Иванов Иван Иванович
Король Ричард III

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Бенефис г. Южина).

   

Король Ричардъ III.

(Бенефисъ г. Южина).

I.

   Очень давно, почти сто лѣтъ назадъ, въ салонѣ перваго консула Французской республики, Бонапарта, произошло совершенно неожиданное событіе. Одна изъ дамъ произнесла имя Шекспира и заявила, что она читала, нѣкоторыя произведенія англійскаго поэта.
   Консулъ не могъ опомниться отъ изумленія.
   -- Чортъ возьми,-- воскликнулъ онъ,-- да вы ученая женщина!
   Остальная публика также смутилась до послѣдней степени, но ироническое восклицаніе господина ободрило ее,-- и она принялась насмѣшливыми взглядами и ехидными рѣчами допекать несчастную читательницу Шекспира.
   -- Длинное англійское имя, сорвавшееся у меня съ языка,-- разсказываетъ виновница событія,-- вызвало сенсацію въ нашей галлереѣ эполетъ, внимательной и безмолвствующей... Какая эрудиція! Сколько дней мнѣ пришлось мученьемъ искупать эффектъ, произведенный мною совсѣмъ нечаянно!...
   Длинное имя... но оно отнюдь не длиннѣе, чѣмъ имя самой разсказчицы -- m-me Ремюза, даже короче цѣлымъ слогомъ! Очевидно, дѣло не въ длиннотѣ слова, а въ самомъ словѣ. Для французскихъ ушей начала XIX вѣка оно звучало необыкновенно дико.
   И замѣтьте послѣ того, какъ надъ этимъ самымъ обществомъ пронеслась эпоха всевозможной англоманіи, начиная съ англійскихъ парковъ и англійской кухни и кончая философіей и конституціей. Оказалось возможнымъ въ теченіе десятилѣтій переводить и компилировать Мора, Гоббза, Локка, Ньютона, и все-таки не привыкнуть даже къ имени Шекспира!
   Но, можетъ быть, бонапартовскій салонъ на рѣдкость былъ безнадеженъ по части эстетики и литературы. Вѣдь въ то самое время, когда придворная дама выговаривала длинное англійское имя, самъ консулъ объяснялся на самомъ варварскомъ французскомъ языкѣ; своихъ подручныхъ приглашалъ на section, вмѣсто session, а войскамъ объявлялъ amnistie, вмѣсто armistice, т.-е. амнистію вмѣсто перемирія. Гдѣ же здѣсь послѣ этого толковать о литературѣ!
   Оказывается,-- нѣтъ. Нѣкоторымъ счастливцамъ-авторамъ удавалось попадать въ руки героя, даже въ его походный сундукъ, и именно иностраннымъ авторамъ.
   Гётевскій Бертеръ, напримѣръ, не только читался, а даже переписывался будущимъ императоромъ,-- цитировался въ его любовныхъ супружескихъ письмахъ. Правда, имя автора романа оставалось все-таки неодолимымъ для бонапартовскаго языка, и тайный совѣтникъ Гёте лично имѣлъ счастье слышать свою фамилію въ самой упрощенной формѣ М-г. Гётъ. но какъ бы то ни было, фамилія произносилась, какъ нѣчто знакомое и даже любопытное.
   Не чуждо было французскому слуху и имя другого "молодца" нѣмецкой словесности -- г. Жилля, надо читать Шиллера. Автору Разбойниковъ даже преподнесено конвентомъ гражданство Французской республики,-- фактъ совершенно экстраординарный въ международной литературной исторіи.
   Не то съ Шекспиромъ.
   Исчезнетъ консульская республика, возникнутъ и умрутъ всякія другія формы, французы успѣютъ дожить до третьей республики, но исторія съ "длиннымъ англійскимъ именемъ" не подвинется ни на шагъ впередъ, пожалуй хуже: сдѣлаетъ настоящій регрессъ.
   Люди прежняго времени могли быть невѣжественны и легкомысленны, но имъ какъ будто чувствовалось не всегда ловко въ своемъ невѣжествѣ и легкомысліи. Много еще сохранялось наивности и нѣкоторой оторопи предъ мало понятными и невѣдомыми предметами! По части скептицизма и отваги наши дѣды -- провинціалы и новички сравнительно съ нами.
   Иной разъ они предпочитали молча и скромно обойти недоступный имъ вопросъ, чѣмъ всякаго вола хватать за рога. Это можно наблюдать и до сихъ поръ у немногихъ могиканъ даже нашего идейнаго прошлаго.
   Nous avons changé tout céla!...
   Вы помните, у Тургенева изображена француженка, гувернантка, барышня вполнѣ безпечная насчетъ какихъ бы то ни было вопросовъ и сомнѣній: "Все это глупости!"
   Этой философіи ей совершенно достаточно на всю жизнь.
   И слово философія вы не должны понимать иронически. Все дѣло въ откровенности. Экспансивная дѣвица сразу выпалитъ всѣ свои тайны,-- болѣе осторожный и лукавый послѣдователь той же самой вѣры преподнесетъ вамъ свои "принципы" въ чрезвычайно приличной и даже внушительной формѣ. Съ дѣвицей вы не станете и разговаривать, и ужъ, конечно, не вступите въ серьезный споръ, а съ лукавымъ господиномъ вы легко можете увлечься въ настоящую полемику, вполнѣ искренне создать иллюзію "обмѣна мыслей". Отъ начала до конца вы будете нестерпимо смѣшонъ и жалокъ въ глазахъ своего совопросника, сыграете добросовѣстнѣйшимъ образомъ роль "идіота" изъ романа Достоевскаго. Но замѣтите все это слишкомъ поздно, когда уже спектакль окончательно сыгранъ.
   Подобныя зрѣлища происходятъ вовсе не такъ рѣдко, какъ можно думать. Напротивъ, они такъ сказать носятся въ современномъ воздухѣ. Нѣтъ области ни въ искусствѣ, ни въ общественной мысли, гдѣ бы нельзя было натолкнуться на нихъ. Безпрестанно припоминается одна изъ курьезнѣйшихъ, исторически безусловно достовѣрныхъ картинъ русскаго "философскаго" вѣка.
   У "матушки Екатерины", одно время съ большимъ усердіемъ списывавшей французскія книжки, существовалъ достойный и высокопоставленный подданный -- Чебышевъ. Однимъ изъ его достоинствъ были прогулки по гостиному двору и публичное отрицаніе бытія Божія. Именно -- публичное, въ присутствіи сидѣльцевъ и, конечно, женскаго пола, здѣсь же подъ шумъ вольтерьянскаго разговора, торговавшаго французскіе духи и моды.
   Вольтерьянство отжило свой вѣкъ и стало отчасти притчей во языцѣхъ, но духъ его бодръ и вездѣсущъ!
   Теперь, конечно, въ галантерейныхъ лавкахъ не толкуютъ о существованіи Бога,-- по очень простой причинѣ: сами французы довольно равнодушны по части этой темы и вмѣстѣ съ лентами уже не присылаютъ намъ ни философскаго словаря, ни Эмиля. Но за то приходитъ другой товаръ, несравненно болѣе пріятный и приспособленный къ мелочной торговлѣ. И распространеніе его отнюдь не меньше, чѣмъ какой угодно вольтеровской брошюры. Оно только не такъ замѣтно, потому что господа Чебышевы научены кое-какимъ опытомъ и утратили первобытную кристальность своей воспріимчивой души.
   Когда, напримѣръ, вы систематически, недѣля за недѣлей и мѣсяцъ за мѣсяцемъ, читаете во французскихъ газетахъ и журналахъ негодующія рѣчи на появленіе шекспировскихъ драмъ въ Парижѣ, когда критики солиднѣйшей республиканской газеты и популярнѣйшаго Bévue въ наши дни принимаются разсуждать стилемъ Вольтера на счетъ пьянаго, безнравственнаго, циничнаго дикаря и требовать вмѣсто Макбета "національныхъ" водевилей и фарсовъ Мейльяка и Блюма,-- какія чувства долженъ испытывать прирожденный слушатель парижскихъ лекцій?
   Обладай вы какимъ угодно твердымъ характеромъ, вы непремѣнно призадумаетесь. Правы ли, въ самомъ дѣлѣ, эти педанты преимущественно нѣмецкаго происхожденія съ своими психопатическими восторгами предъ поэтомъ XVI вѣка?
   Педанты вообще народъ ненадежный. Вѣдь способны же они до сихъ поръ смаковать какую-нибудь одну фразу древней надписи и пересчитывать предлоги въ комедіяхъ Аристофана и впадать въ жестокія "контроверсы" по поводу знаковъ препинанія? Не проявленіе ли такой же кабинетной чисто цеховой психопатіи и ограниченности шекспировскій культъ?
   Данныхъ много за утвердительный отвѣтъ и, повидимому, вполнѣ убѣдительныхъ.
   Вѣдь поэзія -- сама жизнь, драма -- исторія человѣческой души, а драматургъ-публицистъ и психологъ въ высшемъ смыслѣ этихъ словъ. Кому же судить объ его достоинствахъ, какъ не людямъ новой жизни, лично историкамъ и повседневнымъ наблюдателямъ общественной дѣйствительности?
   Представьте, вамъ вздумалось совершить путешествіе по морю. Къ вашимъ услугамъ два путеводителя: одинъ -- опытный морякъ, выдержавшій не мало штилей и штормовъ, научившійся "молиться Богу" въ глазахъ самой смерти; другой -- перечиталъ множество путешествій, отлично изучилъ географію и метеорологію, знаетъ, какъ называются всѣ части корабля и какую службу онѣ выполняютъ на морѣ. Вы, конечно, оцѣните трудъ и познанія этого ученаго, но отправитесь плавать все-таки съ другимъ, можетъ быть, и менѣе основательнымъ ученымъ, за то, несомнѣнно, испытаннымъ практикомъ.
   То же самое и въ литературѣ.
   Наша исторія даже знаетъ изумительно краснорѣчивую иллюстрацію для двухъ разныхъ направленій критики -- въ дѣятельности одного и того же писателя.
   Бѣлинскій былъ сначала "философомъ" и книжникомъ, въ смыслѣ фанатической приверженности къ отвлеченностямъ и теоріямъ. Въ результатѣ и не пересчитать смертныхъ грѣховъ! Разбито Горе отъ ума, уничтоженъ Чацкій, воздвигнута Бородинская годовщина. И мало ли еще болѣе мелкихъ проступковъ.
   Но вотъ настала власть жизни, практическихъ опытовъ,-- и критикъ переродился! Изъ Донъ-Кихота силлогизмовъ и чужихъ истинъ быстро выросъ одинъ изъ самыхъ блестящихъ руководителей отечественной общественной мысли и непогрѣшимый судья людей и талантовъ.
   Не то же ли самое -- профессора, производители многотомныхъ изслѣдованій, всю жизнь совершающіе вѣчное путешествіе отъ кабинета въ аудиторію и обратно? А рядомъ съ ними -- настоящіе "дѣлатели исторіи", постоянно "захваченные" какими-нибудь насущными вопросами, ежеминутно обуреваемые фактами, идеями, страстями... Мыслима ли здѣсь какая-нибудь конкурренція со стороны обладателя даже самой образцовой библіотеки?
   И, между тѣмъ, культъ Шекспира процвѣтаетъ именно въ этой средѣ не отъ міра сего. Всѣ эти Гервинусы, Эльце, Даудены работаютъ исключительно на бумагѣ и почти не знакомы съ человѣческою кожей. Подъ ихъ очками трудно и вообразить, какая мелочь выростаетъ въ слона! И можно ли простому смертному, въ культурномъ отношеніи самому благонамѣренному, проникнуться восторгомъ предъ этою работой? Невольно ему придетъ мысль: ужъ не открылъ ли современный педантизмъ въ драмахъ Шекспира новое благодарное поприще -- для комментарій, коньектуръ и иныхъ упражненій тунеядной учености?
   И недостатковъ въ утвердительныхъ отвѣтахъ и не было и нѣтъ. Причемъ отвѣты даются самыми, повидимому, компетентными и для большой публики симпатичными критиками.
   

II.

   Кому, напримѣръ, лучше и тоньше понимать, что такое драматургъ, драматическій характеръ, какъ не французскому писателю конца ХІХ-го вѣка? Вѣдь въ теченіе трехъ столѣтій музы французской трагедіи и комедіи питаютъ своими щедротами весь міръ. До сихъ поръ нельзя и въ воображеніи представить ни одной европейской сцены, гдѣ бы на французскую драматургію не смотрѣли какъ на своего рода ключъ живой воды. Къ такому взгляду привыкла и публика на всемъ пространствѣ Стараго Свѣта -- отъ Мадрида до Москвы.
   И вотъ сами всесвѣтные благодѣтели и учителя заявляютъ теперь,-- не при классицизмѣ и не при Людовикѣ XV, а въ эпоху всяческой литературной и политической свободы,-- что Шекспиръ, какъ драматургъ -- посредственность. У него нѣтъ ни одного выдержаннаго характера, за исключеніемъ развѣ Макбета и Шейлока, да и то во французскихъ передѣлкахъ.
   Потомъ еще, конечно, основательнѣе современные французы могутъ судить объ изяществѣ и приличіи литературнаго произведенія. Bienséance étroite классиковъ и откровенность Золя, кажется, достаточно воспитали Францію по части тона,-- во всѣхъ направленіяхъ. И если послѣ Терезы Рокэнъ вамъ станутъ указывать, что есть множество пьесъ неизмѣримо болѣе грубыхъ и грязныхъ,-- вы, разумѣется, поостережетесь держать ихъ открыто въ своей библіотекѣ.
   Именно таковъ Шекспиръ.
   Immondes grossièretés!... вотъ краткая и точная характеристика шекспировскихъ сценъ. Герой и героиня не имѣютъ ни малѣйшаго представленія о тонѣ порядочнаго общества. Гамлетъ говоритъ Офеліи, благовоспитанной дѣвицѣ -- невѣроятныя вещи, тѣнь своего отца обзываетъ старымъ кротомъ!... C'est horrible!... непочтительность превыше границъ,-- и здѣсь же Гамлетъ изображается необыкновенно любящимъ сыномъ. Непослѣдовательность -- явная! Только нужно вдуматься въ нее безъ профессорскихъ хитростей и нѣмецкихъ предразсудковъ.
   Одинъ изъ такихъ предразсудковъ, напримѣръ, будто Миранда въ Бурѣ одно изъ самыхъ цѣломудренныхъ и дѣвственныхъ явленій во всей европейской поэзіи. Вовсе нѣтъ.
   Читатели Западни и Нана находятъ, что діалоги между Мирандой, ея отцомъ и принцемъ Фердинандо -- верхъ циничности. На такія вещи не рискнулъ бы даже Золя. Онѣ способны возмутить "самыхъ беззастѣнчивыхъ зрителей".
   Въ результатѣ Шекспиръ, какъ поэтъ -- un médiocre ouvrier dramatique -- посредственный драмодѣлъ, а какъ моралистъ -- прямо невозможенъ на современной культурной сценѣ. Надо брать непремѣнно "полу-Шекспира", чтобы сдѣлать спектакль сноснымъ. Но ce Demi-Shakespeare!... восклицаетъ французъ: какой въ немъ смыслъ? резоннѣе совсѣмъ удалить его изъ оборота просвѣщенной и нравственной публики.
   Мы передали въ точности отзывы, первенствующей театральной французской критики. Она пришла въ неистовство по поводу фантазіи директора Одеона составить шекспировскій репертуаръ. Фантазія не отличалась особенно смѣлымъ полетомъ: вопросъ шелъ о двухъ-трехъ драмахъ. И вотъ онѣ-то лишили сна и аппетита французовъ, какъ эстетиковъ и какъ патріотовъ. Одновременно съ воплями о грязныхъ грубостяхъ критики возопили противъ британнизаціи французской сцены.
   Азартъ дошелъ до того, что газеты готовы были объявить крестовый походъ противъ шекспировской статуи на одной изъ парижскихъ площадей.
   Правда, статую подарилъ Парижу иностранецъ, на нее не истрачено ни сантима изъ французскихъ "economies", но не въ этомъ дѣло. "Пьяпому дикарю" воздвигнутъ памятникъ, а Корнель и Расинъ до сихъ поръ не дождались этой чести.
   Можетъ показаться едва вѣроятнымъ подобный эпизодъ въ концѣ XIX вѣка, на республиканской почвѣ, въ очагѣ свободнѣйшей въ мірѣ литературы, выражаясь вѣжливо... А между тѣмъ любопытные могутъ найти всѣ подробности оригинальной войны на столбцахъ такихъ органовъ, какъ Temps, Journal des Débats, Revue politique et littéraire.
   Вы видите,-- соотечественники Вольтера по части шекспирофобіи нисколько не подвинулись по пути выздоровленія,-- и врядъ ли даже есть надежда на будущее. Потому, что мораль и патріотизмъ, т.-е. le très chic и la grande nation такого сорта гидры во французской натурѣ, противъ какихъ еще не нарождался и, вѣрнѣе всего, не народится никакой Геркулесъ.
   Можно, конечно, сколько угодно толковать о предразсудкахъ "великой націи", но вѣдь есть же какой-нибудь смыслъ хотя бы и въ предразсудкахъ, особенно, когда они неприкосновенно сохраняются среди всѣхъ политическихъ и идейныхъ переворотовъ. Не глупцы же въ самомъ дѣлѣ люди, на расхватъ читаемые одинаково и на парижскихъ бульварахъ и гдѣ-нибудь въ Тарасконѣ? Во всякомъ случаѣ, не намъ поднимать руку на европейскія установившіяся репутаціи. Не лучше ли прислушаться?
   И мы прислушиваемся -- и такъ усердно, что имя Шекспира для насъ "длиннѣе" ушей даже самой отчаянной публики,-- вродѣ любителей и любительницъ Графа Ризоора или Равенскаго бойца. Вѣдь могли же мы встрѣтить въ русской печати вполнѣ серьезное мнѣніе, что поставить шекспировскую пьесу значитъ сшить новые костюмы и подновить декораціи.
   И вы думаете, это взглядъ невѣжды и какого-нибудь уличнаго борзописца? Вовсе нѣтъ. Взглядъ могъ бы найти подтвержденіе не только у французскихъ эстетиковъ, а даже на родинѣ Шекспира.
   Въ Лондонѣ больше театровъ, чѣмъ во всѣхъ европейскихъ столицахъ вмѣстѣ. Но вы напрасно стали бы искать хотя бы шекспировской тѣни на всѣхъ этихъ сценахъ. Вотъ атлета, напримѣръ, вы могли бы видѣть даже въ Дрюриленскомъ театрѣ, стариннѣйшемъ въ Лондонѣ. Мертвое сердце тоже къ вашимъ услугамъ со всѣми подробностями площади, алькова и застѣнка.
   Правда, на газетныхъ столбцахъ промелькнетъ передъ вами Какъ вамъ угодно. Кажется, нѣчто шекспировское. Но прочтите статью и увидите,-- все дѣло въ очень красивой актрисѣ, лансированной въ самыхъ высокихъ сферахъ high-life'а, и Шекспиръ не болѣе какъ предлогъ для афишированія граціи и костюмовъ.
   Если такъ обстоитъ дѣло въ отечествѣ Шекспира, можно ли сѣтовать на иностранцевъ?
   И мы еще даже малой доли не собрали тѣней на вѣковой славѣ поэта. Чтобы представить картину во всемъ ея эффектѣ, надо обратиться къ англійскимъ журналистамъ, глубоко оскорбленнымъ современною отечественною сценой.
   

III.

   Въ англійской печати до сихъ поръ не прекратилась полемика о возрожденіи театра. Началась она года четыре тому назадъ, статьями одного изъ первостепенныхъ англійскихъ критиковъ, Арчера. Вопросъ до такой степени заинтересовалъ публику, что даже общіе журналы вродѣ Fortnightly Review, Westminster Review, Nineteenth Century дали мѣсто цѣлому ряду статей. Times -- исключительно-политическій органъ -- помѣстилъ множество "писемъ въ редакцію" отъ критиковъ, артистовъ и просто любителей.
   Это -- цѣлое движеніе. Оно отразилось и на сценѣ. Было возобновлено нѣсколько пьесъ,-- правда, очень мало,-- но за то тщательность постановки и игры граничили съ совершенствомъ. Сыграли Гамлета, Генриха VIII, Генриха IV, нѣсколько комедій и, наконецъ, въ декабрѣ прошлаго года Ричарда III.
   Въ какомъ положеніи находились произведенія Шекспира, какъ репертуарный матеріалъ, показываетъ какъ разъ интересующая насъ драма.
   Оказывается, она болѣе полутораста лѣтъ являлась на англійской сценѣ въ передѣлкѣ. Совершилъ ее актеръ Свѣег, въ 1700 году, чисто-ремесленнически. Это одно изъ самыхъ дикихъ актерскихъ упражненій въ классической драмѣ,-- къ сожалѣнію, до сихъ поръ весьма обычныхъ. Вышла вульгарная мелодрама, чуть не балаганное представленіе.
   Но оно жило вплоть до 1877 года. Множество знаменитостей переиграло роль Ричарда, и ни одна не осмѣливалась измѣнить традиціи во имя таланта и достоинства Шекспира. Гаррикъ прямо приходилъ въ восторгъ отъ передѣлки, Кинъ шелъ дальше и публично заявлялъ, что шекспировскій Ричардъ III невозможенъ на сценѣ. Мало этого, онъ менѣе допустимъ, чѣмъ какое угодно произведеніе какого угодно великаго поэта. Однимъ словомъ -- нѣчто вродѣ такого же эстетическаго уродца, какимъ герой пьесы является въ нравственномъ и физическомъ отношеніи.
   Актеръ болѣе отважный, чѣмъ Кинъ, Макрэди, рѣшился кое-гдѣ возстановить шекспировскій" текстъ, но не поднялъ руки на все издѣліе и, по его мнѣнію, хорошо сдѣлалъ: даже его скромная попытка имѣла успѣхъ только отчасти... Имѣйте въ виду, что тотъ же Макрэди превосходно понималъ нелѣпость передѣлки, но не дерзалъ посягать на традицію. Только, наконецъ, Ирвингъ, ровно двадцать лѣтъ тому назадъ, стряхнулъ вѣковую пыль съ шекспировской хроники -- и такой подвигъ числится далеко не изъ малыхъ въ исторіи новаго англійскаго театра.
   Мы бы не стали распространяться объ этомъ фактѣ, еслибы вопросъ шелъ о сокращеніяхъ или перестановкахъ отдѣльныхъ сценъ въ шекспировской драмѣ. Нѣтъ. Предъ нами передѣлка въ самой откровенной формѣ. Авторъ не только вычеркивалъ, но и самъ сочинялъ, бралъ стихи изъ другихъ пьесъ Шекспира, вставлялъ свои собственные,-- вообще творилъ. И потомство его увѣнчало, и вѣнокъ не увядалъ даже въ эпоху самаго пышнаго расцвѣта шекспировскаго культа въ ученой литературѣ. Не явись на сценѣ не въ примѣръ смѣлый и прямолинейный почитатель Шекспира,-- англичане и до сихъ поръ не видали бы шекспировской драмы въ своихъ театрахъ.
   Не правда ли, вопіющій курьезъ, если принять во вниманіе невѣроятный ростъ шекспировской литературы въ XIX вѣкѣ, если припомнить сотни жизней и талантовъ, посвященныхъ на кропотливѣйшее изученіе произведеній поэта?
   И курьезъ тѣмъ болѣе экстренный, что въ сущности ему не было никакого основанія существовать. Прочтите Ричарда III въ его неприкосновенномъ видѣ -- и вы найдете, что это едва ли не самая удобная шекспировская пьеса именно для постановки на сценѣ. Рѣшительно нѣтъ ни одного невозможнаго монолога и ни одной невыносимой сцены. Даже по части декорацій, играющихъ, какъ извѣстно, рѣшительную роль въ преобразованіяхъ шекспировскихъ драмъ, все весьма благополучно...
   Что же заставляло англичанъ какого-то темнаго актера предпочитать подлинному автору?
   Не что иное, какъ малый кредитъ Шекспира въ публикѣ, среди самихъ артистовъ и даже у критиковъ.
   Ученый могъ священнодѣйствовать надъ каждымъ стихомъ поэта, буквально считать его слова и писать трактаты даже по поводу Розенкранца,-- и въ это же самое время актеръ вооружается карандашомъ и перекраиваетъ "священные свитки" со вкусомъ и усердіемъ истаго закройщика. Публика рукоплещетъ актеру, а критика или присоединяется къ общему голосу, или, самое большее, предлагаютъ собственную систему перекройки.
   Въ результатѣ -- чѣмъ крупнѣе сценическая знаменитость, тѣмъ меньше Шекспира въ ея роляхъ. Изъ московскихъ, напримѣръ, гастролеровъ всѣхъ національностей ни одинъ, ни единаго раза, не сыгралъ хотя бы даже Гамлета по подлиннику. Мы видѣли Гамлета -- Поссарта, Гамлета -- Росси, Гамлета -- Мунэ-Сюлли,-- не три разныхъ роли, а три разныхъ пьесы, у итальянца даже нѣчто вродѣ словесной варіаціи, на тему, а у француза уже прямо своего рода англо-французскій алльянсъ изъ Шекспира и какихъ-то таинственныхъ незнакомцевъ.
   Вотъ и говорите послѣ этого о славѣ Шекспира! Да онъ просто едва извѣстенъ! Иной разъ разговоръ объ этой славѣ столь же цѣлесообразенъ, какъ во времена Корнелей и Расиновъ было бы умѣстно говорить о славѣ Эврипида и Софокла. Конечно, классическихъ геніевъ не существовало бы, не будь правильнаго хищенія изъ античной трагедіи. Но разъ воръ украденное платье перекроилъ по своей таліи, оно уже чужое для собственника.
   Такъ и съ Шекспиромъ, какъ видите, до нашихъ дней.
   Все еще онъ очень длиненъ, и все еще въ публикѣ преобладаютъ Полоніи. Да и въ одной ли публикѣ?
   Вѣдь изъ Парижа Шекспира изгоняла просвѣщенная и передовая критика, въ Лондонѣ въ теченіе ста семидесяти лѣтъ Ричарда III уродовали даровитѣйшіе артисты, во всѣхъ столицахъ -- Поссарты и Сальвини конкурируютъ открыто съ авторомъ Гамлета, а къ французскимъ геніямъ датскій принцъ и теперь могъ бы направить ту самую рѣчь, какую онъ внушалъ актеру по поводу шутовъ XVI вѣка.
   Послѣ этого мы можемъ оцѣнить смѣлость русскаго артиста, дерзающаго показать публикѣ по возможности настоящаго Шекспира и достаточно уважающаго литературу и искусство, чтобъ извлекать сценическіе красоты изъ драматическаго источника, а не измышлять ихъ ради собственнаго удобства или актерскаго самовольства.
   Но сущность, конечно, не въ профессіональной благонамѣренности, какъ бы ни была она почтенна. Вопросъ: каковъ результатъ благихъ намѣреній, какія дѣла совершила вѣра?
   Въ нашемъ случаѣ -- вопросъ въ высшей степени рискованный. До сихъ поръ г. Южинъ на нашихъ глазахъ сыгралъ двѣ шекспировскихъ роли -- Гамлета и Макбета. Обѣ онѣ, разумѣется, отличаются и техническими трудностями, и психологической сложностью: безъ этого нѣтъ шекспировской трагической роли. Но въ сравненіи съ королемъ Ричардомъ -- практическимъ психологомъ и королемъ Ричардомъ -- стихійнымъ злодѣемъ, Гамлетъ -- словоохотливый мечтатель, а Макбетъ -- "жертва преступной страсти", какъ говорили въ старое время о зарвавшихся хорошихъ людяхъ.
   Представьте, Ричарда упрекаютъ въ избыткѣ млека человѣчности, Ричарда женщина толкаетъ на рѣшительный шагъ, Ричардъ философствуетъ насчетъ загробной жизни намѣченной жертвы... Вѣдь это -- non-sens! Если ужъ нужны литературныя сравненія, то развѣ только мильтоновская поэма можетъ дать удовлетворительный матеріалъ, да и то не полный!
   Сатана, несомнѣнно, грандіозенъ во злѣ и надмененъ въ преступленіи, но его соблазнительная атака на прародительницу человѣческаго родадѣтская игра сравнительно съ подвигами Ричарда въ томъ же направленіи.
   Нѣтъ, это -- ипісит въ полномъ смыслѣ, цѣлая гамма темныхъ стихій -- ума и сердца, и, что удивительнѣе всего, совершенно реальная гамма. Поэтъ не прибавилъ ни психологіи Ричарда, ни единаго фантастическаго каприза,-- отчасти даже нѣсколько сократилъ его нравственную мощь.
   Въ драмѣ мы не видимъ Ричарда правителя и законодателя. Въ исторіи онъ былъ, и не менѣе талантливый и мужественный, чѣмъ въ своихъ злодѣйствахъ. И отъ этой фигуры насъ отдѣляетъ всего какихъ-нибудь четыреста лѣтъ, а между тѣмъ какою-то легендой вродѣ германскаго Götterdämmerung'а, вѣетъ и отъ короля, и отъ сцены его дѣлъ.
   

IV.

   Мы во второй половинѣ XV вѣка. Это уже новое время. Возрожденіе въ полномъ расцвѣтѣ, даже Германія кишитъ поэтами, гуманистами и реформаторами, а Италія уже давно вкусила всѣхъ сладостей античной мудрости и поэзіи.
   Не минули "чары Цирцеи" и Англіи. Здѣсь изучается греческій языкъ, распространяется философія Платона, возникаютъ глубокомысленные политическіе трактаты, вродѣ знаменитой книги Фортескьё, перваго замѣчательнаго теоретика англійской политической свободы.
   Все предвѣщаетъ близкое разложеніе и старыхъ порядковъ, и особенно стараго міросозерцанія. Вскорѣ въ лицѣ Томаса Мура явится даже законодатель общественныхъ идеаловъ, весь проникнутый благоговѣніемъ предъ мыслью и наукой, даже предъ правами женщины.
   И въ эту-то именно эпоху, всего лѣтъ за двадцать до рожденія автора Утопіи, въ англійской дѣйствительности разражается рядъ безпримѣрножестокихъ событій.
   Даже англійскіе историки не могутъ разобраться въ этомъ хаосѣ. Англія на тридцать лѣтъ будто впадаетъ въ первобытное варварство. Генеральныя сраженія, мелкія бойни, казни, тайныя убійства слѣдуютъ непрерывною кровавою полосой, истребляютъ восемьдесятъ принцевъ крови, почти всю старую феодальную аристократію и завѣщаютъ потомству нѣсколько фигуръ, по-истинѣ безсмертныхъ, возможныхъ только на исключительной сценѣ.
   Цѣлое поколѣніе выросло на крови, и притомъ -- междоусобной войны, т.-е. заранѣе порывало всякія связи, узаконило измѣны, до послѣдней степени поощряло инстинкты эгоизма и самозащиты. Кажется, никогда въ теченіе всей европейской исторіи не было болѣе совершенной школы преступленія.
   И ученики выходили поразительно талантливые!
   Дѣти могучей націи, съ здоровыми организмами средневѣковыхъ людей, съ исторически-развитыми желѣзными индивидуальностями и неукротимыми темпераментами, они блистательно разыграли трагедію, гдѣ каждая вполнѣ достовѣрная сцена стоитъ всего литературнаго классицизма и романтизма.
   До Шекспира долетѣли еще довольно ясные отголоски великой эпопеи, онъ могъ слышать не мало устныхъ разсказовъ о страшномъ королѣ, и, вѣроятно, въ дѣтствѣ они не разъ разжигали воображеніе будущаго поэта. А потомъ, когда ему пришлось прочесть подробный разсказъ о борьбѣ Розъ, у него глаза должны были разбѣжаться. Сама лѣтопись представляла рядъ готовыхъ драмъ, и -- какихъ героевъ и даже героинь!
   Событія и дѣйствующія лица такого сорта, что простой переписчикъ могъ бы незамѣтно для себя самого превратиться въ поэта и психолога.
   Какая смѣсь совершенно, повидимому, непримиримыхъ чувствъ и идей!
   Всѣ эти люди давно утратили всякое представленіе о религіи, какъ нравственной силѣ. Для нихъ не существуетъ даже Бога карающаго, и совѣсть не болѣе, какъ "подлый трусъ".
   Но посмотрите, какая цѣпкая сѣть опутываетъ сердца и воображеніе этихъ гигантовъ органическаго зла!
   Небо и адъ -- понятія для нихъ безразличныя, измѣна и вѣрность -- нѣчто смутное, безпрестанно мѣняющее цвѣтъ и форму по обстоятельствамъ, но все это не мѣшаетъ самому варварскому суевѣрію. И бываютъ минуты, человѣкъ, нарушившій всѣ законы человѣческой природы, дрожитъ и мечется безпомощно предъ мечтой, ночнымъ кошмаромъ, предъ вздорнымъ предсказаніемъ.
   Король Эдуардъ губитъ брата, потому что его имя начинается съ буквы г. а эта буква должна воцариться въ Англіи послѣ него, короля Эдуарда!
   Лордъ, видѣвшій на своемъ вѣку бездну вопіющихъ злодѣйствъ, дожившій до сѣдинъ подъ громъ битвъ и стоны измѣннически убиваемыхъ королей и принцевъ, теряетъ всякое самообладаніе отъ ночного мечтанія, да-яву его, навѣрное, не испугало бы никакое чудовище, но приснившійся драконъ сулитъ ему невѣроятныя бѣдствія... Какая-то отдаленная неуловимая тѣнь способна заслонить солнце отъ этихъ по-истинѣ орлиныхъ, хищническихъ взоровъ!
   Другой герой, отягчившій свою совѣсть убійствомъ наслѣдника престола, цѣлой массы опасныхъ и просто непріятныхъ лицъ, достойный сподвижникъ Ричарда. Кажется, ничего больше не остается на землѣ, способнаго разстроить его нервы. Однако есть, и это -- случайно споткнувшаяся лошадь!
   И какія зрѣлища происходятъ иной разъ въ этомъ логовищѣ! Нѣчто вродѣ фарса, но съ самымъ зловѣщимъ смысломъ и содержаніемъ. Какое, напримѣръ, ваше впечатлѣніе отъ слѣдующей сцены?
   Всѣмъ извѣстно,-- Ричардъ Глостеръ явился на свѣтъ уродомъ, лѣвая рука у него совершенно сухая, будто вѣтвь умершаго дерева... Страшный недостатокъ тамъ, гдѣ физическая сила -- первая добродѣтель, а внѣшняя красота и внушительность -- признакъ царственной породы!
   И, несомнѣнно, рука Ричарда играетъ въ его жизни несравненно болѣе значительную роль, чѣмъ какія угодно нравственныя качества! Это -- клеймо, необыкновенно краснорѣчивое для англичанина XV вѣка, даже еслибы Ричардъ Глостеръ родился агнцемъ и святымъ.
   Но онъ родился истиннымъ сыномъ своего времени, однимъ изъ ядовитѣйшихъ шиповъ своей наслѣдственной розы. И посмотрите, какъ онъ пользуется даже своимъ физическимъ позоромъ!
   Сцена въ государственномъ совѣтѣ. Ричардъ -- протекторъ, но ему надо быть королемъ, а для этого долженъ погибнуть лордъ Гастингсъ. Это -- одинъ изъ многихъ, но странный "глупецъ": до сихъ поръ онъ убивалъ и измѣнялъ, будто опытный актеръ классической пьесы, а теперь вдругъ заупрямился. Трудно найти подкопъ подъ такого звѣря, изобрѣсти достойную его ловушку. Приходится брать съ одного прыжка,-- все равно, гдѣ и когда.
   И вотъ кандидатъ въ короли предъ собраніемъ лордовъ, епископовъ и законниковъ выхватываетъ изъ рукава свою изсохшую руку другою рукой и, потрясая ею предъ ошеломленною публикой, кричитъ:
   -- Смотрите, что сдѣлала колдунья съ помощью моихъ враговъ! Она изсушила мое тѣло!...
   Всѣ знаютъ,-- колдунья здѣсь совершенно не причемъ, не виноватъ и лордъ Гастингсъ, но фарса вполнѣ достаточно, чтобы немедленно отрубить голову одному изъ знатнѣйшихъ лордовъ.
   -- Да, поскорѣе!-- кричитъ протекторъ.-- Клянусь св. Павломъ, я не стану обѣдать, пока не увижу его отрубленной головы!
   Разумѣется, никто не рѣшается томить голодомъ властителя, и послѣ самой краткой исповѣди Гастингсъ переселяется въ лучшій міръ...
   Simple comme bonjour!
   Иногда эпизоды нѣсколько сложнѣе. Палачи, въ хорошемъ настроеніи отъ богатаго приза, пускаются въ юмористику. И что это за юморъ! Знаменитая "романтическая иронія", изобрѣтенная нѣмецкими бурными геніями,-- просто филистерская банальность сравнительно съ хохотомъ нашихъ человѣкоубійцъ.
   Къ тому же Гастингсу является его хорошій пріятель и прежній сообщникъ звать въ государственный совѣтъ, т.-е. на только что разсказанный фарсъ. И это извѣстно посланцу.
   Гастингсъ по пути встрѣчается со священникомъ и вступаетъ съ нимъ въ бесѣду. Спутникъ прерываетъ ее:
   -- Пойдемъ, милордъ! Что вамъ болтать съ попомъ? Пока еще онъ вамъ не нуженъ...
   И слова сопровождаются самымъ краснорѣчивымъ смѣхомъ. Его позже припомнятъ слишкомъ хорошо свидѣтели сцены.
   Все это -- вполнѣ достовѣрныя картины. Шекспиръ воспользовался далеко не всѣми, и еслибы даже въ настоящее время явился драматургъ равной силы, онъ могъ бы написать не одну совершенно новую хронику на тему тѣхъ же событій.
   И дѣло, конечно, не въ обиліи кровавыхъ эпизодовъ и не въ исключительной жестокости дѣйствующихъ лицъ, а въ оригинальности и глубинѣ психологіи.
   Одноцвѣтный и неуклонный злодѣй, нравственный идіотъ и вырожденецъ -- совершенно не подходящій матеріалъ для драмы. Его можно описать съ чисто-научнымъ интересомъ, внести въ исторію психіатріи, но вывести на сцену было бы преступленіемъ предъ искусствомъ и предъ здравымъ смысломъ.
   Предъ нами нѣчто другое.
   Люди, повидимому, вполнѣ равнодушно рѣжутъ, колютъ, отравляютъ, вѣшаютъ, уничтожаютъ плѣнныхъ, издѣваются надъ побѣжденными и безоружными... Но это не мелодраматическіе персонажи, а реальные люди. Природа ихъ вовсе не представляетъ какой-то сплошной кляксы,-- она, какъ все живое и органически-здоровое,-- весьма разнообразна и сложна.
   Мы можемъ съ какимъ угодно чувствомъ относиться къ буквѣ Г и къ снамъ, но они -- въ высшей степени важные симптомы. Все это будто окна въ безпросвѣтно-темную комнату. По временамъ полоса свѣта попадаетъ и въ самый кромѣшный мракъ, и намъ тогда подъ окровавленнымъ панцыремъ убійцы чуется трепетъ человѣческаго нерва... Минута безпокойства пролетитъ, нервъ замретъ,-- но въ рѣшительный моментъ трепетъ можетъ превратиться въ настоящую бурю, и тогда даже король Ричардъ -- не литературный, а историческій, будетъ потрясенъ. Безъ сомнѣнія, онъ не разыграетъ Годунова, въ конецъ подавленнаго душевными и внѣшними невзгодами, но и ему потребуется не мало усилій, опять-таки послѣ ночныхъ грёзъ, скрыть смуту и малодушіе.
   Для этихъ дикарей, очевидно, совѣсть доступна только въ самой осязательной формѣ, не принципіальнаго сознанія, не тонкаго сердечнаго ощущенія, а въ формѣ -- привидѣнія и нервнаго ужаса. По совѣсть все-таки доступна,-- и этого достаточно, чтобы жизнь тиранна превратилась въ психологическую драму.
   Представьте сцену, засвидѣтельствованную исторіей. Въ день рѣшительной битвы Ричардъ выходитъ изъ палатки блѣдный, разбитый, съ тусклыми глазами... Всѣ привыкли его встрѣчать грознымъ и самоувѣреннымъ,-- что же случилось? На короля устремлены недоумѣвающіе, а можетъ быть, и злобно-торжествующіе взгляды. Онъ видитъ это, и мучительная мысль, что въ немъ заподозрятъ труса, заставляетъ его пойти на странную женскую откровенность.
   Онъ разсказываетъ лордамъ свой сонъ,-- онъ, всю жизнь бросавшій вызовы силамъ природы и людей!
   Ночью, въ виду послѣдняго разсчета съ судьбой, король невольно сталъ припоминать пройденный путь, и совершенно естественно его сонъ смутили воспоминанія. По смутили противъ ею воли: онъ не звалъ призраковъ, они пришли будто неотразимые фатальные отголоски прошлаго. Человѣческая природа мстила за себя независимо отъ личности, и нравственный законъ велъ свой счетъ,-- все равно, принимали въ этомъ счетѣ участіе люди или нѣтъ.
   И поэтъ вѣритъ въ стихійную силу закона. Для него человѣческая жизнь таинственный и сложный силлогизмъ: мы можемъ отъ себя составить какія угодно посылки, но заключеніе будетъ выведено не только изъ нихъ, а еще изъ чего-то другого, лежащаго за предѣлами нашей воли и нашего разума. Можно называть это другое разными именами, опредѣлять такъ или иначе, или совсѣмъ не опредѣлять и даже не допускать возможности опредѣленія,-- но оно и не нуждается въ нашихъ положеніяхъ и отрицаніяхъ. Оно идетъ своимъ путемъ, часто будто потокъ, пропавшій въ пескѣ,-- наступаетъ моментъ, и человѣческія комбинаціи оказываются лицомъ къ лицу съ непредусмотрѣннымъ и неустранимымъ. И горе тому, кто не велъ въ своей дѣятельности мудрой двойной бухгалтеріи личныхъ страстей и желаній, и общаго блага, и нравственныхъ принциповъ! Расплата неотвратима...
   Такова идея, проходящая черезъ всѣ драмы Шекспира, и почерпнута она поэтомъ не въ отвлеченной морали, а въ простодушныхъ повѣстяхъ родной исторіи. Судьба Ричарда будто нарочно пронеслась надъ Англіей губительною бурей, чтобы еще въ лѣтописяхъ запечатлѣть великій принципъ логическаго міропорядка.
   И припомните сцену, одну изъ немногихъ, сочиненныхъ поэтомъ,-- сцену потрясающаго эффекта, когда королева Маргарита проклинаетъ своихъ враговъ.
   Сама королева -- изумительная историческая фигура. Опять всѣ романтическія героини, даже у Виктора Гюго, блѣднѣютъ предъ этой правдой. У героинь, созданныхъ поэзіей, вѣчная наклонность пристроиться къ какому-нибудь герою, все равно на какихъ основаніяхъ -- политики или сердца. И это естественно. Безъ женско-мужского союза нѣтъ трагедіи, какъ она понимается до сихъ поръ.
   Маргарита -- героиня сама по себѣ. Она и министръ, и полководецъ, и дипломатъ. Она ничѣмъ не уступаетъ Ричарду и, кажется, во всей исторіи нельзя найти болѣе благодарной темы для романтической фантазіи, чѣмъ столкновеніе этихъ людей на одной сценѣ. Въ дѣйствительности этого не было. Ричарду шелъ всего девятнадцатый годъ, когда Маргарита проиграла свое дѣло въ Англіи. Шекспиръ допустилъ анахронизмъ -- и съ самой очевидной цѣлью.
   Королева изображена у поэта безъ всякихъ смягченій и недомолвокъ. Она убиваетъ и отрѣзываетъ головы не хуже любого современнаго головорѣза. У нея еще есть особая черта, болѣе отвратительная, чѣмъ самыя ея злодѣйства. Она способна издѣваться надъ своими жертвами, устраиваетъ маскарадъ даже съ трупомъ врага, наряжаетъ голову герцога Іоркскаго въ бумажную корону и осыпаетъ ударами... Это, дѣйствительно, существо, для котораго лучшей характеристики, чѣмъ одно ея имя -- не изобрѣсти: такъ оно внушительно само по себѣ!...
   Но есть нѣчто способное прервать нашу негодующую рѣчь. Маргарита -- чудовище, но она мать. Правда, ея любовь какая-то волчья, но тѣмъ эта любовь страстнѣй и самоотверженнѣй. Всѣ злодѣянія королева совершаетъ во имя своего сына, она единственный щитъ и мечъ принца вельскаго, въ немъ вся ея жизнь, отъ него идутъ и къ нему возвращаются всѣ ея планы и предпріятія.
   Изъ длинной исторіи ея приключеній разсказываютъ, между прочимъ, такой фактъ.
   Однажды послѣ неудачной битвы королева съ сыномъ пробиралась въ лѣсу. Встрѣтился разбойникъ и обнажилъ было мечъ. Маргарита не смутилась и обратилась къ нему съ такой рѣчью:
   -- Вотъ, моё другъ, возьми, я тебѣ ввѣряю сына твоего короля!
   Эти простыя слова поразили разбойника, и онъ почтительно, будто благоговѣя предъ матерью, вывелъ бѣглецовъ изъ лѣса.
   И иного впечатлѣнія не могла произвести подобная женщина,-- преступница и героиня во имя материнскаго чувства. Оно, конечно, не оправданіе преступленій, но какъ же оно могло выразиться у сильной личности среди повальной бойни, рядомъ съ безпощадными палачами и измѣнниками! Маргарита защищала права сына тѣми же средствами, какими отнимали эти права.
   И поэтъ именно ее выбралъ вѣщательницей судьбы. Историческая Маргарита умерла вдали отъ Англіи, въ жестокомъ недугѣ, обезображенная старостью и проказой. До послѣдней минуты она не переставала оплакивать своего сына.
   Шекспиръ заставилъ королеву жить при дворѣ Ричарда, быть свидѣтельницей его кроваваго движенія къ трону и произнести пророческій судъ надъ стадомъ хищниковъ.
   Это точная программа катастрофы, и поэтъ явно каждую угрозу королевы проводитъ въ соотвѣтствіе съ дѣлами того или другого преступника.
   Подобный пріемъ могъ бы произвести впечатлѣніе преднамѣренной морализаціи, но до проклятія событія шли такимъ путемъ и личности героевъ обнаруживались въ такомъ свѣтѣ, что рѣчь королевы только -- исторія прошлаго, проникнутая сильнымъ чувствомъ.
   Маргарита -- зритель событій, въ высшей степени заинтересованный, слѣдовательно, напряженно-чуткій, инстинктивно-угадывающій. Этого вполнѣ достаточно, чтобы не сознать, а просто почуять смыслъ фактовъ, и чувствомъ замѣнить самую строгую и проницательную логику.
   Но подобное чутье могло развиться прежде всего именно у обездоленной матери, и недаромъ Маргарита производитъ такое впечатлѣніе даже на самого Ричарда. Заурядная злодѣйка не внушила бы и малой доли невольнаго вниманія, съ какимъ враги слушаютъ ея безумно-страстныя рѣчи.
   Такіе люди и такія идеи занимаютъ сцену Ричарда III. Можно спорить противъ идей -- и даже съ немалой убѣдительностью фактовъ и логики, но нельзя отрицать силы и правды въ людяхъ.
   Такихъ драматическихъ характеровъ -- мощныхъ и яркихъ не создавала ничья исторія и нигдѣ не являлось поэта, до такой степени одареннаго талантомъ возсоздать подобную дѣйствительность въ творческихъ образахъ.
   Для идеальной гармоніи требовались и артисты, стоящіе въ плечо съ стихійнымъ величіемъ жизни и геніальнымъ вдохновеніемъ художника. Но уже знакомая намъ судьба Ричарда даже на англійской сценѣ доказываетъ, что міръ нашъ отнюдь не царство гармоній...
   

V.

   Если вамъ приходилось читать романтическія трагедіи Гюго,-- вы должны помнить одну курьезную особенность -- необычайное изобиліе психологическихъ ремарокъ. Всѣ они сводятся къ двумъ типамъ -- бурной страсти и идиллически-проникновеннаго чувства. Напримѣръ, у героя при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ -- les yeux s'allument, глаза зажигаются пламенемъ, при другихъ онъ -- absorbé dans une contemplation angélique погруженъ въ ангельское созерцаніе.
   Для насъ это нѣсколько комично, какъ и вообще пресловутые романтическіе контрасты, но сущность явленія вполнѣ серьезна. Перваго героя всякой высокой трагедіи, не только романтической, можно разложить на двѣ нравственныя стихіи. Пріемъ, конечно, очень схематиченъ, но и въ самомъ сложномъ и замысловатомъ зданіи всегда есть элементарный остовъ.
   Трагическій интересъ движется между двумя полюсами -- высшимъ подъемомъ натуры, темперамента дѣйствующаго лица и -- минутами относительнаго покоя, когда возмущенный духъ собираетъ силы на новую бурю.
   Тамъ, гдѣ трагедія разыгрывается на мотивъ любви,-- эти контрасты совершенно ясны съ самаго начала и общее содержаніе тѣхъ и другихъ моментовъ можно предсказать заранѣе. Въ такихъ случаяхъ и задача артиста проста и отчасти даже банальна.
   Самый обыкновенный смертный можетъ по-своему пережить идиллію и "хаосъ" Отелло. Но совсѣмъ иначе стоитъ вопросъ, когда предметъ драматурга -- не муки страсти нѣжной, а иныя -- болѣе прозаическія, менѣе трогательныя, но неизмѣримо болѣе зрѣлыя и сложныя вожделѣнія человѣческой природы.
   Шекспиръ именно и поставилъ себѣ одну изъ такихъ задачъ.
   Его герой въ первомъ же своемъ монологѣ издѣвается надъ "нѣжными шутками" и "безпутными нимфами". Такъ на его языкѣ именуются любовь и женщины! Для него есть нѣчто болѣе осмысленное и достойное мужчины: власть... Но, вѣдь, и ее романтическіе герои стяжаютъ преимущественно ради и во имя дамъ, потому что даже и въ высокихъ трагедіяхъ успѣхъ и привилегированное положеніе влюбленнаго -- надежнѣйшіе пути къ сердцу красавицы.
   У Ричарда не можетъ быть и этой цѣли. Онъ хочетъ власти во имя себя. Онъ стремится подняться на исключительную высоту не затѣмъ, чтобы раздѣлить сладость ощущеній съ кѣмъ бы то ни было, а затѣмъ, чтобы отдѣлить себя осязательною непроходимою пропастью отъ остального міра.
   Зачѣмъ это ему?
   Вопросъ цѣлой трагедіи, а между тѣмъ нѣтъ ничего яснѣе отвѣта. Да просто затѣмъ, чтобы логически продолжить и развить мотивъ, созданный не самимъ Ричардомъ, а силой для него внѣшней и ничѣмъ неустранимой -- природой.
   Одарите человѣка великими способностями и дайте ему въ мірѣ малое мѣсто,-- вы изъ самой простой, математически-строгой комбинаціи вызовете глубочайшую и запутаннѣйшую драму.
   Она повсюду у Шекспира, гдѣ предъ нами самые, повидимому, мрачные злодѣи. Въ жизни, конечно, Ричарды и Яго -- особенно въ концѣ XIX вѣка -- встрѣчаются не на каждомъ шагу, но матеріалъ для нихъ и даже его осуществленіе на практикѣ переполняютъ общественную атмосферу. Только размаха стало меньше всякимъ стихіямъ и сцена сильно стѣснена культурой и просто условіями общежитія. А драмы совершаются по-прежнему, хотя катастрофы устраиваются не на мечахъ и не заканчиваются непремѣнно трупами.
   Отсюда -- не преходящій интересъ шекспировской пьесы. Ричардъ -- общечеловѣческій и безсмертный типъ.
   Исторія засвидѣтельствовала громадныя дарованія будущаго короля. Это -- образцовый воинъ, блестящій умъ, неукротимая энергія. Вредъ нимъ его братья и прочіе принцы -- существа низшей породы. Онъ кромѣ того рыцарственно щедръ,-- вообще царственный духъ, какъ сказалъ бы о немъ Гамлетъ.
   Но онъ уродъ. За что? Какой смыслъ въ этой страшной дисгармоніи? За какія преступленія Ричардъ явился въ свѣтъ -- горбатымъ, съ изсохшею рукой, съ грубымъ лицомъ,-- и явился какъ разъ тамъ, гдѣ внѣшность такая же добродѣтель, какъ и мужество? За что именно онъ -- сильнѣйшій и талантливѣйшій -- долженъ выносить изумленные или ироническіе взгляды, а то и открытыя шутки и глумленія?
   Природа неизвѣстно по какому праву заклеймила человѣка и отдала его на посмѣшище людямъ.
   Остается одинъ путь -- оберечь себя отъ шутокъ и обидъ -- явиться страшнымъ для охотниковъ до смѣха, подавить ихъ внѣшнимъ величіемъ, соотвѣтствующимъ непонятной для нихъ нравственной силѣ, подняться надъ всѣми, чтобы стать внѣ всѣхъ. Это просто вопросъ личнаго удобства, личнаго покоя и чисто-человѣческаго удовлетворенія.
   И Ричардъ, стремясь къ коронѣ, въ сущности борется только за свое существованіе. Это не преднамѣренный путь больного честолюбія, а естественное развитіе натуры,-- не внѣшнее внушеніе со стороны людей или обстоятельствъ, а инстинктивная жажда одинокой униженной души.
   И посмотрите, насколько поднимается психологическій смыслъ явленія! Ричардъ съ первой же сцены для себя самого -- король, въ своемъ сознаніи -- властитель окружающаго міра. Онъ -- воплощенная сила и вѣра въ себя, Шекспиръ даже отступилъ отъ исторіи, чтобы ярче подчеркнуть это впечатлѣніе.
   Поэтъ сдѣлалъ Ричарда гораздо старше. Онъ заставилъ герцога принимать участіе въ битвахъ, гдѣ этого не могло быть. Напримѣръ, во время сентальбанскаго сраженія Ричарду было всего три года,-- у Шекспира онъ убиваетъ здѣсь вождя ланкастерскаго войска,-- и дальше совершаетъ подвиги, неизвѣстные въ исторіи -- вродѣ мести за Рютлэнда.
   Очевидно, поэту требовалось создать фактическое освѣщеніе исключительной роли Ричарда, для театральныхъ зрителей оттѣнить не совсѣмъ, можетъ быть, ясные для нихъ нравственные мотивы послѣдующей дѣятельности героя. Ричардъ стоитъ въ центрѣ событій, онъ ихъ творецъ -- въ дѣйствительности задолго еще до вступленія его брата на престолъ. Факты -- новые, но психологія -- старая, безусловно историческая: поэтъ только реализировалъ ее въ дѣйствіи.
   На московской сценѣ къ основной драмѣ присоединено нѣсколько явленій изъ третьей части Генриха VI -- именно ради сценическаго освѣщенія роли Ричарда. Такъ дѣлалось еще въ XVIII вѣкѣ,-- и самъ поэтъ, будто, подсказалъ этотъ пріемъ. Монологъ, какимъ Глостеръ открываетъ Ричарда III, даже по формѣ -- продолженіе ранней хронники.
   Уже здѣсь Ричардъ является въ полномъ обладаніи обычными контрастами трагическихъ героевъ. Лирическій паѳосъ любви у него замѣняется страстнымъ воинственнымъ азартомъ во имя правъ своей семьи, "ангельское созерцаніе" -- тончайшимъ уловленіемъ простыхъ человѣческихъ сердецъ. Это -- по-истинѣ двулицый Янусъ: на одной сторонѣ вся буря англо-саксонской натуры -- неудержимая, безпощадно-стремительная, грандіозная въ самомъ разрушеніи, на другой -- проникновеннѣйшая аналитическая мысль, геніальное познаніе человѣка и вѣчно-артистическая игра на сокровеннѣйшихъ нервахъ его крупныхъ и мелкихъ страстей, иллюзій и желаній. И каждая изъ этихъ стихій корнями связана съ самой сущностью личности Ричарда.
   Буря -- это проявленіе его мощной, щедро-одаренной природы, игра -- результатъ внѣшняго положенія въ окружающемъ мірѣ,-- отнюдь не тенденціозное самоусладительное плутовство какого-нибудь романтическаго Мефистофеля, а психологическая необходимость. И артистъ допуститъ громадную ошибку, если сообщитъ лукавымъ сценамъ Ричарда искусственность и напряженность. Ричардъ не играетъ змѣя-искусителя, или тигра-гипнотизатора, онъ -- тотъ и другой въ дѣйствительности и столь же искрененъ въ своемъ лиризмѣ съ лэди Анной, какъ и въ убійственной бесѣдѣ съ Генрихомъ VI.
   Гоголь возмущался, когда его Хлестакова принимали за обыкновеннаго мистификатора, лжеца по разсчету. Столь же ошибочно было бы видѣть въ Ричардѣ только актера, когда онъ говоритъ о своихъ чувствахъ. Онъ самъ увлекается своимъ краснорѣчіемъ, и только этотъ фактъ можетъ объяснить неотразимую власть рѣчей Ричарда на лэди Анну,-- и не на одну ее. Овладѣть чужою душой, да еще женской -- съ помощью слова можно только при единственномъ условіи, лично поддавшись обаянію слова, хотя бы на моментъ, вызвавъ хотя бы мимолетный электрическій токъ взаимнаго одушевленія.
   Въ этомъ неизмѣримая разница между Ричардомъ и обыкновенными Тартюфами. Онъ до такой степени даровитъ и богатъ нравственными стихіями, что можетъ являться одинаково органически-великимъ въ противоположныхъ роляхъ. И естественно, когда минута душевнаго захвата проходитъ, ему самому кажется страннымъ результатъ, и послѣ сцены съ Анной онъ будетъ вполнѣ искренне изумляться чрезвычайному ходу событій.
   Намъ теперь ясна задача исполнителя.
   Первое и неизбѣжное условіе -- съ самаго начала явить въ лицѣ Ричарда исключительную силу, будто парящую надъ всею драмой, даже если Ричардъ не принимаетъ прямого участія въ сценахъ. Достигнуть этого необыкновенно трудно. Здѣсь не поможетъ никакой самый искусный сценическій пріемъ, ни энергическіе жесты, ни громкій голосъ, ни усиленная мимика. Здѣсь вопросъ того неразгаданнаго, что зовется творческою силой, артистическою натурой, что, не дѣйствуя сценически, производитъ на зрителя неотразимое впечатлѣніе, не проявляясь актерски, захватываетъ человѣчески. Удивительный примѣръ подобной игры можно было видѣть у Росси въ роли короля Лира, о которой мы подробно говорили на страницахъ Русской Мысли.
   Г-ну Южину предстоялъ почти такой же подвигъ.
   Мы помнимъ не мало ролей артиста, гдѣ онъ успѣшно справлялся съ подобною задачей. Рюи-Блазъ, напримѣръ, у него эффектенъ. Самые рискованные монологи г. Южинъ умѣетъ произнести сильно и драматично,-- отъ героя впечатлѣніе остается очень выгодное и даже интригующее. Не менѣе искусно декламируются и благородныя рѣчи маркиза Позы, и иной зритель и особенно зрительница могутъ впасть въ усладительную иллюзію,-- за хорошими словами просмотрѣть отсутствіе цѣльнаго живого лица не на сценѣ, а въ самой пьесѣ. Наконецъ, въ Макбетѣ, гдѣ гораздо больше человѣка и совсѣмъ нѣтъ словеснаго реквизита и балласта,-- героическіе моменты у г. Южина также могли удовлетворить публику.
   Все это -- ободрительные прецеденты, и у насъ не было основанія опасаться за новую роль артиста.
   Но оказалось, именно она новая, новая даже послѣ Макбета.
   Въ Ричардѣ нѣтъ никакихъ средствъ къ внѣшней иллюзіи: на сцену надо явиться хромымъ и, по меньшей мѣрѣ, некрасивымъ, о благородныхъ идеяхъ и лирическихъ чувствахъ нѣтъ и помину, за исключеніемъ одной, и то для публики завѣдомо фальшивой сцены. Остается завоевать воображеніе зрителей именно тѣмъ неразгаданнымъ, внутреннимъ, таинственно-творческимъ, о чемъ мы сейчасъ говорили. Тогда только предъ нами явится Ричардъ всей драмы, а не отдѣльныхъ моментовъ.
   Г. Южинъ вступилъ на совершенно вѣрный путь и понялъ секретъ своей роли.
   Прежде всего, гриммъ превосходенъ. Артистъ вполнѣ правильно не налегаетъ на уродство Ричарда: вѣдь въ XVI вѣкѣ могъ считаться уродомъ вообще физически слабый человѣкъ. Съ точки зрѣнія спартанца навѣрное три четверти современнаго культурнаго человѣчества пришлось бы уничтожить. Не далеко отъ этой точки могли уйти и виновники величайшей исторической междоусобной бойни.
   Итакъ, Ричардъ не уродъ въ нашемъ смыслѣ. Напротивъ, тонкія губы, блѣдный цвѣтъ лица, глаза, способные мѣнять разнообразнѣйшіе оттѣнки во мгновеніе ока -- все это интересно и насъ даже можетъ не шокировать особенно паденіе лэди Анны. Интересъ и сила -- врядъ ли менѣе страшныя орудія для женскаго сердца, чѣмъ красота и грація. Пожалуй, напротивъ.
   Мы говоримъ: интересъ и сила,-- и сила здѣсь первенствующее понятіе. Ричардъ г. Южина интересенъ въ лучшемъ смыслѣ слова,-- не въ смыслѣ какой-нибудь развинченной, мало сознательной психопатки, а какого угодно психолога. Но тотъ же Ричардъ не силенъ. Его голосъ очень энергиченъ и твердъ, король можетъ впослѣдствіи говорить рѣчь предъ самымъ многочисленнымъ боевымъ строемъ, но мы какъ-то безучастны къ этой энергіи, она не владѣетъ нами, а только доставляетъ намъ зрѣлище, сценическую картину.
   Почему?
   Отвѣта можетъ быть два: или сила Ричарда другая, чѣмъ героевъ Гюго,-- сила несравненно болѣе глубокая и естественная и артистъ по природѣ не въ состояніи воплотить ея,-- или просто эта разница еще не вошла въ душу артиста. Вѣдь каждая роль, особенно шекспировская, для артиста то же самое, что для ученаго новое открытіе. Она органически воздѣйствуетъ на самый талантъ артиста, все равно, какъ открытіе можетъ преобразовать все міросозерцаніе ученаго. Она -- капиталъ не только въ репертуарѣ исполнителя, но и въ его психологіи. И мы слишкомъ хорошо знаемъ отношеніе г. Южина къ своимъ артистическимъ задачамъ и помнимъ результаты этого отношенія, чтобы торопиться давать первый отвѣтъ на нашъ вопросъ.
   Ричардомъ артистъ началъ новую полосу въ свой дѣятельности, несравненно бо'лѣе отвѣтственную, чѣмъ всѣ успѣхи въ драмахъ Шиллера и Гюго. По трудности, иная сцена Ричарда III равняется десятку такихъ ролей, какъ маркизъ Поза, особенно если принять въ разсчетъ нашу публику.
   Она до сихъ поръ еще до такой степени первобытна, что даже не всегда способна отличить ролъ отъ актера, и разъ герой, хотя бы тотъ же маркизъ Поза, симпатиченъ,-- слава и исполнителю. Онъ будетъ увѣнчанъ за то, что шиллеровскій идеалистъ благородно говоритъ и трогательно умираетъ!
   То же самое Рюи Блазъ, и въ современныхъ пьесахъ, вродѣ зудермановскаго рыцаря Чести. На серьезной драматической сценѣ нѣтъ ничего дешевле подобныхъ лавровъ и для артиста соблазнительнѣе. Г. Южинъ, конечно, знаетъ это лучше кого бы то ни было, и тѣмъ почтеннѣе его неуклонное стремленіе къ совершенно другимъ искусамъ своего таланта. Особенно становится яркою заслуга популярнаго артиста послѣ того, какъ на той же сценѣ не менѣе популярные артисты находятъ возможнымъ собирать публику въ свои бенефисы на Равеннскаго бойца и Графа Ризоора...
   Но, снова повторяемъ, стремленіе -- не всегда немедленно вѣнецъ всего дѣла.
   Пока у г. Южина нѣтъ основного принципа для новой роли,-- нѣтъ ричардовской стихіи. Онъ именно играетъ своего героя, а не воспроизводитъ его изъ своей артистической натуры. Онъ пока не успѣлъ нравственно обнять драматическаго образа, какъ нѣчто цѣлое, заключить его въ свою душу, проникнуться имъ не столько путемъ анализа, сколько порывомъ воображенія.
   И не думайте, чтобы Ричардъ не былъ способенъ на такое нравственное воздѣйствіе. Напротивъ. Врядъ ли какой еще драматическій моментъ можетъ до такой степени заинтриговать фантазію истиннаго артиста. Это вѣдь цѣлый калейдоскопъ психологическихъ мотивовъ!
   И мы увѣрены, у г. Южина именно такова была исходная точка его интереса къ Ричарду.
   Мы это могли видѣть по отдѣльнымъ сценамъ, отдѣланнымъ съ изумительной тщательностью.
   Центральная изъ этихъ сценъ -- Ричарда съ лэди Анной -- заслужила живое одобреніе публики. Мы присоединяемся къ общему голосу, но только снова должны напомнить артисту: знаменитая сцена -- единственная въ драмѣ, подходящая къ жанру романтически-эффектныхъ сценъ. Она приблизительно такого же типа, какъ сцена маркиза Позы съ Филиппомъ, Рюи-Блаза съ государственнымъ совѣтомъ. Она построена на подавляющихъ контрастахъ, и не только въ общемъ составѣ, а даже въ монологахъ.
   Что можетъ быть, напримѣръ, живописнѣе и драматичнѣе разсказа Ричарда? Да вы вырвете этотъ монологъ изъ драмы, предпошлите нѣсколько словъ насчетъ того, кто и кому говоритъ, и вы простою декламаціей вызовете глубокое впечатлѣніе. Естественно, г. Южинъ обработалъ его такъ, что какой-нибудь признанный нѣмецкій мастеръ декламаціи, вродѣ Поссарта, могъ бы въ отчаяніи сорвать съ себя всѣ московскіе лавры.
   Не менѣе эффектно и заключеніе сцены,-- несказанно-презрительный хохотъ Ричарда надъ своей жертвой. И вотъ этотъ-то моментъ особенно даетъ намъ право разсчитывать на дальнѣйшее совершенствованіе роли. Здѣсь,-- правда, за весь спектакль единственный разъ,-- мы почувствовали вѣяніе ричардовскаго духа. Ощущеніе не могло насъ обмануть: слова произносились самыя обыкновенныя, они непосредственно подсказывались только что происшедшей сценой. Было нѣчто сильнѣйшее и высшее всякихъ словъ, самъ человѣкъ во всей полнотѣ и мощи своего исключительнаго духовнаго міра.
   И еслибъ это было не проблескомъ одной сцены, а фактомъ всей роли, мы бы не могли и назвать болѣе внушительнаго сценическаго зрѣлища.
   Мы думаемъ, артистъ идетъ къ нему. Одно только, въ сущности внѣшнее, обстоятельство можетъ помѣшать движенію. Пьеса и особенно роль Ричарда сами по себѣ страшно утомительны чисто-физически и врядъ ли частое повтореніе спектаклей возможно.
   А г. Южинъ, кромѣ того, всю роль ведетъ съ крайнимъ напряженіемъ. Артистъ будто каждую минуту опасается не остаться на уровнѣ своего героя. Между тѣмъ, есть не мало сценъ, гдѣ напряженіе даже вредитъ роли.
   По раннимъ опытамъ мы могли видѣть, что изъ двухъ трагическихъ мотивовъ артисту гораздо болѣе удается громкая открытая страсть, чѣмъ сдержанный лиризмъ.
   У того же Рюи-Блаза, напримѣръ, г. Южинъ прекрасно воспроизвелъ трибуна и сравнительно блѣдно рыцаря, энтузіаста несчастной королевы. Въ роли Позы артисту не доставало трогательности, сердечности мечтательно-настроеннаго юнаго идеалиста, идеямъ не хватало поэзіи. И въ роли Макбета артистъ былъ гораздо драматичнѣе въ сценахъ стремительнаго героизма, чѣмъ въ минуты колебаній и горькаго раздумья. Вообще, въ рисункахъ г. Южина мало полутоновъ и штриховъ: слишкомъ полны и рѣзки драматическія краски и часто односторонне,-- сверхъ мѣры рѣшительно психологическое освѣщеніе.
   Такъ и въ Ричардѣ.
   Сцены лукавства, т.-е. сцены сравнительнаго покоя бурной натуры героя, выходили не столь правдоподобными и по существу простыми, какими ихъ долженъ разыгрывать такой высокодаровитый артистъ, какъ Ричардъ. Это вполнѣ согласно съ романтической основой трагическаго таланта г. Южина,-- и здѣсь также артисту предстоитъ новая школа, какъ и въ воплощеніи героической силы.
   Можно бы еще требовать больше тонкихъ красокъ въ послѣдней сценѣ. Г. Южинъ вполнѣ удачно оттѣнилъ едва замѣтное извнѣ безпокойство послѣ проклятій матери,-- не переворотъ, какъ у Макбета послѣ явленій тѣни Банко. Артистъ ведетъ всѣ сцены дурныхъ извѣстій и разочарованій Ричарда въ приподнятомъ тонѣ,-- ведетъ увлекательно, ни на минуту не утомляя нашего вниманія. Напротивъ, насъ невольно начинаетъ охватывать предчувствіе грядущей, уже близкой катастрофы.
   Послѣ столь удачнаго предисловія самый разсказъ слѣдовало изобразить со всѣмъ драматизмомъ и подробнѣйшей отдѣлкой каждой черты. Тѣмъ болѣе, что предисловіе заканчивается такимъ эффектомъ, какъ мучительный сонъ и будто съ кровью сердца вырвавшаяся молитва Ричарда!
   Даже историки отмѣтили и очень тщательно разсказали впечатлѣніе, какое Ричардъ произвелъ на своихъ приближенныхъ утромъ въ день рѣшительнаго сраженія. И г. Южинъ, по нашему мнѣнію, могъ воспроизвести это впечатлѣніе.
   Съ какой, напримѣръ, находчивостью онъ провелъ сцену Ричарда съ братомъ Эдуардомъ предъ битвой у Тьюксбери. На небѣ явилось три солнца, Эдуардъ страшно пораженъ и обращается съ взволнованной рѣчью къ Ричарду.
   Тотъ равнодушно приподнимаетъ голову, смотритъ на странное видѣніе и, не повышая тона, отвѣчаетъ:

Да, три солнца!...

   Это очень тонко! Именно Ричардъ такъ долженъ отнестись къ чуду,-- онъ, давно закалившій свою душу противъ всякихъ чудесъ, кромѣ тѣхъ, какія совершаютъ его мысль и его рука.
   Снова повторяемъ, всѣ подобныя частности заставляютъ насъ разсчитывать на успѣхъ артиста и въ его новой роли, точнѣе -- въ новой стадіи его артистическаго развитія.
   Изъ остальныхъ ролей важнѣе другихъ -- королева Маргарита. Роль исполняла г-жа Ермолова. Роль -- въ драматическомъ отношеніи -- крайне тяжелая, одноцвѣтная, вся основанная на сильномъ порывѣ злобы. Немного можетъ извлечь артистка изъ такого матеріала, тѣмъ болѣе, что предъ г-жей Ермоловой только отрывки роли, и историческая Маргарита почти отсутствуетъ. Артистка не нарушила общаго тона трагедіи и не понизила сценическаго эффекта роли Маргариты. Этого вполнѣ достаточно.
   Нельзя того же сказать про другихъ исполнителей. Большинство вело свои роли въ какомъ-то ложно-классическомъ жанрѣ, декламировало, ритмически жестикулировало, "по правиламъ" шумѣло и возмущалось, вообще держало себя avec bienséance étroite расиновскаго стиля.
   Это, конечно, недоразумѣніе. Шекспиръ не имѣетъ ничего общаго съ французскими талантами. На его сценѣ не надо терзать воздуха и ушей, но необходимо говорить и ходить, а не декламировать и танцовать.
   Еще у Гюго можно практиковать тонъ и грацію, потому что французскій романтикъ тотъ же классикъ, только въ юношескомъ возрастѣ и въ простонародномъ обществѣ. Но у Шекспира всѣ nuages.difficiles -- напрасная затрата усердія.
   Англійскій народъ тоже велъ себя на манеръ расиновской "стражи", представлявшейся, какъ извѣстно, во образѣ скромнаго un soldat. А, между тѣмъ, именно народныя сцены -- основной фонъ всей картины. Вѣдь и Ричарды мыслимы только на извѣстной почвѣ, и ужъ, конечно, не среди такихъ чинныхъ маскарадныхъ кавалеровъ, какими являются лондонцы изъ-за кулисъ Малаго театра.
   Вообще на первомъ спектаклѣ подобныхъ недосмотровъ было не мало. Удивительнѣе всего, напримѣръ, слѣдующее прямо забавное недоразумѣніе.
   Въ арранжировкѣ г. Южина за первой сценой перваго дѣйствія Генриха VI идетъ сцена между герцогомъ Іоркскимъ и его сыновьями. По пьесѣ первая сцена въ парламентѣ, вторая -- въ замкѣ Іорковъ. Въ арранжировкѣ онѣ соединены вмѣстѣ, т.-е. обѣ происходятъ въ парламентѣ. Это вполнѣ допустимо. Но дальше происходитъ слѣдующее.
   Является гонецъ и говорятъ Іоркамъ:
   
   Всѣ сѣверные лорды съ королевой
   Собрались осадить васъ въ этомъ замкѣ...
   
   Этотъ замокъ на сценѣ Малаго театра -- зала парламента, но Московскій театръ на этотъ разъ фанатически вѣренъ Шекспиру, и гонецъ, будто сейчасъ только прочитавшій свою "роль" и не знающій ничего прочаго, стремительно докладываетъ объ этомъ замкѣ...
   Подобныя вещи не всегда возможны даже и въ любительскихъ спектакляхъ.
   Но будемъ утѣшать себя мыслью,-- во-первыхъ, предъ нами начало, а потомъ ἀρχὴ -- ἥμισο παντός, говорили древніе эллины, т.-е. начало -- половина всего дѣла... Пожелаемъ же публикѣ Малаго театра увидѣть, наконецъ, все въ Ричардѣ III. Желаніе не можетъ считаться pium desiderium: его судьба -- въ рукахъ артиста, умѣющаго цѣнить и литературу, и свое искусство.

Ив. Ивановъ.

"Русская Мысль", кн.III, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru