Иванов Иван Иванович
Поэзия Некрасова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Починъ. Сборникъ общества любителей Россійской Словесности на 1895 годъ.
   Москва. Литографія Высочайше утвержденнаго "Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла". Москва, Чистые пруды, соб. домъ. 1895.
   

Поэзія Некрасова. *)

*) Прочитано на литературно-музыкальномъ вечерѣ Общества любителей Россійской словесности 27-го марта 1894 г.

I.

   Шесть лѣтъ тому назадъ знаменитый сатирикъ наканунѣ смерти завѣщалъ своимъ современникамъ вспомнить "забытыя слова". Рука писателя застыла навсегда раньше, чѣмъ успѣла дописать завѣщаніе. Поэтъ досказалъ рѣчь покойнаго: онъ назвалъ слова: отчизна, совѣсть, честь.
   Но только ли эти слова забыло наше время?
   Въ современной литературѣ растетъ тоска по чистому искусству, и лепетъ младенцевъ и нервно больныхъ возводится въ поэзію; въ дѣйствительности нѣтъ былого почета для искусства, и въ немъ исчезаютъ исконные мотивы старыхъ поэтовъ, учителей общества и друзей народа.
   Кто же властною рѣчью разсѣетъ этотъ пыльный налетъ? Кто возстановитъ тѣснѣйшій союзъ жизни и поэзіи и воскреситъ великій образъ поэта-гражданина?
   Преемника тебѣ не видимъ мы пока, говорилось у могилы Салтыкова. Это справедливо до послѣдняго дня. Но одно имя, уже много лѣтъ написанное на могильномъ памятникѣ, можетъ во всемъ блескѣ и полнотѣ напомнить намъ все, что мы растеряли, чѣмъ пренебрегли.
   Это имя -- Некрасовъ.
   Какое ясное и сильное творчество! Не надо никакихъ хитроумныхъ догадокъ, никакихъ критическихъ дополненій. Каждый стихъ мечется въ глаза, живой и реальный, и будто лучъ солнца уничтожаетъ туманы современной тщедушной музы.
   Такою поэзія можетъ быть при единственномъ условіи: когда она -- непосредственный, искренній откликъ на душевную жизнь поэта, когда она вся пропитана красками и соками дѣйствительности.
   Некрасовъ въ своихъ стихахъ откровенно разсказалъ и свою жизнь, и свои стремленія, ошибки и грѣхи, самъ произнесъ надъ собой нелицепріятный судъ, и не переставалъ при этомъ окружать всей прелестью своего таланта, своего генія-вдохновителя, свою мать.
   Никто изъ поэтовъ ни одной женщинѣ до конца жизни не пѣлъ такихъ восторженныхъ глубоко-сердечныхъ пѣсенъ. Каждая минута прошлаго, связаннаго съ матерью, для нашего поэта незабвенна. И сколько горя и боли въ этихъ воспоминаніяхъ!
   Одна изъ первыхъ красавицъ Варшавы, окруженная блестящею толпой поклонниковъ, увлекается русскимъ армейскимъ офицеромъ, бѣжитъ съ нимъ въ далекую холодную страну и на проклятія родителей отвѣчаетъ молчаніемъ. Награда ей -- многолѣтнія страданія.
   Кругомъ ея ни единаго луча свѣта, ни одной любящей отзывчивой души. Ея существованіе -- тяжелая безутѣшная неволя, и сыну ея впослѣдствіи будутъ рисоваться картины, одна мрачнѣе другой, когда онъ припомнитъ свое дѣтство и участь матери.
   
   Увы! Тамъ душно, тамъ пустыня,
   Любя, прощая, чуть дыша,
   Тамъ угасаетъ какъ рабыня,
   Святая женская душа...
   Переступить порогъ не смѣя,
   Тоски и ужаса полна,
   Такъ вянетъ сказочная фея
   Въ волшебномъ замкѣ колдуна.
   
   Мужъ-дикарь, деспотъ, скоро перестаетъ любить жену, она по прежнему любитъ, въ восемнадцать лѣтъ одинока, но находитъ въ себѣ силы дѣлить чужія страданія. Ея личная жизнь кажется ей завидной передъ участью крестьянки, крестьянина раба, согбеннаго надъ плугомъ, передъ несчастіями ея новаго отечества,
   
   Гдѣ рой подавленныхъ и трепетныхъ рабовъ
   Завидовалъ житью послѣднихъ барскихъ псовъ...
   
   и гдѣ
   
   ...только тотъ одинъ, кто всѣхъ собой давилъ
   Свободно и дышалъ, и дѣйствовалъ и жилъ.
   
   Поэтъ неоднократно вспоминаетъ, какъ эта "затворница" отводила душу за роялемъ и какъ тогда ея печальный голосъ
   
   Звучалъ, какъ вопль души многострадальной.
   
   Но никто не слыхалъ отъ нея укоризнъ судьбѣ. Она будто считала преступнымъ возстать на свою долю, терпѣливо и молча несла крестъ, "была ровна и весела" и находила въ себѣ достаточно силъ выносить борьбу за другихъ.
   Она, отвергнутая мужемъ, борется съ окружающей заразой, на сколько хватаетъ силъ, ограждаетъ своихъ дѣтей отъ безумныхъ забавъ отца. Ея первенецъ -- будущій поэтъ, чувствуетъ себя въ родномъ домѣ затравленнымъ волченкомъ, и сколько усилій стоитъ матери спасти ребенка отъ обидъ и издѣвательствъ! И не разъ гдѣ-нибудь украдкой, обнявшись съ ней, онъ плачетъ объ ея мукахъ и общей неволѣ.
   Для насъ достаточно представить одну изъ многочисленныхъ сценъ ранняго дѣтства, рисуемыхъ поэтомъ,-- и безпощадная томительная драма воскреснетъ во всей силѣ.
   
   Вотъ вечеръ,-- снова рогъ трубите.
   Примолкнувъ, дѣти побѣжали,
   Но мать остаться имъ велитъ.
   Ихъ взоръ унылъ, невнятенъ лепетъ...
   Опять содомъ, тревога, трепетъ!
   А ночью свѣчи зажжены,
   Обычный пиръ кипитъ мятежно,
   И бѣдный мальчикъ у стѣны,
   Прижавшись, слушаетъ прилежно
   И смотритъ жадно (узнаю
   Привычку дѣтскую мою)...
   Что слышитъ? пѣсни удалыя
   Подъ топотъ пляски удалой;
   Глядитъ, какъ чаши круговыя
   Пустѣютъ быстрой чередой;
   Какъ на лету куски хватаютъ
   И ротъ захлопываютъ псы;
   Какъ на тѣни ростутъ, киваютъ
   Большіе дядины усы...
   Смѣются гости надъ ребенкомъ
   И чей-то голосъ говоритъ:
   "Не правдаль, онъ всегда глядитъ
   Какимъ-то травленымъ волченкомъ?
   Поди сюда!" Зоветъ и мать;
   Волченокъ смотритъ -- и ни шагу.
   "Упрямство надо наказать --
   Поди сюда!" -- Волченокъ тягу...
   "Ату его!"...
   
   И вся тяжесть подобныхъ сценъ падаетъ на мать. Сама беззащитная и подневольная, она должна ограждать дѣтей отъ нравственнаго уродства, отъ разврата, подстерегающаго дѣтскую душу на каждомъ шагу въ этомъ омутѣ дикихъ страстей. И она сумѣла выходить изъ непосильной борьбы побѣдительницей. Она не могла "свободы дать рабу", "голодному дать хлѣба",-- но уже великимъ подвигомъ было, если этотъ рабъ чувствовалъ лишній разъ бодрость и утѣшеніе, если горе его убавлялось и зло не до конца убивало въ немъ человѣка.
   А дѣти? Они были спасены только материнскимъ сердцемъ, ея безмолвнымъ, но непоколебимымъ мужествомъ. Послушайте, какая горячая благодарность заключена въ слѣдующихъ словахъ поэта:
   
   Твой властелинъ наслѣдственные нравы
   То покидалъ, то бурно проявлялъ;
   Но если онъ въ безумныя забавы
   Въ недобрый часъ дѣтей не посвящалъ;
   Но если онъ разнузданной свободы
   До роковой черты не доводилъ,--
   На стражѣ ты надъ нимъ стояла годы,
   Покуда мракъ въ душѣ его царилъ.
   
   И это были долгіе годы. Двадцать лѣтъ полнаго разцвѣта молодыхъ силъ, неугасимой жажды любви и счастья, двадцать лѣтъ никѣмъ нераздѣленной тоски, никому невидимыхъ подвиговъ...
   Побѣда пришла, но какая поздняя и въ сущности безцѣльная! За нею слѣдовала смерть -- тихая и ясная, смерть, какою умираютъ люди, исполнившіе свой долгъ,-- но никакая смерть не могла загладить драмы цѣлой жизни...
   
   О, сколько силъ явила ты, родная!
   Какимъ путемъ къ побѣдѣ ты пришла!
   
   восклицалъ поэтъ долго спустя,-- и эти рѣчи были прекраснѣйшимъ вѣнкомъ на гробъ страдалицы. Вѣдь все, что чуялось поэту благороднаго и сильнаго въ его душѣ, было взлелѣяно матерью. Все, за что потомство будетъ помнить поэта,-- посѣяно и взрощено "скромной" героиней -- незабвенной музой своего сына. Все, что создало изъ него гражданина и пѣвца правды и народныхъ страданій,-- внушено мученическимъ жизненнымъ путемъ "Узницы", умѣвшей терпѣть и любить.
   
   И если я легко стряхнулъ съ годами
   Съ души моей тлетворные слѣды --
   Поправшей все разумное ногами,
   Гордившейся невѣжествомъ -- среды,
   И если я наполнилъ жизнь борьбою
   За идеалъ добра и красоты,
   И носитъ пѣснь, слагаемая мною,
   Живой любви глубокія черты --
   О, мать моя! подвигнутъ я тобою!
   Во мнѣ спасла живую душу ты!
   
   Поэтъ еще ребенкомъ понималъ, какая передъ нимъ желѣзная воля, самоотверженное терпѣніе. И въ дѣтствѣ горячо любимая мать "силу свободную, гордую, заложила въ его грудь", научила "не робѣть передъ правдой-царицей".
   Ему скоро понадобится эта наука.
   Рано онъ оставляетъ семью, въ шестнадцать лѣтъ живетъ своимъ трудомъ, учится урывками, подолгу голодаетъ. Въ двадцать лѣтъ -- усталый, обезсиленный, но неизмѣнно смѣлый и гордый, онъ пріѣзжаетъ домой, и не застаетъ матери въ живыхъ.
   Теперь на ея могилѣ онъ вновь вспоминаетъ ея жизнь, ея завѣты.
   Незадолго передъ ея смертью, послѣ двадцатилѣтнихъ терзаній, сѣрый день будто просвѣтлѣлъ. Раскаяніе вспыхнуло въ груди мучителя и онъ палъ къ ногамъ страдалицы. Она умерла не переставая молиться о дѣтяхъ.
   
   И передъ сыномъ будто на яву стоитъ она,
   Треволненья мірского далекая,
   Съ неземнымъ выраженіемъ въ очахъ,
   Русокудрая, голубоокая,
   Съ тихой грустью на блѣдныхъ устахъ;
   
   слышится печальный, хватающій за сердце голосъ, "исполненный мелодіи и ласки", воскресаютъ чудныя сказки по зимнимъ вечерамъ у догорающаго огня "о рыцаряхъ, монахахъ, короляхъ"; но еще больше воскресаетъ слезъ...
   И эти слезы -- свидѣтели великихъ душевныхъ доблестей, оставившихъ безсмертное наслѣдіе въ сердцѣ и геніи поэта. И поэтъ, склоняясь въ глубокой тоскѣ надъ дорогой могилой, ощущаетъ невольное чувство удовлетворенія, даже счастья -- быть одновременно и сыномъ, и питомцемъ и пѣвцомъ такой женщины.
   
   И счастливъ я! ужъ ты ушла отъ міра,
   Но будешь жить ты въ памяти людской,
   Пока въ ней жить моя способна лира.
   Пройдутъ года -- поклонникъ вѣрный мой
   Ей посвятитъ досугъ уединенный,
   Прочтетъ разсказъ и о твоей судьбѣ;
   И, посѣтивъ поэта прахъ забвенный,
   Вздохнувъ о немъ, вздохнетъ и о тебѣ.
   
   Эти слова шепчетъ поэтъ надъ могильной плитой, и уроки матери неизгладимо запечатлѣваются въ его сердцѣ.
   Сколько бы ни жилъ поэтъ, сколько бы ни испыталъ онъ,-- жизнь не вызоветъ въ немъ новаго чувства, какого бы онъ давно не пережилъ вмѣстѣ съ матерью.
   Она томилась среди ужасовъ крѣпостного рабства, сама была первой безотвѣтной жертвой: сынъ всей душой возненавидитъ жизнь, создающую тирановъ и жертвъ. Мать ни разу не заставила раба почувствовать страхъ, видѣла въ немъ близкаго себѣ страдальца и преклонялась передъ его часто мученической судьбой, сынъ научится распознавать человѣка, даже героя, въ бѣдномъ запуганномъ созданіи, на лицѣ бурлака еще ребенкомъ прочтетъ "спокойно безнадежный взоръ", "покорность безъ конца" и родную Волгу въ первый разъ назоветъ
   
   Рѣкою рабства и тоски.
   
   Онъ такъ много перенесъ, передумалъ, столь многому научился въ объятіяхъ матери,-- дѣтскія обиды сольются съ горемъ узницы. Негодованіе на "ужасъ женской доли" будетъ расти съ каждымъ днемъ: именно здѣсь мать -- учительница и образецъ, и къ мотивамъ грусти прибавятся еще пѣсни о дѣтскомъ сиротствѣ.
   И передъ нами поэтъ печали и гнѣва, поэтъ жгучей мести и нѣжнѣйшихъ сочувствій, мести всякой неправдѣ и насилію, сочувствій -- безсильнымъ и бѣднымъ.
   

II.

   Поэту для его поэзіи не потребуется усилій воображенія: ему достаточно помнить, чтобы творить, видѣть просвѣтленный страданіями образъ матери, чтобы не остудить въ себѣ ни любви, ни ненависти. И этотъ образъ не тускнѣетъ до конца дней поэта. Наканунѣ смерти Некрасовъ посвящаетъ матери поэму, еще разъ преклоняясь передъ ней, какъ преклонялся тридцать лѣтъ тому назадъ, разсказывая впервые объ ея судьбѣ.
   Сынъ не можетъ простить слезъ, пролитыхъ матерью; имъ "забвенья нѣтъ", этимъ "святымъ", единственнымъ въ мірѣ слезамъ,-- и онъ прежде всего явится безпощаднымъ историкомъ темной старины.
   Онъ воскреситъ героевъ недавней эпохи, героевъ безпросвѣтнаго эгоизма, тупого самоуслажденія собственной силой и властью героевъ эпохи, когда даже слова "общественное благо" считались преступными.
   Трудно и пересчитать, сколько разъ поэтъ принимается разсказывать о печальномъ прошломъ! Вѣдь оно камнемъ лежитъ на его сердцѣ, у него -- еще ребенка -- "тоскливо сердце ныло", онъ, самъ гонимый необъяснимымъ чувствомъ, убѣгалъ къ нянѣ... Теперь стоитъ только взглянуть на родныя поля,-- и безконечная вереница образовъ и картинъ не даетъ покою.
   Помѣщикъ -- солнце, каждая травка любовно шепчетъ ему "я твоя". Его воля законъ. Безконечные праздники среди разгула.
   
   Летѣло время соколомъ,
   Дышала грудь помѣщичья
   Свободно и легко.
   
   Такъ жили отцы. И не иная жизнь готовилась дѣтямъ.
   Молодыя поколѣнія воспитываются необыкновенно просто: въ дѣтствѣ достаточно умѣть забираться на чужія плечи, въ юности -- развратъ, потомъ "паука жизни" въ гостиныхъ и лакейскихъ и въ заключеніе -- "доходныя мѣста". Намъ знакомы эти рыцари вѣковой лѣни и животныхъ радостей. Литература за цѣлые десятки лѣтъ переполнена ими. Поэтъ нѣсколькими штрихами рисуетъ и самихъ героевъ и ихъ жизнь, и ихъ жгучіе интересы.
   Вотъ одна изъ безчисленныхъ сценъ, заполонявшихъ въ "недавнее время" великосвѣтскіе салоны и ресторанные кабинеты:
   
   Двѣ бутылки бордо уничтожено.
   Не касаясь общественныхъ дѣлъ,
   О борзыхъ, о лореткахъ Сережа
   Говорить безподобно умѣлъ:
   Берты, Мины и прочія... дуры
   Въ живописномъ разсказѣ его
   Соблазнительнѣй самой натуры
   Выходили. Но лучше всего
   Онъ дразнилъ петербургскихъ актеровъ
   И жеманныхъ французскихъ актрисъ.
   Темой самыхъ живыхъ разговоровъ
   Были скачки, парадъ, бенефисъ.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Тутъ же шли безконечные споры
   О дуэли въ такомъ-то полку
   Изъ-за Клары, Армансъ или Лоры,
   Да шептались стихи въ уголку
   На игривыя, милыя темы...
   
   Программа иногда разнообразится. Вдругъ крѣпостнику вздумается обзавестись "принсипами" и убѣжденіями. Въ результатѣ маскарадъ едва ли не болѣе забавный, чѣмъ откровенныя потѣхи почвенныхъ и совершенно первобытныхъ "отцовъ отечества". У нашего поэта длинная галлерея подобныхъ чудаковъ.
   Одинъ, напримѣръ, пресерьезно увѣряетъ пріятеля:
   
   "Я, душа моя, славянофилъ."
   
   Пріятель догадывается спросить:
   
   "А религія ваша?"
   
   Получается отвѣтъ:
   
   "Католикъ"...
   
   Картина въ истинно-русскомъ жанрѣ!.. Извѣстна оригинальная религіозная пропаганда въ Петербургѣ сардинскаго посла графа де Местра въ царствованіе Александра I. Графъ дѣйствовалъ такъ ловко и успѣшно, что среди русскихъ аристократовъ преданность римскому папѣ стала считаться признакомъ "хорошаго тона". Поэтъ, слѣдовательно, имѣетъ въ виду безусловно историческое явленіе.
   Другое, столь же комическое и жалкое,-- салонное народничество. Оно не шло дальше увлеченія костюмомъ, мужицкимъ обличьемъ, кое-какими жаргонными словечками. Вы помните гоголевскую барыню, приходящую въ экстазъ отъ нарисованнаго мужичка въ рубахѣ! Такіе энтузіасты плодились не только среди прекрасной половины помѣщичьей расы. Вотъ впечатлѣнія одного изъ салонныхъ народниковъ, съ обычной силой изложенныя Некрасовымъ:
   Дѣло, конечно, происходитъ въ театрѣ. Гдѣ же еще аристократическому народолюбцу видѣть вблизи "русскій народъ" и -- главное -- восхищаться имъ!
   
   ...Явилась въ рубахѣ крестьянской
   Петипа -- и театръ застопалъ.
   Вообще мы наклонны къ искусству,
   Мы его поощряемъ, но тамъ,
   Гдѣ есть пища народному чувству,
   Торжество настоящее намъ:
   Неужли молчать славянину,
   Неужли жалѣть кулаки,
   Какъ Бернарди затянетъ "Лучину",
   Какъ пойдетъ Петипа трепака...
   Вотъ гдѣ дѣло идетъ о народѣ,
   Тамъ я первый увлечься готовъ.
   Жаль одно; въ нашей скудной природѣ
   На вѣнки не хватаетъ цвѣтовъ.
   
   Народническіе восторги на почвѣ балета истинный фарсъ, и смѣшной и низменный. Но иное чувство возбуждаютъ краснорѣчивые "либералы", большіе художники мирить пышныя рѣчи съ наслѣдственными преданіями рабства:
   
   Такія рѣчи поведетъ,
   Что слушать любо-мило,
   А кончитъ тѣмъ же, что прибьетъ!
   
   Невольно жертвамъ подобнаго либерализма приходится даже сожалѣть о старинѣ -- жестокой, часто безчеловѣчной, но за то откровенной и безхитростной:
   
   Нѣтъ! прежде проще было!
   
   Такіе горькіе, уродливые плоды приносили даже благородныя повидимому увлеченія на почвѣ, поросшей вѣковою сорной травой! Ни искусство, ни идеи не могли преодолѣть насильнической закваски, окрѣпшей среди длиннаго ряда поколѣній. И дѣти неизбѣжно выходили портретами отцовъ,-- все равно -- оставались ли они въ родныхъ углахъ среди кутежей и распутства, или наслаждались "послѣдними словами" столичной культуры.
   Вы знаете распространеннѣйшій типъ "сына", выросшаго въ семьѣ крѣпостнаго барина, снабженнаго всѣми благами фортуны и брошеннаго въ вихрь продажныхъ наслажденій. Онъ могъ кончить весьма просто; въ одинъ прекрасный день подъ вліяніемъ тяжкаго похмѣлья или случайнаго отрезвленія вдругъ возникало рѣшеніе порвать съ Армаисами и Лорами, обзавестись законной подругой,-- и окунуться въ глушь родной старины, чтобы до конца жизни травить зайцевъ и властной рукой править "людьми"...
   Но бывалъ и другой конецъ, болѣе сложный, по врядъ ли болѣе достойный и завидный. Въ результатѣ праздности и кутежей юноша начинаетъ страдать хандрой, особымъ русскимъ разочарованіемъ.
   
   Тогда юный герой
   Являлъ... Байрона черты
   Въ характерѣ усталомъ.
   
   Онъ, утратившій радость въ рестораціи Дюссо, познавшій тщету надежды за картами и билліардомъ, остудившій сердце въ танцъ-классахъ!
   Это все такіе подвиги, что послѣ нихъ нельзя было не вообразить себя всѣмъ, чѣмъ угодно -- и Байрономъ, и Манфредомъ, и Наполеономъ,-- геніемъ не у дѣлъ, героемъ безъ призванія. Какъ просто и естественно громить "ничтожный міръ", "людское стадо", когда въ самомъ себѣ чувствуешь удручающую пустоту и немощь! Какъ завлекательно прикрывать мрачной маской разочарованія пошлыя черты отцвѣтшаго лица и драпировать театральнымъ плащемъ тщедушный, измочаленный станъ! Неопытные взоры не преминутъ ходульнаго комедіанта отождествить съ идеалистомъ, исполненнымъ благороднаго негодованія на людскую пошлость.
   Такъ это и было,-- и не пересчитать, сколько опустошеній совершено маскарадными героями въ мечтательныхъ женскихъ сердцахъ! Какіе эффектныя имена и благоговѣйныя прозвища давались нашими Татьянами нашимъ Онѣгинымъ!
   Некрасовъ не миновалъ и этого недуга. Его герой носитъ одно изъ великолѣпныхъ романтическихъ именъ: Агаринъ стоитъ Онѣгина и Тамарина,-- и клеймо, положенное на него музой нашего поэта, горитъ несмываемымъ пятномъ:
   
   Это не бѣсъ, искуситель людской
   Это увы!-- современный герой!

* * *

   Книги читаетъ да по свѣту рыщетъ --
   Дѣла себѣ исполинскаго ищетъ,

* * *

   Благо наслѣдье богатыхъ отцовъ
   Освободило отъ малыхъ трудовъ,

* * *

   Благо итти по дорогѣ избитой
   Лѣнь помѣшала, да разумъ развитой.
   
   И среди этихъ паразитовъ и глупцовъ -- лучшимъ былъ "лишній человѣкъ" "честный по натурѣ, лѣнтяй, избыточно снабженный всѣмъ житейскимъ, боготворившій красоту и европейскую культуру, тщательно обходившій жизнь и житейскую прозу".
   
   Рыцарь добраго стремленья
   И безпутнаго житья!..
   
   Этимъ людямъ случалось говорить громкія рѣчи, но всякое усиліе ихъ пугало, они карали зло лишь презрѣніемъ, и герои слова на дѣлѣ были дѣтьми.
   А народъ?
   Ему предоставленъ трудъ, и вѣчная борьба. За каждую крошку хлѣба онъ расплачивается каплей пота.
   
   Безъ наслажденья онъ живетъ,
   Безъ сожалѣнья умираетъ
   
   Цѣлая страна -- "Забытая деревня". Вѣка проходятъ среди тьмы и рабства -- и нѣтъ ни откуда спасенья: не идетъ желанный баринъ, подавленный стонъ звучитъ даже въ пѣсняхъ, застываетъ въ "спокойно-безнадежномъ взорѣ" пахаря, захватываетъ будто всю природу, печальную, сѣрую, слезливую. Здѣсь все кричитъ о неустанномъ подневольномъ трудѣ и о страданьяхъ, никѣмъ не признанныхъ.
   Ни болѣзнь, ни смерть не облегчаютъ цѣпей: хозяинъ при смерти -- его полоса гибнетъ несжатой, онъ умеръ -- его некому оплакивать: жена едва успѣваетъ схоронить покойника, не можетъ приласкать дѣтей; ежедневный трудъ, борьба съ голодомъ стоятъ надъ ней и не даютъ ей ни на минуту остаться человѣкомъ.
   Но иногда человѣкъ вдругъ поднимается и заявляетъ свои права. Неожиданно для всѣхъ примѣрный холопъ вѣшается, высѣченный парень бросается въ рѣку, всю жизнь покорный труженикъ напивается до пьяна. Это -- расплата несчастныхъ за поруганный другими образъ человѣка, расплата рабовъ, способныхъ отомстить господамъ только собственной гибелью.
   Но это драмы, а не будни; чаще всего жизнь кончается въ безропотномъ терпѣніи, среди молчанія и тихой грусти. Такъ умираетъ солдатъ, заболѣвшій чахоткой послѣ побоевъ начальства. Онъ даже матери не разсказываетъ, что съ нимъ произошло. Онъ -- недавно цвѣтущій, сильный и красивый,-- теперь умирающій.
   
   Грѣхъ мірянамъ-то показывать
   Душу Богу обреченную.
   
   Но это не все:
   
   -- Въ отвѣтъ стенаньямъ народа
   Мысль русская стонала въ полу-тонъ.
   
   Она переживала свои драмы, можетъ быть, еще болѣе горькія.
   Надъ литературой тяготѣло другое крѣпостное право.
   Сколько разъ поэту приходилось повторять элегію о "пропавшей книгѣ!" Единственная отрада русскаго образованнаго бѣдняка -- любимый писатель. Художественная, открытая рѣчь скрашиваетъ и будничную нужду, и тяжелый неизбѣжный трудъ.
   Вы помните, въ какой высоко-поэтической картинѣ изобразилъ Гоголь это счастье нашей родины. "Трещитъ по улицамъ сердитый тридцати-градусный морозъ; взвизгиваетъ исчадье сѣвера, вѣдьма-вьюга, заметая тротуары, слѣпя глаза... по привѣтливо и сквозь летающіе перекрестно охлопья свѣтитъ вверху окошко гдѣ нибудь въ четвертомъ этажѣ: въ уютной комнаткѣ, при скромныхъ стеариновыхъ свѣчкахъ, подъ шумокъ самовара, ведется согрѣвающій и сердце и душу разговоръ, читается свѣтлая страница вдохновеннаго русскаго поэта, какими наградилъ Богъ свою Россію, и такъ возвышенно-пылко трепещетъ молодое сердце юноши, какъ не видится и подъ полуденнымъ небомъ".
   Но бывали времена, и эти скромныя радости оказывались мало доступны, часто недосягаемы. Поэтъ оплакиваетъ одну изъ многочисленныхъ жертвъ, вѣруя, что его печаль -- печаль родины. Вѣдь тамъ, въ глубинѣ Россіи, гдѣ царитъ вѣковое затишье, больнѣе всего почувствуютъ утрату,-- и поэтъ напутствуетъ пропавшую книгу, какъ безвременно погибшаго друга:
   
   Прощай! Горька судьба твоя,
   Бѣдняжка! Какъ зима настанетъ,
   За чайнымъ столикомъ семья
   Гурьбой читать тебя не станетъ.
   Не занесешь ты новыхъ думъ
   Въ глухія темныя селенья,
   Гдѣ изнываетъ русскій умъ
   Вдали отъ центровъ просвѣщенья!
   
   А сколько сдѣлокъ съ совѣстью предстояло писателю на его пути въ старое время! Сколько отступленій, страха, вынужденнаго молчанія: единственная надежда, говоритъ поэтъ,-- завоевать снисхожденіе у мыслящихъ людей "трудомъ и безкорыстной цѣлью".
   И рабство не убило ни въ народѣ, ни въ литературѣ свободныхъ чувствъ и общихъ стремленій.
   Въ народѣ сохранилось сердце, уцѣлѣла даже энергія и воля. Ермилъ Гиринъ -- простой писарь въ барской вотчинѣ.
   
   Однако, для крестьянина
   И писарь человѣкъ.
   
   И Ермилъ на своемъ мѣстѣ оказывается истиннымъ благодѣтелемъ одной изъ "забытыхъ деревень". Онъ безкорыстный мірской печальникъ; міръ не знаетъ, какъ и цѣнить его. Недовѣрчивый ко всякой власти и силѣ, онъ вѣритъ каждому слову Ермила и ручается за его честное будущее до самой смерти.
   Для такой вѣры нужно носить въ груди истинно-человѣческое сердце, и поэтъ съ особенной любовью говоритъ о немъ:
   
   Въ рабствѣ спасенное,
   Сердце свободное --
   Золото, золото
   Сердце народное!
   
   А вотъ примѣръ энергіи:
   Раскольники, сосланные въ Сибирь, въ одинъ годъ создаютъ богатую, счастливую деревню. Имъ дали всего только "волю да землю",-- и свободный трудъ совершаетъ чудеса.
   
   . . . . . свободу
   -- Только и нужно народу,
   
   говоритъ дѣдушка внуку,-- дѣдушка, самъ много пострадавшій за свободу, но въ страданіяхъ еще тѣснѣе сжившійся съ народомъ.
   Одинъ ли "Дѣдушка?"
   Поэтъ вызываетъ изъ прошлаго цѣлый рядъ идеалистовъ, боровшихся во тьмѣ, передъ вѣчной опасностью -- разбить своей борьбой всю жизнь. Сколько мелкихъ препятствій, засадъ, оскорбленій! Какая страшная задача для людей, переполненныхъ "святымъ недовольствомъ", у которыхъ рвется наружу жгучее чувство. Но нѣтъ силъ, способныхъ уничтожить "божьихъ ратниковъ". Ихъ мало, но какія все свѣтлыя имена, Бѣлинскій, Грановскій, Гоголь! Каждому изъ нихъ поэтъ посвящаетъ восторженную эпитафію,-- но одинъ поднимается надъ всѣми, передъ нимъ поэтъ преклоняетъ колѣна, какъ передъ учителемъ:
   
   Въ тѣ дни, какъ все коснѣло на Руси,
   Дремля и раболѣпствуя позорно,
   Твой умъ кипѣлъ, и новыя стези
   Прокладывалъ, работая упорно.

* * *

   Ты не гнушался никакимъ трудомъ:
   "Чернорабочій я,-- не бѣлоручка!"
   Говаривалъ ты намъ -- и на проломъ
   Шелъ къ истинѣ, великій самоучка.

* * *

   Ты насъ гуманно мыслить научилъ,
   Едва-ль не первый вспомнилъ о народѣ,
   Едва-ль не первый ты заговорилъ
   О равенствѣ, о братствѣ, о свободѣ.

* * *

   Не думалъ ты, что стоишь ты вѣнца,
   И разумъ твой горѣлъ не угасая,
   Самимъ собой и жизнью до конца
   Святое недовольство сохраняя...
   
   И оно вѣчно будетъ спасать людей отъ самообольщенья и застоя, оно примиритъ старшія поколѣнія съ лучшими стремленіями "дѣтей", и у сѣдого старца вызоветъ горячія привѣтствія новымъ идеямъ свободы и разума.
   Такъ въ эпоху рабства былъ заключенъ союзъ между народомъ и литературой. У нихъ одни и тѣ же стремленія. Народъ жадно ждетъ свободы, писатели стараются
   
   Какъ нибудь
   Намекомъ натолкнуть на честный путь
   Къ развитію способную натуру,--
   
   воспитать въ темной средѣ сознаніе личнаго достоинства. Народъ не знаетъ пока о своихъ защитникахъ,-- но вѣра въ него -- источникъ великаго нравственнаго мужества, часто единственная награда для такихъ людей, какъ Бѣлинскій.
   Вы видите,-- съ какой точностью и полнотой разсказалъ поэтъ исторію своей родины въ тяжелыя времена. Какой разсказъ можетъ сравниться блескомъ и силой изображеній, мѣткостью характеристикъ, жизненной правдой картинъ! Поэтъ выполнилъ завѣщаніе своей матери: ужасы крѣпостного рабства подвергнуты огню безпощаднаго гнѣва, бѣдствія народа воспѣты въ глубоко-трогательныхъ мотивахъ поэтической печали. Но поэтъ не замолчалъ, когда освобожденіе совершилось... "Народъ свободенъ, но счастливъ ли народъ?" -- спрашивалъ онъ. И не получалъ успокоительнаго отвѣта. Сколько еще оставалось пищи его "святому недовольству"! Историкъ превращается въ сатирика современной дѣйствительности.
   

III.

   Поэтъ разсказалъ сначала, съ какимъ живымъ нетерпѣніемъ народъ ждалъ желанной свободы,-- но съ кѣмъ подѣлиться ему своими надеждами? Развѣ, подъ сердитую руку выбранить знахарку, морочащую малолѣтковъ, и бросить ей накипѣвшее слово:
   
   Ты намъ тогда предскажи нашу долю,
   Какъ отъ господъ отойдемъ мы на волю.
   
   Или случится заѣхать въ деревню "доброму барину". Тогда хоромы его переполняются публикой, со всѣхъ сторонъ звучитъ одинъ и тотъ же вопросъ:
   
   Ну, говори поскорѣй, что ты слыхалъ про свободу?
   
   Но мало находилось добрыхъ господъ, готовыхъ отвѣчать сочувственно на нетерпѣливые запросы. Поэтъ разскажетъ намъ, какъ "благодатное время надеждъ обѣтовъ своихъ не сдержало", сколько эгоизма обнаружилось въ эпоху освобожденія, сколько людей стремилось погасить зажженный свѣтъ,-- и какъ росло тайное озлобленіе.
   
   Дѣло двинулось... силою власти...
   И тогда-то во всей наготѣ
   Обнаружились личныя страсти...
   
   Помѣщику кричали: "Проснись! Вставай! Учись! Трудись!"
   На это онъ отвѣчалъ:
   
   Трудись? Кому вы вздумали
   Читать такую проповѣдь?
   Я не крестьянинъ -- лапотникъ,
   Я Божіею милостью
   Россійскій дворянинъ!..
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . Чему учился я?
   Что видѣлъ я вокругъ?..
   Коптилъ я небо Божіе,
   Сорилъ казну народную...
   
   Народились мудрецы, "лакеи благородныхъ мыслей" -- великіе искусники мирить свои пошлыя дѣлишки съ либерализмомъ и идеями. Народились умники, "вооруженные опытомъ жизни", и потому равнодушные къ процвѣтающему злу, и спокойно совершающіе великія злодѣянія на основаніи "строгой морали". Поэтъ не находитъ словъ выразить свое негодованіе на этихъ самодовольныхъ паразитовъ, убивающихъ въ зародышѣ всякое благородное стремленіе:
   
   Въ пошлой лѣни усыпляющій
   Пошлыхъ жизни мудрецовъ,
   Будь ты проклятъ, растлѣвающій
   Пошлый опытъ -- умъ глупцовъ.
   
   Народились-филантропы-шарлатаны, не любящіе "оборванной черни", дѣятели -- не консерваторы и не прогрессисты, подрывающіе хорошее и не исправляющіе дурного. Къ одному изъ нихъ и обращается поэтъ:
   
   Что тебѣ эта скорбь вопіющая?
   Что тебѣ этотъ бѣдный народъ?
   Вѣчнымъ праздникомъ быстро бѣгущая
   Жизнь очнуться тебѣ не даетъ.
   И къ чему? Щелкоперовъ забавою
   Ты народное благо завешь;
   Безъ него проживешь ты со славою,
   И со славой умрешь.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   
   А рядомъ съ этими лицемѣрами и эгоистами сколько мечтателей, исполненныхъ благороднаго огня, прекрасныхъ идей,-- но увы!-- безсильныхъ сдѣлать шагъ по пути къ своимъ идеаламъ. Племя умственно-развитое, культурное, сердечное, но нравственно-ничтожное; ему до конца
   
   Суждены.... благіе порывы,
   Но свершить ничего не дано...
   
   Вотъ всѣ эти герои и жертвы должны быть отмѣчены карающей музой, и она неустанно срываетъ маски и бросаетъ на всеобщій позоръ лицемѣровъ, аферистовъ, сладкорѣчивыхъ деспотовъ, удачливыхъ глупцовъ, суетливыхъ тунеядцевъ. И, разъ познакомившись съ этими портретами, вы не забудете ихъ никогда; каждый стихъ -- клеймо, каждая подробность -- зіяющая язва, каждое сравненіе-безсмертная кличка.
   Поэтъ неоднократно принимается описывать свою музу и свой тяжелый путь. Вы знаете эти жгучія рѣчи, эти краткія, но необыкновенно краснорѣчивыя картины, образы отрывочные, рѣзкіе, подчасъ, можетъ быть, грубые и слишкомъ откровенные, но будто изваянные изъ мрамора.
   "Муза мести и печали",-- богиня нашего поэта. "Святое безпокойство" и "правая ненависть" -- его обычныя настроенія. Такія характеристики разсѣяны по всѣмъ пѣснямъ поэта, и если онѣ не выражены словами,-- мы читаемъ ихъ между строкъ. Но есть цѣлое стихотвореніе, посвященное Музѣ. Поэтъ припоминаетъ, въ какомъ радостномъ идиллическомъ свѣтѣ рисовалась богиня поэзіи другимъ, и сравниваетъ чужія впечатлѣнія съ своими.
   Ему отъ дѣтскихъ лѣтъ невѣдома была "волшебная гармонія", "нѣжная мечта" и сладкая пѣсня "свирѣли".
   
   Но рано надо мной отяготѣли узы
   Другой неласковой и нелюбимой Музы,
   Печальной спутницы печальныхъ бѣдняковъ
   Рожденныхъ для труда, страданья и оковъ...
   
   Подъ эти пѣсни росла и крѣпла "душа озлобленная, но любящая и нѣжная". И не суждено было окончиться этой драматической борьбѣ между одинаково сильными, но враждебными чувствами, между неутолимой жаждой всякой богато одаренной поэтической натуры любить, и невольными взрывами гнѣва противъ сильныхъ за насиліе противъ слабыхъ, за ихъ малодушіе и безволіе.
   И перечитайте сотни некрасовскихъ стихотвореній,-- передъ вами пройдетъ богатѣйшая въ мірѣ галлерея, ежедневно обновляемая жестокой житейской борьбой -- наверху и внизу современнаго общества. Поэтъ никого не забылъ, про всѣхъ у него есть слово состраданія или ободренія, часто разростающееся или въ грозную, желчную филиппику или переходящее въ грустную, томящую элегію.
   
   Стихи мои свидѣтели живые
   За міръ пролитыхъ слезъ!
   
   говоритъ поэтъ,-- и хочетъ собрать слезы во всѣхъ темныхъ углахъ обширной людской арены и смѣшать ихъ со слезами своей Музы.
   Въ то время когда счастливые ликуютъ и праздно болтаютъ,-- внизу, по прежнему томятся безсильные и униженные. Бѣднякъ-чиновникъ: будни пишетъ, по праздникамъ поздравляетъ начальство; для него сама смерть -- наказаніе и цѣлая цѣпь неудачъ. Крестьянинъ-рабочій, заброшенный въ городъ и одиноко умирающій въ больницѣ съ мучительными воспоминаніями о деревнѣ. Несчастныя женщины, выброшенныя на улицу нищетой и непосильной борьбой...
   Врядъ ли какой еще другой поэтъ, кромѣ Виктора Гюго, такъ часто и такъ сердечно касался этой темы. Некрасовъ [написалъ подробнѣйшую біографію крестьянки, начиная съ ея сравнительно беззаботнаго дѣвичества и кончая сиротливымъ, безпріютнымъ вдовствомъ.
   
   Доля ты!-- русская долюшка женская!
   Врядъ ли труднѣе сыскать.
   
   Это говорится въ разгарѣ деревенской страды. Но что значитъ самая тяжелая работа передъ безконечными нравственными униженіями! Что значитъ потъ, орошающій изъ года въ годъ нивы, передъ слезами, льющимися подъ убогими кровлями изо-дня въ день!
   Въ былое время неволи ея біографія была немногосложна:
   Три тяжкія доли имѣла судьба:
   И первая доля съ рабомъ повѣнчаться,
   Вторая -- быть матерью сына-раба,
   А третья -- до гроба рабу покоряться;
             И всѣ эти грозныя доли легли
             На женщину русской земли.
   
   Но неволя минула,-- у судьбы не. стало "трехъ тяжелыхъ долей",-- для одной и той же жертвы; теперь доля одна,-- но какая?
   
   Вѣка протекали -- все къ счастью стремилось,
   Все въ мірѣ по нѣсколько разъ измѣнилось,
   Одну только Богъ измѣнить забывалъ
             Суровую долю крестьянки.
   
   На лицѣ ея по прежнему поэтъ читаетъ
   
   Выраженье тупого терпѣнья
   И безсмысленный вѣчный испугъ.
   
   "Испугъ",-- это слово неизбѣжно попадаетъ подъ перо Некрасова всякій разъ, когда онъ говоритъ о крестьянкѣ. Иногда его рѣчь достигаетъ необыкновенно высокаго тона и двумя-тремя чертами, какъ это умѣетъ только Муза нашего поэта, набрасываетъ нестерпимо горькій образъ крестьянки:
   
   Ты вся воплощенный испугъ,
   Ты -- вся вѣковая истома!
   
   Годы молодости, цвѣтущей красоты, проходятъ незамѣтно, не оставляя за собой даже воспоминаній. Мечты о счастьѣ, неразлучныя съ дѣвичествомъ, безплодны въ этомъ темномъ мірѣ и могутъ только прибавить лишнюю горечь къ неминуемымъ разочарованіямъ. Поэту неоднократно приходилось подмѣчать и хватающую за сердце красоту крестьянской дѣвушки, чуткимъ поэтическимъ сердцемъ приходилось подслушать дѣвичьи грезы и проникнуть въ тайны дѣвичьяго раздумья. Но не на радость и эти грезы, и это раздумье, и никогда рѣчь поэта не звучитъ грустнѣе, какъ въ тѣ минуты, когда неумолимая, жестокая правда заставляетъ его немедленно за лирическимъ восторгомъ произносить приговоръ мечтамъ и счастью.
   
   Да не то тебѣ пало на долю:
   3а неряху пойдешь мужика.
   Завязавши подъ мышки передникъ,
   Перетянешь уродливо грудь,
   Будетъ бить тебя мужъ-привередникъ
   И свекровь въ три погибели гнуть.
   Отъ работы и черной и трудной
   Отцвѣтешь, не успѣвши разцвѣсть,
   Погрузишься ты въ сонъ непробудный,
   Будешь няньчить, работать и ѣсть,
   И въ лицѣ твоемъ, полномъ движенья,
   Полномъ жизни,-- появится вдругъ
   Выраженье тупого терпѣнья
   И безсмысленный вѣчный испугъ.
   И схоронятъ въ сырую могилу,
   Какъ пройдешь ты тяжелый свой путь,
   Безполезно угасшую силу
   И ничѣмъ несогрѣтую грудь.
   
   Но и смерть къ крестьянкѣ приходитъ не всегда обычнымъ путемъ. Часто одна драма смѣняется другой. Умеръ мужъ, осталась семья,-- вдовѣ некогда оплакивать кормильца, некогда даже приласкать сиротъ, она ѣдетъ въ лѣсъ,-- и тамъ ждетъ ее могила подъ вой зимней вьюги...
   Выпадетъ иногда и другая доля дѣвушкамъ, съ тоской и смутной надеждой провожающимъ мимо летящую тройку. Мечты будто сбываются. "Взглядъ чернобровой дикарки" зажигаетъ кровь не только у "неряхи-мужика", а у настоящихъ господъ, кидаетъ любовь въ сердце юношей и стариковъ,-- и въ результатѣ жизнь, исполненная праздниковъ и веселья. Но вѣдь красота такъ недолговѣчна, чары взгляда теряютъ свою волшебную силу,-- и "полная и легкая жизнь" смѣняется сумрачными буднями. Такъ бывало въ крѣпостное время, продолжается и до сихъ поръ.
   Въ стихотвореніи Въ дорогѣ разсказана обычная судьба деревенской красавицы, приглянувшейся барину. Здѣсь все -- и привольное господское житье, и обученье манерамъ и барскимъ искусствамъ, и ранніе соблазны сердца. А потомъ роковая случайность,-- и скороспѣлая барыня снова холопка, снова жена раба и мать рабовъ. Даже "неряхѣ-мужику" жаль ея загубленной жизни, хотя до самой смерти несчастной жертвы барской прихоти не понять мужу, почему такъ скоро придется "свалить въ могилу" "злодѣйку-жену". "Злодѣйку"!.. Болѣе горькой насмѣшки трудно и придумать. Она -- мученица за чужое зло и недомысліе, въ свою очередь "сокрушаетъ" другого. Такъ, въ эпоху неволи, господскіе грѣхи, въ какомъ бы направленіи они ни совершались, неизбѣжно падали на головы подневольныхъ, минуя самихъ виноватыхъ. "Бѣлоручка" и "бѣлоличка" должна долгіе годы расплачиваться за свои бѣлыя руки и бѣлое лицо, неизвѣстно зачѣмъ порадовавшія ее на зарѣ жизни и превратившіяся въ жестокую казнь -- и для нея, и даже для ея сына. Судьба будто хотѣла лишній разъ подтвердить, что каждое отступленіе отъ "трехъ долей" -- для крестьянки своего рода проклятіе и должно быть искуплено карой цѣлыхъ поколѣній.
   Мы невольно спрашиваемъ, что выйдетъ изъ сына, воспитаннаго такой матерью? Принесетъ-ли ему счастье грамота, материнская ласка, оберегающая его отъ отцовской варварской науки... Въ крестьянской хатѣ вѣдь не въ обычаѣ не только грамота, а даже мытье и стрижка -- лишняя затѣя, непригодная въ подневольномъ трудѣ, недоступная и надоѣдливая роскошь тамъ, гдѣ сотни тысячъ людей могутъ дать о себѣ такія свѣдѣнія:
   
        Въ деревнѣ Босовѣ
   Якимъ Нагой живетъ,
   Онъ до смерти работаетъ,
   До полусмерти пьетъ...
   
   И при такихъ условіяхъ мать хочетъ взростить своего сына будто барченка... Она, очевидно, станетъ невольной виновницей его неумѣстной чуткости къ мужицкимъ лишеніямъ, она сдѣлаетъ изъ него такого же "лишняго человѣка" въ полудикой средѣ, какимъ сдѣлали ее господа. И, можетъ быть, ея преждевременная смерть одинаково желанный конецъ и для нея, и для ея не въ пору и не къ мѣсту задуманному дѣлу...
   А обыкновенныя крестьянскія дѣти, съ малолѣтства привыкающія къ горю и терпѣнію, къ грязи и темнотѣ! Поэтъ безпрестанно говоритъ намъ объ этихъ еще болѣе жалкихъ жертвахъ мужицкой драмы, чѣмъ женщины. У нихъ вѣдь одно оружіе -- слезы, часто сиротскія, безгласныя слезы, жалобы, едва ли внятныя для отцовъ и матерей, всю жизнь поглощенныхъ заботой о кускѣ насущнаго хлѣба.
   Муза поэта знаетъ много трогательныхъ пѣсенъ о дѣтяхъ. Ихъ наивность, ихъ свѣжая, дикая красота умиляетъ ея истинно-материнское сердце. Она среди нихъ будто среди душистыхъ цвѣтовъ, на нее вѣетъ воздухомъ безпредѣльныхъ полей, тѣнистаго лѣса, желтѣющихъ пивъ,-- и именно въ эти минуты нисходитъ миръ въ ея вѣчно взволнованную грудь.
   
   Все сѣрые, каріе, синіе глазки --
             Стѣснились какъ въ полѣ цвѣты.
   Въ нихъ столько покоя, свободы и ласки,
             Въ нихъ столько святой доброты!
   Я дѣтскаго глаза люблю выраженье,
             Его я узнаю всегда.
   Я замеръ: коснулось души умиленье...
   
   Поэтъ умѣетъ открыть чарующую поэзію въ жизни крестьянскаго мальчика, безъ чувствительной слащавости и фальшивыхъ идиллическихъ красокъ, въ естественной простотѣ незатѣйливыхъ дѣтскихъ будней умѣетъ показать, столько прелести и задушевности, что всѣ блестящія удовольствія привиллегированныхъ городскихъ дѣтей кажутся прозой и тоской передъ однимъ какимъ нибудь набѣгомъ по грибы, передъ купаньемъ въ жгучій полдень, передъ забавными приключеніями съ ежомъ. Реализмъ картинъ изумительный; онѣ всѣ до малѣйшей черты врѣзываются въ вашу память, несмотря на ихъ будничную пестроту, скромность красокъ, незначительность героевъ и происшествій. Вамъ, можетъ быть, и не приходилось видѣть во очію описываемыхъ сценъ, но вамъ невольно вѣрится, что вы непремѣнно гдѣ-то встрѣтили и эту дѣвчонку, няньчающую двухлѣтнюю сестренку, и этого младенца-философа въ подвязанной подъ горло рубашенкѣ, что-то чертящаго по песку, и эту едва видную отъ земли кокетку въ обновѣ, съ прелестнымъ вѣнкомъ на головѣ, и эту наѣздницу, едва доросшую до головы "смиренной лошадки своей". Передъ вами совершается величайшая тайна поэтическаго вдохновенія: поэтъ чудной силой своей правды и неподдѣльнаго сочувствія изображаемой дѣйствительности роднитъ васъ съ своимъ міромъ, будто вы только и жили въ этомъ мірѣ и безраздѣльно отдавались его горю и радостямъ.
   Но именно правдивость поэтическаго вдохновенія не допускаетъ закончить картину на однихъ радостяхъ:
   
   ... обернуть мы обязаны кстати
   Другой стороною медаль.
   
   И какъ же неприглядна и прозаична эта сторона! Мы знаемъ, какъ непродолжительны и обманчивы, мечты и надежды крестьянской красавицы,-- еще скоротечнѣе дѣтство крестьянскаго мальчика. Няньчить двухлѣтнюю сестренку, когда самому немного больше.-- еще не задача, но помогать отцу въ мужицкой работѣ, когда городской мальчикъ едва начинаетъ сознательно смотрѣть на міръ своей дѣтской,-- печальная привиллегія крестьянскаго ребенка. Еще прошлое лѣто онъ искалъ грибовъ и ежей, а нынѣшней зимой онъ "мужикъ", напускающій на себя забавную солидность, инстинктивно проникающійся сознаніемъ своего скороспѣлаго достоинства. И это не книжный трудъ, обыкновенно застилающій на долгіе годы непроницаемой завѣсой дѣйствительную жизнь. Это трудъ передъ лицомъ самой яркой, неподдѣльной нужды, трудъ, налагающій на человѣка такой же суровый нравственный долгъ, требующій столько же энергіи и осмотрительности, сколько ихъ нужно въ борьбѣ за самыя насущныя нужды,-- въ борьбѣ, разсчитанной исключительно на личныя силы борца.
   Но развѣ только въ деревнѣ житейская проза безпощадно губитъ и дѣвичью красоту, и дѣвичьи надежды и раннее дѣтство? Едва ли не драматичнѣе эта гибель въ городахъ, гдѣ нѣтъ и помину о неисчерпаемыхъ красотахъ природы, гдѣ не вѣдаютъ счастья дышать ароматнымъ воздухомъ полей и знать каждый уголокъ въ родномъ лѣсу. Мы знаемъ, сколько счастливыхъ минутъ успѣетъ пережить здѣсь крестьянскій ребенокъ, сколько волненій переиспытаетъ онъ въ одинъ удачный день, встрѣтивъ стараго глухаря, завидѣвъ издали волка, вспугнувъ зайца. Вѣдь для ребенка все это событія! А тотъ же ребенокъ, выростающій въ городѣ... Поэтъ заставляетъ самихъ несчастныхъ высказать свое горе:
   
   "Въ золотую пору малолѣтства
   Все живое счастливо живетъ,
   Не трудясь, съ ликующаго дѣтства
   Дань забавъ и радости беретъ.
   Только намъ гулять не довелося
   По полямъ, по нивамъ золотымъ:
   Цѣлый день на фабрикахъ колеса
   Мы вертимъ -- вертимъ -- вертимъ"!..
   
   И подневольной работой не кончается страда дѣтской души. Ребенокъ до конца долженъ вкусить отъ плодовъ фабричнаго просвѣщенія и городской культуры, благодѣтельной для сильныхъ и зрѣлыхъ и переполненной соблазнами и опасностями для слабыхъ и неопытныхъ. Въ деревнѣ тяжело преждевременнымъ "мужикамъ", но еще тяжелѣе имъ въ городскомъ "омутѣ". Тамъ, по крайней мѣрѣ, имъ невѣдома изнанка жизни, созданной тунеядствомъ и праздностью, невѣдомы многочисленные пути, ведущіе жертвъ нужды къ преступленію и часто полной утратѣ человѣческаго образа, тамъ въ дѣтскихъ сердцахъ не звучатъ голоса "страстей", которые не всегда подъ силу и взрослымъ.
   
   Не прожить вамъ спокойно и честно,--
   
   приговоръ поэта, съ добросовѣстностью историка и публициста разбирающаго настоящее и будущее "фабричныхъ дѣтей",-- и онъ даже отказывается нарисовать это будущее: оно вѣдь извѣстно даже самимъ дѣтямъ!...
   Но у кого поднимется рука на гибнущихъ и погибшихъ! Какъ легко осуждать и какъ трудно понимать! Цѣль поэта -- отдѣлить несчастье отъ порока, раскрыть, какъ истинный источникъ нравственныхъ язвъ, столь рано клеймящихъ тысячи нашихъ ближнихъ. И на комъ же еще съ такой жестокостью тяготѣетъ роковой судъ, какъ надъ женщинами-грѣшницами! Врядъ ли кто не броситъ камня въ падшую: грѣхъ ея такъ доступенъ осужденію и столь естественно вызываетъ негодованіе, одинаково, и у искренно-нравственныхъ и лицемѣрно-добродѣтельныхъ. Кому придетъ на умъ выслушивать повѣсть, способную вызвать у чувствительной публики краску стыда, оскорбить чувство салонной матроны и назойливую нравственность безсердечной ханжи?... Но поэтъ рѣшается иначе все узнать и все понять...
   Ему только что разсказали одну изъ такихъ повѣстей,-- онъ глубоко тронутъ, онъ далекъ отъ приговора, навсегда бросающаго въ пропасть несчастнаго, только что ухватившагося за надежду спастись:
   
   Вѣрь: я внималъ не безъ участья,
   Я жадно каждый звукъ ловилъ...
   Я понялъ все, дитя несчастья!
   Я все простилъ и -- все забылъ.
   
   "Дитя несчастья!" -- это цѣлая философія удручающаго общественнаго явленія. И она всецѣло принадлежитъ поэту... Вы помните начало знаменитой поэмы -- Убогая и Нарядная? Едва ли можно указать другое произведеніе въ русской литературѣ, въ такой совершенной полнотѣ и гармоніи сливающее великую соціальную идею съ лирическимъ гуманнымъ чувствомъ. Обратите вниманіе на удивительную тонкость рисунка: очевидно, наблюдательность поэта сумѣла уловить мельчайшіе типичные оттѣнки. Обратите вниманіе на исключительную простоту разсказа: очевидно, для поэта предметъ поэмы -- давно надуманный и безповоротно рѣшенный вопросъ. Именно въ такихъ случаяхъ нѣтъ нужды прибѣгать къ хитростямъ краснорѣчія и усиленнымъ чарамъ поэзіи.
   
   Безпокойная ласковость взгляда,
   И поддѣльная краска ланитъ,
   И убогая роскошь наряда
   Все не въ пользу ея говоритъ.
   Но не лучше ли, прежде чѣмъ бросимъ
   Мы въ нее приговоръ роковой,
   Подзовемъ-ка ее, да распросомъ:
   "Какъ дошла ты до жизни такой?"
   
   Дальше слѣдуетъ исторія простая и не новая. Да развѣ въ нашемъ мірѣ, въ человѣческомъ обществѣ такое сложное и рѣдкое событіе -- порокъ на почвѣ нужды и рабства? Кажется,-- самая обычность подобныхъ явленій должна бы вызвать всю силу общественнаго вниманія, всю серьезность публики, обсуждающей вопросъ. Но людское сердце такъ устроено: оно легко привыкаетъ къ самымъ вопіющимъ уродствамъ жизни, если они попадаются на каждомъ шагу, и признаетъ ихъ за неизбѣжное, хотя и печальное правило. А потомъ,-- какое наслажденіе для самолюбія, заботливо охраненнаго обезпеченнымъ состояніемъ и высокимъ положеніемъ, изощрять свои дешево доставшіяся силы надъ побѣжденнымъ!
   
   Нѣтъ! тебѣ состраданья не встрѣтить,
   Нищеты и несчастія дочь!...
   
   Муза поэта не боится подолгу бесѣдовать съ такого рода героинями. И какъ странно на обычный поэтическій взглядъ: о "падшей" женщинѣ можно писать цѣлыя поэмы, и воспѣвать романическую любовь, "чистыхъ" героинь и "благородныхъ" героевъ преступленія! Да, поэтъ въ этомъ увѣренъ. Онъ не одинъ разъ поднимаетъ на смѣхъ вдохновенныхъ пѣвцовъ любовной страсти. Ему ненавистна "тоска по женщинѣ пустой", ему больно слышать сладкоголосые мотивы "чистыхъ художниковъ". Ужь лучше ничего не пѣть, чѣмъ отдавать свой талантъ въ услуженіе мелкимъ вожделѣніямъ эгоистическихъ страстишекъ. Устами гражданина онъ обращается къ поэту:
   
   Съ твоимъ талантомъ стыдно спать!
   Еще стыднѣй въ годину горя
   Красу долинъ и моря
   И ласку милой воспѣвать...
   
   Этихъ "сладкихъ пѣвцовъ" поэтъ ставитъ въ одинъ рядъ съ самыми низменными представителями общественныхъ поддонковъ. Здѣсь и явная преступная дѣятельность, и не менѣе преступное равнодушіе,-- и здѣсь же жрецы поэзіи, терпимые къ очевиднымъ преступникамъ, и родные братья по духу "мудрецамъ" -- бездѣйствующимъ, потому что, по ихъ словамъ:
   
   "Неисправимо наше племя,
   Мы даромъ гибнуть не хотимъ,
   Мы ждемъ: авось поможетъ время,
   И горды тѣмъ, что не вредимъ!"
   
   У поэта поднимается вся боль оскорбленнаго чувства противъ "презрѣнной логики": "богатые словомъ, дѣломъ бѣдные" будто его личные враги. Такой энергіей дышетъ его рѣчь всякій разъ, когда онъ мимоходомъ касается уравновѣшенныхъ умниковъ, счастливыхъ своимъ гордымъ тунеяднымъ существованіемъ за твердыней непогрѣшимаго житейскаго опыта.
   Но неужели нашему поэту совершенно недоступны исконные поэтическіе мотивы -- любовь, природа? Неужели "месть и печаль" до конца заглушили у него отзывчивость на столь естественныя волненія сердца и непреодолимыя очарованія безграничнаго міра, вѣчно питающаго поэтическія мечты объ идеальной красотѣ и силѣ, царствующихъ въ неразрушимой гармоніи?...
   Еслибы на эти вопросы пришлось дать отрицательный отвѣтъ,-- въ поэтическомъ вѣнкѣ Некрасова не доставало бы роскошнѣйшаго украшенія, на величавомъ лицѣ его музы не было бы всей прелести женственной красоты, всѣхъ лучей свѣта, льющагося изъ растроганнаго любящаго сердца.
   

IV.

   У Некрасова мало пѣсенъ о любви, о женщинахъ любимыхъ, любящихъ или вызывающихъ безплодныя муки любви. Но каждое изъ этихъ стихотвореній стоитъ поэмы. Такъ много въ нихъ силы и яркости, такъ просты и глубоки настроенія, продиктовавшія поэту нѣжныя рѣчи. Вспомнимъ всего два эпизода изъ неисчерпаемой исторіи романическихъ огорченій и радостей.
   Въ одномъ изображается шаловливая, но жестокая продѣлка милой надъ своимъ другомъ. Она, конечно, знаетъ, какъ ее любятъ, и сколько страданій можетъ вызвать одно ея неласковое или двусмысленное слово. Достаточно заставить сомнѣваться, чтобы сдѣлать человѣка несчастнымъ, и она достигаетъ этого однимъ "разсчитанно-суровымъ, короткимъ и сухимъ письмомъ"... Но это "ссора милыхъ!?.. Объясненіе не медлитъ,-- и солнце снова всходитъ надъ пугливымъ любовникомъ.
   Послушайте, съ какой граціей, съ какой шутливой душевностью, соотвѣтствующей происшествію, поэтъ заканчиваетъ исторію! Рѣдко встрѣтите подобную вдохновенную и въ тоже время жизненную картину у самыхъ усердныхъ служителей "чистаго искусства" и самыхъ преданныхъ пѣвцовъ красоты и любви.
   
   Такъ няня въ лѣсъ ребенка заведетъ
   И спрячется сама за кустъ высокій;
   Встревоженный, онъ ищетъ и зоветъ,
   И мечется въ тоскѣ жестокой,
   И падаетъ безсильный на траву...
        А няня вдругъ: ау! ау!
   Въ немъ радостью внезапной сердце бьется.
   Онъ все забылъ: онъ плачетъ и смѣется,
   И прыгаетъ, и весело бѣжитъ,
   И падаетъ -- и няню не бранитъ,
   Но къ сердцу жметъ виновницу испуга,
   Какъ отъ бѣды избавившаго друга.
   
   Другой эпизодъ живо напоминаетъ сцену изъ Тургеневскаго разсказа Дневникъ лишняго человѣка. Сцена въ высшей степени простая, будничная по замыслу, но проникнутая таинственной влекущей поэзіей. Героиня -- молодая дѣвушка, моментъ -- смутныя ощущенія, переживаемыя на границѣ безпечальнаго отрочества и перваго дѣвичества, полнаго предчувствіемъ грядущихъ сердечныхъ грезъ.
   Психологамъ разрѣшать вопросъ, какими путями подготовляется этотъ переворотъ, почему въ извѣстный моментъ обрываются идиллическія беззаботныя грёзы и сердцемъ овладѣваетъ мучительно-сладостная тоска по любви. Художникамъ слова -- воплотить этотъ моментъ въ живыхъ образахъ.
   Разсказчикъ до рокового вечера, казалось, отлично зналъ дѣвушку -- ребенка, онъ горячо любитъ ее съ первой встрѣчи,-- но его чувство и вообще любовь долго остаются недоступной загадкой для дѣтской души... Такъ идутъ цѣлые года, иногда можетъ пройти жизнь...
   Но настаетъ минута,-- и безъ воли и вѣдома самой героини, неожиданно для ея окружающихъ,-- будто случайная сила вызываетъ давно скопившееся электричество, будто переполненный молодою силой цвѣтокъ рветъ покровы почки.
   И у той, кого постигаетъ этотъ "ударъ молніи", обыкновенно нѣтъ силъ отдать себѣ отчетъ въ своихъ ощущеніяхъ... Но зато какимъ очарованіемъ полны эти мгновенія! Природа неизмѣнно является великимъ художникомъ въ своихъ сокровеннѣйшихъ актахъ.
   Тургеневскій "лишній человѣкъ" описываетъ самое обыкновенное явленіе -- закатъ солнца. Лизѣ, конечно, неоднократно приходилось любоваться тихимъ лѣтнимъ вечеромъ, восторженное чувство проходило безслѣдно, не потрясая души до дна... Теперь происходитъ нѣчто необычайное. Наканунѣ былъ прочитанъ Кавказскій плѣнникъ, столько разъ заставлявшій трепетать сердца юныхъ читательницъ... Поднялось броженіе давно назрѣвшихъ, но еще не уясненныхъ чувствъ.
   "Она словно о чемъ-то размышляла и какъ то особенно покачивала головой, задумчиво кусая сорванный листъ. Иногда она принималась идти впередъ, такъ рѣшительно... а потомъ вдругъ останавливалась, ждала меня и оглядывалась кругомъ съ приподнятыми бровями и разсѣянной улыбкой"...
   Переполненная грудь ждала лишь малѣйшаго потрясенія. И оно пришло для Лизы въ "пылающемъ золотѣ вечерняго воздуха"...
   Некрасовъ превосходно рисуетъ тѣже настроенія въ нѣсколькихъ живыхъ стихахъ:
   
   Первыя зорьки страстей молодыхъ!
   Полны вы чары и нѣги безпечной,
   Нѣтъ еще муки въ тревогѣ сердечной;
   Туча близка, но угрюмая тѣнь
   Медлитъ испортить смѣющійся день,
   Будто жалѣя... И день еще ясенъ...
   Онъ и въ грозѣ будетъ чудно прекрасенъ,
   Но безотчетно пугаетъ гроза...
   
   Не менѣе доступны вдохновенію поэта картины родной природы. Это чаще всего печальныя и грустныя картины, подъ стать сѣрой людской жизни. Но вѣдь не напрасно поэтъ родился съ душой, отзывчивой на все, что угнетаетъ и обездоливаетъ человѣка, отдалъ свой талантъ бѣдному темному народу. Ему все дорого, что связано съ судьбою этого народа. Его и вдохновеніе посѣщаетъ только на родинѣ. Родина его могучая муза,-- все равно, блистаетъ-ли она горячимъ солнцемъ и красуется золотыми нивами или наводитъ тяжелое раздумье осеннимъ туманомъ и безотрадной крестьянской нуждой.
   
   Опять она, родная сторона
   Съ ея зеленымъ благодатнымъ лѣтомъ --
   И вновь душа поэзіей полна...
   Да, только здѣсь могу я быть поэтомъ!
   
   Это обычное чувство русскихъ писателей, сравнивающихъ свою родину съ чужими краями. Тамъ -- на чужбинѣ несомнѣнно и болѣе шумная жизнь, и болѣе живописная природа и, можетъ быть, несравненно болѣе поэтическое небо. Сопоставляя все это съ русской дѣйствительностью, поэтъ невольно долженъ воскликнуть:
   
   Не весела ты, родная картина!
   
   Такою-же рѣчью встрѣчалъ и Тургеневъ родныя села. Но грусть не мѣшала великому романисту питать свой творческій геній только родными мотивами, всю жизнь признавать, что неприглядной подчасъ тоскливой отчизнѣ онъ обязанъ вдохновеніемъ и плодотворнымъ чувствомъ.
   Тоже самое безпрестанно повторяетъ Некрасовъ.
   Сколько картинъ русской природы разсѣяно по его стихотвореніямъ! Здѣсь пышная весна, гудящая зеленымъ шумомъ и укрощающая озлобленное сердце обманутаго крестьянина-мужа, здѣсь рубка лѣса,-- картина, поражающая силой и реализмомъ красокъ и въ тоже время исполненная поэтическаго чувства, здѣсь осень послѣ уборки хлѣба, когда даже въ русской деревнѣ за "величавымъ войскомъ стоговъ" не видно "бѣдности нагой", но чаще всего передъ" нами другой пейзажъ. Трескучая зима,-- среди ея снѣговаго царства вѣчно одинъ и тотъ же герой и работникъ
   
   Въ мерзлыхъ лапоткахъ, въ шубѣ нагольной,
   Весь заиндевѣвъ....
   
   А кругомъ безпредѣльная даль, погруженная въ какую-то тайную грусть, и эта грусть, кажется, становится еще томительнѣе отъ воя мятели и жалкаго крика сиротливыхъ птицъ.
   
   Въ бѣломъ саванѣ смерти земля,
   Небо хмурое, полное мглою...
   Отъ утра до вечерней поры
   Все одна предъ глазами картина:
   Видишь, какъ обнажая бугры,
   Вѣтеръ снѣгомъ заноситъ лощины;
   Видишь, какъ эта снѣжная пыль
   Непрерывной волной набѣгая,
   Подъ собой погребаетъ ковыль,
   Все-губящей зимѣ помогая;
   Видишь, какъ подъ кустомъ иногда
   Припорхнетъ эта милая пташка,
   Что отъ насъ не летитъ никуда --
   Любитъ скудный нашъ сѣверъ, бѣдняжка!
   Или, щелкая, стая дроздовъ
   Пролетитъ и насядетъ на ели;
   Слышишь дикіе стоны волковъ
   И визгливые ноты метели...
   Снѣжно-холодно -- мгла и туманъ...
   
   Но какіе бы-пейзажи Некрасовъ ни рисовалъ,-- онъ рисуетъ ихъ ради людей, они у него только фонъ,-- самая картина отдана обычнымъ героямъ поэта.
   Безграничная унылая равнина оживлена чисто-русскимъ жанромъ:
   
   Шагъ за шагомъ идетъ караванъ
   Съ сѣдоками въ промерзлой овчинѣ....
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Стонетъ бѣлое снѣжное море...
   Тяжело ты, крестьянское горе.
   
   Не измѣняется настроеніе и въ другую пору. Поэтъ, считавшій презрѣннымъ дѣломъ "ласку милой воспѣвать", умѣвшій въ лирической поэзіи открыть другіе мотивы, болѣе достойные женщины-человѣка,-- не могъ отдаться безраздѣльно, съ незлобіемъ и простодушіемъ "чистаго художника" созерцанію голубого неба и цвѣтущихъ полей. "Суровыйнеуклюжій стихъ", былъ созданъ не для младенческаго лепета и не для донъ-жуановскихъ напѣвовъ.
   На Некрасова русская природа вѣетъ очарованіемъ, потому что каждый моментъ въ ней -- краснорѣчивая рѣчь о народной жизни и чаще всего о народной нуждѣ,-- и восхищенный живописецъ безпрестанно чередуется съ поэтомъ -- гражданиномъ:
   
   Радъ я, что вижу картину,
   Милую съ дѣтства глазамъ.
   Глянь-ка на эту равнину --
   И полюби ее самъ!
   Двѣ-три усадьбы дворянскихъ,
   Двадцать Господнихъ церквей,
   Сто деревенекъ крестьянскихъ
   Какъ на ладони на ней!
   У лѣсу стадо пасется --
   Жаль, что скотинка мелка;
   Пѣсенка гдѣ-то поется --
   Жаль, непомѣрно горька!
   
   И неудивительно, что пѣсни поэта звучатъ такими грустными мотивами. Онѣ въ ладъ вообще русской пѣснѣ, "протяжной, печальной".
   
   Иныхъ покамѣсть нѣтъ.
   Не диво ли? Широкая
   Сторонка Русь крещеная,
   Народу въ ней тьма темъ,
   А ни въ одной то душенькѣ.
   Съ поконъ вѣковъ до нашего
   Не загорѣлась пѣсенка
   Веселая и ясная,
   Какъ ведреный денекъ...
   
   И такова до конца муза поэта "посвятившая себя народу своему". Все равно -- какія бы ослѣпительныя картины ни развертывались передъ ней -- она сумѣетъ за декораціями разглядѣть настоящій смыслъ жизненной драмы.
   Ни солнечный блескъ, ни роскошь столицы не скрываютъ отъ ея чуткаго сердца незримыхъ міру слезъ. Она знаетъ, что и самый свѣтъ -- не на радость несчастнымъ.
   
   Чѣмъ солнце ярче, люди веселѣй,
   Тѣмъ сердцу сокрушенному больнѣй.
   
   И какъ пересчитать эти сокрушенныя сердца? Кто не отмѣченъ Богомъ, у кого нѣтъ любящей руки, тотъ осужденъ бродить цѣлую жизнь, кипѣть, тратить силы,-- и умирая видѣть за собой рядъ невольныхъ ошибокъ и случайныхъ паденій.
   

V.

   Некрасовъ на себѣ испыталъ, что значитъ безпомощное блужданіе среди чужихъ, и какую суровую пѣсню заводитъ потомъ совѣсть, когда человѣкъ оглядывается на пройденный путь.
   Онъ чувствовалъ за собой нравственное право сказать:
   
   Стихи мои! Свидѣтели живые
   За міръ пролитыхъ слезъ...
   
   Но вѣрилъ ли міръ этимъ слезамъ? Страшный вопросъ, мучившій поэта всю жизнь. Какая цѣна поэзіи, если она не голосъ сердца, не воплощеніе души поэта!
   Некрасовъ судилъ строго не только другихъ. Вспоминая своихъ безпощадныхъ судей, онъ говорилъ:
   
   Не придумать имъ казни мучительнѣй
   Той, которую въ сердцѣ ношу!
   
   И сколько разъ поэтъ возобновляетъ эту казнь! "Я не былъ бойцомъ безъ упрека", "Во мнѣ нѣтъ силъ героя",
   
   И проклялъ я то сердце, что смутилось
   Передъ борьбой -- и отступило вспять!
   
   И, наконецъ, суровый приговоръ надъ всей прошлой дѣятельностью и надъ предстоящимъ будущимъ:
   
   Я рядовой (теперь ужь инвалидъ).
   
   Не забылъ онъ упомянуть и о своемъ самомъ прозаическомъ порокѣ, столько разъ осужденномъ и друзьями и недругами...
   Все это признанія самого поэта. Но слушайте дальше:
   Некрасовъ напутствуетъ Салтыкова въ заграничное путешествіе и желаетъ, ему съ новыми силами возвратиться "на журнальный путь" --
   
   На путь, гдѣ шагу мы не ступимъ
   Безъ сдѣлокъ съ совѣстью своей.
   
   И сатирикъ, вѣроятно, не сталъ бы возражать поэту, и вину въ сдѣлкахъ не оставилъ бы на его совѣсти.
   А когда мы намѣрены расточать упреки дѣятелямъ прошлаго, обвинять ихъ въ лицемѣріи, даже въ измѣнахъ,-- вспомнимъ и эти скромныя, но несомнѣнно правдивыя слова:
   
   Кто выдержалъ то время роковое,
   Есть отъ чего тому и отдохнуть...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Не предали они, они устали
   Свой крестъ нести.
   
   Мы такъ склонны открывать фальшь и неправду у талантливѣйшихъ представителей старыхъ поколѣній! Кто не повторялъ упрека въ комедіантствѣ по адресу Лермонтова? Кто не слышалъ рѣшительныхъ приговоровъ въ ханжествѣ -- противъ Гоголя? А давно ли замолкла клевета на Пушкипа-аристократа. презирающаго народъ и воспитывающаго сибаритство?
   Какъ часто правъ поэтъ, негодуя на стадность и рабскіе инстинкты, русскаго такъ называемаго общественнаго мнѣнія:
   
   На немъ предательства печать
   И непонятнаго злорадства!
   
   Какъ часто труженику мысли и слова приходится вспоминать о "городѣ", "одержимомъ холопскимъ недугомъ", и на себѣ испытывать гнетъ этого недуга! У русскаго культурнаго человѣка всегда побитый виноватъ, всегда на готовъ лукавство, испугъ, способность величаво разыграть роль глубокомысленнаго мудреца, пошлаго острослова.
   Поэтъ можетъ припомнить сколько угодно фактовъ на эти темы. Напримѣръ, одинъ особенно ему памятный:
   
   Грановскій умеръ... кто не издѣвался
   Надъ "безпредметною" тоской?
   ... Глупый смѣхъ къ чему не придирался!
   "Гражданской скорбью" наши мудрецы
   Прозвали настроеніе такое...
   
   И отвѣтъ оскорбленнаго поэта звучитъ всей страстью праваго гнѣва:
   
   Поверхностной ироніи печать
   Мы очень часто налагаемъ
   На то, что должно уважать,
   За то -- достойное презрѣнья уважаемъ!
   Намъ юноша, стремящійся къ добру,
   Смѣшонъ восторженностью странной,
   А зрѣлый мужъ, поверженный въ хандру,
   Смѣшонъ тоскою постоянной...
   
   Окидывая взглядомъ тернистый путь, Некрасовъ имѣлъ право во многомъ упрекнуть своихъ судей, могъ сорвать личину съ удручающаго тупоумія и тунеяднаго эгоизма. И рѣчи его на этотъ разъ должны были вызвать краску стыда у самыхъ вѣрныхъ рабовъ "житейскаго опыта:
   
   Не понимаемъ мы глубокихъ мукъ,
   Которыми болитъ душа иная,
   Внимая въ жизни вѣчно ложный звукъ
   И въ праздности невольной изнывая,
   Не понимаемъ мы,-- и гдѣ же намъ понять?--
   Что бѣлый свѣтъ кончается не нами,
   Что можно личнымъ горемъ не страдать
   И плакать честными слезами.
   
   И таковы впечатлѣнія не одного Некрасова.
   Вы помните горькое чувство сатирика, взывавшаго: "гдѣ ты, русскій читатель? откликнись". И отклика не приходило до самой смерти писателя.
   "Я личнымъ опытомъ основательно и безповоротно убѣдился, что человѣку, который живетъ и дѣйствуетъ внѣ сферы служительскихъ словъ, ни откуда поддержки для себя ждать нечего".
   Такъ говорилъ Салтыковъ въ концѣ своей, повидимому, славной дѣятельности.
   И искомаго читателя не оказывалось именно у поэтовъ-отрицателей. Гоголь сѣтовалъ, что ему суждено изображать печальное и пошлое, что у него нѣтъ таланта показать людямъ ихъ красоту, польстить имъ и увлечь, и онъ ждалъ для себя вмѣсто славы суроваго, пристрастнаго суда. Некрасовъ повторилъ то же самое въ стихотвореніи "Блаженъ незлобивый поэтъ":
   
   Нѣтъ пощады у судьбы
   Тому, чей благородный геній
   Сталъ обличителемъ толпы,
   Ея страстей и заблужденій.

* * *

   И каждый звукъ его рѣчей
   Плодитъ ему враговъ суровыхъ,
   И умныхъ, и пустыхъ людей,
   Равно клеймить его готовыхъ.
   
   Это -- одинъ источникъ вражды.
   Другой -- въ личности такихъ поэтовъ, какъ Лермонтовъ и Некрасовъ.
   Это безпокойные люди. Всякій фактъ жизни глубоко волнуетъ ихъ. Сердцу тяжко отъ переполняющихъ его чувствъ, и мысли одна за другой толпятся въ разгоряченномъ мозгу.
   Некрасовъ говоритъ о себѣ:
   
   Сердцемъ я больно строптивъ:
   По пусту глупое рвется.

* * *

   Какъ сладить съ бѣдной головой,
   Когда врывается толпой
   Въ нее тревожныхъ мыслей рой!
   
   Куда бы поэтъ ни взглянулъ, негодованіе закипаетъ въ его груди. Онъ называетъ это чувство "святымъ безпокойствомъ", "правой ненавистью". Зато какъ мучительно творчество въ пылу этихъ чувствъ! Невозможно разсказать, во что обходится союзъ съ музой мести и гнѣва: кипѣть, горѣть и снова стыть.
   
   Я когда начну писать
   Перестаю и спать и ѣсть.
   
   Неужели все это ложныя признанія?
   А жизнь поэта, исполненная жестокихъ испытаній, вызвавшая въ немъ еще въ молодости страстную жажду независимости отъ кого бы то ни было! Сколько разъ ему самому приходилось переживать минуты, когда одинъ изъ его героевъ, застигнутый несчастьемъ, вынужденъ воскликнуть:
   
   Блаженъ, кому дана судьбой
   Жена съ геройскою душой,
   Но тотъ блаженнѣй, у кого
   Нѣтъ близкихъ ровно никого!
   
   Это, дѣйствительно, жизнь-драма:
   
   Подъ гнетомъ роковымъ провелъ я дѣтство,
   И молодость въ мучительной борьбѣ.
   
   И до конца жизни -- болѣзненная чуткость, безсильный гнѣвъ, скоплявшійся годами, горькая увѣренность, что народъ, которому отданъ весь талантъ, не знаетъ объ этой жертвѣ, и Богъ вѣсть -- узнаетъ ли.
   Когда становилось невыносимо тяжело, поэтъ обращался къ памяти своей матери, и приносилъ ей свою исповѣдь.
   Кто изъ поэтовъ чувствовалъ надъ собой такого любимаго, безконечно-любящаго, по неподкупнаго судью? У кого душевныя страданія могли быть глубже, чѣмъ у сына, сознававшаго въ каждой своей ошибкѣ оскорбленіе обожаемой матери? И кто на могилѣ матери могъ бы лицемѣрно умолять святую тѣнь:
   
   Уведи меня въ станъ погибающихъ
   За великое дѣло любви!
   
   Нѣтъ, этотъ человѣкъ дѣйствительно любилъ ненавидя, и глубоко страдалъ, проповѣдуя любовь словомъ отрицанія.
   Некрасовъ безпрестанно высказывалъ надежду, что его оцѣнятъ послѣ смерти. Онъ любилъ вызывать въ своихъ стихахъ образъ человѣка, никѣмъ не любимаго и не цѣнимаго при жизни,-- и сопровождаемаго тоской до могилы. Здѣсь, у порога вѣчности, замолкаетъ клевета. И онъ не падалъ духомъ, осыпаемый навѣтами, шелъ своимъ путемъ, преисполненнымъ одинаково и житейскихъ дрязгъ и великой вѣры. Сестрѣ, возмущенной дрязгами, онъ отвѣчалъ гордой и сильной рѣчью:
   
   Ты опять упрекнула меня,
   Что я съ музой моей раздружился,
   Что заботамъ текущаго дня
   И забавамъ его подчинился.
   Для житейскихъ разсчетовъ и чаръ
   Не разстался бы съ музой моею...
   Но не братъ еще людямъ поэтъ,
   И тернистъ его путь и непроченъ.
   -- Я умѣлъ не бояться клеветъ,
   Не былъ ими я самъ озабоченъ...
   Пусть я не былъ бойцомъ безъ упрека,
   Но я силы въ себѣ сознавалъ,
   Я во многое вѣрилъ глубоко...
   
   И эта вѣра утѣшаетъ его въ наступающей смерти, въ грядущей участи его поэзіи...
   Онъ, пробуждавшій совѣсть въ людяхъ, безкорыстно защищавшій народъ и всѣхъ угнетенныхъ,-- кто или совсѣмъ не зналъ о немъ, или ничѣмъ громкимъ не могъ заявить своей признательности,-- онъ будетъ для потомства совсѣмъ другимъ, чѣмъ для современниковъ.
   Надежда поэта начала осуществляться надъ его могилой. Панаевъ, знавшій покойнаго въ теченіе почти 40 лѣтъ, торжественно заявилъ, что такой талантъ могъ жить только въ человѣкѣ высокихъ нравственныхъ качествъ. Достоевскій, у той же могилы, имя Некрасова поставилъ рядомъ съ именемъ Пушкина и Лермонтова. А потомъ въ Дневникѣ писателя онъ разсказалъ слѣдующее:
   На второй день послѣ смерти Некрасова Достоевскій пошелъ поклониться его тѣлу. Достоевскаго поразило изможденное и искаженное страданіями лицо покойнаго. Вернувшись домой, онъ не могъ сѣсть за работу,-- и взялъ сочиненія Некрасова. Страницу за страницей до шести часовъ утра онъ перелисталъ всѣ томы -- и ему показалось, что послѣднія тридцать лѣтъ онъ пережилъ вновь. "Въ эту ночь", разсказываетъ онъ, "я перечелъ чуть не двѣ трети всего, что написалъ Некрасовъ, и буквально въ первый разъ далъ себѣ отчетъ: какъ много Некрасовъ, какъ поэтъ, во всѣ эти тридцать лѣтъ занималъ мѣста въ моей жизни".
   Чувства Достоевскаго не разъ испытывалъ русскій читатель и будетъ испытывать въ самомъ отдаленномъ будущемъ. Такихъ читателей придутъ милліоны, когда исполнится горячая вѣра поэта:
   
   -- Не робѣй за отчизну любезную...
   Вынесъ достаточно русскій народъ...
   Вынесетъ все -- и широкую, ясную
   Грудью дорогу проложитъ себѣ.
   
   Одинъ изъ его любимыхъ героевъ, несчастный Кротъ, умирающій въ Сибири, передъ смертью мечтаетъ о будущемъ родины:
   
   Покажетъ Русь, что есть въ ней люди,
   Что есть грядущее у ней...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                                     Въ ея груди
   Бѣжитъ потокъ живой и чистый
   Еще нѣмыхъ народныхъ силъ.
   
   Когда эти силы проснутся, когда "вѣковая тишина въ глубинѣ Россіи "смѣнится живою мыслью, когда народъ станетъ обществомъ,-- тогда явятся истинные цѣнители и читатели Некрасова. Тогда "цѣнятъ эту великую идею.
   Въ мірѣ нѣтъ святѣй, прекраснѣе союза -- чѣмъ союзъ поэзіи и народной жизни.
   Тогда вспомнятъ, какой лучъ сознанія бросилъ поэтъ на тотъ путь, которымъ идетъ народъ. Тогда "капля крови общая съ народомъ" перетянетъ на вѣсахъ народной признательности всѣ невѣрные звуки некрасовской лиры, всѣ колеблющіеся шаги поэта,-- и уже не порвется больше столь желанный для поэта союзъ между нимъ и честными сердцами, потому что надъ этимъ союзомъ вѣчно будутъ бодрствовать
   
   Тѣ честныя мысли, которымъ нѣтъ воли,
   Которымъ нѣтъ смерти...
   Въ которыхъ такъ много и злобы, и боли,
   Въ которыхъ такъ много любви.

Ив. Ивановъ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru