Иванов Иван Иванович
История русской критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть вторая.
    (Продолжение).

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

(Продолженіе *).

*) См. "Міръ Божій", No 10, октябрь.

XXXVIII.

   Кирѣевскій очень трезво цѣнилъ русскую литературу, даже отрицалъ ея сущестованіе и приводилъ этотъ печальный фактъ въ связь съ другимъ: "у насъ еще нѣтъ полнаго отраженія жизни народа". Что же есть?-- "Надежда и мысль о великомъ назначеніи нашего отечества".
   Но это назначеніе неразрывно связано съ европейской цивилизаціей и безъ нея немыслимо и неосуществимо.
   Критикъ пользуется западной мыслью о періодической смѣнѣ европейскихъ народовъ, какъ представителей просвѣщенія человѣческаго, и Доходитъ до убѣжденія, что такая роль рано или поздно выпадетъ русскимъ. Западъ подготовилъ нашу образованность, онъ -- ея колыбель, и когда европейскіе народы закончатъ кругъ своего умственнаго развитія, начнетъ Россія.
   Авторъ договаривается до идеи, напоминающей извѣстную намъ похоронную пѣсню Надеждина,-- но только напоминающей. У Кирѣевскаго пока на первомъ планѣ не патріотическое идолопоклонство, а философія исторіи съ сильнымъ вмѣшательствомъ національнаго чувства.
   Каждый изъ европейскихъ народовъ, по мнѣнію Кирѣевскаго, "совершилъ свое назначеніе", т. е. закончилъ самобытное развитіе и изжилъ "отдѣльную жизнь". Всѣ частныя государства поглощены цѣлой Европой.
   Но въ этомъ цѣломъ нѣтъ стройнаго, органическаго тѣла, нѣтъ средоточія и потому, что нѣтъ господствующаго народа политически и умственно. А между тѣмъ это господство -- законъ исторіи: "всегда одно государство было, такъ сказать, столицею другихъ, было сердцемъ, изъ котораго выходитъ и куда возвращается вся кровь, всѣ жизненныя силы просвѣщенныхъ народовъ".
   И автору, разумѣется, не трудно различныя историческія эпохи свести къ преобладанію различныхъ народовъ. Въ настоящее время на вершинѣ европейскаго просвѣщенія Англія и Германія. Но ихъ власть недолговѣчна, ихъ внутренняя жизнь закончила кругъ живого развитія и совершенствованія, и вся Европа цѣпенѣетъ и превращается въ болото, "гдѣ цвѣтутъ однѣ незабудки, да изрѣдка блеститъ холодный блуждающій огонекъ" {Сочин. 1,45}.
   Выраженія очень смѣлыя, но, снова повторяемъ, это отнюдь не приговоръ надъ европейской культурой. Напротивъ, она должна быть безусловно и сознательно усвоена Россіей ради историческаго будущаго. Кирѣевскій неистощимъ на критику русской самобытности, независимой отъ европейскаго просвѣщенія.
   Грибоѣдовская комедія даетъ ему благодарный мотивъ въ этомъ направленіи. Онъ недоволенъ Чацкимъ за его слишкомъ рѣшительныя нападки на русскую подражательность. Она смѣшна, но не сама по себѣ, а по своей неловкости и непослѣдовательности. Подражать слѣдуетъ вполнѣ, вовсе не опасаясь за цѣлость русскаго національнаго характера.
   "Наша религія, наши историческія воспоминанія, наше географическое положеніе, вся совокупность нашего быта столь отличны отъ остальной Европы, что намъ физически невозможно сдѣлаться ни французами, ни англичанами, ни нѣмцами".
   Вѣра Кирѣевскаго въ устойчивость русской стихіи безгранична и онъ готовъ даже помириться съ уродствомъ отечественнаго чужебѣсія, лишь бы дать большій просторъ европеизму на русской почвѣ.
   "До сихъ поръ,-- говоритъ онъ,-- національность наша была національность необразованная, грубая, китайски неподвижная. Просвѣтить ее, возвысить, дать ей жизнь и силу развитія можетъ только вліяніе чужеземное. И какъ до сихъ поръ все просвѣщеніе наше заимствовано извнѣ, такъ только извнѣ можемъ мы заимствовать его и теперь, и до тѣхъ поръ, покуда поровняемся съ остальною Европою. Тамъ, гдѣ обще-европейское совпадется съ нашею особенностью, тамъ родится просвѣщеніе истинно-русское, образованно-національное, твердое, живое, глубокое и богатое благодѣтельными послѣдствіями. Вотъ отчего наша любовь къ иностранному можетъ иногда казаться смѣшною, но никогда не должна возбуждать негодованія; ибо болѣе или менѣе, посредственно или непосредственно, она всегда ведетъ за собою просвѣщеніе и успѣхъ, и въ самыхъ заблужденіяхъ своихъ не столько вредна, сколько полезна" {Ib. I, 109.}.
   Авторъ самъ подалъ примѣръ желательнаго для него совпаденія общеевропейскаго съ національнымъ, и не онъ одинъ, а всѣ русскіе шеллингіанцы. Идея поперемѣннаго культурнаго главенства народовъ -- открытіе германской философіи, и очень нехитрое: оно должно было устранить галломанскій періодъ и провозгласить диктатуру германизма. Шеллингъ указывалъ на признаки этой диктатуры: общеевропейское увлеченіе германской философіей. У русскихъ публицистовъ не было своихъ Шеллинговъ, не было вообще самостоятельныхъ философскихъ и научныхъ системъ, но зато много вя"ры и надежды. Кирѣевскій откровенно указалъ именно на эти опоры русскаго національнаго самосознанія.
   Указаніе по существу мало убѣдительное: все достовѣрное и реальное принадлежало будущему, насколько вопросъ касался Россіи. Но вѣра оказалась великой и вполнѣ дѣйствительной силой. Она вызвала дѣла, была оправдана вполнѣ сознательной работой своихъ исповѣдниковъ.
   У молодежи тридцатыхъ годовъ двѣ идеи -- о всемірномъ предназначеніи Россіи и о личномъ просвѣтительномъ призваніи ея юныхъ сыновъ -- слились въ одинъ символъ и сообщили ихъ литературной дѣятельности своеобразный идеалистическій характеръ оставшійся въ исторіи русскаго просвѣщенія неотъемлемымъ достояніемъ философской эпохи. Несомнѣнно, разъ первенствующую роль играла вѣра, т. е. чувство, идея легко переходила въ экстазъ и утрачивала разумную сдержанность и даже логичность.
   Кирѣевскій съ теченіемъ времени додумался до открытаго и безпримѣснаго славянофильства. Задатки заключались еще въ раннихъ произведеніяхъ: стоило только мысль о болотномъ оцѣпенѣніи Европы оттѣнить контрастомъ русской жизненности и свѣжести. Это уже было сдѣлано Надеждинымъ въ началѣ тридцатыхъ годовъ, дѣлалось и неучеными публицистами, изъ породы Глинки, авторами съ вѣщими сердцами.
   Очень эффектное, напримѣръ, сопоставленіе тлетворнаго европеизма съ неистощимыми богатствами русской натуры, выходило въ статьяхъ Свиньина, дѣятельнаго сотрудника Сына Отечества, издателя Отечественныхъ Записокъ съ 1820 года.
   Свиньинъ недоволенъ былъ скромностью русскихъ "къ достоинству своему", и вознамѣрился познакомить ихъ съ національными героями. Журналъ неустанно прославлялъ русскихъ самоучекъ поэтовъ. Одновременно печатались и цѣнные матеріалы для русской исторіи, но собственно не ради науки, а во имя все той же славы и "народной гордости": "добрые ремесленники и смышленые мужички" въ глазахъ издателя стояли выше всякаго просвѣщенія, особенно европейскаго.
   Не миновали такой "любви къ отечеству" и просвѣщенные шеллингіанцы.
   "Западъ гибнетъ", провозгласилъ Одоевскій въ тѣхъ же Русскихъ ночахъ, гдѣ Шеллинга именовалъ Колумбомъ ХІХ-го вѣка. На западѣ все одряхлѣло и все опровергнуто: вѣра, наука, искусство. Дѣло цивилизаціи долженъ взять народъ "юный, свѣжій, непричастный преступленіямъ стараго міра", и, конечно, это русскій народъ. "Девятнадцатый вѣкъ принадлежитъ Россіи!"... {Сочин. I, 314.}.
   Опять вѣра и надежда, по существу тѣ самыя настроенія, какія нашихъ авторовъ въ области эстетики приводили къ тайнамъ символизма. Культурные идеалы переживаютъ у нихъ такое же превращеніе, и послѣ справедливой просвѣщенной оцѣнки европейскаго прогресса перерождаются въ романтическое народничество, философъ исторіи становится пророкомъ-ясновидцемъ.
   Кирѣевскій испыталъ жестокое разочарованіе въ литературной дѣятельности. Его страстно-любимое дѣтище, журналъ Европеецъ на третьемъ нумеръ былъ запрещенъ за статью самого издателя Девятнадцатый вѣкъ. Подверглась оффиціальному порицанію и статья о Горѣ отъ ума. Усмотрѣна была политика, выраженія Кирѣевскаго просвѣщеніе, дѣятельность разума гр. Бенкендорфомъ переведены какъ свобода и революція, открыты и конституціонныя вожделѣнія мирнаго шеллингіанца.,
   Журналъ погибъ и Кирѣевскій замолчалъ, подавленный и разочарованный. Благонамѣреннѣйшіе современные люди -- въ родѣ Никитенко, Погодина, возмущались карой и не видѣли въ статьѣ ничего преступнаго. Правда, Погодинъ не одобрялъ статьи за ея европейскія сочувствія. Онъ былъ убѣждена, что "Россія особливый міръ", и что "всей Европы надежда должна быть на Россію", а Кирѣевскій вздумалъ мѣрить ее на европейскій аршинъ! {Сочиненія Кирѣевскаго. I, стр. 80, ср. Барсуковъ, IV, 8--9.}.
   Но и Погодину не могли придти въ голову проникновенія Бенкендорфа, а Никитенко воскликнулъ: "Тьфу! Да что же мы, наконецъ, будемъ дѣлать на Руси? Пить и буянить? И тяжко, и стыдно, и грустно!"
   Максимовичъ, близко стоявшій къ Кирѣевскому, свидѣтельствуетъ объ его глубокомъ огорченіи: столь горячо лелѣянныя надежды на литературную дѣятельность рушились и вмѣстѣ съ ними въ корнѣ подорвано страстное желаніе -- служить родинѣ.
   Кирѣевскій замолчалъ на долго, на цѣлыхъ двѣнадцать лѣтъ. Явилось нѣсколько небольшихъ статеекъ безъ имени, и за это время міросозерцаніе безвременно подшибленнаго журналиста круто мѣнялось и выразилось, наконецъ, въ знаменитомъ письмѣ къ гр. Комаровскому, въ началѣ 1852 года. Оно носить названіе, О характерѣ просвѣщенія Европы и его отношеніи къ просвѣщенію Россіи, напечатано въ московскомъ сборникѣ Ивана Аксакова.
   Другія времена и другія пѣсни! У Кирѣевскаго совсѣмъ испарился европеецъ я остался славянофилъ чистѣйшей крови. Письмо относится къ позднѣйшей эпохѣ и намъ не представляется необходимости разбирать его подробно. Достаточно въ общихъ чертахъ указать на перемѣну въ авторскихъ взглядахъ.
   Теперь и рѣчи нѣтъ о европейскомъ просвѣщеніи, какъ неизбѣжной основѣ русскаго. Западъ и Россія противоставляются другъ другу, какъ два совершенно различныхъ культурныхъ міра, и все сопоставленіе идетъ къ вящей славѣ Россіи.
   Европа заимствовала религію и цивилизацію у Рима, односторонне-разсудочнаго, холодно-логическаго, не знавшаго полноты и цѣльности умозрѣнія, всесторонняго развитія нравственной жизни. Въ результатѣ -- на западѣ вся культура и бытъ сложились разудочно, искусственно, безъ всепроникающей внутренней связи и гармоніи, безъ разумнаго и духовнаго единства: государство изъ насилій завоеванія, законодательство изъ логическихъ разсужденій юрисконсультовъ и собраній и внѣшнихъ воздѣйствій на массу.
   Россія получила религію и образованность отъ Византіи и къ ней перешла глубокая, нравственно-свободная мудрость древнихъ отцовъ церкви, ищущая внутренней цѣльности разума, а не внѣшней связи логическихъ понятій. Восточный созерцатель это -- безмятежность внутренней цѣльности духа, глубина самосознанія, западный схоластикъ -- безпокойный діалектикъ, "всегда суетливый, когда не театральный".
   Раньше нѣкоторыя мысли Кирѣевскаго о спасительной силѣ европеизма и о варварствѣ русской старины и самобытности напоминали философическія письма Чаадаева, теперь все наоборотъ.
   Авторъ въ прошломъ русской исторіи открываетъ блестящія картины цивилизаціи, затмевающія европейское просвѣщеніе: богатѣйшія библіотеки у нѣкоторыхъ русскихъ князей XII и XIII вѣковъ, изумительная образованность монаховъ и тѣхъ же князей: они занимались такими "глубокомысленными писаніями" отцовъ церкви, какія "даже въ настоящее время едва ли каждому нѣмецкому профессору любомудрія придутся по силамъ мудрости".
   Въ столь же идеальномъ свѣтѣ рисуется автору и древнерусская семья и вообще вся нравственная личность и даже внѣшнее поведеніе русскаго человѣка. Увлеченіе доходитъ до идеализаціи, совершенно неожиданной послѣ извѣстныхъ намъ юношескихъ заявленій Кирѣевскаго о необходимости общее мнѣніе возвышать до уровня ума людей просвѣщенныхъ.
   Теперь выхваляется именно личное самоотреченіе русскаго характера. Русскій человѣкъ никогда не стремился "выставить свою самородную особенность", у него единственное желаніе "быть правильнымъ выраженіемъ основного духа общества".
   Отсюда недалеко до прославленія вообще пассивныхъ добродѣтелей, даже страданія и примиренія съ какими бы то ни было внѣшними условіями общественной жизни.
   И Кирѣевскій, дѣйствительно, прибавляетъ такую параллель:
   "Западный человѣкъ искалъ развитіемъ внѣшнихъ средствъ облегчить тяжесть внутреннихъ недостатковъ. Русскій человѣкъ стремился внутреннимъ возвышеніемъ надъ внѣшними потребностями избѣгнуть тяжести внѣшнихъ нуждъ". О русскій человѣкъ, по мнѣнію Кирѣевскаго, даже не понялъ бы, въ старину, политической экономіи; такъ идеально было его міросозерцаніе!
   Не смотря на неуклюжесть и туманность выраженій, смыслъ ясенъ: у русскаго человѣка, подъ покровомъ "внутренняго возвышенія", изумительная приспособляемость къ обстоятельствамъ и неистощимое терпѣніе.
   И вотъ къ этимъ-то основамъ просвѣщенія Кирѣевскій призывалъ своихъ читателей! Онъ, конечно, не мечталъ о возстановленіи старины во всей ея неприкосновенности, но, въ то же время, "въ прежней жизни отечества", "въ самобытныхъ началахъ" указывалъ единственный источникъ науки. Какъ собственно указанныя выше начала могутъ развить науку и зачѣмъ вообще ее развивать, если еще писанія XV вѣка превосходили мудростью современныхъ философовъ и если древній русскій человѣкъ достигалъ идеала "внутренней цѣльности самосознанія", "внутренней справедливости" въ законахъ, "единодушной совокупности" въ сословныхъ отношеніяхъ и "твердости семейныхъ и общественныхъ связей?" {Сочиненія, II, стр. 229 etc.}
   Что-нибудь изъ двухъ: или русскій человѣкъ не такое ужъ совершенство, какъ онъ рисуется автору, или никакая новая образованность не имѣетъ ни цѣли, ни смысла. Эта дилемма до конца не исчезнетъ изъ славянофильской философіи, и именно она будетъ внутреннимъ разъѣдающимъ недугомъ всей системы, какъ бы искренни и благородны ни были ея защитники.
   Но въ тридцатыхъ годахъ дилеммы еще не существовало, по крайней мѣрѣ, для молодыхъ шеллингіанцевъ. Всѣ они приблизительно въ духѣ Кирѣевскаго рѣшали вопросъ объ отношеніе европейскаго просвѣщенія къ русскому и, твердо стоя на почвѣ національности, часто даже впадая въ патріотическій лиризмъ, они не забывали своихъ учителей и ни на минуту не сомнѣвались въ великой силѣ западной цивилизаціи и въ ея благодѣяніяхъ русской литературѣ и русскому народу.
   Эта идея нашла полное осуществленіе въ критикѣ и въ учено-литературной дѣятельности молодежи. Философія и народность уживались рядомъ и пролагали пути истинно идейному и національному искусству.
   

XXXIX.

   Мы видѣли, журналъ Павлова ставилъ въ неразрывную связь изслѣдованіе народнаго творчества и проникновеніе въ литературу реализма. Молодые дѣятели съ точностью принялись выполнять эту вполнѣ логическую программу.
   Братъ Кирѣевскаго, Петръ Васильевичъ, первый изъ современныхъ поклонниковъ русской старины, началъ собирать народныя пѣсни, внесъ въ это дѣло необыкновенное чутье народнаго духа, величайшее усердіе и представилъ, такимъ образомъ, наглядныя иллюстраціи для художественной критики новаго направленія.
   Достойнымъ соревнователемъ Кирѣевскаго явился Максимовичъ, авторъ извѣстной намъ статьи о Полтавѣ.
   Максимовичъ, спеціалистъ по ботаникѣ, но слушатель Павлова и Давыдова, рано пристрастился къ философіи и словесности, философіи давалъ полный просторъ въ своихъ ботаническихъ разсужденіяхъ, а словесность разрабатывалъ въ журналахъ. Малороссъ по происхожденію, онъ естественно современныя національныя увлеченія перенесъ на малорусскую поэзію и издалъ три сборника украинскихъ пѣсенъ.
   Первый сборникъ вышелъ въ 1827 году и предисловіе къ нему одинъ изъ краснорѣчивѣйшихъ образцовъ критики двадцатыхъ годовъ въ ея основныхъ принципахъ. Тонъ статьи показываетъ, что принципы эти еще новость, и тѣмъ важнѣе было одновременное появленіе и теоріи, и примѣровъ, превосходно пояснявшихъ теорію.
   "Наступило, кажется, то время,-- писалъ издатель пѣсенъ,-- когда познаютъ истинную цѣну народности; начинаетъ уже сбываться желаніе: да создастся поэзія истинно-русская! Лучшіе наши поэты уже не въ основу и образецъ своихъ твореній поставляютъ произведенія иноплеменныхъ, но только средствомъ къ полнѣйшему развитію самобытной поэзіи, которая зачалась на родимой почвѣ, долго была заглушаема пересадками иностранными и только изрѣдка сквозь нихъ пробивалась".
   Максимовичъ лично обладалъ поэтическимъ талантомъ и художественнымъ чувствомъ. Его сборникъ имѣлъ не только научное значеніе, онъ настоящій художественный памятникъ, одинаково цѣнный и для поэта, и для историка. Пушкинъ и Гоголь восторженно привѣтствовали трудъ Максимовича, и этотъ фактъ краснорѣчивѣе всѣхъ статей засвидѣтельствовалъ вѣрность направленія, принятаго молодыми критиками. Для старыхъ шеллингіанцевъ такое единеніе оказалось недостижимой задачей, здѣсь же мы заранѣе ждемъ возможно тщательной и разумной оцѣнки современныхъ поэтическихъ талантовъ, въ томъ числѣ Пушкина.
   Максимовичъ уже доказалъ это; его товарищи и раньше, и позже его статьи шли тѣмъ же путемъ, искренне стремясь философскій идеализмъ сблизить съ дѣйствительностью, преклоненіе предъ европейской культурой съ основами русской національности. Если цѣль оказалась не вполнѣ достигнутой, причина отнюдь не въ недостаткѣ доброй воли и еще менѣе -- въ ошибочномъ пониманіи задачи.
   Въ кружкѣ Раича съ самаго начала не умирала мысль о журналѣ. Членовъ кружка связывала совмѣстная служба при Московскомъ архивѣ иностранныхъ дѣлъ. Всѣ упомянутые нами писатели братья Кирѣевскіе, кн. Одоевскій, Веневитиновъ -- "архивные юноши". Столь тѣсныя отношенія естественно внушали мысль объ общей литературной работѣ.
   Вопросъ обсуждался долго и внимательно. Участіе принимали и Полевой, будущій издатель Телеграфа, и кн. Вяземскій, главнѣйшій его сотрудникъ въ началѣ изданія. Въ проектахъ, конечно, не оказалось недостатка, но въ обществѣ немедленно выяснилось два теченія, въ высшей степени для насъ любопытныхъ.
   Соображенія Полевого на счетъ журнала не встрѣтили одобренія "архивныхъ юношей", философовъ и аристократовъ. Къ Полевому, очевидно, примкнулъ и кн. Вяземскій". Оба остались при особомъ мнѣніи, а другой проектъ былъ представленъ Веневитиновымъ въ формѣ статьи Нѣсколько мыслей въ планъ журнала.
   Это было моментомъ разъединенія среди русскихъ критиковъ. Оно основывалось не на рѣзкой разницѣ общественныхъ и литературныхъ взглядовъ: всѣ одинаково признавали романтизмъ, философію, вообще германское вліяніе. Были, конечно, степени въ увлеченіяхъ, но принципы для всѣхъ оставались признанными и прочными.
   Вопросъ заключался въ практическомъ приложеніи этихъ принциповъ.
   Здѣсь "архивные юноши" оказывались будто людьми другой планеты сравнительно съ Полевымъ, типичнымъ журнальнымъ бойцомъ, и даже сравнительно съ кн. Вяземскимъ.
   Мы знаемъ, какія цѣли, по мнѣнію Полевого долженъ былъ преслѣдовать русскій публицистъ: это неограниченная популяризація фактовъ и идей, неустанная забота о новизнѣ и занимательности матеріала, въ общемъ самоотверженное служеніе публикѣ, хотя и вполнѣ культурное и просвѣтительное. А разъ публика занимаетъ такое мѣсто въ предпріятіи журналиста, онъ естественно превращается въ ловца сочувствій, т. е. въ литературнаго борца, въ полемизатора съ соперниками и противниками. Гдѣ же собственно предѣлъ борьбѣ и до какой температуры долженъ достигать полемическій азартъ -- вопросы несущественные и зависятъ исключительно отъ обстоятельствъ. Заранѣе можно предположить, предѣлы будутъ очень широки и температура высока, разъ журналистъ во что бы то ни стало добивается общественнаго интереса къ своему дѣлу.
   Приблизительно такихъ же мыслей держался и кн. Вяземскій.
   Болѣе тридцати лѣтъ спустя онъ сочинилъ Литературную Исповѣдь и вполнѣ откровенно опредѣлялъ духъ своей былой журнальной дѣятельности:
   
   Когда я молодъ былъ и кровь кипѣла въ жилахъ,
   Я тотъ же кипятокъ любилъ искать въ чернилахъ.
   Журнальныхъ схватокъ пылъ, тревогъ журнальныхъ шумъ
   Какъ хмелемъ подстрекалъ заносчивый мой умъ.
   Въ журнальный циркъ не разъ, задорный литераторъ
   На драку выходилъ, какъ древній гладіаторъ.
   
   Онъ былъ "бойцомъ кулачнымъ", и это не преувеличено.
   Именно кн. Вяземскій первый поднялъ полемику изъ-за романтизма по поводу Бахчисарайскаго фонтана, безпощадно преслѣдуя "классиковъ", т. е. Вѣстникъ Европы, не скупился на эпиграммы, а впослѣдствіи и на очень сильныя личныя выходки противъ ненавистныхъ литераторовъ. Впослѣдствіи среди враговъ Бѣлинскаго мы встрѣтимъ кн. Вяземскаго во всемъ пылу гнѣва и страсти, и не одного Бѣлинскаго, а вообще
   
   "Какихъ-то -- не въ домекъ -- сороковыхъ годовъ".
   
   Вообще другъ Пушкина не отставалъ отъ великаго поэта въ неутомимой энергіи бросить стрѣлу по адресу литературнаго противника, и на этотъ счетъ даже припоминалъ старинныхъ бояръ, своихъ предковъ, страшныхъ охотниковъ до кулачныхъ свалокъ.
   Естественно, Вяземскій одинъ изъ первыхъ поддержалъ Полевого.
   Но другая партія совершенно иначе понимала свой аристократизмъ и съ негодованіемъ отвернулась бы отъ картины "боярина-богатыря", съ такимъ вкусомъ нарисованной въ Исповѣди Вяземскаго. Ея идеалъ проникнутъ спокойно-философскимъ созерцаніемъ и невозмутимо-культурной терпимостью, идеалъ высшаго изящнаго просвѣщенія, глубокой идейности и чисто-рыцарственнаго служенія одной истинѣ съ твердымъ разсчетомъ стяжать друзей и читателей во имя только этой истины.
   Мы знакомы съ лирически-мечтательной, отчасти мистической личностью кн. Одоевскаго. Вененитиновъ не такъ былъ склоненъ къ тайнамъ и символамъ; напротивъ, онъ стремился къ ясности w полной опредѣленности мысли. Но вся натура располагала его къ тому же жанру мирнаго аристократически-свободнаго философствованія, какимъ жилъ и Одоевскій. Недаромъ, его первое юношеское увлеченіе Гёте и первая страсть -- поэзія -- въ высшей степени вдумчивая, полная философскихъ отголосковъ, но прекраснодушная и по существу идиллическая.
   Въ посланіи къ одному изъ друзей Веневитиновъ говорилъ:
   
   Оставь, о, другъ мой, ропотъ твой,
   Смири преступныя волненья:
   Не ищетъ вчужѣ утѣшенья
   Душа богатая собой.
   Не вѣрь, чтобъ люди разгоняли
   Сердецъ возвышенныхъ печали.
   
   Печали молодого поэта, конечно, не безнадежныя мечтанія празднаго ума и эпикурействующаго сердца, столь часто украшающія банальность мысли и мелкоту чувства не соотвѣтствующими звуками и красками. У Веневитинова рано и быстро развиваются задатки настоящаго мыслителя. У него стихотворчество только одно изъ самыхъ незначительныхъ проявленій изумительно богатой духовной жизни и онъ самъ произнесетъ безжалостный приговоръ надъ притязательными "сынами Аполлона":
   "Многочисленность стихотворцевъ", по мнѣнію Веневитинова, "во всякомъ народѣ есть вѣрнѣйшій признакъ его легкомыслія". Истинный поэтъ непремѣнно философъ, глубокій мыслитель, "вѣнецъ просвѣщенія". Онъ творецъ не подъ вліяніемъ "перваго чувства": оно "только порождаетъ мысль, которая развивается въ борьбѣ", и мысли снова надо обратиться въ чувство, чтобы явиться поэзіей. Иначе -- она выродится въ простой механизмъ, станетъ "орудіемъ безсилія". Человѣкъ не можетъ дать себѣ яснаго отчета [въ своихъ чувствахъ и, естественно, избѣгаетъ точнаго языка разсудка, т. е. прозы, освобождаетъ себя -- подъ предлогомъ чувства -- отъ обязанности мыслить и, поддаваясь безотчетному наслажденію, отвлекается отъ высокой цѣли совершенствованія.
   Это -- прекрасная характеристика чистыхъ художниковъ риѳмъ и сладкихъ звуковъ. Именно такъ долженъ былъ говорить поэтъфилософъ, такъ думали и его сверстники. "Поэту необходимы знанія", твердилъ Одоевскій, "поэту необходимы убѣжденія, потому что для читателей вовсе не безразлично, какъ поэтъ относится къ тѣмъ или другимъ явленіямъ міра физическаго и нравственнаго" {Русскія ночи. Соч. I, 172.}.
   Всѣ эти идеи, конечно, не представляютъ ничего неожиданнаго: всѣ онѣ свободно могли возникнуть на почвѣ шеллингіанской идеализаціи поэта. Ничего нѣтъ поразительнаго и въ разсужденіи Одоевскаго о "поэтическомъ магизмѣ", т. е. о способности поэтовъ предвосхищать историческія изысканія ученыхъ и проницать тайны прошлаго независимо отъ разработки источниковъ {Ib., стр. 387.}.
   Достигнуть подобнаго успѣха, конечно, не могутъ простые стихотворцы съ безотчетными чувствами и мимолетными настроеніями, и мы поймемъ, почему молодые шеллингіанцы поспѣшатъ объявить Пушкина поэтомъ-философомъ. Это означало -- выдѣлить его изъ сонма всѣхъ современныхъ сладкопѣвцевъ и ремесленниковъ {Кирѣевскій. Въ ст. Нѣчто о характерѣ поэзіи Пушкина.}.
   Веневитиновъ до конца своей краткой жизни останется настоящимъ подвижникомъ мысли и, скончавшись двадцати двухъ лѣтъ, оставитъ русской критикѣ почетное и богатое наслѣдство.
   Но этимъ вопросъ не рѣшался. Смыслъ всякаго богатства заключается не въ количествѣ, а въ оборотѣ, въ практической широкой производительности богатства. Выполнялось ли это условіе дѣятельностью Веневитинова и его друзей?
   Всѣ они съ глубокой убѣжденностью работали надъ личнымъ умственнымъ развитіемъ, всѣ горѣли истинно-гражданскимъ желаніемъ -- сдѣлать участниками своихъ сокровищъ и русское общество, даже народъ. Насколько же удалось имъ осуществить свою столь трудную и высокую задачу?
   Въ сущности, отвѣтъ въ общихъ чертахъ мы предвосхитили даже отрывочной характеристикой даровитѣйшихъ русскихъ философовъ. Факты только полнѣе объяснятъ намъ уже извѣстное и окончательно установятъ значеніе философской молодежи въ исторіи нашего общественнаго просвѣщенія. Мы отъ начала до конца пребудемъ въ области необыкновенно развитой мысли, искренняго энтузіазма, и въ то же время насъ неотступно будутъ преслѣдовать "сердецъ возвышенныхъ печали".
   

XL.

   Планъ, представленный Веневитиновымъ, ясно опредѣлялъ литературное направленіе будущаго журнала. Авторъ совершенно доканчивалъ съ французскимъ вліяніемъ въ обществѣ любомудрія, т. е. германской философіи, -- это былъ вопросъ рѣшенный. Но устранить французскія правила не значитъ отдаться полному произволу, а именно это, по мнѣнію Веневитинова, и произошло въ русской литературѣ.
   Послѣ освобожденія отъ классицизма явилась всеобщая страсть къ стихотворству и совершенное пренебреженіе къ умственной работѣ, къ систематической подготовкѣ основы для новой литературы.
   Такую подготовку можетъ создать только философія, какъ наука. Она вызоветъ самостоятельную дѣятельность русской мысли и упрочитъ ея самобытное развитіе. Философія разовьетъ въ русскомъ обществѣ и народѣ самопознаніе, т. е. способность отдавать себѣ отчетъ въ своемъ прошломъ и въ "своемъ предназначеніи",-- и въ результатѣ русскіе люди направятъ свои нравственныя усилія къ цѣлямъ дѣйствительно-національнымъ, исторически и разумно-необходимымъ.
   Ясно, начала философіи должны стать доступными русской публикѣ, и въ этомъ заключается цѣль журнала.
   Тожественныя идеи исповѣдывалъ я Одоевскій. Параллельно съ нападками Веневитинова на безотчетное стихотворство, онъ въ Вѣстникѣ Европы нападалъ на пустоту, безсмысліе и невѣжество такъ называемаго просвѣщеннаго русскаго общества, большого свѣта. Очевидно, апостолы любомудрія совершенно ясно поняли, гдѣ таятся жесточайшіе враги серьезной умственной работы и идейной литературы.
   Результатомъ всѣхъ этихъ разсужденій и явился альманахъ Мнемозина.
   Цѣль журнала заключалась въ борьбѣ съ французской легковѣсной философіей, съ заграничными бездѣлками. Издатели хотѣли обратить вниманіе русскаго общества на истинную философію, "распространить нѣсколько новыхъ мыслей, блеснувшихъ въ Германіи".
   Такъ объясняли издатели свое предпріятіе уже въ то время, когда оно отживало свои дни, -- по программа дѣйствительно выполнялась неуклонно. Правда, выполнять пришлось очень недолго: вышло всего четыре книги и все изданіе продолжалось годъ съ небольшимъ.
   Успѣха оно не имѣло: у Мнемозины оказалось всего 157 подписчиковъ, какъ разъ изъ того самаго большого свѣта, какой громилъ кн. Одоевскій. Объ общественномъ вліяніи не могло быть и рѣчи. И между тѣмъ, его слѣдовало бы желать по всѣмъ даннымъ.
   Издатели заручились сотрудничествомъ первостепенныхъ литературныхъ силъ: Пушкинъ, Грибоѣдовъ стояли во главѣ поэзіи, кн. Вяземскій и молодой другъ Пушкина -- Кюхельбекеръ* должны были украсить критическій отдѣлъ, Павловъ и Одоевскій завѣдывали философіей.
   Что могъ проповѣдывать альманахъ по части философіи мы знаемъ: важнѣйшимъ произведеніемъ здѣсь были статьи кн. Одоевскаго -- Афоризмы изъ различныхъ писателей, по части современнаго германскаго любомудрія. Любопытнѣе критика; здѣсь пальма первенства принадлежитъ статьѣ Кюхельбекера О направленіи нашей поэзіи, особенно лирической въ послѣднее десятилѣтіе.
   Еще до изданія Мнемозины Кюхельбекеръ пріобрѣлъ извѣстность въ качествѣ критика, и кн. Одоевскій счелъ необходимымъ заручиться его сотрудничествомъ.
   Товарищъ Пушкина по лицею, сынъ нѣмецкой семьи, Кюхельбекеръ еще въ школѣ числился страстнымъ поклонникомъ литературы, преимущественно германской и романтической. Ему не требовалось философскихъ изысканій, чтобы вознегодовать на классицизмъ и своими художественными сочувствіями совпасть съ шеллингіанцами.
   Кюхельбекеръ дѣйствительно и не причастенъ любомудрію. Онъ принадлежитъ къ чистымъ романтикамъ, романтикамъ по инстинктивнымъ влеченіямъ и поэтическому складу натуры, какимъ былъ и современный ему критикъ и романистъ Бестужевъ-Марлинскій. Мы упоминали объ этой нефилософской породѣ молодежи двадцатыхъ годовъ; она, независимо отъ философіи и даже дѣятельнѣе самихъ философовъ, защищала новое искусство и являлась будто переходнымъ звеномъ отъ критиковъ къ художникамъ, отъ отвлеченной мысля къ творчеству, отъ теоріи къ практикѣ.
   Немедленно по выходѣ изъ лицея Кюхельбекеръ напалъ на французскій классицизмъ во имя "германическаго духа", по его мнѣнію, "ближайшаго къ нашему національному духу", и развѣнчивалъ русскихъ классиковъ, ссылаясь, между прочимъ, на критику Мерзлякова о Херасковѣ.
   Двѣ статьи такого содержанія были напечатаны въ 1817 году, въ петербургской французской газетѣ Conservateur impartial, издававшейся при министерствѣ иностранныхъ дѣлъ {Ср. Колюпановъ. II, 24.}.
   Съ тѣхъ поръ взгляды Кюхельбекера на "германическій духъ" измѣнились. Его статья въ Мнемозинѣ основана на самобытныхъ принципахъ. Съ ними вполнѣ быть согласенъ Пушкинъ и это обстоятельство, вѣроятно, и вызвало приглашеніе Кюхельбекера въ Мнемозину.
   Перемѣна въ воззрѣніяхъ Кюхельбекера такъ же, вѣроятно, произошла подъ вліяніемъ Пушкина. Теперь онъ ратовалъ противъ "наносныхъ нѣмецкихъ цѣпей" и вообще противъ всякихъ иноземныхъ, и могъ вполнѣ заслужить ваименованіе перваго славянофила, какое дали ему впослѣдствіи {Русск. Стар. 1875, XIII, 337. В. К. Кюхельбекеръ. сообщ. Ю. Косова и М. Кюхельбекера.}.
   Кюхельбекеръ, какъ поэтъ, впадаетъ въ еще болѣе восторженный лиризмъ, чѣмъ произошло впослѣдствіи съ Кирѣевскимъ.
   "Да создастся,-- восклицаетъ онъ,-- для славы Россіи поэзія истинно-русская, да будетъ святая Русь не только въ гражданскомъ, но и въ нравственномъ мірѣ первою державою во вселенной! Вѣра праотцевъ, нравы отечественные, лѣтописи, пѣсни и сказанія народныя -- лучшіе, чистѣйшіе, важнѣйшіе источники для нашей словесности".
   Великія надежды авторъ возлагаетъ на Пушкина, какъ представителя новой національной литературы. Кюхельбекеръ очень проницательно раскрываетъ ненародное содержаніе поэзіи Жуковскаго, разъясняетъ психологію литературнаго подражателя, всегда лишеннаго силы, свободы и вдохновенія, "необходимыхъ трехъ условій всякой поэзіи". Выводъ точный и ясный: "всего лучше имѣть поэзію народную" {Мнемозина. М. 1824, часть II.}.
   Одновременно Кюхельбекеръ напечаталъ въ Мнемозинѣ пылкое стихотвореніе -- Проклятіе. "Гнусному оскорбителю" поэта сулились всевозможныя кары, а поэтъ превозносился какъ исключительное, божественное явленіе на землѣ...
   Альманаху нельзя было отказать ни въ критической талантливости, ни въ литературности, ни еще менѣе -- въ серьезности содержанія. Но всѣ эти достоинства оказались втунѣ.
   Нѣкоторые тонкіе цѣнители и отзывчивые юноши съ любовью читали статьи сборника и особенно сочиненія Одоевскаго: объ этомъ свидѣтельствуетъ Бѣлинскій, но для большой публики такая умственная пища была слишкомъ тонкой, а философія въ формѣ афоризмовъ -- прямо утомительной.
   Мнемозина явилась слишкомъ аристократичной и учеаой для своихъ современниковъ -- и не только читателей, но и для журналистовъ. Мы впослѣдствіи познакомимся съ пріемами журнальной полемики въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ: исторія Московскаго Телеграфа дастъ намъ изобильный матеріалъ, а такія фигуры, какъ Булгаринъ и Сенковскій, освободятъ насъ отъ всякихъ разъясненій. Ки. Одоевскому и его сотрудникамъ уже пришлось бороться съ подобными героями, и легко представить, борьба оказалась не по силамъ.
   Полевой и кн. Вяземскій -- люди другого типа: они превосходно справлялись съ журнальной тлёй и Булгаринымъ, въ жуткія минуты приходилось прибѣгать къ другимъ своимъ талантамъ -- не литературнымъ. Мнемозинѣ пришлось сложить оружіе, и не столько потому, что для нея страшенъ былъ Булгаринъ, сколько по несоотвѣтствію ея тона и содержанія вкусамъ и умственному уровню публики. Та же исторія произойдетъ и съ Московскимъ Вѣстникомъ, дѣтищемъ той же передовой философской и литературной молодежи.
   Бѣлинскій очень мѣтко объяснилъ его кончину и его слова цѣликомъ можно примѣнить къ Мнемозинѣ и вообще ко всѣмъ литературнымъ предпріятіямъ благородныхъ любомудровъ.
   "Московскій Вѣстникъ,-- говоритъ Бѣлинскій,-- имѣлъ большія достоинства, много ума, много таланта, много пылкости, но мало, чрезвычайно мало смѣтливости и догадливости и потому самъ былъ причиною своей преждевременной кончины. Въ эпоху жизни, въ эпоху борьбы и столкновенія мыслей и мнѣній, онъ вздумалъ наблюдать духъ какой-то умѣренности и отчужденія отъ рѣзкости въ сужденіяхъ".
   Одоевскій, приблизительно, въ томъ же смыслѣ объяснялъ неудачу и своего альманаха. Онъ несравненно рѣзче, чѣмъ Бѣлинскій, изображаетъ "жизнь" и "борьбу". Это понятно, Бѣлинскій самъ жилъ и лично боролся, на него явленія той и другой области не могли производить эстетически-удручающаго впечатлѣнія. А кн. Одоевскій именно какъ эстетикъ судитъ о бурной сценѣ дѣйствительности.
   "Я и мои товарищи,-- пишетъ онъ,-- были въ совершенномъ заблужденіи. Мы воображали себя на тонкихъ философскихъ диспутахъ портика или академіи, или по крайней мѣрѣ въ гостиной; въ самомъ же дѣлѣ мы были въ райкѣ: вокругъ пахнетъ саломъ и дегтемъ, говорятъ о цѣнахъ на севрюгу, бранятся, поглаживаютъ нечистую бороду и засучиваютъ рукава; а мы выдумываемъ вѣжливыя насмѣшки, остроумные намеки, діалектическія тонкости, ищемъ въ Гомерѣ или Виргиліи самую жестокую эпиграмму противъ враговъ нашихъ, боимся расшевелить ихъ деликатность".
   Пораженіе неизбѣжное, и оно имѣло для кн. Одоевскаго тѣ же послѣдствія, какія гибель Европейца для Кирѣевскаго. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ Одоевскій молчалъ и занялся службой.
   Такова судьба даровитѣйшихъ шеллингіанцевъ. Они дурно справляются съ превратностями литературнаго поприща и еще неудачнѣе ведутъ себя какъ просвѣтители публики. Они не понимаютъ и не знаютъ своихъ читателей. Они слишкомъ аристократичны, не по убѣжденіямъ и еще менѣе сословнымъ предразсудкамъ, а по пріемамъ дѣятельности. Они -- господа, говорящіе толпѣ умныя рѣчи съ балкона и способные придти въ ужасъ при одной мысли спуститься на улицу и сойтись лицомъ къ лицу съ своими слушателями.
   Естественно, слушатели остаются совершенно равнодушными и къ рѣчамъ, и къ самимъ ораторамъ. Судьба жестокая, несправедливая, но законная и неотразимая!
   Послѣ Мнемозины дѣятельность товарищей и единомышленниковъ Одоевскаго не прекратилась немедленно. Они нашли пріютъ въ другихъ журналахъ, хотя ихъ скоро поразилъ страшный ударъ: смерть вырвала изъ ихъ среды едва ли не самую блестящую надежду русской философской критики двадцатыхъ годовъ.
   

XLI.

   Веневитиновъ, кромѣ Плана, успѣлъ написать еще нѣсколько статей -- незначительныхъ по размѣрамъ, но въ высшей степени содержательныхъ. Отголоски ихъ будутъ встрѣчаться намъ вплоть до самаго зрѣлаго періода критики Бѣлинскаго.
   Мы знаемъ негодованіе Веневитинова на поэтическій произволъ новой литературы, на понятіе о романтизмѣ, какъ о полномъ отсутствіи какихъ бы то ни было руководящихъ идей для поэтическаго творчества.
   Это понятіе составилось вполнѣ естественно: романтизмъ устранялъ классическую школу, т.-е. системы, формулы, правила, очевидно, онъ самъ -- полная неограниченная свобода, капризная игра фантазіи и всевозможныя прихоти поэтической личности. Подтвержденіе этой теоріи не трудно было найти и въ западномъ романтизмѣ: бурные германскіе геніи могли служить безукоризненными образцами натиска въ какомъ угодно нелогическомъ направленіи. Страстная протестующая поэзія Байрона не противорѣчила тому же представленію. Надеждинъ имѣлъ основаніе напасть на лжеромантизмъ, на разнузданность нарочито своевольнаго воображенія и преднамѣренныя оскорбленія здравому смыслу и осмысленной красотѣ.
   Надеждинъ могъ бы сослаться даже на теорію, не только на практику современныхъ романтиковъ, напримѣръ, на проиведеніе Ореста Сомова О романтической поэзіи. Здѣсь романтизмъ опредѣлялся какъ "прихоть своенравной поэзіи, которая отметаетъ все обыкновенное, требуя новаго и небывалаго".
   Но московскій профессоръ не представлялъ ясно цѣли своихъ нападеній, а главное, не имѣлъ для собственнаго обихода точнаго представленія о романтизмѣ и могъ громить однимъ ударомъ и уродливыя упражненія бездарныхъ фантазеровъ, и Пушкина вмѣстѣ съ Вайрономъ.
   А между тѣмъ настоятельно было освободить новую литературу отъ упрековъ въ безпринципности, указать и на новомъ пути принципы, по достоинству отнюдь не уступающіе старымъ правиламъ.
   Эту цѣль и имѣлъ въ виду Веневитиновъ.
   Защищая необходимость научнаго философскаго просвѣщенія, онъ требовалъ отъ литературы "болѣе думать, нежели производитъ". Молодой критикъ отвергалъ самодовлѣющее искусство, и общественное значеніе поэта опредѣлилъ въ такихъ выраженіяхъ, какія Бѣлинскій повторилъ только въ послѣдніе годы своей дѣятельности.
   "Для общества, -- писалъ Веневитиновъ,-- безполезенъ поэтъ, который наслаждается въ собственномъ своемъ мірѣ, котораго мысль внѣ себя ничего не ищетъ и, слѣдовательно, уклоняется отъ цѣли всеобщаго совершенствованія".
   Полемизируя съ Полевымъ изъ-за Евгенія Онѣгина, Веневитиновъ настаивалъ на "исторической точкѣ зрѣнія въ искусствѣ", и на "одной основной мысли" критическихъ воззрѣній. Исторія научитъ насъ, что романтическая поэзія вовсе не заключается только "въ неопредѣленномъ состояніи сердца", и что "поэты не летаютъ безъ цѣли и какъ будто единственно на зло піитикамъ". Въ самой поэзіи имѣются свои постоянныя правила, каковыя имъ должна открыть философія и исторія.
   И на этомъ основаніи Веневитиновъ требовалъ отъ поэтовъ "философіи времени", т.-е. умственнаго развитія, стоящаго на уровнѣ эпохи, отъ критиковъ -- руководящихъ идей, отъ профессоровъ, вродѣ Мерзлякова, -- признанія "постепенности существеннаго развитія искусства".
   Насъ часто поражаетъ буквальное совпаденіе идей Веневитинова и Бѣлинскаго, и уже этотъ фактъ свидѣтельствуетъ, по какому пути направилась бы критика молодого автора.
   Напримѣръ, въ статьѣ объ Евгеніи Онѣгинѣ Веневитиновъ признаетъ единственно разумный способъ цѣнить явленія словесности -- "степенью философіи времени, а въ частяхъ по отношенію мыслей каждаго писателя къ современнымъ понятіямъ о философіи". И съ этой точки зрѣнія, прибавляетъ Веневитиновъ, и "Аристотель не потеряетъ правъ своихъ на глубокомысліе".
   Бѣлинскій въ 1842 году писалъ:
   "Искусство подчинено какъ и все живое и абсолютное процессу историческаго развитія... Искусство нашего времени есть выраженіе, осуществленіе въ изящныхъ образахъ современнаго сознанія, современной думы о значеніи и цѣли жизни, о нуждахъ человѣчества, о вѣчныхъ истинахъ бытія.
   Веневитиновъ въ разгаръ ожесточеннѣйшихъ нападокъ Вѣстника Европы на Руслана и Людмилу, на основаніи этой поэмы предсказывалъ національное значеніе пушкинской поэзіи и народность опредѣлилъ такъ, какъ ее впослѣдствіи объяснялъ Гоголь и вмѣстѣ съ нимъ Бѣлинскій въ статьяхъ о Пушкинѣ.
   "Народность отражается не въ картинахъ, принадлежащихъ какой-либо особенной странѣ, но въ самыхъ чувствахъ поэта, напитаннаго духомъ одного народа и живущаго, такъ сказать, въ развитіи, успѣхахъ и отдѣльности его характера".
   Правда, понятіе духа народа весьма неопредѣленно, и мы увидимъ, самого Веневитинова оно не навело на вѣрное представленіе о пушкинскомъ романѣ. Пришлось другому критику того же направленія, исправить недоразумѣніе. Мы видѣли, нѣчто подобное произошло и съ Надеждинымъ, четыре года спустя опредѣлявшимъ народность словами Веневитинова. Ему также мелькомъ брошенная фраза о народности не помѣшала уничтожить Евгенія Онѣгина. Но, помимо частной ошибки, Веневитиновъ совершенно иначе понялъ самый талантъ Пушкина и его будущее развитіе, чѣмъ ученый сотрудникъ Вѣстника Европы.
   Именно о статьѣ по поводу первой главы Евгенія Онѣгина Пушкинъ отозвался, что только ее одну прочелъ съ любовью и вниманіемъ: "все остальное или брань, или переслащенная дичь".
   Поэтъ простеръ свое вниманіе дальше благосклонныхъ заявленій. Онъ читалъ у Веневитинова Бориса Годунова. Когда потомъ сцена Пимена съ Григоріемъ была напечатана въ Jfocxoeскомъ Вѣстникѣ, Веневитиновъ привѣтствовалъ ее статьей, написанной для Journal de St.-Pétersbourg -- Analyse June scène détachée de la tragédie de М. Pouchkin. Статья появилась въ печати только въ полномъ собраніи сочиненій Веневитинова, но содержаніе ея не могло остаться тайной и мы указывали на странный поворотъ во мнѣніяхъ Надеждина о Пушкинѣ именно при появленіи Бориса Годунова. Мы не въ состояніи установить фактической связи между критикой Веневитинова и покаяніемъ профессора, но не должны упускать изъ виду и хронологическаго отношенія фактовъ.
   Веневитиновъ въ трагедіи видѣлъ освобожденіе Пушкина отъ байроническихъ вліяній, рѣшался даже признать "поэтическое воспитаніе" поэта "законченнымъ". "Независимость его таланта -- вѣрная порука его зрѣлости и его муза, являвшаяся только въ очаровательномъ образѣ грацій, принимаетъ двойной характеръ Мельпомены и Кліо".
   Несомнѣнно, дальнѣйшее освобожденіе Пушкина и русской литературы отъ западнаго романтизма, ея переходъ къ національному реальному искусству также встрѣтилъ бы сочувствіе критика.
   Но смерть прервала всѣ надежды, и идеи Веневитинова,-- исторической, философской и общественной критики -- должны были ждать полнаго своего воплощенія въ лицѣ Бѣлинскаго. А пока, непосредственно послѣ кончины Веневитинова раздались вопли Никодима Надоумки...
   Смерть Веневитинова глубоко поразила не только его ближайшихъ друзей. Едва ли не перваго критика оплакивали поэты.
   Дельвигъ и Пушкинъ видѣли въ немъ чуткаго, художественно-одареннаго цѣнителя искуства.
   Самъ поэтъ и въ тоже время мыслитель, Веневитиновъ стремился слить въ идеальной гармоніи творчество и идею. Любопытно его доказательства философскаго содержанія гомеровскихъ поэмъ. Оно заключается въ ясномъ и простомъ отраженіи природы. Слѣдовательно, всякое правдивое и реальное творчество въ то же время глубоко-идейно, стоитъ на уровнѣ философскаго мышленія. Веневитиновъ не успѣлъ обѣлить всѣхъ выводовъ изъ своихъ общихъ положеній, не могъ даже выяснить съ должной полнотой и самыя положенія, но, несомнѣнно, въ его умѣ бродили начала плодотворнѣйшей художественно-идейной критики.
   Это чувствовалось даже тѣми, кто врядъ ли могъ понимать всю точность философски-развитой натуры Веневитинова. Погодинъ, не находившій въ самомъ себѣ искреннихъ созвучій съ современнымъ философскимъ движеніемъ, фигура московскаго склада и славянофильской окраски, много лѣтъ спустя послѣ смерти молодого критика трогательно вспоминалъ объ его нравственной красотѣ.
   "Дмитрій Веневитиновъ былъ любимцемъ, сокровищемъ всего нашего кружка. Всѣ мы любили его горячо. Точно такъ предшедствовавшее поколѣніе, поколѣніе Жуковскаго, относилось къ Андрею Тургеневу, а слѣдующее, забредшее на другую дорогу, къ Николаю Станкевичу. Въ Карамзинскомъ кружкѣ это мѣсто занималъ Петровъ. И всѣ четыре поколѣнія лишились безвременно своихъ представителей, какъ будто принося искупительныя жертвы. Двадцать пять лѣтъ собирались мы остальные въ этотъ роковой день 15 марта въ Симоновъ монастырь, служили панихиду, и потомъ обѣдали вмѣстѣ, оставляя одинъ приборъ для отбывшаго друга" {Барсуковъ, II, 92--3.}.
   Веневитиновъ очень скоро былъ оцѣненъ и въ литературѣ. Это понятно. Послѣ него оставалось немало его единомышленниковъ, по крайней мѣрѣ, въ основныхъ принципахъ новой критики. Веневитинова оцѣнили именно въ томъ смыслѣ, какъ онъ этого самъ желалъ бы. Въ немъ признали поэта-философа, писателя, обѣщавшаго съ великимъ блескомъ оправдать единодушные разсчеты молодежи на просвѣтительную службу отечеству.
   Критикъ, давшій такую характеристику таланту и уму Веневитинова, нѣкоторое время оставался дѣйствующимъ лицомъ на литературной сценѣ, и въ отзывѣ о покойномъ поэтѣ излагалъ точную программу своей собственной критической дѣятельности.
   Въ Обозрѣніи русской словесности за 1829 годъ Кирѣевскій указывалъ на Веневитинова, какъ на самаго даровитаго поэта -- послѣдователя германской мысли и литературы. Онъ "созданъ былъ дѣйствовать сильно на просвѣщеніе своего отечества, быть украшеніемъ его поэзіи и, можетъ быть, создателемъ его философіи".
   Это назначеніе видно изъ поэзіи Веневитинова. Предъ нами философъ, проникнутый откровеніемъ своего вѣка, поэтъ глубокій и самобытный, такъ какъ у него чувство освѣщено мыслью и каждая мысль согрѣта сердцемъ, "мечта не украшается искусствомъ, но сама собою родится прекрасная". Такое творчество, ничто иное, какъ свободное развитіе собственной души поэта, не ума разукрашенное пренамѣренно и навязанное извнѣ. Это "созвучіе и сердца", отсюда содержательность и глубина веневитиновскихъ стиховъ: философія ему еще болѣе сродна, чѣмъ поэзія.
   Видѣть въ подобныхъ качествахъ идеальное достоинство поэта, значить сознательно и безповоротно въ основу литературной критики полагать свободное вдохновеніе поэта и нравственное богатство его личности. Очевидно, теоріи сами собой становятся непримѣнимыми, и идейность обусловливаетъ цѣнность творчества.
   Этими понятіями и руководился Кирѣевскій въ своей, къ великому ущербу русской критики, непродолжительной критической дѣятельности.
   

XLII.

   Первая статья Кирѣевскаго, за подписью цифръ 9. 11, напечатана въ Московскомъ Вѣстникѣ. Журналъ явился отчасти взамѣнъ погибшей Мнемозины, по крайней мѣрѣ, въ составъ сотрудниковъ и новаго журнала входили представители философской молодежи, Веневитиновъ, Кирѣевскій. Пушкинъ и здѣсь стоялъ на первомъ планѣ среди поэтовъ, даже больше, горячо интересовался вообще судьбой журнала.
   Вѣстникъ возникъ въ результатѣ союза Погодина и Пушкина. Въ этомъ заключалась его новая отличительная черта отъ прежняго органа передовой литературы, хотя оба журнала были дѣтищами одного и того же кружка. Но во главѣ Мнемозины сталъ философъ и мечтатель, Одоевскій; редакторомъ Вѣстника былъ выбранъ Погодинъ, а Пушкинъ смотрѣлъ на журналъ, какъ на свой личный органъ, долженствующій притомъ одолѣть Телеграфъ Полевого.
   Эти факты въ высшей степени важны и могли бы быть богаты послѣдствіями, если бы у сотрудниковъ Погодина оказалось больше энергіи и практическихъ талантовъ.
   Погодинъ не имѣлъ никакихъ нравственныхъ касательствъ къ философіи. Именовать ее галиматьей, подобно Каченовскому, онъ, конечно, не имѣлъ духу при повальномъ увлеченіи "сока умной молодежи", германскимъ любомудріемъ, но это любомудріе совершенно не входило въ его самобытную душу. Сочувствіе равнодушію къ высокимъ матеріямъ онъ могъ усмотрѣть и въ краснорѣчивомъ замѣчаніи Пушкина: "за вами смотрѣть надо".
   Замѣчаніе высказано по поводу намѣренія Погодина "ошеломить" альманахъ Сѣверные цвѣты "чѣмъ-нибудь капитальнымъ". Великій поэтъ не считалъ такихъ подвиговъ доблестными и въ журнальномъ дѣлѣ цѣлесообразными. Можно думать даже, Пушкинъ успѣхи поэзіи, особенно близкой его сердцу, ставилъ внѣ зависимости отъ философіи, смотрѣлъ на вопросъ совершенно практически. Если у поэта нѣтъ дарованія, не помогутъ ни философія, ни гражданственность! {Критическія замѣтки. По поводу VII главы Евг. Онѣгина. Сочин. VII, 130.}
   Пушкинъ, конечно, имѣлъ всѣ основанія рѣшать въ такомъ простѣйшемъ смыслѣ въ высшей степени сложный вопросъ. Его самого дѣйствительно одинъ талантъ провелъ между всевозможными подводными камнями современной словесности, въ открытое море свободнаго творчества.
   Поэтъ, руководясь внушеніями своей исключительной природы, отдалъ только мимолетную дань романтизму и даже байронизму, соблазнительнѣйшему изъ всѣхъ искушеній, и съумѣлъ оцѣнить по достоинству и властителей своего юношескаго вдохновенія, и твердо стать на своемъ собственномъ пути.
   Но совершенно иная судьба могла быть у другихъ, слабѣйшихъ, не столько по таланту, сколько по личности, по неспособности даже и большими силами пользоваться по своей программѣ, независимо отъ мнѣній большинства и даже вопреки имъ.
   Пушкинъ считалъ своимъ правомъ идти наперекоръ вкусамъ публики, отчасти имъ же самимъ воспитаннымъ. И дѣйствительно шелъ, даже заранѣе предвидя непониманіе и вражду, могъ искренно удивляться сочувствію нѣкоторыхъ избранныхъ Борису Годунову и самоотверженно смѣяться надъ Кавказскимъ плѣнникомъ, популярнѣйшимъ произведеніемъ его музы среди читателей.
   Многіе ли способны на такую роль?
   И вотъ здѣсь же развитіе философіи и гражданственности являлось незамѣнимымъ подспорьемъ для поэта, сколько-нибудь перероставшаго умственный и художественный уровень поклонниковъ классицизма и обожателей романтической школы въ духѣ Жуковскаго.
   Пушкинъ на примѣрѣ Веневитинова могъ оцѣнить эту истину, и не одного только Веневитинова.
   Другой критикъ вызвалъ у поэта еще болѣе сочувственный отзывъ, и какъ разъ за статью, встрѣтившую залпъ насмѣшекъ въ современной журналистикѣ. Очевидно, философія могла быть соперницей поэзіи и именно такимъ представлялось ея назначеніе любомудрамъ шеллингіанскаго толка.
   Первая статья Кирѣевскаго Нѣчто о характерѣ поэзіи Пушкина еще рѣшительнѣе разсужденій Веневитинова знаменовала этотъ союзъ: недаромъ нѣсколько позже авторъ съ такой настойчивостью подчеркивалъ у самого Веневитинова органическую связь идеи и чувства.
   Это первая статья, посвященная оцѣнкѣ вообще таланта Пушкина. Только въ 1828 году и отъ писателя молодой философской школы поэтъ дождался вдумчиваго и дѣйствительно литературнаго суда надъ своими произведеніями.
   Авторъ дѣлитъ на три періода дѣятельность Пушкина, повторяя отчасти мысль Веневитинова, именно считая Бориса Годунова однимъ изъ знаменій поэзіи русско-пушкинской, т. е. безусловно самостоятельной, національной.
   Но только однимъ изъ знаменій. Здѣсь существенное преимущество идеи Кирѣевскаго надъ критикой Веневитинова.
   Кирѣевскій съ самаго начала убѣжденъ въ глубокой оргинальности пушкинскаго таланта, не исчезающей даже предъ могучимъ вліяніемъ Байрона, и не обнаруживающей своей силы развѣ только въ первый періодъ -- итальянско-французскій.
   Критикъ понимаетъ достоинства Руслана и Людмилы, чисто поэтическія, художественныя. Пушкинъ пока -- исключительно поэтъ, "передающій чисто и вѣрно внушенія своей фантазіи".
   Во второмъ байроническомъ періодѣ онъ является поэтомъ философомъ. Во главѣ произведеній этого направленія стоитъ Кавказскій плѣнникъ. Изъ всѣхъ поэмъ, по мнѣнію Кирѣевскаго, она менѣе всего удовлетворяетъ требованіямъ искусства, но "богаче всѣхъ силою и глубокостью чувства".
   Поэтъ становится мыслителемъ и, слѣдовательно,-- болѣе оригинальнымъ, чѣмъ просто поэтъ-художникъ. Онъ въ самой поэзіи стремится выразить "сомнѣнія своего разума", т. е. процессъ своей мысли, а это естественно сообщаетъ предметамъ "общія краски особеннаго воззрѣнія". Въ результатѣ -- близость поэзіи къ дѣйствительности: Кавказскій плѣнникъ и Онѣгинъ -- люди нашего времени съ ихъ пустотою и прозою.
   Сходныхъ чертъ съ произведеніями Байрона можно найти не мало, но сходство обусловлено вовсе не механической случайной подражательностью русскаго поэта, а именно особыми достоинствами лиры Байрона, какъ "голоса своего вѣка". Эта жгучая современность байронической поэзіи и захватила Пушкина.
   Ясно,-- при такихъ условіяхъ подчиненія русскій поэтъ могъ сохранить особенности своего таланта, свое природное направленіе. И все это дѣйствительно сохранилось.
   Веневитиновъ былъ не согласенъ съ критиками, обвинявшими Пушкина почти въ плагіатахъ,-- но онъ не развилъ своей мысли, не показалъ пушкинской стихіи даже въ байроническихъ отголоскахъ, и можно думать онъ представлялъ ее весьма неясно -- до Бориса Годунова.
   По крайней мѣрѣ, Евгеній Онѣгинъ -- въ первой главѣ -- лишенъ, по мнѣнію Веневитинова народности. Критикъ даже возражалъ Полевому въ этомъ смыслѣ, нарочито опровергая статью Телеграфа о пушкинскомъ романѣ. Полевой, рѣшительно не признававшій серьезнаго значенія за новымъ произведеніемъ Пушкина, видѣлъ много "своего", "родного" въ легкомысленномъ саргіссіо. Веневитиновъ отвѣчалъ, что не слѣдуетъ "приписывать Пушкину лишнее" и не видѣлъ въ романѣ ничего народнаго, кромѣ именъ петербургскихъ улицъ и ресторацій.
   Кирѣевскій понялъ національность самого характера Онѣгина. Правда, предъ Кирѣевскимъ было пять главъ романа, Веневитиновъ говорилъ только объ одной, но московское чайльдъгарольдство вполнѣ выяснялось съ самаго начала. На этомъ настаивалъ и самъ авторъ, отвергая сходство своего героя съ другимъ байроновскимъ лицомъ -- Донъ-Жуаномъ. На этотъ счетъ пришлось опровергать Марлинскаго, критика -- не философа, но тѣмъ не менѣе предубѣжденнаго противъ безусловной оригинальности Пушкина. Кирѣевскій поставилъ вопросъ на настоящую почву, и въ психологіи пушкинскаго творчества, въ его манерѣ изображать дѣйствительность -- указалъ свидѣтельство независимаго національнаго дарованія.
   Борисъ Годуновъ вызываетъ у Кирѣевскаго восторгъ -- вѣрностью исторіи и народному складу характеровъ. Критикъ ждетъ отъ трагедіи "чего-то великаго" и считаетъ Пушкина "рожденнымъ для драматическаго рода".
   Для насъ важна послѣдовательность, усмотрѣнная критикомъ въ постепенномъ ростѣ самобытности и народности пушкинскаго таланта. Бориса Годунова признавалъ и Надеждинъ, -- но для него трагедія явилась сюрпризомъ и должна была произвести катастрофу во взглядахъ критика. Даже Веневитиновъ не умѣлъ провести связующей нити чрезъ всѣ произведенія Пушкина. Кирѣевскій имѣлъ въ виду именно эту задачу. Въ первой статьѣ она не выполнена съ необходимыми поясненіями и частными примѣрами, но важно, что авторъ созналъ ее и не упускалъ изъ виду и въ дальнѣйшихъ своихъ статьяхъ. Это было зарожденіемъ критики психологической и исторической. Въ идеѣ она не новость: ея требовалъ Веневитиновъ. Но осуществлять практически пришлось Кирѣевскому.
   Въ слѣдующей статьѣ Обозрѣніе русской словесности за 1829 годъ -- критикъ попытался представить общую историческую картину русской литературы.
   

XLIII.

   Кирѣевскій во главѣ новѣйшаго умственнаго развитія ставитъ современную господствующую философію. Онъ не называетъ имени Шеллинга, но вполнѣ точно опредѣляетъ основы его системы и искусно приводитъ ихъ въ связь съ научнымъ и нравственнымъ направленіемъ ХІХ-го вѣка.
   Оно можетъ быть выражено двумя словами -- уваженіе къ дѣйствительности. Это уваженіе политиковъ заставило обратиться къ исторіи и въ ней искать уроковъ для настоящаго и будущаго. Поэзія также приблизилась къ фактамъ и къ жизни, философія сосредоточила свои силы на изученіи развитія природы и человѣка.
   Кирѣевскій считаетъ это стремленіе высшей ступенью европейскаго просвѣщенія. Философія Шеллинга утвердила гармоническое міровоззрѣніе, объемлющее духъ и бытіе, идеи и дѣйствительность. Авторъ довольно искусственно -- въ цѣляхъ стройности своего представленія -- изображаетъ раннія ступени умственнаго прогресса. Они характеризуются французскимъ и нѣмецкимъ вліяніемъ. Одно пренебрегало "лучшей стороной нашего бытія -- стороной идеальной и мечтательной", другое -- полная противоположность: "идеальность, чистота и глубокость чувства", стремленіе къ темному, равнодушіе ко всему обыкновенному, ко всему, "что не душа, что не любовь".
   Одно вліяніе было воспринято Карамзинымъ, другое -- Жуковскимъ.
   Можно многое возразить противъ этихъ разсужденій. Прежде всего автору, очевидно, новѣйшая германская философія представляется результатомъ примиренія французскаго и стараго германскаго міросозерцанія. А между тѣмъ, ни самъ авторъ, ни кто другой не могъ бы открыть отраженій французскаго матеріализма XVIII-го вѣка въ шеллингіанствѣ, и мы видѣли, Шеллингъ дошелъ до признанія права дѣйствительности какъ разъ подъ вліяніемъ научныхъ фактовъ и историческихъ событій, не имѣвшихъ ничего общаго съ дореволюціоннымъ просвѣщеніемъ. Это признаніе явилось въ полномъ смыслѣ симптомомъ новаго столѣтія, пореволюціонной эпохи. И сбивчивость мысли Кирѣевскаго тѣмъ любопытнѣе, что онъ указываетъ на исключительно-высокое положеніе исторіи среди современныхъ наукъ: "направленіе историческое обнимаетъ все". А этотъ фактъ менѣе всего можно привязать къ тому направленію, какое авторъ называетъ "французско-Карамзинскимъ". Потомъ, неизвѣстно, какимъ образомъ Карамзина можно пріурочивать къ "жизни дѣйствительной": напротивъ, болѣе фантастической "словесности" съ притязаніями на "идеальность, чистоту и глубокость чувствъ" -- наша литература не знаетъ. Очевидно, авторъ не позаботился ни для читателей, ни даже для себя самого разъяснить свою философію исторіи русской литературы. Но существеннымъ фактомъ остается признаніе исторической и культурной неудовлетворительности Карамзинской и романтической школь?.. Отсюда логически вытекалъ принципъ національнаго реализма.
   Именно на основаніи этого принципа Полтава признается лучшей поэмой Пушкина: она -- историческая въ истинномъ смыслѣ слова; она посвящена не мечтательности, а существенности, т. е. не порывамъ воображенія, а дѣйствительности. Критикъ находить и нѣкоторые недостатки, т. е. противорѣчія мстишь -- положительной, жизненной правдѣ, напримѣръ, романическая чувствительность Мазепы, когда онъ узнаетъ хуторъ Кочубея. "Эта сцена изъ Корнеля, вплетенная въ трагедію Шекспира".
   Уже такое сравненіе показываетъ, чего критикъ искалъ у Пушкина и какъ высоко ставилъ его талантъ. По его мнѣнію, словесность русская еще не доросла до направленія Пушкина, и поэма не могла имѣть видимаго вліянія на литературу.
   Это совершенно вѣрный взглядъ, подтвержденный исторіей. Естественно, Пушкинъ привѣтствовалъ статью Кирѣевскаго, называлъ ее "краснорѣчивой и полной мыслей". Но ему пришлось считаться съ злополучнѣйшимъ выраженіемъ, въ недобрую минуту слетѣвшимъ съ пера критика.
   Фраза сдѣлала настоящую карьеру и долгое время не сходила со страницъ журналовъ, не согласныхъ со взглядами Кирѣевскаго или вообще считавшихъ лишними всякіе взгляды, особенно философскіе.
   Характеризуя одного изъ подражателей-поэтовъ, барона Дельвига, Кирѣевскій пустился въ фигуральныя словоизвитія и нарисовалъ такую картину:
   "Его муза была въ Греціи; она воспиталась подъ теплымъ небомъ Аттики; она наслушалась тамъ простыхъ и полныхъ, естественныхъ, свѣтлыхъ и правильныхъ звуковъ лиры греческой; во ея нѣжная краса не вынесла бы холода мрачнаго Сѣвера, если бы поэтъ не прикрылъ ее нашею народною одеждою; если бы на ея классическія формы не набросилъ душегрѣйку новѣйшаго унынія: и не къ лицу ли гречанкѣ нашъ сѣверный нарядъ?"
   Эта "душегрѣйка" съ восторгомъ была встрѣчена современною печатью, и журналы немедленно воспользовались дешевой потѣхой. Но не одобрили душегрѣйки и такіе читатели, какъ Жуковскій и Пушкинъ. Совершенно основательно можно было опасаться за судьбу самыхъ здравыхъ критическихъ идей среди большой публики изъ-за подобной игры стиля.
   Но мы уже могли не разъ замѣтить даже по краткимъ образцамъ, что критики-философы далеко не отличались мастерствомъ формы. Одоевскій, повидимому, безпрестанно ощущалъ сердечную тоску по выспренности и загадочности философическаго діалекта; Веневитиновъ, стремившійся къ идеальной ясности, не достигъ ея въ своихъ статьяхъ, а Кирѣевскій вдавался въ аллегорію и лирическія фигуры сомнительнаго достоинства. Мы вспомнимъ всѣ эти изъяны философской критики, когда сопоставимъ съ ней произведенія менѣе ретивыхъ любомудровъ и болѣе искусныхъ публицистовъ,-- вродѣ Полевого. Пробѣлы произведутъ на насъ тѣмъ болѣе прискорбное впечатлѣніе, что бойкой публицистикѣ недоставало, въ свою очередь, многихъ положительныхъ качествъ философской критики, и только совмѣстная и едино душная работа представителей одного въ сущности критическаго направленія, но разныхъ типовъ, могла бы спасти русскую критику отъ безплодныхъ метаній въ разныя стороны и утвердить ее на прочномъ пути послѣдовательнаго развитія.
   Эти метанія очень энергично осуждены тѣмъ же Кирѣевскимъ, въ его послѣдней большой статьѣ о современной литературѣ -- Обозрѣніе русской словесности за 1831 годъ.
   Кирѣевскій сѣтуетъ на отсутствіе опредѣленныхъ идей въ русской критикѣ: это еще было горемъ Веневитинова. И нашъ авторъ указываетъ тотъ же источникъ смуты: у русскихъ критиковъ нѣтъ самобытности вкуса, всѣ они поддаются тѣмъ или другимъ иноземнымъ внушеніямъ. Они не успѣли воспитаться на образцахъ отечественныхъ, и появленіе талантливыхъ произведеній застаетъ ихъ врасплохъ.
   Замѣчаніе въ высшей степени умѣстное!
   Привычка XVIII вѣка сравнивать русскихъ писателей непремѣнно съ иностранными классиками и именовать ихъ "россійскій Вольтеръ", "нашъ Лафонтенъ" и даже "россійская Сафо" долго не вывѣтривалось ни подъ какими новыми вліяніями. Мѣста французскихъ классиковъ заняли англійскіе и нѣмецкіе, и мы увидимъ, что на языкѣ Полевого означало: "гуморъ Шекспировъ", "исполинскія остроты Гюго", "многостороннія творенія Гёте"... Ни болѣе, ни менѣе, какъ рѣшительные приговоры Пушкину и Гоголю.
   А между тѣмъ Полевой считалъ себя и былъ въ дѣйствительности однимъ изъ самыхъ оригинальныхъ и независимыхъ критиковъ своего времени.
   Великаго труда стоило русскимъ людямъ дойти до самой, повидимому, простой мысли: разъ русскіе -- особая національность, имѣютъ свою исторію и создали свои нравы и свое міросозерцаніе, естественно среди нихъ появиться и особымъ писателямъ, не похожимъ ни на Гёте, ни на Гюго и сильнымъ своими силами и красивымъ своими чертами.
   Первая половина этого разсужденія была легко усвоена подъ многообразными воздѣйствіями фактовъ и идей, но вторая давалась крайне медленно. И нетолько критикамъ, имѣвшимъ личные и литературные счеты, напримѣръ, съ Пушкинымъ, но даже друзьямъ поэта и далеко не послѣднимъ величинамъ въ художественной литературѣ и въ критикѣ.
   Будто оправдывалась старая истина, что русскіе особенно неохотно признаютъ отечественные таланты и въ культурномъ отношеніи такъ мало развиты и такъ мало терпимы и вдумчивы, что скорѣе согласятся не понять и осудить, чѣмъ радушно и любовно приглядѣться къ новому лицу и привѣтствовать его истинныя достоинства. Во всякомъ случаѣ, Кирѣевскому удалось напасть на самый болѣзненный недугъ русской критики и пояснить свой діагнозъ чрезвычайно удачнымъ примѣромъ.
   Появился Борисъ Годуновъ, и посмотрите, что произошло среди русскихъ Аристарховъ!
   "Иной критикъ, помня Лагарпа, хвалить особенно тѣ сцены, которыя болѣе напоминаютъ трагедію французскую, и порицаетъ тѣ, которымъ не видитъ примѣра у французскихъ классиковъ. Другой, въ честь Шлегеля, требуетъ отъ Пушкина сходства съ Шекспиромъ, и упрекаетъ за все, чѣмъ поэтъ нашъ отличается отъ англійскаго трагика, и восхищается только тѣмъ, что находить между обоими общаго... И эта привычка смотрѣть на русскую литературу сквозь чужіе очки иностранныхъ системъ до того ослѣпила нашихъ критиковъ, что они въ трагедіи Пушкина нетолько не замѣтили, въ чемъ состоять ея главныя красоты и недостатки, но даже не поняли, въ чемъ состоитъ ея содержаніе".
   Кирѣевскій приглашалъ читателей взглянуть на трагедію "глазами не предубѣжденными.системою", "отказаться отъ многихъ школьныхъ и ученыхъ предразсудковъ", вообще судить Пушкина, какъ поэта независимаго, оригинальнаго, не обязаннаго непремѣнно находиться въ вѣрноподданствѣ у теорій и у образцовъ.
   Это разсужденіе ничто иное, какъ признаніе свободы художника, какъ о ней заявилъ Грибоѣдовъ, и повтореніе истины, высказанной Пушкинымъ по поводу грибоѣдовской комедіи: "Драматическаго писателя должно судить по законамъ, имъ самимъ надъ собой признаннымъ".
   Пушкинъ написалъ эти слова одновременно съ заявленіемъ Грибоѣдова, т. е. лѣтъ на шесть раньше Кирѣевскаго. Такъ медленно идеи критики совпадали съ инстинктами художниковъ! Но совпаденіе все таки происходило, и именно у молодыхъ шеллингіанцевъ, ярко подчеркивая всю жизненность и глубину ихъ литературно-философскихъ стремленій.
   Кромѣ того, и смѣлость стремленій. Кирѣевскій, сравнивъ разъ поэму Пушкина съ шекспировскими, теперь дѣлаетъ еще болѣе отважный шагъ: рѣшается Бориса Годунова сопоставить съ Прометеемъ Эсхила. Это классическое общеобожаемое произведеніе также не трагедія, а стихотвореніе, въ "ней еще менѣе ощутительной связи между сценами", и въ ней также "развивается воплощеніе мысли".
   Выводъ давно намъ извѣстный: "въ Годуновѣ Пушкинъ выше своей публики", какъ онъ былъ выше и въ Полтавѣ. Не стояли въ уровень съ нимъ и отечественные Лагарпы и Шлегели. При такихъ условіяхъ настоятельной и по истинѣ спасительной являлась дѣятельность критиковъ, умѣвшихъ отрѣшаться и отъ классическихъ и романтическихъ предразсудковъ, смотрѣть глазами безъ очковъ и судить русскихъ поэтовъ безъ справокъ съ какими бы то ни было авторитетами.
   Но будто злой рокъ тяготѣлъ надъ молодыми критикампфи лософами. Одинъ за другимъ они быстро сходили со сцены и оставаясь въ цвѣтѣ силъ, очищали поприще "сорокамъ вазовскимъ", по выраженію Пушкина. Вмѣстѣ съ Мнемозиной ушелъ въ святилище отрѣшенной мысли Одоевскій, съ Европейцемъ замолчалъ Кирѣевскій, почти одновременно постигла безвременная кончина и Московскій Вѣстникъ. Нива русской критики окончательно поросла бы плевелами, если бы нѣкоторое, правда, непродолжительное время не оставался на стражѣ литературы и литературной публицистики журналъ Полевого "Московскій Телеграфъ.

Ив. Ивановъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", No 11, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru