Иванов Иван Иванович
Поэт горькой правды

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Поэтъ горькой правды.

I.

   Личности людей, одаренныхъ поэтическими талантами, безконечно разнообразны,-- неуловимо различны достоинства и направленія самихъ талантовъ. Вѣдь, даровитость, и въ особенности художественная, главная основа и источникъ оригинальности въ человѣческой природѣ!... И, все-таки, при имени поэтъ въ вашемъ воображеніи невольно рисуется опредѣленный образъ съ яркими типичными чертами. Вы даже припоминаете попытки многочисленныхъ поэтовъ -- набросать общими широкими штрихами поэтическую біографію и поэтическую натуру.
   
   На всей землѣ не встрѣтите поэта,
   Дерзнувшаго приняться за перо,
   Не омокнувъ его сперва въ прекрасныхъ
   Слезахъ любви...
   
   Таково убѣжденіе Шекспира,-- и оно подтверждается фактами на каждой страницѣ литературной исторіи.
   Сердечная драма или идиллія для поэтической души -- неизмѣнный ударъ молніи, извлекающій изъ нѣдръ земли родникъ живой воды. Ударъ нерѣдко постигаетъ впечатлительное сердце будущаго пѣвца чужихъ страданій въ самую раннюю молодость, и въ лучшихъ произведеніяхъ художника звучитъ тогда вся боль обманутыхъ желаній и въ неразрывномъ сродствѣ правды и поэзіи кроется тайна неотразимой внутренней силы творчества.
   "Мы начинаемъ жизнь пѣснями радости, кончаемъ воплями отчаянія",-- это другое -- болѣе обширное изображеніе жизни поэта -- столь же исторически-правдиво {We poets in our youth begin in gladness. // But there of comes in the end despondeney and madness -- Вордсворта.}. "Пѣсни радости" и "вопли отчаянія" могутъ принимать какія угодно формы -- лирической комедіи и безпросвѣтной драмы у Шекспира, хохотуньи-эпиграммы и удручающей элегіи у Пушкина, юмористической картинки и мрачныхъ видѣній у Гоголя,-- сущность вездѣ одна и та же.
   Поэтъ, будто вольная птица, привѣтствуетъ свое утро, легко и отважно поднимаясь въ голубую высь надеждъ и идеаловъ. Но съ теченіемъ дня облака заволакиваютъ небо, меркнетъ солнце, настаетъ непогода, и недавній заоблачный пѣвецъ теперь -- подъ вечеръ -- съ измятыми крыльями и надорванною грудью едва доканчиваетъ свой путь къ ночлегу и когда-то рѣявшая надъ нимъ несказанной красоты и граціи богиня фантазіи исчезаетъ предъ зловѣщими образами тоскующаго духа {Стихотворенія въ прозѣ Тургенева -- Посѣщеніе и Старуха.}.
   Нѣкоторымъ удается въ послѣднемъ пристанищѣ обречь ясность и миръ души: послѣ громовыхъ проклятій Макбета -- тѣшить себя чудесами волшебнаго царства, смертное отчаяніе Фауста смѣнить на олимпійское созерцаніе... Но это счастливцы: большинство повторяетъ вѣчную сказку. Мы найдемъ ея болѣе или менѣе ясное отраженіе въ жизни и творчествѣ всякаго истиннаго поэта,-- иддилію въ началѣ, романъ въ срединѣ и драму въ концѣ.
   Согласно съ этимъ порядкомъ составилась и программа для характеристики поэтовъ. Прежде всего ищутъ дѣтскихъ впечатлѣній, благотворныхъ для развитія таланта, разсказываютъ, какія прелести природы будили мечты ребенка, какія преданія старины увлекали его воображеніе, какіе оригинальные люди затрогивали его чуткое сердце. А потомъ идутъ тщательныя изысканія насчетъ товарищей-друзей, а въ особенности подругъ. Часто отдѣльныя главы поэтической біографіи называются однимъ именемъ или эпизодомъ. Въ общемъ получается задача благодарная и увлекательная.
   Теперь представьте поэта, ни единою чертой своей жизни и личности не напоминающаго обычный поэтическій обликъ. Онъ "принялся за перо" и не выпускалъ до самой смерти, ни разу "не омокнувъ его въ прекрасныхъ слезахъ любви". Въ началѣ у него не было безотчетнаго свободнаго лиризма, а въ концѣ -- ни отчаянія, ни возвышеннаго самодовольства. Даже больше,-- не было въ сущности ни одного спеціально-поэтическаго настроенія, т.-е. возможнаго лишь въ минуты вдохновенія и пропадающаго въ часы житейской прозы. Поэтъ рѣшительно -- по натурѣ -- не могъ бы доказать знаменитой двойственности поэтической личности: величіе у жертвенника Аполлона и ничтожество "въ заботахъ суетнаго свѣта". Поэтъ и человѣкъ здѣсь одно. Въ результатѣ поэзія, непосредственно прикованная къ самому реальному источнику, теряетъ въ блескѣ, въ полетѣ, въ эффектномъ размахѣ. Она менѣе всего способна вызвать головокруженіе у шестнадцатилѣтней читательницы, она также не подниметъ и у зрѣлыхъ читателей мгновеннаго чувства негодованія силой красокъ. Она могла бы взять своимъ девизомъ эпиграфъ съ сочиненій Стендаля, главы французскаго реализма to happy few -- для немногихъ счастливцевъ. Но только нашъ поэтъ ни за какія сокровища не рѣшился бы написать этихъ словъ на своей книгѣ: они оскорбили бы одновременно и его гордость, и его скромность.
   Этотъ удивительный человѣкъ, соединяющій въ себѣ столь, повидимому, противорѣчивыя нравственныя свойства и оригинальное вдохновеніе,-- носитъ самое заурядное имя, происходитъ изъ самой прозаической среды, получаетъ менѣе всего изящное и либеральное воспитаніе, всю жизнь занимается самымъ не эстетическимъ дѣломъ: Иванъ Саввичъ Никитинъ, мѣщанинъ, семинаристъ, хозяинъ постоялаго двора и книжной лавки... Отыщите еще у какого-нибудь поэта такой букетъ прозы, "суетныхъ заботъ", житейскихъ мелочей и пошлостей. Вы вспомните Кольцова, земляка и старшаго современника Никитина. Но какая разница! Тамъ съ самой ранней молодости поэзія врывается въ жизнь, да еще какая поэзія!
   Степь съ ея чудной, могучей красотой, съ ея безграничнымъ просторомъ, съ ночными стоянками чумаковъ, съ неизъяснимой, чарующей меланхолическою тоской малорусскихъ пѣсенъ и былей,-- все это картины и мотивы совершенно другого порядка, чѣмъ душная и пыльная городская площадь, пьяный гомонъ извозчиковъ, копѣечные разсчеты съ молодцами и кухарками. А этотъ таинственный, но потрясающій романъ Кольцова съ крѣпостной красавицей, этотъ смертельный недугъ отъ разлуки съ ней и страстный взрывъ "думъ" и "сердечнаго огня", когда надежда на счастье исчезла безвозвратно!... Вѣдь, такой школѣ позавидовалъ бы самый мечтательный и лирическій романтикъ.
   И ничего подобнаго у Никитина!
   Мы должны до послѣдней степени понизить тонъ, говоря объ его жизни и поэзіи. Наша рѣчь должна принять самую скромную и сдержанную форму. Намъ необходимо заранѣе отказаться отъ столь увлекательной перспективы,-- изображая творчество поэта самимъ пережить нервный трепетъ, холодъ и жаръ стремительнаго вдохновенія. Насъ ждетъ тяжелое испытаніе, какое только можетъ представить талантъ и личность писателя: распознать и полюбить правду во всей ея естественной суровой красотѣ, помириться съ мыслью, что алтарь прекраснѣйшему олимпійскому богу можетъ быть воздвигнутъ среди грязи и мусора самой прозаической борьбы за кусокъ насущнаго хлѣба и что языкомъ музъ можно говорить подъ самый безтолковый назойливый "гудовень" {Въ ковылѣ гудовень и поютъ и жужжатъ,
   Раздаются свистки, молоточки стучатъ...
   Никитинъ: Поѣздка на хуторъ.} "презрѣнной черни".
   

II.

   Исторія дѣтства и первой молодости даровитѣйшихъ русскихъ людей и въ особенности поэтовъ безпрестанно повторяетъ одну и ту же тему: одиночество и заброшенность въ родной семьѣ -- въ самые ранніе годы, жестокая, часто непримиримая борьба въ возрастѣ сознанія и самостоятельнаго развитія. Культура русскаго общества въ его цѣломъ стоитъ на такомъ уровнѣ, что въ рѣдкой семьѣ даровитый ребенокъ съ самого начала встрѣчаетъ безошибочное пониманіе и сознательно-любовное бережливое отношеніе къ своему оригинальному необыкновенно-впечатлительному нравственному міру. Даровитость, по самой своей сущности,-- протестъ противъ узкихъ общежитейскихъ рамокъ, вездѣ и всегда приспособляемыхъ обществомъ для средняго шаблоннаго человѣческаго типа данной среды и данной эпохи. Въ эти рамки вдвинуты -- воспитаніе, умственное развитіе, обязательный путь жизни и намѣчена конечная цѣль существованія. Чѣмъ личная духовная жизнь ограниченнѣе или чѣмъ практическія условія тяжелѣе, тѣмъ благоговѣйнѣе и настойчивѣе выполняется общепринятая программа и тѣмъ труднѣе становится задача личныхъ независимыхъ стремленій.
   Въ результатѣ -- отъ высшихъ ступеней русской интеллигенціи, въ родѣ свѣтскаго салона, до низшихъ,-- до мѣщанской темной избы,-- русскій талантъ -- сначала "ребенокъ нелюдимый", а потомъ -- мятежный сынъ, виновникъ вѣчно новой варьяціи старой исконно-русской "борьбы поколѣній". Недаромъ именно въ нашей литературѣ явилось геніальное художественное воплощеніе этой борьбы и недаромъ именно у насъ слово "отцы и дѣти", независимо отъ литературы, получило совершенно опредѣленный и въ высшей степени краснорѣчивый смыслъ нравственный и общественный.
   Но дѣтское одиночество и юношеская борьба относительны. Пушкинъребенокъ вызываетъ насмѣшки и пренебреженіе своихъ родителей: у него за то своя "подруга юности", крѣпостная старушка -- няня, посредница между тайнами русскаго народнаго генія и ихъ будущимъ великимъ истолкователемъ. Лермонтовъ на третьемъ году лишается матери, разлучается съ отцомъ, попадаетъ къ людямъ, совершенно не подозрѣвающимъ въ его душѣ "скрытаго огня",-- но за то никому не приходитъ въ голову мысль уродовать и угнетать самую душу, и въ ней какимъ-то чудомъ отголосками младенческаго счастья звучатъ колыбельныя пѣсни безгранично-нѣжной матери. Еще два поэта съ подобной участью.
   Тургеневъ -- въ родномъ домѣ запуганный и загнанный сирота, онъ убѣгаетъ въ садъ -- глотать дѣтскія слезы обидъ и насилій. Но въ томъ же саду есть никому невѣдомый истинно-райскій уголокъ: здѣсь ребенокъ невыразимо счастливъ вмѣстѣ съ крѣпостнымъ слугой за "тайнымъ великимъ дѣломъ" -- чтеніемъ старинныхъ русскихъ поэтовъ. И у него, какъ у Лермонтова звуки материнскаго голоса, какъ у Пушкина сказки няни,-- на всю жизнь останется въ памяти дѣтскій сладостный трепетъ и "нѣмотствующее ожиданіе".
   Наконецъ, Некрасовъ. Онъ помнитъ себя "травленымъ волченкомъ", его, ребенка, осыпаютъ злыми шутками, издѣваются надъ его страхомъ и дикостью, онъ спасается отъ родного отца, какъ заяцъ отъ охотника,-- подъ пьяные крики -- "ату его!"... Но надъ нимъ бодрствуетъ ангелъ хранитель, его мать, столь же несчастная и униженная, но тѣмъ болѣе сердечная и самоотверженная. Она вѣчно останется для поэта и его музой, и его героиней. Ея страдальческій голосъ будетъ звучать ему въ тяжелыя и малодушныя минуты жизни или упрекомъ совѣсти, или призывомъ ободренія.
   А потомъ, когда для всѣхъ этихъ поэтовъ настанетъ время молодости и кому-нибудь изъ нихъ придется разсчитываться за свои "грезы души" съ "отцами",-- война загорится страстная и мучительная, но это будетъ война идей. Ея наступательныя и оборонительныя силы -- взгляды, принципы, научныя и логическія доказательства, общественное мнѣніе и личная критика. И какая въ сущности идиллическая сцена происходитъ предъ нами, когда "сынъ" вмѣсто сочиненій Пушкина даетъ "отцу" книгу по естествознанію. Даже сраженіе самого запальчиваго "отца" съ самымъ отважнымъ "сыномъ" -- Павла Кирсанова съ Базаровымъ -- обыкновенная бесѣда, только въ нѣсколько ускоренномъ темпѣ.
   И это потому, что споръ происходитъ между двумя культурами и даже слабѣйшая изъ нихъ, осужденная на смерть,-- явленіе во многихъ отношеніяхъ симпатичное и прогрессивное. Никому изъ "отцовъ" средняго уровня не придетъ на умъ сомнѣваться въ достоинствахъ науки, мысли, вообще высшей духовной дѣятельности. И родители Пушкина и Тургенева, бабушка Лермонтова не находятъ ничего страннаго въ пристрастіи дѣтей къ чтенію, считаютъ совершенно естественнымъ даже университетское образованіе. Они только отступаютъ предъ новыми плодами, какіе молодое поколѣніе начнетъ собирать съ древа познанія. Само же древо отнюдь не кажется имъ источникомъ проклятія и преступленія.
   И это сравнительно высокое и свободное міросозерцаніе. Къ нему ведутъ многочисленныя и трудныя ступени. Онѣ тѣмъ тягостнѣе, чѣмъ ниже, и въ самомъ основаніи лѣстницы отметается вообще культура,-- идеи и стремленія, не связанныя непосредственно съ практическими интересами, считаются признаками неразумія, юродства, даже душевнаго недуга. Здѣсь борьба отцовъ и дѣтей превращается въ основной вопросъ человѣческой жизни, съ неподражаемой силой и точностью поставленный еще въ Евангеліи: живъ ли человѣкъ хлѣбомъ единымъ или также и словомъ?
   Именно этотъ вопросъ и суждено было рѣшать нашему поэту съ первой минуты сознанія до послѣдняго вздоха. И путь, какимъ онъ шелъ къ цѣли, какихъ результатовъ достигъ и какую душу вынесъ изъ многолѣтнихъ мытарствъ -- несомнѣнно поучительнѣе всякой иной интеллигентной исторіи объ отцахъ и дѣтяхъ.
   Въ сущности все русское общественное развитіе слагается изъ подобныхъ единичныхъ путей, часто невѣдомыхъ, въ полномъ смыслѣ проселочныхъ, но именно они громадную первобытную страну превращаютъ въ воздѣланный культурный край, именно по ихъ направленіямъ мерцаютъ въ далекихъ захолустьяхъ свѣточи мысли и гуманности. Изъ десятка лучшихъ русскихъ людей всегда найдется не одинъ и не два, кому та или другая черта изъ жизни Никитина, тотъ или другой мотивъ его поэзіи покажутся родными, лично пережитыми и горячо перечувствованными. И эта связь тѣмъ дороже, что сознать ея силу можетъ самое простое сердце и самый безхитростный умъ: нужно только обладать способностью чувствовать и мыслить.
   

III.

   Никитина неоднократно упрекали въ подражаніи разнымъ поэтамъ, чаще всего называли двухъ -- Кольцова и Некрасова. И упреки имѣли основанія. Оба поэта сильно увлекали Никитина въ молодости: объ этомъ онъ самъ заявлялъ и друзьямъ, и публикѣ. Подражать Кольцову для его земляка и современника было совершенно естественно, -- и молодой Никитинъ не разъ принимается воспѣвать степь, усвоиваетъ не только форму кольцовскаго Лѣса, а даже отдѣльные мотивы -- картины красоты и силы, смерти и запустѣнія. Онъ любитъ изображать "волю твердую", "удаль смѣлую", рисовать молодца-сокола "при нуждѣ, въ бѣдѣ", сравнивать "удаль" и "заботу" такъ, что невольно вспоминаются Пѣсни Лихача Кудрявича,-- наконецъ, разсказываетъ объ измѣнѣ "милой", будто перелагаетъ кольцовскій Хуторокъ и даже стремится воспроизвести злополучныя думы своего учителя {Стихотворенія: Весна по степи, Степная дорога, Грусть старика, Наслѣдство, Удаль и забота, Измѣна; подражанія думамъ -- Жизнь и смерть, Успокоеніе.}. Но почти всѣ эти отголоски чужого таланта принадлежатъ самому раннему періоду: они съ теченіемъ времени замолкаютъ совершенно, и Никитинъ утрачиваетъ всякое сходство съ поэтомъ-прасоломъ.
   Та же исторія и съ Некрасовымъ. Отраженія здѣсь не такъ ярки и многочисленны, но они преслѣдуютъ васъ въ мимолетномъ сожалѣніи о "жертвахъ порока", въ тоскливомъ раздумьи старушки объ участи сиротъ, въ деревенской драмѣ матери, потерявшей молодца-сына, наконецъ, въ совершенно правдивомъ заявленіи поэта о себѣ самомъ:
   
   Пали на долю мнѣ пѣсни унылыя
   Пѣсни печальныя, пѣсни постылыя,--
   
   Здѣсь звучитъ некрасовскій мотивъ:
   ... рано надо мной отяготѣли узы
   ... неласковой и нелюдимой музы... *)
   *) Стихотворенія: Тишина ночи, Помню я: бывало няня.... Зимняя ночь въ деревнѣ, Пряха, Портной (вступленіе).
   
   Но опять заимствованные звуки съ годами замираютъ, и Никитинъ даже явно и рѣзко отрекается отъ обличительной поэзіи.
   Кольцовъ и Некрасовъ были только временными образцами для Никитина: такіе образцы бываютъ у самыхъ талантливыхъ поэтовъ,-- вопросъ, не съ чего начать, а чѣмъ кончить. Но у Никитина есть еще одинъ первообразъ, критикой не указанный, самимъ поэтомъ не названный, но вѣющій на насъ изъ самыхъ нѣдръ никитинской натуры и поэзіи. Вы немедленно назовете его по имени,-- стоитъ лишь напомнить нѣсколько самыхъ искреннихъ и задушевныхъ признаній нашего поэта изъ разныхъ эпохъ его жизни.
   Одно молодое стихотвореніе описываетъ Ночь на берегу моря: картина тишины заканчивается такимъ настроеніемъ:
   
   Смолкла дневная тревога...
   Полный торжественныхъ думъ,
   Видитъ присутствіе Бога
   Въ этомъ молчаніи умъ.
   
   Затѣмъ поэтъ изображаетъ Вечеръ и часъ,
   
   Когда закатъ прощальными лучами
   Спокойныхъ водъ озолотитъ стекло,--
   
   и оба стихотворенія заключаются однимъ и тѣмъ же аккордомъ:
   
   Гляжу на небеса и въ тишинѣ молюсь...
   
   О чемъ же молитвы поэта?
   Отвѣтъ вполнѣ ясный и навсегда неизмѣнный:
   
   "Суровый холодъ жизни строгой
   Спокойно я переношу
   И у небесъ дороги новой
   Въ часы молитвы не прошу.
   
   Отраду тайную находитъ
   И въ самой грусти гордый умъ".
   
   И поэту даже людское "участье" кажется "жалкою отрадой". Любимые образы его юной фантазіи -- одинокій дубъ, заброшенный ключъ, засохшая въ глуши береза... Воображая себя въ такомъ же положеніи среди людей, поэтъ бросаетъ имъ гордый вызовъ:
   
   "... Жаль мнѣ отдавать
   На судъ людской восторги вдохновеній
   И отъ толпы, какъ платы, ожидать
   Пустыхъ похвалъ иль горькихъ обвиненій.
   Глухихъ степей незнаемый пѣвецъ,
   Я нахожу въ моей пустынѣ счастье;
   Своимъ слезамъ, какъ площадной слѣпецъ,
   Стыжусь просить холоднаго участья.
   Печаль моя застѣнчиво-робка,--
   Въ родной груди скрываясь боязливо,
   За пѣснь свою награды и вѣнка
   Не требуетъ она самолюбиво".
   
   Единственный другъ и сочувственникъ этой печали -- природа, единственное утѣшеніе -- даръ пѣсенъ, "слезы вдохновенья". Поэту становится невыразимо больно, если чужой взоръ проникаетъ въ его душевный міръ, и его напѣвы, вырванные изъ сердца, становятся предметомъ суда, остротъ, клеветы и торга. Тогда будто "непосвященною рукой" разоблачаются его "чувства лучшія"...
   Для насъ достаточно. Съ первыхъ же словъ предъ нами возсталъ гордый, могучій пѣвецъ одиночества и личной непобѣдимой нравственной силы. Это Лермонтовъ съ "начала жизни"
   
   "... скрывался весь въ себя,
   Бояся, грусть не утая,
   Будить людское сожалѣнье".
   
   Это онъ въ буквальномъ смыслѣ таилъ свое вдохновеніе отъ чужихъ взоровъ и окружалъ свое истинное я непроницаемымъ туманомъ легкомыслія, суроваго, нерѣдко злостнаго смѣха. Онъ первый изобразилъ въ благороднѣйшемъ величіи таинственныя воздѣйствія природы на вдохновенную душу поэта --
   
   "Когда волнуется желтѣющая нива",--
   
   и онъ же, наконецъ, въ укоръ людской близорукости и равнодушію, признался:
   
   "Меня спасало вдохновенье
   Отъ мелочныхъ заботъ".
   
   Только вдохновеніе... Поэтъ не допускаетъ даже мысли, что онъ какимъ бы то ни было нравственнымъ облегченіемъ можетъ быть обязанъ чужой помощи:
   
   "То гордости была-бъ измѣна,--
   А ей лишь робкій измѣнялъ".
   
   И даже къ небу онъ не хочетъ обратиться съ молитвой о защитѣ въ минуты самыхъ тяжелыхъ испытаній.
   И поэтъ отнюдь не рисовался и не игралъ фразами. Одиночество, рано постигающее людей по натурѣ страстныхъ и любящихъ, по характеру -- сильныхъ и гордыхъ, неизмѣнно развиваетъ въ нихъ до болѣзненности чуткое самосознаніе и нервно-любовное обереганіе своего личнаго міра отъ внѣшнихъ врывательствъ.
   "Онъ жилъ съ людьми какъ бы съ чужими", -- говоритъ Лермонтовъ про свое дѣтство и раннюю молодость,-- совершенно естественный психологическій результатъ:
   
   "Таить отъ всѣхъ мои желанья
   Привыкъ ужъ я съ давнишнихъ дней".
   
   Такое же нравственное развитіе выпало на долю Никитина. Его произведенія по духу, по мотивамъ, по излюбленнымъ поэтическимъ образамъ совпадаютъ съ лермонтовскими, и совпаденія повторяются одинаково въ началѣ и въ концѣ его дѣятельности. Это, слѣдовательно, отнюдь не юношеская подражательность. Предъ нами встрѣча двухъ родственныхъ художественныхъ натуръ, двухъ жизненныхъ путей, одинаковыхъ въ важнѣйшихъ исходныхъ точкахъ. Оба поэта, съ первой минуты сознанія, оказались будто "лишними гостями въ пиру чужомъ": именно этимъ сравненіемъ они оба опредѣляютъ свое положеніе въ семьѣ, въ окружающемъ обществѣ {Стих. Лермонтова Стансы: "Гляжу впередъ сквозь сумракъ лѣтъ..."; Никитина; "Я помню счастливые годы..."}. Положеніе тождественное и для будущаго пѣвца Демона, и для автора Кулака, но самая среда совершенно различна въ обоихъ случаяхъ. У Лермонтова свѣтъ, высшее общество Москвы и Петербурга, приличіемъ стянутыя маски, пошлые, бездушные франты и безтрепетныя красавицы... Никитинъ не зналъ этого блеска, хотя бы и фальшиваго, но изящнаго, красиваго и подчасъ даже поэтическаго. Ему пришлось дышать спертымъ воздухомъ мѣщанскихъ будней и провинціальнаго варварства. Лермонтовъ могъ тѣшить свое дѣтское воображеніе грандіозными вымыслами, лелѣять демоническіе образы, гордые и могучіе, изъ-за облачныхъ сферъ бросать надменные взоры на жалкое людское стадо съ мелкими страстями и малодушными, блѣдными чувствами... На такую высоту возможно подняться въ томъ случаѣ, когда для пылкаго юноши не существуетъ самыхъ насущныхъ вопросовъ низкой дѣйствительности, когда его не преслѣдуетъ мысль о простомъ бренномъ существованіи. Лермонтовъ сравнительно долго пребывалъ въ фантастическомъ царствѣ ангеловъ, демоновъ и героевъ съ человѣческими именами, но сверхъестественными доблестями -- именно потому, что трагикомедія настоящей житейской пошлости и духовной бѣдности совершалась за предѣлами юношескихъ поэтическихъ опытовъ. Но лишь только поэтъ приблизился къ подлинному жизненному спектаклю, лицомъ къ лицу позналъ его дѣйствующихъ лицъ,-- демоны быстро уступили мѣсто Печоринымъ и Грушницкимъ, Тамары также размѣнялись на болѣе мелкую, но дѣйствительно ходячую монету. И только съ этого момента многообѣщающій лирическій мечтатель является геніальнымъ поэтомъ...
   У Никитина не могло быть демоническаго періода. Онъ еще въ дѣтствѣ долженъ вступить въ самую реальную и настоятельную борьбу, -- не съ равнодушіемъ простыхъ смертныхъ къ романтическимъ "грезамъ души", а съ нуждой. Вотъ слово, которому отъ начала до конца принадлежитъ первое мѣсто въ поэзіи Никитина. Оно произнесено впервые въ ту самую минуту, когда поэтъ мужественно отрекался отъ чужого участья, ища успокоенія своему горю въ природѣ и въ восторгахъ вдохновенія:
   
   "И грусть свою тогда я забываю,
   Съ своей нуждой безропотно мирюсь..."
   
   Не съ бѣдными условіями нашей планеты, столь не похожими на "небо или адъ", а съ явленіемъ самымъ будничнымъ, мелкимъ, но безконечно болѣе трагическимъ, чѣмъ все смѣшное и низкое въ кругу большого свѣта. Вскорѣ поэтъ заявитъ и о своемъ задушевнѣйшемъ желаніи: оно опять будетъ лишено всякаго романтическаго героизма:
   
   "О, еслибъ въ пору перехода
   Изъ дѣтства въ зрѣлые года
   Широкій путь моя свобода
   Нашла для скромнаго труда..."
   
   Скромный трудъ -- все, о чемъ мечтаетъ поэтъ. Это такое заурядное, непоэтическое и, повидимому, ничѣмъ не замѣчательное стремленіе. А между тѣмъ при извѣстныхъ обстоятельствахъ осуществить его оказывается не менѣе трудно, чѣмъ вызвать у людей могучія страсти, найти среди нихъ долговѣчную красоту и вообще всѣ чары идеально-недосягаемаго міра.
   И вотъ на самой первобытной, нечистой аренѣ происходитъ въ полномъ смыслѣ лермонтовская борьба, только безъ демонизма и романтическаго блеска,-- борьба реально-мыслящей и просто-чувствующей человѣческой личности съ полудикимъ обществомъ, для котораго еще не рѣшенные вопросы -- самая мысль и самое чувство, а не ихъ размѣры и цѣли. Два русскихъ поэта въ чистѣйшей и краснорѣчивѣйшей формѣ воплотили нравственный протестъ противъ стихійныхъ общественныхъ силъ, -- одинъ среди извращенной, трусливо-лицемѣрной и внутренно-немощной культуры, среди стадныхъ, рабскихъ отпрысковъ чужого ума, другой -- въ еще болѣе низкихъ слояхъ, гдѣ даже понятіе общество смутно и недоступно, но гдѣ тѣмъ сильнѣе давленіе стихій и инстинктовъ. И если Лермонтовъ-аристократъ такъ близокъ нашимъ сочувствіямъ, такъ обаятельна власть его поэзіи надъ всѣмъ юношески-благороднымъ и сильнымъ, Лермонтовъ-мѣщанинъ, хотя бы его талантъ и уступалъ блескомъ и мощью генію старшаго современника,-- подлинное воплощеніе тысячъ русскихъ людей, волею"жребія" присужденныхъ къ "низкой долѣ", но личною волей проложившихъ
   
   "... дорогу жизни новой
   Средь зла и грязи..."
   

IV.

   Что значитъ родиться въ мѣщанской семьѣ, выроста и трудиться въ русскомъ провинціальномъ городѣ?... "Общественное мнѣніе", казалось бы, должно быть принадлежностью только общества, а не сѣрой непросвѣщенной толпы мелочныхъ лавочниковъ и кулаковъ. На самомъ дѣлѣ выходитъ совершенно другое. Деспотизмъ свѣта весьма часто можно обойти, укротить, а при счастливыхъ случайностяхъ даже подчинить. По крайней мѣрѣ, здѣсь возможно извѣстное движеніе и даже развитіе. Напримѣръ, въ петербургскомъ свѣтѣ убійство Пушкина и позже такая же кончина Лермонтова были встрѣчены съ громкимъ сочувствіемъ. Это историческій фактъ, но въ настоящее время онъ врядъ ли былъ бы возможенъ, по крайней мѣрѣ, въ такой вызывающей откровенной формѣ.
   Не то въ сѣрой непросвѣщенной толпѣ. Она пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ не могла помириться съ мыслью, чтобы кто-либо изъ ея среды сталъ заниматься высшими науками, писать книги; для нея "ученый" и "философъ" -- бранныя слова. Если родился среди насъ, на заднемъ дворѣ человѣчества,-- здѣсь ты долженъ и оставаться всю жизнь: иначе ты хочешь быть "умнѣе людей" и "учить отца съ матерью", а это -- такіе же смертные грѣхи, какъ "дурной тонъ" въ свѣтѣ, даже хуже: лишній умъ и непокорность могутъ составить бѣдствіе всей жизни человѣка, виновнаго только въ томъ, что онъ болѣе другихъ -- человѣкъ.
   Его не воспитываютъ, а закаляютъ, не слѣдятъ любовно за его исключительно-воспріимчивымъ дѣтскимъ умомъ, а приспособляютъ для традиціонной суровой борьбы за существованіе, любовь же выражается не въ снисхожденіи и пощадѣ, а въ возможно-раннемъ подавленіи всего дѣтскаго и внушеніи понятій и способностей, необходимыхъ въ ежедневной свалкѣ за трудно-достающійся кусокъ хлѣба. И совершенно согласно съ такимъ взглядомъ дѣтскія шалости превращаются въ преступленія, юношескія стремленія къ знанію и болѣе свободной жизненной дорогѣ -- въ безуміе, инстинктивное отвращеніе высшей натуры къ низостямъ и пошлостямъ -- въ ненавистнѣйшій грѣхъ "непокорности" и особенно "неблагодарности" за родительскій хлѣбъ.
   Это -- общая біографія мѣщанскихъ сыновей и дочерей. Исключенія рѣдки, и ни одно изъ нихъ не осчастливѣло талантливѣйшихъ русскихъ поэтовъ изъ народа.
   Отецъ Никитина -- сначала довольно состоятельный, потомъ разорившійся торговецъ восковыми свѣчами, типъ русской "широкой натуры" изъ породы Лихачей-Кудрявичей: при удачѣ орелъ, въ несчастій -- мокрая курица. Разница въ одномъ: Никитинъ-отецъ въ куриномъ состояніи усиливался подогрѣть въ себѣ героизмъ извѣстнымъ средствомъ отчаянія и проявить свой орлиный полетъ на женѣ и сынѣ. Жена умерла, остался одинъ отвѣтчикъ за "злую долю" -- будущій поэтъ.
   Вида его, въ глазахъ отца, очень серьезная: онъ родился на свѣтъ, ежедневно обѣдалъ за его столомъ, жилъ въ его хатѣ, учился сначала въ духовномъ училищѣ, потомъ въ семинаріи. За всѣ эти благодѣянія сынъ долженъ расплачиваться буквально до самой смерти, плакать навзрыдъ, уже совершенно независимый отъ средствъ отца,-- напротивъ, помогая ему, приходить въ отчаяніе отъ жестокихъ обидъ во время смертельной болѣзни и, наконецъ, умереть подъ пьяныя вопли и укоризны.
   И прочтите нѣсколько семейныхъ сценъ изъ поэмы Кулакъ,-- вы поймете, что такое борьба поколѣній въ мѣщанствѣ, изъ-за чего идетъ нескончаемая драма безпощаднаго уродованія чужой жизни и личности. И вся жестокость положенія заключается въ его неизбѣжности, пожалуй даже -- законности.
   Пьяный кулакъ издѣвается надъ дочерью, надъ женой, попрекаетъ своими заботами объ ихъ пропитаніи,-- но поэтъ позаботился изобразить эти заботы, разсказать невѣроятныя униженія бѣдняка за каждый грошъ, изобразить его отчаянную изворотливость предъ жертвами своихъ плутней и въ особенности передъ болѣе счастливыми и сильными плутами... На каждомъ шагу -- заушеніе человѣческой совѣсти, какой угодно покладливой и жесткой. Въ одинъ день такой жизни накопляется на душѣ бездна горечи, презрѣнія къ себѣ и ненависти къ людямъ. Столь естественно дать исходъ затаенной злобѣ и задавленному чувству самаго простаго человѣческаго достоинства... Средство одно -- хvѣль до самозабвенія, до звѣрства. Надо обладать высоко развитымъ самосознаніемъ, исключительными цравственными силами или дойти до послѣдняго предѣла забитости и рабства, чтобы ни на минуту не ощутить въ груди протестующаго чувства подъ огнемъ обидъ и лишеній. И человѣкъ протестуетъ, какъ можетъ,-- кулакъ пьянствомъ и самодурствомъ.
   И такъ идетъ изъ поколѣнія въ поколѣніе,-- и вся тяжесть доли падаетъ, конечно, на тѣхъ, кого природа некстати одарила болѣе впечатлительнымъ сердцемъ и вдумчивою мыслью.
   Можетъ бытъ, ребенокъ отдохнетъ среди товарищей и учителей, на время забудетъ домашній адъ въ классѣ, за книгой.
   Нѣтъ. Наставникъ порою замѣчаетъ ему: "Мѣщанскій выговоръ у васъ". Классъ хохочетъ, ребенокъ блѣднѣетъ, но наставникъ правъ: онъ дѣйствительно мѣщанинъ и разговору учился среди споровъ "о дегтѣ и лыкахъ". Для товарищей онъ совершенно не интересенъ. Изъ дому онъ приноситъ невольное чувство ранняго дѣтскаго горя, у него есть свои не дѣтскія тайны и страданія, онъ незамѣтно переростаетъ сверстниковъ, знакомыхъ только съ классной наукой и еще не подозрѣвающихъ самаго суроваго, неумолимаго наставника... Съ этимъ наставникомъ уже знакомъ будущій поэтъ: ему ежедневно твердятъ о хлѣбѣ, о трудѣ, объ отплатѣ родителямъ за ихъ благодѣянія,-- и онъ, подавленный какимъ-то смутнымъ страхомъ предъ настоящимъ и будущимъ,--
   
   ...нелюдимъ и дикъ
   Кружкомъ товарищей оставленъ.
   
   "Ребенокъ нелюдимый" -- постоянное выраженіе Никитина о своемъ дѣтствѣ. Никого, конечно, не занимаетъ эта нелюдимость, развѣ только воспитателямъ придетъ мысль лишній разъ упрекнуть ребенка за дикость или даже безсердечность. Потому что кто же повѣритъ, будто молчаливый, "неласковый" ребенокъ именно и носитъ въ груди самое любящее и нѣжное сердце и ждетъ только искренняго, довѣрчиваго призыва?...
   Его нѣтъ, и ребенокъ отдается одинокимъ грёзамъ -- о чемъ, онъ и самъ не могъ бы опредѣлить,-- но только въ этихъ грёзахъ есть что-то несказанно сладостное, вознаграждающее мечтателя за столь раннія огорченія. Просыпается душа поэта, робко и таинственно, никому невѣдомая, привѣтствуемая лишь гуломъ лѣса, пѣньемъ птицъ, заревомъ вечерней зари, сіяньемъ лѣтняго дня и грозною бурей. Для другихъ все это невнятныя рѣчи, они предпочли бы шумъ и веселье людскихъ сборищъ, забавы городской улицы,-- но для поэта навсегда прекраснѣйшими воспоминаніями останутся садъ и лѣсъ. Онъ безпрестанно, въ стихахъ и въ прозѣ, будетъ восторгаться ими, какъ восторгаются друзьями, первою любовью, счастливѣйшими событіями далекой молодости.
   Дома, кругомъ, идутъ нескончаемые разговоры о товарѣ, о деньгахъ,-- ребенка занимаютъ свои мысли:
   
   А садъ сіяньемъ затопленъ...
   Тамъ зелень, листьевъ трепетанье,
   Тамъ лепетъ, пѣнье и жужжанье --
   И голоса ему звучатъ:
   "Иди же въ садъ! Иди же въ садъ!..."
   
   Впослѣдствіи, въ разгаръ досадныхъ хлопотъ по торговлѣ, во время приступовъ жестокаго недуга высшее счастье поэту будетъ неизмѣнно представляться въ видѣ тѣнистаго сада,-- гдѣ такъ прекрасна "теплая, зеленая, благоухающая весна, съ ея синими ночами, мерцающими звѣздами и съ соловьиными пѣснями..." Никитинъ будто подъ наитіемъ какой-то волшебной силы превращался въ поэта и начиналъ говорить лирической рѣчью, лишь только вспоминалъ убѣжище своего безпріютнаго дѣтства. Все тяжелое и мучительное забывалось въ эти минуты, и поэтъ разсказывалъ такія смѣющіяся исторіи:
   
             Утромъ встанешь,
   Прямо въ садикъ... Рай земной!
   Пѣсни, говоръ... А какъ глянешь
   На росинки,-- самъ не свой!
   
   Чуть сорока прощебечетъ,--
   Понимаешь, хоть молчишь,
   Упрекнуть, молъ, она хочетъ:
   "Здравствуй, Ваня!... долго спишь!"
   
   Ребенокъ еще счастливѣй, если изъ тѣсной ограды сада ему удается попасть на безграничный просторъ поля, подъ "величавый навѣсъ" кудряваго лѣса. Поэтъ разсказываетъ, какъ одинъ изъ его героевъ, Тарасъ, въ дѣтствѣ спасался въ лѣсъ отъ пьянаго отца. Мальчикъ бѣжалъ сюда будто на какое празднество, бросался на росистую траву и жадно слушалъ шумъ лѣсного населенія, дышалъ дыханьемъ цвѣтовъ и грезилъ "снами золотыми".
   Въ другой разъ поэтъ, не прикрываясь чужимъ именемъ, описываетъ былыя наслажденія своего дѣтства, обращаясь къ лѣсу съ благодарнымъ привѣтомъ:
   И любо было мнѣ!... Какъ съ существомъ роднымъ, Съ тобой я всѣмъ дѣлился откровенно: И горькою слезой, и радостью мгновенной, И пѣснью, сложенной подъ говоромъ твоимъ.
   Этотъ мотивъ повторяется у Никитина въ теченіе всей жизни. Это не обычные поэтическіе восторги, а настоящая сердечная исповѣдь. Для него явленія природы -- не предметъ художественнаго наслажденія, не благодарная, всегда роскошная рамка для фигуръ и эпизодовъ и не божество, исполненное тайнъ и влекущей силы. Къ этому божеству до такой степени близко подходитъ поэтъ, такъ легко и счастливо чувствуетъ себя и ему такъ необходима эта близость, что врядъ ли у кого еще изъ поэтовъ можно найти такое очеловѣченное, реальное и прочувствованное воплощеніе природы. Только развѣ разсказъ Мцыри можетъ соперничать съ этимъ изумительнымъ нравственнымъ сліяніемъ человѣческой души и безграничныхъ безличныхъ естественныхъ силъ.
   Никитинъ въ сущности не описываетъ картинъ природы, какъ художникъ наблюдая извнѣ. Онъ будто извлекаетъ ихъ изъ своего влюбленнаго сердца и подсказываетъ природѣ тотъ или другой образъ. Это одновременное творчество двухъ поэтовъ, проникнутыхъ другъ другомъ, и одинъ изъ нихъ, одаренный силой слова, не знаетъ, какимъ высокимъ правомъ и родственною связью наградить другого. Среди поля, предъ золотистыми нивами, онъ восклицаетъ:
   
   Одинъ я... и сердцу, и думамъ свобода...
   Здѣсь мать моя, другъ и наставникъ -- природа.
   
   Въ лѣсу та же рѣчь: онъ съ дѣтства привыкъ понимать "таинственный языкъ" лѣсной жизни,--
   
   Какъ что-то близкое, родное...
   
   И здѣсь, какъ и вездѣ -- ни одного риторическаго слова: Никитинъ то же самое повторитъ и прозаическимъ языкомъ, въ спокойномъ дружескомъ письмѣ, разсказывая о своихъ охотничьихъ странствіяхъ по степи:
   "Садовъ тамъ никакихъ не было, но случалось мнѣ заходить подъ тѣнь лѣса, съ говоромъ котораго я такъ сроднился съ младенчества, что слышу въ немъ что-то родное, понятное моему сердцу, будто ласкающую рѣчь милаго друга... Вы любите природу,-- стало-быть, вы меня поймете и не скажете, что я мечтаю отъ бездѣлья. Мнѣ, выросшему въ удушливомъ воздухѣ, нельзя было ея не полюбить: она была моею нравственною опорой, поддержкою моихъ силъ, свѣтлою стороной моей жизни, она замѣняла мнѣ живыхъ людей, которыхъ вокругъ меня было такъ мало, или -- лучше сказать -- вовсе не было. Она никогда мнѣ не измѣняла, всегда оставалась одинаковою ея божественная, вѣчная красота".
   Предъ нами, очевидно, не художественное только созерцаніе красотъ, а настоящее человѣческое удовлетвореніе, не мечта и творчество, а самое подлинное счастье смущеннаго одинокаго сердца. Отсюда -- оригинальный никитинскій способъ пользоваться картинами природы. Онѣ неразрывно связаны съ его дѣтскими впечатлѣніями, лучшая и совершенно реальная половина его личной жизни,-- въ его поэзіи онѣ будутъ не украшать, а пояснятъ, не разнообразить живопись, а служить ея неотъемлемымъ психологическимъ первомъ.
   Поэтъ самъ разсказалъ, какъ у него въ дѣтствѣ зарождались поэтическія настроенія и образы среди природы. Поэма Лѣсникъ и внукъ -- одна изъ самыхъ изящныхъ исторій о пробужденіи поэтическаго таланта подъ вліяніемъ самыхъ, повидимому, незамысловатыхъ явленій.
   Внукъ разсказываетъ дѣду, что онъ видѣлъ въ лѣсу: все это -- обыкновенныя вещи, но ребенокъ чуетъ за ними нѣчто другое, для дѣда странное и забавное. Это другое -- таинственная прелесть всеобъемлющей жизни, могучей и прекрасной -- отъ самыхъ ничтожныхъ мелочей, вродѣ трепета листьевъ на осинѣ и журчанья ручья, до потрясающаго размета грозныхъ стихій. И ребенку не нужно никакихъ усилій -- придать своей рѣчи картинность и движеніе: въ его душѣ, будто въ калейдоскопѣ,-- внѣшній міръ вызываетъ звучную и яркую волшебную галлерею. Это будто чувствительнѣйшій музыкальный инструментъ, немедленно издающій отвѣтные звуки на "родной" голосъ единственнаго друга.
   И пересмотрите всѣ никитинскіе пейзажи,-- васъ поразитъ безпримѣрная простота и, на первый взглядъ, даже прозаичность рисунка. Поэтъ разсказываетъ будто о своихъ будняхъ, рѣчь его не обличаетъ ни лиризма, ни элегическаго настроенія, ни восторженнаго порыва. Такъ дѣйствительно можно писать только о другѣ, близкомъ родномъ, старомъ извѣданномъ товарищѣ. Вамъ невольно припоминается благородная рѣчь Джульетты,-- невольный укоръ глубокаго, но скромнаго чувства -- пышному краснорѣчію:
   
   Истинному чувству не дано
   Высказываться въ громкихъ выраженьяхъ:
   Оно безъ нихъ само собой полно,
   И нѣтъ ему нужды въ ихъ украшеньяхъ...
   
   Это значитъ нѣтъ нужды въ сравненіяхъ, гиперболахъ и иныхъ поэтическихъ фигурахъ.
   Совершенно также Никитинъ любитъ природу и также говоритъ о своей любви.
   Вы нерѣдко изумляетесь легкостью переходовъ поэта отъ самыхъ прозаическихъ разговоровъ къ чарующимъ картинамъ природы -- и это одинаково въ личныхъ письмахъ и въ поэмахъ. Только что авторъ говорилъ о появленіи въ журналѣ своихъ Записокъ семинариста, -- въ слѣдующей строкѣ онъ сообщаетъ о необыкновенно раннемъ появленіи жаворонковъ,-- и кстати описываетъ пѣсню жаворонка. Прочтите это описаніе: оно -- пересказъ одного изъ поэтичнѣйшихъ стихотвореній,-- и такой свободный, естественный для самого поэта -- невольный: онъ въ заключеніе и проситъ прощенія въ томъ, это "немножко заговорился" {Письма Н--на. Сочиненія. М. 1893 г., т. I, стр. 139.}.
   Такъ вездѣ и всегда. Никитину не требуется заранѣе приготовлять краски, запасаться извѣстнымъ настроеніемъ, вникать въ натуру, она сама ложится на его полотно во всей своей правдѣ и, будто восходящее солнце, мгновенно озаряетъ всѣ неясные, затуманенные уголки картины, или музыкальный аккомпаниментъ, яснѣе всякихъ словъ характеризующій драматическое положеніе.
   Примѣры безчисленны. Припомните тоску Саши, дочери Кулака, когда ей отказываютъ въ единственномъ счастьи -- въ бракѣ съ любимымъ человѣкомъ,-- и здѣсь же рядомъ, въ саду, пѣсни малиновки, свившей въ глуши гнѣздо и теперь счастливой матери. Припомните тягостныя мытарства Лукича на ярмаркѣ, его возвращеніе домой -- пьяное и злобное,-- и здѣсь же угрюмый, сѣрый вечеръ, съ мертвеннымъ отблескомъ зари и зловѣщимъ горизонтомъ. И всѣ эти картины складываются, повидимому, изъ простого перечисленія предметовъ,-- кое-гдѣ лишь попадется сравненіе и восклицаніе. И трудно ставить восклицательные знаки, когда въ изображеніи горячаго лѣтняго дня на первомъ планѣ -- грачъ съ повислымъ крыломъ и раскрытымъ клювомъ, въ картинѣ вечера послѣ дождя -- стрекоза, пьющая капли воды, и сурокъ, вышедшій изъ норы... Но такова сила непосредственнаго поэтическаго охвата: набросаны все отрывочные, крайне мелкіе штрихи,-- но, въ заключеніе, незамѣтно для васъ выросло художественное произведеніе и навсегда осталось въ вашей памяти. Такъ кисть вдохновеннаго живописца часто однимъ ударомъ преобразовываетъ дотолѣ неподвижную и мертвую фигуру, одною точкой сообщаетъ глазамъ портрета жизнь и индивидуальность.
   Все это поэтическое богатство заложено въ душу поэта одинокимъ дѣтствомъ. Онъ, ища въ природѣ не роскоши наслажденій, а насущнаго хлѣба для алчущаго чувства, рано привыкъ относиться къ ней человѣчески-просто, какъ относился бы къ доброму товарищу, къ нѣжной матери. Впослѣдствіи, когда "невыразимыя мечты" стали находить слова и выраженія,-- та же простота и задушевность перешли изъ безсознательныхъ ощущеній въ поэзію. Никитинъ, подобно Лермонтову, умирялъ свое тоскующее дѣтское сердце въ царствѣ природы. Но будущій пѣвецъ Демона не могъ имѣть даже представленія о мѣщанской тьмѣ и матеріальныхъ лишеніяхъ. Ненавидя лживый свѣтъ и общечеловѣческое ничтожество, онъ "пылалъ душой", "сладость пилъ съ волшебныхъ устъ" природы, его "баюкалъ бури вой мятежный", ему, наконецъ, рисовался "могучій образъ", "какъ царь нѣмой и гордый"... Ученику духовнаго училища и уличному мальчишкѣ было далеко до этихъ образовъ и настроеній. Онъ чувствовалъ себя счастливымъ, если ему удавалось на нѣсколько минутъ забыть свое загнанное существованіе, "примириться съ нуждой". Для него природа не разгулъ романтическихъ страстей, а желанное затишье, гдѣ можно на зеленую траву склонить горячую голову и отдаться.на свободѣ своимъ мыслямъ. И въ мысляхъ этихъ, мы заранѣе знаемъ, не будетъ сказочнаго раздолья и захватывающихъ духъ героическихъ замысловъ. Нѣтъ, это будутъ мысли, подсказанныя тою же тьмой и нуждой.
   

V.

   Въ дѣтствѣ Никитину не было исхода для сердца, въ молодости -- для ума. Изъ нелюдимаго ребенка и дикаго школьника онъ съ годами выросъ въ суроваго юношу и злосчастнаго питомца семинаріи. Впослѣдствіи домашнюю обстановку и семинарскую науку Никитинъ считалъ своими одинаково злѣйшими врагами. Онъ подробно и откровенно описалъ наставниковъ, ихъ взгляды на умственное и нравственное развитіе юношей, ихъ личныя доблести: Дневникъ семинариста -- подлинная и достаточно краснорѣчивая автобіографія. Но для Никитина вопросъ не кончался семинарскою каторгой,-- все равно какъ въ дѣтствѣ ему недостаточно было хорошо знать свои уроки, требовалось еще освободиться отъ мѣщанскаго выговора.
   Семинаристъ-мѣщанинъ -- двойное клеймо для многихъ, можетъ быть, даже и въ настоящее время, а что же лично быть въ сороковые годы, когда журналисты и критики думали навсегда уничтожить Бѣлинскаго, обзывая его семинаристомъ! Для торговцевъ и кулаковъ Никитинъ представлялъ странное явленіе уже потому, что учился какимъ-то мудрёнымъ поповскимъ наукамъ, для интеллигенціи гимназій и университетовъ -- на немъ лежала печать отверженія за то, что онъ не учился болѣе разумнымъ, хотя и менѣе мудрёнымъ наукамъ. Выходило, бѣдный "студентъ" отъ своихъ отсталъ и къ чужимъ не присталъ. Уличные зѣваки и лавочники нарочно приходили посмотрѣть, какъ "ученый" торгуетъ за ларемъ восковыми свѣчами, а для просвѣщеннаго-дворянина или даже разночинца нужна была особая добрая воля и дѣйствительно просвѣщенный взглядъ, чтобъ искренне и душевно сойтись съ торгашомъ-семинаристомъ.
   Въ результатѣ -- рядомъ со всѣми удручающими плодами семинарскаго воспитанія -- чувство невыносимо-фальшиваго положенія, рядомъ съ узаконеннымъ рабствомъ живой мысли и личности -- своего рода нравственный и умственный аскетизмъ. Не съ кѣмъ подѣлиться ни мыслью, ни желаніемъ, не у кого спросить совѣта,-- хотя бы насчетъ книги, писателя, собственныхъ плановъ. Въ семинаріи искони построена китайская стѣна противъ такъ называемой "свѣтской литературы". Ея тяжесть способна изуродовать вкусъ и здравый смыслъ самаго даровитаго юноши. Надеждинъ, воспитанникъ рязанской семинаріи, профессоръ эстетики въ Московскомъ университетѣ, будетъ громить произведенія Пушкина почти въ тѣхъ самыхъ выраженіяхъ, какія Никитинъ слышалъ отъ своихъ наставниковъ. Есть только двѣ существенныя разницы: Надеждинъ уничтожалъ легкомысленную, по его мнѣнію, поэзію въ тридцатыхъ годахъ, а воронежскіе просвѣтители всего Пушкина считали пустяками, въ произведеніяхъ Гоголя находили запахъ кухни и конюшни -- уже послѣ критики Бѣлинскаго. Потомъ суровый Надоумко ратовалъ за идею, несомнѣнно, ложно и односторонне понятую, но идею, а въ воронежской семинаріи именно и открещивались отъ какихъ бы то ни было идей, всѣми силами давили природу въ человѣкѣ, возмущались, какъ преступленіемъ, каждымъ не изъ учебника почерпнутымъ словомъ. Учитель являлся одновременно личнымъ врагомъ и тюремщикомъ ученика.
   Никитинъ все это разсказалъ въ живыхъ сценахъ, нарисовалъ рядъ типовъ и драмъ семинарскаго застѣнка и восторженно лелѣялъ мысль все это предать публичному позору.
   Въ этой мысли, несомнѣнно, была извѣстная доля удовлетворенія за претерпѣнныя обиды и насилія. Но оно явилось много лѣтъ спустя, а въ самый разгаръ испытаній не было ни прибѣжища, ни утѣшенія.
   У юноши, истомленнаго схоластикой и нравственнымъ гнетомъ, нея кровь загорается при имени Кольцова, страстныя пѣсни про раздолье степи и молодецкую удаль кажутся ему крикомъ собственной души, и онъ невольно отождествляетъ себя съ плѣненнымъ соколомъ: у него также "крылья связаны и пути ему всѣ заказаны"...
   Но это лишь внутренній жаръ: онъ долженъ перегорѣть и погаснуть втайнѣ отъ всѣхъ и оставить лишь чувство безсильной боли и гнѣва.
   "На всякій, возникающій во мнѣ, вопросъ, на всякое, рождающееся во мнѣ сомнѣніе я долженъ искать отвѣта только въ самомъ себѣ", говоритъ поэтъ и онъ убѣжденъ, что его "вопросы" встрѣтятъ насмѣшку даже среди товарищей. Семинарія въ этомъ отношеніи то же, что лермонтовскій "свѣтъ". Все оригинальное и лично-яркое -- ея завѣдомые враги, и горе тому, кто не сумѣетъ скрыть отъ стадной ненависти своего свободнаго внутренняго міра!
   Оба поэта поглощены ежеминутной заботой -- не пустить непрошеннаго гостя въ свою душу. Лермонтовъ разыгрываетъ роль безшабашнаго малаго и Мефистофеля, Никитинъ находитъ болѣе откровенное, но за то и болѣе мучительное средство -- просто удаляется отъ товарищества въ семинаріи, отъ лавочниковъ -- на улицѣ и въ особенности -- отъ интеллигенціи. Авторъ Дневника семинариста указываетъ одну въ высшей степени любопытную черту своихъ одинокихъ мыслей: онѣ часто наивны и элементарны и могутъ вызвать насмѣшку у просвѣщенныхъ читателей.
   Но здѣсь и объясненіе, и смягчающія обстоятельства. Бѣдному семинаристу приходится самому открывать Америки, начинать свое развитіе съ азбуки и съ трудомъ завоевывать идеи и взгляды, которые не-семинаристъ и не-мѣщанинъ получаетъ безъ всякихъ личныхъ усилій и изысканій отъ своихъ родителей или учителей. Счастливая случайность наталкиваетъ его на Шекспира {Можно указать на интересное отраженіе шекспировскаго Гамлета, именно сцены принца съ Гораціо на кладбищѣ, въ одномъ изъ раннихъ стихотвореній Кольцова Кладбище.}, Пушкина, Гоголя, Бѣлинскаго... До сихъ поръ онъ читалъ только учебники и слова и рѣчи на разные торжественные случаи, о названныхъ же писателяхъ слышалъ лишь самые отчаянные и даже угрожающіе отзывы. Ему, слѣдовательно, помимо рѣшительности прочесть новую, непривычную книгу, нужна еще отвага взяться за нее, нужно недюжинное личное самосознаніе, чтобы въ семнадцать лѣтъ пойти наперекоръ всѣмъ самымъ настоятельнымъ внушеніямъ и весьма серьезнымъ опасностямъ, рисковать изъ-за гонимой книги разбить навсегда свою жизнь и окончательно погибнуть въ глазахъ родителей-кормильцевъ и всего мѣщанства.
   Все это подлинныя житейскія условія умственнаго развитія многихъ лучшихъ русскихъ людей и, прежде всего, Никитина. Если въ культурной средѣ личная работа юноши -- великая заслуга, въ положеніи нашего поэта она -- истинный подвигъ. Если университетскіе студенты тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ совершали несомнѣнное дѣло живого просвѣщенія, собираясь въ товарищескіе кружки и горячо преслѣдуя общую цѣль саморазвитія независимо отъ оффиціальной пауки, одинокій семинаристъ-мѣщанинъ съ Гоголемъ или Бѣлинскимъ на сѣновалѣ или въ убогомъ лавочномъ чуланѣ имѣетъ всѣ права внести свое имя въ списки благороднѣйшей русской молодежи всѣхъ достопамятныхъ эпохъ нашего нравственнаго и общественнаго прогресса.
   Но самъ этотъ странный читатель не думаетъ ни о какихъ правахъ. Онъ до самозабвенія предается запрещенному чтенію во имя все той же неутолимой нравственной жажды, какая въ дѣтствѣ гнала его изъ "скуднаго дома" въ привольный лѣсъ. И тогда невольно складывались у него первые поэтическіе мотивы, "невыразимая мечта" часами приковывала его слухъ и взоръ къ неисчерпаемой жизни природы. Теперьтакже неизбѣжно возникаетъ вереница думъ, складывается окончательно нравственный характеръ и опредѣляется ясное непоколебимо-устойчивое міросозерцаніе, потому что каждая черта въ немъ -- плодъ личной мысли, личнаго опыта и, главное, личной въ полномъ смыслѣ реальной борьбы за эти думы и за это міросозерцаніе.
   Она сослужила Никитину неоцѣненную службу: въ Дневникѣ результатъ именуется переворотомъ. Этотъ "переворотъ" въ высшей степени разностороненъ. Авторъ указываетъ лишь на перемѣну нѣкоторыхъ взглядовъ, на развитіе чувства гуманности. Это далеко не все. Здѣсь не достаетъ психологическаго и обще-нравственнаго вліянія. И то, и другое бросаетъ свѣтъ на практическую жизнь и дѣятельность Никитина и ставитъ на твердую почву вопросъ объ его человѣческой личности.
   Это съ дѣтства попадаетъ въ суровую школу жизни и въ теченіе всей молодости долженъ шагъ за шагомъ отвоевывать свое нравственное "я" и даже матеріальное существованіе, у того неминуемо выростаетъ крайне энергическое самосознаніе, и инстинктивная спокойная самоувѣренность и, въ то же время, способность однимъ взглядомъ оцѣнить положеніе другого, отдать должное его слабости и силѣ. Никто лучше не знаетъ пагубнаго дѣйствія нужды и лишеній на человѣка, но никто также не-ставить и болѣе высокихъ требованій самому человѣку.
   Никитинъ могъ съ гордостью заявлять, что онъ всѣмъ обязанъ исключительно себѣ, "только своимъ собственнымъ силамъ, только своей собственной энергіи". Но что бы значили всѣ эти силы, если бы борьба не представляла ни затрудненій, ни опасностей? Если кто высоко цѣнитъ свою побѣду, этимъ самымъ онъ признаетъ силу побѣжденнаго врага. У Никитина врагомъ была нужда, необходимость добывать кусокъ хлѣба среди самой неприглядной дѣйствительности. Послѣ семинаріи его засаживаютъ въ лавку, потомъ онъ становится хозяиномъ постоялаго двора и, наконецъ, достигаетъ вѣнца своихъ стремленій -- открываетъ книжный магазинъ. Здѣсь, конечно, работа чище, чѣмъ на извозчичьемъ дворѣ, но сущность не мѣняется: Никитинъ до конца привязанъ къ вопросу о нуждѣ и нравственно не можетъ покончить съ нимъ даже имѣя практическую возможность жить сравнительно спокойнѣе. Очевидно, предъ нами натура въ высшей степени трезвая и сильная въ самомъ прозаическомъ смыслѣ слова. Прославленный поэтъ не перестаетъ быть промышленникомъ, авторъ Кулака весьма выгодно торгуетъ чужими сочиненіями, первый гонораръ тратитъ на "дѣло",-- на улучшеніе постоялаго двора, потомъ спѣшитъ пріобрѣсти книжную лавку и горячо отдается новому предпріятію. Интеллигентнымъ пріятелямъ это кажется возмутительною алчностью, они осыпаютъ поэта упреками, но онъ идетъ своимъ путемъ: дѣлецъ ни на минуту не уступаетъ мѣста лирику и мечтателю. Сочиненія любимыхъ писателей -- и даже французская литература, -- не сходятъ съ его стола въ комнаткѣ рядомъ съ магазиномъ, и Никитинъ убѣжденъ, что послѣ Шекспира съ большимъ удобствомъ можно перетолковать съ какою-нибудь любительницей Поль-де-Кока и продать ей модный романъ.
   Это смѣшеніе ремесла и поэзіи не давало покоя искреннимъ друзьямъ поэта... Но если бы всталъ изъ мертвыхъ величайшій изъ поэтовъ, именно любимый Никитинымъ Шекспиръ, онъ пришелъ бы въ восторгъ отъ своего почитателя. Онъ также умѣлъ одновременно "дѣлать дѣло" и "бесѣдовать съ музами", потому что также прошелъ побѣдоносно тяжелый жизненный искусъ униженій въ бѣдности и безсильнаго негодованія въ низкомъ общественномъ положеніи на привилегированныхъ обидчиковъ. И Никитинъ могъ съ добродушною улыбкой встрѣчать нападки друзей: онъ лучше всѣхъ зналъ себя самого. Всю молодость проживъ безъ руководителя и помощника, личными силами развивъ свой умъ и проложивъ свободную дорогу, онъ не могъ теперь пойти въ науку къ кому бы то ни было.
   Въ отвѣтъ на дружескіе упреки и сомнѣнія, на злобныя насмѣшки враговъ, поэтъ изображалъ растлѣвающую власть нужды надъ людьми, вызывалъ изъ самыхъ темныхъ угловъ русской жизни жертвы этой власти, и обо всемъ говорилъ такъ просто, наглядно и правдиво, что всякому читателю за невзрачными и бѣдными фигурами мѣщанъ и мужиковъ невольно чуялись личное горе и личныя воспоминанія поэта. И то же самое впечатлѣніе становилось еще живѣе, когда авторъ отъ изображеній народной дѣйствительности переходилъ къ вопросу столь же близкому -- къ литературѣ. Тамъ являлся повѣствователь много пережившій, здѣсь народный мудрецъ много передумавшій и вездѣ одинаково исполненный яснаго сознанія, что пережитое привело его къ практической побѣдѣ, передуманное -- къ нравственной свободѣ и всѣ его произведенія отъ первой до послѣдней строки могутъ быть лишь автобіографіей и исповѣдью.
   

VI.

   Викторъ Гюго всю свою романтическую поэзію выразилъ въ нѣсколькихъ краснорѣчивыхъ и совершенно правдивыхъ словахъ: въ горнило одиночества и борьбы за кусокъ хлѣба судьба бросаетъ человѣка всякій разъ, когда хочетъ изъ него сдѣлать воришку или полубога. И французскій поэтъ со свойственнымъ ему эффектомъ рисовалъ полубоговъ, героическіе акты не замѣтной и темной, но великой и въ полномъ смыслѣ общечеловѣческой драмы. Это большая заслуга со стороны литературы -- открыть нравственную мощь души и ума тамъ, гдѣ на поверхностный взглядъ лишь одна мерзость запустѣнія.
   Русскіе писатели несравненно скромнѣе и проще. Они инстинктивно сторонятся отъ излишняго театральнаго блеска, избѣгаютъ шума громкихъ рѣчей, выполняя ту же благородную роль относительно народа, они направляютъ свое вниманіе преимущественно не на побѣдителей и героевъ, а на побѣжденныхъ и жертвъ. Они стоятъ ближе къ обыденнымъ явленіямъ жизни, изъ меткаго обобщенія Гюго -- берутъ наиболѣе прозаическую и скорбную часть, рисуютъ пороки и мелкія преступленія слабосильныхъ борцовъ съ нуждой и одиночествомъ. Среди этихъ историковъ печальныхъ будней одно изъ первыхъ мѣстъ принадлежитъ Никитину.
   Поэтъ не скрываетъ, что ему предстоялъ путь жизни одинаковый съ его героями, Кулакъ для него лицо близкое и дорогое, потому что имъ обоимъ выпала на долю удручающая забота о собственномъ пропитаніи. Разница только въ личныхъ силахъ автора и его героя. Никитинъ не жалѣлъ ни молодости, ни жизни, чтобы завоевать свободу и болѣе свѣтлую дорогу, Кулакъ поддался въ трудной задачѣ и запутался въ тинѣ житейскаго болота. Отсюда глубокое сочувствіе поэта къ несчастному, его задушевное напутствіе всѣмъ подобнымъ горемыкамъ, гибнущимъ безъ счета, невѣдомо для нашихъ глазъ, -- трогательное отождествленіе самой поэмы съ исторіей собственной души:
   
   Не ради шутки, не отъ скуки,
   Я какъ умѣлъ слагалъ свои стихъ,
   Я воплощалъ боль сердца въ звуки
   Моей душѣ была близка
   Вся грязь и бѣдность кулака!
   
   И поэтъ на примѣрѣ своего героя показалъ, какія нравственныя опустошенія совершаетъ нищета среди нашихъ "братьевъ". Онъ не разъ заставляетъ самого кулака бросить въ лицо счастливцамъ -- повѣсть своей безпріютной жизни и смѣло поставить вопросъ, кто лучше? Лукичъ родился не злодѣемъ, у него до конца остается сознаніе плутней и обмановъ, какими онъ промышляетъ среди простоватыхъ бѣдняковъ, его совѣсть несравненно отзывчивѣе и человѣчнѣе, чѣмъ у богача-кулака, купца и ханжи -- Пучкова. Онъ отлично знаетъ, въ чемъ его можно упрекнуть и за что осудить. Но волчій бой за насущное пропитаніе крѣпко захватилъ его съ молодыхъ лѣтъ, у него нѣтъ иного выхода, кромѣ сознательныхъ заушеній своей человѣческой природы и безсильной ненависти противъ насильниковъ, вынуждающихъ его на униженія, ложныя клятвы и всевозможныя уловки голоднаго порабощеннаго звѣря.
   Передъ нами во всѣхъ подробностяхъ крестный путь бѣдняка, мы слышимъ непрерывный вопль злобы и отчаянія, и они безпощадно заглушаютъ рѣдкіе отголоски лучшихъ настроеній далекаго прошлаго, когда Лукичу доступно было теплое сердечное чувство къ ближнему, когда, напримѣръ, онъ съ опасностью жизни спасъ утопавшаго, и тотъ въ порывѣ благодарности обнималъ его руки. Кулаку много лѣтъ спустя этотъ случай припоминается, какъ угасшій отрадный свѣтъ, какъ навсегда исчезнувшая возможность сохранить человѣческій образъ:
   
   А, вѣдь, и я добро любилъ,
   Оно, вѣдь, дорого мнѣ было!...
   
   Теперь:
   
   Душа-то не сосѣдъ,
   Сплутуешь коли хлѣба нѣтъ.
   
   Такая простая и въ то же время трагическая философія! И посмотрите, какъ правдивы и жизненны ея мельчайшія черты: кулаку случается подать милостыню, но онъ дѣлаетъ это отнюдь не изъ состраданія, а съ разсчетомъ на высшую отплату сторицею. Ему жена говоритъ о соловьѣ, поющемъ въ саду; для кулака не существуетъ чистой поэзіи, какъ и чистой религіи, и -- его отвѣтъ:
   
   "Сытъ стало; коли-бъ зналъ нужду,
   Но пѣлъ бы. Мнѣ вотъ не поется,
   Какъ хлѣбъ-атъ потомъ достается".
   
   И поэтъ лично знаетъ всю горькую справедливость этой суровой отповѣди. У него, одареннаго даромъ пѣсенъ, чувствовавшаго непостижимую силу вдохновенія, -- не разъ падаль духъ, замирали слова и угасалъ въ груди голосъ бога, потому что "человѣку нѣтъ пощады въ бездонномъ омутѣ тревогъ":
   
   Падетъ на грудь заботы камень,
   Свободу рукъ скуетъ нужда,--
   И гаснетъ вдохновенья пламень,
   Могучій двигатель труда.
   
   Никитинъ особенно тяжело чувствовалъ гнетъ житейскихъ мелкихъ терзаній, именно -- какъ поэтъ. Для него творчество было условіемъ счастья и отдыха, сѣсть у огня, забыть на время "шумъ заботливаго дня",-- и задумчиво слагать "скромный стихъ", эта картина -- самая свѣтлая идиллія, какую представляетъ поэтъ. И ему не надо усилій отрѣшиться отъ прозы и настроить свою душу на вдохновенный ладъ: мы уже знаемъ, жизнь и поэзія у Никитина переплетаются неразрывно, за томительной скукой трудовыхъ будней непосредственно слѣдуетъ благородный порывъ негодующаго или сострадающаго духа, и тогда:
   
   Изъ глубины души какъ волны
   Слова послушныя текутъ...
   
   Легкостью -- облекать эти слова въ стихи и риѳмы -- поэтъ изумлялъ своихъ друзей. И для него -- единственный врагъ, разбивающій волны и возмущающій "глубину души" -- все та же нужда. Она его заставила Бѣлинскаго и Шекспира держать рядомъ съ извозчичьими счетами, она много лѣтъ питала въ немъ недовѣріе къ "непонятной власти", заставлявшей его "слагать задумчивую пѣснь", она отдѣлила его пропастью отъ людей мысли, и когда онъ рѣшился, наконецъ, заявить имъ о своихъ стихахъ, она подсказала ему боязливую просьбу -- къ чаемымъ покровителямъ -- не смѣяться надъ нимъ, поэтомъ мѣщаниномъ и дворникомъ...
   Все это Никитинъ переиспыталъ всей силой своей чуткой натуры и, когда просилъ у читателей снисхожденія къ грязному и пьяному кулаку,-- на его уста невольно приходила мужественная рѣчь о борьбѣ сильныхъ противъ всерастлѣвающаго демона знакомой ему нужды:
   
   Великъ кто взросъ среди порока,
   Невѣжества и нищеты,
   И остается безъ упрека
   Жрецомъ добра и правоты;
   Кто видитъ горе, знаетъ голодъ,
   Усталый чахнетъ за трудомъ.
   И крѣпко волей вѣчно молодъ,
   Всегда идетъ прямымъ путемъ.
   
   Да, великъ, потому что:
   
   Страшна ты, роковая сила
   Нужды и мелочнаго зла!
   Какъ громъ ты не убьешь мгновенно,
   Войдешь ты -- полъ не заскрипитъ,
   И душишь, душишь постепенно,
   Покуда жертва захрипитъ.
   
   И здѣсь поэтъ, говоря такъ по поводу безпросвѣтной, скорбной жизни и смерти жены кулака,-- пересказывалъ впечатлѣнія своей молодости, первой борьбы за свободу и свѣтъ. О себѣ самомъ онъ повторяетъ жалобу, что "мелочная невзгода", "тяжелая горечь" не убиваютъ "какъ небесный громъ". Этотъ ядъ сушитъ мозгъ и жжетъ тѣло медленнымъ огнемъ. Онъ капля за каплей вытравливаетъ въ человѣкѣ жизненную радость и. отзывчивость. Онъ озлобляетъ самыхъ кроткихъ и уродуетъ самыхъ прекрасныхъ божьихъ созданій. Поэтъ будто не находитъ достаточно яркихъ словъ -- изобразить эту неотразимую отраву: тонкія иглы, что входятъ въ горячій мозгъ и больную грудь -- такова пытка жалкаго, униженнаго, голоднаго существованія для тѣхъ, чей мозгъ мыслитъ и грудь чувствуетъ.
   И поэтъ по собственному опыту знаетъ, какимъ бы преступленіемъ было -- бросить камнемъ въ усталаго труженика! Вѣдь, онъ самъ не разъ слышалъ насмѣшки надъ своей злополучной участью и даже негодующіе упреки въ кулачествѣ и торгашествѣ. Упрекавшіе не понимали, что значитъ съ самаго дѣтства кусокъ хлѣба считать благодѣяніемъ родителей, а потомъ вожделѣнной основой простой человѣческой свободы и личнаго достоинства, что значитъ даже сравнительно независимое положеніе лелѣять какъ идеалъ, какъ мучительную тоску истерзаннаго сердца. И мы понимаемъ, когда Никитинъ при открытіи своего книжнаго магазина съ рыданіями бросился на грудь отца: только въ эту минуту онъ достигъ права требовать, чтобы его родственная среда уважала въ немъ человѣка. Эти рыданія знаменовали торжествующее сознаніе побѣды -- надъ "порокомъ, невѣжествомъ и нищетой". Но поэтъ не могъ забыть ни медленнаго яда, ни иглъ, разрывавшихъ его душу въ лучшіе годы жизни: онъ взываетъ о нашемъ состраданіи ко всѣмъ менѣе сильнымъ и менѣе одареннымъ, -- быть можетъ въ тайнѣ, въ мгновенья раздумья, производящимъ мучительный разсчетъ съ своей совѣстью.
   Это точное представленіе о разложеніи лучшихъ задатковъ человѣческой природы среди невѣжества и бѣдности,-- представленіе отъ начала до конца проникнутое личными познаніями поэта въ житейской наукѣ, и гуманная, всепонимающая и ко всему снисходящая нравственная философія, внушенная самымъ естественнымъ и законнымъ стремленіемъ -- освѣтить истиннымъ свѣтомъ свою собственную борьбу съ многообразными невзгодами и оправдать ея практическіе результаты,-- эти двѣ основы міросозерцанія Никитина глубоко и рѣзко отразились на его поэзіи народной жизни и на самыхъ пріемахъ художественнаго воспроизведенія дѣйствительности.
   

VII.

   Въ личной жизни Никитина совершенно отсутствовали поэтическіе мотивы: обычный и самый существенный источникъ ихъ -- женская любовь -- осталась для него чувствомъ неиспытаннымъ и постороннимъ. Правда, къ его біографіи относится переписка съ дѣвушкой, но мы напрасно стали бы искать здѣсь сердечныхъ изліяній, лирическихъ отступленій на тему нѣжныхъ чувствъ, тоскливыхъ намековъ на разлуку и счастливыхъ предвкушеній свиданія...
   Все это неизбѣжно входитъ въ романъ, и ничего этого нѣтъ у Никитина. Предъ нами своеобразное явленіе: дружба для поэта, повидимому, болѣе поэтическое и глубокое чувство, чѣмъ любовь къ женщинѣ. По крайней мѣрѣ, его письма къ другу гораздо лиричнѣе и страстнѣе, и разлука съ нимъ -- настоящее личное горе, и Никитинъ даже принимается цитировать поэтовъ для изображенія своихъ настроеній. Такъ дѣлаютъ именно влюбленные! Даже больше. Никитинъ самъ сообщаетъ, какъ онъ выплакивалъ свое семейное горе на груди друга... Заплакать ему было не легко, минуты слезъ свидѣтельствовали о крайнемъ напряженіи всѣхъ душевныхъ силъ въ безплодной борьбѣ съ отцомъ, и у Никитина единственное прибѣжище -- не то, что обыкновенно зовется счастьемъ съ милой, а сочувствіе добраго пріятеля.
   Чѣмъ же объяснить эту безпримѣрную черту въ біографіи поэта? Можетъ быть, жесткостью сердца? Но вопросъ рѣшается всею поэзіей Никитина безъ всякихъ колебаній и ограниченій. Причина все та же, намъ отлично извѣстная.
   Одинъ изъ героевъ Шекспира утверждаетъ, что любовь рождается отъ бездѣлья. Въ такой рѣшительной формѣ это очень жестокій взглядъ, но правда въ немъ есть. Романтическое увлеченіе требуетъ постоянной пищи изъ нѣжныхъ настроеній, думъ и мечтаній: влюбленный, помимо предмета своей любви, долженъ не менѣе тщательно ухаживать и за своими личными чувствами, и чѣмъ усерднѣе онъ предается этому занятію, тѣмъ больше удовлетворяетъ своему положенію. Очевидно, для любви нуженъ извѣстный просторъ въ нравственной и внѣшней жизни человѣка,-- почва и воздухъ.
   Могло ли все это быть къ услугамъ Никитина? Влюбляться, конечно, ему ничто не мѣшало, но весь строй его натуры не допускалъ возможности создать на удручающемъ фонѣ рядъ мимолетныхъ забавныхъ картинъ. Нужда воспитала въ немъ серьезное до суровости отношеніе ко всѣмъ положеніямъ и задачамъ жизни. Она привела Никитина къ такому же возвышенному взгляду на любовь, какой былъ въ ходу среди современной ему университетской молодежи философско-идеалистическаго направленія. Любить значитъ нести отвѣтственность и за себя, и за другого,-- отвѣтственность въ самомъ широкомъ смыслѣ,-- за счастье, за душевный миръ, за внѣшнее благосостояніе. Въ молодости поэтъ, содержатель постоялаго двора, мѣщанинъ по сословію, но въ дѣйствительности одинъ изъ интеллигентнѣйшихъ людей, не могъ бы найти женщину, способную принаровиться къ столь разнообразнымъ условіямъ. Пришлось бы или бросить единственный источникъ средствъ для жизни, или понизить свои требованія къ семьѣ до уровня дворниковъ.
   Въ періодъ писательской извѣстности и безбѣднаго существованія быстро развился смертельный недугъ, и Никитинъ не могъ помириться съ мыслью связать чужую судьбу съ своими немощами. Онъ дожилъ свои дни одинокимъ, даже отказавшись отъ свиданія съ своею корреспонденткой. Ни на одну минуту онъ не могъ рѣшиться отяготить кого бы то ни было своими страданіями. Это -- благороднѣйшая гордость человѣка, отъ начала до конца совершавшаго путь безъ спутника и помощника...
   Намъ ясно, какъ подобная суровость и самоотверженное отношеніе къ личному счастью должны отозваться на творчествѣ Никитина. Содержаніе его поэзіи -- факты его біографіи, общія воззрѣнія -- плодъ продуманнаго опыта, манера разсказывать факты и излагать воззрѣнія -- результатъ одинокой, почти аскетической жизни сердца. Трудно назвать поэта, который съ такою строгостью относился бы къ своей работѣ, такимъ испытующимъ взоромъ слѣдилъ за своимъ вдохновеніемъ и такъ безпощадно уничтожалъ свои произведенія.
   Мы знаемъ, Никитинъ мужественно встрѣтилъ нападки друзей на "торгашество" и, несмотря ни на какіе упреки, остался хозяиномъ книжной лавки, потому что видѣлъ въ ней, при извѣстныхъ условіяхъ, единственную надежную основу своихъ человѣческихъ и гражданскихъ правъ. То же самое и относительно литературной дѣятельности.
   Ему крайне мучительно было сдѣлать первый шагъ въ писательскій свѣтъ и это, помимо мѣщанскаго отщепенства, свидѣтельствовало также о значительности шага во мнѣніи Никитина. Но разъ Рубиконъ перейденъ, Никитинъ твердо и увѣренно становится на новой дорогѣ. Онъ едва ли не самый жестокій критикъ своихъ трудовъ и приводитъ въ отчаяніе друзей, уничтожая и передѣлывая раннія стихотворенія. Его преслѣдуетъ мысль, какъ бы ему не пришлось краснѣть за строки, подписанныя его именемъ.
   Слово "дрянь".звучитъ безпрестанно, когда Никитину приходится издавать свои произведенія; онъ отказывается снабдить ихъ хронологическими отмѣтками, считая это незаслуженною претензіей для своего скромнаго таланта, и уничтожаетъ цѣлую почти оконченную поэму Городской голова.
   Вообще онъ ничего не хочетъ брать въ видѣ обязательства или комплимента. Одна мысль о "милостинѣ" приводитъ его въ смертный ужасъ: всюду онъ одинъ и тотъ же -- сознательно-гордый и скромно-самоувѣренный. Ни шагу назадъ предъ какими бы то ни было обстоятельствами, насмѣшками и враждой и ни шагу впередъ по направленію больного навязчиваго самолюбія писателя или удачника, изъ неизвѣстности и "грязи" поднявшагося къ славѣ и благосостоянію. Изумительное соединеніе поэтическаго таланта и неослабнаго житейскаго самосознанія!
   Теперь, когда онъ станетъ говорить о другихъ, описывать красоту или уродства жизни и человѣческой природы, онъ ли единымъ словомъ не измѣнитъ своему идеально выдержанному, цѣломудренному характеру. Реальное содержаніе облекается въ возможно простую форму и поэтъ, ничего не подчеркивая, ничѣмъ преднамѣренно не приковывая вниманія читателя, предоставляетъ предмету говорить за себя, все равно какъ въ описаніяхъ природы онъ только перечислялъ явленія и выходила картина.
   Никитинъ почти не выходитъ изъ круга народной дѣйствительности, пишетъ о народѣ въ самый горячій періодъ его исторіи, при отмѣнѣ крѣпостного права,-- всѣ данныя впасть въ лиризмъ, мелодраму или чувствительную элегію. И мы охотно допустили бы всѣ эти увлеченія. Но для Никитина они были бы настоящимъ преступленіемъ передъ правдой и искренностью. Онъ самъ косвенно указалъ, какъ, но его мнѣнію, слѣдуетъ говорить о народѣ и къ народу.
   Въ отрывкѣ изъ погибшей поэмы Городской голова выведенъ кучеръ Семенъ, бывшій крѣпостной мужикъ. Карьера его сложная и многострадальная, столь обычная при старыхъ порядкахъ: побывалъ онъ и музыкантомъ, и актеромъ, "собакой жилъ". Но послушайте, какъ онъ обо всемъ этомъ повѣствуетъ: слушатели смѣются "чуть не до слезъ". Ни единаго сердобольнаго слова, ни намека на трагическій паѳосъ,-- вся рѣчь проникнута живымъ юморомъ, въ иную минуту скрашена крѣпкимъ словцомъ. Разсказчику и на умъ не приходитъ разыгрывать интереснаго героя, напрашиваться на сильныя чувства. Онъ доволенъ простымъ вниманіемъ добрыхъ пріятелей и искренно удивился бы, еслибъ его исторіи кто-нибудь вздумалъ придать особенное значеніе.
   Совершенно такъ же разсказываетъ Никитинъ о народныхъ драмахъ, о свѣтлыхъ явленіяхъ народной жизни, о народныхъ герояхъ и простыхъ смертныхъ.
   Прочтите, напримѣръ, стихотвореніе Староста. Сюжетъ въ сущности драматическій и чувствительный. Онъ понятенъ изъ нѣсколькихъ строкъ:
   
   Бабу чернобровую
   Староста позвалъ,
   Рѣчь-то велъ разумную,--
   Дѣло толковалъ...
   
   Дура баба плюнула,
   Молотить пошла.
   То-то, значитъ, молодость
   Въ нуждѣ не была!
   
   Умная головушка
   Рубитъ не съ плеча,
   Староста не выпустилъ.
   Слова сгоряча.
   
   "Вечеромъ, голубушка,
   Чистить хлѣвъ пошлю..."
   -- Не грѣшно ли, батюшка?--
   "Нѣтъ, когда велю!"
   
   Прибавьте еще нѣсколько столь же мѣткихъ, будто отрывочныхъ штриховъ на счетъ "умной головы" среди запуганной деревни,-- и вы получите цѣлую главу изъ крѣпостнической исторіи. но какъ задуманную и какъ написанную! Драматизмъ и чувствительность предоставляются всецѣло читателю, авторъ только отражаетъ жизнь въ ея неприкосновенной истинѣ и, несомнѣнно, достигаетъ сильнѣйшаго впечатлѣнія, чѣмъ какія угодно краснорѣчивыя разглагольствованія.
   И такъ вездѣ. Даже Старый слуга, типъ патріархальнаго рабства и забитости,-- говоритъ только отъ себя, строго-исторически, и авторъ къ его исторіи прибавляетъ лишь нѣсколько столь же фактическихъ словъ объ его смерти. Такъ долженъ бы разсказать эпизодъ даже любой баринъ, и еслибъ его не тронула участь безвинно обиженнаго раба, виновато было бы его сердце, а не искусство поэта,-- въ данномъ случаѣ правдивѣйшаго историка и психолога. Въ этомъ и сила подобной народнической поэзіи: она убѣждаетъ, не стремясь убѣждать, подчиняетъ, не усиливаясь очаровывать и увлекать.
   Никитинъ затронулъ почти всѣ драмы, какія ежедневно совершаются въ народной жизни: семейный раздоръ между родителями и дѣтьми, раздѣлы между братьями, деспотизмъ отцовъ надъ дочерьми, ненависть свекрови къ невѣсткѣ, жены къ мужу, ужасная судьба подкидышей. И нигдѣ поэтъ не измѣняетъ своему сдержанному, будто безстрастному настроенію. Разсказавъ, какъ отецъ и мать продали свою дочь проѣзжему купцу и отецъ немедленно напился, поэтъ кончаетъ такими словами:
   
   Молится Богу старуха жена,
   Плакать бы надо,-- не плачетъ она.
   
   И только, но этого довольно, чтобъ ясно представить и чувства матери, и причины, мѣшающія ей плакать. О дочери немного больше, но за то здѣсь намѣченъ вопросъ о крестьянской темной морали и о будущемъ жены и матери:
   
   Дочь ихъ красавица поздно пришла,
   Дѣвичью совѣсть виномъ залила,
   Что тутъ за диво! и замужъ пойдетъ...
   То-то чай дѣтокъ на путь наведетъ!...
   
   Не иначе выразился бы и подлинный деревенскій моралистъ,-- до такой степени непосредственна, жизненна и правдива эта односложная, рѣзкая мораль.
   Для нея авторъ обладаетъ особымъ стилемъ,-- точнымъ, прозрачнымъ, поминутно переходящимъ въ поговорки и присказки. Онъ всякій разъ умѣетъ вложить въ стихъ народную житейскую мудрость и заставить кого угодно -- кулака, купчика, сваху, молодого столяра-мѣщанина, городскихъ кумушекъ -- говорить на ихъ собственномъ языкѣ до мельчайшей черты: будто для каждаго изъ нихъ авторъ подслушивалъ рѣчь на площадяхъ и на улицахъ и записывалъ ее слово въ слово. Въ результатѣ, напримѣръ, купчикъ или сваха послѣ перваго же появленія остаются неизгладимыми въ нашей памяти: стиль, дѣйствительно,-- человѣкъ, если человѣческая личность до такой степени жизненна и типична, а ея рѣчь -- непосредственна и ярка, какъ въ народныхъ сценахъ Никитина.
   И эта истина какъ нельзя болѣе приложима къ самому поэту. Разсказывая о народѣ его простой, не прикрашенною рѣчью, Никитинъ эту простоту и скромность слова возвелъ въ необходимое нравственное правило для писателя. У него составился свой идеалъ поэта и общественнаго дѣятеля,-- идеалъ, и здѣсь, какъ и вездѣ, проникнутый личнымъ живымъ чувствомъ и воплощающій многодумную и многострадальную душу самого поэта.
   

VIII.

   Мы упоминали о разочарованіи Никитина въ Некрасовѣ. Разочарованіе было вызвано болѣзненно-страстнымъ желаніемъ видѣть реальные результаты всякаго благороднаго слова, полное соотвѣтствіе личныхъ дѣлъ и поэтическаго вдохновенія. По свидѣтельству друзей, Никитина вѣчно преслѣдовала мысль о "добромъ дѣлѣ",-- онъ и сочиненія свои завѣщалъ издать для общаго добраго дѣла, и чужими замыслами интересовался, насколько они могли создать "хорошее" -- въ практическомъ смыслѣ, и на поэзію и литературу смотрѣлъ исключительно съ утилитарной точки зрѣнія. Это слово въ послѣднее время потеряло кредитъ и отождествлено чуть ли не съ гибелью вообще поэзіи и искусства. Но творчество даровитѣйшихъ поэтовъ неизмѣнно выдвигаетъ на первый планъ вопросъ о полезности и тамъ, гдѣ онъ рѣшается положительно,-- опредѣляется въ сущности и судьба самого творчества.
   Такъ думалъ и Никитинъ. Съ величайшею строгостью относясь къ формѣ, поэтъ съ крайнею мнительностью и придирчивостью судилъ о содержаніи чужихъ и собственныхъ произведеній. Онъ понималъ великія услуги, оказанныя литературой народной свободѣ, и народное благо продолжалъ считать единственно достойною цѣлью писательской работы. Вдохновеніе -- не роскошь поэтическаго досуга, а гражданскій подвигъ, и безплодная, хотя и красная рѣчь -- такое же преступленіе, какъ и всякое тунеядство и шарлатанство.
   
   Будь ты проклято, праздное слово!
   
   восклицаетъ поэтъ по поводу литературныхъ обличеній, не отражающихся, по его мнѣнію, на общественномъ прогрессѣ. И эта чисто-личная, непримиримая ненависть къ громкимъ словамъ, ко всякому эффекту и разсчитанному украшенію доходитъ у Никитина до фанатизма. "Куда бѣжать отъ громкихъ словъ?" -- спрашиваетъ онъ въ одномъ стихотвореніи, и въ отвѣтъ рисуетъ малодушіе и эгоизмъ героевъ краснорѣчія: на словахъ -- "соколиный полетъ", а на дѣлѣ -- раздумье, лѣнь, робость. Даже въ письмахъ онъ возмущается всякимъ выраженьемъ, производящимъ на него впечатлѣніе риторики, разсчитанной чувствительности и манерничанья.
   "У меня къ вамъ просьба,-- пишетъ онъ къ своей корреспонденткѣ,-- ради Христа избавьте меня отъ громкихъ выраженій въ своихъ письмахъ: они рѣжутъ мой слухъ".
   Онъ негодуетъ на модныя лирическія слова, вродѣ разочарованность. Они его "отталкиваютъ" и смущаютъ. Для того, чтобы дружески пожать руку, не надо надѣвать душистой модной перчатки: "вся прелесть въ простотѣ и правдѣ..."
   Эти слова должны быть поставлены эпиграфомъ къ жизни и поэзіи Никитина. Ими объясняются крайности его взгляда на современную литературу. Онъ самъ, въ сущности, занимался тѣми же обличеніями, какія порицалъ у краснорѣчивыхъ поэтовъ и публицистовъ. Именно, онъ представилъ во всей наготѣ царство нужды и невѣжества, онъ разсказалъ не одну исторію, какъ зачатки добра гибнутъ подъ слоемъ житейской грязи и пошлости. Правда, онъ до конца удержался отъ какихъ-либо поученій и личныхъ изліяній, но это не мѣшало его поэзіи тѣмъ сильнѣе обличатъ. Онъ еще въ молодости возмущался пѣвцами свѣтлаго лиризма и приглашалъ беззаботно-счастливаго поэта взглянуть на жизнь,-- лѣнивую, однообразную, запечатлѣнную ничтожествомъ или ослѣпленіемъ. Онъ не могъ понять, какъ можно разсказывать о своихъ романическихъ приключеніяхъ, о личныхъ страданіяхъ, какъ можно выставлять на показъ, будто женщина обновы, "свой плачъ и свой вѣнецъ терновый", когда кругомъ "жизни нищета"... Онъ остался до конца вѣренъ этому гнѣву: "духъ празднословія не даждь мы",-- молитва всей его жизни. Но бывали минуты, когда и изъ его сердца вырывался вопль личнаго горя, когда тоска одиночества и "боль желаній" разражалась даже жгучими слезами,-- и поэтъ долженъ былъ испытывать истинное утѣшеніе, находя кому повѣдать такую, напримѣръ, исповѣдь:
   
   Какъ узникъ я рвался на волю,
   Упрямо цѣпи разбивалъ!
   Я свѣта, воздуха желалъ!
   Въ моей тюрьмѣ мнѣ было тѣсно!
   Ни силъ, ни жизни молодой
   Я не жалѣлъ въ борьбѣ съ судьбой!...
   
   Одинъ изъ слышавшихъ эти признанія много лѣтъ спустя писалъ:
   "Никогда не забудется выраженіе строгаго и блѣднаго лица его, его горящихъ глазъ, на вѣкахъ которыхъ часто дрожали слезы! Трепетъ пробѣгалъ по вашему тѣлу, когда въ безмолвной комнатѣ, залитой лучами лѣтняго солнца, мужественно раздавались звуки стиховъ:
   "Да,-- и вы твердо и свято вѣрили чтецу, что онъ и рвался, и разбивалъ, и желалъ, и не жалѣлъ..."
   Немногимъ выпадаетъ на долю вызывать подобную вѣру, немногимъ въ послѣднія минуты жизни приходится такъ правдиво и въ то же время съ такой благородной поэзіей набросать пройденный жизненный путь, какъ нарисовалъ его умирающій Никитинъ въ знаменитой элегіи:
   
   Вырыта заступомъ яма глубокая...
   
   Только одну поправку внесутъ соотечественники поэта въ его предсмертную пѣсню. Онъ говоритъ о своей смерти:
   
   Только однимъ человѣкомъ убавится,
   Убыль его никому не больна,
   Память его никому не нужна!...
   
   Такъ онъ говорилъ и о своемъ героѣ, жалкомъ погибшемъ Лукичѣ. Но властью поэзіи образъ даже этого человѣка сталъ намъ близокъ и дорогъ, его убыль больна и память незабвенна, какъ вѣчный укоръ нашему невѣжеству, духовной и житейской бѣдности... А память человѣка, пронесшаго неприкосновеннымъ свѣтъ своей мысли и любвеобильнаго поэтическаго дара сквозь тьму жесточайшей жизненной борьбы, человѣка дѣйствительно разбивавшаго цѣпи и надрывавшаго силы,-- его память навсегда останется гордостью русскаго народа и благороднѣйшимъ воплощеніемъ его высшихъ нравственныхъ свойствъ,-- естественной простоты въ трудномъ подвигѣ жизни, мудрой сердечности въ судѣ надъ другими и суровой правды -- въ личной совѣсти.

Ив. Ивановъ.

"Русская Мысль", кн.I, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru