Иванов Иван Иванович
Роберт Бернс

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Робертъ Бэрнсъ.

   Мы намѣрены вести рѣчь о шотландскомъ поэтѣ по случаю столѣтней годовщины его кончины -- 21 іюля (10-го). Достаточно одного этого заявленія, чтобы заранѣе предрѣшить характеръ и тонъ нашей бесѣды. Вѣдь извѣстно, какъ и о чемъ говорятъ на разныхъ годовщинахъ и юбилеяхъ! Герой дня неизбѣжно превращается въ героя quand même -- вообще и безусловно,-- и самые отважные ораторы обыкновенно сильно нуждаются въ снисхожденіи къ "искренности" и правдоподобіи своихъ "словъ". Таковъ порядокъ, и все равно какъ въ средніе вѣка, на "праздникѣ шутовъ", позволялось говорить и дѣлать всевозможныя глупости, такъ на юбилейныхъ торжествахъ не возбраняется всуе хвалить и вотще торжествовать.
   И вотъ предъ нами одно изъ такихъ торжествъ и притомъ будто нарочно разсчитанное на сильныя чувства и патетическія рѣчи. Герой въ русской публикѣ сравнительно мало извѣстенъ и никогда не былъ популярнымъ: у автора статьи, слѣдовательно, можетъ явиться невольное стремленіе приподнять и прикрасить недостойно пренебрегаемое имя. Потомъ герой-крестьянинъ, простой бѣдный землепашецъ: опять искушеніе -- поддаться увлеченію во славу скромнаго труда и демократическаго принципа. Наконецъ, на Западѣ, особенно на родинѣ поэта, готовятся блистательно ознаменовать годовщину -- празднествами, изданіями новыхъ матеріаловъ и ужъ, конечно, подобающими рѣчами и статьями... Какъ же при такихъ обстоятельствахъ поступить русскому человѣку, до сихъ поръ никогда не отстававшему отъ иностранцевъ въ изъявленіи чувствъ по поводу культурныхъ событій? Напротивъ, въ порывѣ нѣсколько наивнаго идеалистическаго восторга, ему подчасъ случалось даже оставлять за собой европейца, болѣе скептическаго и болѣе привычнаго къ явленіямъ умственной жизни.
   Итакъ, всѣ данныя -- впасть въ юбилейное настроеніе и увѣнчать Бэрнса исключительно-праздничными лаврами. Опасность для насъ особенно нежелательная, и мы первѣе всего сочли нужнымъ оградить себя и своихъ читателей. Дѣло въ томъ, что намъ предстоитъ дѣйствительно не совсѣмъ обыкновенная задача.
   Мы будемъ разсказывать совершенно подлинную, фактическую исторію, изображать реальную, до послѣдней черты достовѣрную личность -- и на каждомъ шагу рискуемъ вызвать у иного положительнаго читателя такіе вопросы: да правда ли все это? Ужъ не перестарался ли авторъ ради эффекта и благодарнаго случая? Факты-то, можетъ быть, и были подобные, но зачѣмъ же придавать имъ столь драматическую окраску и біографическіе эпизоды представлять въ видѣ сенсаціонныхъ отрывковъ изъ романовъ и пьесъ? Жизнь всегда проста, и въ нашемъ мірѣ чудесъ не бываетъ.
   Драгоцѣнныя истины! но какъ часто именно жизнь, повидимому самая простая,-- въ нашемъ случаѣ даже болѣе чѣмъ простая, ниспровергаетъ трезвую философію и оказывается вдругъ такимъ поэтомъ и романтикомъ, что и самому изобрѣтательному драматургу не подъ силу угоняться за ней!... Положительнымъ все, повидимому, предусмотрѣвшимъ мудрецамъ приходится разыгрывать ту самую безнадежную и неумную роль, какая, напримѣръ, у Шекспира или у Мольера выпадаетъ на долю ученымъ резонерамъ и самонадѣяннымъ старцамъ рядомъ съ легкомысленной, но неизмѣнно отважной и находчивой молодостью.
   Такъ и здѣсь. Предъ нами все время будетъ именно только молодость. Правда, Бэрнсъ умретъ на тридцать восьмомъ году, а къ этому возрасту людямъ обыкновенно удается постарѣть во всѣхъ отношеніяхъ,-- прежде всего "мудрымъ познаніемъ жизни" и умѣньемъ получать проценты съ этого капитала. Нашъ бѣдный поэтъ не достигнетъ подобнаго идеала, и разные нравоучительные господа, вродѣ безпощадно-мудраго Карлейля, пріобрѣтутъ въ жизни и личности Бэрнса богатѣйшій матеріалъ для самыхъ величественныхъ и основательныхъ сентенцій {Critical and Miscellaneous Essays. I. London, 1847. pp. 310--312.}. Да, очень дурно не жить по правиламъ строгой морали, не поставить себѣ одной опредѣленной практической цѣли,-- и хуже всего "витать во мракѣ и тѣни сомнѣній". О, счастливые господа Карлейли! Все ихъ нравственное бытіе будто проповѣдь, написанная на догматическій текстъ, и всѣ ихъ жизненныя задачи -- прогулка "по солнечной сторонѣ" отлично вымощеннаго переулка, украшеннаго вывѣсками съ назидательными изреченіями... Нѣтъ, не этого суда достоинъ нашъ "грѣшникъ" и его захватившая всю жизнь "легкомысленная" молодость. Мы должны помириться съ самымъ "неосновательнымъ" фактомъ: въ дѣйствительности подчасъ больше поэзіи и правды, чѣмъ въ тончайшихъ узорахъ искусныхъ поэтовъ и въ мудрѣйшихъ соображеніяхъ добродѣтельныхъ проповѣдниковъ. И что особенно любопытно: поэзія достигается изумительно прозаическими, незамысловатыми средствами, самой заурядной правдой. Естествоиспытатели безпрестанно изумляются, изъ какихъ простыхъ матеріаловъ природа создаетъ роскошнѣйшія явленія. Такъ и человѣческая жизнь, органически-сильная и свободно-творческая, вызываетъ на свѣтъ Божій самыя захватывающія драмы, путемъ одной и той же крайне не хитрой комбинаціи, чуть ли не ежедневно у каждаго проходящей предъ глазами. Обращаютъ на нее вниманіе только въ рѣдкихъ случаяхъ, когда внѣшніе эпизоды знаменуютъ борьбу или когда у героя окажется достаточно краснорѣчія разсказать о ней. Иначе толпа будетъ безъ конца восторгаться и ужасаться надъ вымыслами поэтическаго воображенія и не почуетъ здѣсь же рядомъ трепета дѣйствительныхъ страданій человѣческой души.
   У Бэрнса не мало и сильныхъ-эпизодовъ, и увлекательныхъ разсказовъ, и врядъ ли у какого еще героя была такая эффектная сцена! Исторія поэта неразрывно, отъ начала до конца, связана съ ней и часто является только одной изъ блестящихъ декорацій. Мы и обратимся предварительно къ сценѣ и вглядимся въ обстановку, гдѣ развивалась оригинальнѣйшая поэтическая жизнь, какую только знаетъ европейская литература.
   

I.

   Въ былое время среди разочарованныхъ молодыхъ людей вѣрнѣйшимъ средствомъ отъ идеальной тоски и просто житейской скуки считалось путешествіе въ далекія страны. И гдѣ только не перебывали Чайльдъ-Гарольды, Ренэ и даже Онѣгины! Въ чудныхъ стихахъ были воспѣты классическія руины Эллады и Рима, принесена обильнѣйшая дань изъ сонетовъ и романовъ красавицамъ всѣхъ экзотическихъ странъ, отъ Кастиліи до Албаніи, а неукротимо-отчаянный Ренэ умудрился продѣлать нѣсколько гримасъ даже среди скалъ и лѣсовъ Сѣверной Америки и воспроизвести нѣкоторыя "безумства" ломанчскаго рыцаря въ пустыняхъ Палестины... Такъ иногда неутомимъ и замысловатъ бывалъ этотъ демонъ безнадежной душевной остуды!
   Но ни одной изъ своихъ жертвъ онъ не внушилъ мысли побывать въ краю неизмѣримо болѣе поучительномъ и поэтическомъ, чѣмъ Албанія и даже становища ирокезовъ, и мы въ географической литературѣ демонизма не встрѣчаемъ ни единаго слова о Шотландіи. А между тѣмъ если дѣйствительно для усталыхъ душъ высшее утѣшеніе -- контрастъ впечатлѣній,-- въ странѣ Оссіана и Карій Стюартъ, они могли бы затеряться въ этомъ счастьѣ.
   Въ горахъ раннею весной приходится видѣть такую картину. На вершинахъ еще лежитъ снѣгъ, кое-гдѣ чернѣетъ мерзлая обнаженная земля, клубится густой туманъ и еще выше висятъ тяжелыя тучи, ежечасно готовыя пролиться мелкимъ осеннимъ дождемъ... Внизу, у подошвы, совсѣмъ другой міръ. Здѣсь каждый камень, будто драгоцѣнность, окруженъ цвѣточнымъ вѣнкомъ, по холмамъ стелется темная красноватая зелень, отовсюду, съ земли, съ окрестныхъ кустовъ и невидимыхъ овраговъ, властнымъ шумомъ и ароматомъ дышетъ могучая жизнь, и надо всѣмъ живущимъ яркое солнце неуклонно совершаетъ свое творческое дѣло... И въ этомъ соединеніи контрастовъ на одномъ пейзажѣ заключается едва ли не интереснѣйшій художественный мотивъ, какой только можетъ представить природа. Шотландія -- неистощимая сокровищница подобныхъ контрастовъ въ исторіи и въ жизни.
   Страна бѣдная, трудно-доступная, отрѣзанная отъ остального міра горами и моремъ, воспитала нравы суровые до жестокости, воинственныя до кровожадности, и надолго обезпечила ихъ отъ какихъ бы то ни было внѣшнихъ вліяній. Замкнутые въ горахъ, будто въ желѣзномъ кольцѣ, шотландцы, по крайней мѣрѣ, до XVIII вѣка считали чуть ли не преступленіемъ переходить за предѣлы родины,-- и Карлу-Эдуарду, послѣднему претенденту изъ дома Стюартовъ, только ночью обманомъ удалось провести горцевъ за пограничный столбъ, на англійскую почву. Здѣсь они обнаружили полное незнакомство съ самыми обыденными явленіями европейской культурной жизни.
   Однажды послѣ битвы горецъ изъ арміи принца нашелъ на полѣ очень дорогіе часы и поспѣшилъ промѣнять ихъ на какую-то бездѣлку. "Когда я нашелъ этого звѣрка,-- разсказывалъ горецъ товарищамъ,-- онъ былъ еще живъ, но потомъ скоро умеръ". Это и вынудило воина поскорѣе отдѣлаться отъ находки: часы остановились, и онъ ихъ счелъ ни на что негоднымъ "трупомъ".
   Такіе люди цѣлыми поколѣніями росли въ ущельяхъ и долинахъ, наполняя свою страну неутомимой страшной дѣятельностью. Кипѣла безпрестанная и безпощадная война между кланами, горцами и обитателями долинъ, владѣльцами замковъ и населеніемъ деревень и городовъ, королями и баронами. Рѣдкій Стюартъ спокойно кончалъ свои дни на тронѣ и рѣдкій кланъ во всякое время не велъ кровавыхъ счетовъ съ сосѣдями. Это по-истинѣ исторія "коршуновъ и вороновъ",-- исторія, неизгладимыми чертами записанная народной памятью, въ безчисленныхъ балладахъ и легендахъ, въ названіяхъ урочищъ, равнинъ, часто отдѣльныхъ скалъ. И эти естественныя лѣтописи до сихъ поръ читаются на развалинахъ башенъ, замковъ, крѣпостей, усѣивающихъ вершины и обрывы горъ. Здѣсь когда-то обитали достойные родичи викинговъ, носившіе въ гербахъ луну и звѣзды,-- при этихъ свѣтилахъ совершались ихъ подвиги мести, междоусобной брани, а то и просто грабежа. Какой богатѣйшій запасъ грандіозныхъ поэтическихъ мотивовъ завѣщали они позднѣйшимъ поколѣніямъ и сколькихъ поэтовъ, съ Бэрнсомъ и Вальтеръ Скоттомъ во главѣ, воспитали эти единственныя въ мірѣ преданія!
   Да, единственныя, по своеобразному сплетенію жестокости и романтизма, борьбы и любви, преступленій и поэзіи.
   Перечитайте шотландскія баллады,-- вы будете поражены именно тѣмъ контрастомъ, какимъ чаруетъ васъ горная природа. Здѣсь женщины и дѣвушки не уступаютъ мужьямъ и витязямъ ни энергіей, ни мужествомъ, ни твердостью руки. Иная красавица не задумывается отдѣлаться отъ соперницы кинжаломъ или ядомъ, женщина, покидаемая возлюбленнымъ, вмѣстѣ съ прощальнымъ поцѣлуемъ, убиваетъ наповалъ измѣнника, сестра съ неукротимою суровостью осуществляетъ месть на сестрѣ, похитившей сердце милаго... Чтобъ уяснить себѣ весь дѣйствительный смыслъ германской Валгаллы и ея Валькирій, надо только ближе подойти къ шотландской поэзіи,-- отнюдь не игрѣ свободной фантазіи, а точной исторіи семейныхъ и племенныхъ нравовъ цѣлаго народа.
   И что удивительнѣе всего,-- жесточайшая по содержанію баллада не забудетъ отмѣтить тончайшіе признаки женской красоты. Она сообщитъ вамъ, что смертоносный кинжалъ былъ выхваченъ изъ блестящей пышной косы, что ноги героини стройны и бѣлы какъ горный снѣгъ, что руки ея, напоминающія молоко, бросались въ глаза изяществомъ и нѣжностью пальцевъ. Потрясающую трагедію двухъ сестеръ баллада закончитъ разсказомъ, какъ нѣкій пѣвецъ изъ золотыхъ волосъ убитой надѣлалъ струнъ, и онѣ заговорили о злодѣйствѣ.
   Но въ балладахъ только проблески, мимолетныя вспышки романтическихъ чувствъ,-- на полной свободѣ они развернутся въ пѣсняхъ. Кто бы могъ ожидать, что въ сѣверныхъ ущельяхъ, въ болотистыхъ туманныхъ долинахъ не меньше цвѣтовъ любовной поэзіи, чѣмъ въ вѣчно-солнечномъ Провансѣ? И какой поэзіи! Вальтеръ Скоттъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ объѣздить бѣдныя хижины горцевъ, тщательно собрать вѣковое творчество простого народа и на немъ основать свою первую поэтическую славу. И это творчество могло бы напитать вдохновеніемъ не одного Министреля.
   Начиная съ короля и кончая послѣднимъ пастухомъ въ Шотландіи всѣ сословія и состоянія внесли блестящія имена въ исторію поэзіи. Въ семьѣ Стюартовъ, несчастнѣйшей изъ европейскихъ династій, одинъ поэтъ слѣдуетъ за другимъ: Іаковъ I -- трубадуръ, авторъ популярнѣйшихъ народныхъ поэмъ, его преемники или сами обладаютъ поэтическимъ даромъ,-- такова Марія Стюартъ,-- или покровительствуютъ поэтамъ,-- даже Іаковъ англійскій, фанатикъ и педантъ. Рядомъ съ королями -- ремесленники, пастухи, мелкіе фермеры, школьные учителя. И именно низшій классъ создаетъ талантливѣйшихъ пѣсенниковъ. Гдѣ-нибудь въ едва доступномъ ущельѣ, будто альпійская роза, расцвѣтаетъ свѣжій и сильный поэтическій геній въ лицѣ молодого пастуха съ ясными, почти дѣтскими глазами, съ длинными волосами горца, столь же дикаго и извнѣ грубаго, какъ его родныя скалы. По впослѣдствіи имя "дикаря" станетъ однимъ изъ украшеній англійской литературы. Въ другомъ мѣстѣ, почти одновременно, еще болѣе могучій талантъ внушитъ чудныя пѣсни столь же бѣдному землепашцу, на этотъ разъ бурному и страстному, но тѣмъ болѣе плодовитому и славному. Къ нимъ присоединится городской труженикъ, по ремеслу парикмахеръ, по натурѣ -- бардъ. И всѣ эти Бэрнсы, Гогги, Рамсэи, Лейдены -- не исключенія, не единичные примѣры, а только наиболѣе пышные цвѣты изъ громаднаго букета народнаго шотландскаго творчества. Да, народнаго больше, чѣмъ гдѣ-либо, потому что Бэрнсы будутъ обильно черпать перлы своей поэзіи изъ разсказовъ старыхъ служанокъ на фермахъ своихъ отцовъ, а ихъ собственныя пѣсни будутъ повторяться молодыми дѣвушками долинъ и горъ, ихъ сборники будутъ распродаваться среди рабочихъ, на трудовые гроши, и читаться въ темныхъ мозаикахъ, при свѣтѣ вонючаго торфа. И никто не прививалъ извнѣ и искусственно этимъ бѣднякамъ такой любви къ родной поэзіи: она выросла подъ неумолкаемый шумъ борьбы и битвъ, привилась на почвѣ, пропитанной кровью, созрѣла среди ужасовъ и призраковъ смерти.
   Дальше, въ новую эпоху, новая тягота нависла надъ Шотландіей. Суровая страна изъ протестантства создала вѣру и церковь по образу своихъ преданій и нравовъ,-- вѣру, исполненную мрака и отчаянія,-- церковь безпощадную, нетерпимую и мелочно-жестокую. Вѣра изгнала всякую красоту и жизнь изъ богослуженія, молитву превратила въ аскетическій искусъ, проповѣдь -- въ небесные громы надъ земнымъ свѣтомъ и счастьемъ. Въ шотландскихъ храмахъ священники принялись изощряться въ изображеніи ужасовъ ада, козней сатаны, свой зловѣщій экстазъ доводили до галлюцинацій, ученіе о Богѣ милосердномъ и милующемъ объявляли ересью, готовы были даже Новый Завѣтъ устранить изъ нравственнаго обихода вѣрующихъ. Церковь превратилась въ самое деспотическое учрежденіе, какое только могла изобрѣсти подобная вѣра. Впослѣдствіи англійскіе историки будутъ отдавать преимущество даже испанской и неаполитанской инквизиціи сравнительно съ шотландскими пресвитерами.
   Общественная и частная жизнь перешла подъ самый пристальный и придирчивый контроль духовенства. Страна покрылась сѣтью "церковныхъ совѣтовъ", они призвали себѣ на помощь изумительную организацію шпіонства и доносовъ, вмѣшивались въ личныя и семейныя дѣла прихожанъ, слѣдили даже за размѣрами аппетита, слишкомъ рѣзкими выраженіями и энергическими жестами отцовъ и матерей. Проступокъ влекъ немедленно кару, мучительную и позорную,-- публичное покаяніе при совершенно инквизиціонной обстановкѣ.
   Преступникъ отлучался отъ церкви, и легко представить, что это означало тамъ, гдѣ о "почтеннѣйшемъ" гражданинѣ выражались: "онъ по воскресеньямъ три раза бываетъ въ церкви!" Отлученіе снималось послѣ особаго обряда, тѣмъ болѣе любопытнаго, что ему подвергся и нашъ поэтъ.
   Въ церкви, въ присутствіи всего народа, преступникъ долженъ былъ облечься въ особое платье и взойти, нерѣдко съ обритою годовой и босыми ногами, на особое возвышеніе, вродѣ позорнаго столба, и выслушать строжайшее внушеніе священника. Эта казнь могла повторяться въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, по воскреснымъ днямъ, не менѣе трехъ разъ, а въ исключительныхъ случаяхъ доходила до пятидесяти двухъ.
   Такъ карались преимущественно грѣхи молодости, и пощады не полагалось ни полу, ни возрасту. Дѣвушки вмѣстѣ съ парнями всходили на эшафотъ, и такъ какъ нѣкоторыя изъ нихъ стали было закрывать лица плащами, церковь издала приказъ -- отнимать у женщинъ плащи передъ казнью. А грѣхи трудно было скрыть. На службѣ у совѣтовъ состояли повивальныя бабки и обязаны были доносить власти о всѣхъ незаконныхъ рожденіяхъ...
   И такой порядокъ вещей въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ Шотландіи продолжался до половины нынѣшняго столѣтія! И онъ вполнѣ естественно могъ выроста на той почвѣ, гдѣ народная и политическая исторія хранила столько кровавыхъ дѣлъ и стихійныхъ неукротимыхъ чувствъ.
   Но это опять только тѣни и холодъ вершинъ, кровь и ужасъ баллады, а рядомъ -- самый подлинный свѣтъ и тепло долинъ и чарующая поэзія пѣсенъ.
   У пресвитеріанской инквизиціи былъ, повидимому, самый надежный союзникъ -- бѣдность шотландскаго народа. Врядъ ли гдѣ труднѣе достается земледѣльцу насущный хлѣбъ, чѣмъ на скалахъ и болотахъ этого живописнаго, но неблагодарнаго края. Пахатная земля разбросана на пространствѣ узкими полосками, между ними камни и тощія сорныя травы. Каждая изъ полосокъ выпахивается до полнаго истощенія, потомъ земледѣлецъ переходитъ на другое поле, пока выпаханная земля снова не пріобрѣтетъ силу. Естественно, при такихъ условіяхъ хозяйство подвержено вѣчнымъ опасностямъ прійти въ полное разстройство. Неурожай одного года можетъ надолго подорвать благосостояніе семьи... Такъ было въ эпоху Бэрнса, и поэту пришлось до конца выпить чашу обычныхъ лишеній шотландскаго фермера.
   Можно бы ожидать,-- здѣсь церковный гнетъ не встрѣтитъ серьезнаго отпора: вѣдь, бѣдность -- исконная спутница невѣжества и нравственнаго рабства! Въ дѣйствительности оказалось совершенно обратное, для жителей иныхъ странъ едва возможное и даже не вѣроятное.
   Шотландскіе горцы могли во всю жизнь не видать карманныхъ часовъ, но это не мѣшало имъ быть просвѣщеннѣе и образованнѣе всѣхъ европейскихъ націй задолго до изобрѣтенія самыхъ необходимыхъ принадлежностей комфорта. И во главѣ образованія шло именно духовенство, столь нетерпимое въ вопросахъ нравственности и внѣшней жизни. Въ 1560 году была объявлена необходимость всеобщаго образованія, по весьма оригинальному соображенію: "Въ виду того, что люди явились на свѣтъ невѣжественными и Богъ пересталъ просвѣщать ихъ путемъ чудесъ, система всеобщаго образованія стала необходимостью".
   При каждой церкви учреждались школы, и дѣти бѣдняковъ обучались на церковный счетъ.
   Это только начало. Постановленія повторялись въ теченіе слѣдующаго столѣтія и, наконецъ, окончательно были узаконены школы по всѣмъ приходамъ, рѣшенъ вопросъ о вознагражденіи и жилищѣ сельскаго учителя въ возможно благопріятномъ смыслѣ. Съ тѣхъ поръ "образованіе -- страсть въ Шотландіи", по выраженію англійскаго историка. Можно сказать, болѣе чѣмъ страсть -- скорѣе подвигъ.
   Для шотландскаго крестьянина не выучить грамотѣ дѣтей было бы величайшимъ лишеніемъ, буквально -- личнымъ несчастіемъ. Онъ готовъ пойти на какія угодно жертвы, не отступитъ ни предъ какими трудностями достать учителя, если его ферма заброшена въ захолустьи, вдали отъ школы, наконецъ, самъ, между дѣломъ и даже во время работъ, станетъ учить дѣтей и ради нихъ примется снова возобновлять въ своей памяти школьную науку, засядетъ за учебники, превратится въ школьника.
   Мы ни единымъ словомъ не прикрашиваемъ дѣйствительности,-- все это до послѣдней черты можно найти въ біографіи того или другого шотландскаго поэта и ученаго крестьянскаго происхожденія. Здѣсь часто исторія первой грамоты въ высшей степени трогательна, своего рода поэма и -- на какіе же мотивы?-- азбуки, дѣтской книжки, раннихъ странствій въ школу,-- всего, что для многихъ дѣтей остается столь тягостнымъ и смутнымъ воспоминаніемъ.
   Но, можетъ быть, трогательность -- удѣлъ только даровитыхъ, исключительныхъ дѣтей? Оказывается, нѣтъ.
   Гдѣ, помимо Шотландіи, можно встрѣтить, такія, напримѣръ, сцены?
   Въ одномъ изъ самыхъ несчастныхъ горныхъ захолустій толпа едва одѣтыхъ, босыхъ дѣтей взбирается на гору: тамъ школа, гдѣ они учатся латинскому и даже греческому языку, читаютъ Виргилія и Гомера. Недалеко, въ полѣ, пастухъ устроилъ изъ плаща защиту отъ вѣтра и читаетъ1 книгу, пока пасется его стадо. Еще дальше -- маленькой дѣвочкѣ путешественникъ даритъ шесть пенсовъ, и она торжественно заявляетъ, что немедленно купитъ себѣ книжку...
   Всѣ эти сцены относятся къ началу нашего столѣтія, т.-е. почти современны Бэрнсу. Щ разсказчикъ -- англичанинъ, не заинтересованный въ чувствительномъ шотландскомъ патріотизмѣ. Да еслибъ у насъ и не было подобныхъ разсказовъ, знаменитые шотландцы -- дѣти крестьянъ и ремесленниковъ -- однимъ своимъ появленіемъ и дѣятельностью въ извѣстной средѣ достаточно краснорѣчиво подтвердили бы высокую культурность духовной почвы бѣдныхъ и "дикихъ" горцевъ.
   Но въ образованіи участвовала и церковь. Въ силу протестантскаго принципа она должна была изъ своихъ дѣтей создать, прежде всего, чтецовъ и даже толкователей Св. Писанія, и подъ ея вліяніемъ шотландскія хижины превращались по субботамъ въ богословскія аудиторіи... Не всегда, конечно, изъ этихъ аудиторій выходили толкователи въ духѣ Ноксовъ и церковныхъ совѣтовъ: проповѣдникамъ безпрестанно приходилось гремѣть противъ "инакомыслія",-- и Бэрнсъ на своей судьбѣ изучилъ предѣлы пресвитеріанской умственной свободы. Но еще существеннѣе вопросъ о нравственной терпимости. Вышеописанная казнь постигала не ереси, а то, что церковь считала беззаконіемъ и развратомъ. Горчайшій позоръ и невыносимое общественное положеніе обрушивались на нравственныхъ преступниковъ, и шотландецъ на каждомъ шагу рисковалъ запутаться въ тенетахъ церковной дисциплины -- не какъ послѣдователь церкви, а какъ членъ семьи и общества.
   И вотъ противъ этой опасности школа, призванная къ жизни духовенствомъ, не могла имѣть достаточно средствъ и поводовъ для борьбы. Напротивъ, предоставленная себѣ и церкви, она превратилась бы въ орудіе той же церковной дисциплины и пресвитеріанство грозило основать свою схоластику, какъ этого достигло раньше католичество съ своими школами. На помощь грамотѣ и образованію должна прійти жизнь и народные нравы и поддерживать свѣжую естественно-могучую струю въ атмосферѣ формализма и нетерпимости.
   И жизнь пришла,-- та самая поэтическая, радостная и кипучая, какая искони била неумирающимъ ключомъ въ народномъ творчествѣ Шотландіи.
   Все равно, какъ въ старину, сквозь оглушительный трескъ оружія и дикій вой насилія и мести, въ шотландскихъ горахъ звучалъ задушевный голосъ романтическихъ настроеній и нѣжнаго то меланхолическаго, то торжествующаго чувства, такъ и теперь будто въ насмѣшку надъ безнадежно-мрачными изображеніями ада и дьявольскихъ умысловъ, надъ неустанными грозными поученіями, надъ бдительнѣйшими очами шпіона и палача не замолкаютъ пѣсни, національная музыка, не прекращаются сборище молодежи для пѣсенъ и танцевъ... И такова безумная отвага жизни -- общественное мнѣніе освящаетъ именно тѣ "случайности" молодыхъ увлеченій какія церковь клеймитъ публичнымъ позоромъ.
   Да, оказывается, та самая Шотландія, которая явила міру Нокса, воспитала музыкальнѣйшій народъ въ мірѣ. Правда, церковь и здѣсь внесла нѣкоторую лепту. Каждый прихожанинъ обязанъ участвовать въ общественномъ церковномъ пѣснопѣніи, ипѣніе вошло обязательнымъ предметомъ въ программы шотландскихъ школъ. Трудно найти крестьянина, незнакомаго съ нимъ такъ же, какъ и съ грамотой. Но церковь ограничила музыку крайне тѣсными предѣлами, отняла всякую художественную красоту у поэтичнѣйшаго изъ искусствъ, вытравила жизнь и радость изъ благочестивыхъ напѣвовъ.
   Народъ подчинился преобразованію, но только въ церкви и ради церкви, а внѣ ея остался вѣренъ своей легкомысленной старинѣ.
   И въ результатѣ, по зимнимъ вечерамъ, въ шотландскихъ деревняхъ происходятъ рядомъ сцены совершенно различнаго характера. Въ школахъ подъ руководствомъ учителя дѣти изучаютъ искусство пѣть псалмы на такой манеръ, чтобъ у слушателей дѣйствительно не оставалось иного чувства, кромѣ отвращенія къ жизни, а здѣсь же рядомъ, въ какомъ-нибудь амбарѣ, при скудномъ освѣщеніи, на земляномъ полу, происходятъ одушевленнѣйшіе танцы подъ звуки національной музыки, и никакія дневныя изнурительныя работы не могутъ удержать молодежь совершать часто довольно значительныя путешествія ради подобныхъ ассамблей. И всякая церковная и домашняя дисциплина безсильна здѣсь, тѣмъ болѣе, что зимнія собранія парней и дѣвицъ -- необходимое продолженіе лѣтнихъ свиданій...
   При Возрожденіи существовалъ одинъ обычай, несомнѣнно много способствовавшій блеску и веселью общества. Дама и кавалеръ, за обѣдомъ, обязаны были ѣсть изъ одного блюда и пять изъ одного бокала. Бесѣда невольно становилась свободнѣе и сердечнѣе,-- едва лишь тлѣвшая симпатія могла быстро разгорѣться въ огонь увлеченія, столь желанный для современниковъ счастливой эпохи.
   И вотъ нѣчто вродѣ этого обычая изобрѣли шотландскіе крестьяне, можетъ быть, наравнѣ съ пріятнымъ имѣя въ виду и полезное. Во время лѣтней страды парни и дѣвушки работаютъ попарно... Практическая мудрость здѣсь разсчитываетъ на соревнованіе кавалеровъ и дамъ, но для нихъ самихъ существенный вопросъ, конечно, не въ "мудрости". Въ чемъ именно-прекрасно объяснилъ нашъ поэтъ. Первымъ вдохновеніемъ онъ обязанъ именно первой совмѣстной работѣ во время жатвы съ юной подругой...
   Но развѣ можно обо всемъ переговорить въ полѣ, на виду у толпы? Неизбѣжны свиданія, и они распространены среди шотландскихъ крестьянъ не менѣе, чѣмъ среди самыхъ томныхъ и страстныхъ обитателей береговъ Гвадалквивира. Русскій поэтъ написалъ очаровательный романсъ на испанскую тему,-- онъ могъ бы съ еще большимъ правомъ воспѣть иного шотландскаго рыцаря и поэта. Именно поэта, потому что свиданія влюбленныхъ -- одинъ изъ любимѣйшихъ мотивовъ шотландской народной и художественной поэзіи. И сколькими минутами счастья, вдохновенія, а также раскаянія и горя обязанъ Бэрнсъ этому національному романтизму своей родины!
   Раскаяніе и горе -- вѣчные спутники романтизма и поэтическихъ увлеченій, особенно тамъ, гдѣ жизнь такъ сурова и бѣдна, гдѣ вопросъ о существованіи ежеминутно представляется въ досаднѣйшей и прозаичнѣйшей формѣ. Для шотландскаго рыцаря столько поводовъ влюбиться и такъ мало возможности быть обезпеченнымъ мужемъ и отцомъ. Это, несомнѣнно, одна изъ жесточайшихъ дилеммъ, и мы видѣли, какъ ее разрѣшило шотландское духовенство.
   Оно мимо всякихъ смягчающихъ обстоятельствъ, частныхъ и общихъ, разъ навсегда опредѣлило отлученіе и публичную нравственную казнь. И оно, по-своему, было право: необходимы же какія-нибудь сильныя средства противъ повальнаго головокружительнаго увлеченія молодежи пѣснями, танцами, любовными интригами!... Но на сторонѣ жизни оказалось также свое право.
   Она сочла незаконнымъ и врядъ ли возможнымъ судить молодость по кодексу внѣземной святости и сверхчеловѣческой добродѣтели. Она поняла и простила. Церковные совѣты упорно взводили на эшафотъ отцовъ и матерей, не получившихъ на свой союзъ священническаго благословенія, а дѣтей выбрасывали за предѣлы благоустроеннаго общества. Гражданскій порядокъ рѣшалъ вопросъ совершенно иначе. Со стороны "грѣшника" достаточно заявленія въ присутствіи свидѣтелей, что онъ свою "грѣшницу" считаетъ женой, и дѣти ихъ становились законными и всякій позоръ снимался съ дѣвушки. Такой рѣшительный законъ не только ограждалъ миръ и спокойствіе согрѣшившихъ, но и въ сильнѣйшей степени подрывалъ нравственное значеніе церковной грозы. Такъ, отъ внѣшнихъ и второстепенныхъ до самыхъ существенныхъ и общихъ явленій -- естественныя благородныя силы, здоровая національная природа боролись за жизнь и свободу, и въ борьбѣ обнаружили не менѣе энергіи и стойкости, чѣмъ было на сторонѣ врага. Потому что всѣ они -- отпрыски единаго корня, и свѣтъ и тѣни принадлежатъ одному и тому же національному типу. Свѣтъ и тѣни мы должны понимать отнюдь не въ смыслѣ безусловнаго восторга предъ "свѣтомъ" и рѣшительнаго приговора надъ "тѣнями".
   Кровавая старина Шотландіи и пресвитеріанскій фанатизмъ -- явленія сами по себѣ отрицательныя, но въ основѣ ихъ лежитъ по-истинѣ желѣзная и несокрушимая энергія націи, вѣковой закалъ нравственныхъ силъ. Романтизмъ и неистощимая игра воображенія и творчества въ высшей степени увлекательны, когда они воплощаются въ народной поэзіи, но сами по себѣ, безъ твердыхъ жизненныхъ устоевъ и практическаго генія, они не создадутъ великой національной культуры. Такимъ образомъ, противоположности дополняютъ другъ друга и, гармонически сливаясь въ избранныхъ личностяхъ, образуютъ совершеннѣйшихъ представителей столь богато и разнообразно одаренной націи.
   Одинъ изъ нихъ -- нашъ поэтъ. Его жизнь и личный характеръ -- исторія тѣхъ же исконныхъ контрастовъ. Они то вступаютъ въ междоусобную борьбу, то сливаются въ одно ясное, могучее теченіе, и поэтъ переживаетъ то жесточайшую драму внутреннихъ и внѣшнихъ противорѣчій, то, побѣдоносный и ясный, раскрываетъ во всемъ блескѣ великія сокровища своей природы."Онъ умираетъ слишкомъ рано, чтобы достигнуть невозмутимой душевной гармоніи и спокойной самоувѣренной мудрости,-- умираетъ въ самый разгаръ нравственной и житейской борьбы.." Но тѣмъ ближе онъ нашему человѣческому сочувствію и тѣмъ болѣе поучительныхъ уроковъ заключаетъ въ себѣ эта неустанно-мятежная жизнь,-- уроковъ не для сентенцій по адресу поэта, а для насъ, для человѣческаго общества, которому изрѣдка выпадаетъ отвѣтственная, но почти никогда достойно не выполняемая роль цѣнителя и оберегателя своихъ лучшихъ дѣтей.
   

II.

   Намъ забавно слышать, когда какой-нибудь самодѣльный великій человѣкъ или просто фанфаронъ примется открывать въ своемъ существованіи нарочитое вмѣшательство сверхъестественныхъ силъ, и на похвальбу Ренэ Шатобріана бурей и другими чудесами, сопровождавшими будто бы спеціально его появленіе на свѣтъ, мы готовы отвѣтить убійственной рѣчью шекспировскаго насмѣшника по адресу подобнаго же героя:
   
   Да вѣдь она, земля, тряслась бы и тогда,
   Когда бы кошка матери твоей
   Въ то время окотилась, а ты
   И не рождался вовсе.
   
   Но намъ не смѣшно, когда Бэрнсъ на верху славы вспоминаетъ объ обстоятельствахъ своего рожденія. Такъ же свирѣпствовала буря и почти разрушила домъ его отца. Послѣдній фактъ несравненно краснорѣчивѣе досужихъ фанфаронадъ Ренэ. Онъ показываетъ, что "земныя странствія" начались для нашего поэта необычайно рано. Мать съ новорожденнымъ должны были перенести въ домъ сосѣда, и это дѣйствительно будто знаменовало нескончаемый рядъ переселеній и поисковъ за укромною кровлей, наполнившихъ всю жизнь Бэрнса.
   Отецъ -- сначала садовникъ у лорда, потомъ фермеръ-арендаторъ -- всю волю свою положилъ на созиданіе благополучія весьма многочисленной семьи. У него вполнѣ достаточно и физическихъ силъ, и нравственной энергіи, и житейской опытности, и особенно страстной любви къ дѣтямъ, но приходилось камни превращать въ хлѣбъ и стихіямъ противоставлять собственноручно сбитыя изъ глины стѣны. Естественно, нужда слишкомъ часто гостила въ жалкой мазанкѣ, а стихіи, случалось, уничтожали и самыя стѣны.
   Здѣсь нѣтъ ни единаго празднаго человѣка. Сыновья принимаются за работу чуть не съ дѣтства, старшій тринадцатилѣтній Робертъ уже молотитъ, пятнадцати лѣтъ онъ считается главною рабочею силой на фермѣ, и вся первая молодость проходитъ у него будто у "каторжника". Это его собственное выраженіе, отнюдь не преувеличенное, поясняемое удивительными подробностями въ разсказѣ его брата. Отцу 50 лѣтъ, у него семеро дѣтей, почти все малютокъ, такъ какъ онъ женился очень поздно, вся семья ютится въ темнотѣ и тѣснотѣ, по цѣлымъ годамъ не видитъ мяса, питается овсяною мукой, приготовленной во всевозможныхъ видахъ, и изрѣдка капустой съ свинымъ жиромъ.
   Но не всегда и на эти блюда хватаетъ урожая. Необходимо безпрестанно мѣнять землю, переѣзжать съ одной фермы на другую и вѣчно начинать жизнь съ начала. Отцу поэта приходится выносить эти мытарства уже въ преклонномъ возрастѣ, давно истомленному непосильною работой, и всякое лишеніе неминуемо падаетъ на единственную поддержку семьи -- старшаго сына. Легко представить, какой запасъ впечатлѣній остается въ его памяти отъ подобнаго "незабвеннаго дѣтства!"
   Но исторія нужды, однообразныхъ удручающихъ бѣдствій идетъ рядомъ съ другой, повидимому, совершенно здѣсь неумѣстной. Овсяная похлебка, каторжный трудъ и въ хижинѣ старика Бэрнса уживаются рядомъ съ мѣстной шотландской "страстью"; Отецъ изъ силъ выбивается научить грамотѣ своихъ дѣтей. Онъ вмѣстѣ съ сосѣдями вскладчину нанимаетъ учителя, тотъ поперемѣнно живетъ въ каждой семьѣ, усердно напитываетъ юнцовъ не только грамотой, но и всякими другими науками. Учитель получаетъ мѣсто и уѣзжаетъ, тогда самъ старикъ Бэрнсъ принимается за занятія съ дѣтьми, во время работъ сообщаетъ имъ все, чему самъ когда-то выучился и что недавно ради нихъ вычиталъ изъ учебныхъ руководствъ по исторіи, географіи, астрономіи, естествознанію. Эти бесѣды прекращаются только со смертью наставника: въ послѣдніе часы онъ все еще вѣрный и лучшій другъ и учитель своихъ дѣтей.
   И дѣти шли за отцомъ.
   Послѣ начальной грамоты Робертъ ухитряется отрываться отъ работъ ради англійскаго и французскаго языка, гоститъ у учителя, пока не наступаетъ время страды. Потомъ ради той же науки, на этотъ разъ геометріи и землемѣрнаго искусства, онъ отправляется въ отдаленную деревню. Когда положеніе семьи становится отчаяннымъ, онъ усердно выискиваетъ новыя средства помочь ей, переселяется въ городъ для изученія льняного ремесла.
   Все это происходитъ до двадцатитрехлѣтняго возраста и составляетъ только каплю въ морѣ пережитаго и передуманнаго будущимъ поэтомъ. Нужда и матеріальная житейская борьба вездѣ и всегда по существу однѣ и тѣ же, и разсказъ о нихъ неизбѣжно выходитъ однотоннымъ и будто давно знакомымъ. Бэрнсъ особенно и не распространялся о нихъ: кто самъ не стоялъ подъ грозой голода и безпріютныхъ скитаній, тому не понять во всей полнотѣ чужой трагедіи.
   Но есть одна сторона въ этой сѣрой исторіи, болѣе яркая и даже подчасъ эффектная. Она, пожалуй, можетъ заинтересовать даже любителей исключительнаго жанра и романтическихъ мотивовъ.
   Темная, душная мазанка, грубый физическій трудъ, непрерывная забота о самомъ скудномъ хлѣбѣ насущномъ -- такова внѣшняя жизнь Бэрнса, сына крестьянина и рабочаго. Но за ней скрывается другая, совсѣмъ на нее непохожая и она подчасъ -- будто солнце сквозь тучи -- прорывается среди окружающей прозы и бѣдноты. Бэрнсъ въ своей погонѣ за грамотой и образованіемъ ничѣмъ не отличается отъ самыхъ обыкновенныхъ своихъ земляковъ, но результаты оказываются совсѣмъ особенными.
   Въ шестнадцать лѣтъ -- онъ интереснѣйшій молодой человѣкъ во всей округѣ, блестящій спорщикъ въ богословскихъ бесѣдахъ, остроумный разсказчикъ въ кругу парней, опасный покоритель женскихъ сердецъ. Онъ видитъ свои успѣхи, невольно убѣждается въ своемъ превосходствѣ надъ другими, его молодое сердце замираетъ подъ восторженный шепотъ дѣвушекъ и горячія привѣтствія пріятелей. Онъ усвоиваетъ особую манеру носить щегольской плащъ, и, естественно, пускаетъ въ ходъ все искусство -- прослыть неотразимымъ донъ-жуаномъ. А что же могущественнѣе можетъ подѣйствовать на сердце шотландской красавицы, какъ не ловко сложенная пѣсня, да еще съ ея именемъ?
   И Бэрнсъ становится поэтомъ -- невольно, незамѣтно для себя. Онъ услышалъ пѣсню изъ устъ четырнадцатилѣтней дѣвочки, работавшей на одной полосѣ съ нимъ, узналъ, что эту пѣсню сочинилъ нѣкій влюбленный въ честь своей дамы,-- отчего же и ему, Роберту, не попробовать счастья?
   И вотъ рядомъ съ учебниками французскаго и англійскаго языка является сборникъ народныхъ шотландскихъ пѣсенъ,-- Бэрнсъ съ нимъ не разстается, и богъ вдохновенія растетъ въ немъ съ каждымъ новымъ впечатлѣніемъ, новымъ знакомствомъ и въ особенности -- новымъ сердечнымъ волненіемъ.
   А эти впечатлѣнія и волненія Бэрнсъ воспринимаетъ со всею чуткостью поэтической натуры. Для него ничто не проходитъ безслѣдно,-- впослѣдствіи онъ мельчайшіе случаи деревенскихъ будней положитъ въ основу своихъ вдохновеннѣйшихъ пѣсенъ. Теперь онъ жадно присматривается къ людямъ, которые ему, захолустному "дикарю", кажутся новинкой, изучаетъ чужую жизнь не холоднымъ разсудкомъ, а страстью сердца, не щадя нервовъ и крови, съ неудержимою стремительностью отзывается на все невиданное и оригинальное.
   Геометрія не мѣшаетъ ему попасть въ общество контрабандистовъ, привыкнуть съ самоувѣренностью опытнаго человѣка смотрѣть на бѣшеный кутежъ и посягать на неопытныя души дѣвицъ, но въ то же время онъ переживаетъ отчасти безсознательный внутренній процессъ -- познанія людей, свойственный всякому прирожденному художнику.
   Но это только первая и сравнительно поверхностная школа,-- несравненно серьезнѣе и рѣшительнѣе пребываніе въ городѣ ради льняного промысла. Городъ приморскій, переполненный матросами, еще болѣе отчаянными прожигателями денегъ, чѣмъ деревенскіе контрабандисты, и неизмѣримо болѣе опытными въ жизненныхъ удовольствіяхъ. Или смертная опасность, или разгулъ до самозабвенія,-- и тамъ и здѣсь полнѣйшее презрѣніе къ самой жизни, ея серьезнымъ задачамъ...
   Какое впечатлѣніе подобный героизмъ долженъ произвести на юнаго поэта! Съ какимъ изумленіемъ и тайною завистью онъ выслушивалъ росказни одного изъ компаніи удальцовъ, своего рода Робинзона! Какой трепетъ охватывалъ его грудь, когда предъ нимъ, послѣ грязной работы въ пыльной и затхлой мастерской,-- развертывалась сказочная перспектива всевозможныхъ приключеній! Трудно и вообразить болѣе поразительный и для нашего героя болѣе мучительный контрастъ: безграничная, захватывающая духъ воля и неблагодарный изнуряющій трудъ въ темнотѣ и грязи.
   Естественно, у Бэрнса впервые просыпается жгучее чувство обиды на свою судьбу. Онъ впервые ясно и нестерпимо болѣзненно сознаетъ, въ какую тѣсную клѣтку засадила его неотвязная бѣдность и неизбѣжный "каторжный" трудъ. Онъ, вѣдь, уже давно убѣдился, что онъ лично гораздо выше своей тюрьмы, умственно сильнѣе и даровитѣе своей среды. Еще до знакомства съ городскими пріятелями, онъ производилъ эффектъ въ родной деревнѣ, обольщенный своими ораторскими подвигами, основалъ даже нѣчто вродѣ клуба и тамъ предлагалъ на разрѣшеніе такіе, напримѣръ, вопросы: "Молодой человѣкъ низкаго происхожденія будетъ ли счастливѣе, получивъ хорошее образованіе и развивъ свой умъ наукой,-- или оставшись въ тѣхъ же условіяхъ, какъ и его среда?"
   Характерный вопросъ! Только личныя настроенія могли подсказать его Бэрнсу. Какой же высоты они должны достигнуть послѣ новыхъ угнетеній бѣдности и невѣдомыхъ раньше соблазнительныхъ приманокъ свободы и счастья?
   Мастерская, гдѣ работалъ Бэрнсъ, сгорѣла, и попрежнему остался онъ безъ денегъ и предъ тѣмъ же страшнымъ вопросомъ, какъ помочь семьѣ. Въ двадцать три года не переносятъ равнодушно подобныхъ положеній,-- и Бэрнсъ возвращается домой переполненный горькихъ, безнадежныхъ чувствъ... Но въ тѣ же годы не долго висятъ тяжелыя тучи надъ человѣкомъ, и отчаянный пессимизмъ естественно переходитъ въ страстный вопль: "Я напрасно гонялся за счастьемъ... Мои надежды разбивались именно въ тѣ минуты, когда я болѣе всего надѣялся... Я усталъ отъ обмановъ судьбы, я отказался отъ своихъ стремленій, какъ отъ пустыхъ словъ, и рѣшилъ: будущее печально, прошлое неизвѣстно... но летящій часъ -- мой, и я имъ воспользуюсь!"
   И вотъ труженика смѣняетъ поэтъ, истомленнаго пахаря -- неутомимый пѣсенникъ, мрачнаго обитателя закоптѣлаго коттэджа -- легкомысленнѣйшій донъ-жуанъ шотландскихъ горъ и долинъ... Да, картина будто измѣняется, но только на одномъ планѣ: фонъ останется все тотъ же мрачный, убійственно-прозаическій, и радости поэта окажутся только болѣе яркими, но за то и болѣе отвѣтственными отступленіями отъ предустановленнаго порядка жизни.
   Смерть отца Бэрнса отъ чахотки совпадаетъ съ самымъ шумнымъ романтическимъ приключеніемъ сына. Оно не первое и пересчитать ихъ не взялся бы самый прилежный и строгій біографъ поэта, вѣроятно и самъ поэтъ не поручился бы за точность собственнаго счета.
   Летящій часъ дѣйствительно былъ встрѣченъ съ честью и удостоился самыхъ обильныхъ и разнообразныхъ жертвъ. Легко повѣрить,-- страданія поэта, направленныя на деревенскихъ красавицъ, не могли быть ни безнадежны, ни особенно продолжительны. Черные, изумительно блестящіе глаза, впослѣдствіи поразившіе Вальтеръ Скотта и смущавшіе даже эдинбургскихъ аристократокъ,-- жгли и невозбранно губили всякую намѣченную жертву. А при этомъ еще чудный, даже въ шотландскихъ горахъ,-- неслыханный даръ пѣсенъ,-- и въ результатѣ исторію Бэрнса можно бы изобразить на подобіе исторіи Геродота, называя каждую главу особымъ именемъ -- возлюбленной и въ то же время музы... Мы обязаны будемъ послѣдовать за поэтомъ въ эту "страну цвѣтовъ", но пока насъ интересуетъ другой вопросъ -- судьба самого поэта, отважно бросившаго вызовъ житейской прозѣ и безвыходной нуждѣ.
   По смерти отца онъ сталъ главой семьи, нанялъ новую ферму, раскрылъ было даже книжки по сельскому хозяйству, но первый же неурожай, какъ и всегда, ниспровергъ всѣ расчеты. Да и не до нихъ было двадцатишестилѣтнему хозяину, въ сущности только номинально стоявшему во главѣ дома. У него оказались свои отнюдь не хозяйственныя дѣла и настолько сложныя, что и конца имъ не видѣлось.
   Сначала сѣть завязала простая служанка на фермѣ Бэрнса. Любовь не прошла безслѣдно,-- и церковный совѣтъ немедленно призвалъ грѣшницу къ отвѣту, на сцену выступилъ неизбѣжный эшафотъ, и Бэрнсъ счелъ долгомъ явиться и занять мѣсто рядомъ съ своей Бетси... Картина вышла, несомнѣнно, очень эффектная, и поэтъ достойно воспѣлъ ее. Но этимъ не кончилось. Бэрнсъ, избалованный деревенскою славой и уже не разъ царапавшій своимъ краснорѣчіемъ святыхъ блюстителей чужой нравственности, теперь напалъ на духовенство съ неукротимою энергіей.
   Не трудно было изъ мѣстной хроники выудить нѣсколько пикантныхъ фактовъ на счетъ добродѣтелей святошъ, поднять на смѣхъ ихъ пристрастіе къ малеванію чорта и ада и въ особенности разоблачить ихъ вѣчныя богословскія междоусобицы... Одна сатира слѣдуетъ за другой. Поэтъ будто пользуется случаемъ излить накипѣвшую горечь отъ разныхъ лишеній и разочарованій, и гнѣвъ на свою неволю возмѣщаетъ на завѣдомыхъ врагахъ всякой свободы. Любовная интрига вдругъ пріобрѣтаетъ важный нравственный смыслъ: поэтъ выходитъ за предѣлы личнаго оскорбленія, начинаетъ поражать ханжество, мелочность и пошлость оффиціальныхъ хранителей добродѣтели, и произноситъ пламенную защиту гуманности, истинно-христіанской терпимости и прощенія.
   Служанку смѣняетъ болѣе серьезная героиня, дочь фермера. Результатъ тотъ же и послѣдствія ждутъ тѣ же, тогда поэтъ рѣшается заключить бракъ, объявляетъ дѣвушку своею женой. Но солидному практическому отцу не улыбается союзъ его дочери съ легкомысленнымъ стихотворцемъ, уже разъ побывавшимъ у церковнаго позорнаго столба и вступившимъ въ войну съ самимъ совѣтомъ. Старикъ требуетъ безсчестія, предъявляетъ искъ, и бѣдный счастливый любовникъ попадаетъ въ положеніе травленаго волка. Возлюбленная разыграла роль Офеліи, безусловно подчинилась воли отца и отказалась отъ свиданій съ поэтомъ. Бэрнсъ впалъ въ отчаяніе, угроза арестомъ превратила его въ бродягу, малодушіе матери его ребенка -- въ жалкаго отвергнутаго соблазнителя, и письма и пѣсни поэта звучатъ безысходною тоской, ядовитѣйшими укоризнами судьбѣ и людямъ. Повидимому, предъ нами полный разгромъ человѣческой души и нравственныхъ силъ... Въ дѣйствительности вовсе нѣтъ.
   Измѣна Джонъ только придастъ прелести другимъ дѣвушкамъ, а бѣдственное одиночество породитъ новые планы постигнуть, наконецъ, счастье и утвердить свою звѣзду на зенитѣ.
   Джэни умерла, да здравствуетъ Мэри! Родина оказалась могилой,-- ну, такъ пути открыты на весь міръ, хотя бы для перваго случая на Ямайку.
   И Бэрнсъ серьезно носится съ мыслью уѣхать за океанъ, разбогатѣть тамъ и вернуться предъ очи несговорчиваго и строгаго старика съ полнымъ кошелькомъ денегъ и повергнуть въ краску и раскаяніе послушную дочь... Такова натура поэтовъ! Вмѣстѣ съ звуками они дѣйствительно будто "отрываютъ муки отъ сердца" и, изобразивъ свои страданія на бумагѣ, перестаютъ испытывать ихъ въ груди. А нашъ поэтъ, кромѣ того, достойный сынъ своей страны,-- и онъ, подобно своему англійскому современнику, готовъ бросить роднымъ берегамъ прощальную рѣчь, исполненную мужества и достоинства...
   Какъ,-- спросите вы,-- вѣдь, Байронъ, отметая свое отечество, успѣлъ испытать обиду и какъ поэтъ, и эта обида не исчезнетъ до конца, а будетъ расти и обновляться? Что же Бэрнсъ дѣлалъ съ своимъ талантомъ? Неужели довольствовался истомой разныхъ Джонъ и Мэри, завистливымъ ропотомъ пріятелей и бѣшенствомъ святошъ? Ему, такому самоувѣренному и уже вкусившему соблазновъ славы,-- такъ естественно стремиться на болѣе обширную сцену.
   Конечно. И Бэрнсъ не былъ бы истиннымъ талантомъ, еслибъ не сознавалъ своихъ поэтическихъ силъ. Но только помыслы о громкой городской славѣ не безпокоили его воображенія: такой далекой и врядъ ли возможной казалась эта слава горному поэту! Это не значило, будто городъ въ его глазахъ являлся исключительнымъ, недоступнымъ царствомъ, а горожане высшею расой. Совершенно напротивъ. Бэрнсъ скоро докажетъ свой трезвый взглядъ на просвѣщенныхъ и культурно-изящныхъ господъ. Просто ему достаточно было побѣдъ надъ божествами горъ и долинъ: это для идеальнаго удовлетворенія, а о матеріальномъ, о деньгахъ за стихи Бэрнсъ не думалъ даже въ разгаръ своей великобританской извѣстности.
   Все дѣло рѣшилъ злосчастный романъ. На путешествіе денегъ, конечно, не находилось, и одинъ пріятель посовѣтовалъ издать стихи.
   Такимъ образомъ третья муза довершила внушеніе первыхъ двухъ: одна вдохновила первую пѣсню, другая -- вызвала у поэта страстную лихорадочную энергію творчества, а теперь самый неудачный и чреватый послѣдствіями романъ заставилъ поэта выйти на большой свѣтъ изъ мрака своихъ горъ. Въ то время, когда поэтъ бродилъ по ущельямъ, ища пристанища у друзей и знакомыхъ, питался гдѣ попало и чѣмъ Богъ послалъ,-- въ сосѣднемъ городкѣ набиралась книжка въ двѣсти страницъ "преимущественно на шотландскомъ нарѣчіи", и авторъ по нѣскольку разъ въ недѣлю отправлялся пѣшкомъ наблюдать за нарожденіемъ своего дѣтища.
   Оно было единственною надеждой поэта даже въ матеріальномъ смыслѣ, а потомъ первая печатная книга -- какого автора не волнуетъ до глубины души! И въ особенности поэта, крестьянина и юношу, столь заинтересованнаго въ славѣ уже ради своихъ романическихъ успѣховъ.
   Бэрнса всѣ эти соображенія, повидимому, нисколько не занимали. Страстность безразсудная, ничѣмъ не охлаждаемая и неисправимая отнюдь не мѣшала самообладанію и самосознанію въ такой степени, что этому поэту могъ бы позавидовать любой мудрецъ и дипломатъ. Ни на одну минуту не потерять почвы подъ ногами, не дать закружиться головѣ -- до потери личнаго достоинства и яснаго, твердаго взгляда на людей и обстоятельства -- по истинѣ рѣдкій, исключительный талантъ для художественной, столь непосредственно вдохновенной и увлекающейся натуры. Обратите вниманіе: личнаго достоинства и яснаго взгляда -- эти понятія такія же неизмѣнныя стихійныя основы личности Бэрнса, какъ и его способность загорѣться во мгновеніе ока отъ взгляда первой встрѣчной красавицы и отвѣтить на него восторженнымъ гимномъ любви, часто не совсѣмъ даже я соотвѣтствующимъ дѣйствительнымъ достоинствамъ красавицы. Бэрнсу очень пригодится такая разносторонность натуры въ эдинбургскихъ салонахъ, но и теперь мы слышимъ отъ него не совсѣмъ обыкновенныя рѣчи.
   Оказывается, онъ давно и слишкомъ хорошо изучалъ себя, свое дарованіе и слишкомъ безпристрастно оцѣнивалъ и выбиралъ свои произведенія, чтобы сомнѣваться въ ихъ успѣхѣ. Можно подумать, поэтъ нѣсколько обольщается, приписывая себѣ высшую степень мудрости, но онъ это скоро докажетъ на дѣлѣ съ необычайною тонкостью и тактомъ. И мы не можемъ сомнѣваться,-- предъ нами совсѣмъ исключительный случай: поэтъ скромно безъ излишества и правильно безъ педантизма оцѣнилъ свое дарованіе и съ перваго же шага вполнѣ сознательно занялъ подобающее мѣсто не только въ литературѣ...
   Это звучитъ уже совсѣмъ странно. Человѣкъ, до сихъ поръ не поднимавшійся выше компаніи контрабандистовъ, матросовъ и сельскихъ рабочихъ, имѣвшій дѣло съ психологіей служанокъ и дочерей мелкихъ фермеровъ, и самое большее -- вступавшій въ бесѣду съ деревенскими учителями и священниками,-- вдругъ очутится въ одномъ изъ самыхъ блестящихъ, аристократическихъ и культурныхъ обществъ Европы XVIII вѣка. Зрѣлище поучительное, хотя и напередъ извѣстное -- по другимъ примѣрамъ. Бэрнсъ совершенно измѣнитъ его исконный характеръ.
   Великому событію Бэрнсъ будетъ обязанъ, конечно, своимъ стихамъ. Книжечка такъ быстро разойдется, завоюетъ такой успѣхъ -- у свѣтской и деревенской публики, что поэта примутся прославлять въ столичныхъ журналахъ, вызовутъ въ столицу, предложатъ выпустить второе изданіе его пѣсенъ и, конечно, окончательно устранятъ мысль о Ямайкѣ.
   Все это въ порядкѣ вещей, и въ общихъ чертахъ подобное мы найдемъ въ біографіи Кольцова и всякаго другого даровитаго самоучки. Въ городахъ никогда не отказываются привѣтствовать захолустную диковинку съ художественнымъ талантомъ и особенно -- въ самыхъ тонкихъ и просвѣщенныхъ гостиныхъ, искони проявляющихъ склонность къ "аромату полей". Вопросъ только, чего стоитъ эта склонность и въ чемъ смыслъ этихъ привѣтствій.
   Нигдѣ и никогда такъ реально и интересно не разрѣшался вопросъ, какъ въ жизни Бэрнса.
   Предъ нами множество вполнѣ достовѣрныхъ свѣдѣній о томъ, какъ подвизался нашъ герой среди эдинбургскихъ ученыхъ и аристократовъ.
   Ему предстояло двѣ крайнихъ опасности, одинаково естественныхъ въ его положеніи: онъ могъ потеряться и разыграть жалкую роль вороны, залетѣвшей не въ свои хоромы, или -- напустить на себя вызывающую смѣлость плебейскаго таланта. И друзья Бэрнса сильно боялись за него. Но страхъ оказался напраснымъ.
   Очевидцы -- въ числѣ ихъ былъ, между прочимъ, и пятнадцатилѣтній Вальтеръ Скоттъ -- единодушно изумлены тактомъ, находчивостью, простотой и достоинствомъ, какіе не покидали Бэрнса въ его странствіяхъ по свѣтскимъ и литературнымъ гостинымъ. Краснорѣчіе, столь роковое для деревенскихъ красавицъ, явилось не менѣе чарующею силой среди изящныхъ городскихъ дамъ. Салонное остроуміе нашло достойнаго соперника въ природномъ юморѣ, въ необычайно блестящей оригинальности, въ сдержанномъ, но неотразимомъ паѳосѣ этого удивительнаго "сына природы". Женщины, всегда чуткія къ силѣ и даровитости, немедленно оцѣнили преимущества новаго гостя надъ обыкновенными острословами и франтами. Самыя модныя аристократки сознавались, что бесѣда съ этимъ человѣкомъ можетъ вскружить голову. И -- что еще удивительнѣе -- поэтъ такъ же умѣлъ слушать, какъ и говорить, всегда кстати вставить свое слово, неизмѣнно дышавшее новизной, искренностью и той авторитетностью, какая свойственна всякой дѣйствительной нравственной силѣ.
   Бэрнсъ сталъ злобой дня, героемъ сезона. Его забросали приглашеніями, любезностями, лестью и восторгами. Искреннѣйшимъ почитателямъ его таланта становилось жутко, и нѣкоторые отечески намекали ему насчетъ мудраго самообладанія и скромности. Но и теперь намеки было совершенно безцѣльны,-- Бэрнсъ отлично понималъ психологію своихъ поклонниковъ и поклонницъ и свою внезапную популярность.
   Сильнѣйшая опасность ему угрожала именно со стороны поклонницъ: онъ долго не могъ забыть перваго впечатлѣнія, какое произвели на него тонко-просвѣщенныя, идеально изящныя красавицы. Ничего подобнаго онъ не видалъ въ родныхъ горахъ,-- и сердце и кровь прирожденнаго рыцаря громко и мучительно заговорили. Здѣсь философіи пока пришлось замолчать и предоставить поле дѣйствія непосредственному личному опыту. Когда этотъ опытъ осуществится, Бэрнсъ и о салонныхъ музахъ и граціяхъ станетъ судить не менѣе благоразумно и положительно, чѣмъ судилъ теперь о свѣтскихъ и культурныхъ господахъ.
   Во-первыхъ, его нисколько не ослѣпила ни свѣтскость, ни культура, и онъ, по возвращеніи изъ столицы, отдавалъ справедливость "наблюдательности и уму" простыхъ людей, совершенно не тронутыхъ модой. Потомъ,-- онъ съ истинно-художественнымъ чутьемъ и крестьянскимъ здравымъ смысломъ проникъ въ тайны этой самой моды, и свою популярность призналъ однимъ изъ ея капризовъ. Онъ -- поэтъ, совсѣмъ не похожій на обыкновенныхъ поэтовъ и писателей, своего рода -- unicum, новость,-- естественно къ нему прилила волна вниманія,-- но она также быстро и тѣмъ дальше отольетъ отъ него. И отольетъ не потому -- объяснялъ Бэрнсъ,-- что у него нѣтъ на самомъ дѣлѣ никакихъ заслугъ. Напротивъ,-- заслуги есть и талантъ тоже, но только все это преувеличено, благодаря исключительно внѣшнимъ обстоятельствамъ и приподнято на высоту, не соотвѣтствующую дѣйствительности. Тѣмъ горше будетъ паденіе!
   Такъ думалъ и писалъ Бэрнсъ въ водоворотѣ свѣтскихъ успѣховъ и славы, способныхъ другого свести съ ума.
   Литература не знаетъ еще подобнаго примѣра здравомыслія и стойкости въ положеніи самомъ рискованномъ, какое только можетъ выпасть на долю талантливаго человѣка.
   И Бэрнсъ, конечно, оказался правъ. Въ столицѣ были, несомнѣнно, вполнѣ серьезные цѣнители его дарованія, но большинство, толпа видѣла въ немъ преимущественно "рѣдкаго звѣря",-- одни спѣшили показать его своимъ знакомымъ, другіе -- посмотрѣть и поразсказать.
   Сезонъ такимъ образомъ выходилъ съ "гвоздемъ", что и требовалось доказать. Появись другая "диковинка",-- Бэрнсъ немедленно былъ бы принесенъ въ жертву. Вѣдь, былъ же такой случай въ Парижѣ, въ самый разгаръ философскаго просвѣщенія. На одной изъ бульварныхъ сценъ по явился артистъ Жанно -- и немедленно его бюсты и портреты оказались на каминахъ и туалетныхъ столикахъ парижскихъ дамъ рядомъ съ изображеніями Вольтера!... Чѣмъ же эдинбургскія аристократки хуже французскихъ "просвѣтительницъ"!...
   Бэрнсъ даже имѣлъ удовольствіе во очію убѣдиться, что ничѣмъ не хуже. При всемъ тактѣ и благоразуміи онъ едва не устроилъ крайне непріятной сцены въ одномъ дружескомъ салонѣ, когда хозяева обнаружили, по его мнѣнію, недостойную угодливость нѣкоему привилегированному ничтожеству. И поэту пришлось видѣть, какъ малоцѣненъ въ сущности весь его геній, его благороднѣйшій паѳосъ предъ какой-нибудь титулованной куклой! И не только въ Шотландіи и во времена Бэрнса талантъ и личное достоинство не могли разрушить окончательно преградъ между canaille и le monde vrai, но и теперь въ иной на видъ безусловно демократической республикѣ -- un vieux nom звучитъ много громче самыхъ геніальныхъ стиховъ и рѣчей...
   Предсказаніе Бэрнса на счетъ отлива исполнилось и довольно скоро.
   Поэтъ зналъ свою участь; но развѣ легко мириться съ такими "переворотами" въ двадцать восемь лѣтъ?-- И Бэрнсъ невольно попадаетъ на стезю всѣхъ разочарованныхъ и оскорбленныхъ, пускается въ путешествіе, посѣщаетъ мѣстности, ознаменованныя величайшими событіями и именами родной исторіи, борьбой Валласа и Брюса за шотландскую свободу, трагедіей Маріи Стюартъ. И предъ отправленіемъ онъ также пишетъ свой "прощальный привѣтъ" -- не родинѣ, а Эдинбургу, точнѣе -- благороднымъ и ученымъ любителямъ литературы. Это предисловіе ко второму изданію стиховъ -- посвященіе книги шотландской аристократіи -- одно изъ любопытнѣйшихъ посвященій, когда-либо написанныхъ.
   Можно подумать, поэтъ обратился къ "лордамъ и джентльменамъ" съ единственною цѣлью -- заявить имъ о своей неприкосновенной независимости, о равноправіи своего имени съ знатнѣйшими именами Шотландіи и съ полнѣйшимъ сознаніемъ своего личнаго авторскаго достоинства выразить удовольствіе, что кровь шотландскихъ героевъ сохранила свою чистоту до послѣднихъ поколѣній,-- чистоту не въ смыслѣ "голубого цвѣта", а патріотической преданности родинѣ. Бэрнсъ даже предупреждалъ благородныхъ читателей, что онъ отнюдь не намѣренъ вступать на обычный путь льстивыхъ посвященій, избитый позорящими себя педантами: честная крестьянская натура стыдится этого пути. Въ результатѣ выходило скорѣе благосклонное одобреніе со стороны поэта публикѣ, оказавшейся на высотѣ призванія,-- и надежда, что она и впредь останется вѣрной просвѣщенію и свободѣ.
   Легко повѣрить, лорды и джентльмены не могли извлечь особеннаго наслажденія изъ своего меценатства съ подобнымъ авторомъ, и меценатство миновало Бэрнса. Поэту и теперь, послѣ столичной славы, предстояло лично считаться все съ тѣми же задачами бѣдности и лишеній.
   Пока онъ путешествуетъ по долинамъ и горамъ, переполненнымъ легендарными и историческими воспоминаніями,-- тамъ, гдѣ ключомъ била народная поэзія и вызывала къ жизни вдохновенныхъ бардовъ до самой эпохи Бэрнса. Нѣсколько лѣтъ спустя здѣсь появится Вальтеръ Скоттъ и примется усердно собирать баллады и пѣсни горцевъ, воспитывая свой собственный геній на этомъ творчествѣ. Потомъ Бэрнсъ совершитъ настоящее пилигримство на поля битвы, увѣковѣченныя борьбой шотландцевъ за независимость. Еще въ дѣтствѣ онъ восторженно читалъ сказанія о Валласѣ и Брюсѣ,-- теперь онъ переживетъ глубочайшія волненія на "классической почвѣ Каледоніи". Дальше -- кровавая и часто въ высшей степени романтическая исторія національной династіи. Стюарты дали міру не только ограниченныхъ буквоѣдовъ и фанатиковъ,-- въ ихъ лѣтописяхъ не мало настоящихъ рыцарей и поэтовъ, умѣвшихъ любить и воспѣвать любовь не хуже самихъ министрелей. Въ концѣ стоятъ имена Маріи и Карла-Эдуарда -- и врядъ ли чье романтическое воображеніе въ состояніи изобрѣсти болѣе потрясающую поэзію, чѣмъ подлинныя драмы этихъ Стюартовъ! Бэрнсъ видитъ замокъ, гдѣ королева жила въ полномъ расцвѣтѣ красоты и надеждъ, проходитъ по полю, гдѣ навсегда разбились мечты принца о тронѣ и власти. Со всею страстностью шотландца и поэта онъ отзовется на трагическіе образы, неотвязно сопровождающіе здѣсь самаго равнодушнаго путника.
   Минутами поэтъ не можетъ сдержать бури впечатлѣній и, случается, на стеклахъ гостиницъ чертитъ кольцомъ негодующіе стихи на враговъ шотландскихъ королей. А впослѣдствіи онъ въ своихъ пѣсняхъ безпрестанно будетъ припоминать то или другое имя изъ славнаго и печальнаго прошлаго своей страны, и горькое чувство къ Англіи, особенно къ ея государямъ, не исчезнетъ у него до могилы.
   И оно важно не только для характеристики Бэрнса патріота, для его высшихъ поэтическихъ настроеній. Оно примѣшалось къ его будничнымъ интересамъ, внесло лишнюю отраву въ его насущную нужду, въ его борьбу за кусокъ хлѣба. Эта искренняя и цѣльная натура никогда и нигдѣ не могла отдѣлить жизни отъ вдохновенія, пѣсни отъ прозы, чувства отъ политики. А, между тѣмъ, для Бэрнса настаетъ время, когда проза и политика становятся настоятельнымъ долгомъ, единственнымъ условіемъ существованія. Онъ прекрасно справился съ необычайно трудною задачей -- спасти авторскую честь и свободу среди аристократіи и искушеній богатаго покровительства. Но когда же на землѣ даромъ доставались людямъ такіе успѣхи и когда безнаказанно личность завоевывала свои права! Заявляя объ авторской независимости и крестьянской честности, Бэрнсъ произносилъ себѣ приговоръ -- и притомъ длящійся, только постепенно обнаруживающій всю свою сущность. Поэтъ врядъ ли вполнѣ ясно представлялъ свое недалекое будущее, когда въ разгарѣ славы съ затаеннымъ смущеніемъ говорилъ о "бездонной пропасти".
   Въ дѣйствительности, не произошло никакой трагедіи, ничего чрезвычайнаго. Бэрнсу только пришлось снова вернуться назадъ къ сохѣ и скотному двору, снова разыскивать по ущельямъ и болотамъ удобную землю, каждое лѣто и осень дрожать за шк. л своихъ трудовъ, а зимой изнывать въ темнотѣ и полуголодѣ. Какъ бы разсудительно ни относился поэтъ къ "свѣту", онъ врядъ ли могъ съ легкимъ сердцемъ послѣ эдинбургскихъ опытовъ войдти въ мазанку все тѣмъ же "каторжнымъ", снова завязать нескончаемую междоусобицу съ лѣнивыми работницами и неумѣлыми работниками, и разсчитывать порціи овса и картофеля по всѣмъ правиламъ нищенской экономіи. Дилемма цѣлой жизни на этотъ разъ становилась особенно рѣшительной, невыносимой. Требовалось по-истинѣ мужество отчаянія, чтобы преодолѣть всѣ противорѣчія и успокоиться на одномъ исходѣ

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VII, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru