Иванов Иван Иванович
Роберт Бернс

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Робертъ Бэрнсъ *).

*) Русская Мысль, кн. VII.

III.

   Бэрнсъ разрубилъ узелъ однимъ ударомъ. Джонъ теперь станетъ его женой на всѣхъ, даже церковныхъ, правахъ. Правда, она вульгарна, не чувствуетъ ни малѣйшаго интереса ни къ какой литературѣ, мужу съ ней немыслимо и двухъ словъ сказать о чемъ бы то ни было, выходящемъ за предѣлы хозяйства, онъ нравственно съ ней совершенно одинокъ. Но какая же другая женщина рѣшится стать подругой его нищенской каторжной жизни? А если бы и выискалась подобная героиня,-- ему обошлось бы это счастье слишкомъ дорого. А Джэнъ -- неприхотлива, здорова, съ превосходнымъ сердцемъ и считаетъ своего мужа первымъ человѣкомъ въ мірѣ.
   Такъ утѣшалъ себя Бэрнсъ, но въ такихъ случаяхъ утѣшенія всегда выходятъ "сухою теоріей", а жизнь безжалостно и неукротимо ведетъ свою линію и только что, повидимому, совершенно примиреннаго человѣка бросаетъ въ новую сѣть сомнѣній и самаго искренняго негодованія на судьбу.
   У Бэрнса былъ подъ руками болѣе дѣйствительный источникъ спокойствія и даже радостей, чѣмъ всѣ добродѣтели жены,-- дѣти. На нихъ поэтъ перенесъ всю страстность и нѣжность своего ненасытнаго сердца. Въ его письмахъ къ лучшимъ друзьямъ дѣти занимаютъ первое мѣсто. Трудно тщательнѣе слѣдить за развитіемъ дѣтской души, проницательнѣе подмѣчать малѣйшіе проблески индивидуальной натуры у двухлѣтняго мальчика, съ болѣе глубокой и тревожной болью говорить объ его будущемъ! Бэрнса охватываетъ дрожь при одной мысли, сколько испытаній предстоитъ дѣтямъ бѣдняковъ. Его особенно страшатъ униженія, зависимость, столь часто угрожающія необезпеченнымъ людямъ. Въ его головѣ роятся "тысячи плановъ", какъ бы предохранить "свою кровь" отъ рабства и обидъ. По временамъ онъ "теряетъ голову", вдумываясь въ свою бѣдность и въ жалкое наслѣдство своего потомства.
   Бэрнсъ рѣшается помочь горю новымъ трудомъ, поступаетъ на службу въ акцизъ,-- и надо помнить, гдѣ, когда и на какихъ условіяхъ! Прежде всего, самая служба въ акцизѣ пользовалась весьма нелестной репутаціей по очень простой причинѣ. Торговля спиртными напитками процвѣтала въ обширныхъ размѣрахъ, ею занимались бѣдняки ради куска хлѣба. Чиновнику приходилось превращаться въ шпіона, и положеніе Бэрнса, извѣстнаго во всей странѣ,-- становилось часто невыносимымъ. Крестьяне на ярмаркахъ и въ деревняхъ сбѣгаются взглянуть на знаменитаго поэта, а онъ въ это время привлекаетъ къ отвѣтственности какую-нибудь старуху вдову за бутылку виски. Правда, поэтъ и здѣсь дѣйствуетъ скорѣе вдохновенно, чѣмъ оффиціально,-- самъ на судѣ защищаетъ виновныхъ. Но это не избавляетъ его отъ самыхъ странныхъ сценъ и унизительныхъ столкновеній.
   Потомъ округъ его разбросанъ на громадномъ пространствѣ. Двѣсти миль въ недѣлю -- самое скромное разстояніе, какое дѣлаетъ Бэрнсъ, по болотамъ и горамъ, во всякую погоду, не всегда находя ночлегъ и высушивая измоченную одежду на своемъ тѣлѣ. Естественно, трактиръ подчасъ является желаннѣйшимъ убѣжищемъ, и нашъ акцизный оказываетъ великую честь крѣпчайшему элю отнюдь не въ интересахъ службы и своего кармана. За всѣ эти приключенія и удовольствія жалованья 50 фунтовъ, въ случаѣ болѣзни оно сокращается до половины, и Бэрнсъ мирится. "Люди могутъ говорить все, что имъ угодно о позорѣ акцизной службы,-- писалъ онъ,-- 50 фунтовъ въ годъ прокормятъ мою жену и сдѣлаютъ меня независимымъ; я предпочитаю, чтобы въ глазахъ людей отъ меня моя профессія пріобрѣла почетъ, а не я самъ отъ профессіи".
   Но акцизное жалованье требовало нѣкотораго возмездія -- не только трудами, но и доходами. Бэрнсъ, постоянно въ разъѣздахъ, не можетъ дѣятельно заниматься хозяйствомъ, и оно быстро идетъ къ упадку. Что пріобрѣтается на службѣ, то отчасти теряется на фермѣ, и бѣдность не перестаетъ глядѣть въ глаза несчастному труженику. Только въ эту эпоху мы слышимъ отъ Бэрнса желчное негодованіе на бѣдность, подчасъ проклятія и подавленный стонъ. Онъ принужденъ изъ одной гинеи дѣлать три, изъ трехъ пять, ломать голову надъ невозможными комбинаціями. Всѣ труды Геркулеса, три вѣка египетскаго рабства евреевъ не могутъ сравниться съ этой "адской задачей". И поэтъ произноситъ пламенную рѣчь противъ бѣдности, безразлично тончащей въ грязь и почтеннаго старца, и благороднаго юношу, и геніальнаго человѣка. Всѣ они осуждены на униженія, на рабство и геній,-- за столомъ счастливцевъ,-- въ скорбномъ молчаніи обязанъ переносить, какъ не обращаютъ вниманія на его замѣчанія, на него самого, и привѣтствуютъ одобреніями идіотскія попытки безсмысленнаго величія быть остроумнымъ...
   Такъ вопіяли возмущенная кровь и истерзанныя нервы... Трудно, въ самомъ дѣлѣ, представить болѣе изобрѣтательную иронію судьбы, чѣмъ нашего поэта въ мундирѣ акцизнаго чиновника! Еще можно извлекать поэтическіе мотивы изъ сельской работы, изъ созерцанія вѣчно краснорѣчивой и чистой природы, но намъ понятенъ невольный страхъ поэта, какъ бы его не покинули "дочери Парнаса" -- теперь, когда онъ скачетъ по болотамъ и горамъ за тайными фабрикантами и продавцами виски и эля, уличаетъ преступниковъ по всѣмъ статьямъ питейнаго устава и изощряется въ уловкахъ спасти отъ законной кары бѣдную старуху.
   Да, все это, пожалуй, испугаетъ "шаловливыхъ, радостныхъ и изящныхъ красавицъ". Но, вѣдь, онѣ знаютъ, люди подвержены жесточайшей нуждѣ, а у поэта жена и двое малютокъ должны имѣть "супъ и рубище". Поэтъ гордъ: это также извѣстно музамъ, но онъ скорѣе рѣшится на самый мелкій и неблагодарный трудъ, чѣмъ предоставитъ семью лишеніямъ. У него теперь мало времени и вдохновенія, но музы должны помнить: "устроить счастливый семейный очагъ для малютокъ и жены -- захватывающая и высокая истина человѣческой жизни".
   И здѣсь, слѣдовательно, поэтъ умѣлъ найти нравственную опору. Невольный крикъ гнѣва и боли смѣняется у него мудрымъ словомъ и мужественнымъ чувствомъ. Не дешево стоятъ въ такихъ случаяхъ мудрость и мужество, и не всегда, можетъ быть, жалобы и крики покажутся намъ умѣстными. Вѣдь, рѣшаются же нѣкоторые, несомнѣнно, весьма отважные судьи нашего поэта винить его въ томъ, что онъ слишкомъ часто въ своихъ письмахъ говоритъ о денежныхъ недостаткахъ {Между прочимъ, въ письмахъ къ лэди Дэнлопъ, горячей поклонницѣ таланта Бэрнса. Полное изданіе переписки предстоитъ по поводу годовщины. Мнѣніе о сообщеніяхъ Бэрнса -- The fortnightly Review, nov. 1895, въ статьѣ: The Burns and Dunlop correspondance, by L. Roberts.}. Но только судьи забываютъ, что тотъ же жалующійся Бэрнсъ не обращался ни къ чьей помощи, даромъ отдавалъ въ печать свои стихи и искренне оскорблялся всякимъ намекомъ на гонораръ. Фактъ едва вѣроятный, а между тѣмъ передъ нами негодующее письмо поэта къ издателю народныхъ шотландскихъ музыкальныхъ мотивовъ. Издатель предложилъ Бэрнсу написать слова на нѣкоторыя изъ этихъ мотивовъ, выправить старыя аріи и, вообще, для готовой музыки дать изящный поэтическій текстъ.
   Поэтъ согласился съ восторгомъ и никакъ не могъ помириться съ мыслью, что издатель долженъ дѣлиться съ нимъ прибылью отъ сборника. Бэрнсъ присылку гонорара счелъ жесточайшимъ оскорбленіемъ своему достоинству -- поэта и патріота и грозилъ прервать даже сношенія съ издателемъ. И это не единственный случай. Все равно какъ самъ Бэрнсъ не успѣлъ додуматься до изданія своихъ стиховъ и скорѣе готовъ былъ искать счастья за океаномъ, такъ ему трудно усвоить обычные литераторскіе взгляды на поэзію и поэтическій трудъ. Онъ не различалъ рукописи отъ вдохновенія, и то и другое считалъ одинаково не подлежащимъ куплѣ и продажѣ. Здѣсь нѣтъ, конечно, особенно высокаго нравственнаго принципа, но подвигъ -- внѣ сомнѣнія и благородство, хотя бы и наивное, тѣмъ трогательнѣе, что безсребренникомъ являлся чуть ли не поденщикъ.
   Казалось бы, достаточно для бѣдности этой "близкой родственницы смерти и родной сестры ада", акцизной траги-комедіи; уже она могла заставить поэта пріобрѣсти дорожное изданіе Потеряннаго рая, чтобы всегда имѣть передъ собой образъ побѣжденнаго, но не покореннаго сатаны. Достаточно, вообще, заботъ о супѣ и рубищѣ, чтобы отравить существованіе Бэрнса, но ко всѣмъ невзгодамъ присоединилось испытаніе особенно страшное для поэта,-- страшное при его натурѣ и міросозерцаніи.
   Мы видѣли, въ акцизѣ онъ искалъ обезпеченности и независимости, іослѣдней болѣе всего, и вдругъ акцизъ именно и оказался источникомъ неизбѣжнаго рабства, какое только могло обрушиться на горячую голову Бэрнса.
   Вспыхнула французская революція. Легко представить, какое чувство должна была вызвать у Бзриса проповѣдь свободы, братства и равенства. Вѣдь, онъ самъ въ сущности былъ поэтомъ этихъ трехъ принциповъ. Мы увидимъ, какъ естественно и неизбѣжно муза Бэрнса -- муза народной жизни и народнаго труда -- затрогивала революціонные мотивы и, не произнося, не зная отвлеченныхъ понятій, вѣнчала своимъ вдохновеніемъ стремленія и чувства. А потомъ эдинбургскіе опыты какъ разъ были разсчитаны на совершенно опредѣленныя настроенія, и въ негодованіи Бэрнса на рабское положеніе личныхъ достоинствъ среди привилегированныхъ ничтожествъ таился въ зернѣ позднѣйшій энтузіазмъ передъ французскимъ движеніемъ. Равенство и свобода,-- вѣдь, это для изстрадавшагося труженика звучало простымъ здравымъ смысломъ, а братство заключалось въ инстинктивныхъ влеченіяхъ его безгранично гуманнаго сердца!
   И Бэрнсъ присоединяетъ свой восторженный голосъ ко многимъ привѣтствіямъ, раздававшимся въ Англіи въ первую эпоху революціи. Но не всѣмъ одинаково удобно было выражать свои сочувствія, и ужъ, конечно, неудобнѣе всего чиновнику, всецѣло зависящему отъ казеннаго содержанія. Правда, на сторонѣ Бэрнса множество клубовъ, обществъ, газетъ, брошюръ, но будь либеральный потокъ еще глубже и стремительнѣе, онъ не помѣшалъ бы правительству защищаться, по крайней мѣрѣ, отъ своихъ же агентовъ. И Бэрнсъ очутился въ болѣе фальшивомъ положеніи, чѣмъ когда-либо,-- и не только по своей оффиціальной практикѣ, но и по идеямъ. Онъ -- гордый плебей, прирожденный протестантъ и пламенный поэтъ -- естественно оказался на лѣвомъ крылѣ. А это означало идти не только противъ правительства, но и противъ спеціально-англійскаго либерализма -- особенно конца XVIII вѣка. Громадное большинство немедленно сдержало порывъ, лишь только революція вступила на путь жестокой энергіи. Бэрнсъ, истинный соотчичъ Нокса, готовъ ученіе о свободѣ и равенствѣ повести столь же далеко къ демократическому идеалу, какъ знаменитый реформаторъ -- ученіе религіознаго протестантизма. И Бэрнсъ рѣзко и публично заявилъ свои настроенія.
   Результатъ, конечно, не трудно угадать: что-нибудь изъ двухъ, или дѣлать политику, или служить,-- и поэту коротко и ясно поставила эту дилемму. Онъ ее разрѣшилъ въ пользу супа и рубища, но, повидимому, въ первый разъ за всю свою нескончаемую борьбу съ противорѣчіями и контрастами, пошатнулся и заскорбѣлъ. По крайней мѣрѣ, эль и виски все чаще начинаютъ смущать поэта, онъ ищетъ забвенія въ обществахъ, вродѣ контрабандистовъ и матросовъ своей ранней молодости, проявляетъ болѣзненную лихорадочность или впадаетъ въ глубокую мрачную меланхолію, крѣпкій упругій организмъ поддается физически и нравственно. Бэрнсъ отлично понимаетъ свое состояніе и, безсильный подняться на высоту спокойствія, бодрости, еще глубже отравляетъ себя раздражительностью и тоской.
   Въ такія-то минуты геній и высокій умъ являются настоящимъ проклятіемъ для человѣка. Они поднимаютъ свой голосъ то въ упрекахъ совѣсти, то въ мучительныхъ порывахъ вырваться изъ страшной петли нравственнаго паденія и безсилія, то въ припадкахъ смертнаго отчаянія. Для обыкновенныхъ и ничтожныхъ людей почти незамѣтенъ переходъ отъ полной цвѣтущей энергіи и жизни къ упадку и маразму: самая ихъ энергія такъ невысоко поднималась надъ застоемъ и смертью! Но заживо терять душевныя силы человѣку, когда-то орлинымъ полетомъ парившему надъ землей, ясно представлять пропасть между настоящимъ упадкомъ и былымъ могуществомъ -- значитъ переживать драму, напоминающую участь заживо погребеннаго и ожившаго въ могилѣ. Мы своими сравненіями отнюдь не преувеличиваемъ и не раскрашиваемъ дѣйствительности. Прочтите предсмертныя письма Бэрнса,-- трогательная искренность и самоотреченіе съ оттѣнкомъ горькой ироніи надъ собою и своею участью не позволятъ вамъ ни на минуту усомниться въ истинѣ и глубинѣ страданій поэта. И даже еслибы не было его личныхъ свидѣтельствъ, развѣ не являлось бы намъ совершенно логической, неизбѣжной заключительная драма жизни, столь безпокойной, созданной изъ столь разнообразныхъ, непримиримо-враждебныхъ элементовъ. Развѣ не достаточно таланта и низкаго происхожденія, чувства личнаго достоинства и бѣдности, чтобы повѣрить не только въ медленную агонію, а въ самую трагическую развязку? Такія банальныя, рѣшительно всѣмъ надоѣвшія посылки, а выводъ будто требуетъ доказательствъ и документовъ!
   Бэрнсъ умеръ при тѣхъ же условіяхъ, какъ и его отецъ. Тому грозила тюрьма за долги,-- сынъ чуть ли не въ послѣднюю минуту получилъ требованіе объ уплатѣ пяти фунтовъ торговцу сукномъ, и почувствовалъ себя окончательно несчастнымъ: предъ больнымъ воображеніемъ возстали всѣ ужасы тюрьмы; это произошло въ половинѣ іюля,-- 21 поэта не стало. Его послѣдними словами было негодованіе на возмутителя его предсмертныхъ дней... Такъ глубоко потрясла его мозгъ послѣдняя обида нужды!
   Мы не имѣли намѣренія подробно разсказывать исторію Бэрнса. Мы представили только главнѣйшія черты его жизни и личности и опустили множество подробностей, часто не менѣе краснорѣчивыхъ, чѣмъ общій характеръ рисунка. Но и даннаго матеріала достаточно, чтобы предъ нами возсталъ яси. я и сильный образъ одного изъ оригинальнѣйшихъ дѣятелей поэзіи и жизни. Именно -- поэзіи и жизни... У Бэрнса эти понятія неразрывны и тождественны. Все равно какъ отъ цвѣтка нельзя отдѣлить его аромата, такъ стихи Бэрнса нельзя исключить изъ его біографіи и разсматривать ихъ только какъ творчество, поэтическое вдохновеніе. У всякаго поэта, конечно, личные опыты оказываютъ рѣшительное вліяніе на его поэзію, но одновременно съ дѣйствительностью подлинной, исторической, сюда проникаетъ литература, свободная игра фантазіи и эстетическаго чувства съ фактами и лицами. Эта игра можетъ у самыхъ положительныхъ художниковъ проникнуть не только въ ихъ творчество, а даже и въ ихъ исторію, напримѣръ, въ личныя воспоминанія. Гёте откровенно засвидѣтельствовалъ этотъ психологическій законъ, назвавъ свою автобіографію -- Правда и поэзія.
   И у кого, самаго простого не поэтическаго смертнаго, не происходитъ на каждомъ шагу подобнаго невольнаго сліянія истины съ вымысломъ? Кто, разсказывая о прошломъ, не сообщалъ ему гораздо больше блеска и привлекательности, чѣмъ это было на самомъ дѣлѣ? Поэтому-то воспоминанія и обладаютъ такою только имъ свойственною прелестью!
   Бэрнсъ -- оказывается -- исключеніе. Прежде всего, эффектнѣйшей стороны своей жизни онъ почти совсѣмъ не коснулся въ своей поэзіи,-- мы хотимъ сказать, не воспользовался сплошною драматическою борьбой своей натуры и генія съ житейскимъ положеніемъ и общественными условіями. А, между тѣмъ, какой богатый источникъ заключался здѣсь для вполнѣ законныхъ чувствительныхъ и грозныхъ мотивовъ! Во всякомъ случаѣ, для болѣе благодарныхъ, чѣмъ, напримѣръ, шиллеровскіе Разбойники и даже байроновскій Уайльдъ Гарольдъ. Поэтъ удовольствовался письмами и замѣтками въ дневникѣ и предоставилъ намъ считаться съ фактами въ ихъ чистѣйшемъ видѣ. Правда, и самые факты, мы видѣли, стоятъ иного романа и драмы, но даже достовѣрнѣйшая и святая истина должна непремѣнно прикрыть свою наготу нѣкоторыми украшеніями, чтобъ овладѣть слухомъ и чувствомъ большинства.
   Поэтъ изъ своей жизни извлекъ общіе мотивы, даже въ самыхъ личныхъ и интимныхъ вопросахъ, въ любви. Авторъ пѣсенъ, т.-е. лиричнѣйшаго жанра поэзіи, сумѣлъ частныя и случайныя черты принести въ жертву общей психологической характеристикѣ чувства, и личные опыты отразились у него только на разнообразіи и глубинѣ этой характеристики. Въ противоположность большинству влюбленныхъ поэтовъ, онъ не преслѣдуетъ насъ основательными реляціями насчетъ совершенствъ той или другой избранницы, необычайно-интересныхъ свиданій, гдѣ и какъ и при блескѣ какого небеснаго свѣтила, не изощряется въ техникѣ риторическихъ фигуръ. У него увлеченіе всегда слишкомъ искренне, естественно, чтобы разводить хитрые досужіе узоры. Онъ сочиняетъ въ тотъ самый моментъ, когда ощущаетъ страстный трепетъ чувства, и не сочиняетъ собственно, а разсказываетъ, свои ощущенія переводитъ на слова, какія подскажутся мгновеннымъ настроеніемъ. Пѣсня Бэрнса -- это невольный крикъ взволнованной души, паѳосъ переполненнаго сердца, мы бы сказали -- трель птицы, разбуженной предразсвѣтнымъ вѣтромъ и пурпурнымъ блескомъ зари...
   Но только пусть новѣйшіе сладкопѣвцы не радуются этому сравненію. Пѣть инстинктивно, въ порывѣ нахлынувшаго вдохновенія, безъ заранѣе обдуманнаго мотива и поставленной темы, не значитъ еще обладать птичьимъ мозгомъ и мочальнымъ сердцемъ такъ называемыхъ чистыхъ поэтовъ. Да, Бэрнсу чужда всякая тенденція, онъ никогда предварительно не ставитъ эпиграфа къ своему стихотворенію и, тѣмъ не менѣе, онъ преисполненъ идей и практическихъ внушеній.
   Поэтъ самъ опредѣлилъ свой талантъ, разсказалъ процессъ своего творчества, и намъ нѣтъ нужды пускаться въ теоріи и догадки. Еще до появленія въ печати, Бэрнсъ серьезно думалъ надъ своимъ дарованіемъ и смѣло призналъ его естественную силу и оригинальность. Въ одномъ изъ раннихъ стихотвореній онъ бросаетъ вызовъ педантической учености, школьному буквоѣдству, разсчитывающему попасть на Парнасъ при помощи грамматикъ и древнихъ языковъ:
   "Дайте мнѣ искру естественнаго огня,-- вотъ и вся наука, какой я желаю.
   
   Gie me ae spark o'Nature's fire,
   That's a'the learning I desire...
   
   "Пусть тогда я вожусь съ плугомъ и телѣгой въ лужахъ и грязи, моя муза,-- и бѣдно одѣтая,-- будетъ трогать сердца". И муза обращается къ нему съ рѣчью утѣшенія. Она не можетъ научить его искусству блестящихъ ученыхъ поэтовъ, но вѣдь и среди розъ цвѣтетъ маргаритка, и рядомъ съ тѣнью царя лѣсовъ зеленѣетъ душистый боярышникъ. Итакъ, смѣлѣе за трудъ: ни богатства Перу, ни благосклонность царей не превзойдутъ счастья деревенскаго поэта...
   Въ предисловіи къ первому изданію стиховъ Бэрнсъ съ тонкою ироніей говорилъ о разницѣ между своими пѣснями и произведеніями людей просвѣщенныхъ, среди довольства и изящества снисходящихъ къ деревенскимъ темамъ и разсчитывающихъ на соперничество съ Теокритомъ и Виргиліемъ. Ему, Бэрнсу, недоступны научныя правила поэзіи, онъ просто воспѣваетъ чувства и нравы, имъ пережитыя и хорошо ему извѣстныя по личнымъ наблюденіямъ. Онъ даже и не разсчитывалъ печатать своихъ стиховъ. Для него вдохновеніе -- отдыхъ среди работы и усталости трудовой жизни. Онъ изображаетъ разнообразныя чувства: любовь, горе, надежду, страхъ,-- все, испытанное его собственнымъ сердцемъ,-- и находитъ здѣсь нѣкоторый противовѣсъ житейской борьбѣ, столь тягостной для поэтическаго духа. Для него уже въ самой поэзіи заключается награда, и онъ только проситъ своихъ судей принять во вниманіе его уровень образованія и обстоятельства его жизни...
   Нельзя, конечно, отрицать нѣкоторой преднамѣренной, хотя и добродушной, насмѣшки надъ "ученымъ искусствомъ", звучащей въ этой исповѣди "деревенскаго поэта". Но со стороны именно Бэрнса она такъ естественна и законна! Онъ зналъ, чего стоитъ подлинная деревенская поэзія, какихъ вещей приходится насмотрѣться и натерпѣться ради искренняго вдохновенія сельскою жизнью и ея героями. Игра въ идилліи, въ симпатичнаго земледѣльца и граціозную пастушку была въ высшей степени распространена среди поэтовъ XVIII вѣка, и Бэрнсъ не могъ безъ улыбки и, пожалуй, даже безъ нѣкотораго презрѣнія взирать на плоды "изящной и досужей жизни богачей". Онъ самодовольной шалости новѣйшихъ Теокритовъ противоставилъ великій принципъ истиннаго творчества: поди узнай жизнь, перестрадай ее и тогда описывай!
   Вотъ и вся эстетика Бэрнса, самая простая и наглядная, а, между тѣмъ, такъ рѣдко доступная и еще рѣже выполняемая даже самыми прославленными поэтами!
   И теперь если мы, послѣ теорій, заинтересуемся практикой нашего поэта, насъ поразитъ та же непритязательность, прозаичность, пожалуй, грубость того самаго процесса, какой принято именовать "бряцаньемъ на лирѣ", "жертвой Аполлона", "бесѣдой съ музой" и другими еще болѣе громкими наименованіями.
   Въ наше время такъ часто приходится слышать удивительные росказни, "какъ работаетъ", т.-е. творитъ, та или другая литературная знаменитость. Для одной требуется непремѣнно "безвѣстное отсутствіе", для другой -- обязательно искусственное освѣщеніе въ теченіе цѣлыхъ сутокъ, для третьей -- золотое перо, для четвертой -- непремѣнно почтовая бумага строго опредѣленнаго образца, для пятой -- какой-нибудь спеціально изобрѣтенный напитокъ. Геній каждаго изъ этихъ господъ -- будто не доношенное дитя, нуждающееся для своего появленія на свѣтъ въ особыхъ хирургическихъ и иныхъ операціяхъ!
   Какъ бы искренне расхохотался Бэрнсъ, еслибъ ему сообщили всѣ эти чудеса! Свиданія съ музой у него происходили совершенно иначе, точь въ точь, какъ у шотландскихъ парней съ горными красавицами, нерѣдко при самыхъ неудобныхъ обстоятельствахъ: въ дождь, въ зимній холодъ, гдѣ-нибудь въ пустой ригѣ, на задворкахъ, лишь бы только не подсмотрѣлъ тайны нескромный взоръ, или на виду у всѣхъ -- въ разгаръ жатвы, во время совмѣстной страды, но за то со всего тонкостью романической дипломатіи и находчивостью влюбленнаго сердца! Да, вообще, развѣ можно напередъ предсказать, гдѣ произойдетъ желанная встрѣча. Вѣрно только одно -- она произойдетъ непремѣнно: для любви нѣтъ препятствій,-- это извѣстно съ той самой поры, какъ въ мірѣ появились молодость и страсть.
   Таковы и свиданія Бэрнса съ музой. Чаще всего вдохновенныя минуты онъ переживаетъ за сохой. Во время пашни у него вдругъ начинаютъ складываться одна риѳма за другой, по временамъ онъ пріостанавливается, опираясь на плугъ, и приводитъ въ порядокъ мелькающія вихремъ строфы, и къ концу рабочаго дня, когда горизонтъ заволакивается вечерними тѣнями и даль полей окутывается туманомъ, поэтъ возвращается домой, исполненный думъ и глубокихъ волненій: лучшія пѣсни его родились на свѣтъ! И какихъ незначительныхъ, повидимому, случайностей достаточно, чтобъ эту чудную душу охватила "вьюга вдохновенья!" Братъ Бэрнса впослѣдствіи разсказывалъ, что онъ могъ бы указать точно мѣста на пашнѣ, гдѣ были созданы двѣ великолѣпнѣйшихъ пѣсни: Къ полевой мыгни, Къ полевой Маргариткѣ, и обѣ онѣ не что иное какъ исторія подлинныхъ "происшествій". И брату ясно рисовалось задумчивое лицо поэта, отражавшее одновременно и физическую усталость, и свѣтъ творческаго вдохновенія... Какой подрывъ извѣстной истинѣ, будто "музы требуютъ досуга!" Здѣсь, напротивъ: муза, будто Антей, утомленная и страдающая, склоняется къ землѣ, чтобы немедленно явить всю силу и блескъ своего чувства и воображенія.
   Да, именно, такія картины рисуютъ стихотворенія Бэрнса.
   Весь день поэтъ работалъ въ полѣ, только что вернулся домой, страшно утомленный, разбитый, засыпалъ лошадямъ овса, и надо бы на покой, сама муза умоляетъ его отдохнуть, не писать сегодня стиховъ: у нея отъ работы кружится и болитъ голова... Но поэтъ не хочетъ и слышать объ отдыхѣ, онъ грозитъ музѣ, что онъ станетъ писать прозой, если ей не угодно заняться звучными риѳмами. Дѣлать нечего, музѣ приходится смириться, и изъ-подъ пера поэта льются энергичные стихи, будто онъ весь день только и готовился къ этой работѣ.
   Случается и такъ. На полѣ внезапно пойдетъ дождь, разгонитъ жнецовъ, всѣ попрячутся за снопы, и поэтъ воспользуется невольнымъ перерывомъ, чтобы призвать свою бѣдную музу къ отвѣту...
   И она безпрекословно является къ нему не въ ослѣпительной, классически-прекрасной туникѣ, не въ вѣнкѣ изъ розъ и лавровъ, не съ волшебнымъ жезломъ въ рукахъ, не съ величественною осанкой и царственнымъ взоромъ,-- нѣтъ, такія видѣнія не для деревенскаго поэта. Гостья поэта -- скромна и застѣнчива. Она тихо, съ краской на лицѣ, переступаетъ порогъ бѣдной хижины, увѣнчанная зелеными вѣтками остролистника, одѣтая въ тартанъ, клѣтчатый костюмъ шотландскихъ дѣвушекъ, изящно приподнятый, позволяющій видѣть стройныя тонкія ноги. Поэтъ ждетъ въ безмолвномъ восторгѣ, его сердце трепещетъ, чувствуя неразрывную родственную связь съ этою красавицей, и съ ея устъ начинаютъ литься рѣчи, исполненныя ласки и ободренія... Какая ученая и свѣтская бесѣда можетъ замѣнить поэту подобныя свиданія {The vision.}! И онъ правъ, бросая гордый вызовъ другимъ болѣе искуснымъ, сытымъ и пышнымъ поэтамъ, врядъ ли когда испытывавшимъ счастье такого искренняго и сердечнаго общенія съ божествомъ и врядъ ли, слѣдовательно, поднимавшимся на такую высоту идеально-правдиваго и прочувствованнаго творчества.
   Да, муза въ вѣнкѣ изъ полевыхъ цвѣтовъ и въ деревенскомъ платьѣ едва ли станетъ лгать и гримасничать, подбивать своего поэта на разныя хитрыя выдумки и красивые пустяки. Ему слишкомъ дорого время и силы, у него ноетъ спина и дрожатъ руки отъ только что оконченной работы, а завтра предстоитъ такой же день... У мѣста ли здѣсь играть цвѣтами воображенія и взвинчивать себя небылицами? Поэзія здѣсь такой же хлѣбъ насущный, какъ и ежедневный трудъ. Она -- удовлетвореніе умственной жажды и душевной истомы, она -- "противовѣсъ житейской борьбѣ",-- говоритъ самъ поэтъ. Серьезнѣе трудно опредѣлить не только поэзію, а вообще жизненное значеніе искусства.
   Но, чтобы служить дѣйствительнымъ противовѣсомъ, искусству необходимо быть не менѣе глубокимъ, сильнымъ и важнымъ, чѣмъ сама жизнь. Смыслу и содержанію жизни оно должно противоставить столь ни значительный смыслъ и не менѣе богатое содержаніе. Иначе "житейская борьба" смететъ его созданія будто легкій налетъ,-- красивую, но ни на что ненужную пыль. Прочно только то, что корнями входитъ въ самую сущность человѣческаго существованія и вѣтвями переплетается съ его "вѣчно цвѣтущимъ деревомъ".
   Именно такія притязанія Бэрнсъ съ самаго начала заявилъ для своихъ стиховъ.
   

IV.

   Если вы раскроете какое-нибудь иллюстрированное изданіе сочиненій Бэрнса,-- вамъ бросится въ глаза чрезвычайное изобиліе женскихъ фигуръ на иллюстраціяхъ. Правда, художники любятъ романическіе и чувствительные мотивы, и каждый поэтъ непремѣнно рыцарь одной, а еще чаще нѣсколькихъ дамъ,-- но въ данномъ случаѣ художники, пожалуй, слиткомъ скромны, а поэтъ по-истинѣ усерднѣйшій пѣвецъ красоты и сердечнаго счастья. Женщина въ жизни и поэзіи Бэрнса занимаетъ очень много мѣста,-- гораздо больше, чѣмъ можно было бы ожидать при неустанной и безысходной борьбѣ поэта за кусокъ хлѣба въ буквальномъ смыслѣ слова.
   Бэрнсъ самъ откровенно и неоднократно указывалъ на этотъ фактъ. Когда поэту предлагали основательно выучиться латинскому языку,-- онъ съ улыбкой отвѣчалъ: все, что ему желательно было знать по-латыни, онъ знаетъ. Omnia vincit amur, все побѣждаетъ любовь,-- вотъ, по его мнѣнію, и вся достойная вниманія классическая мудрость.
   Для него любовь -- "альфа и омега человѣческаго счастья", "искра небеснаго огня, освѣщающая зимнее убѣжище бѣдности", "безъ нея жизнь бѣдныхъ обитателей хижинъ была бы проклятіемъ",-- наконецъ, эти стихи изъ Субботняго вечера Поселянина:
   
   Любовь! блаженъ тотъ, кто тебя извѣдалъ.
   Восторгъ сердецъ, безъ мѣры благодать!
   Что, еслибъ Богъ отрады этой не далъ?...
   
   И всѣ подобныя рѣчи отнюдь не оставались чистымъ поэтическимъ восторгомъ. Бэрнсъ дѣйствительно много любилъ и испыталъ все горькое и сладкое, что таится на днѣ молодыхъ увлеченій. Нѣкоторые добросовѣстнѣйшіе почитатели Бэрнса пытались установить точный итогъ его романическимъ исторіямъ и, по его стихотвореніямъ, насчитали до пятидесяти героинь; но, вѣдь, это только историческія фигуры, звѣзды первыхъ величинъ,-- сколько одновременно съ ними промелькнуло по горизонту поэта метеоровъ и свѣтилъ второстепенной величины и блеска! И онъ находилъ достаточно времени и доброй воли слѣдить за звѣздами не только у себя надъ головой,-- его живо интересовали чужія сердечныя страданія. Онъ среди поселянъ-земляковъ неизмѣнно играетъ роль адвоката въ слишкомъ запутанныхъ любовныхъ тяжбахъ. Сборникъ его стиховъ переполненъ посланіями и пѣснями, написанными для другихъ, разсчитанными на сердца даже незнакомыхъ ему красавицъ. Бэрнсъ не только охотно исполняетъ просьбы несчастныхъ влюбленныхъ, онъ самъ идетъ на-встрѣчу увлекательнѣйшей для него обязанности -- проситъ друзей описать ему въ общихъ чертахъ внѣшность ихъ "богинь", а дальнѣйшее -- уже дѣло его музы.
   Мы могли бы и ограничиться этими замѣчаніями. Любовь и въ жизни и въ стихахъ представляетъ интересъ только для самихъ героевъ и героинь. Издали это явленіе всегда и вездѣ одинаковое, шаблонное и психологически-элементарное. Разсуждать о немъ по меньшей мѣрѣ безцѣльно, и всегда можно попасть въ ложное положеніе необычайно мудраго, но чистаго теоретика -- монаха Лоренцо, столь побѣдоносно уничтоженнаго юнымъ практикомъ Ромео въ двухъ словахъ:
   
   Ты говорить о томъ не въ состояньи,
   Чего не можешь чувствовать...
   
   И мы предоставили бы нашего Ромео -- Бэрнса -- говорить за себя притомъ на самомъ подходящемъ для любви языкѣ, и не стали бы "низкой прозой" нарушать его "божественную" гармонію. Мы замѣнили бы нашу рѣчь искреннею рекомендаціей читателямъ лично познакомиться съ предметомъ, просто прочитать любовныя стихотворенія поэта,-- и остались бы при полной увѣренности, что поэтъ сумѣетъ постоять за себя даже предъ самыми требовательными и свѣдущими критиками.
   Но подобная политика умѣстна относительно чьихъ угодно романическихъ приключеній и сердечныхъ волненій, только не Бэрнса. Ромео и Джульетту дѣйствительно можно предоставить другъ другу и не касаться ихъ чувствъ, тѣмъ болѣе, что они я сами выдѣляютъ себя изъ всего остального міра и для счастья ни въ чемъ не нуждаются "кромѣ своей красоты".
   У нашего поэта нѣсколько сложнѣе и "чувства", и неизмѣримо любопытнѣе психологія, входящая въ составъ его увлеченій.
   Прежде всего, самый списокъ героинь Бэрнса въ высшей степени оригиналенъ. Возьмите, напримѣръ, исторію байроновскаго Донъ-Жуана, самаго умнаго и интереснаго изъ всѣхъ Донъ-Жуановъ, обратите вниманіе на дамъ его сердца,-- васъ поразитъ полное отсутствіе личныхъ оригинальныхъ чертъ на этихъ одинаково прекрасныхъ, но столь же обыкновенныхъ и утомительно-однообразныхъ фигурахъ. Конечно, есть разница между чужой невѣрною женой и страстною дѣвушкой ребенкомъ, но это разница не по человѣчеству, не по духу, а по манерѣ любить. Въ сущности о человѣчествѣ и о духѣ здѣсь не можетъ быть и рѣчи, иначе Донъ-Жуанъ не былъ бы Донъ-Жуаномъ.
   Совершенно другое впечатлѣніе производятъ дѣйствительные романы Бэрнса. По внутреннему содержанію они рѣшительно превосходятъ литературные романы Англіи XVIII вѣка,-- необычайно многочисленные и талантливые. Правда, герой предъ нами вездѣ одинъ и тотъ же, но героини,-- что именно особенно рѣдко,-- охватываютъ едва ли не всю область женской психологіи.
   Вотъ, напримѣръ, дѣвушка, очень красивая и настолько граціозная, что по ея портрету Бэрнсъ изображаетъ свою музу. Но она не поднимается выше обычныхъ мужскихъ понятій о достоинствахъ женщины. Она -- вѣрна, безгранично преданна, сердце ея -- неистощимый источникъ доброты и всепрощенія. Когда ея увлекающійся мужъ окажется незаконнымъ отцомъ, она -- жена и мать -- безпрекословно приметъ въ свою семью чужого ребенка и ни единымъ намекомъ не обнаружитъ своей обиды. Она съ самоотверженіемъ подвижницы и съ простотой праведницы будетъ терпѣть взрывы пламенной и омраченной души своего господина и бога. Она, незамѣтная, неинтересная, пожалуй даже скучная, на своихъ плечахъ вынесетъ семейный покой и домашній порядокъ -- и до конца съ затаеннымъ восторгомъ будетъ взирать на необыкновеннаго человѣка, удостоившаго снизойти до союза съ ней. Это -- Джэнъ, героиня одной изъ злополучнѣйшихъ исторій въ жизни Бэрнса.
   Поэтъ, конечно, не минуетъ вдохновеніемъ это благородное, хотя совсѣмъ не эффектное созданіе. Именно она должна внушить ему изящнѣйшій и задушевнѣйшій разсказъ о любви скромной деревенской красавицы. Она встрѣтила ловкаго красиваго парня на ярмаркѣ и танцовала съ нимъ. Потомъ вернулась домой и почувствовала что-то странное и непонятное въ своемъ сердцѣ. Раньше она такъ беззаботно помогала матери въ работахъ,-- теперь она безпрестанно вздыхаетъ отъ какой-то душевной боли и заботы и не знаетъ, что стѣсняетъ и давитъ ея грудь. Но вотъ, на лугу усыпанномъ лиліями, къ ней подходитъ молодецъ и начинаетъ разсказывать ей сказку любви. Сердце у красавицы трепещетъ и глаза блестятъ лучами радости. Теперь ясно, что причиняло ей такія мучительныя и загадочныя страданія! Они окончатся взаимнымъ счастьемъ, но бѣдная Джэнъ и въ рѣшительную минуту, вмѣсто отвѣта на страстный голосъ милаго, только еще ярче покраснѣетъ {There was a lass, and she was fair. "Что же могла сдѣлать простодушная Дженни? Она не собрала духу сказать ему нѣтъ, и кончила тѣмъ, что покраснѣла въ знакъ милаго согласія, и любовь съ этихъ поръ осталась удѣломъ обоихъ".}. И что можетъ сравниться съ кристальной переливающейся игрой картины, заключенной всего въ четыре стиха!
   
   Now what could artless Jeanie do?
   She had nae will to say him na:
   At lehgth she blush'd а sweet consent,
   And love was aye between them twa.
   
   Полная противоположность Джэнъ -- ея соперница Мэри, зачаровавшая поэта чуть ли не одновременно съ его мечтами о "простодушной" подругѣ. Джэнъ приковываетъ вдохновеніе Бэрнса къ землѣ, въ послѣдніе годы онъ будетъ обращаться къ ней какъ къ женѣ, опорѣ своего спокойствія, великой волшебницѣ въ вопросахъ хозяйственной экономіи. Но развѣ подобные мотивы для музы нашего поэта? Самъ же онъ наивно признавался одному изъ друзей.
   "Супружеская любовь -- страсть, которую я чувствую глубоко и ставлю высоко,-- но я не знаю, почему она не такъ идетъ къ поэзіи, какъ другой сортъ любви,
   
   Гдѣ любовь -- свобода, и природа, и законъ...
   
   "Говоря языкомъ музыкантовъ, супружеская любовь -- инструментъ, съ гаммой бѣдной и ограниченной, хотя всѣ его тона невыразимо пріятны, но другая любовь, по объему модулацій, соотвѣтствуетъ всей нравственной природѣ человѣческой души".
   Сравненіе превосходное, и мы не должны слишкомъ строго придираться къ его практическому смыслу. Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, душа Джэнъ, законной любви поэта, представляла "инструментъ" "ограниченный", и въ ней дѣйствительно не было созвучныхъ и отвѣтныхъ аккордовъ на всѣ мелодіи, звучавшія въ избранной натурѣ мужа. Выпади на долю Бэрнса иная "супружеская любовь",-- онъ, вѣроятно, и иначе судилъ бы объ ея поэтической бѣдности.
   Но теперь надъ простодушной Дженни паритъ идеальный образъ такой же горной красавицы, но, очевидно, одаренной несравненно болѣе музыкальнымъ сердцемъ.
   Мэри Кэмбеллъ, Highland Mary, Марія съ горныхъ высотъ, пронеслась по горизонту поэта будто одна изъ таинственныхъ звѣздъ, иногда загорающихся въ безднахъ вселенной, въ нѣсколько дней достигающихъ ослѣпительной яркости и потомъ безслѣдно пропадающихъ въ міровомъ пространствѣ. Это была простая молочница въ одномъ изъ сосѣднихъ замковъ, но, очевидно, муза въ остролистникѣ и тартанѣ низлила на нее всѣ дѣвственныя чары своего генія и нравственной красоты. Романъ длился очень недолго, но оставилъ въ памяти поэта нѣсколько незабвенныхъ мгновеній, на пространствѣ цѣлыхъ лѣтъ являвшихся ему въ какомъ-то неотразимо-влекущемъ, сладко-мучительномъ блескѣ.
   Однажды, въ маѣ, въ воскресный день, влюбленные сошлись на берегу свѣтлаго горнаго Эйра. Мэри предстояло путешествіе домой, въ горы, свиданіе было прощальнымъ предъ разлукой, можетъ быть, на долгое время. Тамъ, гдѣ въ Эйръ впадаетъ ручей, растетъ кустъ боярышника, и до сихъ поръ хранящій память о поэтической сценѣ. Кругомъ цвѣтетъ шиповникъ и тысячи полевыхъ цвѣтовъ, а горизонтъ окаймленъ холмами, усѣянными кустарникомъ. Здѣсь поэтъ и Мэри поклялись другъ другу въ вѣчной любви, омывая руки въ кристальной водѣ и держа передъ собой Библію. Ее, съ надписью Бэрнса, унесла съ собой невѣста, и ушла, чтобы больше не вернуться. Въ концѣ осени Мэри заболѣла лихорадкой и умерла, оставивъ въ душѣ поэта чистѣйшія и поэтичнѣйшія впечатлѣнія его жизни. Годы спустя поэтъ не могъ забыть свиданія на берегу Эйра, и осеннее звѣздное небо воскрешало предъ нимъ дорогую тѣнь. Въ одну изъ такихъ минутъ написана элегія Марія въ небѣ, исполненная гнетущей тоски одиночества и страстныхъ призывовъ къ былому счастью {Къ сожалѣнію, до сихъ поръ нѣтъ на русскомъ языкѣ удовлетворительнаго перевода этого трогательнѣйшаго стихотворенія Бэрнса и едва ли не самого популярнаго среди читателей поэта. Первая строфа -- необычайно сильная и сжатая въ подлинникѣ -- слѣдующая: "Ты медленно плывущая звѣзда, которая любишь своими блѣднѣющими лучами привѣтствовать утреннюю зарю, открываешь день, когда моя Мэри была оторвана отъ моей души... О, Мэри дорогая, исчезнувшая тѣнь! Гдѣ страна твоего блаженнаго упокоенія? Видишь ли ты твоего друга, здѣсь во прахѣ простертаго? Слышишь ли ты стоны, разрывающіе его грудь". И дальше слѣдуетъ чудное описаніе прощальнаго свиданія.}.
   Такъ поэты мечтали о своихъ Беатриче, Лаурахъ, Стеллахъ -- съ одной только разницей. У Бэрнса мечта -- не призракъ, не взвинченный и разукрашенный вымыселъ, въ поэтическомъ изображеніи утратившій почти всякое сходство съ реальнымъ предметомъ. Мэри -- существо изъ плоти и крови, столь же искренне волнующее поэта и долго послѣ смерти, какъ и при жизни. Обращеніе къ Маріи въ небѣ написано дѣйствительно подъ вліяніемъ тоски и жгучаго сожалѣнія о прошломъ. Мы это знаемъ отъ очевидцевъ.
   Въ одинъ октябрскій вечеръ Бэрнсъ вернулся съ работы, печальный и подавленный думами. Ночью онъ вышелъ на дворъ, хотя стоялъ осенній холодъ. "Простодушная" Джэнъ настоятельно упрашивала мужа не подвергаться опасности -- заболѣть. Поэтъ всю ночь пробродилъ, любуясь звѣзднымъ небомъ, прилегъ отдохнуть на связку соломы, устремивъ глаза на утреннюю, особенно ярко блиставшую звѣзду, и все стихотвореніе явилось вдохновеннымъ порывомъ, было брошено на бумагу безъ поправокъ, однимъ почеркомъ пера.
   Очевидно, предъ глазами поэта былъ не символъ отвлеченныхъ совершенствъ, и не безплотный прекрасный мотивъ для холодныхъ лирическихъ упражненій, а живой, захватывающій, страстно волнующій образъ, хотя и недосягаемо-чистый, почти обоготворенный. На немъ покоилась идеальная тоска Бэрнса, и въ неуловимыхъ лучахъ предразсвѣтной звѣзды ему грезилось неугасающее сіяніе высшаго таинственнаго счастья, сіяніе поэтическаго генія съ одухотворенной красотой. Здѣсь и слѣда нѣтъ той "любезной лжи",-- le mensonge aimable, того напускного лицемѣрнаго цѣломудрія, которое въ сонетахъ подсказывало кавалерамъ самыя рыцарскія, безкорыстныя чувства, а въ жизни не мѣшало съ великимъ успѣхомъ разыгрывать роль "отважныхъ блондиновъ".
   Бэрнсу пришлось столкнуться и съ подобнымъ явленіемъ въ области любовной интриги. Джэнъ и Мэри, при всемъ различіи романическихъ положеній въ жизни поэта,-- одинаково простыя, искреннія, беззавѣтно любящія. Онѣ далеки отъ всякой мысли щеголять своимъ чувствомъ и извлекать изъ него какіе бы то ни было эффекты. Совершенно иного свойства -- двѣ другихъ героини, Кларинда и Джэнъ Лоримеръ. И обѣ онѣ, пожалуй, еще болѣе яркія и типичныя фигуры, чѣмъ Мэри и жена поэта.
   Кларинда -- наслѣдство эдинбургскихъ успѣховъ Бэрнса. Настоящее имя дамы, Агнеса, по общественному положенію -- дочь интеллигентной семьи, по лично-семейному -- соломенная вдова. Среди ея родственниковъ по матери были ученые и литераторы, и сама она вышла довольно талантливой исполнительницей на роли "литературной дамы". Въ качествѣ таковой она, конечно, не могла не заинтересоваться и даже не увлечься столь знаменитымъ поэтомъ, добилась знакомства съ нимъ и немедленно принялась разыгрывать свое амплуа. На сцену появились, конечно, разныя воспоминанія изъ прочитанныхъ книгъ, разумѣется, беллетристическаго и любовнаго содержанія. Бэрнсъ, съ своимъ плебейскимъ происхожденіемъ, съ своими лишеніями и роковымъ отщепенствомъ отъ "свѣта", быстро превратился въ Отелло, а сама Агнеса въ Дездемону. Потомъ, въ старинныхъ романахъ герои и героини часто пользуются псевдонимами, по возможности звучными и символическими. Это еще извѣстно со временъ Мольеровскихъ жеманницъ, когда Катерина перерождалась въ Артенису. Ясно, Агнеса должна стать Клариндой, а Бэрнсъ -- Сильвандеромъ, и закипитъ переписка не хуже чѣмъ у Филисы или Атенаисы.
   Поэтъ сначала пойдетъ на приманку: Кларинда, свѣтская и образованная дама, несомнѣнно, сильно интриговала горнаго Донъ-Жуана. Но вскорѣ должно обнаружиться, что игра не отбила свѣчъ.
   Прежде всего дама, при всей своей мечтательной отвагѣ, чувствуетъ смертный ужасъ предъ всякимъ, по мнѣнію свѣта, предосудительнымъ шагомъ и не можетъ посѣтить Бэрнса больного. Потомъ она принимается кропать стихи, нестерпимо сантиментальничать и позировать въ прозѣ, лепетать "чуть дыша" о своей особѣ, какъ о третьемъ лицѣ, и въ дополненіе всѣхъ гримасъ допекаетъ Сильвандера -- Отелло дружбой несчастной и разочарованной Кларинды -- Дездемоны.
   Та же исторія продѣлывается и при свиданіяхъ... Можно себѣ представить, какое впечатлѣніе подобный спектакль и особенно рѣчи о дружбѣ и "свѣтѣ" производили на Бэрнса! Еще "свѣтъ" кое-какъ сошелъ бы: поэтъ съ истинно-плебейской надменностью умѣлъ обходить этотъ подводный камень, но проповѣдь насчетъ дружбы приводила его чуть не въ бѣшенство. Конечно, Кларинда, вѣрная своему жанру и своей психологіи, могла позволить и дѣйствительно позволяла весьма многое пламенному Сильвандеру, но въ результатѣ все-таки получалась l'amour inachevé, для Бэрнса нѣчто противоестественное и нестерпимое.
   Прибавьте къ этому удовольствію еще ревность Кларинды, и предъ вами будетъ полный портретъ оригинальной эдинбургской pousseuse de sentiments, практикующей le métier de cruelles, одновременно на манеръ г-жи Рекамье, какой-нибудь Julie изъ эпохи фронды и Арсинои временъ Людовика XIV. Напрасно бѣдный поэтъ взывалъ противъ "пѣны сентиментальности и тумана софистики",-- одолѣть столь многосложную дамскую политику не удалось даже испытанному краснорѣчію Бэрнса. Кларинда пообѣщала Сильвандеру вспоминать о немъ въ церкви каждое воскресенье, за вечернею службой, въ восемь часовъ... Таковъ вѣдь исконный обычай чувствительнѣйшихъ жертвъ жестокой судьбы и роковой разлуки! Поэту оставалось -- утѣшиться, по крайней мѣрѣ, строго-литературнымъ характеромъ своего романа: стиль былъ задуманъ и выполненъ въ совершенствѣ!
   Но, къ великому огорченію шотландской Клеліи, въ натурѣ Бэрнса не было ни одной черточки Cyrus'а, и на первое время поэтъ имѣлъ опрометчивость горячиться и впадать въ злобное отчаяніе, но скоро онъ понялъ сущность комедіи, и трагической Клариндѣ пришлось выслушать не мало отнюдь не галантныхъ вещей, можетъ быть слишкомъ безжалостныхъ для смѣшной фантазёрки. Но трудно было нашему поэту вообще мириться съ какой бы то ни было ложью и нелѣпостью, а здѣсь говорила его кровь и, несомнѣнно, отчасти оскорбленное самолюбіе и позднее раскаяніе въ не совсѣмъ умно разыгранной роли.
   Но Клариндой комедія любви въ жизни Бэрнса не ограничилась. Безнаказанно нельзя стать извѣстностью и пріобрѣсти имя, способное украсить альбомъ и обезсмертить какого-нибудь Бобчянскаго женскаго пола. По смерти поэта въ Шотландіи оказалось не мало наслѣдницъ его славы, т.-е. просто обладательницъ его стиховъ. Онъ былъ крайне щедръ на эти сокровища, и, случалось, осыпалъ ими красавицъ-аристократокъ, ему, темному крестьянину, разумѣется, недоступныхъ. Красавицы на посланіе отвѣчали гордымъ равнодушіемъ, но это не мѣшало имъ впослѣдствіи носиться съ рукописью поэта, будто съ драгоцѣнностью и завѣщевать ее изъ рода въ родъ.
   Именно такая судьба постигла поэму Бэрнса, адресованную нѣкоей благородной барышнѣ, по имени Вильгельмина Александеръ, и на подобной же почвѣ разыгрался романъ съ девятнадцатилѣтнею дѣвицей -- Дженъ Лоримеръ.
   Поэтъ былъ уже на закатѣ дней, старше своей юной поклонницы на семнадцать лѣтъ, служилъ въ акцизѣ, нерѣдко оказывалъ большую честь трактирамъ и весьма веселымъ обществамъ, но что все это значило предъ мучительнымъ зудомъ красавицы попасть въ знаменитости на кончикѣ пера прославленнаго поэта? И начинается удивительная исторія,-- не вообще удивительная, а по отношенію къ ней многоопытнаго поэта.
   Бэрнсъ на нѣсколько времени становится рѣшительнымъ трубадуромъ "Хлорисы", съ несравненнымъ искусствомъ описываетъ прелести ея "побѣдоносной красоты", съ удовольствіемъ счастливаго человѣка сообщаетъ друзьямъ подлинное имя героини и весьма откровенно воспѣваетъ различныя сцены любви, напримѣръ, какъ онъ "сжималъ въ своихъ объятьяхъ свое драгоцѣнное сокровище со всѣми его чанами"... Можно подумать, поэтъ позволялъ себѣ нескромность и въ самозабвеніи счастья подвергалъ опасности доброе имя дѣвушки... Оказывается,-- вина отнюдь не его. Хлориса сама требовала, чтобъ ея имя блистало въ стихахъ Бэрнса. Мало этого. Публика должна была узнать, какая отважная дѣвица Джэни: отбить ея возлюбленному свиснуть,-- это буквально,-- и она не побоится ярости отца и матери, явится на свиданіе...
   Вы ожидаете, съ такою героиней можно пойти далеко?-- Опять ошибаетесь. Хлориса въ девятнадцать лѣтъ обладаетъ неизмѣримо болѣе развитыми дипломатическими способностями, чѣмъ ея другъ. Ея "нѣжно-голубые глаза ясно выражаютъ" полное сочувствіе "страсти" поэта, но благоразуміе -- ея неизмѣнный припѣвъ; она говоритъ объ общественномъ положеніи, о религіи и даетъ поэту подробнѣйшую инструкцію, какъ замаскировать свиданіе: общій смыслъ,-- пусть одинъ глазъ смотритъ, а другой не видитъ и не знаетъ...
   Очевидно, велико было самообладаніе Джэни и по-истинѣ изумительная находчивость. Поэтъ снова попадалъ въ весьма сомнительное положеніе, и намъ невольно становится и жалко, и забавно, когда мы читаемъ нервное негодованіе тридцатишести лѣтняго мужа на благоразуміе рядомъ съ благоразумнѣйшими внушеніями молодой любительницы знаменитостей.
   Этой комедіи предстояло окончиться даже скорѣе, чѣмъ исторіи съ Клариндой. Хлориса, конечно, при всѣхъ своихъ талантахъ, не могла сравниться съ эдинбургскою львицей, и Бэрнсу сравнительно легко было додуматься до истины, что "льняные локоны",-- когда-то одна изъ воспѣтыхъ прелестей Джеки,-- вовсе ужъ не такое изящество и красота.
   Мы видимъ, поэту не все приходилось срывать цвѣты удовольствія, случалось, въ порывѣ совершенно искренняго увлеченія, переходить границы, отдѣляющія великое отъ смѣшного и терпѣть чувствительный ущербъ своему личному достоинству.
   Поэтъ, впрочемъ, всегда рисковалъ попасть на путь безцѣльныхъ жертвъ и неразсчетливой страсти. Онъ еще могъ довольно энергично отдѣлаться отъ какой-нибудь тоскующей дѣвы солиднаго возраста и буквально бѣжать отъ опасности, но молодость его обезоруживала. На посторонній взглядъ въ иной избранницѣ не оказывалось ни красоты, ни исключительныхъ достоинствъ, заслуживающихъ вдохновенія и сердечнаго трепета, но Бэрнсъ, съ первой же минуты увлеченія, украшая свой предметъ всею роскошью своего поэтическаго воображенія, будто божество солнца -- озарялъ ослѣпительнымъ блескомъ и могучею жизнью все, на что падалъ его взоръ, и простая крестьянская дѣвушка преображалась въ перлъ созданія.
   Эта способность видѣть женщину поэтическими глазами и чистосердечно приходить въ восторгъ отъ ея даже небывалыхъ совершенствъ придаетъ романическимъ приключеніямъ нашего поэта нѣкоторый оттѣнокъ донъ-кихотства. Бэрнсъ, конечно, всѣми силами души возсталъ бы противъ отвлеченнаго, платоническаго обожанія красоты: въ его жилахъ текло слишкомъ много здоровой и горячей крови, и экзотическая галантность могла вызвать въ немъ одно лишь глубокое чувство отвращенія. Но, при всемъ реализмѣ чувства, Бэрнсъ остался романтикомъ -- въ духѣ старинныхъ авторовъ балладъ и пѣсенъ. Для него любовь дѣйствительно -- божество, одно изъ самыхъ патетическихъ явленій человѣческой жизни, и женщина -- "благороднѣйшее созданіе" природы. Онъ съ забавнымъ софизмомъ перевертываетъ извѣстное античное воззрѣніе на происхожденіе женщины. По мнѣнію древняго философа, женщина явилась въ міръ менѣе совершенной, чѣмъ мужчина, потому что природа на созданіе мужчины истощила свои высшія творческія силы и на долю женщины пришлись жалкія остатки. Бэрнсъ думаетъ какъ разъ наоборотъ: "неопытная рука природы изощрилась сначала на мужчинѣ, а потомъ уже создала дѣвушекъ" {Green Grow the Rushes: Auld Nature Swears, the lovely dears
   Her noblest work she classes, O
   Her'prentice han'she tried on man
   An then she made the lasses, O.}.
   И у Бэрнса это не фраза, не комплиментарное движеніе, а вполнѣ искреннее и серьезное убѣжденіе. Его, конечно, нельзя не признать вполнѣ рыцарственнымъ и джентльменскимъ, но руководиться имъ всегда и безусловно было, разумѣется, не совсѣмъ основательно и значило обрекать себя на безпрестанныя недоразумѣнія и разочарованія.
   Настоящіе расовые Донъ-Жуаны застрахованы отъ подобныхъ непріятностей, въ виду ихъ грубо-животнаго отношенія къ женщинѣ, какъ бы они извнѣ ни размалевывали свое поклоненіе красотѣ и "вѣчно женственному". Бэрнсъ заранѣе осудилъ себя -- несравненно больше давать, чѣмъ получать, соразмѣряя свои восторги не съ реальною цѣнностью предмета, а съ его поэтическими, воображаемыми совершенствами... Легко представить, какое обширное поприще при такихъ условіяхъ открывалось дамскому фантазерству и комедіантству! Кларинды, Хлорисы и цѣлая компанія литературныхъ прихвостницъ и просто психопатокъ могли на первое время сойти за "чудныя видѣнія" изъ области идеально-возвышенной мысли, неземныхъ предчувствій и ощущеній красоты.
   Правда, здравый смыслъ у естественно здороваго и честнаго поэта бралъ свое, и незаконно присвоенный полетъ терпѣлъ полное крушеніе. Но рыцарскія наклонности и здѣсь не измѣняли Бэрнсу. Несомнѣнно, Хлорисѣ былъ непріятенъ душъ холодной воды, но самъ поэтъ страдалъ несравненно больше, потому что далеко не одно и то же провалиться на сценѣ и оказаться смѣшнымъ и обманутымъ въ жизни! "Мужчина долженъ быть жестокъ", оворитъ испанская пословица, особенно умѣстная на родинѣ Донъ-Жуана. У Бэрнса и намека не могло быть не только на жестокость, а просто на равносильный отпоръ женскому эгоизму. "Спокойствіе и счастье любимой женщины,-- писалъ онъ,-- первое и ненарушимое чувство, проникающее мою душу". И Бэрнсъ никогда не приносилъ жертвъ своей страсти въ ущербъ чужому благополучію. Лишь только собралась гроза надъ Джэнъ Армуръ, онъ немедленно объявилъ ее женой и наверху славы не отступилъ отъ своего слова, навсегда связалъ свою жизнь съ матерью своихъ дѣтей. Можно, конечно, въ той или другой исторіи поэта открыть и легкомысліе, и слѣпоту страсти и, пожалуй, излишнюю стремительность достигнуть цѣли. Но не слѣдуетъ забывать, что въ положеніи Бэрнса исторіи сами его искали, изрѣдка независимо отъ его воли, хотя бы, напримѣръ, великолѣпная Кларинда. И надо сначала точно и безпристрастно оцѣнить тяжелое иго поэта, попавшаго на роль "перваго тенора", но не обладающаго его спеціальными военными средствами, вродѣ тупоумія, эгоизма и нахальства.
   И мы не станемъ чинить розыскъ о грѣхахъ Бэрнса, предоставимъ это призваннымъ блюстителямъ великобританской чистоты и невинности. Мы не могли опустить вопроса объ интимныхъ интересахъ Бэрнса: они занимаютъ слишкомъ много мѣста въ его поэзіи, но для насъ достаточно общей характеристики и нѣкоторыхъ эпизодовъ. Наше нравственное чувство вполнѣ можетъ быть спокойно. Предъ нами поэтъ и человѣкъ и, конечно, кому выпало завидное счастье всегда обладать "нормальнымъ пульсомъ" и "здравыми понятіями", тотъ можетъ бросить какой угодно камень въ нашего грѣшника, и было бы слишкомъ наивно ограждать его отъ подобныхъ ударовъ. Поэтъ самъ разъ навсегда покончилъ съ этимъ вопросомъ,-- и не словами только.
   Дѣло въ томъ, что чрезвычайная чувствительность Бэрнса къ сердечнымъ впечатлѣніямъ -- только одно изъ проявленій его безгранично гуманной и любящей натуры. Трудно представить человѣка при столь тяжелыхъ условіяхъ жизни -- болѣе терпимаго, болѣе готоваго помочь другимъ и отдать свое время и силы на общее дѣло. Можно подумать, этотъ крестьянинъ считалъ особенною честью и высокимъ нравственнымъ долгомъ устранить изъ своихъ личныхъ отношеній къ людямъ всякое вліяніе жестокой житейской борьбы и всевозможныхъ испытаній и разочарованій.
   Напротивъ, чѣмъ больше накоплялось ихъ, тѣмъ глубже, трогательнѣе становилась гуманность поэта къ другимъ и тѣмъ строже судъ надъ самимъ собой.
   Первое знакомство съ внѣшнимъ міромъ, во время обученія льняному промыслу, внушила Бэрнсу мысль вести дневникъ, долженствующій заключать въ себѣ житейскую мудрость юнаго наблюдателя и дѣятеля. Одно изъ разсужденій въ высшей степени характерно для двадцатипятилѣтняго автора.
   "Я въ теченіе моихъ опытовъ надъ человѣческою жизнью часто наблюдалъ, что всякій человѣкъ, даже самый дурной, имѣетъ въ себѣ что-нибудь хорошее, хотя это часто только природная склонность къ той или другой добродѣтели. Именно отъ этой склонности зависитъ множество нашихъ пороковъ -- и никому неизвѣстно, въ какой мѣрѣ. Ни одинъ человѣкъ не можетъ сказать, въ какой степени сравнительно съ нимъ другой человѣкъ, по справедливости, можетъ быть названъ злымъ. Пусть тотъ, кто среди насъ отличается особенною строгостью поведенія, безпристрастно изслѣдуетъ, сколькими своими добродѣтелями онъ обязанъ своей организаціи и своему воспитанію и отъ сколькихъ пороковъ онъ свободенъ не благодаря личнымъ усиліямъ и бдительности, а просто по отсутствію случаевъ согрѣшить или вслѣдствіе вмѣшательства какого-либо неожиданнаго обстоятельства. Пусть онъ разберетъ, сколькихъ человѣческихъ слабостей онъ избѣжалъ, потому что не подвергался искушеніямъ. Пусть онъ обсудитъ, чѣмъ онъ обязанъ хорошему мнѣнію свѣта,-- что часто, если не всегда, имѣетъ особенное значеніе,-- и обязанъ исключительно потому, что свѣтъ не знаетъ его вполнѣ. Я увѣренъ,-- тотъ, кто поразмыслитъ обо всемъ этомъ, будетъ взирать на слабости, мало этого -- на грѣхи и преступленія всѣхъ окружающихъ очами брата".
   Это убѣжденіе, естественно, обнаружилось съ особенною силой во время столкновенія поэта съ духовенствомъ. Они были вызваны романическими происшествіями, но повлекли гораздо болѣе важныя послѣдствія, какъ и слѣдовало ожидать по характеру и натурѣ борца. Независимо отъ сатиры, Бэрнсъ написалъ Обращеніе по адресу святошъ поучительнаго содержанія, заявилъ себя "защитникомъ бѣдныхъ смертныхъ, которые часто "проходятъ мимо двери кроткой мудрости въ обитель безпечнаго неразумія" {Address to the Un о G-uid, or the Rigidly Righteous:
   Hear me, ye venerable Core,
   As counsel for poor mortals
   That frequent pass douce
   Wisdom's door For glaikit
   Folly's portals.}. Поэтъ въ изящной забавной картинѣ изображаетъ болотное анемичное прозябаніе добродѣтельныхъ господъ рядомъ съ нервной, неугомонною жизнью молодыхъ грѣшниковъ, и проситъ "гордыхъ дамъ въ корсетахъ благочестія" сообразить разныя житейскія обстоятельства и вникнуть въ тайны человѣческаго сердца,-- и тогда произносить свой приговоръ...
   Конечно, поэтъ говорилъ здѣсь и за свой счетъ, но пуританская инквизиція, независимо отъ какихъ бы то ни было частныхъ случаевъ, заслуживала и не такой добродушной, спокойно насмѣшливой отповѣди.
   И поэтъ имѣлъ на нее тѣмъ больше права, что искусъ его жизни былъ, внѣ всякаго сомнѣнія, неизмѣримо тяжелѣе какихъ угодно пресвитеріанскихъ подвиговъ, и въ то же время онъ судилъ о себѣ съ самоотверженіемъ и скромностью, рѣшительно недоступными свѣтиламъ и "Древняго" или "Новаго Свѣта" {Old Light и New Light двѣ партіи въ шотландской церкви -- консервативная и либеральная.}. И снова повторяемъ,-- передъ нами не риторика картиннаго покаянія, а искреннѣйшій голосъ человѣческаго сердца. Мы приведемъ одинъ эпизодъ, драгоцѣнный, именно полной гармоніей слова и дѣла, чего отнюдь нельзя было сказать о пресвитеріанскихъ свѣточахъ.
   Умеръ одинъ шотландскій поэтъ, Михаилъ Брюсъ, двадцати одного года, послѣ него осталась старая мать -- бѣдная и безпомощная. Рѣшено было издать сочиненія поэта въ пользу старухи; обратились къ Бэрнсу съ просьбой просмотрѣть и исправить рукописи Брюса и, если возможно, дать въ сборникъ что-нибудь свое. Отвѣтъ Бэрнса могъ бы служить лучшею эпитафіей на его памятникѣ, и врядъ ли много праведниковъ въ состояніи указать въ своихъ біографіяхъ одну подобную страницу.
   Бэрнсъ писалъ:
   "Почему вы, милостивый государь, написали мнѣ въ такихъ нерѣшительныхъ выраженіяхъ о дѣлѣ бѣднаго Брюса? Развѣ я не знаю и не испыталъ многочисленныхъ бѣдствій,-- бѣдствій исключительныхъ, составляющихъ удѣлъ всякаго поэта? Вы можете выбрать что вамъ угодно изъ моихъ неизданныхъ произведеній, и еслибъ я получилъ ваше письмо раньше (оно у меня всего минута назадъ),-- я васъ бы избавилъ отъ всякой неизвѣстности на этотъ счетъ. Я прошу васъ только помѣстить въ предисловіи къ книгѣ и въ подписныхъ листахъ заявленіе, что изданіе полностью назначается въ пользу матери Брюса. Я не хочу, чтгСы кто-либо по невѣдѣнію, или по злому умыслу могъ предположить, что я взялся за этотъ трудъ изъ корыстныхъ разсчетовъ. И вы не должны мое участіе въ этомъ дѣлѣ считать особеннымъ подвигомъ. За мной такая бездна грѣшковъ, ошибокъ, глупостей и паденій (другой нѣкоторымъ изъ нихъ могъ бы дать болѣе суровое наименованіе),-- что съ цѣлью хотя бы нѣсколько, самую малость, подвести итогъ въ свою пользу, я готовъ оказать ближнему всякое добро, какое въ моихъ очень ограниченныхъ силахъ и -- съ чисто-эгоистическимъ разсчетомъ немного освѣтить даль прошлаго".
   И Бэрнсъ не задумался предложить свое обширнѣйшее, только что оконченное произведеніе -- Тэма о'Шэнтера, которое онъ самъ считалъ выше всѣхъ другихъ своихъ сочиненій.
   Эта гуманность и человѣколюбіе, достигающія въ благородной натурѣ нашего поэта силы и стремительности любовной страсти, легли въ основу творчества Бэрнса. Здѣсь нѣтъ никакого перерыва въ чувствахъ и мысляхъ, нѣтъ перехода отъ интимной личной жизни въ область широкихъ общественныхъ идей,-- это развитіе одного и того же зерна, струи одного и того же источника. Бэрнсъ не поэтъ-политикъ, а поэтъ-человѣкъ, и на этой столь повидимому туманной и неуловимой основѣ народная "крестьянская" муза умѣетъ воздвигнуть одинъ изъ великолѣпнѣйшихъ памятниковъ свободѣ и справедливости.
   

V.

   Если природа наградила Бэрнса необычайно горячимъ сердцемъ и живымъ воображеніемъ и создала изъ него плодовитѣйшаго трубадура шотландскихъ горъ, жизнь должна была выработать изъ него краснорѣчивѣйшаго народнаго трибуна, именно -- личная жизнь, независимо отъ политическихъ событій и соціальныхъ идей. И Бэрнсъ въ этомъ отношеніи не представлялъ исключительнаго явленія. На всемъ пространствѣ Западной Европы и преимущественно во Франціи, задолго до революціи и даже до просвѣтительной философіи, всѣ, кто имѣлъ глаза и видѣлъ,-- невольно впадалъ въ оппозиціонное и протестующее настроеніе. Власть прирожденныхъ правъ и всякаго рода привилегій въ частной и общественной жизни приводила на каждомъ шагу къ такимъ вопіющимъ неправдамъ и неразрѣшимымъ недоразумѣніямъ, что для идеала лучшаго будущаго не требовалось ни философіи, ни даже особаго просвѣщенія, а только здравый смыслъ, чувство личнаго достоинства и инстинктъ человѣческой свободы. И Вольтеръ былъ правъ, отождествляя главнѣйшія идеи современной ему мысли съ простымъ bon sens. Въ этой жизненности, разумной и практической неизбѣжности идей и заключалась ихъ сила и тайна ихъ безпримѣрно быстраго и глубокаго вліянія.
   Бэрнсъ также, независимо отъ французской революціи и гораздо раньше торжества третьяго сословія, исповѣдалъ символъ свободы и равноправности, и внесъ въ него всю красоту своего вдохновеннаго таланта, страсть шотландской натуры и подавляющую энергію даровитой, но униженной личности.
   Да, въ послѣднемъ обстоятельствѣ геній Бэрнса въ теченіе всей жизни могъ черпать сколько угодно мотивовъ печали и гнѣва. Каждый день, малѣйшее происшествіе, самое заурядное денежное затрудненіе должны были огнемъ жечь кровь поэта, которому оказалось легче пріобрѣсти громкую славу, чѣмъ кусокъ насущнаго хлѣба, побѣдить десятки женскихъ сердецъ и повергнуть въ изумленіе ученѣйшихъ людей своего времени -- и не заручиться увѣренностью каждый день обѣдать и не оставить дѣтей нищими въ буквальномъ смыслѣ. Легко повѣрить,-- муза въ тартанѣ и остролистникѣ нашептывала деревенскому пѣвцу не все только любовные романсы и посланія. Бывали минуты, ея дѣвственное чело загоралось инымъ огнемъ -- не стыдливости и тайнаго восторга, а негодованія и безпощаднаго сарказма. И чтобы питать этотъ огонь, музѣ не требовалось даже переступать порога своего любимца и покидать родныя горы. Всюду, куда бы она ни оглянулась, передъ ней открывалось необозримое поприще человѣческой несправедливости.
   И Бэрнсъ, вмѣсто всякой политической проповѣди, начинаетъ описывать жизнь поселянъ, съ точностью лѣтописца изображаетъ трудовой деревенскій день, субботній вечеръ, праздничныя удовольствія. Это все -- исторія, спорить противъ нея нѣтъ ни малѣйшей возможности.
   Страна дѣйствительно переполнена болотами, работа на такой почвѣ неблагодарна, сложна и требуетъ неустаннаго прилежанія. Она длится почти круглый годъ,-- осенняя вьюга и зимнее солнце не измѣняютъ сельской картины труда. Глядя на нее, поэтъ невольно восклицаетъ: Man was made to mown (человѣкъ созданъ на горе {Такъ озаглавлена одна изъ воодушевленнѣйшихъ пѣсенъ Бэрнса.}).
   Можно ли здѣсь помышлять о радостяхъ и удовольствіяхъ? Именно у крестьянъ,-- отвѣчаетъ поэтъ,-- они особенно искренни, хотя до крайней степени просты.
   Труженики такъ привыкли къ нуждѣ, что она уже не трогаетъ ихъ. Лишенія -- ихъ обычный спутникъ, и они, долго не раздумывая, пользуются всякою минутой отдыха. Въ кругу семьи большое счастье -- лепетъ дѣтей, бесѣда съ вѣрною и дѣльною хозяйкой, кружка хорошаго пива. Угодно заняться политическими или церковными дѣлами,-- завязывается разговоръ о духовенствѣ, о дѣлахъ прихода, о новомъ налогѣ, о столичныхъ господахъ. Наступаетъ пора жатвы -- и одинъ сплошной праздникъ охватываетъ весь деревенскій людъ. Сколько здѣсь любовныхъ исторій, сколько остроумія и веселости, заставляющей забыть о горѣ и заботахъ! Наступаетъ зима, дверь плотно запирается отъ леденящаго холода, и въ коттэджахъ цѣнится пиво, дымящаяся трубка переходитъ изъ рукъ въ руки и льется нескончаемая бесѣда стариковъ и не замолкаютъ игры молодежи {The twa Dogs.}.
   Да, есть счастье и въ бѣдности и въ непрестанномъ трудѣ!
   И не только счастье,-- сельскій трудъ, близость къ природѣ и вѣчные тяжелые счеты съ дѣйствительностью закаляютъ и облагораживаютъ человѣка. Вся его нравственная природа настраивается на серьезный, возвышенный тонъ. Онъ съ годами воспитываетъ въ себѣ чувство личнаго достоинства, патріархальное величіе духа и своеобразную поэзію суроваго, но глубоко-человѣчнаго сердца. Прочтите Субботній вечеръ поселянина: предъ вами не будетъ произнесено ни одного громкаго краснаго слова, не предстанетъ ни одной драматической сцены,-- вамъ просто разскажутъ, какъ въ ноябрьскій вечеръ послѣ трудового дня собралась семья крестьянина, сначала поужинала неизмѣннымъ блюдомъ изъ овсяной муки, потомъ глава семьи читалъ Библію, всѣ помолились Богу и легли спать. Это происходитъ каждую субботу и во всякомъ коттэджѣ. Но вамъ послѣ разсказа становятся почему-то необычайно симпатичными всѣ его герои, и какъ бы хорошо было лично участвовать въ такомъ вечерѣ! Поэтъ сумѣлъ озарить едва освѣщенную хижину и грубыя крестьянскія лица, сожженныя солнцемъ и обвѣянныя зимнимъ вѣтромъ, такою задушевною поэзіей и величавою простотой, что вы невольно соглашаетесь съ его заключеніемъ. Самая пышная и сложная церемонія сравнительно бѣдна и врядъ ли угоднѣе Богу, чѣмъ этотъ непосредственный языкъ сердца, и врядъ ли какой свѣтскій блескъ говоритъ краснорѣчивѣе о величіи старой Шотландіи, чѣмъ подобныя сцены. Естественно, у поэта является настоящее любовное чувство всякій разъ, когда предъ нимъ даль родныхъ полей. Одинъ видъ дымящихся хижинъ,-- говоритъ онъ,-- приносилъ его душѣ удовольствіе, понятное только для того, кто, подобно ему, былъ свидѣтелемъ счастья и добродѣтели, обитающихъ въ хижинахъ крестьянъ.
   И не только удовольствіе,-- у поэта также невольно возникаютъ сравненія и выводы. Лично всю жизнь пребывая въ крестьянскомъ трудѣ, онъ не можетъ не сопоставить этой жизни съ другой -- праздной и беззаботной. Живя среди такихъ поселянъ, какіе выведены въ Субботнемъ вечерѣ, онъ задается вопросомъ: здѣсь вѣчная и часто безплодная борьба за хлѣбъ, а у иныхъ людей такая же неустанная тоска объ удовольствіяхъ, и здѣсь столько достоинства и душевной чистоты, а тамъ соотвѣтствуютъ ли нравственныя совершенства необычайно счастливымъ внѣшнимъ условіямъ?
   Вопросы совершенно естественные, столь же неразлучные съ предметомъ поэзіи Бэрнса, какъ свѣтъ и тѣни на всякой картинѣ. И у поэта почти каніяое его произведеніе на тему крестьянскаго быта непремѣнно касается счастливыхъ и богатыхъ. Иначе и не могло быть: сама жизнь бѣдняковъ безпрестанно переплетается съ другимъ міромъ. Въ результатѣ предъ нами рядъ параллелей, всегда необычайно тонко и точно отдѣланныхъ.
   Обширнѣйшая изъ нихъ -- сказка Двѣ собаки. Одна принадлежитъ пастуху, другая -- богатому собственнику, и онѣ разсказываютъ другъ другу о своихъ хозяевахъ.
   За деревенскими буднями слѣдовалъ городъ. Бэрнсъ и здѣсь попалъ въ самыя выгодныя условія для поэта, одинаково близко познакомился и съ столичнымъ барствомъ, и съ рабочимъ, побывалъ и въ салонахъ, и въ народныхъ трактирахъ, интриговалъ литературныхъ дамъ и заставлялъ глазѣть на себя лавочниковъ и уличныхъ мальчишекъ. По-истинѣ завидное разнообразіе впечатлѣній!
   Уличныя впечатлѣнія у Бэрнса подчасъ изумительно напоминаютъ позднѣйшую поэзію Гюго, даже нѣкоторые мотивы буквально предвосхищены нашимъ поэтомъ. Напримѣръ, изліяніе въ одномъ изъ писемъ насчетъ участи бѣдной падшей женщины, покинутой, презрѣнной, ожидающей подачки на перекресткѣ, и здѣсь же рядомъ -- проносится карета съ титулованной продажной красавицей, спѣшащей на преступное свиданіе... Задавленная, беззащитная нужда и торжествующій, надменный развратъ! И Бэрнсъ менѣе всего былъ способенъ отступить предъ сильнымъ и энергическимъ словомъ.
   Не лучше впечатлѣнія и въ салонахъ. Дамы и кавалеры, свободные отъ какихъ бы то ни было серьезныхъ столкновеній съ жизнью и совершенно обезопашенные отъ ея грубыхъ, стихійныхъ насилій надъ человѣкомъ, изобрѣтаютъ для наполненія времени и ничѣмъ не занятой мысли всевозможные пустяки и изощряются превращать ихъ въ вопросы исключительной важности. Это обычное явленіе экзотическаго обезпеченнаго существованія, несомнѣнно, съ особенной яркостью бросилось въ глаза Бэрнса. Онъ сознавалъ, что мало еще предметовъ могутъ приводить его въ такое раздраженіе, какъ пошлыя дѣлишки салоннаго общества, возводимыя на степень великихъ вопросовъ и событій. Поэтъ не могъ помириться, чтобы благородныя дамы могли съ высокомѣрною снисходительностью толковать вкривь и вкось о жизни низшаго класса и преклоняться предъ мелочами и глупостями собственнаго игрушечнаго мірка. Люди, помѣсячно и погодно отдающіе свои нервы, свои мускулы, свое здоровье, умъ, опытность, время, даже добрую долю своихъ мыслей ради нуждъ, приличій или капризовъ кучки избранниковъ!... И у этихъ людей есть такая же -- благородная душа и такой же природы, какъ и у самой знатной дамы!... Вся кровь поднимается у Бэрнса при одномъ представленіи о подобномъ порядкѣ вещей, и онъ горячо восклицаетъ: "Вѣчная память тому, кто первый изрекъ человѣку: "Помни и храни человѣческое достоинство!"
   Все это передумалъ Бэрнсъ независимо отъ какихъ бы то ни было теорій и на себѣ самомъ научился понимать, что такое неравенство и привилегія. Любопытно, что ходъ мыслей у шотландскаго поэта тотъ же самый, какъ у французскихъ писателей задолго до политическаго переворота. Основной источникъ протеста во имя равноправія -- вопіющее несоотвѣтствіе личныхъ качествъ и внѣшнихъ преимуществъ въ привилегированной средѣ. Нѣтъ ни талантовъ, ни ума, ни энергіи, часто нѣтъ даже самыхъ заурядныхъ неотъемлемыхъ признаковъ "почтеннаго человѣка", а между тѣмъ къ услугамъ всѣ блага земныя и, прежде всего, почетъ и уваженіе... Мы представляемъ, что въ первый разъ почувствовалъ Бэрнсъ въ гостиной одного изъ своихъ эдинбургскихъ свѣтскихъ почитателей, когда его мгновенно перестали слушать и будто забыли о немъ, лишь только въ залу вошелъ господинъ въ лентѣ и звѣздѣ. Мы легко догадываемся, съ какимъ настроеніемъ сталъ поэтъ вслушиваться въ разговоръ незнакомца и какое негодованіе охватило его, когда столь почетно принятый гость оказался пошлѣйшимъ ограниченнымъ болтуномъ. И это все,-- думалъ поэтъ,-- изъ-за ленты и звѣзды!...
   Такія впечатлѣнія не забываются плебеями въ положеніи Бэрнса, и естественно, злосчастная лента и звѣзда попадутъ въ одну изъ пламенныхъ эпиграммъ поэта; смыслъ ея:
   
   A lord may be а lousy loun
   W'ribbon, Star, an'а that... *)
   *) The Heron Ballads, I.
   
   И будетъ написана едва ли не самая страстная пѣсня во всей англійской литературѣ во славу "честной бѣдности" {Is there for honest Poverty, существуетъ русскій переводъ B. Костомарова, весьма не точный въ самыхъ характерныхъ мѣстахъ.}.
   Въ элегіи Man was to mourn поэтъ спрашиваетъ:
   
   If I'm design'd yon lodling's slave --
             By Nature's law desing'd,--
   Why was an independent wish
             E'er planted in my mind?
   If not, why am I Subject to
             His cruelty, or scorn?
   Or why has man the will and pow'r
             To make his fellow mourn?
   
   T.-e. "Если я предназначенъ быть рабомъ господина,-- предназначенъ закономъ природы,-- тогда зачѣмъ моей душѣ прирождена жажда независимости? Если нѣтъ, зачѣмъ я подверженъ жестокости и презрѣнію другого? Или зачѣмъ человѣкъ имѣетъ волю и власть заставлять страдать своего ближняго?"
   Но мы уже знаемъ, далеко не отъ однихъ взглядовъ Бэрнса зависѣло его сочувствіе революціи. Ему было естественно отвернуться отъ внѣшней политики революціонной Франціи послѣ того, какъ оборона родины стала переходить въ завоеванія и грабежи, т.-е. когда идеализмъ уступилъ мѣсто бонапартизму и проповѣдь гуманности смѣнилъ бѣшеный кличъ мародеровъ. Тогда Бэрнсъ и по собственному влеченію могъ поступать въ волонтеры и въ виду галльскаго нашествія на Британію сочинить патріотическую пѣсню... Но все это не касалось основныхъ настроеній Бэрнса. Какое было дѣло ему до такого или иного хода французской революціи? Онъ возникъ и развивался совершенно независимо отъ нея и могъ идти своимъ путемъ, не взирая ни на какихъ Робеспьеровъ и Бонапартовъ... Что касается англійскаго правительства, Бэрнсъ питалъ къ нему самыя нелестныя чувства еще со времени своего путешествія "по классической почвѣ Каледоніи", по поводу трагической судьбы Маріи Стюартъ и англійскихъ экзекуцій надъ шотландской національною свободой.
   Всего этого было совершенно достаточно, чтобы вызвать у Бэрнса пламенное сочувствіе революціи, даже во время войны Франціи съ Англіей. Но въ оппозиціи оказывался не поэтъ шотландецъ только, а отецъ семьи и акцизный чиновникъ; и, въ концѣ-концовъ, Бэрнсу пришлось поставить крестъ на своей политикѣ и написать слѣдующее четверостишіе подъ заглавіемъ: Poverty. "Если ты желаешь вмѣшиваться въ политику, и твое матеріальное положеніе -- жалко, запомни разъ навсегда: будь глухъ и слѣпъ и предоставь сильнымъ міра сего слышать и видѣть".
   Эти стихи поэтъ нацарапалъ на окнѣ одного трактира, изливая порывомъ наболѣвшую скорбь безсильно мятущагося сердца. Очевидно, всякая широкая практическая дѣятельность въ желательномъ направленіи для поэта становилась невозможной. Иначе ему пришлось бы поднять руку на драгоцѣннѣйшія для него существованія, только въ немъ и видѣвшія свою радость и жизненную опору. Но это не значитъ, чтобъ онъ окончательно погрузился въ свои личныя дѣла и въ борьбу съ дурными настроеніями при помощи веселыхъ компаній. Именно на эпоху акцизной службы Бэрнса и падаетъ любопытнѣйшее предпріятіе поэта, вполнѣ отвѣчающее его демократической страсти.
   Бэрнсъ весной 1789 года основываетъ передвижную сельскую библіотеку, всѣ хлопоты беретъ на себя, исполняетъ одновременно обязанности казначея, библіотекаря и цензора, проявляетъ истинное "общественное самопожертвованіе", по выраженію очевидца и участника дѣла.
   И это не простое увлеченіе и прихоть, это -- цѣлая программа, основательно обдуманная со всѣми матеріальными подробностями и нравственными послѣдствіями для крестьянскаго населенія. Образовалось общество изъ бѣдныхъ фермеровъ, съ опредѣленнымъ денежнымъ взносомъ, въ пять шиллинговъ единовременно и по шести пенсовъ ежемѣсячно, книги, подлежавшія выпискѣ, утверждались большинствомъ на собраніяхъ членовъ, въ выдачѣ книгъ устанавливалась строгая очередь, книги прочтенныя всѣми участниками продавались съ аукціона непремѣнно въ предѣлахъ общества. Проектъ осуществился, и Бэрнсъ въ теченіе трехъ лѣтъ стоялъ во главѣ совершенно оригинальнаго учрежденія. Среди книгъ, прочитанныхъ крестьянами, находились такія, напримѣръ: Исторія Шотландіи -- Робертсона, Журналы Стиля и Адиссона, Донъ-Кихотъ, Жозефъ Андрьюсъ. Съ искренностью и непосредственнымъ воодушевленіемъ дѣятеля, влюбленнаго въ свое дѣло, Бэрнсъ писалъ: "крестьянинъ, который можетъ читать подобныя книги и находить въ нихъ удовольствіе, разумѣется, стоитъ выше своего сосѣда, прикованнаго къ своей упряжи и весьма мало, развѣ только внѣшнимъ видомъ, отличающагося отъ своихъ рабочихъ животныхъ".
   Въ этихъ словахъ несомнѣнно извѣстное преувеличеніе, но оно свидѣтельствуетъ, какимъ жаромъ горѣло сердце поэта ради просвѣщенія "низшихъ классовъ полезными знаніями" и сколько нервной силы онъ, по обыкновенію, вкладывалъ въ свое новое дѣло. И замѣтьте, разсказывая о развитіи библіотеки, Бэрнсъ ни единымъ словомъ не намекнулъ на свою личную дѣятельность, отъ начала до конца выдвигая на первый планъ другихъ.
   По-истинѣ, повѣствуя о подобномъ человѣкѣ, невольно опасаешься впасть въ мелодраматическій тонъ! Сколько здѣсь простоты, благородства, самоотверженія и изумительной цѣломудренной скромности!.. А между тѣмъ не требовалось даже никакого краснорѣчія для услажденія своего совершенно законнаго самолюбія: нужно было только исторически сопоставить личное положеніе и отзывчивость на чужія нужды и чужое горе.
   Бэрнсъ никогда не позволялъ себѣ такой параллели, а какъ бы искусно онъ могъ увѣнчать побѣдными лаврами свою многострадальную жизнь!
   Это мы видимъ изъ превосходнаго письма Бэрнса общаго содержанія. Авторъ изображаетъ судьбу поэтовъ среди людского общества. По его мнѣнію, это печальнѣйшій изъ всѣхъ мартирологовъ. Исключительныя дарованія и наклонности поэтической натуры, развитое воображеніе, тонкая чувствительность, трудно укротимая страстность, прихоти фантазіи и возбужденнаго сердца вмѣстѣ съ непрактичностью и крайне приподнятымъ сознаніемъ личнаго достоинства -- все это на каждомъ шагу отравляетъ жизнь поэта, вовлекаетъ его въ ошибки и разочарованія, толкаетъ на грѣхъ и лишенія. Но Бэрнсъ знаетъ и возмѣщающія обстоятельства. Онъ испыталъ слишкомъ много счастья и яснаго душевнаго мира въ бесѣдахъ съ своей красавицей-музой, и послѣ самаго мрачнаго изображенія участи поэта не можетъ утаить, что даже мечты отшельниковъ о райскомъ блаженствѣ -- только отблескъ сѣвернаго солнца на ледяныхъ пространствахъ сравнительно съ восторгами творчества.
   Въ этомъ сопоставленіи вся личность Бэрнса.
   Одаренный необычайно отзывчивой, лихорадочно-страстной душой, онъ безъ всякой предосторожности и безъ разсчета бросился въ "океанъ жизни" и какъ "бурная волна понесся безумно по ея теченію". Пришлось потерпѣть немало крушеній, паденій, совершить много "безумствъ", пережить всю гамму человѣческихъ ощущеній отъ головокружительной любовной страсти и поэтическаго экстаза до безсильнаго раскаянія и даже отчаянія. И не посчастливилось поэту войти въ укромное пристанище и ступить на твердую почву до самого конца, и въ самой эпитафіи ему пришлось взывать къ "братскому чувству" прохожаго во имя человѣческаго сердца и даже "деревенскихъ пѣсенъ" {A Bard's Epitaph.}.
   Но бывали минуты, поэтъ рѣшался заявить притязанія и на другія не столь скромныя нравственныя доблести. Онъ тогда разсказывалъ, какъ муза, увѣнчивая его вѣнкомъ остролистника, завѣщала ему: "заботливо всю жизнь поддерживай твое вдохновенное пламя и оберегай въ себѣ достоинство человѣка и прямоту души и вѣрь, что міровой порядокъ будетъ твоимъ покровителемъ {The Vision. The tuneful flame still scareful fan;
   Preserve the dignity of Man
   With soul erect;
   And trust, the universal Plan
   Will all protest.}.
   Это значитъ -- потребовать самую дорогу расплату за поэтическій вѣнокъ, какую когда-либо музы предъявляли своимъ любимцамъ. Вдохновеніе и "каторжный трудъ", человѣческое достоинство и положеніе нищаго, прямота души и матеріальная зависимость отъ собственниковъ, заимодавцевъ и оффиціальнаго начальства. Но и это не все. "Вдохновенное пламя" могло родиться и горѣть только въ душѣ особаго строя, въ душѣ менѣе всего приспособленной къ обдуманному и послѣдовательному разрѣшенію задачи, напротивъ будто нарочно созданной для осложненія всякихъ житейскихъ затрудненій и вопросовъ. Мы знаемъ поэтовъ съ неменѣе сильными страстями и сознаніемъ личнаго достоинства, но безъ проклятыхъ вопросовъ о хлѣбѣ насущномъ, источникѣ жесточайшаго рабства: таковъ, напримѣръ, современникъ Бэрнса -- Байронъ. Знаемъ также поэтовъ, осужденныхъ на борьбу съ нуждой, но въ то же время одаренныхъ великими практическими талантами, умѣвшихъ "восторги вдохновенія" сливать съ "холоднымъ разсчетомъ" -- за дверями Аполлонова святилища: самый блестящій примѣръ -- Шекспиръ. Знаемъ, наконецъ, поэтовъ и съ сильными страстями, и съ пустыми карманами, но съ завиднымъ даромъ -- служеніе богу мирить съ угодой мамону и, въ случаѣ надобности, благороднѣйшія богатства своего генія бросать подъ ноги силѣ, тщеславію, золотому меценатству, а то и просто откровенной куплѣ-продажѣ. Такихъ примѣровъ, надѣемся, и безъ нашей помощи всякій можетъ припомнить достаточно.
   Столько путей ведущихъ въ путь спасенія! И ни на одинъ изъ нихъ или не хотѣлъ, или не могъ вступить нашъ поэтъ, предпочитая идти тернистой, узкой, но своею дорогой, и не было красивой фразой, когда онъ объявлялъ своимъ руководителемъ и образцомъ грандіозное изданіе Мильтона. Впослѣдствіи англійскій поэтъ Робертъ Броунингъ, дѣйствительно, поставилъ его имя рядомъ съ именемъ творца Сатаны. Онъ имѣлъ въ виду только одну сторону таланта и личности Бэрнса -- его страстную любовь къ свободѣ, и поэтъ правъ. Эта любовь навсегда сохранитъ за шотландскимъ бардомъ почетное мѣсто среди борцовъ за идею. Но есть и великое различіе между геніальнымъ крестьяниномъ и величественнымъ авторомъ Потеряннаго рая.
   Тамъ по-истинѣ грандіозная сила духа, настоящій пуританскій героизмъ, исключительная послѣдовательность и непоколебимость на разъ избранномъ пути, и практическая дѣятельность на обширной государственной сценѣ. Это -- личность и жизнь, часто едва "вмѣстимыя", и отнюдь недоступныя для обыкновенныхъ смертныхъ, можетъ быть, самое мощное воплощеніе британскаго духа свободы и борьбы... И дивный слѣпецъ на закатѣ дней могъ съ полнымъ сознаніемъ заслуженнаго величія говорить о дѣлахъ своей жизни:
   
             Надорванный трудомъ,
   Я зрѣнье потерялъ, свободу защищая.
   Я павшихъ разбудилъ и,-- точно божій громъ,--
   Глаголъ мой прогремѣлъ, Европу потрясая.
   Теперь я одинокъ,-- но съ совѣстью вдвоемъ,
   Какъ съ вожакомъ, пройду весь міръ, не унывая...
   
   Бэрнсъ совсѣмъ въ другомъ тонѣ говоритъ о своемъ жизненномъ пути. Мильтону выпала печальная, но и героическая доля -- не страдать никакой иной слѣпотой, кромѣ физической, отъ ранней молодости до могилы сохранить орлиную ясность и твердость духовныхъ очей. А нашъ поэтъ -- онъ безпрестанно метался между ошибками и раскаяніемъ, страстью и самоуниженіемъ, несказанными душевными муками и напряженіемъ всѣхъ нравственныхъ силъ.
   Но именно здѣсь и лежитъ тайна неотразимаго интереса этой личности и жизни. Мильтону законнѣйшая дань -- преклоненіе передъ силой и доблестью, рядомъ съ Бэрнсомъ -- всѣ завѣтнѣйшія движенія человѣческой природы. Именно къ Мильтону новый англійскій поэтъ долженъ былъ обратиться съ тоскующимъ порывомъ въ годину "тяжкихъ бѣдъ родного края",-- къ Бэрнсу, къ его исторіи и поэзіи, можетъ прибѣгать всякій во всѣ минуты житейскихъ невзгодъ: нигдѣ онъ не услышитъ болѣе человѣческаго и братскаго голоса, чѣмъ въ пѣсняхъ этого искреннѣйшаго изъ грѣшниковъ и благороднѣйшаго изъ людей.

Ив. Ивановъ.

"Русская Мысль", кн.VIII, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru