Иванов Иван Иванович
История русской критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть вторая.
    (Продолжение).

   

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

(Продолженіе *).

*) См. "Міръ Божій", No 8, августъ.

XXVI.

   Надеждинъ довольно подробно разсказалъ исторію своего умственнаго развитія {Н. И. Надеждинъ. Автобіографія съ дополненіями. П. Савельева Русскій Вѣстникъ. 1856, мартъ.}. Но разсказъ все-таки не даетъ намъ многихъ существенныхъ моментовъ какъ разъ изъ литературной дѣятельности ученаго, для насъ особенно любопытной. Приходится дополнять свѣдѣнія изъ другихъ источниковъ, фактически достовѣрныхъ, но далеко не всегда идущихъ въ тонъ автобіографическому разсказу профессора.
   Надеждинъ -- сынъ сельскаго дьякона, воспитанникъ рязанскаго духовнаго училища, потомъ семинаріи и, наконецъ, московской академіи. Весь этотъ путь будущій профессоръ университета прошелъ съ блестящимъ успѣхомъ. Въ академіи онъ засталъ большую популярность философіи среди студентовъ и самъ увлекся предметомъ, одновременно занимался исторіей; но какая собственно философская система вызывала его исключительное сочувствіе, мы не знаемъ. По окончаніи академическаго курса слѣдовало профессорство въ рязанской семинаріи по русской и латинской словесности.
   Было бы очень поучительно знать съ точностью, въ какимъ направленіи шло преподаваніе литературы у будущаго критика. Отъ него самого мы ничего не узнаемъ на этотъ счетъ, и, можетъ быть, потому, что профессору въ эпоху составленія автобіографіи было не особенно лестно вспоминать о своемъ раннемъ учительствѣ.
   Дѣло происходило въ половинѣ двадцатыхъ годовъ. Шеллингіанство и романтизмъ были уже фактами русской литературы, сочиненія Пушкина вызывали всеобщій интересъ, въ высшей степени горячій, положительный или отрицательный. Даже университетская наука въ лицѣ Мерзлякова успѣла произнести осужденіе отечественному классицизму.
   И вотъ въ это-то самое время рязанскіе семинаристы слышали отъ своего профессора самыя допотопныя рѣчи о поэзіи и вообще о литературѣ. Имъ образцами краснорѣчія рекомендовались отрывки изъ св. книгъ и сочиненій Ломоносова. Они предостерегались отъ увлеченій западной литературой. Тамъ, поучалъ профессоръ, господствуетъ "суетное остроуміе и дерзкое вольномысліе, прикрытое обольстительными прикрасами ложнаго краснорѣчія".
   Это проповѣдываюсь въ 1825 году; годъ спустя Надеждинъ уволился изъ духовнаго званія для поступленія на гражданскую службу и переѣхалъ въ Москву.
   Здѣсь онъ, у своего земляка, профессора медицинскаго факультета, познакомился съ Каченовскимъ, и это знакомство открыло ему одновременно и литературную, и ученую карьеру. Каченовскій явился дѣятельнѣйшимъ воспріемникомъ молодого ученаго.
   Этотъ фактъ для насъ достаточно краснорѣчивъ, но желательно было бы отъ самого Надеждина услышать объясненіе рѣшительнаго переворота въ его судьбѣ.
   Въ Москвѣ Надеждинъ въ теченіе пяти лѣтъ не имѣлъ никакихъ оффиціальныхъ занятій, состоялъ домашнимъ наставникомъ въ частномъ домѣ, у "большого барина". Въ домѣ была богатая библіотека, преимущественно изъ французскихъ книгъ, между прочимъ, французскій переводъ знаменитой исторіи Гиббона.
   Надеждинъ набросился на чтеніе, отъ Гиббона перешелъ къ Гизо, читалъ съ увлеченіемъ, но увлеченіе не разстраивало старой закваски, столь знакомой рязанскимъ семинаристамъ.
   Читателя не подкупили ни талантъ, ни идеи западныхъ историковъ. Все это ложилось ровномъ, спокойнымъ слоемъ, и Надеждинъ былъ очень доволенъ своей уравновѣшенностью.
   "Не будь положенъ во мнѣ,-- говорилъ онъ,-- сначала школьный фундаментъ старой классической науки, я бы потерялся въ такъ-называвшихся тогда высшихъ взглядахъ, новыхъ романтическихъ мечтаніяхъ, которыя были à Tordre da jour. Теперь, напротивъ, эти новыя пріобрѣтенія настилались во мнѣ на прочное основаніе, и дѣло шло своимъ чередомъ".
   По обыкновенію, очень удачнымъ для Надеждина.
   Каченовскій, очевидно, быстро оцѣнилъ "фундаментъ" своего молодого пріятеля, и поспѣшилъ приспособить его къ своему журналу.
   Приспособленіе не представляло никакихъ затрудненій, тѣмъ болѣе, что одновременно съ сотрудничествомъ должна была зайти рѣчь и объ ученомъ будущемъ "магистра священныхъ и гуманныхъ наукъ".
   Въ какомъ направленіи могъ Надеждинъ принять участіе въ Вѣстникѣ Европы? Мы знаемъ, журналъ велъ войну противъ германской философіи и стоялъ за классицизмъ. Успѣха среди публики журналъ не имѣлъ никакого. Ему съ каждымъ годомъ грозила "смерть обыкновенная, по чину естества", какою онъ и умеръ. Чисто младенческая растерянность и старческая немощь обнаруживались всякій разъ, когда профессору приходилось серьезно браться за перо журналиста и критика. Ученый впадалъ въ совершенно нелитературный уличный тонъ полемики, или, чувствуя даже и на этомъ поприщѣ свое безсиліе, обращался съ мольбой къ начальству на журналистовъ и цензоровъ.
   Оба "качества" для насъ представляютъ большую важность. Они полностью были усвоены новымъ сотрудникомъ Вѣстника Европы. Надеждинъ вполнѣ послѣдовательно выполнялъ программу профессорскаго журнала, насколько вопросъ шелъ о внѣшней писательской политикѣ.
   Для примѣра намъ достаточно двухъ фактовъ. Оба они касаются самаго опаснаго противника Каченовскаго, Полеваго, и оба удостовѣрены документально.
   Тщетно уловляя благосклонность читателей въ теченіе многихъ лѣтъ, Каченовскій въ концѣ 1828 года, въ самый разгаръ сотрудничества Надеждина, обратился съ своего рода манифестомъ къ публикѣ.
   Онъ обѣщалъ умножить свои труды по издательству журнала. "Предполагаю работать самъ", заявлялъ профессоръ, "не отказывая однакожъ и другимъ литераторамъ участвовать въ трудахъ моихъ".
   Фраза -- высоко-забавная для всѣхъ, кто имѣлъ представленіе о значеніи самою въ журналистикѣ! Ею, конечно, не замедлили воспользоваться, и Московскій Телеграфъ напечаталъ жестокую отповѣдь "Бенигвы", т. е. самого издателя, старческой фанфаронадѣ ученаго, указывалъ на безнадежную отсталость его въ литературѣ, неисправимую приверженность къ "смѣшнымъ предразсудкамъ" и полную неспособность научиться чему-нибудь отъ современнаго умственнаго движенія.
   Каченовскій закипѣлъ гнѣвомъ и немедленно въ примѣчаніи подъ статьею Надоумки объявилъ, что онъ не станетъ препираться съ Бенигною, а приметъ "другія мѣры ко охраненію своей личности".
   И мѣры послѣдовали.
   Каченовскій подалъ жалобу въ московскій цензурный комитетъ, прежде всего на цензора, Сергѣя Глинку, разсматривавшаго журналъ Полеваго.
   Оскорбленный статью Бенигны считалъ оскорбительной для мѣста своего служенія, для своихъ "дипломовъ на ученыя степени", для своего званія ординарнаго профессора и свои соображенія подтверждалъ пунктами устава о цензурѣ.
   Совѣтъ университета дѣятельно принялъ сторону своего сочлена и доносилъ попечителю учебнаго округа: онъ, совѣтъ, "не можетъ оставить безъ вниманія оскорбленіе, нанесенное личности издателя Вѣстника Европы, одного изъ достойнѣйшихъ своихъ чиновниковъ, по утвержденію высшаго начальства съ честью въ теченіе многихъ лѣтъ преподававшаго при московскомъ университетѣ: риторику, археологію, теорію изящныхъ искусствъ и нынѣ занимающаго кафедру россійской исторіи и статистики". Полевой сомнѣвался въ правахъ издателя Вѣстника Европы на его исключительныя литературныя притязанія.
   Совѣтъ университета перечислялъ эти права: "избраніе высшаго начальства народнаго просвѣщенія въ публичные преподаватели словесности и законовъ ея въ университетѣ Московскомъ, званіе члена ученаго сословія Императорской россійской академіи, всемилостивѣйшія награжденія Государя Императора, которыхъ былъ удостаиваемъ издатель Вѣстника Европы, единственно по ученой службѣ своей при университетѣ по предмету словесности и исторіи россійской".
   Въ заключеніе совѣтъ также ссылался на "пунктъ" и просилъ попечителя "принять начальническія мѣры для учиненія законнаго взысканія и для отвращенія на будущее время подобнаго оскорбленія личности чиновниковъ университета".
   Процессъ не имѣлъ успѣха для Каченовскаго. Любопытно, что даже цензоръ Глинка, въ отвѣтъ на жалобу, высказалъ убійственный взглядъ на литературныя заслуги "чиновника университета" и академика.
   Глинка предлагалъ перевести, "если только можно перевесть на какой-нибудь языкъ", статьи Каченовскаго и посмотрѣть: "что скажутъ тогда европейскіе любители словесности, привыкшіе къ соображенію мыслей съ ясностью и точностью словъ, что скажутъ они о семъ туманномъ сбродѣ рѣчей?" "Да и я долженъ прибавить", говорилъ цензоръ уже какъ критикъ, "что если бы у насъ всѣ стали такъ писать, то россійская словесность быстрыми бы шагами отступила къ тринадцатому столѣтію".
   Главное управленіе цензуры оправдало Глинку {Подробное изложеніе исторіи у Барсукова II, 265.}.
   Эпизодъ превосходно характеризуетъ профессорскую атмосферу философской эпохи и показываетъ, какъ много здѣсь было простору мысли и свободному знанію.
   Обидчивость Каченовскаго на чужіе отзывы не мѣшала ему самому наѣздничать безъ мѣры и удержу, во вредъ чужой "чести". Статья Вѣстника Европы объ Исторіи русскаго народа Полеваго, переполнена личной бранью и оскорбленіями {В. Евр. 1830, январь, 37.}. Такія выраженія, какъ "лохмотья отъявленной нищеты", "уродливость изувѣченнаго натурой калѣки", "шарлатанство", пестрятъ на каждой страницѣ и все заканчивается такимъ сравненіемъ исторіи: "сіе море великое и пространное: тамо гады, ихъ же нѣсть числа: животныя малыя съ великими".
   Статья принадлежитъ Надеждину и показываетъ, какъ основательно сотрудникъ вошелъ въ личные интересы редактора.
   Легко представить, какое впечатлѣніе подобные ученые подвиги могли производить на неученыхъ! Пушкинъ на юридическое предпріятіе Каченовскаго отозвался остроумнымъ Отрывкомъ изъ литературныхъ лѣтописей, а въ статьяхъ объ исторіи Полеваго достойно оцѣнилъ и критику Надеждина {Сочиненія. Спб., 1887, V, 64; Р. 8. ко 2-й ст. объ Исторіи, стр. 78. Ср у Сухомлинова. Полемическія статьи Пушкина. Изслѣдованія и статьи по русской литературѣ и просвѣщенію. Спб., 1889, II, 249.}.
   Эпиграфомъ къ Отрывку стоитъ латинская фраза: Tantae ne animis scholasticis irael.. Слова "схоластическія души" и "гнѣвъ" мѣтко выражали не только характеръ разсказываемаго событія его героевъ, но и дѣятельность новаго критика Вѣстника Европы.
   

XXVII.

   Пушкинъ посвящалъ эпиграммы и Каченовскому, и Надеждину; оба они представлялись поэту выходцами какого-то темнаго и на рѣдкость тупоумнаго міра, но изъ двухъ -- Надеждинъ занималъ первое мѣсто въ сильныхъ чувствахъ Пушкина.
   Ему пришлось лично встрѣтиться съ тѣмъ и съ другимъ, и обѣ встрѣчи разсказаны имъ самимъ. Съ Каченовскимъ у поэта завязался "дружескій" и "сладкій" разговоръ: это -- иронія, но разговоръ, очевидно, дѣйствительно былъ, и Пушкинъ свою иронію не сопровождаетъ никакимъ язвительнымъ замѣчаніемъ.
   Совершенно другое впечатлѣніе отъ встрѣчи съ Надеждинымъ.
   "Онъ,-- сообщаетъ Пушкинъ, -- показался мнѣ весьма простонароднымъ, vulgar, скученъ, заносчивъ и безъ всякаго приличія. Напримѣръ, онъ поднялъ платокъ, мною уроненный. Критики его были очень глупо написаны, но съ живостью, а иногда и съ краснорѣчіемъ. Въ нихъ не было мыслей, но было движеніе; шутки были плоски".
   Это писалось около пяти лѣтъ спустя послѣ первыхъ статей Надеждина. Негодованіе поэта должно было улечься, тѣмъ болѣе, что статьи Надоумки не принесли ему рѣшительно никакого ущерба. И поэтъ не правъ только въ одномъ: глупостью Надеждинъ не страдалъ, и мысли у него были, хотя и не его собственныя.
   Надеждинъ былъ приглашенъ въ Вѣстникъ Европы съ очевидной цѣлью дать генеральное сраженіе новой литературѣ и преимущественно, конечно, Пушкину, и онъ съ первой же статьи взялъ необыкновенно развязный тонъ. Это должно было сойти за живость и бойкость пера, но тяжелая схоластическая основа мысли и языка автора -- всѣ его старанія быть остроумнымъ и легкимъ -- превращала въ какое-то неуклюжее комическое метаніе за хлесткими словечками и головокружительно-хитросплетенными фразами.
   Критикъ даже прибѣгъ къ діалогу, сочинилъ "сцену изъ литературнаго балагана", изобрѣлъ нѣкое "сонмище нигилистовъ", пересыпалъ бесѣду драматическими ремарками, латинскими восклицаніями, въ примѣчаніяхъ велъ даже переписку съ редакторомъ, вообще напрягалъ всѣ усилія сокрушить врага.
   Во имя чего собственно поднимался такой шумъ, что отрицалъ отважный критикъ и чего желалъ?
   Первая статья Надоумко появилась въ концѣ 1828 года -- Литературныя опасенія за будущій годъ, вторая -- въ началѣ слѣдующаго -- Сонмище нигилистовъ. Она и представила публикѣ во всемъ блескѣ мысли и талантъ критика.
   Нигилистами назывались новѣйшіе авторы, лишенные "идеи", равнодушные къ "холодному смыслу и размышленію".
   Но что значила на языкѣ критика идея?
   Это понятіе для поэтическаго творчества дано германской философіей и романтизмомъ. Оно достаточно было превознесено первыми русскими шеллингіанцами. Не было рѣшительно никакой заслуги толковать объ идеѣ художественнаго произведенія, другой вопросъ-опредѣлить понятіе и примѣнить его къ фактамъ.
   Надеждинъ уклонился отъ положительной задачи и предпочелъ болѣе легкую -- отрицаніе и высмѣиваніе всего, что, по его мнѣнію, лишено было идеи. Но отрицаніе -- чисто словесное, бездоказательное уже въ силу того, что не былъ установленъ самый принципъ отрицанія и какого бы ни было приговора.
   Критикъ нашелъ благодарный матеріалъ для своихъ упражненій въ поэмахъ Пушкина, но очень простой причинѣ. Здѣсь на сценѣ самыя простыя вещи, реальныя и даже будничныя. Ничего выспренняго, нарочито-философическаго, сколько-нибудь подходящаго подъ схоластическій масштабъ изящнаго и идеальнаго.
   Въ результатѣ, поэзія Пушкина ничто, нуль, тѣмъ болѣе, что можно даже скаламбурить по строю одной изъ поэмъ.
   "Литературный хаосъ, осѣменяемый мрачною философіею ничтожества, разрожается Нулиными! Неужели бѣдной нашей литературѣ вѣчно мыкаться въ мрачной преисподней губительнаго нигилизма?"
   фамилія пушкинскаго героя оказалась неистощимымъ запасомъ для остротъ и каламбуровъ. Вся статья о поэмѣ въ сущности и состоитъ изъ этихъ упражненій, чередующихся съ французскими, латинскими, итальянскими восклицаніями, съ воспоминаніями объ "Іонійской философической школѣ", о "глубокомысленномъ Кантѣ", о "великомъ Галлерѣ".
   Съ поэмой критику рѣшительно нечего дѣлать. "Что тутъ анатомировать?" спрашиваетъ онъ.
   "Мыльный пузырь, блистающій столь прелестно всѣми радужными цвѣтами, разлетается въ прахъ отъ малѣйшаго дуновенія... Что же тогда останется?.. Тотъ нуль, но въ добавокъ... безцвѣтный! А эта цвѣтность составляетъ все оптическое бытіе его!.. Скажемъ посему только pro forma: Графъ Нулинъ проглотилъ пощечину Натальи Павловны, геній поэта переварилъ ее съ творческимъ одушевленіемъ и... разрѣшился Нулинымъ. C'est le mot de l'énigme".
   У критика есть оригинальные термины -- нигилистическое изящество, пародіальный геній, арлекинское величіе, наконецъ, прыщики на лицѣ вдовствующей нашей литературы: все это для характеристики таланта и произведеній Пушкина.
   Надеждину особенно ненавистно пристрастіе поэта къ слишкомъ простымъ мотивамъ и жанровымъ картинамъ. На его языкѣ "мастеръ фламандской школы" -- презрительнѣйшая брань. Пушкинъ "не переросъ скудной мѣры Человѣчества" и "душа его даже слишкомъ дружна съ земною жизнью".
   Въ статьѣ о Полтавѣ критикъ безпощаденъ къ усамъ Мазепы, къ "бурлацкому" окрику Карла XII: это каррикатура, "Енеида наизнанку". Если Петръ Великій царь -- онъ можетъ "держать Мазепу за усы", и ужъ, конечно, объ этомъ писать неприлично!
   Эти замѣчанія вводятъ васъ отчасти въ эстетическія тайны критика, намъ давно извѣстныя, еще по Наукѣ Галича. Все тѣ же выспреннія возглашенія о невиданной землей красотѣ, о недосягаемыхъ идеалахъ.
   Изящныя искусства "должны быть отглашеніями вѣчной гармоніи". Геній это -- "творческій зиждительный духъ, воззывающій изъ нѣдръ своихъ собственныя, самородныя и самообразныя изящныя формы, для воплощенія вѣчныхъ идей, созерцаемыхъ имъ во всей небеской ихъ лѣпотѣ"...
   Такова философія критика! На меньшемъ онъ не помирится. Все, что не "небесная лѣпота" и не "вѣчная гармонія" -- все это "оскорбляетъ человѣческую природу".
   Онъ и Байрона допускаетъ не потому, что англійскій поэтъ воспроизвелъ извѣстныя культурныя черты своего времени, создалъ рядъ общечеловѣческихъ образовъ, а потому, что у него все необыкновенно, все, по представленію критика, исполински-велико.
   "Байроновы поэмы суть опустѣвшія кладбища, на которыхъ плотоядные коршуны отбиваютъ съ остервенѣніемъ у шипящихъ змѣй полуистлѣвшіе черепы. Его міръ есть адъ: и какое исполинское величіе потребно для Полуфема, избравшаго себѣ жилищемъ сію безпредѣльную бездну?.."
   Такой полетъ не препятствуетъ критику соперничать съ кѣмъ угодно, не только съ Пушкинымъ, и въ "арлекинскомъ величіи". Это соперничество, при какой-то зудящей страсти Надеждина быть оригинальнымъ и остроумнымъ, ставитъ его безпрестанно въ самыя комическія положенія, менѣе всего соотвѣтствующія "небесной лѣпотѣ".
   Напримѣръ, критикъ желаетъ въ конецъ доконать поэта и изображаетъ ужасы, къ какимъ можетъ привести реализмъ, "вѣрнѣе снимки съ натуры".
   "Да съ какой натуры!" -- восклицаетъ эстетикъ.-- "Вотъ тутъ-то и заковычка!.. Мало ли въ натурѣ есть вещей, которыя совсѣмъ нейдутъ для показу?.. Дай себѣ волю... пожалуй, залетишь и Богъ вѣсть куда!-- отъ спальни недалеко до дѣвичьей, отъ дѣвичьей до передней, отъ передней до сѣней; отъ сѣней дальше и дальше!.. Мало ли есть мѣстъ и предметовъ еще болѣе вдохновительныхъ"..
   Потомъ критикъ цитируетъ стихи, гдѣ описывается, что лакей принесъ на ночь Нулину:
   
   Сигару, бронзовый свѣтильникъ,
   Щипцы съ пружиною, будильникъ.
   
   Критикъ снова пускается въ догадки: "Кто не чувствуетъ, что послѣднее слово есть вставка, замѣнившая другое равно созвучное, но болѣе идущее къ дѣлу слово, принесенное поэтомъ съ истинно героическимъ самоотверженіемъ въ жертву туранскому приличію?.."
   Естественно, Пушкинъ находилъ шутки своего критика плоскими и даже его статьи глупыми. Не лучшаго мнѣнія были о нихъ и современные журналисты. Сынъ Отечества остроумно воспользовался образцами Надеждинскаго остроумія, напечатавъ замѣтку О чутьѣ критика Имярека, живущаго на Патріаршихъ Прудахъ, съ эпиграфомъ Similis simili gaudet -- подобный подобнымъ и любуется, и безъ большихъ усилій пришелъ къ сравненію критика съ героиней крыловской басни.
   Попадалъ Надоумко въ просакъ и въ другихъ случаяхъ, помимо остроумія. Напримѣръ, клеймя растлѣвающее вліяніе Нулина на молодыхъ дѣвицъ, онъ сообщалъ о себѣ: "Завалившись недавно еще за двадцать три года".
   Эта метрическая справка и удивительное словечко "завалившись" стоили Надеждину эпиграммы Пушкина и злой замѣтки въ томъ же Сынѣ Отечества.
   Взглядъ на творчество Пушкина, какъ на "галантерейную литературу" и "пародію", Надеждинъ сохранитъ до конца. Единственное исключеніе будетъ сдѣлано только для Бориса Годунова. И произойдетъ это совершенно неожиданно.
   По поводу VII-й главы Евгенія Онѣгина Надеждинъ повторялъ прежнія шутки и насмѣшки надъ притязаніями Пушкина быть серьезнымъ поэтомъ, совѣтовалъ ему "разбайронитѣся добровольно и добросовѣстно", не признавалъ за нимъ таланта "изображать природу поэтически съ лицевой ея стороны, подъ прямымъ угломъ зрѣнія: онъ можетъ только мастерски выворачивать ей наизнанку". Слава Пушкина не болѣе, какъ "молва, сплетающаяся по гостинымъ и будуарамъ на привычку журнальныхъ листковъ, вмѣстѣ съ модами и извѣстіями о Лебедянскихъ скачкахъ"...
   Стиль и этой статьи ничѣмъ не уступалъ красотамъ прежнихъ "сценъ". Говорилось о "стереотипныхъ пропорціяхъ", "о педантической чиновности и аккуратности природы", въ противоположность "рѣзвому скаканію разгульной фантазіи" Пушкина.
   Наконецъ, критикъ давалъ рѣшительный совѣтъ "сжечь Годунова'." -- произведеніе, очевидно, окончательно негодное.
   Статья напечатана въ Вѣстникѣ Европы, Одновременно выходила въ свѣтъ диссертація автора, наступала смерть журналу Каченовскаго и его питомецъ вступалъ въ составъ профессоровъ московскаго университета.
   Почти годъ спустя Надеждину пришлось отпѣвать журналъ, пріютившій его первыя критическія дѣтища.
   Отпѣваніе не лишено извѣстнаго интереса для характеристики автора. Надеждинъ, между прочимъ, говорилъ о почившемъ Вистникѣ:
   "Онъ начался нѣжными вздохами отроческой чувствительности, провелъ мужество въ шумныхъ бояхъ и окончился старческими суровыми роптаніями. Вѣтреная молодежь не была почтительна къ его преклоннымъ лѣтамъ: она издѣвалась надъ его сѣдинами и ругалась сѣтованіями. Старецъ долго сохранялъ презрительное хладнокровіе; но при дверяхъ гроба собрался съ послѣдними остатками угасающихъ силъ, ополчился на рать супостатовъ и грянулъ грозно. Вѣроятно, сіе чрезмѣрное напряженіе порвало послѣднія нити, коими онъ привязывался къ жизни, и Вѣстникъ Европы преставился".
   Нельзя, конечно, увидѣть особенной почтительности къ "старцу" въ этой отходной, и что еще любопытнѣе, это -- иронія надъ старческими роптаніями и предсмертнымъ напряженіемъ.
   Мы знаемъ, кому Вѣстникъ обязанъ своей безпокойной агоніей. Воинственный критикъ изъ молодежи, пытавшійся электризовать трупъ, говорилъ надъ нимъ послѣднее слово уже въ собственномъ изданіи. Не большимъ уваженіемъ напутствовался здѣсь же и другой профессорскій журналъ Атеней, недавно еще напечатавшій отрывокъ изъ диссертаціи Надеждина.
   Атеней издавался профессоромъ Павловымъ. Съ нимъ мы встрѣтимся, какъ съ главнѣйшимъ насадителемъ шеллингіанства въ Москвѣ. Но философія не помѣшала редактору ополчиться на Пушкина и извести публику совершенно непреодолимой ученостью.
   О немъ ходила эпиграмма:
   
   Журналъ казенный, философскій,
   Благонамѣренный московскій...
   
   Теперь Надеждинъ припоминалъ эту шутку и говорилъ о покойникѣ: "Онъ надѣялся подлеститься къ публикѣ ученостью -- и перепугалъ ее". Но зато Атеней сохранилъ "невинную репутацію" и, по словамъ автора, "только при чтеніи его одного позволялось обходиться безъ перчатокъ".
   Органъ Каченовскаго, очевидно, требовалъ перчатокъ.
   Все это излагалъ публикѣ новый издатель, съ 1831 года, журнала Телескопъ и приложенія къ нему -- Молва, еженедѣльной газеты. Въ ея программѣ первое, даже исключительное мѣсто, занимали: "моды", "картинки", "модные экипажи и мебели", "модные обычаи и изобрѣтенія", "модныя издѣлія" и, наконецъ, "острыя слова и забавные анекдоты".
   Очевидно, профессоръ желалъ уловлять благосклонность публики и не скупился на пріятное.
   Теперь онъ состоялъ ординарнымъ профессоромъ теоріи изящныхъ искусствъ и археологіи. Совершилось это благодаря диссертаціи О такъ-называемой романтической поэзіи. Она -- послѣднее слово эстетической философіи ученаго и вмѣстѣ съ критикой Телескопа должна считаться вѣнцомъ его литературной дѣятельности.
   

XXVIII.

   Сочиненіе Надеждина прошло въ факультетѣ не безъ затрудненій. Мы уже говорили, въ какое смущеніе пришли нѣкоторые профессора отъ шеллингіанскихъ тенденцій автора. Но были и другія, болѣе существенныя замѣчанія, прямо касавшіяся литературнаго таланта и умственныхъ способностей будущаго профессора.
   Ученые критики.въ своемъ докладѣ писали:
   "При взглядѣ на планъ диссертаціи г. Надеждина должно сказать, что онъ изложенъ языкомъ запутаннымъ и загадочнымъ, въ чемъ, повидимому, сочинитель полагалъ главное достоинство сочиненія, почему цѣлаго -- полноты, надлежащей связи и отношенія между частями, даже при самомъ величайшемъ напряженіи ума, отъ излишней метафизической тонкости выраженій, однимъ взглядомъ обозрѣть весьма затруднительно" {Н. Поповъ. Н. И. Надеждинъ на службѣ въ Московскомъ университетѣ. Журналъ Мин. Нар. Просв. 1880, часть СCVII, стр. 12.}.
   Если такое впечатлѣніе книга производила на спеціалистовъ, если они не могли допустить выраженій въ родѣ людскость, работная матерія, на какія же завоеванія могла разсчитывать диссертація въ большой публикѣ?
   Надеждинъ взялъ въ полномъ смыслѣ жгучій вопросъ. Еще въ статьяхъ Вѣстника Европы онъ неоднократно проявлялъ страсть и гнѣвъ противъ новаго направленія.
   Въ автобіографіи онъ разсказываетъ, что его негодованіе было возбуждено особенно непочтительностью романтиковъ къ "почтеннымъ старикамъ", т. е. къ русскимъ классикамъ, и онъ "сталъ въ душѣ за классицизмъ".
   Читатели, дѣйствительно, услышали о "гробницѣ романтическаго суесловія", о "великомъ Ломоносовѣ". Но это отнюдь не значило, будто у критика было вполнѣ опредѣленное художественное міросозерцаніе. Руководящую идею отыскать въ статьяхъ не менѣе трудная задача, чѣмъ и въ диссертаціи, по мнѣнію московскихъ профессоровъ.
   Теперь явилась цѣлая книга о романтизмѣ.
   Гораздо раньше ея въ журналѣ Измайлова Благонамѣренный была напечатана статья О романтикахъ и о Черной рѣчкѣ, нападавшая на самозванцевъ романтизма: они пишутъ "всякія нелѣпости", ссылаясь на "романтическій вкусъ". Въ ихъ произведеніяхъ нѣтъ "ни глубокихъ чувствъ, ни прелестей мечтательности, составляющихъ существенность поэзіи романтической" {Ср. Колюпановъ I, 538.}.
   Очевидно, критика очень скоро и въ сентиментализмѣ, и въ романтизмѣ распознала уродливыя и комическія увлеченія: для этого не требовалось особеннаго художественнаго чутья, а простой здравый смыслъ. На него именно и ссылались критики шаликовской чувствительности и романтической чертовщины.
   Если Надеждинъ имѣлъ въ виду ту же цѣль -- сразить псевдоромантиковъ, передъ нимъ и рядомъ съ нимъ оказывалось сколько угодно сочувственниковъ, даже болѣе полезныхъ для просвѣщенія публики, чѣмъ онъ съ своимъ краснорѣчіемъ и ученостью.
   Повидимому, авторъ диссертаціи вступилъ именно на этотъ благороднѣйшій путь.
   Книга переполнена энергичнѣйшими воплями противъ "необузданнаго скаканія Поэзіи Романтической", "изгаринъ и поддонковъ Романтическаго духа", противъ "чернокнижія", "адскихъ мраковъ", вообще "Лже-Романтическихъ изгребій", и къ "пластическимъ мятежникамъ нашихъ временъ" обращается такая рѣчь:
   "Пусть предстанетъ даже на судъ сама Романтическая Поэзія: она обличитъ и сомнетъ похитительницу, украшающуюся теперь ея именемъ".
   Изъ подобныхъ декламацій состоитъ весь отрывокъ, напечатанный въ Вѣстникѣ Европы.
   Въ Атенеѣ изъясняется происхожденіе романтической поэзіи и ея отличіе отъ классической: всѣ изъясненія извѣстны изъ книги Сталь и многочисленныхъ статей и трактатовъ о романтизмѣ на всѣхъ языкахъ. Только врядъ ли кто могъ формой до такой степени затемнить совершенно ясную мысль, какъ этого достигъ русскій ученый.
   До сихъ поръ, слѣдовательно, ничего оригинальнаго, и позже, когда мы познакомимся съ критикой молодыхъ шеллингіанцевъ, членовъ кружковъ, идеи Надеждина утратятъ всякое право на новизну и смѣлость. Профессоръ ни на шагъ не опережалъ студентовъ, во многихъ отношеніяхъ даже отставалъ. Мы убѣдимся въ этомъ изъ простого хронологическаго сопоставленія фактовъ. Въ сущности, нападки на "буйность и кровожадность" лже-романтизма въ началѣ тридцатыхъ годовъ являлись запоздалыми: для критики и искусства это былъ вполнѣ "завоеванный пунктъ" и профессоръ велъ войну съ призраками.
   Но оставался еще одинъ вопросъ, самый существенный: программа будущаго развитія литературы.
   Попробуйте извлечь ее изъ разсужденій Надеждина.
   Вы можете набрать сколько угодно доказательствъ, что онъ не сочувствуетъ классицизму. "Кумирная неподвижность классической поэзіи", "раскупленные Агамемноны", "рабское ярмо французскаго вкуса, возлагаемое на поэзію, но имя Аристотеля и Буало, насилуетъ ея истинное достоинство и посему отнюдь не можетъ и не должно быть терпимо".
   Это проповѣдывалъ съ большимъ краснорѣчіемъ еще Мерзляковъ почти за двадцать лѣтъ до диссертаціи, даже больше. Авторъ диссертаціи все-таки увѣнчиваетъ Ломоносова-поэта: онъ "не только былъ истинный поэтъ, но еще по превосходству поэтъ русскій, въ коемъ сей великій народъ пробудился къ полному поэтическому сознанію самого себя". Мерзляковъ думалъ о поэтическомъ талантѣ великаго ученаго такъ, какъ впослѣдствіи стала думать вся русская критика.
   И такъ, классицизмъ упраздненъ?
   Не совсѣмъ. Авторъ диссертаціи готовъ предпочесть "работное подражаніе классицизму", "быть снисходительнѣе къ нее классическому педантизму", выбрать скорѣе "французскій вкусъ", чѣмъ,-- вы думаете,-- психопатовъ романтизма? Да,-- если это Вольтеръ, Байронъ, Шиллеръ, Гбте, Пушкинъ.
   Именно въ примѣръ "лже-романтическаго неистовства" приводится поэзія Байрона, а Вольтеръ попадаетъ рядомъ съ нимъ собственно въ качествѣ "кощуна". Они оба "отсвѣчиваютъ мрачное пламя одной и той же есѳетической преисподней". На Байрона сыплются невѣроятные громы: онъ "язва природы, ужасъ человѣчества, ненавидящій землю, отверженный небомъ", "справедливо величается отъ своихъ соотечественниковъ именемъ сатанинскаго".
   Шиллеръ и Гёте -- только за отдѣльные пороки, въ родѣ Чернаго рыцаря въ Орлеанской Дѣвѣ и чертей и вѣдьмъ въ Фаустѣ,-- унижаются предъ "нее-классическимъ педантизмомъ", но зато Пушкинъ не находитъ пощады! По мнѣнію, критика гораздо охотнѣе можно согласиться перелистать подчасъ Хорева и Димитрія Самозванца Сумарокова, даже Рослава Княжнина, по крайней мѣрѣ отъ безсонницы, чѣмъ губить время и труды на безпутное скитаніе по цыганскимъ таборамъ или разбойническимъ вертепамъ. Тамъ, "если нечѣмъ полюбоваться, не съ чего и стошниться".
   Очевидно, представленія критика какія-то массовыя, не уясненныя и не раэчлененныя. Онъ будто поддается гипнозу страшныхъ словъ, сатана, цыганъ, разбойникъ, адъ, Каинъ, не отдаетъ отчета ни въ общемъ смыслѣ, ни въ подробностяхъ ужасающихъ его явленій.
   Причислить Пушкина къ "мятежникамъ", тиранящимъ "терпѣніе здравомыслія" и "на алтарь чистыхъ дѣвъ извергающимъ скверныя уметы руками неомовенными", значило даже для 1830 г. писать величайшія "нелѣпыя бредни", отбившія самаго нездравомыслящаго романтизма. Не было никакой надежды изъ подобнаго источника дождаться дѣйствительно поучительныхъ мыслей, лично авторомъ продуманныхъ и доказанныхъ.
   Было бы, конечно, совершенно неосновательно становиться на современную намъ почву литературной критики и поражать стараго эстетика новѣйшимъ усовершенствованнымъ оружіемъ. Мы призываемъ Надеждина отнюдь не на экстренный судъ истины, какъ она намъ представляется въ настоящее время. Мы желаемъ остаться въ точно опредѣленныхъ предѣлахъ извѣстной эпохи и судить сравнительно и относительно, принимая за высшую мѣру современниковъ самого критика.
   И вотъ на этотъ-то безусловно законный и справедливый масштабъ Надеждинъ въ общемъ ниже своего поколѣнія. Нѣкоторыя идеи онъ довольно прочно усвоилъ отъ своихъ старшихъ современниковъ, хотя и не вполнѣ послѣдовательно. Но это какъ разъ идеи-труизмы, нисколько не стоющія такой напряженной широко" вѣщательной риторики. Другія, несравненно болѣе жизненныя и по времени спорныя, но явно прогрессивныя и для будущаго литературы властныя, не удостоились ни признанія, ни даже должнаго вниманія со стороны профессора.
   Любопытно, что даже самые простые и наглядные выводы современной общественной мысли принимали у Надеждина менѣе всего научный и культурный характеръ. Напримѣръ, единственный вопросъ великаго значенія, затронутый диссертаціей о народности и національности. Мы увидимъ, съ какой тщательностью онъ разъяснялся теоретически и съ какой стремительностью прилагался къ жизни молодыми философами, все тѣми же членами общества и кружковъ. Мы убѣдимся, на какомъ широкомъ историческомъ и философскомъ основаніи воздвигался юными писателями идеалъ народнаго творчества и національной мысли. У Надеждина все сводится къ чувству патріотизма, весьма недалекому отъ Карамзинской любви къ отечеству и народной гордости.
   Предшественникомъ Надеждина въ этомъ направленіи былъ извѣстный намъ неудавшійся словесникъ-шеллингіанецъ Давыдовъ. На лекціяхъ этотъ профессоръ изумлялъ слушателей громкимъ, самовитымъ, но совершенно не вразумительнымъ краснорѣчіемъ, умѣлъ сливать вмѣстѣ Цицерона, Квинтиліана и Гегеля, всю жизнь удовлетворяясь работой компилятора и положеніемъ академическаго метафизика. На философію взглядъ у него выработался вполнѣ соотвѣтствующій подобному житію.
   Ея основы "святая вѣра наша, мудрые законы изъ исторической жизни нашей, развившіеся въ органическую систему, прекрасный языкъ, представляющій удивительную логику народа въ запечатлѣніи природы своею личностью, дивная исторія славы нашей".
   Всѣ эти данныя сами по себѣ полны психологическаго и культурнаго значенія, но въ рукахъ профессора вдохновленная ими "философія" превращалась въ самодовольную благонамѣренную реторику, отрѣшенную и отъ психологіи, и отъ исторіи, и вообще отъ фактовъ. А если и призывались они на сцену,-- исключительно съ тѣми же патріотическими и назидательными цѣлями.
   Надеждинъ -- превосходный примѣръ.
   Въ одной изъ статей Вѣстника Европы у него встрѣчается дѣльное замѣчаніе о народности. Она "не состоитъ въ искусствѣ накидывать русскія пословицы и поговорки гдѣ ни попало... Чтобы быть народнымъ, надобно уловить духъ народный, а онъ не продается, подобно газамъ, въ бутылкахъ" {Въ ст. о Полтавѣ. В. Евр. 1829, No 8.}.
   Это написано въ 1829 году, когда вопросъ о народности и національности волновалъ и ученыхъ, и молодежь. У Надеждина онъ такъ и остался мимолетнымъ.
   Въ дисертаціи много говорится о "патріотическомъ ѳнѳуасіасмѣ". Онъ признается "родовымъ непреложнымъ наслѣдіемъ русской поэзіи", и весь національный характеръ русскихъ сводится къ патріотизму. Будто критикъ какой угодно національности не могъ бы того же самаго доказать о своемъ народѣ!
   Но Надеждинъ нагромождаетъ цѣлыя горы на своемъ открытіи, и принимается бичевать русскихъ поэтовъ, почему они не воспѣли побѣды русскихъ надъ турками! "Неужели въ груди ихъ не бьется сердце русское?.. Увы! они сдѣлались романтиками и ничѣмъ не захотятъ быть болѣе!"
   Такъ ученый понималъ національное содержаніе поэзіи!
   Время нисколько не измѣнило этого взгляда, даже упрочило и до послѣдней степени съузило. Три года спустя въ университетской рѣчи профессоръ рисовалъ, безнадежное положеніе европейскихъ народовъ и быстрый прогрессъ русскаго, долженствующаго во всемъ опередить Западъ. Европейцы "изнурены вѣковой дряхлостью, согбены подъ тяжестью вѣковыхъ предразсудковъ, терзаемы болѣзненными конвульсіями возрожденія" и вообще близки къ вымиранію...
   Невольно въ этомъ торжественномъ похоронномъ маршѣ слышались давнишнія рѣчи преподавателя словесности, предостерегавшаго рязанскихъ семинаристовъ отъ соблазновъ западной литературы.
   Такую же своеобразную форму приняла у Надеждина и другая популярная идея,-- правда, очень сложная по своему происхожденію, но представлявшая тѣмъ болѣе интереса для ученаго изслѣдователя.
   Русскимъ молодымъ философамъ, искавшимъ прочныхъ культурныхъ основъ для національнаго творчества, естественно представился старый исходный моментъ всякаго художественнаго возрожденія -- возвратъ къ классическому міру и къ классическому искусству. Россіи слѣдуетъ сбросить съ себя чужія вліянія, подавляющія ея самобытный геній, обратиться къ первоисточнику европейской цивилизаціи и выработать самостоятельно содержаніе и форму искусства. Отсюда -- классическія тенденціи русскихъ шеллингіанцевъ, не во имя самого классицизма, а ради освобожденія русскаго умственнаго развитія отъ рабства предъ современной европейской и особенно французской образованностью и литературой {Веневитиновъ въ статьѣ Нѣсколько мыслей въ планъ журнала. Кирѣевскій. Девятнадцатый вѣкъ. Сочиненія I, 78.}.
   Съ неменьшимъ усердіемъ ратуетъ за классицизмъ и Надеждинъ, но у него классическая идея просто метательный снарядъ для борьбы съ ненавистнымъ романтизмомъ, и авторъ, ослѣпленный цѣлью, впадаетъ въ безвыходныя противорѣчія съ самимъ собой.
   Ему требуется противоставить античный, языческій міръ новому и христіанскому, и онъ не стѣсняется въ изображеніи эпикурейства и эгоизма классическаго человѣка: "неумѣренная расточительность внѣшней жизни", "веселое пированіе на роскошномъ лонѣ природы", античный патріотизмъ -- "чисто матеріальное побужденіе", оно "не возвышалось никогда за предѣлы вещественной природы", ему было невѣдомо "познаніе внутренняго всеобщаго достоинства человѣческой природы"...
   Чему же новый человѣкъ можетъ научиться отъ подобнаго міросозерцанія, т. е. отъ содержанія античной литературы?
   Оказывается, всѣмъ добродѣтелямъ.
   По мнѣнію ученаго, "древняя классическая поэзія съ самаго нѣжнѣйшаго дѣтства была наставницею добродѣтели и установительницею благочинія". Даже больше. "Вездѣ и всегда изученіе классической древности поставлялось во главу угла умственнаго и нравственнаго образованія юношества, какъ первоначальная стихія развиваемой духовной жизни".
   Авторъ забылъ, что эпоха самаго восторженнаго культа классической древности -- возрожденіе -- отличалась чѣмъ угодно, только не нравственностью и не благочиніемъ.
   Выводъ Надеждина изъ всѣхъ разсужденій не трудно предугадать. Ему во многихъ отношеніяхъ дорогъ классицизмъ, не можетъ онъ отвергнуть и романтизма, воплощающаго духовную природу человѣка, очевидно, надо "возвести ихъ къ дружественному гармоническому единству". Такъ предписываетъ диссертація.
   Въ университетской рѣчи та же мысль нѣсколько опредѣленнѣе: "соединить идеальное одушевленіе среднихъ временъ съ изящнымъ благообразіемъ классической древности, уравновѣсить душу съ тѣломъ, идеи съ формами, просвѣтить мрачную глубину Шекспира лучезарнымъ изяществомъ Гомера".
   Задача -- логическая, по существу съ незапамятныхъ временъ сознанная даже классическимъ міромъ въ принципѣ гармоническаго развитія нравственныхъ и физическихъ силъ. Поставить ее для профессора не требовалось никакихъ нарочитыхъ усилій мысли. Другое дѣло -- указать пути осуществленія, отмѣтить данныя въ современномъ развитіи искусства, обѣщающія достиженіе великой цѣли, а прежде всего точно и ясно опредѣлить понятія "изящнаго благообразія" и "внутреннее могущество духа", т. е. истинно-художественныя формы искусства и его дѣйствительно-идейное содержаніе.
   Безъ этого опредѣленія ученому всегда можетъ представиться искушеніе напасть, подобно Мерзлякову, на поэтическое произведеніе въ родѣ баллады только потому, что оно не вкладывается въ "освященныя древностью" рамки, или, подобно самому Надеждину, произнести смертный приговоръ современному роману, напримѣръ, Евгенію Онѣгину -- во имя "небесной лѣпоты" и "вѣчной идеи".
   Надеждинъ, повидимому, понялъ задачу, и постарался ее выполнить въ своемъ журналѣ Телескопъ и въ той же рѣчи. Эти старанія -- вѣнецъ критическаго таланта профессора и собственно по нимъ можно судить, на сколько могло быть плодотворно и глубоко его вліяніе на младшихъ современниковъ.
   

XXIX.

   Мы знаемъ желаніе Надеждина видѣть Годунова сожженнымъ; оно высказано въ 1830 году въ Вѣстникѣ Европы, годомъ раньше по поводу Полтавы грозно защищались "освященныя древностью и оправданныя вѣковыми опытами правила, составлявшія доселѣ коренное уложеніе критическаго судопроизводства", и вотъ въ только-что народившемся Телескопѣ является статья о Борисѣ Годуновѣ.
   Предъ нами тоже діалогъ старыхъ знакомыхъ, самого автора и его пріятеля Тлѣнскаго. Но роли сильно измѣнились: Тлѣнскій принужденъ энергично укорять автора за отступничество отъ прежняго "образа мыслей". Раньше Надеждинъ считалъ Пушкина способнымъ только на каррикатуры, теперь онъ, тотъ же поэтъ,-- авторъ оригинальнаго драматическаго произведенія, вполнѣ серьезнаго и полнаго достоинствъ. Они не тускнѣютъ даже отъ невозможности подвести пьесу подъ какой-либо традиціонный титулъ, драмы, трагедіи, комедіи, и критикъ настолько безпристрастенъ и даже чутокъ, что даже довольно проницательно объясняетъ равнодушіе публики къ новому созданію Пушкина.
   Публика "привыкла отъ него ожидать или смѣха, или дикости, оправленной въ прекрасные стишки, которые можно написать въ альбомъ, или положить на ноты. Ему вздумалось теперь перемѣнить тонъ и сдѣлаться постепеннѣе: такъ и перестали узнавать его!... Онъ теперь чудить, а не щебечетъ".
   Авторъ не ожидалъ этого, и ему самому "странно такое превращеніе". Въ дѣйствительности, конечно, не столь значительно превращеніе "щебетанія", сколько "странность" авторскаго слуха. Раньше ухо критика упорно слышало одинъ фарсъ, даже во всемъ Онѣгинѣ, теперь оно вдругъ усовершенствовалось.
   Откуда такія "чудеса", какъ выражается Тлѣнскій?
   Критикъ даже понимаетъ большія тонкости въ пьесѣ, отлично объясняетъ роль юродиваго, какъ единственнаго органа "безмолвствующаго народа", справедливо подвергаетъ сомнѣнію доступность древнему лѣтописцу идей, какія поэтъ влагаетъ въ уста Пимена.
   Не обходится, конечно, дѣло и безъ крупныхъ недоразумѣній: критикъ до глубины души возмущенъ сценой Самозванца съ Мариной: "хитрый Самозванецъ" будто бы не могъ открыть "своей Дульцинеѣ тайну", не доволенъ и смѣшеніемъ языковъ въ сценѣ битвы...
   Но что все это въ сравненіи съ недавними упражненіями Надоумки!
   Очевидно, профессоръ моръ говорить по временамъ вполнѣ осмысленнымъ языкомъ, писать даже сравнительно простымъ и вразумительнымъ слогомъ и, что казалось совершенно неожиданнымъ, обнаруживать художественную чуткость.
   Одновременно предъ нами нѣкоторый актъ самоотверженія: критикъ самъ сознается въ перемѣнѣ своихъ воззрѣній на талантъ Пушкина.
   Мы должны запомнить эту перемѣну. Она важнѣе всякихъ другихъ философскихъ идей профессора для его вліянія на сотрудника Телескопа Бѣлинскаго, если только безусловно отъ Надеждина Бѣлинскій долженъ былъ заимствовать естественный взглядъ на первостепеннаго современнаго поэта,-- естественный, какъ увидимъ, при великомъ художественномъ дарованіи молодого критика.
   Но перемѣны съ Надеждинымъ не ограничились частными вопросами о произведеніяхъ Пушкина. Профессоръ рѣшилъ провозгласить два принципа великаго значенія и силы въ новой литературѣ. Правда, провозглашеніе это состоялось довольно поздно, отнюдь не было новымъ словомъ даже для большой публики. Но оно шло съ университетской каѳедры, изъ устъ авторитетнаго ученаго, освящалось, слѣдовательно, наукой и благонамѣреннѣйшей мыслью.
   Объявивъ цѣлью новаго творчества единство, сліяніе классицизма съ романтизмомъ, изящество формъ съ могуществомъ духа, Надеждинъ поспѣшилъ раскрыть непосредственные частные результаты этого стремленія.
   Главныхъ два: "потребность естественности и потребность народности въ изящныхъ искусствахъ".
   Мы знаемъ, какъ раньше кротикъ понималъ естественность. Ему казалось оскорбительнымъ для человѣческой природы все, что не совпадало съ вѣчной гармоніей и небесной лѣпотой, и именно съ этой точки зрѣнія послѣдовательно уничтожался Евгеній Онѣгинъ: онъ такъ близокъ къ земной жизни и не переросъ скудной мѣры человѣчества! Отсюда изящный каламбуръ: "Для генія не довольно смастерить Евгенія!"
   Теперь совершенно другое теченіе мысли.
   "Современное эстетическое направленіе, -- говорить профессоръ,-- требуетъ отъ художественныхъ созданій полнаго сходства съ природою, равно чуждаясь поддѣльнаго излишества, какъ въ наружныхъ матеріальныхъ формахъ, такъ и во внутренней идеальной выразительности. Оно спрашиваетъ у образа: гдѣ твой духъ? у мысли: гдѣ твое тѣло? Отсюда нисхожденіе изящныхъ искусствъ въ сокровеннѣйшіе изгибы бытія, въ мельчайшія подробности жизни, соединенное съ строгимъ соблюденіемъ всѣхъ вещественныхъ условій дѣйствительности, съ географическою и хронологическою истиною физіономій, костюмовъ, аксессуаровъ".
   Это значитъ, критикъ требуетъ отъ художественнаго произведенія мѣстной и исторической вѣрности лицъ и событій. Это основное положеніе реализма, но профессоръ идетъ гораздо дальше.
   Онъ желаетъ "всеобъемлющаго взгляда на жизнь", а на этотъ взглядъ "всѣ черты, изъ коихъ слагается физіономія бытія", одинаково заслуживаютъ безпристрастнаго вниманія и художника, и критика.
   Надеждинъ сравниваетъ старое искусство съ новымъ и находитъ существенную разницу именно тамъ, гдѣ раньше видѣлъ одно "арлекинское величіе". Теперь нидерландская школа -- типичная представительница творчества, потому что "миніатюрная живопись дѣйствительности превращается въ господствующую подробность генія".
   Профессоръ привѣтствуетъ появленіе "частныхъ сценъ домашней жизни", во всѣхъ искусствахъ, въ музыкѣ Обера, въ скульптурѣ Рауха, въ живописи Шарле, въ романахъ Бальзака, даже водевили Скриба находятъ себѣ мѣсто въ "философіи современной исторіи".
   Терпимость со стороны ученаго эстетика поистинѣ безграничная, и онъ разсужденія объ естественности заключаетъ фразой, уничтожающей всѣ его прежнія издѣвательства надъ "пародіальной" поэзіей Пушкина:
   "Все устремляется къ сближенію съ природой, великой во всѣхъ своихъ подробностяхъ, нелицепріятной ко всѣмъ своимъ явленіямъ".
   Это совершенно полное уложеніе художественнаго реализма, правда, въ очень общей формѣ, но совершенно опредѣленное. Если бы его послѣдовательно примѣнить на практикѣ, русская литературная критика немедленно стала бы въ уровень съ современнымъ искусствомъ и русское общество не присутствовало бы при миѳологической ожесточенной журнальной борьбѣ, отравлявшей существованіе величайшимъ художникамъ русскаго слова и ставившей часто въ недостойное положеніе даже искреннихъ поборниковъ общественной мысли.
   Надеждинъ, помимо естественности, столь энергично отмѣтилъ и другое, "равно могущественное направленіе современнаго генія" къ народности.
   Здѣсь идея привязывается не столько къ исторической и философской, сколько къ чувствительной, внушается патріотическими влеченіями. Такъ и объясняется понятіе народности: это "патріотическое одушевленіе изящныхъ искусствъ".
   Профессоръ не замѣчаетъ, что естественность жестоко можетъ пострадать отъ подобнаго одушевленія, разъ оно самовластно и исключительно будетъ управлять вдохновеніемъ художника. Профессоръ говоритъ проникновеннымъ тономъ о "родномъ благодатномъ небѣ", о "родной святой землѣ", о "родныхъ драгоцѣнныхъ преданіяхъ" и, конечно, о "родной славѣ" и "родномъ величіи".
   И здѣсь же немедленно указываетъ на свободу художника отъ "вліянія предубѣжденій и страстей".
   Но вѣдь патріотическое одушевленіе непремѣнно ради родной благодати, святости, драгоцѣнности, въ высшей степени легко можетъ повести къ предубѣжденіямъ, потому что оно въ такой формѣ явное пристрастіе, т. е. страсть въ пользу одушевляющаго предмета.
   Какъ же, при такихъ требованіяхъ, критикъ отнесется къ самому національному и народному созданію русскаго искусства -- къ сатирѣ? Онъ долженъ будетъ признать ее неестественной, такъ какъ изъ его естественности явно вытекаетъ панегирическое отношеніе къ родному. И мы снова впадаемъ въ потокъ краснорѣчивыхъ воззваній диссертаціи -- писать оды на русскія побѣды!
   Очевидно, надлежало критику отдѣлить отъ политики, по крайней мѣрѣ, полагая и утверждая основы ея развитія, необходимо было принципъ народности выяснить исторически и доказать ради его самого, а не постороннихъ практическихъ цѣлей.
   И Надеждинъ приближался къ этой цѣли, но не созналъ всего ея значенія -- независимаго, самодовлѣющаго.
   Онъ понимаетъ безплодность подражательнаго искусства, стѣснительность чужеземныхъ вліяній для истинныхъ талантовъ, но, устраняя заимствованную внѣшнюю основу искусства, онъ не утверждаетъ національной, внутренней, т. е. не проникаетъ въ художественную и культурную силу народнаго творчества.
   Онъ готовъ признать право на существованіе за народной поэзіей, говорить ей даже довольно лестные комплименты, но это снисходительное благоволеніе ученаго и эстетическаго аристократа къ дѣтямъ природы.
   Фактъ въ высшей степени важный! Разсматривая развитіе и идею національности и народности у молодыхъ русскихъ критиковъ, мы снова убѣждаемся въ педантичности и отсталости профессора отъ своихъ современниковъ съ болѣе живой философской мыслью и болѣе глубокимъ художественнымъ чувствомъ.
   Надеждинъ восклицаетъ:
   "Потеряютъ ли когда свое волшебное очарованіе народныя пѣсни, народныя пляски, народныя басни и преданія, завѣщанныя намъ младенческими досугами первобытныхъ, необразованныхъ народовъ!"
   Отвѣтъ, конечно, благопріятный, но все-таки это не "искусство человѣческое". Всѣ эти пѣсни и басни "равнозначительны съ гармоническою пѣснью соловья, съ затѣйливой архитектурой пчелы, даже съ роскошнымъ великимъ убранствомъ сельскаго крина".
   Изящныя искусства начинаются только съ "разсвѣтомъ мышленья", и "истинное творческое одушевленіе" только тамъ, "гдѣ свободная игра жизни просвѣтлена идеею, покорна цѣли".
   Слѣдовательно, за народомъ, какъ поэтомъ, не признается мышленія, и на сцену снова выступаетъ такая идея и цѣль, что, очевидно, извѣстное намъ изображеніе естественности, оправданіе мелочей будничной жизни, подрывается въ корнѣ. Потому что, именно народная поэзія какъ нельзя болѣе склонна къ такой естественности и несравненно рѣже, чѣмъ водевиль Скриба, можетъ впасть въ тривіальность.
   

XXX.

   Мы видимъ, главнѣйшіе руководящіе принципы творчества и критики никакъ не могли въ мысляхъ Надеждина принять вполнѣ устойчивыя и ясныя формы. Профессоръ безпрестанно сбивался на выспренній эстетическій путь. Его безпрестанныя обмолвки и безсиліе провести разъ воспринятую идею до ея логическихъ послѣдствій производятъ впечатлѣніе менѣе всего самостоятельнаго и убѣжденнаго мышленія. Будто ученый поддавался по временамъ современнымъ теченіямъ, но поддавался не умомъ и сердцемъ, а краснорѣчивымъ словомъ.
   Въ результатѣ, сопоставляя лекціи и статьи Надеждина, можно набрать сколько угодно противорѣчій и несообразностей.
   Напримѣръ, естественность и народность разъяснены въ публичной рѣчи 6 то іюля 1833 года. Кажется, на счетъ естественности, по крайней мѣрѣ, не могло быть сомнѣнія, рѣчь составлялась раньше, можетъ быть, даже за нѣсколько мѣсяцевъ и почти совпала съ статьей Молвы о журналѣ Кирѣевскаго Европеецъ.
   Молва недовольна взглядами Европейца какъ разъ на естественность.
   "Никто не выдумывалъ взгляда оригинальнѣе и своенравнѣе, какъ новый московскій журналъ... Разбирая стихотворенія Баратынскаго, онъ утверждаетъ, что самыя мелкія подробности жизни являются поэтическими, когда мы смотримъ на нихъ сквозь гармоническія струны его поры!" При такомъ взглядѣ, по увѣренію Европейца, "балъ, маскарадъ, непринятое письмо, пированіе друзей, неодинокая прогулка, чтеніе альбомныхъ стиховъ, поэтическое имя, однимъ словомъ, всѣ случайности и всѣ обыкновенности жизни тѣсно связываются съ самыми возвышенными минутами бытія и съ самыми глубокими, самыми свѣжими мечтами и воспоминаніями, такъ что, не отрываясь отъ гладкаго паркета, мы переносимся въ атмосферу музыкальную и мечтательно просторную". "Взглядъ чудный и небывалый!" восклицаетъ Молва. "Въ отличіе отъ прочихъ журнальныхъ взглядовъ мы, можемъ назвать его сквознымъ", но не въ смыслѣ вѣтра, ибо онъ болѣе удивителенъ, чѣмъ опасенъ" {Молва. 1832, No 11.}.
   Телескопъ, въ свою очередь, громилъ Горе отъ ума и объявлялъ, что оно "отжило уже почти вѣкъ свой".
   Не легко было читателямъ разобраться въ убѣжденіяхъ редактора и профессора, и еще труднѣе было у подобнаго руководителя заимствоваться идеями и принципами, все равно, въ области философіи или критики.
   Надеждинъ, несомнѣнно, тяготѣлъ къ шеллингіанству: мы могли это видѣть изъ его широковѣщательныхъ разсужденій объ изящномъ, о геніѣ, объ идеалѣ, о вѣчномъ и прекрасномъ. Все это шеллингіанскіе полеты, и они давно были извѣстны русской литературѣ по сочиненіямъ самыхъ раннихъ русскихъ философовъ.
   Естественно, профессоръ часто достигалъ большой силы краснорѣчія: темы все были въ высшей степени благодарныя для ораторскихъ импровизацій, и аудиторія изъ юношества тридцатыхъ годовъ, какъ нельзя болѣе, приспособлена къ путешествіямъ въ заоблачныя высоты любомудрія.
   И предъ нами -- восторженныя воспоминанія слушателей Надеждина. Одно изъ нихъ мы приведемъ: оно передаетъ и впечатлѣнія слушателей, и средства, какими лекторъ вызывалъ ихъ.
   Въ сентябрѣ 1832 года товарищъ министра народнаго просвѣщенія Уваровъ съ многими знатными лицами посѣтилъ университетъ и явился на лекцію Надеждина. Событіе осталось незабвеннымъ для очевидцевъ.
   "Предметомъ лекціи было объясненіе идеи безусловной красоты, являющейся подъ схемою гармоніи жизни, о ея осуществленіи въ Богѣ подъ образомъ вѣчной отчей любви къ творенію и проявленіи въ духѣ человѣческомъ стремленіемъ къ безконечному, божественнымъ восторгомъ, а въ душѣ художника образованіемъ идеаловъ. Студенты, записывавшіе лекціи, бросили свои перья, чтобъ черезъ записыванье не пропустить ни одного слова, и только смотрѣли на профессора, котораго глаза горѣли огнемъ вдохновенія; одушевленный голосъ сопровождался оживленностью физіономіи, живостью движеній, торжественностью самой позы: даже посторонніе посѣтители, вмѣсто тяжелой неподвижности, которую соблюдали на лекціяхъ другихъ профессоровъ, невольно обратились къ профессору и смотрѣли на него, какъ будто на оракула" {Прозоровъ. О с, стр. 10--11.}.
   При всемъ восторгѣ, Уваровъ все-таки догадался задать оракулу очень прозаическій вопросъ, "понимаютъ ли его студенты". Надеждинъ отвѣчалъ, разумѣется, утвердительно, но это еще не рѣшало вопроса вообще о цѣлесообразности такого преподаванія.
   Другой слушатель Надеждина, отдавая должное его импровизаторскому таланту, заявляетъ печальный фактъ: профессора далеко не всѣ студенты понимали, обзывали даже его лекціи схоластикой, школярствомъ. Правда, это, по словамъ автора, были слушатели, не получившіе философскаго образованія {Максимовичъ. Москвитянинъ, 1856, No 3. Дополненія Къ воспоминанію о Н. И. Надеждинъ, напечаталъ старый слушатель Надеждина, Лавдовскій, въ высшей степени восторженныя. Моск. Вѣд. 1856, No 81, 7-го іюля.}. Но много ли было получившихъ? И могъ ли плодотворно вліять на аудиторію профессоръ, требовавшій -- не ради предмета, а ради своего преподаванія нарочитой спеціальной подготовки?
   Наконецъ, третій слушатель, Константинъ Аксаковъ, даетъ, повидимому, самыя точныя и реальныя свѣдѣнія объ успѣхахъ профессора.
   "Надеждинъ производилъ съ начала своего профессорства большое впечатлѣніе своими лекціями. Онъ всегда импровизировалъ. Услышавъ умную, плавную рѣчь, почуявъ, такъ сказать, воздухъ мысли, молодое поколѣніе съ жадностью и благодарностью обратилось къ Надеждину, но скоро увидѣло, что ошиблось въ своемъ увлеченіи. Надеждинъ не удовлетворилъ серьезнымъ требованіямъ юношей; скоро замѣтили сухость его словъ, собственное безучастіе къ предмету и недостатокъ серьезныхъ занятій".
   Мы видимъ, съ какой стремительностью молодежь философской эпохи набрасывалась даже на призракъ мысли. Легко представить, сколько сочувствія вызывала у подобной публики даже способность, профессора вызвать у другихъ работу идей. Станкевичъ простить всѣ недостатки Надеждину за то, что профессоръ "много пробудилъ своими знаніями" въ его душѣ, и если онъ -- Станкевичъ -- будетъ въ раю, то Надеждину обязанъ за это. Но тотъ же Станкевичъ "чувствовалъ бѣдность преподаванія" своего благодѣтеля {День. 1862, No 40.}.
   Понимали, несомнѣнно, и другіе, и даже больше Станкевича. По крайней мѣрѣ, его товарищъ, съ большимъ сочувствіемъ вспоминающій о другомъ московскомъ шеллингіанцѣ,-- профессорѣ Павловѣ,-- не считаетъ нужнымъ говорить о философскихъ заслугахъНадеждина.
   Популярность профессора среди студентовъ основывалась, помимо мимолетнаго увлеченія краснорѣчіемъ, на "деликатности" его обращенія: со студентами Надеждинъ "не любилъ никакихъ полицейскихъ пріемовъ". А въ этомъ отношеніи студенты были еще менѣе избалованы, чѣмъ "воздухомъ мысли".
   Но далеко не всегда Надеждинъ оставался вѣренъ даже и такому либерализму. По поводу его диссертаціи произошла исторія, напоминающая процессъ Каченовскаго съ цензоромъ Глинкой изъ-за статьи Полевого.
   Тотъ же Московскій Телеграфъ неуважительно отозвался объ отрывкѣ изъ книги Надеждина и въ отвѣтъ "Прямиковъ изъ села Тихомірова" въ Московскомъ Вѣстникѣ взывалъ о личномъ оскорбленіи.
   Диссертація была представлена на судъ гг. профессоровъ. "Этотъ судъ профессоровъ", увѣрялъ Прямиковъ, "былъ строгій, основанный на правилахъ, предписанныхъ самимъ закономъ и по праву отъ Верховной Власти имъ дарованному. Слѣдовательно, это дѣло было оффиціальное. Какъ же онъ, Полевой, будучи частнымъ человѣкомъ, могъ вмѣшиваться въ такое дѣло? А тѣмъ болѣе, какъ онъ, не принадлежа собственно ни къ государственнымъ чиновникамъ, ни къ сословію ученыхъ, могъ присвоить себѣ право быть ревизоромъ дѣйствій цѣлаго университета и послѣ одобренія университетомъ оной диссертаціи и удостоенія г. Надеждина высшей ученой степени доктора, смѣетъ столь дерзко поносить и сочиненіе, и сочинителя?"
   Дальше приводилась статья закона, карающая преступленіе Полевого, угрожалось "уголовнымъ порядкомъ", и указывалось на вредное вліяніе "особливо" среди "молодыхъ людей" такихъ критикъ {Барсуковъ. III, 26--7.}.
   Не разногласить съ подобными справками и пристрастіе критики -- именовать своихъ литературныхъ противниковъ непремѣнно не литературными именами -- въ родѣ "литературный Робеспьерръ", и даже террористы. Къ счастью, слово нигилистъ еще не имѣло соотвѣтствующаго значенія. Не лишены страсти въ извѣстномъ направленіи и удивительно яростные нападки Надеждина на восемнадцатый вѣкъ. Даже Деместры и Бональды но достигали такого паѳоса. И паѳосъ тѣмъ замѣчательнѣе, что онъ увлекалъ профессора, преподававшаго исторію искусствъ, слѣдовательно, обязаннаго владѣть представленіемъ объ историческомъ смыслѣ явленій и менѣе всего располагающаго нравственнымъ правомъ показывать внезапныя стихійныя пропасти и "рѣзкія глубокія межи" на пути человѣческой цивилизаціи.
   А между тѣмъ профессоръ въ торжественномъ собраніи университета обращался къ публикѣ совершенно въ тонѣ запальчиваго агитатора на миттингѣ:
   "Я вызываю васъ, м.м. г.г., указать мнѣ въ исторіи человѣческаго рода другую подобную эпоху, которая бы въ краткомъ пространствѣ столѣтія сосредоточила столько распутствъ и ужасовъ! Въ тяжкомъ вѣковомъ томленіи Римской Имперіи вы не найдете періода, съ коимъ можно бы было сравнить сей зловѣщій вѣкъ, начавшійся оргіями регентства и заключившійся свирѣпствами терроризма, вѣкъ кощунства и нечестія, разврата и безначалія, вѣкъ шарлатановъ и изувѣровъ, интригановъ и крамольниковъ, сибаритовъ и убійцъ".
   Но противорѣчія и несообразности были, очевидно, рокомъ въ жизни Надеждина. Его ученая и литературная карьера прервалась политическими страданіями за напечатаніе въ Телескопѣ одного изъ философическихъ писемъ Чаадаева.
   Письма, какъ извѣстно, крайне сенсаціоннаго содержанія. Они -- самый рѣзкій, почти отчаянный крикъ человѣческаго сердца, надорваннаго нескончаемыми разочарованіями въ себѣ самомъ, въ судьбахъ своей родины, во всемъ человѣчествѣ. Это -- лирическій пессимизмъ, въ высшей степени сложнаго и своеобразнаго состава, эффектнѣйшее выраженіе чувства, обуревающаго тургеневскаго Потугина, нераздѣльно слитыхъ въ любви и ненависти къ Россіи.
   Въ Письмахъ звучало не мало и вполнѣ современныхъ мотивовъ, прежде всего тоска о культурномъ прогрессѣ Россіи, свободномъ и могучемъ не менѣе европейскаго, страстные поиски причины, почему онъ не осуществился и еще болѣе нетерпѣливая жажда источника, его возможнаго осуществленія.
   Мы видѣли, одни указывали на связь съ древнимъ міромъ, на возрожденіе античнаго классицизма на русской почвѣ, какъ, первоосновы всякой европейской цивилизаціи. Чаадаеву представлялся болѣе краткій путь, мимо Эллады и Византіи, прямо католичество и послѣдовательный западный европеизмъ.
   Устами автора говорила страсть, своего рода азартъ ясновидящей мысли: это доказывается и складомъ Писемъ, и строжайшимъ испугомъ одиночества, сопровождавшимъ возникновеніе Писемъ. Но что также въ нихъ было много прочувствованной и выстраданной правды, засвидѣтельствовано отзывомъ Пушкина, совершенно спокойнымъ и безпристрастнымъ.
   Поэтъ не согласенъ съ унизительнымъ представленіемъ Чаадаева о русской исторіи, но сужденія о современномъ состояніи Россіи во многомъ казались Пушкину "глубоко справедливыми", и онъ пояснялъ, почему.
   "Наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствіе общественнаго мнѣнія, это равнодушіе ко всякому долгу, къ справедливости и правдѣ, это циническое презрѣніе къ мысли и къ человѣческому достоинству дѣйствительно приводятъ въ отчаяніе. Вы хорошо сдѣлали, что громко это высказали" {Письмо отъ 19 окт. 1836 на франц. яз. Сочин. VII, 411.}.
   Но Пушкинъ въ то же время опасался послѣдствій. И опасенія не замедлили оправдаться.
   Телескопъ былъ запрещенъ, предсѣдателю цензурнаго комитета, ректору Болдыреву, предложено выйти въ отставку, Надеждинъ, редакторъ журнала, исключенъ изъ службы и сосланъ въ Усть-Сысольскъ, Чаадаевъ подвергнутъ временному надзору въ качествѣ сумасшедшаго.
   Болдыревъ въ дѣлѣ не причемъ, онъ подписалъ листы, не читая, но Надеждинъ долженъ былъ отдавать себѣ отчетъ въ печатаніи подобной статьи. Что же его заставило рискнуть?
   Современникамъ вопросъ представлялся такъ, будто Надеждинъ просто утопилъ цензора, пустилъ статью, не боясь за себя лично и не щадя довѣрчиваго сослуживца {Барсуковъ. IV, 388.}.
   Можетъ быть, редакторъ подцензурнаго изданія и могъ питать такія надежды, но, во всякомъ случаѣ, редакторъ Телескопа пострадалъ не за либерализмъ. Письмо обѣщало шумъ и шуму, дѣйствительно, произошло даже больше, чѣмъ можно было ожидать. Журналъ, конечно, выигрывалъ, и, естественно, редакторъ подвергся сильному соблазну.
   Дальнѣйшая судьба Надеждина, редактора Журнала Министерства Внутреннихъ Дѣлъ, потомъ виднаго чиновника того же министерства, нисколько не соотвѣтствовала опрометчивому поступку на поприщѣ журналистики. Даже въ эпоху сороковыхъ годовъ и послѣ 1848 года никому и на умъ не приходила мысль о сомнительности убѣжденій бывшаго профессора.
   И его профессорская дѣятельность постепенно отходила въ область преданій. На литературной сценѣ, правда, дѣйствовалъ одинъ изъ его учениковъ и даже сотрудниковъ, но врядъ ли самый тщательный психологическій и идейный анализъ могъ бы открыть точки соприкосновенія между неистовымъ Виссаріономъ и бывшимъ оракуломъ московскаго университета.
   Врядъ ли и съ самаго начала этихъ точекъ существовало особенно много. При подробномъ разборѣ критической дѣятельности Бѣлинскаго намъ само собой представится все общее, что могло быть у него съ Надеждинымъ. Мы могли и теперь предугадать главнѣйшія общія идеи, именно тѣ, какія самого Надеждина ставили въ уровень съ современнымъ умственнымъ движеніемъ.
   Но мы ни въ какомъ случаѣ не могли бы взять на себя смѣлость утверждать, будто профессоръ являлся оригинальнымъ обладателемъ этого капитала и онъ первый и единственный подѣлился имъ съ своимъ слушателемъ. Напротивъ. Мы переходимъ къ другому, внѣуниверситетскому, философскому теченію, и убѣждены, что простая исторія его обозначитъ законныя мѣста въ умственномъ движеніи тридцатыхъ годовъ, отцамъ, т. е. профессорамъ и оффиціальнымъ ученымъ, и дѣтямъ, ихъ слушателямъ, но далеко не всегда послѣдователямъ и ученикамъ.
   Настоящихъ, общепризнанныхъ учителей было мало у этой молодежи. Мы уже знаемъ нѣкоторыя черты взаимныхъ отношеній между профессорами и молодыми писателями: Мерзляковъ вызываетъ почтительное, но рѣшительное осужденіе, Надеждинъ сначала увлекаетъ, но скоро разочаровываетъ. Оба профессора, казалось бы, званные и избранные руководители именно писателей: оба -- ученые по литературѣ, краснорѣчію, искусству.
   Но дѣйствительность не оправдала многообѣщающихъ предзнаменованій. Истиннымъ учителемъ молодежи по философіи и, слѣдовательно, по литературному и критическому искусству, явился спеціалистъ совсѣмъ другой науки, не имѣющей ничего общаго ни съ "умозрительными теоріями", ни съ изящными искусствами.
   Даже больше. Именно этого профессора современники ставятъ во главѣ московскаго шеллингіанства, мимо Давыдова и Надеждина, ему приписываютъ переселеніе германской философіи въ среду московскихъ студентовъ и съ его именемъ люди совершенно разныхъ направленій связываютъ начало философскихъ увлеченій будущихъ критиковъ и публицистовъ.
   Исторически честь не единолично заслуженная, но нравственно, несомнѣнно, законченная, разъ сила вліянія одного человѣка затмила права чужой дѣятельности.
   

XXXI.

   Михаилъ Григорьевичъ Павловъ, студентъ харьковскаго университета, потомъ медико-хирургической академіи, наконецъ, московскаго университета, по окончаніи курса математики, и медикъ, заграницей спеціалистъ по сельскохозяйственнымъ наукамъ.
   Это своего рода энциклопедія, только какъ разъ безъ предмета, создавшаго нашему ученому славу, безъ философіи. Она въ германскихъ университетахъ, повидимому, поглощала почти все его время, и потомъ, сочиняя книги по сельскому хозяйству, читая лекціи по физикѣ, Павловъ неизмѣнно оставался усерднымъ апостоломъ шеллингіанства.
   Одинъ изъ его слушателей разсказываетъ:
   "Германская философія была привита московскому университету М. Г. Павловымъ. Каѳедра философіи была закрыта съ 1826 г. Павловъ преподавалъ введеніе къ философіи вмѣсто физики и сельскаго хозяйства. Физики было мудрено научиться на его лекціяхъ, сельскому хозяйству невозможно; но его курсы были чрезвычайно полезны. Павловъ стоялъ въ дверяхъ физико-математическаго отдѣленія и останавливалъ студента вопросомъ: "Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? Что такое знать?" {Былое и думы. VII, 119. Записки Б. А. Полеваго. Спб. 1888, 85--6.}.
   Отвѣты на вопросы Павловъ черпалъ въ шеллингіанской системѣ и умѣлъ излагать ихъ съ "пластической ясностью". Если профессоръ не достигалъ идеала въ этомъ направленіи, вина была въ самой философіи Шеллинга, не законченной и не уясненной во всѣхъ подробностяхъ.
   Лекціи Павлова приняты были "съ жаромъ" университетской молодежью. Многіе студенты отважились на самостоятельное изученіе Шеллинга: такія увлекательныя перспективы умѣлъ показать профессоръ, самъ воодушевленный истинами новаго "любомудрія".
   "Отъ первой лекціи до послѣдней", разсказываетъ одинъ изъ его слушателей, "не было ни одной холодной, ни одной сухой или скучной. Одушевленіе не оставляло профессора ни на минуту. И это одушевленіе переходило въ его слушателей. Мысли Павлова, мало принесшія намъ пользы въ самой наукѣ, послужили однакоже для насъ путеводною нитью въ другихъ, развили или, по крайней мѣрѣ, послужили къ развитію какого-то особеннаго критическаго взгляда на науку вообще, на ея начала и основанія, на ея развитіе и выполненіе" {Колюпановъ I, 475.}.
   Мы видимъ, отзывы современниковъ о Павловѣ отнюдь не менѣе благопріятные, чѣмъ о Надеждинѣ или о Галичѣ. Павловъ имѣетъ несомнѣнныя преимущества своей учительской близостью къ молодежи. Мы сейчасъ увидимъ значеніе этого факта, но предварительно мы тщательно должны рѣшить вопросъ, какъ далеко могло идти вліяніе популярнѣйшаго профессора-шеллингіанца и какіе вполнѣ озязательные плоды могло принести оно въ критической литературѣ?
   Павловъ создалъ у слушателей интересъ къ философія и лекціями, и сочиненіями. Въ какомъ направленіи развилась собственная мысль профессора, видно изъ его статей, предназначенныхъ для большой публики.
   Съ перваго взгляда статьи, повидимому, сильно подрываютъ только что засвидѣтельствованное очевидцами достоинство Павлова, ясность мышленія. Напротивъ, мы прямымъ путемъ попадаемъ въ безвыходныя дебри тѣхъ самыхъ натуръ-философскихъ аналогій, гипотезъ, почти ясновидѣній, знакомыхъ намъ по произведеніямъ Велланскаго.
   Очевидно, Шеллингъ у русскихъ мыслителей дѣйствовалъ преимущественно на страсть къ мнимо-научному глубокомыслію, баюкивавшему философовъ одновременно призраками строгаго познанія природы и неограниченнаго проникновенія въ ея законы и тайны.
   Фактъ, вполнѣ естественный.
   Если Шеллингъ, въ центрѣ широкаго и блестящаго развитія опытныхъ наукъ, могъ впасть въ мистическое толкованіе ихъ выводовъ и опытному изслѣдованію явленій противоставить творчество и созерцаніе,-- на русской почвѣ было несравненно больше простора для самыхъ фантастическихъ экскурсій въ область невѣдомаго и непознаваемаго.
   Русскіе философы оказывались, приблизительно, въ положеніи древнихъ греческихъ мудрецовъ, до-сократовскихъ временъ. Обладая весьма ограниченными свѣдѣніями о природѣ и человѣческой душѣ, они, именно въ силу этой ограниченности, съ чрезвычайной отвагой пускались въ открытіе причины всѣхъ причинъ, создавали поразительнѣйшіе абсолюты, часто дѣтски-наивнаго содержанія, просто брали какое-нибудь вещество -- воду, огонь, воздухъ, и къ нему пріурочивали развитіе міровой жизни.
   Этотъ размахъ воображенія тѣшилъ незрѣлую мысль, и какой-нибудь Ѳалесъ могъ искренне воображать себя носителемъ верховной истины, Пиѳагоръ вполнѣ серьезно облекать въ непроницаемый туманъ поэтическую игру своей фантазіи и даже дѣлить на разныя степени, будто въ священномъ орденѣ, своихъ учениковъ, сообразно съ приближеніемъ ихъ къ святилищу высшей мудрости.
   Естественно, въ подобныхъ системахъ первое мѣсто занимаютъ элементарнѣйшіе пріемы мышленія -- сравненіе, аналогія, часто просто -- метафора, поэтическая фигура. Въ эллинской философіи, вплоть до Аристотеля лишенной сколько-нибудь значительнаго научнаго основанія, эти упражненія процвѣтаютъ даже послѣ трезвой скептической мысли Сократа, еще Платонъ будетъ сочинять поэмы вмѣсто разсужденій и безъ малѣйшихъ затрудненій самые сложные вопросы философіи и психологіи рѣшать путемъ лирическаго безпорядка, сравненій, уподобленій, аллегорій.
   Достаточно вспомнить чрезвычайно размашистую задачу въ діалогѣ Республика о "высшемъ благѣ" и результатъ всѣхъ препирательствъ, уподобленіе этого идеала солнцу! Для эллинскаго мудреца рѣшеніе вполнѣ удовлетворительное. Такимъ оно и должно быть для всякаго первичнаго ученическаго философскаго мышленія, не умѣющаго разграничивать логики и поэзіи, идей и образовъ, знанія и воображенія.
   То же самое происходитъ съ русскими шеллингіанцами.
   Они, конечно, неизмѣримо ученѣе древнихъ греческихъ философовъ, но вѣдь и творчество, ихъ соблазняющее, гораздо зрѣлѣе и сложнѣе. Вода или огонь въ качествѣ абсолюта вызовутъ у нихъ улыбку сожалѣнія, во это не значитъ, чтобы они вообще отказались отъ натурфилософскихъ принциповъ. Тѣмъ болѣе, что, мы знаемъ, само естествознаніе своими открытіями влекло философовъ на этотъ путь.
   Несомнѣнно, "животный магнетизмъ", какъ всеобъемлющая основа жизни, болѣе научное и философски-глубокое представленіе, чѣмъ какая-либо изъ четырехъ стихій, постепенно возводившихся у древнихъ философовъ въ первоисточники бытія. Но сущность міросозерцанія та же.
   Шеллингъ, на основаніи своей теоріи абсолютнаго тожества, логически могъ дойти до чисто-платоновской идеи: міръ слѣдуетъ изучать не по фактическимъ даннымъ, а по высшимъ категоріямъ разума, чистыхъ отвлеченій. "Мы явленія оставимъ въ сторонѣ,-- говорить Платонъ,-- они не дадутъ намъ настоящаго знанія, а только мнѣнія, грёзы. Единственный источникъ реальнаго вѣдѣнія, совершенной увѣренности -- діалектическій процессъ мысли -- черезъ идеи къ идеямъ" {Respublica, lib. VI.}.
   Шеллингіанство именно и становилось на этотъ путь, стремясь чисто философскими обобщеніями предвосхитить данныя опытныхъ наукъ и созидая міръ дѣйствительности изъ міра идей, бытіе изъ мышленія.
   Метафизика искони вѣковъ вращается въ однихъ и тѣхъ же предѣлахъ. Все новое, входящее въ ея область, принадлежитъ не ей: это -- матеріалъ, заимствованный ею извнѣ, изъ исторіи и естествознанія. Пріемы, путь и цѣли остаются неизмѣнными, и вполнѣ естественно не только у Шеллинга, но и у Гегеля и также у Шопенгауера будутъ звучать самые подлинные голоса древнѣйшихъ, отъ Будды до Платона, разгадчиковъ тайны Изиды.
   Легко представить, съ какимъ юношескимъ пыломъ должны были наброситься на столь увлекательныя приманки русскіе ученики западной философіи. Уже на примѣрѣ Веллавскаго мы видѣли, до какихъ предѣловъ могъ развиться соблазнительный и безотвѣтственный натурфилософскій азартъ. Павловъ, одаренный гораздо болѣе оригинальной и точной мыслью, остался сыномъ своей эпохи и послѣдователемъ господствующей вдохновенной мудрости.
   Мы видѣли, одинъ изъ слушателей Павлова придаетъ большое значеніе простой постановкѣ вопроса: что такое природа?
   И Павловъ, дѣйствительно, ставилъ эти вопросы, но какъ отвѣчалъ?
   Напримѣръ, въ журнальной статьѣ объяснялось понятіе вещества. По мнѣнію философа, вещество -- свѣтъ сгущенный и потемненный тяжестью, при взаимномъ ихъ ограниченіи.
   Дальше, что такое самый свѣтъ?
   "Свѣтъ есть проявленіе силы расширительной, электричество есть тотъ же свѣтъ, но смѣшанный въ предѣлахъ сильнѣйшаго ограниченія; оттуда дѣйствія его такъ порывисты, бурны, а именно отъ усилія расторгнуть узы, столь противныя его натурѣ".
   Потомъ, опредѣленіе животныхъ: они -- соединеніе вещества съ преобладаніенъ жидкихъ частей {Телескопъ, 1836, ч. 32 и 36.}.
   Можно, конечно, до безконечности изобрѣтать подобныя опредѣленія, но врядъ ли они сколько-нибудь въ состояніи увеличить знаніе и помочь пониманію естественныхъ явленій. Весь смыслъ ихъ формальный, діалектическій, очень полезный для гимнастическихъ упражненій мысли, но безплодный для ихъ содержанія.
   Больше пользы было для слушателей Павлова отъ его простыхъ сообщеній объ идеяхъ критической философіи. Въ статьѣ О способахъ изслѣдованія природы Павловъ знакомилъ публику съ кантовскимъ воззрѣніемъ на познаваемое и. непознаваемое, на явленіе и сущность. Философъ, конечно, не останавливался на кантовскомъ дуализмѣ и переходилъ на шелливгіанскій путь къ всеобъеы лющему вѣдѣнію. Но для русской молодежи важно было слышать "пластически ясное" изложеніе великой критической системы. Оно, при всемъ соблазнѣ шеллингіанскихъ откровеній, могло вызвать въ умахъ въ высшей степени плодотворную работу и удержатъ юную мысль отъ головокружительныхъ полетовъ въ царство невѣдомаго и неизслѣдуемаго.
   Несомнѣнно, критической философіи на первыхъ порахъ было не подъ силу бороться съ полурелигіозной, полупоэтической системой Шеллинга, сулившей дать отвѣты на всѣ запросы идеально-тоскующаго духа, примирить всѣ противорѣчія человѣческаго ума и жизни въ чудной вѣчной гармоніи высшаго разума. Но уже весьма существеннымъ фактомъ было знакомство будущихъ критиковъ съ философіей, представлявшей своего рода противоядіе противъ крайнихъ увлеченій созерцаніемъ и догматизмомъ. Въ этомъ большое преимущество Павлова предъ Велланскимъ.
   Но оставалась еще самая важная задача, та самая, къ какой въ Петербургѣ приступилъ Галичъ съ своей книгой Наука объ изящномъ. Мы говоримъ о приложеніи философіи къ критикѣ. Галичу оно совершенно не удалось; оно даже не стояло въ программѣ петербургскаго эстетика. Какъ же отнесся къ задачѣ Павловъ?
   Онъ выступилъ на поприще журналистики съ журналомъ Атеней. Мы видѣли, здѣсь былъ напечатавъ отрывокъ изъ диссертаціи Надеждина. Въ той же самой книгѣ помѣщено "новое опредѣленіе романтизма": "это -- новый родъ словесности, въ которомъ, для краткости, выпускается здравый смыслъ" {Атеней, 1830, январь, 116.}.
   Слѣдовательно, журналъ враждовалъ съ современнымъ направленіемъ литературы и стоялъ за классицизмъ?
   Отвѣть дается утвердительный многочисленными статьями, въ родѣ хвалы Стихотворной науки Буало, многочисленныхъ издѣвательствъ надъ романтизмомъ, и особенно критикой на произведенія Пушкина.
   По поводу IV и V главъ Евгенія Онѣгина "Атеней" писалъ: "Романтическое выручаетъ стихотвореніе отъ всѣхъ притязаній здраваго смысла и законныхъ требованій вкуса". Роману Пушкина, конечно, произносится смертный приговоръ: "Нѣтъ характеровъ, нѣтъ и дѣйствія. Легкомысленная только любовь Татьяны оживляетъ нѣсколько оное".
   Не пощажена и форма, стихи романа. Въ общемъ, они хоронили по "сотни мелочей", "заживо цѣпляютъ людей, учившихся по старымъ грамматикамъ" {Атеней, 1828, No 4; ст. подпис. В., принадлежитъ М. Дмитріеву, сотруднику Вѣстника Европы, автору статей противъ Пушкина и заслужившему отъ поэта наименованіе лже-Дмитріева въ отличіе отъ И. И. Дмитріева. Письмо къ А. С. Пушкину, апр. 1825 г. Сочин. VII, 120.}.
   Можно подумать, журналъ будетъ твердо стоять на стражѣ старой школы и до конца вести войну противъ Пушкина, какъ представителя неразумныхъ новшествъ?
   Оказалось, Атеней повторилъ оригинальную исторію Мерзлякова и Надеждина: одинъ -- классикъ -- плакалъ надъ стихами Пушкина, другой -- врагъ нигилизма -- отрекся отъ своей вражды къ "нигилисту". Не судьба была профессорамъ выдерживать фронтъ даже на разстояніи весьма скромныхъ періодовъ времени. Всего годъ спустя Атеней напечаталъ статью о Полтавѣ. Авторъ -- Максимовичъ -- защищалъ Пушкина отъ упрековъ критики въ искаженіи характеровъ и возстановлялъ безусловно и психологическое, и историческое достоинство поэмы {Атеней, 1829, No 6.}.
   Это происходило въ 1829 году, а годъ спустя все-таки явилась статья Надеждина, еще не признававшаго Пушкина, и сатирическая замѣтка о романтизмѣ.,
   Очевидно, у журнала не было твердаго символа критической вѣры, и редакторъ его или не могъ додуматься до этого символа, или считалъ его лишнимъ для своей учености и философской мысли.
   Второе объясненіе, пожалуй, вѣрнѣе: при блестящихъ способностяхъ профессора, внимательное отношеніе къ современной литературѣ не могло не привести его къ устойчивымъ и болѣе основательнымъ литературнымъ понятіямъ. Но Павловъ, подобно Галичу, не желалъ снизойти до поэтовъ и въ критическомъ отдѣлѣ своего журнала предоставлялъ хозяйничать людямъ самаго разнообразнаго умственнаго склада.
   Повидимому, и современники понимали и цѣнили безучастіе профессора къ самымъ жгучимъ вопросамъ времени. Атеней велъ упорную борьбу съ Московскимъ Телеграфомъ и статьями, и сатирическими замѣтками. Но это не помѣшало брату Николая Полевого -- постоянной жертвы выходокъ Лтенея -- дать самый лестный отзывъ о Павловѣ. Очевидно, профессоръ царствовалъ въ журналѣ, но не управлялъ, по крайней мѣрѣ, насколько дѣло касалось литературной полемики и критики.
   Но и собственно философская дѣятельность Павлова продолжалась недолго. Правительство поручило ему устроить земледѣльческій хуторъ, и онъ послѣдніе годы жизни посвятилъ исключительно своей оффиціальной спеціальности, сельскому хозяйству.
   Мы, слѣдовательно, можемъ опредѣлить границы практическаго вліянія популярнѣйшаго шеллингіанца. Павловъ не былъ руководителемъ молодого поколѣнія, а только возбудителемъ новыхъ умственныхъ интересовъ. Онъ, подобно своимъ современникамъ ученымъ, не могъ стать на одномъ и томъ же жизненномъ пути съ будущими дѣятелями литературы и работать съ ними ради общихъ цѣлей -- литературнаго прогресса.
   Онъ, дѣйствительно, "въ дверяхъ" аудиторіи останавливалъ студента, проходилъ съ нимъ даже въ аудиторію, но дальше -- пути профессора и студента расходились. Профессоръ шелъ въ свой ученый кабинетъ, а студенту предоставлялось собственными силами разбираться въ явленіяхъ толпы и улицы, точнѣе -- общедоступной и тѣмъ болѣе настоятельной дѣйствительности.
   Великая заслуга, ^конечно, призывать умы къ работѣ, да еще на новомъ пути, но еще выше назначеніе всякаго учителя совмѣстно работать съ своими учениками, рука объ руку съ ними проходить весь намѣченный путь и нравственной чуткостью и умственной терпимостью устранить разстояніе, отдѣляющее одно поколѣніе отъ другого, и тѣмъ спасти юныхъ путниковъ отъ недоразумѣнія и ошибокъ. Это единеніе и неразрывная преемственность культурной работы -- высшій идеалъ всякаго прогресса, и онъ, повидимому, труднѣе всего осуществимъ въ русскомъ обществѣ. Не осуществился онъ и въ философскую эпоху.
   Ея младшее поколѣніе, взявшее впослѣдствіи въ свои руки судьбу литературы и критики, осуждено было на самостоятельную работу именно въ важнѣйшей области практическаго примѣненія философскихъ идей. Мы должны помнить этотъ фактъ: онъ многое объяснитъ и, если потребуется, многое оправдаетъ.

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", No 9, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru