствіемъ -- дѣлать другихъ счастливыми; по ихъ мнѣнію, кому это удастся, тотъ самъ не можетъ быть несчастнымъ. Очевидно, чувство состраданія, любви къ ближнему является ихъ первымъ руководителемъ, и оно внушаетъ имъ идеи общественной свободы и равенства.
   Вольтеръ еще по другой причинѣ не могъ сочувствовать врагамъ такихъ пьесъ, какъ Moissonneurs, Silvain, Lucile: онъ самъ создалъ двухъ героевъ, тождественныхъ съ "проповѣдниками" комическихъ оперъ. Одинъ изъ нихъ подходитъ къ типу безкорыстныхъ защитниковъ гуманности и равенства. У другого та же защита вызвана сильнымъ личнымъ чувствомъ. И въ томъ, и въ другомъ случаѣ предъ нами типичныя фигуры новыхъ сеньоровъ. Первая является въ комедіи Le droit du seigneur.
   Маркизъ пріѣзжаетъ въ свою деревню и выражаетъ желаніе навсегда забыть дворъ, "всѣ важные пустяки и пышныя химеры". Онѣ оставляютъ только пустоту въ сердцѣ, свѣтъ порабощаетъ человѣка, онъ свободенъ и счастливъ только у себя. Онъ считаетъ долгомъ служить примѣромъ для своихъ крестьянъ. Въ отвѣтъ на критическое замѣчаніе, что онъ, вѣроятно, философъ, маркизъ защищаетъ философію и клеймитъ ея враговъ -- легкомысленныхъ фатовъ, трусливыхъ глупцовъ и негодяевъ: по его мнѣнію, только эти люди могутъ возставать противъ философіи -- истинной "любви къ добродѣтели". Маркизъ намѣренъ жениться отнюдь на на богачкѣ и стать сельскимъ хозяиномъ.
   Другой герой Вольтера еще популярнѣе въ драмѣ XVIII вѣка. Это -- аристократъ, влюбленный въ простую дѣвушку. Чувство любви на каждомъ шагу являлось поводомъ возмущаться предразсудками и общественнымъ неравенствомъ. Въ драмѣ Лашоссе влюбленный герой, отрицая значеніе ранговъ и богатства, оправдывалъ свою любовь къ бѣдной дѣвушкѣ. Эта борьба чувства съ предразсудками стала любимымъ мотивомъ драматическихъ авторовъ. Ею воспользовался и Дидро для второй своей драмы. Его герой объявляетъ: "Любовь не знаетъ предразсудка", и этотъ принципъ до самой революціи остается однимъ изъ важнѣйшихъ поводовъ къ либеральнымъ рѣчамъ драматическихъ героевъ. Пьеса Вольтера Nanine въ этомъ случаѣ можетъ служить образцомъ.
   Графъ влюбленъ въ служанку Нанину. Героиня, какъ это постоянно дѣлается въ новыхъ драмахъ, изображена обладательницей всѣхъ идеальныхъ свойствъ. Даже баронесса -- фанатическая аристократка -- признаетъ эти свойства, видитъ въ Нанинѣ красоту и выдающійся умъ. Но графъ находитъ еще vertu -- это волшебное качество, неразрывное съ новымъ героемъ и героиней низкаго происхожденія. Онъ преклоняется предъ сердцемъ и чувствами Нанины. Самъ онъ, въ глазахъ баронессы, "чувствительный философъ". Онъ беретъ на себя обязанность развивать богатыя способности Нанины, даетъ читать ей книги новаго философскаго направленія. Нанина, напримѣръ, прочла англійское сочиненіе о братствѣ людей, объ ихъ естественномъ равенствѣ. Графъ возстаетъ на предразсудки и считаетъ свои нападки защитой гуманности и добродѣтели. Величіе не въ гербахъ, а въ сердцѣ. Общественное мнѣніе не имѣетъ никакого смысла рядомъ съ голодомъ чувствительнаго сердца. Только обезьяна создана подражать, человѣкъ же долженъ дѣйствовать, какъ свободная личность; предразсудки онъ считаетъ врагами человѣка, ихъ слѣдуетъ побѣдить. Добродѣтельнаго солдата, проливающаго кровь за государя и отечество, графъ цѣнитъ выше, чѣмъ благороднаго проходимца, сосущаго спокойно кровь своей родины. На любовь онъ смотритъ какъ на высоко-нравственную силу жизни. "У меня есть недостатки,-- говоритъ онъ,-- по небо создало женщину, чтобъ исправлять наше сердце, умягчать наши огорченія, наши нравы, чтобы укрощать насъ и дѣлать лучшими. Таково ихъ назначеніе, и что касается меня, я предпочитаю безобразіе съ благороднымъ сердцемъ -- суровой и гордой красотѣ. Предъ Наниной ему не приходится прибѣгать къ такому самоотверженію. "Я вамъ оказываю,-- говоритъ онъ,-- только то, чего вы заслуживаете, чего заслуживаютъ ваша красота и ваша добродѣтель". Но графъ не ослѣпленъ любовью. Сама любовь возникла подъ вліяніемъ исключительныхъ нравственныхъ достоинствъ людей низкаго происхожденія. Графъ одинаково восторженно относится къ Нанинѣ и къ ея безкорыстному, благородному отцу. Баронесса упрекаетъ его въ безумномъ увлеченіи. Онъ отвѣчаетъ: "Нѣтъ, страстная любовь не стѣсняетъ моей мысли. Столько добродѣтелей заслуживаютъ награды; онѣ только могутъ трогать меня, а не унижать. У этого старика то, что называютъ низкимъ происхожденіемъ, составляетъ заслугу, его благородство, а мое заключается въ томъ, чтобы отдать добродѣтели должную честь. Предъ этими сердцами, благородными, независимо отъ происхожденія одушевленными нравственнымъ величіемъ, все кажется слишкомъ обыкновеннымъ. "Связь людей, одаренныхъ такими добродѣтелями, съ моимъ домомъ является для него лишнимъ признакомъ благородства". Мать графа, не раздѣляя демократическихъ воззрѣній сына, согласна, что дѣйствительно добродѣтели Нанины и ея отца достойны награды. Графъ становится мужемъ Нанины.
   Наше вниманіе невольно останавливается на непрестанно повторяющемся восторгъ предъ vertu, нравственными совершенствами простыхъ людей. Эти совершенства считаются, повидимому, такою же привилегіей низшаго сословія, какія существуютъ наверху относительно рожденія, общественнаго ранга. И эта только что признанная привилегія вступаетъ въ борьбу со всѣми старыми отличіями и побѣждаетъ ихъ, потому что, по мнѣнію самихъ привилегированныхъ аристократовъ, она выше всѣхъ предразсудковъ. Это -- новый принципъ, вытѣсняющій старые,-- принципъ личный, существующій независимо отъ какихъ бы то ни было внѣшнихъ условій. Онъ характеризуетъ человѣка и природу, а не сословіе и общество. Старый принципъ -- честь -- принадлежалъ цѣлой группѣ лицъ и былъ немыслимъ внѣ формальныхъ связей. Добродѣтель обусловливается сердцемъ и умомъ, не связана, слѣдовательно, ни съ какими традиціями. Теперь, когда традиціонныя основы поколебались и утратили уваженіе, когда "быть сыномъ своего отца" стадо сомнительною честью, когда истинно-благородными стали признавать благородныхъ лично, по выраженію Вольтера, annoblis par eux mêmes,-- личныя качества выступили на первый планъ и поэтому о нихъ такъ часто говорятъ представители новой мысли. Драматическіе поэты единодушно выбираютъ знатныхъ героевъ для защиты демократическаго принципа. Графъ Вольтера говоритъ, что онъ считаетъ своею честью вознаградить добродѣтель: это значитъ -- старый сословный принципъ замѣнить новымъ. Такимъ путемъ идутъ герои всѣхъ другихъ драмъ и приходятъ къ тому же результату.
   Сынъ знатнаго сеньора полюбилъ крестьянскую дѣвушку и женился на ней. Отецъ его прогналъ, но онъ встрѣтилъ столько добродѣтелей въ новой средѣ, что ее только не раскаялся въ своемъ поступкѣ, но и свою дочь выдаетъ замужъ за простого мужика. Онъ разсказываетъ, чѣмъ онъ обязанъ этимъ людямъ: "Когда мои руки еще не были достаточно тверды для работы, ихъ благородныя руки обрабатывали наши поля. Только эти люди облегчали наши страданія. Мы погибли бы раньше, чѣмъ выучились работать. Ихъ заботы, ихъ усердная помощь не оставляли насъ въ нашемъ уединеніи. Я нашелъ у нихъ состраданіе, и состраданіе такое естественное, такое благородное, такое нѣжное, столь похожее на дружбу, что мое сердце не могло ошибиться". И эти отношенія рѣшили вопросъ и для сына, и для отца. Люди съ такими добродѣтелями не подлежатъ власти предразсудковъ.
   Другой знатный герой считаетъ простого крестьянина благороднымъ, потому что онъ честенъ: "La probité l'annobilt". Крестьяне "настолько же почтенный классъ, насколько и полезный". Породниться съ ними, т.-е. "принять въ свою среду честь и мудрость", не значитъ унизить себя {Silvain, par Marmontel. Lucile.}.
   И такъ безъ конца. До самой революціи, несмотря на гоненія двора, духовенства и цензуры, со сцены изъ устъ привилегированныхъ продолжаютъ раздаваться похвалы людямъ безъ предковъ и оффиціальныхъ отличій, -- похвалы во имя личныхъ достоинствъ сердца и ума. Среди парижскихъ аристократовъ эти похвалы только изрѣдка могли встрѣтить сочувствіе, но и здѣсь нашлись бы желающіе подписаться подъ слѣдующимъ разсужденіемъ иностраннаго барона. На сценѣ шла трагедія Сорена Спартакъ. Авторъ героя превратилъ въ сына вождя, т.-е., вмѣсто раба, вывелъ знатное лицо, затѣмъ, чтобы придать больше значенія виновнику возстанія, "какъ будто,-- пишетъ современникъ,-- простой военный политикъ, попавшій въ рабство, разбившій оковы личными благородными усиліями и мстящій тиранамъ великими подвигами, недостаточно интересенъ самъ по себѣ, чтобы еще стоило прибѣгать къ вульгарнымъ отличіямъ крови и рожденія" {Grimm: "Corresp. Litt.", IV, 189.}.
   Авторъ этихъ словъ отнюдь не былъ радикаломъ и демократомъ. Онъ далеко не всегда соглашался съ рѣчами "добрыхъ сеньоровъ" -- героевъ драмъ и комическихъ оперъ. Онъ, напримѣръ, по поводу Silvain'а, негодуетъ на "отвратительную доктрину о свободѣ охоты" и въ сильнѣйшей степени не благоволитъ къ Бомарше. Но, очевидно, признавать отличія крови "вульгарными" не считалось особенно смѣлою идеей въ половинѣ XVIII вѣка. Общее настроеніе парижской публики сказалось уже по поводу комедіи Вольтера Nanine. Авторъ очень опасался за ея судьбу и обставилъ первый спектакль всевозможными предосторожностями, превратилъ его почти въ спектакль для друзей. Но опасенія оказались излишними: комедія имѣла успѣхъ, вызвала эпиграммы, пародіи и, наконецъ, побудила Детуша сочинить пьесу, разбивающую идеи Вольтера. Современникъ разсказываетъ, что благородные отцы и матери боялись за своихъ дѣтей, какъ бы Нанина не убѣдила ихъ на самомъ дѣлѣ въ равенствѣ сословія и преимуществѣ личной добродѣтели передъ знатностью. Пьеса Детуша La force du Naturel стремилась доказать, что чувства и идеи не зависятъ отъ воспитанія, а исключительно отъ происхожденія. Пьеса не понравилась публикѣ, даже аристократы нашли ее неудовлетворительной. Авторъ, очевидно, переусердствовалъ. Пьеса Детуша немедленно была забыта, Нанина же Вольтера оставалась въ репертуарѣ до революціи и до такой степени была популярна, что ее давали въ тѣхъ случаяхъ, когда полиція внезапно запрещала какую-либо пьесу передъ самымъ спектаклемъ.
   Еще болѣе шумный успѣхъ имѣла драма Седэна Philosophe sans le savoir. Дидро, прослушавъ пьесу въ чтеніи, бросился обнимать Седэна и воскликнулъ: "Другъ мой, если бы ты не былъ такъ старъ, я выдалъ бы за тебя свою дочь!" "Вотъ дѣйствія и идеи почтенныхъ людей (des honnêtes- gens)!" -- восклицалъ онъ послѣ спектакля. Такое же впечатлѣніе пьеса произвела и на публику. Даже цензура и полщейскія власти были тронуты. Пьеса продолжала выходить отдѣльными изданіями даже въ провинціи долго спустя послѣ революціи.
   Идеи пьесы были тѣ же самыя, какія въ комедіяхъ Вольтера и въ новыхъ драмахъ, только на этотъ разъ дѣло шло не о крестьянахъ, а о буржуазіи. Герой по имени Вандеркъ -- благороднаго происхожденія, бѣжалъ изъ Франціи вслѣдствіе дуэли, попалъ на голландское судно и сталъ купцомъ. Центральная сцена драмы -- бесѣда Баядерка съ сыномъ относительно занятія торговлей. Со временъ Монтескьё вопросъ этотъ ежегодно вызывалъ множество брошюръ и статей. Монтескьё категорически запретилъ знати заниматься торговлей. Но такое рѣшеніе вопроса далеко не всѣхъ удовлетворяло, и пьеса Седэна была однимъ изъ отвѣтовъ, противорѣчащихъ Монтескьё. Сынъ ссылается на предразсудокъ, освященный авторомъ Духа законовъ. Вольтеръ отвѣчаетъ: "Такой предразсудокъ въ глазахъ разума -- ничто. Какъ высоко званіе человѣка, который однимъ почеркомъ пера передаетъ свою волю съ одного конца вселенной на другой! Его имя, его подпись не нуждаются, подобно монетѣ монарха, чтобы цѣнность металла служила залогомъ при займѣ,-- его личность дѣлаетъ все. Онъ подписалъ и этого достаточно. Онъ не служитъ одному храму, одной націи,-- служитъ всѣмъ націямъ... Онъ міровой человѣкъ". Сынъ соглашается, но не знаетъ, что въ купцѣ почтеннаго? Отецъ возражаетъ: "То же самое, что въ дворянинѣ узаконяетъ права рожденія, что служитъ основаніемъ его титуловъ: честь, правдивость, честность... Нѣсколько дерзкихъ гражданъ возбуждаютъ государей къ войнѣ. Война возгорается, все въ огнѣ, Европа распадается на два враждебныхъ лагеря. Но негоціантъ, англійскій, голландскій, русскій или китайскій, тѣмъ не менѣе, остается моимъ искреннимъ другомъ. Мы на земной поверхности своего рода шелковыя нити, связывающія народы и побуждающія ихъ жить въ мирѣ, такъ какъ торговля неизбѣжна. Вотъ что такое почтенный негоціантъ. А дворянинъ, военный?-- спрашиваетъ сынъ.-- Вандеркъ: "Я знаю только два званія, стоящія выше коммерсанта: магистратъ, осуществляющій волю законовъ, и воинъ, зачищающій отечество".
   Это говоритъ шевалье, имѣющій полное право гордиться своимъ происхожденіемъ и знатностью родственниковъ. Но чувство, природа, гуманность -- единственныя понятія, какія онъ признаетъ для себя обязательными, и не на основаніи какихъ-либо теорій, а въ силу здраваго смысла и совѣсти. Онъ -- философъ, не сознавая этого. Авторъ хотѣлъ показать, какъ просто и жизненно-правдивы общественные идеалы новой мысли. Достаточно быть честнымъ, умнымъ человѣкомъ, чтобы исповѣдывать взгляды новой философіи. То же самое говоритъ Вольтеръ въ комедіи Droit du seigneur устами благороднаго маркиза, нисколько не претендующаго считаться философомъ.
   То же самое, несомнѣнно, разумѣли дворяне, требовавшіе въ своихъ наказахъ разрѣшенія торговать знати, безъ ущерба сословному благородству {Chassm, II, стр. 259.}.
   Драматическая литература ХТШ вѣка не могла ограничиться разборомъ сословныхъ отношеній, хотя они занимали первенствующее мѣсто въ общественной жизни стараго порядка. Идеи просвѣтителей переходили за предѣлы вопроса о привилегіяхъ и стремились освѣтить свѣтомъ разума и безграничнаго человѣколюбія всѣ темные углы, гдѣ страдали слабые и несчастные. Во французской литературѣ второй половины XVIII вѣка сказываются художественные и общественные мотивы, позже воскресшіе въ романтической школѣ. Все, что было у романтиковъ гуманнаго и прогрессивнаго,-- все это мы находимъ въ нашей драмѣ. Чувство природы, глубокая симпатія къ народной жизни, стремленіе изучить ея реальныя условія и проникнуть въ психологію народа, изобличеніе источниковъ гнета и несправедливостей, терпимость и уваженіе къ личности несчастнаго, нищаго, негра раба, даже преступника,-- все это проходитъ передъ нами, проникнутое обычнымъ страстнымъ, искреннимъ воодушевленіемъ авторовъ просвѣтительной эпохи. И здѣсь нѣтъ ни одного прихотливаго, безцѣльнаго увлеченія, ни одной случайной, мимолетной черты: назначеніе писателя здѣсь понимаютъ слишкомъ высоко, чтобы даромъ тратить слова. Пусть передъ нами нескромный романъ,-- откровенность въ духѣ времени,-- летучее стихотвореніе, интимное письмо,-- все это имѣетъ жизненный смыслъ, все блещетъ идеей. Чистыхъ художниковъ и досужихъ краснобаевъ здѣсь нѣтъ: они отживаютъ свой вѣкъ вмѣстѣ съ античными героями сцены и тунеядными комедіянтами салона.
   Въ классическую эпоху иногда заговаривали о деревнѣ, сочиняли идилліи и пасторали, но все это такъ же походило на дѣйствительную природу, какъ г-жа Помпадуръ на невинную пастушку. Новый авторъ далекъ отъ идиллической точки зрѣнія на деревню. Для него это міръ неустаннаго труда и глухихъ подавленныхъ страданій. Онъ посылаетъ сюда писателя не за тѣмъ, чтобы показывать потомъ публикѣ взрослыхъ младенцевъ золотого вѣка въ цвѣтахъ и лентахъ. "Въ деревнѣ по необходимости приходится думать о многочисленнѣйшей части человѣческаго рода, ее здѣсь видятъ во-очію, видятъ, какъ она сгибается подъ тяжестью труда, добывая, предметы первой необходимости". А въ городахъ, между тѣмъ, утонченнѣйшія искусства существуютъ только затѣмъ, чтобы тѣшить взглядъ богача. Въ деревнѣ земледѣлецъ въ ежедневной работѣ одерживаетъ полезнѣйшую и благороднѣйшую побѣду надъ природой; онъ больше всѣхъ другихъ гражданъ содѣйствуетъ блеску, преуспѣянію и силѣ государства, и, между тѣмъ, его унижаютъ бездѣльники и эксплуататоры. Безъ мозолистыхъ, затвердѣлыхъ рукъ земледѣльца бѣдность и горе проникли бы даже и въ мраморные дворцы, въ царство роскоши и легкомыслія, но такова несправедливость человѣческая,-- достаточно быть полезнымъ человѣку, чтобы возбудить его презрѣніе и, въ то же время, онъ будетъ чувствовать безсмысленное удивленіе къ людямъ, которые давятъ его и топчутъ ногами {Le campagnard.}.
   Такъ заканчиваетъ авторъ свою рѣчь, начавъ съ прославленія природы, сельскаго уединенія, столь краснорѣчиваго для ума и сердца. Эти люди говорятъ о красотѣ и счастьи, чтобы ярче оттѣнить все безобразіе и все горе современной общественной жизни.
   Эта эпоха знаетъ писателя-крестьянина, оригинальнаго самоучку, страстно любящаго деревню, ея жизнь и ея жителей, и весь свой крупный литературный талантъ посвящающаго имъ: это -- Ретифъ де да-Бретоннъ. Онъ, кромѣ того, распространяетъ идеи Руссо среди малограмотной публики и дѣлаетъ это съ большимъ успѣхомъ романами и драмами. О достоинствѣ романовъ можно судить по впечатлѣнію одного изъ лучшихъ современныхъ цѣнителей художественной литературы: Гриммъ приписываетъ ихъ Дидро или Бомарше. Ретифъ не ставилъ своего имени на нѣкоторыхъ сочиненіяхъ и давалъ поводъ приписывать ихъ лучшимъ авторамъ эпохи. Изъ другого источника мы узнаемъ, что романъ Ретифа Le paysan perverti сталъ модною книгой (le livre du jour) и подвергся запрещенію. Романъ и теперь читается съ интересомъ. Во французской литературѣ трудно встрѣтить болѣе задушевное изображеніе испытаній крестьянина, легкомысленно покинувшаго родную деревню ради городскаго шума. Яркія картины столичнаго разврата чередуются съ жестокою психологическою драмой. Въ драмѣ La prevention nationale авторъ возвращается въ той же темѣ. Въ каждой строкѣ звучитъ страстная любовь къ сельской жизни со всѣми ея невзгодами и нуждой. Здѣсь мы слышимъ отъ самого автора тѣ рѣчи, какія въ драмахъ крестьяне говорятъ сеньорамъ. Передъ нами почвенный французскій крестьянинъ съ вѣковою привязанностью къ землѣ, съ непоколебимою нравственною силой, когда вопросъ идетъ объ его жилищѣ и семьѣ.
   Мы можемъ быть увѣрены, что эти писатели не ограничатся общимъ негодованіемъ на судьбу трудового класса. Они съ точностью экономическихъ изслѣдователей сообщатъ намъ, отъ какихъ причинъ страдаетъ деревня. Передъ нами пройдутъ бальи въ роли маленькихъ мѣстныхъ тирановъ, своевольно устраивающихъ браки и сдающихъ въ солдаты непріятныхъ для нихъ парней, сборщики податей, всегда готовые за недоимку распродать все домашнее хозяйство мужика, сеньоры -- деспоты, эксплуататоры рабочихъ и подчасъ ростовщики, полицейскіе сержанты и разные комми, покорные слуги откупщиковъ и помѣщиковъ.
   Все это публика увидитъ на сценѣ. Авторъ позаботился, независимо отъ разсказовъ дѣйствующихъ лицъ, воспроизвести на сценѣ внѣшнюю обстановку существованія бѣдняка. Къ первому акту драмы L'Indigent читаемъ такое описаніе: "Театръ представляетъ жалкую низкую комнату безъ камина. Табуретъ безъ сидѣнья, остальная мебель старая, сильно подержанная. Кусокъ ткани закрываетъ диванъ. Съ одной стороны столярный верстакъ, у стѣны старая оконная рама, на половину заклеенная бумагой". Здѣсь живутъ братъ и сестра, работая день и ночь. Дальше оказывается, что въ этой "комнатѣ" до такой степени холодно и темно, что нельзя помѣстить въ ней двухъ собаченокъ, принадлежащихъ богатому молодому человѣку, сосѣду бѣдняковъ. Хозяинъ подвала соглашается поправить помѣщеніе, но только ради собакъ: бѣдныхъ постояльцевъ при какихъ угодно условіяхъ будетъ достаточно.
   Такъ живутъ въ городахъ рабочіе, изнывающіе, притомъ, ежедневно въ поискахъ, кому сбыть свою работу.
   Эти картины являются исключительною принадлежностью крайнихъ демократическихъ произведеній. Они вообще во вкусѣ эпохи. Вольтеръ и здѣсь подаетъ примѣръ. Въ его драмѣ L'enfant prodigue есть слуга, замѣчательно живо напоминающій Фигаро, хотя между произведеніями Вольтера и Бомарше лежитъ почти сорокъ лѣтъ. Жасмэнъ, слуга "расточительнаго сына", остается единственнымъ утѣшителемъ своего господина въ несчастій. Его участь также весьма бѣдственна, но онъ о себѣ не жалѣетъ: "Рожденный для страданій,-- говоритъ онъ,-- я умѣю страдать съ веселымъ духомъ -- je sais souffrir garment. Во всемъ нуждаться -- вотъ моя стихія. Твоя старая шляпа, твои грубыя лохмотья,-- все, отъ чего ты краснѣешь, было моимъ нарядомъ. Ты поистинѣ долженъ весьма сожалѣть, что не былъ всегда Жасмэномъ". Этому Жасмину нужно было дождаться полнаго паденія своего господина и раздѣлить съ нимъ одиночество, чтобы тотъ призналъ его человѣкомъ. "Отъ рожденія равный со мной, такъ какъ, въ концѣ-концовъ, и онъ человѣкъ, -- говоритъ господинъ, -- онъ поддерживаетъ меня среди удручающаго горя и весело дѣлитъ со мной мою злосчастную участь въ то время, когда друзья покинули меня". Когда господинъ приходитъ въ отчаяніе, Жасмэнъ указываетъ ему на рабочихъ, достающихъ хлѣбъ тяжелымъ трудомъ своихъ рукъ, и совѣтуетъ по примѣру ихъ самому работать на себя. Расточитель завидуетъ ихъ судьбѣ: они, по крайней мѣрѣ, владѣютъ спокойною совѣстью, душевнымъ миромъ и физическимъ здоровьемъ. Въ драмѣ Сократъ великій мудрецъ изображенъ другомъ бѣдныхъ и высказано убѣжденіе: благородная и трудолюбивая бѣдность -- естественное состояніе человѣка.
   И писатель XVIII вѣка, идеализируя природу и простоту, идеализируетъ бѣдняка. Въ его уста онъ влагаетъ высоко-гуманныя рѣчи; онѣ должны казаться современникамъ тѣмъ трогательнѣе, что произносятся на грубомъ крестьянскомъ жаргонѣ. "Вы бѣдные люди,-- говоритъ одинъ изъ такихъ ораторовъ, -- но у насъ есть честь и чувствительное сердце. Мы никогда не могли равнодушно видѣть чужія страданія. Пусть несчастный придетъ къ намъ,-- всѣ деньги, какія у кого есть, мы отдадимъ ему. Если онъ богаче насъ и скажетъ, что у него на сердцѣ горе, мы поможемъ ему совѣтами, и, правду сказать, совѣты наши хороши, потому что ихъ даетъ намъ природа" {L'epreme d'un moment, com. de Monvel.}.
   Эти разсужденія не совсѣмъ подходятъ къ деревенскому жаргону, но герои XVIII вѣка, эти философы безъ собственнаго вѣдома, иначе не могли говорить.
   Писатели, идеализировавшіе дикаго человѣка, не могли пройти молчаніемъ дикарей, дѣйствительно обездоленныхъ цивилизаціей. Преслѣдуя рабство во всѣхъ формахъ, драматурги неоднократно напоминали французской публикѣ о рабствѣ негровъ въ драмѣ, въ комедіи, въ комической оперѣ. L'esclavage des nègres, чувствительная драма, удостоилась впервые появиться на сценѣ въ декабрѣ 1789 г., хотя напечатана была гораздо раньше. Комическая опера Jladé et Barré разсказывала исторію кораблекрушенія; негритянка спасаетъ француза, выучивается французскому языку, обнаруживаетъ высокія нравственныя достоинства и съ разрѣшенія партера выходитъ замужъ за спасеннаго ею француза. Въ комедіи Шомфора Le marchand de Smyrne рабство негровъ упоминается мимоходомъ, но очень эффектно. Каледъ, работорговецъ, выводитъ на продажу, между прочимъ, француза. Французъ упрекаетъ его въ позорномъ промыслѣ. Каледъ нисколько не смущается: "Что онъ хочетъ сказать?-- крикнулъ онъ на француза.-- Развѣ вы не торгуете неграми? Ну, а я вами торгую. Развѣ это не одно и то же? Вся разница только въ бѣломъ и черномъ цвѣтѣ".
   Ко времени наказовъ эта идея пріобрѣтаетъ полную популярность. Третье сословіе будетъ требовать уничтоженія рабства черныхъ и даже политическихъ правъ для нихъ наравнѣ съ французами. Въ парижскомъ cahier мотивъ реформъ чисто-философскаго характера въ духѣ XVIII вѣка: L'esclavage des noirs est contre le droit naturel.
   Въ той же самой пьесѣ Le marchand de Smyrne покупщикъ рабовъ ведетъ остроумную бесѣду съ законникомъ (l'homme de loi). На вопросъ, въ чемъ заключается это ремесло, законникъ отвѣчаетъ: "Я вмѣшиваюсь за деньги въ чужія дѣла, часто выигрываю самыя отчаянныя тяжбы или, по крайней мѣрѣ, заставляю ихъ тянуться 10, 15, 20 лѣтъ". Купецъ спрашиваетъ, оказываетъ ли онъ свои услуги безразлично, правымъ и виновнымъ? По словамъ законника, въ этомъ нечего и сомнѣваться: правосудіе существуетъ для всѣхъ. Собесѣдникъ не можетъ понять, какъ такого человѣка могутъ терпѣть въ странѣ.
   Драма не ограничивалась такими общими чертами. Она съ большою охотой излагала подробности судебнаго ремесла и описывала старый процессъ. Въ одной изъ интереснѣйшихъ пьесъ XVIII вѣка, въ комедіи Arlequin sauvage,-- съ ней придется намъ встрѣтиться ниже,-- главный герой Арлекинъ встрѣчаетъ въ культурной странѣ, между прочимъ, человѣка, только что проигравшаго процессъ. Между ними происходитъ такой разговоръ. Прохожій. Десять лѣтъ тому назадъ я началъ процессъ съ своимъ должникомъ изъ-за 500 франковъ. Я только что проигралъ его, перебывавъ въ тридцати разныхъ судахъ. Арлекинъ. Зачѣмъ же назначать тридцать судовъ для одного только дѣла?
   " -- По причинѣ инцидентовъ, которые накапливаетъ судебная кляуза.
   " -- Кляуза? Что это такое?
   " -- Это искусство, которое изобрѣли для того, чтобы запутывать самыя простыя дѣла и они становятся непонятными послѣ того, какъ адвокатъ или прокуроръ поработаютъ надъ ними мѣсяцевъ шесть.
   " -- Что же это за люди -- прокуроръ и адвокатъ?
   " -- Это -- господа, изучившіе законы и формальности.
   "-- Формальности? Я не знаю, что это такое.
   " -- Это форма и порядокъ, которые слѣдуетъ соблюдать въ процессахъ, чтобъ избѣжать внезапныхъ затрудненій.
   " -- Прекрасно! Значитъ, съ этою формой нечего опасаться внезапностей?
   " -- Напротивъ. Именно самая эта форма создаетъ ихъ.
   " -- Почему же?
   " -- Потому что кляуза въ формальностяхъ черпаетъ всевозможные поводы запутывать дѣла.
   " -- Но такъ какъ судьи назначены затѣмъ, чтобъ оказывать правосудіе, почему же они не препятствуетъ кляузѣ?
   " -- Они не въ силахъ этого дѣлать, потому что кляуза -- пріемъ, основанный на законѣ, и установленная форма процесса допускаетъ ее.
   " -- Слѣдовательно, этотъ законъ и эта форма такъ же запутаны, какъ вашъ разсудокъ? Но скажи мнѣ, пожалуйста, судьи у васъ не могутъ уничтожить зла, и вы знаете, что адвокаты и прокуроры запутываютъ ваши дѣла, почему же вы настолько глупы, что позволяете имъ совать свои носы въ ваши дѣда? Клянусь небомъ, еслибъ у меня былъ процессъ и еслибъ эти канальи захотѣли прикоснуться къ нему кончикомъ мизинца, я ихъ уничтожилъ бы.
   " -- Безъ нихъ невозможно обойтись. Они установлены законами. При посредствѣ этихъ людей дѣла должны представляться въ судъ, потому что самому истцу не дозволяется вести собственное дѣло.
   " -- Почему же не дозволяется?
   " -- Потому что истецъ не изучилъ законовъ и не знаетъ формъ процесса.
   " -- Какъ? Потому, что я не владѣю искусствомъ запутывать свое дѣло, я не могу его вести?
   " -- Нѣтъ.
   " -- Послушай, я могъ бы тебѣ расшибить голову за твое безстыдство.-- Арлекинъ, внѣ себя, воображаетъ, что съ нимъ шутятъ. Прохожій отвѣчаетъ:
   " -- Я вовсе не шучу, я говорю вамъ только правду. Законы мудры, судьи -- люди просвѣщенные и честные, но человѣческая злоба, всѣмъ злоупотребляющая, пользуется правосудіемъ, чтобы поддерживать неправду. Такъ какъ постоянно нужны деньги, бѣдные не могутъ поддерживать своихъ правъ, разоряются и другіе.
   " -- Какъ, вы платите деньги?
   " -- Безъ сомнѣнія. Ихъ всегда нужно имѣть подъ руками, иначе Ѳемида останется глуха и ничего не выйдетъ.
   " -- жители этой страны будто одержимы бѣсомъ, все превращающимъ въ деньги. Они торгуютъ даже правосудіемъ.
   " -- Правосудіе касается только сущности. Но форма стоитъ очень дорого и форма всегда преобладаетъ у насъ надъ сущностью дѣла. Я разорился на своемъ процессѣ. И я проигрываю теперь, потому что не соблюлъ формы.
   " -- И ты этимъ недоволенъ?
   " -- Еще бы!
   " -- По-настоящему, ты -- большой глупецъ. Ты долженъ бы былъ радоваться.
   " -- Почему?
   " -- Ты отдѣлался отъ такого сквернаго дѣла, что съ радостью могъ бы проиграть его десять лѣтъ тому назадъ. Еслибъ у меня была такая обуза, я ее скоро забросилъ бы".
   Это -- наиболѣе обстоятельная характеристика стараго суда, изложенная со сцены итальянскаго театра въ 1721 году. До самой революціи жалобы на правосудіе повторяются безпрестанно. Юристъ откровенно заявляетъ, что бѣдняки не въ силахъ вести процесса, и ихъ можно мучить тяжбой всю ихъ жизнь, заставить умереть съ голоду раньше, чѣмъ дѣло подвинется на одинъ шагъ. "Мнѣ эти извороты отлично извѣстны",-- прибавляетъ юристъ, чтобъ уничтожить послѣднія сомнѣнія у своего кліента. Въ такомъ же смыслѣ хвастается богачъ, начинающій процессъ съ бѣднякомъ.
   Судъ своею дѣятельностью вполнѣ оправдывалъ надежды кляузниковъ и насильниковъ. Въ преступники попадали люди, виноватые только бѣдностью и беззащитностью. Это были несчастныя жертвы современнаго правосудія и драмы не могли миновать ихъ. Мерсье совѣтовалъ писателямъ пользоваться судебною хроникой; еще раньше совѣта на сценѣ появлялись отголоски нѣкоторыхъ вопіющихъ несправедливостей суда. Одна изъ драмъ носила противорѣчивое, повидимому, но весьма характерное и совершенно ясное для современниковъ заглавіе: L'honnête criminel (Честный преступникъ). Въ этомъ сопоставленіи выразился общій взглядъ драмы на одинъ изъ жгучихъ вопросовъ современнаго общества. Идеи Беккаріи, быстро вошедшія въ программу французскихъ произведеній второй половины вѣка, немедленно отразились на драматической литературѣ. Драма L'honnête criminel, разсказывавшая дѣйствительную исторію невиннаго каторжника, появилась три года спустя по выходѣ книги миланскаго профессора. Здѣсь зрители слышали такую идею: "Это несчастный. Развѣ слѣдуетъ быть безчеловѣчными, потому что онъ преступникъ? Его слѣдуетъ только жалѣть и я хочу ему помочь". Начальникъ галеръ свободенъ отъ жестокихъ предубѣжденій, столь обычныхъ, когда дѣло идетъ объ осужденномъ. Онъ наблюдаетъ за преступниками внимательнымъ, человѣколюбивымъ взоромъ, привѣтствуетъ каждый проблескъ чувства, готовъ признать глубокій смыслъ за душевною жизнью этихъ отверженцевъ. "Этотъ человѣкъ невиненъ,-- говоритъ онъ,-- здѣсь не можетъ быть ошибки. У него возвышенная душа и нѣжное сердце. Его совѣсть чиста, я въ этомъ не сомнѣваюсь: онъ только несчастный".
   Другой авторъ "благородствомъ, гуманностью считаетъ чувство состраданія къ людямъ слабымъ, виновнымъ и вообще къ человѣческому роду". У новыхъ писателей своя система отношеній къ человѣку, совершившему дурное дѣло. Юноша увлекся дурною страстью, растратилъ чужія деньги, и его дядя, потерпѣвшій, высказываетъ такой взглядъ на преступника: "Потерять 2,000 экю -- ничего не значитъ, но потерять чувствительное, отъ природы благородное сердце -- вотъ эту великую утрату слѣдуетъ предупредить. Наблюдайте за нимъ, но давайте понять, что вы полагаетесь на его поведеніе, на него самого, выказывайте къ нему уваженіе, -- это хорошее средство спасти благородныя сердца отъ ожесточенія. Если онъ раскается, онъ сохранитъ прежнія права на мою любовь... Каждую вину слѣдуетъ цѣнить сообразно съ возрастомъ, характеромъ. Лучше просвѣтить виновнаго, чѣмъ наказать. Не строгость достигаетъ цѣли, а снисходительность". На этихъ идеяхъ воспитываются новые судьи. Одному изъ нихъ приходится рѣшить вопросъ о молодомъ преступникѣ, обвиняющемъ себя въ убійствѣ. Онъ пораженъ фактомъ, но не поддается первому впечатлѣнію. "Не достойнѣе ли,-- говоритъ онъ,-- спасти виновнаго, чѣмъ осудить невиннаго? На преступленіе часто толкаете нужда" {Jean Hennyer, drame de Mercier; Jenneval ou le Barnevett franèais; Joachim m le triomphe de la piété filiale, drame de Blin de Sainmore.}.
   Эти люди заранѣе убѣждены въ нравственныхъ основахъ человѣческой природы. Добро -- естественно, а зло -- только случайное уклоненіе отъ общаго закона. Непоколебимая, восторженная вѣра въ человѣческую природу руководитъ новыми философами. Вождь энциклопедистовъ въ слѣдующихъ прекрасныхъ словахъ высказалъ глубокое убѣжденіе всѣхъ просвѣтителей {Diderot: "Oeuvres Complètes". Paris, 1821, p. 174.}: "Когда я вижу преступника, совершающаго героическій подвигъ, я остаюсь при убѣжденіи, что люди добра болѣе реальные добрые люди, чѣмъ злые на самомъ дѣлѣ злы. Добро неразрывнѣе связано съ нашею природой, чѣмъ зло, и вообще въ душѣ злого остается больше доброты, чѣмъ зла въ душѣ добрыхъ". Одинъ этотъ принципъ былъ достаточно могущественъ и объемлющъ, чтобы зажечь энергическую борьбу новой мысли со старою жизнью.
   Философія XVIII вѣка касалась самыхъ разнообразныхъ вопросовъ, но философская борьба въ собственномъ смыслѣ слова происходила на почвѣ религіи и церкви. Этою борьбой открылось движете новой мысли, ей по преимуществу посвящена дѣятельность вождя просвѣтителей, она колебала священнѣйшія основы стараго порядка и создала философамъ самыхъ-Безпощадныхъ гонителей. Здѣсь вопросъ о побѣдѣ былъ вопросомъ о судьбѣ всей просвѣтительской дѣятельности и философы на этомъ поприщѣ болѣе всего рисковали потерпѣть неудачу, если бы положеніе ихъ враговъ въ обществѣ и въ народѣ отличалось достоинствомъ и устойчивостью. Но съ самаго начала борьбы оказалось, что въ старомъ обществѣ ни для какихъ идей не существовало болѣе благопріятной почвы, чѣмъ для критики современной церкви и ея служителей. Здѣсь сочувствующими учениками являлись даже принципіальные враги всѣхъ другихъ новыхъ ученій. Высшее свѣтское общество могло искренно возмущаться проповѣдями о равенствѣ людей, о несправедливости и безсмыслицѣ привилегій, могло издѣваться надъ мѣщанскими понятіями о нравственности, но духовное лицо, представленное въ отталкивающемъ или шутовскомъ видѣ, приходилось по вкусу и парижскому буржуа, и придворому маркизу, и даже мужику. Для единодушнаго сочувствія публики требовалось только представить служителя церкви повыше рангомъ. Тогда одни рукоплескали совершенно сознательно, слѣдуя свободному направленію современной мысли, другіе подъ вліяніемъ легкомыслія и скептицизма, питаемаго гораздо болѣе развращеннымъ нравственнымъ чувствомъ, чѣмъ развитымъ умомъ, третьи -- и такихъ было особенно много среди простой публики -- помня все старое зло, связанное съ Римомъ и его лучами: здѣсь звучатъ отголоски и протестантскихъ гоненій, и жестокихъ догматическихъ споровъ, и всевозможныхъ феодальныхъ злоупотребленій. Чувства эти прорываются наружу весьма рано, немедленно послѣ Людовика XIV. Эпоха регентства, разоблачившая столько давно назрѣвшихъ, но замаскированныхъ язвъ, и въ этомъ случаѣ выпустила на свободу мятежныя страсти изъ долголѣтняго невольнаго заключенія. Наслѣдники Esprits forts классической эпохи, вродѣ Вандома, Конти, Лафонтэна, Фонтенелля, не имѣли больше нужды скрываться и въ обществѣ воцарилась настоящая противуцерковная и даже противурелигіозная оргія. Она разгорѣлась тѣмъ свободнѣе, что въ великосвѣтской средѣ не предстояло, въ сущности, никакой борьбы какихъ бы то ни было принциповъ. Религія и церковь быстро превратились въ источники салонной потѣхи. Какъ это происходило, разсказано въ одномъ изъ Персидскихъ писемъ Монтескьё (LXI).
   Здѣсь священникъ жалуется на трудность и двусмысленность своего профессіональнаго положенія среди современнаго скептически-настроеннаго общества. Удивительный народъ эти міряне!-- восклицаетъ онъ,-- они не выносятъ нашего одобренія, ни нашего осужденія; если намъ вздумается ихъ исправлять, они находятъ, что это очень смѣшно съ нашей стороны; если мы ихъ одобряемъ, они считаютъ, что мы унижаемъ свое званіе. А нѣтъ ничего унизительнѣе, какъ сознать, что скандализируешь самихъ невѣрующихъ. Такъ что намъ приходится вести себя двусмысленно и держать въ повиновеніи вольнодумцевъ неопредѣленнымъ образомъ дѣйствій, а именно тѣмъ недоумѣніемъ, въ которое мы ихъ повергаемъ своею манерой относиться къ ихъ рѣчамъ. Для этого нужно очень много ума; это нейтральное положеніе очень трудно: свѣтскимъ людямъ все нипочемъ; они позволяютъ себѣ всевозможныя выходки и, смотря по результату, отрекаются отъ своихъ же словъ или на нихъ настаиваютъ, и потому имъ гораздо легче.
   Авторъ Писемъ сравниваетъ далѣе различныя вѣроисповѣданія, подвергая критикѣ преданія католичества и его догматическіе споры. Въ письмѣ излагаются, кромѣ того, доводы ходячаго современнаго скептицизма. Жиды,-- говоритъ священникъ,-- считаютъ себя источникомъ всевозможной святости и началомъ всѣхъ религій, а насъ считаютъ еретиками, перемѣнившими законъ, или, скорѣе, бунтующими жидами.
   Они думаютъ, что и ихъ легко было бы соблазнить, если бы эта перемѣна произошла незамѣтно; но такъ какъ она произошла внезапно и насильственнымъ образомъ, и они могутъ въ точности опредѣлить день и часъ, когда народилась та и другая религія, то они и возмущаются тѣмъ, что наша измѣряется вѣками, и твердо держатся за свою, которая началась чуть не съ начала міра. Никогда еще они не наслаждались въ Европѣ такимъ спокойствіемъ, какъ теперь. Христіане начинаютъ освобождаться отъ присущей имъ нетерпимости: въ Испаніи убѣдились, что напрасно ихъ выгнали, а во Франціи -- что напрасно притѣсняли христіанъ, которые вѣрили немного иначе, чѣмъ ихъ государь. Они, наконецъ, поняли, что усердное распространеніе религіи еще совсѣмъ не доказываетъ къ ней приверженности, и для того, чтобы ее почитать и соблюдать, совсѣмъ не нужно ненавидѣть и преслѣдовать тѣхъ, кто этого не дѣлаетъ.
   Было бы очень желательно, чтобы наши мусульмане такъ же здраво разсуждали объ этомъ вопросѣ, какъ и христіане, и чтобы разъ навсегда перестали вздорить изъ-за Али и Абукира и предоставили Господу Богу судить о заслугахъ этихъ святыхъ пророковъ. Бускай бы имъ угождали, истинно ихъ почитая и имъ поклоняясь, а не глупымъ предпочтеніемъ, и старались бы заслужить ихъ благоволеніе, не взирая на то, гдѣ они сидятъ -- одесную ли Господа, или у подножія Его престола.
   И это еще не все: въ свѣтѣ,-- продолжаетъ священникъ,-- мы ничуть не сохраняемъ этого хваленаго, счастливаго и спокойнаго состоянія. Какъ только мы туда попадаемъ, насъ сейчасъ же заставляютъ спорить: заставятъ, напримѣръ, доказывать пользу молитвы человѣку, который и въ Богато не вѣритъ, или необходимость поста тому, кто всю свою жизнь отрицалъ безсмертіе души: дѣло ужь и безъ того очень трудное, а надъ нимъ же еще и смѣются. Этого мало: насъ безпрестанно мучить желаніе привлечь и другихъ къ нашему взгляду на вещи; это желаніе, такъ сказать, неразрывно съ нашею профессіей. Это такъ же смѣшно, какъ если бы европейцы вздумали, на благо человѣчества, трудиться надъ тѣмъ, чтобы выбѣлить кожу африканцамъ.
   Разсказъ подтверждается множествомъ современныхъ свидѣтельствъ. Насмѣшки надъ религіей превратились въ своего рода патентъ на философскій образъ мыслей. И не было, конечно, ничего легче, какъ получить такой патентъ. Литература ежедневно поставляетъ множество брошюръ скептическаго содержанія: изъ одного Амстердама, разсказываетъ современникъ, этихъ сочиненій летятъ во Францію цѣлыя тучи съ невѣроятною быстротой. Вольтеръ не успѣвалъ жаловаться на присвоеніе его таланту той или другой брошюры. И эти произведенія читаются вездѣ съ одинаковымъ удовольствіемъ,-- при дворѣ и на улицѣ. Дѣятельнѣйшій современный прелатъ архіепископъ Бомонъ безпрестанно подвергается оскорбленіямъ. Проходитъ рѣдкій мѣсяцъ безъ новыхъ куплетовъ по его адресу. Та же участь постигаетъ и другихъ церковныхъ администраторовъ. Архіепископъ ліонскій издаетъ весьма умѣренное и гуманное пастырское посланіе о современномъ невѣріи, но посланіе, все-таки, встрѣчаютъ необыкновенно дерзкою пѣсней на частную жизнь прелата. Даже духовный костюмъ сталъ казаться всюду подозрительнымъ или смѣшнымъ: по крайней мѣрѣ, бульварные театры пользуются имъ для потѣхи зрителей, и архіепископъ парижскій принужденъ вмѣшаться въ костюмерную часть этихъ сценъ. Подобныхъ фактовъ безчисленное множество. Достаточно привести впечатлѣніе современника: "Это отвращеніе къ христіанству (cette lassitude du christianisme),-- авторъ разумѣетъ, конечно, римское католичество,-- которое обнаруживается со всѣхъ сторонъ и въ особенности въ католическихъ государствахъ, это возмущеніе, глухо волнующее умы и побуждающее ихъ нападать на религіозныя и политическія злоупотребленія -- одно изъ характерныхъ явленій нашего вѣка,-- все равно какъ реформація характеризовала XVI вѣкъ. Оно предвѣщаетъ грозную и неизбѣжную революцію". По поводу этого же противукатолическаго движенія слово революція произносится другимъ очевидцемъ, наблюдавшимъ средній и низшій слой общества {Grimm, VIII, 13. D'Argenson, IX, 217, cp. Aubertini "Esprit public au XVIII siècle", p. 281--3.}.
   Революція настала для всего стараго порядка, но ненависть къ духовенству дѣйствительно сказалась едва ли не энергичнѣе, чѣмъ къ другому привилегированному сословію. По крайней мѣрѣ, бунтующая толпа хватаетъ и подвергаетъ истязаніямъ вообще духовныхъ лицъ, независимо отъ ихъ ранга: аббатовъ топчатъ, бьютъ кнутами, и здѣсь же осыпаютъ камнями кареты епископовъ и архіепископовъ. Эта злоба росла въ теченіе всего XVIII вѣка и съ особеннымъ усердіемъ поддерживалась театромъ.
   Въ классическую эпоху весьма часто обсуждались со сцены вопросы религіи и церкви, и, конечно, въ одномъ и томъ же направленіи: авторы трагедій прославляли мучениковъ. Вольтеръ пересчитываетъ этихъ авторовъ, называя ихъ -- на своемъ обычномъ ироническомъ языкѣ -- своими предшественниками. Вольтеръ дѣйствительно былъ непосредственнымъ наслѣдникомъ Ротру, Корнеля, Расина, но считать ихъ предшественниками поэта-философа можно совершенно въ томъ же смыслѣ, въ какомъ іезуитовъ его учителями. Вольтеръ, по выраженію современника, открылъ "эпоху нечестія" на французской сценѣ. По его слѣдамъ пошли другіе и въ нѣсколько лѣтъ театры превратились въ настоящія позорища католической церкви, ея исторіи и ея служителей. "Во всѣхъ новыхъ пьесахъ, -- пишетъ современникъ,-- на сценѣ духовные играютъ роль мошенниковъ", и перепуганное духовенство начинаетъ запрещать пьесы за одно слово prêtre". Въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ это слово уже нельзя произносить со сцены. Дѣлается это, очевидно, больше всего въ виду публики, считающей оскорбительныя исторіи о духовенствѣ интереснѣйшимъ зрѣлищемъ.
   Трагедія Вольтера Эдипъ одновременно ввела новую философію на сцену и открыла противуцерковное направленіе театра. На сценѣ были греки, миѳической періодъ Эллады, но это не помѣшало нѣсколькимъ стихамъ о древнихъ жрецахъ произвести на французскую публику вполнѣ современное и въ высшей степени краснорѣчивое впечатлѣніе. Эти стихи и создали эпоху.
   Дальше слѣдовали Магометъ и Гебры. Смыслъ первой трагедіи, посвященной послѣ Бенедикту XIV, объясненъ самимъ авторомъ: "это ничто иное, какъ Тартюфъ съ оружіемъ въ рукахъ". Вольтеръ въ уста мусульманскаго пророка вкладываетъ цѣлый кодексъ традиціоннаго религіознаго фанатизма и церковнаго лицемѣрія (особенно III, 6; IV, 2; V, 4). Гебры во многихъ отношеніяхъ замѣчательная пьеса. Она отступаетъ отъ обычнаго типа трагедіи, и это отступленіе -- оригинальная черта произведеній, направленныхъ противъ католичества и духовенства. Цѣль пьесы, по объясненію автора, "вдохнуть уваженіе къ законамъ, всеобщее милосердіе, гуманность, снисходительность, терпимость". Во всѣхъ этихъ добродѣтеляхъ заинтересованы особенно люди слабые, беззащитные, и авторъ беретъ своихъ героевъ "въ будничной сферѣ". Онъ не боится вывести на сцену садовницу, молодую дѣвушку, работницу у своего отца-поселянина, и даже простого солдата. Эти личности, по мнѣнію Вольтера, ближе къ природѣ и своею простотой, и естественностью, скорѣе могутъ достигнуть цѣли, чѣмъ влюбленные принцы и страстныя принцессы. Въ пьесѣ дѣйствуетъ императоръ, но не затѣмъ, чтобы поражать величіемъ и въ напыщенныхъ стихахъ расписывать свое могущество. Онъ появляется въ концѣ трагедіи, чтобы высказать идею терпимости.
   Очевидно, передъ нами -- драма, а не трагедія, и, притомъ, драма въ новомъ смыслѣ -- чувствительная, мѣщанская. Гуманность чаще всего осуществляется не путемъ отвлеченныхъ разсужденій, а въ благородномъ порывѣ сердца: гуманный человѣкъ чувствителенъ; эти -- двѣ добродѣтели XVIII вѣка совпадаютъ. Мы увидимъ ниже, что авторы безъ всякихъ предисловій должны были защитѣ терпимости придать форму новой драмы. Вольтеръ -- добросовѣстный почитатель художественныхъ традицій -- счелъ нужнымъ предупредить публику, но высказалъ принципъ, плодотворный одинаково въ художественномъ и идейномъ смыслѣ.
   Герои фанатизма на этотъ разъ жрецы римскаго божества Плутона, ихъ жертва -- молодая дѣвушка огнепоклонница. Дѣйствіе происходитъ въ пограничномъ замкѣ, начальникъ гарнизона -- трибунъ Ираданъ, при немъ братъ Сезенъ. Жрецы убѣдили императора, что всякія другая религія, кромѣ римской, вредна для государства, и онъ слушаетъ ихъ. Сезенъ возмущается такимъ смѣшеніемъ властей: "Честный подданный во всѣ времена различаетъ государство и вѣру, тронъ и алтарь не зависятъ другъ отъ друга, мое сердце принадлежитъ моимъ богамъ, моя рука -- императору". Но жрецы хотятъ дѣйствовать съ одинаковою свободой именемъ боговъ и именемъ цезаря. Они откровенно отрицаютъ возможность служить небу и, въ то же время, быть сострадательнымъ. Іхъ власть Ираданъ объясняетъ обманомъ, переходившимъ въ народѣ изъ рода въ родъ: "чѣмъ древнѣе злоупотребленіе, тѣмъ оно священнѣе", и "преслѣдователи, тираны мысли" пріобрѣтаютъ громадную власть надъ толпой, пользуются ея почетомъ, хотя ложь ясна: боги не могутъ имѣть палачей своими служителями. Трибунъ хочетъ спасти юную огнепоклонницу. Это -- истинный герой чувствительной драмы. Онъ въ восторгъ отъ добродѣтели бѣдной крестьянки и увѣренъ, что эта добродѣтель "облагороживаетъ ее". Величіе, блескъ двора исполнены низости, обмановъ: естественная простота поселянина можетъ утѣшить взоры самого цезаря. Гибель жреца-фанатика еще ярче оттѣняетъ благородство и сердечную красоту огнепоклонницы: жрецъ умираетъ съ проклятіями богамъ, не защитившимъ его. Цезарь окончательно осуждаетъ религіозный фанатизмъ: "Я думаю, какъ гражданинъ,-- говоритъ онъ,-- дѣйствую, какъ императоръ. Я ненавижу фанатика и гонителя". Въ этихъ словахъ, по указанію самого автора, заключается идея пьесы.
   Вольтеръ, управляя философскою борьбой противъ фанатизма, возобновилъ также старое дѣло Мольера -- написалъ комедію противъ религіознаго лицемѣра. Сначала комедія называлась Le dépôt ou Ninon, потомъ вошла въ сочиненія Вольтера подъ именемъ Le dépositaire. Въ основѣ лежала дѣйствительная исторія, разсказанная Вольтеру знаменитою куртизанкой. Нинонъ отдала своему духовнику на храненіе деньги и тотъ не возвратилъ ихъ. Лицо это, между тѣмъ, слыло примѣрно-добродѣтельнымъ, исполняло обязанности "духовнаго руководителя душъ" у многихъ ханжей. Въ Парижѣ всѣ его знали. Вольтеръ, чтобы не смущать цензуру, превратилъ героя въ marguiller. О немъ говорятъ: "Это человѣкъ крайне могущественный, у него много денегъ. На его широкомъ лицѣ видны всѣ его достоинства. Онъ уменъ и часто наслѣдуетъ послѣ лицъ, съ которыми онъ не состоялъ ни въ какомъ родствѣ. Онъ всегда жилъ своими талантами. Онъ состоитъ духовнымъ руководителемъ больше чѣмъ у двадцати фамилій: онъ легко можетъ сдѣлать много добра дѣвушкамъ..."
   Въ комедіи онъ играетъ отвратительную роль. Съ его языка не сходятъ нравственныя проповѣди, сожалѣнія о бѣдныхъ, негодованіе на пороки и даже на обыкновенное легкомысліе молодежи. Ему завѣщаны на храненіе деньги двухъ молодыхъ людей, и лишь только заходитъ рѣчь объ этихъ деньгахъ, лицемѣръ исчезаетъ по дѣламъ бѣдныхъ. Онъ хочетъ жениться на Нинонъ, и соединить капиталъ молодыхъ людей съ ея приданымъ и путемъ подкуповъ талантовъ опытной жены добиться хорошаго мѣстечка. Всѣ эти планы рушатся и Тартюфъ получаетъ должное возмездіе. Нинонъ предупреждаетъ одну изъ жертвъ лицемѣра -- избѣгать мошенниковъ, залѣзающихъ въ чужой карманъ съ именемъ Бога на языкѣ.
   Несмотря на всѣ предосторожности Вольтера, комедія не была разрѣшена къ представленію въ Comédie Fanèaise. Это не мѣшало ей появляться на частныхъ сценахъ.
   Противуцерковная дѣятельность Вольтера въ глазахъ современниковъ имѣла исключительное значеніе. Смерть философа была отпразднована пьесой: Voltaire triomphant on les prêtres déèus. Но величайшій тріумфъ Вольтера выразился въ длинномъ рядѣ драматурговъ, неутомимо до самой революціи поддерживавшихъ войну съ католическимъ ученіемъ и духовенствомъ.
   Не всегда можно было открыто нападать на могущественнаго врага, и Вольтеръ понялъ, изъ-за какой засады слѣдуетъ вести борьбу. На помощь призваны были всевозможныя религіи, римское и греческое язычество, огнепоклонничество, друидизмъ, браминетво. Вопросъ былъ не въ религіи и въ народѣ, а въ жрецахъ. Свойства же жрецовъ предполагались вездѣ тождественными. Съ нравственной и политической точки зрѣнія не было никакой разницы между друидомъ, магомъ, римскимъ папой, браминомъ и іезуитовъ. Преданія классической трагедіи въ этомъ отношеніи принесли свою пользу. Французская публика давно привыкла не придавать никакого мѣстнаго и историческаго смысла трагическимъ героямъ съ именами разныхъ странъ и эпохъ. Она искала здѣсь вообще типовъ, олицетвореній тѣхъ или другихъ нравственныхъ свойствъ. Такой вкусъ, несостоятельный съ художественной и психологической точки зрѣнія, въ высшей степени удобенъ для идейной пропаганды. Вольтеръ въ предисловіи къ трагедіи Guébres говоритъ, будто онъ не сдѣлалъ ее христіанскою пьесой только изъ почтенія къ христіанству, и, въ то же время, по его мнѣнію, напрасно въ Гебрахъ отыскиваютъ намеки на іезуитовъ и инквизицію. Очевидно, заявленія противорѣчатъ одно другому и возмущеніе Вольтера противъ толкователей трагедіи настолько же* серьезно, насколько и его уваженіе къ католичеству. Слова Вольтера показываютъ, съ какою свободой можно было пользоваться религіозными темами и какъ легко достигались цѣли авторовъ въ современной публикѣ. Для самого Вольтера ничего не могло быть желательнѣе именно такихъ впечатлѣній публики, какія будто бы его возмущали. Его ученики шли тѣмъ же путемъ въ твердомъ убѣжденіи, что зрители и читатели съумѣютъ въ должномъ смыслѣ понять ихъ маговъ и друидовъ.
   Подъ покровомъ иноземныхъ культовъ на сценѣ подвергаются критикѣ важнѣйшія преданія и историческія событія римской церкви,-- притязанія папы на политическую власть, вліяніе духовенства на государей и подданныхъ, кровавыя подвиги инквизиціи, жартвы іезуитскаго ордена, злоупотребленія монаховъ и зло монастырей. И замѣчательно наибольшій успѣхъ имѣли на сценѣ трагедіи, напададавшія на церковь окольными путями: какъ будто публика испытывала двойное удовольствіе -- разгадать намѣренія и намеки автора и выразить ему полное сочувствіе. Мы остановимся на пьесахъ, имѣвшихъ шумный и продолжительный успѣхъ со дня появленія до самой революціи.
   Трагедія Леблана Мапео-Сарае была посвящена вопросу о происхожденіи государства и политической власти. Но, въ силу исторіи и ученія католической церкви, государственный вопросъ естественно связывался съ церковнымъ. Въ трагедіи Леблана великій жрецъ солнца -- Тамзи, по своему политическому вліянію и честолюбивымъ стремленіямъ необыкновенно близко напоминающій римскаго первосвященника.
   Тамзи возбуждаетъ Манко къ жестокости и деспотизму: "прощаетъ слабость, а не могущество", говоритъ жрецъ. Подданные должны трепетать, являться игрушкой въ глазахъ надменнаго владыки. Тамзи требуетъ казней. Его власть основывается на ослѣпленіи толпы. Одинъ изъ приближенныхъ Манко говоритъ Тамзи: "Чтобы легче подчинить слабаго игу вашихъ законовъ, вы небо сдѣлали представителемъ своего права. Вы отношенія между человѣкомъ и небомъ превратили въ священный культъ, невѣдомый нашимъ предкамъ, разукрасили его помпой, блескомъ празднествъ и таинствъ и повсюду возбудили благоговѣніе толпы, захотѣли царствовать надъ трономъ и алтаремъ, ни съ кѣмъ не дѣлить верховной власти, держать въ своихъ рукахъ скипетръ и кадильницу". Манко изумляется, какъ безстыдный обольститель толпы для собственнаго возвышенія злоупотребляетъ именемъ неба. Въ концѣ трагедіи Тамзи провозглашаетъ себя королемъ, поднимаетъ бунтъ противъ Манко, покушается убить его храбрѣйшаго вождя, но самъ гибнетъ отъ руки дикаря, побѣжденнаго Манко, но несравненно болѣе честнаго, чѣмъ жрецъ. Указывая на умирающаго Тамзи, дикарь произноситъ стихъ, вызывавшій у публики бурю восторговъ: "Voilà l'homme civil, reeonnois le sauvage". Послѣ нѣсколькихъ представленій пьесу запрещено было печатать и давать на сценѣ. Ее возобновили спустя почти двадцать лѣтъ и тогда я?е напечатали.
   Но успѣхъ этой пьесы блѣднѣетъ предъ шумомъ, поднятымъ другою трагедіей Леблана -- Druides. Первое представленіе пьесы было неудачно, но въ дѣло вмѣшались энциклопедисты Тома и Кондорсе, въ теченіе одной ночи сократили и исправили трагедію, и успѣхъ превзошелъ всѣ ожиданія. Партеръ на этотъ разъ сошелся въ своихъ восторгахъ съ герцогомъ Орлеанскимъ и велъ себя такъ, что очевидецъ второе представленіе трагедіи называетъ "истиннымъ скандаломъ въ виноградникѣ Господнемъ""Съ такимъ настроеніемъ всей публики,-- прибавляетъ онъ,-- невозможно, чтобы власть духовенства уцѣлѣла". Въ Парижѣ немедленно возникло множество догадокъ: друидовъ называли именами современныхъ архіепископовъ и фактичнѣйшій изъ жрецовъ отождествлялся съ архіепископомъ парижскимъ. Было дано подрядъ двѣнадцать представленій съ полными сборами и партеръ требовалъ еще новыхъ спектаклей. Пьесу дали въ Версалѣ, при дворѣ, что привело Парижъ въ неслыханный восторгъ. Парижскій архіепископъ, наконецъ, рѣшилъ прекратить смущеніе правовѣрныхъ и настоялъ на запрещеніи Druides. Приказъ былъ полученъ передъ самымъ представленіемъ, но спектакль отмѣнить не позволили: актеры сыграли комедію Nanine, не менѣе ненавистную для охранителей стараго порядка, чѣмъ Друиды. Одновременно появилась трагедія Вольтера Lois de Minos на тему далеко не консервативнаго характера. Такимъ образомъ, цензурѣ и духовенству почти не представлялось выхода. Едва спасали архіепископовъ, опасности подвергались графа и маркизы; удавалось удалить со сцены жреца-философа, на ней грозилъ появиться царь-философъ. Зданіе, очевидно, горѣло со всѣхъ сторонъ.
   Въ трагедіи Леблана происходитъ борьба между самими жрецами, великимъ друидомъ Галліи и главой друидовъ племени Кернутовъ. Вождь этого племени обѣщалъ за спасеніе Галлія посвятить богамъ свою дочь, т.-е. принести ее въ жертву. Глава друидовъ господствуетъ надъ волей вождя и надъ всѣмъ племенемъ. Великій друидъ возмущается честолюбіемъ, притязаніями духовенства и суевѣріемъ толпы. Вождь готовъ сложить корону къ его ногамъ, онъ отвергаетъ всѣ почести. "Да погибнетъ первосвященникъ, опьяненный своимъ величіемъ, питающій безтыдно-тщеславные замыслы... Вы, жрецы, будьте покорны вашимъ королямъ, строго различайте права земли и неба и бойтесь заблужденій слѣпого усердія". Указывая на легковѣріе и слѣпоту толпы, великій друидъ считаетъ долгомъ жрецовъ просвѣщать народъ, а не питать въ немъ вѣру, будто небо возвѣщаетъ свою волю устами священниковъ и открываетъ имъ тайны, недоступныя простымъ смертнымъ. Жрецы должны заслужить уваженіе простыхъ людей, а не красть его путемъ обмана и умственной тьмы. Великій друидъ просвѣщаетъ и вождя на счетъ его обязанности: "Короли не должны покровительствовать заблужденіямъ... Голосъ неба сказывается въ сердцѣ человѣка. Онъ требуетъ милосердія и справедливости... Разумъ въ свою очередь убѣждаетъ: чѣмъ могущественнѣе Богъ, тѣмъ онъ милостивѣе. Онъ самъ далъ намъ свѣтъ, чтобъ отличать правду отъ обмана: будемъ прислушиваться въ голосу природы и мы постигнемъ истинную волю божества".
   Этотъ стихъ: Ah! ce n'est point aux rois protéger l'erreur -- превратился въ пословицу. Такія же рѣчи произноситъ и жертва друидовъ, юная дочь вождя. Великій жрецъ возмущается обычаемъ жрецовъ -- принимать вынужденные обѣты отъ суевѣрныхъ поклонниковъ, онъ не допускаетъ мысли, чтобы небо требовало человѣческихъ слезъ и какихъ бы то на было жертвъ. Принцесса, поддерживаемая друидомъ, обращаетъ къ жрецамъ пламенные упреки: называетъ ихъ вѣчными виновниками раздора и ненависти, дикими обманщиками, разрушителями гуманности и величайшими оскорбителями имени Бога. Даже вождь, покорный исполнитель воли духовенства, подъ конецъ драмы возмущенъ представленіемъ друидовъ о Божествѣ: "Какъ! этотъ Богъ, чьи перуны устрашаютъ преступниковъ, на всѣхъ людей смотритъ, какъ на свои жертвы? Вы его изображаете ревнивымъ деспотомъ, вѣчно опьяненнымъ яростью и пламеннымъ гнѣвомъ. Его нужно укрощать кровью и слезами. Что же мы послѣ этого? Со всѣхъ сторонъ окруженные бѣдствіями, мы -- жалкія игрушки силы, поражающей насъ по своему усмотрѣнію, и мы можемъ только со страхомъ взирать на небо?"
   Великій друидъ одерживаетъ верхъ, его противникъ подвергается смертельной опасности, но философская гуманность безпредѣльна: сѣтуя на его заблужденія,-- говоритъ друидъ-философъ,-- "щадите его кровь; онъ -- человѣкъ, этого достаточно. Не подавайте примѣра злодѣяніямъ, которыми онъ загрязнилъ храмъ. Онъ довольно наказанъ, если его совѣсть проснулась. Пусть онъ живетъ для раскаянія... Различайте же впередъ,-- заканчиваетъ друидъ,-- голосъ неба отъ голоса фанатизма -- органа злодѣйства". Среди галловъ воцаряется религія сердца, связывающая людей чувствами любви и терпимости, а не внушающая имъ ужасъ.
   Такова проповѣдь, раздававшаяся,-- пишетъ современникъ,-- въ теченіе цѣлаго великаго поста противъ церкви и духовенства. На этотъ разъ авторъ простеръ свободу своихъ убѣжденій гораздо дальше, чѣмъ въ первой трагедіи. Указать на сердце и разумъ, какъ на единственные источники религіи,-- значитъ подорвать авторитетъ вообще церковныхъ установленій. Объявить, устами великаго друида, священниковъ такими же людьми, какъ и всѣ остальные,-- значитъ отвергнуть католическую іерархію и католическія таинства. Не признать за священниками исключительнаго права сообщать вѣрующимъ божественную волю -- значитъ отвергнуть преданія Рима и священническій санъ понимать съ точки зрѣнія крайнихъ протестантскихъ сектъ. При такихъ взглядахъ, высказанныхъ публично, съ театральной сцены, опасность грозила римской церкви и ея религіозному культу. Католическая церковь, какъ нѣчто отличное отъ свѣтскаго общества, теряла право на существованіе и не могла искать защиты у политической власти. Сердце и разумъ -- единственные догматы, признанные великимъ друидомъ. Послѣ этого понятно безпокойство даже свободномыслящихъ современниковъ при видѣ всей столицы, привѣтствовавшей эти догматы и настоятельно желавшей, чтобы духовенство познакомилось съ ними непремѣнно въ театрѣ.
   Тлетворное вліяніе католическаго духовенства на государей -- общепризнанная истина у драматурговъ XVIII вѣка. Во всѣхъ пьесахъ, упомянутыхъ до сихъ поръ, жрецы являются первыми руководителями деспотизма, проповѣдниками народнаго рабства, достигаемаго какою бы то ни было цѣной. Это повторяется безпрестанно. Цѣлый рядъ трагедій возникъ исключительно для доказательства этой истины. Въ трагедіи Olinde et Sophronie магъ Исменъ обращается съ такою рѣчью къ султану: "Ты царствуешь по волѣ Предвѣчнаго. Это Богъ возвелъ тебя на тронъ, Онъ возложилъ корону на твою голову, вложилъ скипетръ въ твои руки. Вмѣстѣ съ властью онъ даровалъ тебѣ знаніе и духъ мудрости. Отгони же отъ себя пустыя тревоги..." Йеменъ требуетъ истребленія всѣхъ христіанъ: это кажется ему законнымъ въ религіозномъ и нравственномъ отношеніи. "Народъ,-- говоритъ онъ,-- созданъ затѣмъ, чтобы чувствовать страхъ, жить въ рабствѣ и преклоняться предъ господиномъ". Въ такихъ принципахъ наставляетъ Исменъ султана съ цѣлью самому пользоваться властью. Его бесѣды съ султаномъ напоминаютъ шиллеровскую сцену Филиппа II съ великимъ инквизиторомъ, и признанія самого Исмена живо рисуютъ политическіе взгляды римской церкви.
   Эти же мотивы перенесены и въ античную исторію. Въ трагедіи Шоmenée происходитъ такая же борьба между чувствомъ и жреческимъ фанатизмомъ, какая въ Друидахъ. Царь обязанный пожертвовать сыномъ, жалуется, что онъ не въ силахъ примирить въ своемъ сердцѣ голосъ природы и волю боговъ, а мать обращаетъ къ жрецу вопросъ, неразрѣшимый для разума и чувства: "Какой же богъ можетъ управлять убійствами и повелѣвать несправедливость?"
   Въ трагедіи Hypermnestre жрецы являются усерднѣйшими помощниками узурпатора и деспота. Данай замышляетъ погубить семью своего царственнаго брата, онъ намѣренъ обмануть народъ съ помощью жреца: "Плутъ служитъ моимъ желаніямъ. Онъ продалъ мнѣ свой голосъ, свою честь и своихъ боговъ". Жрецъ пользуется вѣрой народа въ чудеса, въ предсказанія, распространяетъ ужасъ, оправдываетъ свои дѣйствія ссылкой на оракула, на знаменія. Гипермнестра -- свободный мыслитель, она подвергаетъ жестокой критикѣ всѣ суевѣрія. Нападеніе на чудеса внушено истинно-вольтеровскимъ духомъ: "Случай въ моихъ глазахъ не можетъ быть чудомъ. Я не могу оказывать такую честь нашему ревнивому самолюбію, чтобъ осмѣлиться вѣрить, будто міровой порядокъ нарушается ради насъ, не дерзаю наносить и богамъ обиду, воображая, что они связываютъ скрытое отъ насъ будущее съ какими-то предзнаменованіями".
   Авторъ Идоменея и Гипермнестры, Лемьерръ, былъ однимъ изъ усерднѣйшихъ послѣдователей Вольтера. Его третья драма противъ церкви -- La veuve de Malabar -- одна изъ популярнѣйшихъ пьесъ всего репертуара XVIII вѣка. Современникъ, мало расположенный признавать талантъ Лемьерра, называетъ трагедію "прекраснѣйшею проповѣдью, какая только въ теченіе года была произнесена противъ епископской власти, противъ католическихъ предразсудковъ". Публика вполнѣ раздѣляла это мнѣніе. Дора, авторъ противофилософской сатиры Les prôneurs, до такой степени былъ восхищенъ этимъ безусловно-философскимъ произведеніемъ, что въ день перваго представленія, смертельно-больной, говорилъ окружающимъ: "Возможно скорѣе извѣстите меня объ успѣхѣ Малабарской вдовы: это поможетъ мнѣ спокойно провести ночь". Спустя десять лѣтъ, въ 1780 году, Лемьерръ передѣлалъ свою пьесу и она снова имѣла блестящій успѣхъ, выдержала двадцать спектаклей, чего современники не помнили въ теченіе послѣднихъ пятнадцати лѣтъ.
   Интересъ трагедія заключается, конечно, не въ сюжетѣ: вопросъ идетъ объ извѣстномъ индусскомъ обычаѣ -- сожженіи женъ по смерти мужей. Важны идеи великаго брамина и его юнаго товарища относительно-преданій и духовенства. Великій браминъ объясняетъ чувствительному юношѣ, что людьми правятъ обычаи, привычки и преданія. Только крѣпостью традицій и держится власть браминовъ и ихъ учениковъ:"Уничтожьте одинъ обычай, упадетъ другой,-- говоритъ браминъ,-- и наши священнѣйшія, драгоцѣннѣйшія права, паши почести рушатся, храмы опустѣютъ. Передъ этими законами смерти и ужаса пораженные народы всегда склонялись во прахъ".
   Старикъ борется противъ всего новаго и свободнаго. Его опора -- невѣжество и слѣпая покорность толпы. Онъ не перестаетъ повторять, что онъ "органъ небесъ". Юноша отъ природы мягкосердеченъ, чувствителенъ. Онъ не можетъ помириться съ религіознымъ ученіемъ, требующимъ жестокости и рабскаго повиновенія. Его поддерживаетъ начальникъ французскаго войска. Сцена генерала съ браминомъ вызвала шумныя одобренія публики. Генералъ обращается къ брамину во имя гуманности: "Я говорю, какъ человѣкъ" Браминъ отвѣчаетъ: "А я, какъ органъ небесъ, какъ жрецъ, какъ смертный, вдохновленный богами". Французъ возмущенъ до глубины души: "Ты -- жрецъ! ты -- браминъ! Но ты даже не человѣкъ! Кроткая гуманность -- скорѣе инстинктъ, чѣмъ добродѣтель, это первоначальное чувство, никогда не замолкавшее, родившееся съ нами, душа нашего существа, она дѣлаетъ человѣка человѣкомъ, и ты можешь отвергать ее! Какимъ же дыханіемъ былъ ты призванъ къ жизни въ минуту рожденія? Какое чудовище, какая скала создала тебя въ своихъ нѣдрахъ? Ты, несчастный, никогда не проливалъ слезъ! Ты никогда не испытывалъ прелести нѣжнаго чувства! Мнѣ надо было придти къ этимъ мятежнымъ берегамъ, чтобы научить тебя, что существуютъ сострадательныя сердца". Браминъ оправдываетъ индусскій обычай тѣмъ, что жены отравляютъ мужей. Генералъ, какъ истинный ученикъ просвѣтительной философіи, отвѣчаетъ: "Преступленіе на землѣ -- всегда явленіе исключительное. Оно мимолетно, какъ всѣ бѣдствія... Если ты лишенъ чувствительности, не будь безчеловѣчнымъ, это не такъ трудно. Оставь свой обычай,-- вопросъ въ томъ, чтобы быть человѣкомъ".
   Успѣхъ трагедіи, помимо идей, несомнѣнно объясняется ея общимъ характеромъ. Это -- чувствительная драма съ безпрестанными напоминаніями о сердцѣ, о чувствѣ, о состраданіи. Противникъ брамина борется съ его консерватизмомъ не доводами разума, а чувствительными изліяніями. Онъ глубоко убѣжденъ, что человѣкъ по природѣ добръ, и буквально повторяетъ идею Руссо: у человѣка врожденное отвращеніе къ страданіямъ ближнихъ, милосердіе -- единственная и всеобщая добродѣтель. Etre sensible -- любимое нравственное понятіе женевскаго философа -- выставляется идеаломъ человѣчества. Французская публика семидесятыхъ годовъ была достаточно знакома съ произведеніями Руссо, чтобъ оцѣнить монологи юнаго брамина и французскаго генерала, а слезы, прославляемыя въ пьесѣ, для XVIII в. были рѣшающимъ моментомъ успѣха драматическаго произведенія. Эти слезы создали популярность драмѣ Савиньи La mort de Socrate.
   Смерть Сократа въ XVIII вѣкѣ вообще считалась очень благодарною темой для чувствительной философской драмы. Дидро умеръ бы съ радостью, если бы написалъ такую драму. Вольтеръ ради той же цѣли написалъ, противъ своего убѣжденія, пьесу въ прозѣ и согласился, что "сліяніе патетическаго съ будничнымъ имѣетъ свои достоинства". Савиньи выполнилъ свою задачу въ современномъ духѣ. Сократъ -- простой, добрый, исполненный гуманныхъ чувствъ другъ народа. Его философія сильно отзывается мечтаніями Руссо. "Я не занимаюсь,-- говоритъ онъ,-- безполезными искусствами, этими вѣтреными данниками городской роскоши. Чтобъ освободиться изъ тенетъ заблужденія, я хотѣлъ изучить самого себя и углубиться въ свое сердце". Это -- основной источникъ его жизни и философіи. Онъ -- человѣкъ, противъ него -- жрецъ. Одинъ изъ друзей, перечисляя его доблести, говоритъ: "Онъ, можетъ быть, на свое несчастіе, отличалъ законъ отъ злоупотребленія, человѣка отъ жреца". На сторонѣ враговъ Сократа ярость, жестокосердіе, ученики философа признаютъ единственное средство искоренять заблужденія -- кротость. Обвинитель Сократа говоритъ: "Онъ образовывалъ умы, воспитывалъ сердца". Передъ нами, слѣдовательно, опять борьба чувствительности, гуманности съ честолюбіемъ и фанатизмомъ. Сократъ и его ученики религію фанатиковъ изображаютъ какъ "политическое орудіе", средство, наводящее ужасъ на темный народъ. Ихъ боги -- несправедливые, ревнивые тираны. "Неужели каждый обманщикъ,-- восклицаетъ Критонъ,-- подъ твоимъ именемъ, всемогущій Богъ, будетъ имѣть страшное право губить невиннаго?... Если когда-нибудь несчастный оскорбитъ Тебя, если онъ заглушитъ въ Твоей груди голосъ милосердія, неужели Твоего грома, гремящаго надъ смертными, не достаточно будетъ отомстить за твои алтари?"
   Трагедія Савиньи явилась во время гоненій на Эмиля и нападокъ Палиссо на философовъ. Цензура въ лицѣ Сократа усмотрѣла сначала намеки на Руссо, потомъ авторъ философовъ присвоилъ себѣ роль Аристофана и въ результатѣ трагедія была запрещена, но въ чтеніи продолжала вызывать обильныя слезы у современниковъ.
   Средневѣковая и новая исторія Европы представляли слишкомъ много примѣровъ политической дѣятельности духовенства, чтобы драма не воспользовалась нѣкоторыми изъ нихъ. Въ 1767 году въ Женевѣ была напечатана трагедія Гюдона де-Брюнелля Lotharie et Valrade ou le royaume mis en interdit. Въ Римѣ ее сожгли но распоряженію инквизиціи. Черезъ десять лѣтъ вышло второе изданіе въ Женевѣ, но было похищено и автору осталось неизвѣстно, какъ оно разошлось. Въ третій разъ трагедія была напечатана въ Парижѣ въ 1801 году. Второе изданіе посвящено Вольтеру съ эпиграфомъ: "C'est la cause des rois, qne j'ai voulu defendre". Трагедія направлена противъ свѣтской власти папства. Король Лотарь оставилъ жену Змирену и женился на Валрадѣ. Папа прислалъ легата расторгнуть этотъ бракъ и казнить Валраду. Лотарь разсказываетъ легату, сколько бѣдствій причиняетъ государствамъ вмѣшательство папы въ ихъ дѣла: "Путь пословъ римскаго первосвященника свидѣтельствуютъ поля, покрытыя мертвецами, развѣянный по вѣтру пепелъ, кровавыя развалины городовъ..." Легатъ отвѣчаетъ: "Въ крови отлученныхъ омываются судьи",-- "На васъ, слѣдовательно, не простирается власть гуманности?" -- "Нѣтъ, я слушаю только Бога, я повинуюсь только Его голосу". Лотарь отказывается исполнить волю легата, тогда онъ прибѣгаетъ къ интердикту: "Не пощадимъ ничего, покажемъ всѣмъ королямъ, насколько тщетны ихъ стремленія избѣжать нашихъ законовъ",-- и легатъ возбуждаетъ подданныхъ Лотаря къ возстанію: ссылается на безчисленные примѣры, обѣщаетъ отпущеніе всѣхъ злодѣяній, даже убійствъ, тому, кто убьетъ отлученнаго короля. Въ послѣднемъ актѣ въ сильныхъ краскахъ изображена стихійная покорность толпы представителю церкви. Лотарь -- популярный государь, его любятъ всѣ подданные; легатъ внушаетъ отвращеніе, но повинуются ему, а не королю. Одна изъ придворныхъ дамъ разсказываетъ Валрадѣ о вліяніи легата на толпу: "Этого священника проклинаютъ, но идутъ за нимъ. Высшая непреодолимая власть сообщаетъ всѣмъ его рѣчамъ непобѣдимую силу. Онъ говоритъ и всѣхъ охватываетъ дрожь. Каждый, исполненный ужаса, повинуется его приказанію и служитъ ему противъ своей воли. И даже я, вся подъ вліяніемъ окружающаго ужаса, я не въ силахъ повѣрить, чтобы Богъ повелѣвалъ намъ измѣнять клятвамъ, ниспровергать законы, изгонять, низлагать, проклинать нашихъ королей,-- и я не дерзаю, однако, остаться вамъ вѣрной. Я боюсь оскорбить его, питая къ вамъ любовь. Я вижу, что онъ готовъ наказать, и я прихожу, охваченная дрожью, и, предлагаю совершить по его приказу возмутительное преступленіе. I короли, когда на нихъ падаетъ его ярость, вмѣстѣ съ нами обрекаются на адскія муки. Спасите же вашу пораженную проклятіемъ жизнь, ваши слишкомъ преступные дни отъ неотразимаго возмездія, отъ вѣчнаго огня".
   Дѣятельность легата влечетъ цѣлый рядъ страшныхъ катастрофъ. Онъ самъ дрожитъ при видѣ своихъ преступленій, онъ сознаетъ ихъ, но здѣсь же обращается къ толпѣ съ такими словами: "Вы, народы, свидѣтели преступленія и кары, преклонитесь предъ Вѣчнымъ и страшитесь Его правосудія".
   Сожженіе перваго изданія трагедіи, очевидно, было исполнено не совсѣмъ удачно. Спустя двѣ недѣли послѣ сожженія мы встрѣчаемъ такое извѣстіе: "Священники смотрятъ на это произведеніе какъ на одно изъ самыхъ скандальныхъ, какія только появлялись съ давнихъ поръ". Это значитъ, прибавляетъ современникъ, "оно дѣлаетъ особенную честь человѣческому разуму". Слѣдуетъ замѣтить, что авторъ этого замѣчанія здѣсь же выражаетъ глубокое сожалѣніе о побѣдѣ новой философіи надъ религіей, ея нравственнымъ ученіемъ, догматами, культомъ, служителями. Очевидно, католическихъ священниковъ XVIII вѣка естественно было отдѣлять не только отъ религіи и нравственности, но даже отъ настоящихъ служителей церкви.
   Въ новой исторіи образцомъ фанатизма и всѣхъ его губительныхъ послѣдствій является Филиппъ И. Драма Шиллера пріобрѣла всемірную извѣстность, но во французской литературѣ раньше этой драмы появилась пьеса Мерсье Portrait de Philippe II, roi d'Espagne. И это была не первая трагедія о Филиппѣ И. Президентъ Эно, поклонникъ и подражатель Шекспира, раньше Мерсье воспользовался этою фигурой. Мерсье говоритъ, что онъ самъ пришелъ въ ужасъ, создавъ своего героя. Филиппъ -- принципіальный деспотъ и основываетъ свои принципы на первородномъ грѣхѣ человѣчества. "Слѣдуетъ, -- говоритъ онъ, -- безпрестанно свирѣпствовать (sévir), чтобы помѣшать человѣческому роду поддаться влеченію къ естественной развращенности". Его религіозныя убѣжденія не менѣе рѣшительны: "Спасеніе зависитъ отъ слѣпой вѣры". Но религія въ его глазахъ имѣетъ назначеніе преимущественно политическаго орудія. "Лучшее средство,-- говоритъ онъ,-- довести до полнаго отупѣнія умъ юноши -- погрузить его въ крайнюю набожность. Ничто лучше не обезпечиваетъ покорности подданнаго, чѣмъ слѣпая преданность католическимъ догматамъ. Брутъ, связанный исповѣдью, никогда бы не поразилъ Цезаря. Съ религіей и ея священниками я хочу создать болѣе неограниченную и болѣе могущественную имперію, чѣмъ мой отецъ съ своими многочисленными арміями".
   Съ этою цѣлью его миссіонеры распространяютъ католическое ученіе съ такими жестокостями, что даже находится монахъ, отказывающійся отправиться въ Америку миссіонеромъ. По иниціативѣ Филиппа, во Франціи открывается гоненіе на гугенотовъ, Карлъ IX вступаетъ съ нимъ въ заговоръ противъ своихъ подданныхъ.
   Всѣ эти нападки, направленныя противъ католическаго духовенства, были собраны въ цѣльную и крайне смѣлую картину другомъ Дидро, Фенульо де-Фальбэромъ въ трагедіи Les Jammabos ou les moines japonais. По словамъ Дидро, этотъ поэтъ всѣ свои цѣли сосредоточилъ на изображеніи духовенства. Пьеса Les Jammabos бичуетъ іезуитовъ: такъ заявляетъ самъ авторъ въ предисловіи. Трагедія, кромѣ того, изобилуетъ несомнѣнными указаніями на предметъ драмы, и тотъ же самый предметъ подробно излагается въ примѣчаніяхъ. Политика католической церкви выражена въ слѣдующихъ словахъ принца Тампы, обращенныхъ къ его старшему брату, приверженцу Жаммабо: "Священники тебѣ будутъ говорить, что власть на землѣ, установленная небомъ, не можетъ быть ограничена. Они, сдѣлавшись высшими представителями правительства, превратятъ тебя въ деспота, чтобы самимъ быть деспотами. Но если современемъ вздумаешь сбросить иго,-- будь увѣренъ,-- они внезапно заговорятъ другимъ языкомъ и измѣнятъ взгляды: станутъ оправдывать преступленія противъ верховной власти, взвѣшивать на алтаряхъ твои титулы и твои права, разсуждать, когда можно убивать королей, начнутъ проповѣдывать твоимъ подданнымъ свободу и возбуждать среди нихъ духъ мятежа. Такими всегда были эти опасные люди, такими они останутся до конца вѣковъ".
   Авторъ заставляетъ самого главу Жаммабо открыть принципы ордена: "Пусть каждый изъ насъ пользуется оружіемъ, какое ему больше подходитъ. Будемъ проповѣдывать при всякомъ случаѣ сообразно съ нашими интересами: деспотизмъ государямъ, бунтъ -- подданнымъ, однихъ будемъ превращать въ тирановъ, другихъ въ цареубійцъ и будемъ одновременно ихъ оракулами и ихъ вождями". Въ особенности слѣдуетъ овладѣвать людьми предъ ихъ кончиной: "когда человѣкъ ослабѣваетъ, мы становимся его господами".
   Первый министръ императора такъ выражается о священникахъ: "Творецъ, создавая всѣ существа изъ глины, обмакнулъ ее въ желчь, создавая священниковъ". Глава Жаммабо, будто подтверждая эту мысль, дѣлаетъ чудовищное признаніе своему наперснику: "слушай, другъ, мы теперь безъ свидѣтелей: если есть боги,-- повѣрь мнѣ, я въ нихъ не нуждаюсь. Я не хочу и не жду поддержки неба: оно даетъ мнѣ свое имя, а моя рука дѣлаетъ остальное".
   Но, по мнѣнію императора, т.-е. самого автора, теперь эти люди не страшны: "времена перемѣнились". Жаммабо все еще честолюбивы, искусно прикрываютъ свою слабость маской силы,-- но писатели уже давно подкопали основы надменнаго Палиссо. "Писатели безраздѣльно управляютъ общественнымъ мнѣніемъ, величайшей пружиной въ государственномъ порядкѣ". Если Жаммабо будутъ уничтожены,-- это будетъ подвигомъ литературы.
   Орденъ іезуитовъ уже оффиціально не существовалъ во Франціи, когда Фенульо издалъ трагедію. Шуазелю писатели неоднократно посвящали свои произведенія, Фенульо свою пьесу посвятилъ памяти Генриха IV, можетъ быть потому, что зналъ участіе министра въ дѣятельности Палиссо противъ философовъ или потому, что хотѣлъ придать своей трагедіи болѣе широкій смыслъ, чѣмъ обличеніе іезуитовъ: въ посвященіи онъ защищаетъ гугенотовъ, ихъ гражданскія добродѣтели и восхваляетъ протестантское вѣроисповѣданіе. По его словамъ, разумъ успѣлъ уничтожить фанатизмъ, но раны, нанесенныя лучшимъ гражданамъ Франціи, еще не закрылись. Очевидно, авторъ не совсѣмъ вѣритъ и въ побѣду разума надъ фанатизмомъ, именемъ Генриха IV Франція умоляетъ потомковъ великаго короля не преслѣдовать религіи, давшей Генриха IV и двухъ Сюлли.
   Эти слова написаны ровно за десять лѣтъ до революціи. Во время революціи на сценѣ появились событія и характеры изъ исторіи гугенотовъ. Но это были старыя пьесы, нѣкоторыя написаны больше чѣмъ за двадцать лѣтъ до появленія на сценѣ. При старомъ порядкѣ, несмотря на побѣды разума, о страданіяхъ и мужествѣ гугенотовъ можно было только читать въ книгахъ,-- духовенство, считавшее изгнаніе гугенотовъ однимъ изъ величайшихъ подвиговъ католической церкви, не могло допустить обсужденія этой темы со сцены. Маріи Антуанеттѣ удалось выхлопотать постановку въ версальскомъ придворномъ театрѣ первой драмы о гугенотахъ,-- этимъ все и ограничилось. Провинція, какъ намъ извѣстно, была несравненно либеральнѣе, но въ Парижѣ первое представленіе протестантской драмы состоялось только 4 января 1790 года,
   Драма Фенульо L'honnête criminel основана на дѣйствительномъ фактѣ, какъ его разсказалъ Мармонтель: одинъ лондонскій прелатъ замѣнилъ своего отца, отправленнаго на галеры за религіозныя убѣжденія. Авторъ сдѣлалъ изъ этого эпизода чувствительную мѣщанскую драму. Въ современномъ театральномъ журналѣ писали: "Вотъ одно изъ произведеній, разсчитанныхъ на сердце и душу, драма чувства, которую съ полнымъ основаніемъ можно рекомендовать молодымъ и зрѣлымъ читателямъ всякаго сословія и состоянія".
   Въ драмѣ вопросъ о религіи и терпимости остается на второмъ планѣ. Современникъ даже недоволенъ авторомъ: главный герой ведетъ себя слишкомъ скромно, не говоритъ о вѣрѣ, за которую страдаетъ, не обнаруживаетъ восторга среди страданій. Этотъ упрекъ -- для автора похвала. Его драма не страдаетъ излишнею риторикой, не переполнена отвлеченнымъ резонерствомъ и дѣйствуетъ на зрителей мотивами чувства. Гугеноты защищаютъ себя и оправдываютъ свою религію не доводами разсудка, не словами, а личною жизнью, исполненной самоотверженія и гуманности. Тамъ, гдѣ сынъ идетъ на каторгу вмѣсто отца за общія убѣжденія, гдѣ незаслуженныя страданія не только не ожесточаютъ страдальца, но въ теченіе долгихъ лѣтъ уживаются рядомъ съ чувствительнымъ сердцемъ, чистой отзывчивой душой, отъ такихъ людей, очевидно, естественнѣе всего ожидать гражданскихъ доблестей и образцовой службы отечеству. Именно такимъ выводомъ и оканчивается драма. Старый протестантъ говоритъ католикамъ: "Если мы въ чемъ-нибудь и заблуждаемся и не сходимся съ вами, святыя чувства преданности отечеству и нашему государю соединяютъ насъ съ остальными гражданами".
   Кровавыя сцены изъ эпохи протестантскихъ гоненій напомнила другая драма, изданная съ именемъ Вольтера, но на самомъ дѣлѣ принадлежавшая Мерсье -- Jean Hennyer, evêque de Lisieux. Первое изданіе драмы вышло въ 1772 году, въ эпоху всеобщаго интереса политическими вопросами и крайняго развитія оппозиціоннаго духа. Воспоминанія о Генрихѣ IV преслѣдовались повсюду -- въ литературѣ и на сценѣ. Крайне ярко отразились эти преслѣдованія на политическомъ самосознаніи Французской публики. Драма Мерсье появилась въ годовщину Варѳоломеевской ночи и естественно имя Генриха IV должно было занимать въ ней центральное мѣсто. При извѣстномъ настроеніи общества въ послѣдніе годы царствованія Людовика XV, воспоминанія о популярномъ королѣ легко переходили въ укоризны по адресу современнаго правительства,-- и большая часть драмы посвящена политическому вопросу. Дворъ подвергается жестокому униженію и епископъ подробно рѣшаетъ вопросъ о пассивномъ повиновеніи верховной власти. Варѳоломеевской ночи посвященъ въ высшей степени эффектный разсказъ гугенота, избѣжавшаго смерти при всеобщемъ истребленіи протестантовъ. Дѣти католическаго епископа, исполненнаго гуманныхъ чувствъ, проникнуты сердечностью. Все это на современниковъ производило чарующее впечатлѣніе: автору были благодарны за восторги передъ личностью Генриха IV и за чувствительныя сцены мира и терпимости между гугенотами и католическимъ престоломъ. "Я не сомнѣваюсь,-- говоритъ современникъ,-- что эта драма скоро появится на сценахъ во всѣхъ странахъ, гдѣ фанатизмъ не достаточно вліятеленъ, чтобы мѣшать прогрессу разума и терпимости. Такіе спектакли гораздо полезнѣе для народа, чѣмъ испанскія фанфоронады римлянъ Корнеля и вся благозвучная французская болтовня грековъ Расина".
   Но во Франціи драма не только не могла появиться на сценѣ,-- даже не могла быть напечатана. Оба изданія ея вышли за границей: первое -- въ Женевѣ, второе -- въ Лондонѣ.
   Мы видимъ, какую обильную жатву нашла новая драма въ исторіи и въ идеяхъ католической церкви,-- и какъ легко было писателямъ воспользоваться современнымъ художественнымъ вкусомъ съ цѣлью возбудить отвращеніе къ фанатизму и восторженное сочувствіе къ терпимости. Стоило только представить въ должномъ свѣтѣ жертвы господствующей церкви,-- и само впечатлѣніе подсказывало зрителямъ требуемую идею. Нигдѣ такъ естественно чувство не сливалось съ свободной мыслью и нигдѣ съ такой послѣдовательностью театръ не служилъ философіи. Этимъ объясняется, почему въ эпоху революціи драмы, направленныя противъ римской церкви и фанатизма, появлялись на сценѣ одна за другой рядомъ съ зажигательными пьесами политическаго содержанія. Эти драмы служили неисчерпаемымъ источникомъ гнѣва новыхъ людей на отжившее государство и церковь. Онѣ могли, кромѣ того, оправдывать всевозможныя мѣры противъ католичества. Въ виду этого, когда въ національное собраніе вносится предложеніе аббата Монтескью противъ монашескихъ обѣтовъ, орденовъ и конгрегацій, связанныхъ съ обѣтами,-- на сценѣ появляется драма Victimes Cloîtrées, переполненная ужасами. Этому вновь написанному произведенію предшествуютъ драмы, возникшія на ту же тему еще при старомъ порядкѣ, но встрѣтившія непреодолимую цензуру Ericie ou la Vestale, драма фонтанеля и Melanie ou la réligieuse -- Лагарпа.
   По поводу первой пьесы парижскій архіепископъ устроилъ собраніе священниковъ и докторовъ Сорбонны. Собраніе запретило пьесу представлять и даже печатать. Это не помѣшало драмѣ идти на сценѣ въ Ліонѣ. Но и здѣсь ее вскорѣ запретили, а въ Парижѣ сожгли руками палача. Пьеса, все-таки, появилась въ печати,-- разнощиковъ принялись ставить къ позорному столбу. Вышло дѣйствительно, по выраженію современника, настоящее государственное дѣло. Mélanie Лагарпа появилась въ февралѣ 1770 года въ самый разгаръ финансовыхъ операцій правительства и завладѣла вниманіемъ публики наравнѣ съ этими операціями. Въ три дня разошлось 2,000 экземпляровъ, хотя цензура выбросила цѣлую сцену. Это побудило архіепископа запретить трагедію даже на частныхъ сценахъ,-- запрещеніе, какъ вамъ извѣстно, не достигшее цѣли. Во время революціи драма имѣла блестящій успѣхъ и служила смягчающимъ обстоятельствомъ для автора, измѣнившаго своимъ убѣжденіямъ.
   Обѣ драмы написаны на одну и ту же тему, уже встрѣченную нами раньше,-- на тему о насильственныхъ обѣтахъ. Мы слышали въ Друидахъ, въ Идоменеѣ возмущеніе противъ принудительныхъ жертвъ богамъ. Драмы Фонтанеля и Лагарпа посвящены исключительно этому вопросу. Въ одной героиня -- римская весталка, въ другой -- будущая католическая монахиня,-- но сущность была тождественна. Въ уста старой весталки вложена слѣдующая характеристика католическаго монастыря: "Отчаяніе, смущеніе, ужасъ царствуютъ со всею яростью въ той оградѣ. Здѣсь, подъ гнетомъ обязанностей, душа непрестанно стонетъ. Вѣчный коршунъ терзаетъ ее, рыданія не смѣютъ вырываться изъ груди. Здѣсь страшатся слезъ и подавляютъ ихъ. Даже добродѣтель, столь кроткая и мирная въ другомъ мѣстѣ, здѣсь является для насъ жесточайшимъ наказаніемъ".
   Это описаніе сопровождается обычнымъ негодованіемъ на представленіе о богахъ, какъ о тиранахъ и кровожадныхъ мучителяхъ. Но усилія автора направлены на изображеніе беззащитной участи дѣвушекъ, часто насильно попадающихъ въ заключеніе. Та же весталка характеризуетъ судьбу женщины на свободѣ, какъ то же рабство. "Развѣ когда-нибудь нашему полу предоставляется свобода? Жертва моды, рабыня обычая, она должна взять себѣ супруга по обязанности, а не по выбору, пресмыкаться предъ его властью, повиноваться его волѣ, выносить его недостатки, уважать капризы, ласкать его, оказывать почетъ даже его обидамъ. Развѣ можно желать столь ненавистнаго положенія?"
   Весталка не забываетъ и отношеній родителей къ дочерямъ,-- ужаснаго обычая при старомъ порядкѣ, -- хоронитъ заживо дочерей въ интересахъ сыновей. Все это дѣйствительно въ высшей степени драматическіе мотивы и показываютъ искусство автора окружить главную идею крайне популярною чувствительною оправой.
   О драмѣ Лагарпа говорили, что въ ней больше "жара и чувствительности", чѣмъ въ какой-либо другой его пьесѣ. Въ первой же сценѣ драмы намъ заявляютъ: "Наше сердце должно имѣть величайшія права надъ нами", потомъ: "Слезы несчастья священны для насъ". "Гуманность -- вотъ что должно защищать насъ". Эти мотивы проникаютъ каждую сцену. Мрачныя описанія монастырской жизни, негодующее изображеніе монаховъ. Мать героини характеризуетъ католическій женскій монастырь при старомъ порядкѣ: "Тамъ стонутъ, тамъ горькими слезами омываютъ по ночамъ одинокія лонга, тамъ просятъ у неба милости,-- силы жить или рѣшимости умереть. Можетъ быть, съ теченіемъ времени горе смягчается, въ потухшихъ глазахъ высыхаютъ, наконецъ, слезы, мрачная подавленность, поражая на смерть, смѣняетъ отчаянье, его бурные взрывы. Но это вѣроломное спокойствіе всегда можетъ перейти въ грозу... Этотъ обманчивый ядъ обѣщаетъ сонъ, но пробужденіе сопровождается часто страшными потрясеніями".
   Юный герой драмы спрашиваетъ, почему же монахи и монахини разныхъ орденовъ ежедневно убѣждаютъ другихъ произнести обѣтъ. Ему отвѣчаютъ: "Подъ вліяніемъ подлаго, жестокаго, отвратительнаго чувства, слишкомъ недостойнаго человѣка и, все-таки, несомнѣнно, существующаго. Оно -- мучительное. Рабъ, лишенный нравственнаго достоинства, проклинаетъ въ другомъ, что онъ самъ потерялъ. Онъ втайнѣ льститъ себя надеждой, что удручающая цѣпь станетъ легче, если ее наложить на другихъ. Люди часто ожесточаются среди страданій. Даже въ тюрьмѣ жаждутъ вліянія на другихъ. Вотъ что создаетъ этихъ пламенныхъ проповѣдниковъ, чье фальшивое усердіе населяетъ монастыри. Они хотятъ властвовать надъ другими несчастными, заставить ихъ носить иго, наложенное на нихъ, отомстить за свои страданія. Духъ тиранніи легко проникаетъ въ охладѣлую душу. Право угнетать порабощенныхъ плѣнниковъ является удовольствіемъ для того, кто не знаетъ другихъ радостей".
   Въ драмѣ появляется священникъ, врагъ религіознаго рабства и принудительныхъ обѣтовъ. Онъ думаетъ, что человѣку-христіанину, всего просящему у неба, не слѣдовало бы ничего обѣщать. Онъ высказываетъ презрѣніе къ людямъ "безъ принциповъ, безъ мужества, глухихъ къ истинѣ, подчиненныхъ обычаю, считающихъ предразсудки въ числѣ обязанностей".
   Въ разобранныхъ драмахъ нельзя не отмѣтить одного въ высшей степени любопытнаго явленія. Очень часто свободомысліе и гуманность воплощаются въ лицѣ священника, епископа, жреца, даже монаха-брамина. Очевидно, нападенія большинства писателей на духовенство чужды слѣпой нетерпимости. Они готовы признать исключенія въ ненавистной фанатической средѣ, пользуются этими исключеніями съ безпристрастіемъ философовъ и оптимистическою вѣрой просвѣтителей. Одинъ изъ самыхъ энергическихъ защитниковъ новой мысли -- Мерсье героемъ своей драмы избираетъ католическаго епископа, дѣйствительно существовавшаго, но, несомнѣнно, забытаго громаднымъ большинствомъ публики при крайне ограниченныхъ историческихъ познаніяхъ людей XVIII вѣка. Епископъ является выразителемъ благороднѣйшихъ и гуманнѣйшихъ идей, доказываетъ, что философы въ самомъ пылу борьбы несравненно терпимѣе и справедливѣе своихъ враговъ, не допускавшихъ ни единаго свѣтлаго проблеска въ новомъ движеніи. У вѣрнаго ученика экономической секты, великій друидъ мыслитъ какъ философъ, какъ почитатель Вольтера рядомъ съ толпой своихъ товарищей-фанатиковъ. Въ драмѣ, популярной даже среди революціонной публики, священникъ ведетъ борьбу за гуманность и прогрессъ. Только у Вольтера сплошная мрачная окраска лежитъ на всемъ, что причастно церкви и іерархіи. Въ результатѣ мы можемъ сдѣлать заключеніе, намѣченное уже выше: противуцерковная борьба въ XVIII вѣкѣ въ общемъ не была противурелигіозною борьбой, и навѣты современниковъ, будто философы разрушаютъ религію, оказываются обвиненіемъ, преувеличеннымъ въ жару полемики. Лагаршь въ своей Корреспонденціи писалъ: "Дидро обезчестилъ свою философію, проповѣдуя атеизмъ". Основатель энциклопедіи многими идеями могъ подать поводъ къ такому обвиненію, но въ драмѣ онъ обнаруживаетъ глубокое сочувствіе вѣрѣ. У него одно изъ дѣйствующихъ лицъ упрекаетъ автора драмы въ томъ, что онъ не упомянулъ о Богѣ въ извѣстной сценѣ: "развѣ запрещено произносить со сцены святое имя Бога?" Правда, это лицо принадлежитъ къ народу, но Дидро одарилъ его всѣми совершенствами чувствительнаго, т.-е. идеальнаго, человѣка. Онъ даже приходитъ въ восторгъ отъ "христіанской морали". Но тотъ же Дидро въ драмѣ Le père de famille раньше всѣхъ другихъ авторовъ изобразилъ бѣдствія и общественный вредъ монастырской жизни, какъ она практиковалась при старой французской монархіи. Христіанская мораль признается идеальной и другими авторами. Монсо-Капакъ говоритъ: "Богъ гражданина, въ обществѣ, долженъ быть богомъ мира, любви, гуманности". Если служитель религіи удовлетворяетъ этимъ принципамъ, онъ признается служителемъ истиннаго Бога. Намъ говорятъ, что источникъ религіи -- сердце, этимъ отрицается, слѣдовательно, историческая церковь и ея іерархія, но не отрицаются вообще духовные руководители вѣрующихъ. Авторы драмы этого не дѣлаютъ даже въ тѣхъ случаяхъ, когда они даютъ полную свободу своимъ идеямъ, не разсчитывая на допущеніе пьесы ни на сцену, ни въ печать. Великій друидъ указываетъ на разумъ и сердце, въ противовѣсъ традиціямъ и суевѣріямъ, и, въ то же время, у него есть готовая программа дѣятельности духовенства: оно должно просвѣщать толпу и бороться съ суевѣріями и предразсудками,-- въ нравственномъ отношеніи священникъ долженъ стать человѣкомъ. Свобода мысли и гуманность -- основы просвѣтительной философіи -- должны входить въ вѣроученіе идеальной религіи и священники такимъ путемъ сливаются съ философами и просвѣтителями. Философы готовы были привѣтствовать мысль и сердце во всякомъ одѣяніи и въ этомъ отношеніи были терпимѣе аристократовъ, издѣвавшихся надъ духовенствомъ при всякихъ условіяхъ, терпимѣе толпы, ненавидѣвшей духовныхъ по принципу. Философы находили поддержку своей терпимости въ самой жизни. Среди фанатиковъ, вродѣ архіепископа Бомона, и безчисленныхъ аббатовъ,-- шутовъ и соревнователей развратной знати,-- встрѣчались люди свободной мысли и рѣдкаго мужества. Двадцатилѣтній монахъ издаетъ трагедію Marcellus ou les persécutions, превосходную защиту терпимости, причемъ юный авторъ не можетъ скрыть, какой опасности онъ подвергается. Аббатъ съ церковной каѳедры защищаетъ новую философію и особенно идеи экономистовъ и реформы Тюрго, за что и платится своимъ мѣстомъ. Нѣкоторые аббаты принимаютъ дѣятельное участіе въ Энциклопедіи. Если низшіе и слабые проявляли столько смѣлости на пути къ просвѣщенію, нисколько не удивительно участіе вліятельныхъ духовныхъ особъ въ собраніи философовъ, рѣшившихъ почтить Вольтера статуей. Эти факты превосходно оттѣняютъ усиленные навѣты духовенства и ханжей на Тюрго, обвиненія его въ безбожіи, протестъ архіепископа противъ рѣшенія академіи -- допустить похвальное слово Вольтеру. Такой разладъ въ средѣ духовенства лучше всего доказываетъ шаткость и этой основы стараго порядка. Что же касается нападокъ на церковь и іерархію съ театральной сцены, -- нападокъ особенно чувствительныхъ,-- здѣсь безпомощность фанатиковъ и ханжей сказалась съ особенною яркостью. Мы знаемъ, что іезуитское духовенство не побрезгало такимъ оружіемъ, какъ пьеса Палиссо, признанная безнравственной даже актерами. И лучшаго выбора не было. Единственною защитой римской религіи со сцены за весь XVIII вѣкъ оказалась опера Помпиньяна Прометей, разсчитанная противъ Вольтера. Трудно сказать, могло ли духовенство найти соратника позорнѣе Палиссо или комичнѣе Помпиньяна.

Ив. Ивановъ.

"Русская Мысль", кн.V, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru