Иванов Иван Иванович
Международная художественная выставка в Венеции

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Международная художественная выставка въ Венеціи.

I.

   Ни въ одной странѣ во всемъ мірѣ до такой степени не развитъ и не могъ развиться провинціальный патріотизмъ, какъ въ Италіи. Фактъ естественный и вполнѣ понятный.
   Наименованіе провинція въ Италіи -- относительно всѣхъ городовъ, кромѣ одного,-- стало возможнымъ только съ очень недавнихъ поръ, всего какихъ-нибудь четверть вѣка. Объединенная Италія основала свою столицу въ Римѣ, и Флоренція, Венеція, Неаполь, Миланъ, Генуя логически снизошли до положенія "провинцій".
   Но новый порядокъ вещей не могъ отнять у этихъ провинцій ихъ прошлаго, зачеркнуть ихъ исторіи. Она была не въ примѣръ болѣе блестящей, героической и особенно болѣе шумной, чѣмъ исторія новѣйшей единой и нераздѣльной Италіи. Все, что отвоевало этой странѣ первое мѣсто въ области искусствъ, что покрыло ее безсмертными лаврами генія, красоты, поэзіи,-- все это достояніе нынѣшнихъ провинцій, а въ былое время -- столицъ своихъ собственныхъ королевствъ, герцогствъ, республикъ.
   И до сихъ поръ мощная, подчасъ будто легендарная, старина тяготѣетъ надъ настоящимъ, далеко не затмевающимъ ни прежнихъ дѣлъ, ни древнихъ героевъ. Дворцы, памятники, площади говорятъ громче всѣхъ современныхъ фактовъ, и врядъ ли когда королевскому Риму удастся отучить венеціанца или флорентійца при всякомъ случаѣ пѣть гимны своему отечеству и на свой городъ смотрѣть какъ на великій культурный центръ.
   И что особенно важно -- пѣть гимны на собственномъ языкѣ, далеко не на томъ, какимъ говорятъ народные представители въ римскомъ парламентѣ. Достаточно встрѣтиться венеціанцу и римлянину, неаполитанцу и флорентійцу, чтобы почувствовать другъ въ другѣ людей различныхъ странъ и даже гражданъ различныхъ государствъ.
   Русскія нарѣчія, по своимъ отличіямъ, не идутъ ни въ какое сравненіе съ итальянскими. Здѣсь, въ сущности, нѣсколько разныхъ языковъ,-- до такой степени, что ученые собиратели народныхъ пѣсенъ принуждены переводить ихъ на общелитературный языкъ. Кажется, только Мадонна и папа и называются одинаково на сѣверѣ, въ центрѣ и на югѣ Италіи,-- всѣ прочія слова представляютъ рядъ безчисленныхъ измѣненій, дающихъ въ результатѣ свою особую характерную рѣчь для каждой провинціи.
   Естественно, Италія въ культурномъ смыслѣ -- настоящіе Соединенные Штаты, несравненно болѣе независимые другъ отъ друга, чѣмъ швейцарскіе кантоны или американскія республики. И еще естественнѣе при такихъ условіяхъ неоспоримое сознаніе мѣстной исторической и общественной исключительности, присущее всѣмъ прежнимъ политическимъ центрамъ страны.
   Отсюда оригинальнѣйшее впечатлѣніе, какое вы можете испытать только въ Италіи. Въ большомъ провинціальномъ городѣ, когда-то столицѣ отдѣльнаго государства, вы до сихъ поръ чувствуете себя будто въ особомъ самодовлѣющемъ мірѣ умственной и отчасти даже политической жизни. Нечего и говорить, каждый изъ такихъ городовъ владѣетъ многочисленными сокровищами искусства, на каждомъ шагу повѣствуетъ иностранцу о своемъ величіи величественной архитектурой зданій. Но и въ единомъ королевствѣ оказалось мѣсто для провинціальной политики, ничѣмъ не уступающей столичной.
   Всюду имѣется множество періодическихъ органовъ разныхъ партій,-- органовъ, выходящихъ ежедневно двумя-тремя изданіями, всюду собираются конгрессы парламентскихъ и внѣ-парламентскихъ политиковъ, всюду воздвигаются статуи и памятники новѣйшимъ дѣятелямъ и событіямъ. И все равно, какъ въ средніе вѣка Флоренція канонизировала своихъ святыхъ и чудотворцевъ, не справляясь съ мнѣніемъ папы и римской конгрегаціи, такъ и теперь, Флоренція преклоняется предъ Кавуромъ и презираетъ Криспи, Венеція боготворитъ Гарибальди и равнодушна къ Виктору-Эмануилу.
   "Провинціальные" органы печати имѣютъ свою публику во всемъ королевствѣ наравнѣ со столичными, и многіе даже авторитетнѣе римскихъ. Миланскій Secolo -- сильнѣйшій врагъ Крнепи и его партіи. Именно его статьями съ особенной охотой пользуются ватиканскіе политики и въ Римѣ. Secolo опаснѣйшій конкуррентъ самой распространенной римской газеты -- Трибуны, сторонницы итальянскаго Бисмарка.
   Въ результатѣ -- конкурренція итальянскихъ городовъ другъ съ другомъ на всѣхъ поприщахъ,-- конкурренція вовсе не преднамѣренная и легкомысленно-тщеславная, а неизбѣжная въ силу историческаго инстинкта, если такъ можно выразиться.
   Это не смѣхотворная претензія какого-нибудь провинціальнаго захолустья "жить какъ въ Парижѣ",-- здѣсь какія угодно притязанія могутъ найти свое оправданіе въ фактахъ и документахъ.
   Римъ можетъ называть себя "вѣчнымъ городомъ", "столицей міра",-- но Флоренція и Венеція столь же основательно могутъ присвоивать себѣ пальму первенства въ искусствахъ, въ изящной литературѣ, припомнить времена, когда столица Тосканы для всего Стараго Свѣта играла роль Парижа, а республика Адріатическаго моря не знала себѣ соперниковъ по богатству и могуществу и "властвовала надъ морями", будто "гордая Британія" новыхъ вѣковъ.
   Все это миновало, но прошлое всегда налагаетъ извѣстныя нравственныя обязательства и на отдѣльныхъ личностей, и на цѣлые народы.
   Итальянскіе города -- истинные аристократы по своей исторіи, и она остается для нихъ общею программой до послѣднихъ дней. Здѣсь нѣтъ ни развѣнчанныхъ царицъ, ни увядшихъ красавицъ.
   Вы можете испытывать какія угодно грустныя впечатлѣнія, впадать въ безнадежное философское раздумье при видѣ венеціанскихъ дворцовъ, превращенныхъ въ магазины и склады товаровъ,-- въ самой Венеціи не поймутъ вашихъ чувствъ.
   Конечно, красота и поэзія неизмѣримо выиграли бы, еслибъ Большой каналъ до сихъ поръ былъ окаймленъ патриціанскими гербами, еслибъ въ окнахъ и "ложахъ" этихъ громадъ до сихъ поръ блистали бѣлокурыя Дездемоны, а не глазѣли приказчики и конторщики международныхъ коммерсантовъ. Это несомнѣнно. По дворцы остаются дворцами. Оттого, что прозаическая матеріальная эпоха наложила на нихъ свою кощунственную руку, ихъ величавая, благородная старина кажется еще трогательнѣе и романтичнѣе. И тотъ же иностранецъ, въ наши дни, плывя на гондолѣ по Большому каналу, все еще переживаетъ восторги иноземныхъ пословъ пятнадцатаго вѣка: "да, это -- прекраснѣйшая улица во всемъ мірѣ, самый торжествующій -- la plus triomphante -- городъ во вселенной".
   Такъ думаетъ иностранецъ... А послушайте самихъ наслѣдниковъ былой славы, откройте новѣйшія сочиненія о Венеціи отнюдь не беллетристовъ и импрессіонистовъ, а кропотливѣйшихъ архивныхъ изыскателей,-- всѣхъ этихъ Мольменти, Музатти, Бернони,-- вы почувствуете себя въ совершенно непривычной области какой-то особенной лирической науки, архивныхъ цитатъ, похожихъ на стихотворенія въ прозѣ, ученой полемики, напоминающей драматическій діалогъ, и выводовъ, но тону и выраженіямъ близкихъ къ одѣ и патріотическому гимну.
   Только при особомъ настроеніи можно взять темой историческаго изслѣдованія венеціанскую женщину, и добрую половину книги посвятить доказательствамъ, что венеціанки искони вѣковъ считались въ Европѣ первыми красавицами. Это подтверждается справками очевидцевъ на всевозможныхъ языкахъ.
   Такъ поступаетъ современный венеціанскій ученый, и роскошно изданная книга находитъ многочисленную публику, прежде всего, конечно, въ той же Венеціи.
   Такихъ примѣровъ своеобразнаго рыцарственно-восторженнаго отношенія къ родному городу можно встрѣтить множество по всей Италіи, но Венеція -- привилегированная красавица -- именно потому, что она красавица прежде всего, оригинальная, чарующая, несмотря ни на какія оскорбительныя покушенія времени, ни на какіе разгромы людей и обстоятельствъ. Итальянцу могутъ примелькаться и наскучить развалины Форума, Колизея, онъ можетъ наизусть выучить богатства Уффици и Ватикана, но венеціанскіе вечера -- съ гондолами, огнями и пѣснями -- не перестанутъ вдохновлять музыкантовъ и художниковъ, интриговать воображеніе влюбленныхъ паръ по всему пространству Аппенинскаго полуострова.
   Передъ Венеціей умолкаетъ мѣстный патріотизмъ даже у римлянина, и если онъ задумаетъ доставить публикѣ особенно увлекательное зрѣлище, онъ объявляетъ венеціанскій праздникъ. Это значитъ -- цвѣты, пѣсни, веселье во всей свободѣ и поэзіи, какія только доступны современной толпѣ. И если у героини Марселя Прево путешествіе въ Италію играетъ рѣшающую роль въ ея замужствѣ съ нелюбимымъ человѣкомъ,-- для итальянки надежда побывать въ Венеціи и на мѣстѣ пережить подлинный праздникъ должна входить не послѣднимъ звеномъ въ ея предбрачныя мечты.
   Венеція это знаетъ и, продолжая чтить и любить свои пышныя преданія, стремится съ достоинствомъ выполнить свое современное назначеніе. Во всѣхъ большихъ городахъ Италіи существуютъ особые тарифы для путешествія въ Венецію, туда и обратно, съ предварительной оплатой всѣхъ издержекъ пребыванія въ городѣ,-- отеля, гида, музеевъ. Tutti per Venezia, кричатъ вамъ громадныя афиши въ Римѣ, во Флоренціи, въ Неаполѣ. И приглашенія, очевидно, не остаются безплодными.
   Въ Римѣ лѣтомъ отели на половину пусты, въ Венеціи въ іюнѣ они населены почти такъ же, какъ и весной -- лучшее время для путешествій по Италіи, городъ оживленъ въ высшей степени, по вечерамъ на площади св. Марка тѣсно, какъ въ церкви въ торжественный праздникъ, каналы до полуночи блестятъ безчисленными огнями и надъ моремъ несется непрерывная симфонія музыки и пѣсенъ.
   Именно благодаря морю Венеція остается наиболѣе обитаемымъ городомъ Италіи въ теченіе лѣта. О духотѣ и пыли нѣтъ и помину. Вмѣсто удручающаго грохота и треска мостовыхъ до васъ долетаетъ только мѣрный всплескъ веселъ, и кажется, будто даже эти звуки дѣйствуютъ успокоительно и освѣжительно на ваши нервы.
   А если солнечные лучи слишкомъ утомятъ ваши глаза,-- рядомъ безграничная зеленоватая даль, и вы на часъ, на два, насколько угодно можете испытать покой души и тѣла, погрузиться въ ту самую невыразимо-сладкую истому, о какой мечталъ поэтъ: не жизнь и не смерть, а нѣкое внѣземное бытіе, полное звуковъ и грёзъ...
   И естественно, только на такой сценѣ и при такихъ условіяхъ возможно въ Италіи лѣтнее предпріятіе, разсчитанное на многочисленную отечественную и иностранную публику. Венеція -- большой культурный центръ, въ этомъ отношеніи она одна изъ многихъ историческихъ столицъ страны. Но у нея есть преимущества, ей исключительно принадлежащія, призванныя за ней въ самой Италіи. Они и рѣшили вопросъ о международной выставкѣ.
   Задумывая ее пять лѣтъ тому назадъ, венеціанцы приложили всѣ усилія мотивировать свой планъ. На помощь была призвана чуть не вся художественная исторія славной республики, возобновлены въ памяти итальянской публики имена и біографіи знаменитыхъ венеціанскихъ артистовъ и патріотическое чувство авторовъ приводило ихъ къ одному и тому же выводу: Венеція -- родина и глава итальянскаго искусства и первостепенная покровительница его.
   Существуетъ обширная книжная и журнальная литература на эту тему, и она, очевидно, не растратила своихъ зарядовъ до послѣднихъ дней.
   Только что венеціанскій муниципалитетъ привѣтствовалъ Дузе, вернувшуюся изъ Парижа послѣ блестящихъ успѣховъ. Синдикъ, поздравляя артистку съ тріумфомъ въ "величайшемъ центрѣ современной цивилизаціи", не преминулъ сказать комплиментъ и по адресу эстетической славы Венеціи. А мѣстныя газеты подвиги соотечественницы поспѣшили привести въ связь вообще съ первенствующей ролью Венеціи въ области всѣхъ искусствъ.
   Можетъ быть гдѣ-нибудь въ Италіи -- во Флоренціи, напримѣръ -- и найдется свой историкъ и эстетикъ, способный представить сильныя возраженія противъ такого рѣшительнаго общаго заключенія. Но всѣ единодушно привѣтствуютъ венеціанскую затѣю, отнюдь не считаютъ ее слишкомъ смѣлой и рискованной,-- даже теперь, когда двукратный опытъ могъ бы, кажется, нѣсколько умѣрить надежды и охладить восторги.
   Такъ, по крайней мѣрѣ, можно судить со стороны, при полной неприкосновенности къ спеціально-итальянскимъ настроеніямъ.
   

II.

   Первая международная художественная выставка была открыта въ Венеціи въ 1895 году и рѣшено открывать ее каждое двухлѣтіе. Во главѣ предпріятія стоятъ два комитета: одинъ международный -- изъ представителей почти всѣхъ европейскихъ странъ, въ томъ числѣ отъ Россіи -- Антокольскій и Рѣпинъ; президентъ -- синдикъ Венеціи. Спеціально для выставки устроили настоящій дворецъ въ роскошнѣйшей мѣстности города,-- въ Общественныхъ садахъ -- Giardini publici.
   Уже эти сады заслуживаютъ полнаго вниманія всѣхъ гостей города. Къ нимъ отъ площади св. Марка, послѣ набережной, ведетъ улица Гарибальди -- совершенно новая, исключительно торговая, безъ всякихъ дворцовъ и памятниковъ. Здѣсь Венеція будто устранена со сцены современной объединенной Италіи, скромно-буржуазной, по-старинному шумной и пестрой, но мало-поэтической,-- больше бѣдной и рабочей. Улица усѣяна тратторіями, фіяскетеріями, фруктовыми лавочками, двери завѣшены отъ солнца грязными истрепанными занавѣсками, у входовъ на улицѣ ряды ничѣмъ не покрытыхъ столовъ, и всюду цѣлый муравейникъ полунагихъ дѣтей. Кажется, только въ Италіи да въ русскихъ деревняхъ и можно встрѣтить эту расу въ такомъ изумительномъ количествѣ и въ такомъ идиллическомъ нарядѣ...
   Но направо съ улицы входъ въ садъ -- и картина мѣняется.
   У самаго входа памятникъ Гарибальди. Не можетъ быть ничего проще, трогательнѣе и эффектнѣе! Истинно-художественный прирожденный геній венеціанцевъ сказался во всей силѣ и чарующей красотѣ,-- чарующей безъ всякаго умысла и разсчета, а непосредственнымъ артистическимъ порывомъ творческаго вдохновенія. Именно впечатлѣніе полной свободы, будто геніальной забавы чувствуется при взглядѣ на монументъ.
   На лицевой сторонѣ -- на скалѣ -- Гарибальди, у ногъ его левъ, и обѣ фигуры съ поразительною цѣльностью выражаютъ одну идею: благородной, великодушной, но непреклонной силы. Лицо Гарибальди, повидимому, особенно тщательно изучено итальянскими художниками. На всѣхъ статуяхъ и памятникахъ оно одно и то же,-- менѣе всего воинственное, задорно-храброе или уничтожающе-суровое, что принято считать непремѣннымъ украшеніемъ генеральскихъ и полководческихъ физіономій. Здѣсь ничего подобнаго.
   Не война и не слава предъ нами, а подвигъ, глубоко обдуманный, сознанный, какъ непогрѣшимый завѣтъ родины. А для такихъ подвиговъ не требуется ни страстная запальчивость, ни солдатскій азартъ: это -- спокойное, гордое шествіе къ неотвратимой цѣли. И странно, у Гарибальди, доблестнѣйшаго воина Италіи, лицо и фигура вовсе не военныя. Возьмите у него саблю, на которую онъ опирается, и дайте въ руку книгу или какую-нибудь хартію,-- вы примите героя войны за мыслителя, государственнаго человѣка. Нѣсколько сутулая фигура, пристальное, вдумчивое выраженіе глазъ не измѣнятъ вашего предположенія.
   И вы такъ долго и съ невольнымъ сочувствіемъ смотрите на этого человѣка, припоминаете подробности его біографіи, отдѣльныя черты его характера,-- вы любите его не только какъ освободителя прекрасной страны, а какъ удивительный образецъ духовнаго, человѣчнаго осмысленнаго мужества,-- единственнаго мужества, способнаго даже кровавой борьбѣ сообщить блескъ величія и красоты.
   И этотъ левъ -- въ своемъ родѣ чудо художественнаго замысла. Въ природѣ, вѣроятно, такихъ львовъ не существуетъ, но, вѣдь, и Гарибальди среди полководцевъ -- одинъ, и его левъ -- не царь физической силы и не герой нападательной отваги. Будто долгіе годы опытовъ и страданій пронеслись надъ этимъ царственнымъ челомъ, посеребрили гриву сѣдиной, вытравили всякое желаніе безцѣльныхъ насилій. Но за то горе тому, кто нарушитъ величественный покой гиганта!...
   Велика сила искусства, заставляющая камни и металлы говорить краснорѣчивѣйшей рѣчью! И въ Венеціи это -- повсюду.
   На одномъ изъ острововъ -- Лидо -- есть небольшой бассейнъ, почти совсѣмъ изсякшій. Надъ нимъ группа: мать хочетъ выкупать ребенка. Всего двѣ фигуры, но въ нихъ цѣлая поэма материнскаго сердца и забавнѣйшая исторія дѣтскихъ страховъ и капризовъ! Ребенокъ не хочетъ идти въ воду, одна ручонка протянута къ водѣ съ самымъ отчаяннымъ отвращеніемъ, другого несчастный уперся въ землю,-- происходитъ борьба. Лицо матери живетъ и дышитъ любовью и развѣ только венеціанское солнце, играющее въ волнахъ лагунъ, можетъ поспорить съ этой улыбкой, вызывающей непремѣнно и у васъ сочувственный, столь же свѣтлый откликъ...
   Отъ памятника Гарибальди рядъ тѣнистыхъ душистыхъ аллей. Для васъ, сѣверянъ, тонкій нѣжно-наркотическій ароматъ итальянскихъ садовъ -- не цвѣтовъ, а зелени деревьевъ -- одинъ изъ сюрпризовъ чудной страны. Въ вѣтвяхъ аллей прячутся статуи. Когда-то онѣ, очевидно, были совсѣмъ открыты, но деревья разрослись, и теперь иная группа богинь или богини и бога кажется четой влюбленныхъ, ведущихъ бесѣду подъ кровомъ листвы. Игра свѣта и тѣней создаетъ полную иллюзію жизни, и вѣтеръ, кажется, передаетъ вамъ шепотъ мраморныхъ красавицъ.
   Въ саду превосходное кафе,-- едва ли не лучшее во всей Венеціи. Кромѣ того безпрестанно проходятъ водоносцы,-- и вы можете цѣлый день оставаться здѣсь, съ полнымъ удобствомъ утоляя голодъ я жажду. И день не будетъ потеряннымъ, независимо отъ выставки. Изъ сада великолѣпный видъ на лагуны и острова, у берега пристань пароходовъ и за десять центезимовъ менѣе чѣмъ въ десять минутъ можно совершить путешествіе на одинъ изъ острововъ.
   И въ первый разъ, отправляясь на выставку, вы врядъ ли попадете на нее,-- ужъ очень много искушеній кругомъ. Особенно въ праздники: тогда каналы вокругъ общественныхъ садовъ пестрятъ барками и гондолами, и будто вся Венеція днемъ переселяется на острова, особенно на Лидо, гдѣ устроены морскія купанья,-- и сама выставка посѣщается публикой преимущественно въ будни.
   Она занимаетъ -- мы сказали -- цѣлый дворецъ, очень обширный. На обозначеніе залъ потребовался весь итальянскій алфавитъ. Предметовъ, слѣдовательно, набралось очень много. Это -- прогрессъ сравнительно съ 95 годомъ.
   Тогда вовсе не было представлено искусство Россіи, Америки, весьма скудно Франціи. Теперь произведенія русскихъ художниковъ занимаютъ почти цѣлую большую залу, Америка тоже прислала немало картинъ. Но дѣйствительность все-таки далека отъ идеала.
   Французскій отдѣлъ -- одинъ изъ самыхъ бѣдныхъ по количеству, а качество таково, что, даже по мнѣнію итальянской печати, нѣкоторымъ извѣстнѣйшимъ художникамъ Франціи лучше бы совсѣмъ ничего не присылать.
   Такъ, конечно, можно говорить въ виду чрезвычайной плодовитости современной французской живописи, многообразныхъ стремленій французскихъ художниковъ къ новымъ словамъ въ области своего искусства. И въ результатѣ именно венеціанская выставка или обойдена ими, или почтена произведеніями, не дѣлающими чести ни выставкѣ, ни авторамъ.
   Другіе отдѣлы полнѣе, но опять-таки, по мнѣнію итальянской печати, не характеризуютъ съ достаточной ясностью ни направленіе, ни прогрессъ того или другого національнаго искусства. Очевидно, выставка заинтересовала только немногихъ и отдѣльныхъ художниковъ-иностранцевъ и не вызвала, такъ сказать, профессіональнаго вниманія живописцевъ и скульпторовъ.
   Въ результатѣ, только русскій отдѣлъ, думаютъ итальянцы, можно признать полнымъ и поучительнымъ. Онъ даетъ возможность составить болѣе или менѣе точное представленіе о развитіи русскаго искусства за послѣднія десять лѣтъ.
   Мы увидимъ, русскій отдѣлъ гораздо любопытнѣе въ другомъ отношеніи. Не намъ аудитъ, насколько онъ содержателенъ въ историческомъ отношеніи, т.-е. до какой степени основательно по выставленнымъ въ Венеціи русскимъ картинамъ можно судить вообще о прогрессѣ и о талантливости русскаго художественнаго генія. Насъ интересуетъ другой предметъ -- менѣе спеціальный и болѣе опредѣленный.
   Онъ долженъ непремѣнно явиться у всякаго посѣтителя выставки, не заинтересованнаго исключительно техническими вопросами.
   Выставка разсчитана на новѣйшія произведенія искусства. Она должна быть художественной иллюстраціей нашего конца вѣка, собрать въ своихъ залахъ самые настоятельные, жгучіе мотивы, какими живетъ чувство и воображеніе современныхъ талантовъ. Въ этомъ смыслѣ она своего рода хрестоматія -- и, несомнѣнно, болѣе краснорѣчивая и содержательная, чѣмъ обычные сборники литературныхъ отрывковъ.
   Вѣдь здѣсь что ни произведеніе, то цѣльное, законченное выраженіе извѣстныхъ думъ и настроеній художника. Это не рядъ абзацовъ, выбранныхъ по усмотрѣнію составителя, а въ полномъ смыслѣ лично-придуманная и лично-провѣренная исповѣдь. Вдвойнѣ провѣренная: авторъ, посылая свое произведеніе на выставку, долженъ считать его вполнѣ удовлетворительнымъ свидѣтельствомъ своего таланта и своей мысли, вообще своего художественнаго я.
   А такое я, по простѣйшему психологическому закону, должно являться однимъ изъ самымъ чуткихъ, впечатлительныхъ показателей какого бы то ни было состоянія общественной атмосферы. Высоко развитая способность воспринимать и реагировать, внимать и отзываться -- въ этомъ основа художественно-одаренной натуры. Безъ нея немыслимъ ни самый талантъ, ни дѣятельность, разсчитанная на цѣнителей и публику
   Это -- общій принципъ.
   Частности не менѣе существенны.
   Величина таланта, чисто-эстетическая, зависитъ отъ полноты и глубины воспріимчивости, но значеніе таланта, его идейная сила -- соотвѣтствуютъ предметамъ, вызывающимъ извѣстную реакцію въ духовномъ мірѣ художника.
   Можно чувствовать даже травъ прозябанье, понимать, что говоритъ морская волна, читать со всевозможными подробностями узоры лунныхъ лучей и быть поэтомъ, именно, полей, моря, луны,-- и очень талантливымъ поэтомъ. Можно быть и живописцемъ въ такихъ же областяхъ и до такой степени искуснымъ, что на нарисованныя вишни будутъ слетаться птицы и надъ лѣтнею ночью до истомы задумываться дѣвы и дѣвицы.
   Это -- также художественная чуткость и художественная сила.
   Но есть другая.
   Можно вмѣсто "звуковъ ночнаго молчанія" усматривать незримыя слезы, вмѣсто трелей соловья и говора морской волны прислушиваться или къ членораздѣльной рѣчи человѣческой мысли, или къ нечленораздѣльному, но часто не менѣе внушительному воплю человѣческаго горя.
   Здѣсь также есть свои тончайшіе оттѣнки, талантъ артиста ихъ превратитъ въ художественнѣйшіе штрихи,-- есть свои яркія и блѣдныя краски, живописецъ извлечетъ изъ нихъ или чудную гармонію свѣта и тѣней, или удручающую правду торжествующаго зла, или соберетъ рѣдкіе, но драгоцѣннѣйшіе перлы человѣчности.
   Это также художественный геній, и какая часто неизмѣримая мощь!...
   Вотъ два пути, какими искони шло и будетъ идти искусство во всѣхъ его развѣтвленіяхъ.
   Какой же изъ этихъ путей предпочтенъ современными артистами? Мы говоримъ предпочтенъ: это -- не точно. Истинный прирожденный талантъ ничего ни предпочесть, ни отвергнуть не можетъ. Все равно, какъ геніальный математикъ не будетъ даже посредственнымъ филологомъ,-- такъ поэтъ природы, личныхъ лирическихъ чувствъ, мимолетныхъ художественныхъ впечатлѣній не превратится въ искренняго, сожигающаго сердца пророка, сколько бы внѣшнихъ силъ ни внушало ему это превращеніе.
   Художникъ создается не только для того, чтобы творить вообще, но и для того, что именно творить.
   Это фатумъ, и именно этимъ закономъ объясняются поразительныя противорѣчія художественнаго творчества и разсудочной силы у одного и того же художника: Гоголь Мертвыхъ душъ и Гоголь -- философъ и обыватель.
   Мы, слѣдовательно, вѣрнѣе должны поставить вопросъ: какой преобладающій типъ художника создало наше время?
   Можно спорить противъ безусловной точности отвѣта: мы только-что говорили о неполнотѣ выставки, о случайности коллекцій отдѣльныхъ національностей. Мы бы и не рѣшились задаваться такой широкой задачей, еслибъ ради ея рѣшенія приходилось пускаться въ болѣе или менѣе правдоподобныя догадки, дополнять факты соображеніями и къ предметамъ очевиднымъ и наблюдаемымъ прибавлять разныя подходящія данныя извнѣ. Можно прійти къ извѣстной цѣли и такимъ путемъ, но только цѣли тогда въ сильной степени зависятъ отъ авторскаго воображенія, ловкости комбинацій, и выводъ рискуетъ оказаться на противоположномъ полюсѣ отъ дѣйствительности.
   Мы находимся въ болѣе простомъ и выгодномъ положеніи.
   Пусть художники Стараго и Новаго Свѣта прислали на венеціанскую выставку свои произведенія по случайному выбору, какъ кому пришлось и вздумалось. Результаты получились самые опредѣленные. Предъ нами именно тотъ рядъ фактовъ, изъ которыхъ каждый отдѣльно кажется случаемъ, а всѣ вмѣстѣ составляютъ одно явленіе и оно подчинено одному закону.
   Послѣ перваго, даже поверхностнаго обозрѣнія выставки у васъ остается такое впечатлѣніе, будто художникамъ задали задачу -- нарисовать портретъ идеальнаго артиста, какъ они его представляютъ. Каждый сдѣлалъ по штриху, руководясь личнымъ усмотрѣніямъ, не справляясь съ работой своихъ сотрудниковъ, и въ результатѣ вышла цѣльная фигура, съ самыми незначительными диссонансами -- сравнительно съ общимъ обликомъ.
   Что же это за обликъ? Разсмотримъ его черты.
   

III.

   Съ первой минуты кажется очень трудно разобраться въ выставкѣ,-- несравненно труднѣе, чѣмъ въ любомъ итальянскомъ музеѣ. Тамъ непремѣнно послѣ пяти-шести картинъ или статуй у васъ возникаетъ какая-нибудь общая руководящая идея, общій фонъ для дальнѣйшихъ впечатлѣній.
   Это вѣрно относительно самыхъ богатыхъ художественныхъ собраній.
   Во флорентійскихъ галлереяхъ Уффици или Питти достаточно приглядѣться къ двумъ-тремъ мадоннамъ, остановиться предъ однимъ изъ безчисленныхъ Себастіановъ и столь же безсчисленныхъ Магдалинъ, въ Ватиканѣ стоитъ пройти по одной залѣ античныхъ скульптуръ, и настроеніе у васъ создано. Къ вашей мысли и вашему сердцу прикоснулся весь сверкающій жизнью и свѣтомъ геній Возрожденія и въ вашихъ глазахъ навсегда запечатлѣлись будто не землею рожденныя формы олимпійской красоты. Тонъ созданъ, и дальше только будетъ расти и шириться стройная гамма вашего эстетическаго наслажденія.
   Ничего подобнаго на современной выставкѣ нѣтъ, да и быть, кажется не можетъ.
   Развѣ теперь существуетъ одна господствующая школа, развѣ нашъ вѣкъ выработалъ одинъ для всѣхъ обязательный художественный символъ, развѣ онъ знаетъ чей-нибудь общепризнанный авторитетъ? Онъ -- вѣкъ исканій и опытовъ, въ искусствѣ болѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Чуть не каждое десятилѣтіе создаетъ направленіе и чуть не каждый молодой талантъ стремится сказать свое слово, до сихъ поръ никѣмъ не произнесенное. Это -- настоящая анархія, можетъ быть за отсутствіемъ одного всепоглощающаго генія-учителя, а, можетъ быть, таково естественное состояніе искусства на извѣстной ступени его развитія.
   Вѣдь и въ области идей съ теченіемъ времени все труднѣе становится создать школу. Вотъ уже полвѣка, съ эпохи расцвѣта гегельянства, философія не знаетъ ни одного философскаго толка, напоминающаго, какъ въ былое время, своего рода церковь, религіозную общину. Прогрессъ личности, индивидуализація совершается рѣзко и неуклонно со временъ распаденія средневѣковаго строя, и онъ можетъ быть единственный, въ области нравственности, не подлежащій ни реакціи, ни остановкѣ.
   Въ искусствѣ, живущемъ исключительно творческими силами отдѣльныхъ личностей, этотъ прогрессъ владѣетъ самой благодарной почвой. И будущее здѣсь, можетъ быть, не принадлежитъ больше направленіямъ и системамъ, а мастерамъ и геніямъ.
   Такое впечатлѣніе полнаго разброда современныхъ талантовъ производитъ и венеціанская выставка. Но именно потому, что среди этихъ талантовъ геніевъ, вѣроятно, нѣтъ или очень мало, по громадному большинству ихъ произведеній проходитъ яркая одноцвѣтная черта.
   Статистика, говорятъ, довольно сомнительная наука, сложеніемъ и вычитаніемъ фактовъ можно подчасъ доказать совершенно противоположныя истины. Правда ли это и часто ли возможенъ такой фокусъ, не наше дѣло. Но иногда, при сравнительно немногочисленныхъ фактахъ и вполнѣ доступныхъ наблюденію, два простѣйшихъ ариѳметическихъ дѣйствія могутъ дать безусловно серьезный и въ высшей степени поучительный результатъ.
   Напримѣръ, на нашей выставкѣ. Сосчитайте, сколько картинъ посвящено тремъ завѣдомо поэтическимъ мотивамъ: дѣвицѣ, лунѣ и барашкамъ. Всѣ націи, кромѣ русской, принесли обильнѣйшую дань этимъ предметамъ, а нѣкоторыя посвятили имъ свой исключительный интересъ. Во главѣ ихъ стоить Германія.
   Единодушіе доходитъ до забавнѣйшаго эффекта.
   У итальянскихъ художниковъ Весна: три обнаженныя дѣвицы съ воздушными лентами у таліи -- голубой, розовой, желтой; Сентябрь -- вполнѣ одѣтая дама въ очень густомъ боа; Лѣтній вечеръ -- дѣвица въ платьѣ на синемъ фонѣ. У англичанъ и американцевъ: Весна -- три женщины, по англо-саксонской скромности, въ полномъ костюмѣ; другая Весна -- лежащая женщина, къ чему-то прислушивающаяся; Осень -- женщина, рвущая цвѣты. Нѣмцы представили, по крайней мѣрѣ, пять Веснъ,-- съ дѣвицами въ разныхъ комбинаціяхъ, нѣсколько лѣтнихъ вечеровъ и ночей и, кромѣ того, нѣсколько аллегорій, вродѣ -- Мечты, Музыка.
   Аллегоріи, выраженныя женщинами, многочисленны и у другихъ художниковъ. Итальянецъ изображаетъ Аркадію въ видѣ двухъ женскихъ фигуръ, рисуетъ картину съ названіемъ Anima е fiori -- дѣвушка, плетущая вѣнокъ, набрасываетъ туманный силуетъ дѣвичьяго тѣла и подписываетъ Verso la luce, почему-то непроницаемую мглу именуя свѣтомъ и смутную женскую фигуру, очевидно, отождествляя съ романтическими грёзами о чемъ-то высокомъ.
   Дальше американецъ что-то хочетъ сказать женщиной въ розовомъ и зеленомъ, дѣвицей въ необыкновенно-грубомъ пятнистомъ платьѣ, совершенно затмевающемъ блѣдное, сѣроватое лицо. Имѣется, конечно, и неизбѣжное Раздумье рядомъ съ Мечтами.
   И эти символы (одинъ англичанинъ такъ и называетъ свою картину съ тремя женщинами) преслѣдуютъ васъ въ каждой залѣ. И еще достало бы вашего терпѣнія, еслибъ художники изображали дѣйствительно женщинъ, какія родятся и живутъ на нашей планетѣ.
   Нѣтъ. У художниковъ высшія цѣли. Имъ женщина нужна, какъ иносказаніе, какъ символическій знакъ, какъ наглядная вывѣска для чего-то таинственнаго и чрезвычайно глубокаго.
   Но, кажется, уже античные художники умѣли извлечь все аллегорическое и символическое, что только можно выразить женскимъ лицомъ и женской фигурой. Ихъ современные соревнователи усиливаются будто создать свою миѳологію, несравненно менѣе наглядную и неизмѣримо менѣе поэтическую. Она отчасти напоминаетъ религіозное искусство первыхъ христіанъ, съ единственной разницей: тамъ кистью художника управляло дѣйствительно глубокое, часто самоотверженное и героическое чувство вѣры, вдохновеніе, граничившее съ ясновидѣніемъ и подвижническимъ восторгомъ.
   И становится понятно, почему вы такъ жадно, съ невольнымъ ощущеніемъ нѣкой священной тайны всматриваетесь въ часто грубую, первобытную живопись и мозаику катакомбъ. Вы никогда не забудете этой удивительной группы апостола и языческаго жреца, у одного и того же жертвенника ведущихъ духовную борьбу каждый за своего бога, этой наивной аллегоріи -- укрощеннаго гоненія, льва у корзины съ пищей и цѣлый рядъ другихъ символовъ, вырвавшихся изъ страдальческихъ, но счастливыхъ своими страданіями душъ.
   Отсутствіе внѣшняго искусства становится почти неощутимымъ предъ великой мощью духа, заключенной въ каждой чертѣ наивнаго рисунка.
   Полная противоположность -- античное искусство.
   Здѣсь не можетъ быть и рѣчи о вѣрѣ и подвижничествѣ. Ни Юпитеръ, ни Афродита, ни культъ Вакха не создавали и не могли создавать мучениковъ,-- и творцы Венеры Милосской или Аполлона Бельведерскаго менѣе всего замирали въ священномъ трепетѣ предъ недосягаемой безконечно-идеальной силой. Имъ оставалось искать божественнаго и великаго въ формѣ, и они выполнили свою задачу,-- выполнили до такой степени успѣшно, что ихъ боги и богини, блистающіе совершенной земной красотой, вызываютъ у васъ иллюзію дѣйствительно чего-то божественнаго, сверхчеловѣческаго.
   Современные художники не владѣютъ или не могутъ владѣть ни одной изъ двухъ силъ, сообщающихъ произведеніямъ искусства неотразимую власть и красоту. Въ концѣ XIX вѣка, при всѣхъ неокатолицизмахъ, необуддизмахъ, неохристіанизмахъ, было бы напрасно искать того свѣта, какой свѣтилъ художникамъ катакомбъ въ темныхъ, промозглыхъ подземельяхъ. Утрачена въ наше время и тайна античныхъ формъ и, несмотря на истерическіе припадки всевозможныхъ эстетовъ, вѣроятно, никогда не будетъ вновь завоевана,-- для этого пришлось бы возстановить всю античную культуру во всей ея неприкосновенности.
   Въ результатѣ, новѣйшій символизмъ оказывается въ самомъ ложномъ положенія, какое только возможно для человѣка, садящагося между двумя стульями. Аллегоріи выходятъ холодными, явно преднамѣренными, своего рода кокетствомъ невѣрующей ханжи. А между тѣмъ въ жертву символу, яко бы идеальному внутреннему содержанію, приносится форма,-- и мы принуждены вѣрить: эта дурно нарисованная, неестественно-блѣдная или сѣрая фигура, полуисчезающая въ какой-то столь же фантастической и романтически аляповатой мглѣ,-- должна говорить съ нами "языкомъ боговъ".
   Въ дѣйствительности, здѣсь нѣтъ никакого языка, потому что самому художнику нечего было сказать ни отъ души, ни отъ разума, а для глазъ говорить онъ считалъ ниже своего пророческаго достоинства.
   Краснорѣчивѣйшій образчикъ этого символическаго банкротства -- громадная картина французскаго художника Жоржа Рошгросса, много нашумѣвшая въ Парижѣ, собирающая публику и здѣсь -- въ Венеціи.
   Картина называется по итальянски -- Angoscia Jiumana, помѣщена она въ лучшей залѣ на самомъ видномъ мѣстѣ: очевидно, администрація считаетъ это произведеніе гвоздемъ выставки.
   

IV.

   Angoscia humana-naße понимать въ самомъ высокомъ смыслѣ. Это -- страстная жажда идеала, мучительно-неудержимое стремленіе туда, въ голубую даль всего чистаго, святаго, блаженнаго. Это не стремленіе къ обычному земному счастью, доступное всякому смертному,-- нѣтъ: это -- тоска человѣческой души по той родинѣ, о какой говорятъ ей религія и поэзія. Вверху картины, въ золотистой мглѣ рѣетъ, очевидно, геній свѣта и небесной красоты,-- и вотъ онъ-то влечетъ бѣдную людскую толпу,-- влечетъ неотразимо, но безъ искры надежды достичь когда-либо вожделѣнной цѣли.
   Эта толпа, на первый взглядъ -- поразительное зрѣлище. Надо цѣлые годы наблюдать человѣческое горе, припадки отчаянія во всевозможныхъ формахъ, чтобы такому множеству лицъ сообщить разнообразные оттѣнки безнадежнаго стремительнаго чувства и ни разу не повториться.
   Каждый по-своему переживаетъ страшную душевную истому: у молодой красавицы она вырывается въ страстномъ жгучемъ призывѣ, одновременно настойчиво-нетерпѣливомъ и нестерпиможалобномъ, у другой женщины, много жившей и долго блуждавшей во тьмѣ, проснувшаяся тоска по свѣту, едва слышный сдавленный, но безконечно мучительный молитвенный шепотъ, для старухи, въ теченіе всей жизни ни на минуту не утратившей простодушной религіозной вѣры, свѣтлый геній является божествомъ, вызывающимъ у нея тихое умиленіе и безгранично-преданное обожаніе. Но удивительнѣе всего на первомъ планѣ юноша изъ породы тѣхъ, кому за тысячи равнодушныхъ и несмысленныхъ суждено искупать достоинство человѣческой природы цѣлой жизнью упорной умственной работы и вѣчно неудовлетворенной душевной тоски. Онъ успѣлъ преждевременно постарѣть, утратить физическую мощь и -- не дожить до желаннаго момента удовлетворенія. Онъ на той грани, когда человѣкъ послѣ кризиса отчаянія или переходитъ къ холодному скептицизму и по временамъ, при случаѣ, съ горькой усмѣшкой спрашиваетъ у другихъ еще не разочаровавшихся и не павшихъ духомъ: что есть истина?-- или бросается въ головокружительный потокъ жизни, не зная ни цѣли, не заботясь о концѣ...
   Художникъ понялъ и психологію, и моментъ... Какъ кстати эти длинные, будто прилипшіе къ вспотѣвшему лбу, безпорядочно разметанные волосы, эти растерянно-разведенныя руки, этотъ небрежный, у насъ въ былое время, сказали бы -- студенческій костюмъ, эта книга, виднѣющаяся изъ кармана... Да, предъ вами дѣйствительно вопль, выхваченный изъ смутнаго гомона жизни и запечатлѣнный на полотнѣ -- ярко, потрясающе-правдиво...
   И дальше не мало эффектныхъ фигуръ,-- пожалуй даже представляетъ извѣстный интересъ и самоубійца, совершенный контрастъ только что описанному юношѣ,-- прожигатель жизни или неудавшійся Struggleforlifeur.
   Вы долго смотрите на эти лица. И врядъ ли найдется хотя бы одинъ зритель, у кого въ памяти не вспало бы какое-либо личное впечатлѣніе, воспоминаніе, у кого не шевельнулось бы въ сердцѣ, быть можетъ, давно замолкшее, подавленное настроеніе, теперь воплощенное одной изъ этихъ драматическихъ фигуръ.
   Но вы изучили подробности картины, оцѣнили страдальцевъ и страдалицъ, тщательнѣйше разобрали индивидуальные оттѣнки ихъ страданій -- и задаете вопросъ: что же означаетъ все цѣлое?
   Вѣдь художникъ рисовалъ не галлерею отдѣльныхъ лицъ, а осуществлялъ нѣкій цѣльный замыселъ, желалъ представить вѣчную общечеловѣческую драму и на каждую фигуру своей картины смотрѣлъ только какъ на одно изъ дѣйствующихъ лицъ грандіозной пьесы, и каждый крикъ и вздохъ мнилъ звуками стройной, хотя и бурной и грозной симфоніи?
   Достигнута ли цѣль? Характеры есть, но видите ли вы пьесу?
   Нѣтъ. Въ вашу душу не входить драма, задуманная художникомъ. Вы глубоко заинтересованы, потрясены частностями, но когда вопросъ доходитъ до общаго,-- вы не только равнодушны,-- вамъ становится досадно: зачѣмъ столько драгоцѣннаго матеріала потрачено, неразумно и насильственно брошено -- на явно фальшивое и безцѣльное сооруженіе?
   Художникъ хочетъ показать намъ, какой трагическій разгромъ -- таково вѣдь до послѣдней степей напряженное настроеніе его картины -- вызываетъ въ средѣ людей вѣчно-манящее и вѣчно-недостижимое Невѣдомое. Художникъ собралъ множество типовъ, возможно больше представителей страдающаго человѣчества и устремилъ ихъ на нѣкую крутую скалу -- туда... И взбирается бѣдное мятущееся человѣчество на эту скалу, и протягиваетъ оно безпомощныя, судорожныя руки къ верховному свѣту, а свѣтъ все дальше расплывается въ туманѣ и вотъ-вотъ исчезнетъ въ золотистой дали.
   Поэтично, можетъ быть, трогательно, но выдуманно и не менѣе ложно, чѣмъ всякая заурядная мелодрама.
   О, какое бы возвышенное и благородное зрѣлище представлялъ нашъ міръ, если бы дѣйствительно его обуревала такая ненасытная жгучая жажда идеала, если бы это великое чувство дѣйствительно проносилось такой мощной, всеобъемлющей волной по нашей бѣдной планетѣ! Зачѣмъ тогда людямъ -- то въ будущемъ, то въ прошломъ -- воображать золотой вѣкъ? Съ такими духовными богатствами, съ такимъ выспреннимъ полетомъ ума и сердца и съ такой энергіей благороднѣйшей воли дѣйствительность выше и краше всякой легенды.
   Но -- увы!-- этого нѣтъ.
   Мы еще можемъ вѣрить, что на свѣтѣ не перевелись Гамлеты, Фаусты и даже Магдалины, что вотъ этотъ юноша съ книгой -- вполнѣ реальное лицо и эта женщина, среди современнаго Содома затосковавшая о небѣ,-- не праздная фантазія художественнаго воображенія... Но что общаго между этимъ отчаяніемъ и тоской и вотъ этимъ самоубійцей или этой молящейся старухой или еще лучше -- надорванными воплями пролетарія, также расчищающаго себѣ путь кверху?
   Не геній, рѣющій въ небесной мглѣ, заставляетъ молиться, плакать и умирать этихъ людей. До идеала ли этому оборванному, измочаленному работой и лишеніями бѣдняку, когда, можетъ быть, въ эту минуту, на его глазахъ, съ его близкими совершается самая матеріальная и самая страшная драма -- о хлѣбѣ единомъ?
   Въ той же залѣ имѣется картина, почти съ тождественнымъ названіемъ, какъ и аллегорія Рошгросса, но совершенно другого замысла. Это одно изъ интереснѣйшихъ и жизненнѣйшихъ произведеній всей выставки,-- можетъ быть, самое жизненное во всѣхъ отдѣлахъ, кромѣ русскаго. Принадлежитъ оно венеціанскому художнику Оресту да Молина, называется Angoscia и изображаетъ самое простое явленіе.
   Предъ вами пріемная больницы, въ перспективѣ рядъ кроватей, занятыхъ больными, налѣво запертая дверь въ операціонную комнату. Тамъ оперируютъ, очевидно, ребенка -- una persona cara для всѣхъ присутствующихъ въ пріемной. Ихъ четверо: старикъ и старуха и двое молодыхъ супруговъ,-- и какъ обдуманы позы и лица этихъ фигуръ, какъ нарисована каждая мельчайшая черта! Можно читать цѣлыя біографіи и безошибочно составить точнѣйшія характеристики по этимъ рисункамъ.
   Спеціалисты, вѣроятно, могли бы по достоинству оцѣнить совершенство техники: картина, небольшая по размѣрамъ, кажется панорамой, и даже сторожъ у задней стѣны палаты со щеткой въ рукахъ стоитъ предъ вами будто живой, и вы ждете, вотъ, вотъ онъ сдѣлаетъ взмахъ.
   Но не эти вопросы для насъ важны. Мы видимъ поразительное искусство, съ какимъ художникъ создалъ изъ группы лицъ дѣйствительно цѣльную сильную драму. Здѣсь не только люди объединены общимъ глубокимъ чувствомъ, всѣ связаны однимъ трагическимъ узломъ,-- но ихъ внѣшность, позы, одежда, выраженія лицъ -- все безъ исключенія дѣйствительно говоритъ вамъ о великомъ страданіи. Художникъ не выдумывалъ иносказательнаго предмета, фантастической точки, къ которой чисто внѣшне могъ бы приковать движенія и чувства своихъ героевъ: онъ взялъ свой предметъ, какъ онъ данъ самой жизнью,-- и никакіе символы не захватятъ васъ съ такой силой поэзіи и правды, какъ эта жанровая картинка.
   Особенно трогательна молодая женщина. Она родилась красавицей,-- изящной, благородной, съ жгучими глубокими глазами, роскошными черными волосами и походкой,-- несмотря на демократическое происхожденіе,-- "обличающей богиню". Но бѣдность наложила свою тяжелую руку на всѣ дары природы,-- и посмотрите, сколько горя -- невысказаннаго и невыплаканнаго -- въ матовомъ потускнѣвшемъ лицѣ, сколько чисто-мученическихъ ощущеній въ этой закинутой назадъ головѣ и безсильно опущенныхъ рукахъ! Кажется, сію минуту вырвется послѣдній предсмертный крикъ отчаянія, лишь только откроется дверь и объявятъ страшную истину.
   Такъ когда-то страдала и эта старуха. Но долгіе годы привели ее къ непреклонному убѣжденію: все на свѣтѣ не такъ, какъ хочется,-- и она будто увѣрена именно въ несчастливомъ исходѣ операціи. Въ тѣхъ условіяхъ жизни, гдѣ она выстрадала свой вѣкъ, удача и счастье слишкомъ рѣдкіе гости, ихъ принимаютъ съ недовѣріемъ, съ невольнымъ скептицизмомъ, какъ бы подозрѣвая ошибку или лукавую уловку судьбы... Выразить кистью этотъ скептицизмъ многоопытной и многострадальной старости -- по-истинѣ чудо искусства: краски говорятъ вамъ яснѣе, чѣмъ рѣчь, и въ застывшемъ выраженіи человѣческаго лица вскрываютъ тончайшіе оттѣнки одного изъ самыхъ сложныхъ психологическихъ и бытовыхъ явленій.
   Среди сидящей группы стоитъ мужъ и отецъ. Надо предварительно приглядѣться къ западно-европейскому пролетарію, познакомиться съ его образомъ мыслей, видѣть его въ работѣ и за стаканомъ вина,-- тогда только вы оцѣните весь реализмъ фигуры на картинѣ.
   Это -- воплощеніе нервнаго и непрестанно-мятущагося существованія. Минуты бездѣйствія -- отнюдь не минуты покоя, а какой-то суровой, нервно-взвинченной думы,-- не думы даже, а цѣлой вереницы представленій, соображеній, вплоть до окончательнаго, столь же нервнаго и рѣзкаго рѣшенія. Худощавое тѣло, кажется, все ушло въ нервы, сдвинутая назадъ фуражка, спущенные на лобъ волосы, крѣпко скрещенныя на груди руки -- все это будто только что замершее движеніе, и достаточно малѣйшаго внѣшняго толчка, чтобы на минуту подавленные нервы вновь заговорили, закричали -- отнюдь не въ жалобахъ, а въ мрачномъ негодованіи и угрозахъ.
   И здѣсь же сидящій старикъ, самъ когда-то бывшій такимъ, явно одобритъ это негодованіе и эти угрозы, только сдѣлаетъ это безъ крика -- можетъ быть даже безъ слова -- а выразительнымъ взглядомъ, движеніемъ. У него нѣтъ физическихъ силъ волноваться и шумѣть, но за то энергія гнѣва у него еще глубже, еще принципіальнѣе.
   Вотъ подлинная Angoscia Нитапа, висящая надъ большинствомъ современнаго человѣчества! Не свѣтлые, романтическіе призраки, не идеально-прекрасныя мечты о той сторонѣ рѣютъ надъ нами, а грозный, удручающе-реальный вопросъ о самой возможности грезить и мечтать.
   И Рошгроссъ напрасно переполнилъ свою картину лицами всѣхъ состояній и общественныхъ положеній. Нѣтъ въ наше время такой идеально-выспренней силы, какая всѣхъ одинаково приковывала бы къ себѣ своей неземной красотой. Нѣтъ также и самоотверженной вѣры въ жизнь "не о хлѣбѣ единомъ". Можетъ быть, и настанетъ время, когда вотъ такой сіяющій призракъ будетъ манить и сладостно мучить человѣческія сердца, но тогда и не будетъ такихъ драмъ, какія изобразилъ художникъ.
   Вѣдь уже стремленіе къ идеалу само по себѣ счастье, и художникъ изобразилъ совершенно нереальную психологію, нарисовавъ ожесточенную борьбу, безысходныя муки за сверкающій вверху призракъ. Только другая Angoscia, представленная на венеціанской картинѣ, вызываетъ у людей такіе аффекты и кризисы. А идеалисты обыкновенно съ яснымъ и твердымъ, будто влюбленнымъ, взоромъ идутъ къ своей цѣли, и величайшіе подвижники идей, отъ Сократа до послѣднихъ жертвъ католической инквизиціи, образцы человѣческаго благородно-гордаго достоинства и самосознанія.
   Чтобы такъ извратить дѣйствительность, надо быть совершенно равнодушнымъ къ правдѣ жизни. И Рошгроссъ, несомнѣнно, менѣе всего интересовался ею, пользуясь своими обширными наблюденіями надъ зломъ и несчастьемъ, ради фантастической, театрально-эффектной, шикарно-скомбинированной задачи. Онъ эксплуатировалъ человѣческое горе и отчаяніе, совершенно чуждый ему по своимъ настроеніямъ и сочувствіямъ.
   Отъ начала до конца онъ оставался однимъ изъ тѣхъ артистовъ-капуциновъ, которые въ Римѣ устроили изъ человѣческихъ костей своего рода кунсткамеру. Такъ и нашъ художникъ оперировалъ съ трагедіями и драмами, самоубійцами и идеалистами, съ обездоленной толпой и съ разочарованными Фаустами и Гамлетами.
   Ему требовался извѣстный узоръ -- и онъ втискивалъ въ него человѣческія фигуры, сообразуясь исключительно съ эстетическими требованіями узора. По существу онъ сыгралъ роль тѣхъ же идиллическихъ риторовъ, какихъ мы видимъ въ авторахъ разныхъ Мечтаній, Размышленій, Душъ, обнаружилъ такую же сухость собственной души и такое же разсчитанное кокетничанье съ идеей и техникой.
   Никогда даромъ не проходитъ артисту или поэту подобное отношеніе къ серьезнѣйшимъ запросамъ дѣйствительности и къ важнѣйшимъ моментамъ человѣческаго духа! Именно это -- случаи, когда отъ великаго до жалкаго и смѣшного одинъ шагъ,-- не отъ великаго собственно, а отъ преднамѣренной поддѣлки подъ великое при помощи фразъ, позъ и иныхъ сценическихъ эффектовъ.
   Истинное величіе не подлежитъ пародіи, въ какое бы безнадежное положеніе ни ставили его обстоятельства. Лиръ одинаково великъ и въ порфирѣ и рубищѣ, пожалуй даже въ рубищѣ -- по человѣчеству -- величественнѣе, чѣмъ на тронѣ. Но самозванное, извнѣ заимствованное величіе, не отвѣчающее нравственной природѣ мнимаго героя, благодарнѣйшая задача для сатиры и породій, и Бонапарты -- всѣхъ размѣровъ и всѣхъ сортовъ -- искони были и будутъ законнымъ достояніемъ насмѣшки и каррикатуры.
   Въ такое же положеніе попалъ и французскій художникъ.
   На Agnosia humana существуетъ каррикатура очень грубая, пожалуй даже циничная, если принять во вниманіе самую тему Рошгросса,-- но при всемъ этомъ каррикатурѣ нельзя отказать въ жестокомъ остроуміи.
   На скалѣ, какъ и у Рошгросса, стая собакъ, она съ остервенѣніемъ бросается вслѣдъ за костью, несущейся надъ ней по воздуху.
   Можно ли было бы пародировать до такой степени откровенно художественное произведеніе, если бы оно дѣйствительно было проникнуто идеальнымъ, прочувствованнымъ и продуманнымъ настроеніемъ, если бы художникъ на самомъ дѣлѣ творилъ отъ глубины души, а не позировалъ и не фразёрствовалъ? Мало этого. Въ каррикатурѣ вы готовы видѣть болѣе реальное явленіе, чѣмъ въ самой картинѣ: въ каррикатурѣ есть безусловное единство, неопровержимая правда дѣйствительности, хотя бы даже и "низкой", но естественной и художникомъ не извращенной. Величія, конечно, здѣсь нѣтъ,-- но драма несомнѣнна, въ полномъ смыслѣ жизненная, цѣльная, дикая и звѣрская,-- но, снова повторяемъ, не напряженно-продуманная, а органически-возникшая.
   Въ результатѣ, каррикатура поднимается надъ картиной, убиваетъ ее не только жестокою удачною пародіей самой композиціи художника, но даже своими художественными достоинствами.
   

V.

   Рошгроссъ самый крупный примѣръ многочисленныхъ faux pas и coquetteries d'artiste, если можно такъ выразиться, представленныхъ французскимъ отдѣломъ международной выставки.
   На первомъ планѣ, конечно, импрессіонизмъ... Опять не наше дѣло говорить о принципахъ техническаго искусства, о неизбѣжности новыхъ пріемовъ въ новой живописи, вообще о спеціальныхъ причинахъ, вызвавшихъ импрессіонизмъ не только въ литературѣ, но и въ другихъ областяхъ художественнаго творчества.
   Что такое импрессіонизмъ въ беллетристикѣ и въ критикѣ -- всякому читателю болѣе или менѣе извѣстно, и намъ на страницахъ Русской Мысли приходилось уже вести рѣчь на эту тему.
   Въ общемъ -- въ беллетристикѣ -- это натуралистическій репортажъ, до послѣдней степени измельченный, размѣненный на пикантные пустяки, превращенный въ прозаическое попури изъ фельетонной blague и уличной шансонетки.
   Въ критикѣ -- это принципіальное отсутствіе всякаго идейнаго и художественнаго принципа, тоже репортажъ фразъ, каламбуровъ, разнаго сорта захлестокъ, бойкихъ, эффектныхъ, но оставляющихъ впечатлѣніе брызгъ воды, долетѣвшихъ на васъ изъ какого-то праздно бьющаго фонтана.
   Что такое импрессіонизмъ въ живописи?-- для насъ собственно вопросъ рѣшается просто.
   Въ беллетристикѣ импрессіонизмъ -- устраненіе вдумчивой наблюдательности надъ дѣйствительностью, способности осмысленныхъ представленій о фактахъ, въ критикѣ -- такое же банкротство мысли, замѣна какихъ бы то ни было опредѣленныхъ сужденій и взглядовъ чисто-эмоціональными настроеніями.
   Въ живописи импрессіонизмъ, какъ идейное и творческое явленіе, несомнѣнно представляетъ нѣчто параллельное, если не тождественное, съ ролью той же школы въ беллетристикѣ и критикѣ.
   Но мы не станемъ пускаться въ сложныя и отдаленныя сужденія. Мы подходимъ къ картинѣ, какъ публика: вѣдь для нея же работаютъ художники, все равно какъ беллетристы пишутъ романы. Но къ роману можно предъявлять самыя разнообразныя требованія,-- все зависитъ отъ уровня читательскаго ума, вкуса, нравственности.
   Произведенія живописи въ этомъ отношеніи, можно сказать, опредѣленнѣе, прямолинейнѣе. Мы отъ картины требуемъ прежде всего полной ясности, наглядности, возможнаго правдоподобія, болѣе или менѣе точнаго приближенія нашихъ впечатлѣній отъ художественнаго произведенія къ нашимъ впечатлѣніямъ отъ природы или человѣческой жизни.
   Эти требованія неминуемо предъявляются рѣшительно всѣми -- и многоучеными и простыми смертными. Все равно, какъ во всякой человѣческой рѣчи ищутъ логики, здраваго смысла, такъ въ картинѣ -- опредѣленности рисунка, жизненности, хотя бы внѣшней -- пейзажа и жанра.
   Предъ нами нѣсколько большихъ картинъ французскихъ художниковъ. Le Nu -- великое le Nu -- современнаго парижскаго искусства мы оставимъ въ сторонѣ. Оно, впрочемъ, и представлено по количеству очень скромно, по качеству довольно эффектно.
   Напримѣръ, двѣ фигуры: Даная и Уснувшая нимфа -- каждая въ своемъ родѣ фокусъ. Даная -- нѣчто до неуловимости нѣжно-матовое, съ золотистыми волосами, съ какимъ-то будто мертвеннымъ оттѣнкомъ кожи на черномъ фонѣ, Нимфа -- наоборотъ -- вся свѣтится, какъ чистѣйшій мраморъ, и игра тѣней на сверкающемъ тѣлѣ, вѣроятно, большое совершенство въ техническомъ смыслѣ.
   Пройдемъ мимо и идиллій съ луной и дѣвами,-- подойдемъ сначала къ двумъ картинамъ одной изъ первостепенныхъ знаменитостей современной французской живописи, Пюи де Шаванна.
   Картины висятъ рядомъ; одна изображаетъ Зиму, другая называется Умирающій поэтъ.
   Зима -- пейзажъ и жанръ одновременно, но попробуйте отличить деревья отъ людей,-- не по внѣшности очертанія, конечно, а по жизненности, просто по движенію! Это, повидимому, прямо неестественно. Среди людей, по замыслу художника, кипитъ жизнь: одна группа канатомъ валитъ дерево, другая собираетъ и несетъ топливо, у огня мужчина грѣетъ ребенка. Но все это вы различаете послѣ того, какъ пристально, на самомъ близкомъ разстояніи, всмотритесь въ картину. Издали это -- рядъ сѣрыхъ пятенъ, безпорядочно набросанныхъ кляксъ, и никакія напряженія фантазіи и зрѣнія не дадутъ вамъ цѣльнаго впечатлѣнія, простого смысла въ рисункѣ.
   А между тѣмъ импрессіонизмъ именно разсчитываетъ на энергичный охватъ одного настроенія, полученнаго художникомъ,-- охватъ сильный общею цѣльностью и гармоніей, независимо отъ подробностей.
   Вблизи другое недоразумѣніе.
   Вы рѣшительно не въ состояніи опредѣлить не только внутренній міръ, чувство даннаго момента по лицамъ людей,-- вы не всегда можете отличить даже полъ и возрастъ. До такой степени, очевидно, расшалилась кисть художника и такъ загипнотизировалъ онъ себя общимъ впечатлѣніемъ, что пренебрегъ элементарнѣйшими требованіями всякаго нагляднаго искусства: живопись перестаетъ говорить глазамъ,-- какъ же она можетъ говорить уму и сердцу?
   Какая громадная, подавляющая разница между этой смутой красокъ и фигуръ и солнечными, по ясности и живости, старыми пейзажами голландскихъ художниковъ! Вообще сопоставленіе искусства XVI или даже XVII вѣка съ новѣйшими судорожными новшествами прямо уничтожаетъ современныхъ знаменитостей.
   И не потому, чтобы въ концѣ XIX вѣка рѣшительно не было талантовъ. Вѣроятно, тотъ же Пюи де Шаваннъ могъ бы, по даровитости, соревновать какому-нибудь Ruysh'у или Ruysum'у. А между тѣмъ отправьтесь въ Уффици, отыщите пейзажи, разные виды и nature morte этихъ художниковъ, сравните ихъ произведенія съ Зимой или съ видами и Цвѣтами другой французской знаменитости, Жанъ-Франсуа Рафаэлли,-- вы подумаете, будто въ наше время, какъ и въ средніе вѣка, вновь утрачены артистическія традиціи и мы возвращаемся къ искусству варварскихъ народовъ.
   Вѣдь требуютъ же декаденты въ поэзіи одной музыки, однихъ звуковъ, гонятъ не только мысль, но даже ясно выраженныя чувства... Вѣдь это не что иное, какъ пѣсни дикарей, рядъ нечленораздѣльныхъ звуковъ и криковъ. Отчего и живописи не вступить на тотъ же путь?
   Прерафаэлисты въ Англіи и импрессіонисты во Франціи рѣшаютъ вопросъ утвердительно, и предъ нами результаты школы.
   Да, школы, а не свободнаго творчества. Въ этомъ вся разница между современными фокусниками искусства и его старыми жрецами.
   У тѣхъ тоже были школы и направленія, но они не подчиняли глазъ и талантъ теоріи въ ущербъ дѣйствительности и вдохновенію. Они только воспитывали сочувствіе той или другой дѣйствительности, направляли вдохновеніе къ тѣмъ или другимъ одинаково художественнымъ и реальнымъ цѣлямъ.
   Вы съ перваго взгляда увидите и навсегда запомните разницу между какой угодно Мадонной Рафаэля и Мадонной Рубенса, хотя бы, наприм., въ римской Chiesa Nuova. Но въ ту же минуту вы поймете, почему тотъ и другой -- великій артистъ.
   Едва ли не самая характерная, идеальная Мадонна Рафаэля во дворцѣ Питти, такъ называемая Св. Дѣва въ креслѣ, исполнена живой реальной красоты, ликъ ея -- цѣлая открытая книга, и почему вы такъ долго можете стоять предъ ней, объясняется именно богатствомъ и яркостью содержанія этой книги. Вы видите нѣчто и знаете что.
   Рубенсъ приблизитъ васъ къ землѣ, покажетъ прежде всего смертную природу въ божественномъ, Рафаэль -- божественное въ смертныхъ формахъ, но оба могущественно захватятъ васъ со всѣми накопившимися опытами вашего сердца и всѣми вашими думами и идеями. Вы отнюдь не пройдете мимо мельчайшей подробности въ жанрѣ Рубенса, не преминете вглядѣться съ одинаковымъ интересомъ въ глаза рафаэлевской Форнарины и его же Іоанна Крестителя, и у васъ останется впечатлѣніе, будто вы только что услышали цѣлую исторію бѣдной человѣческой жизни или чудную легенду о человѣческомъ величіи.
   Пусть импрессіонисты попробуютъ похвалиться такими же впечатлѣніями своей публики.
   Особенно Рафаэлли становится жалокъ и невыразимо мелокъ и комиченъ съ своими двумя площадями -- Согласія и Св. Михаила.
   Прежде всего -- едва вѣроятная бѣдность наблюдательской способности. Обѣ площади почти нельзя отличить другъ отъ друга. Къ смутѣ импрессіонистской техники присоединилось еще поразительное однообразіе и худосочіе композиціи.
   На Площади Согласія на первомъ планѣ дама съ дѣвочкой, на Площади Св. Михаила -- то же самое, прибавлена только собачка, по парѣ солдатъ въ красныхъ панталонахъ и тамъ и здѣсь, на одной только пририсована еще велосипедистка.
   И опять сравните однородныя произведенія старыхъ мастеровъ, напримѣръ Площадь въ Амстердамѣ голландскаго художника XVII вѣка Van der Heyden'а (Уффици): сколько жизни, силы и движенія, а главное -- чисто-импровизаторскаго вдохновенія и разнообразія въ его группахъ горожанъ и торговокъ!
   Дальше -- двѣ картины цвѣтовъ Рафаэлли. Это будто цвѣты каменнаго вѣка и реставрированные по орнаментамъ приблизительно такой же эпохи... Смертью и какой-то блѣдной немочью вѣетъ даже тамъ, гдѣ у художника былъ подъ руками, кажется, самый свѣжій и свѣтлый мотивъ.
   Мы упомянули еще объ аллегоріи Умирающій поэтъ. Ангелъ держитъ за руку синевато-блѣднаго, страшно худого человѣка съ закрытыми глазами, одѣтаго въ костюмъ не то юродиваго, не то монастырскаго послушника.
   Подъ картиной вмѣсто Il poeta morente можно сдѣлать множество другихъ символическихъ надписей и въ результатѣ все-таки останется только странный капризъ художнической фантазіи и технически, можетъ быть, очень искусныя манипуляціи съ голубою краской, но для темы совершенно безцѣльныя.
   Итакъ, страна, слывущая до сихъ поръ очагомъ самыхъ жгучихъ современныхъ вопросовъ въ искусствѣ и въ современной жизни, явилась на международную выставку будто искалѣченной, ограбленной, вообще потерпѣвшей матеріальный и нравственный погромъ.
   Исконное галльское rerum novarum stadium -- смертная жажда къ модѣ и новизнѣ во всѣхъ областяхъ духовной и внѣшней жизни -- въ концѣ XIX вѣка приводитъ къ больнымъ судорогамъ развинченнаго воображенія и измельчавшей мысли. Вмѣсто прочныхъ и серьезныхъ нововведеній выходятъ капризы, напоминающіе извѣстный анекдотъ, какъ и кѣмъ создаются парижскія моды въ дамскихъ туалетахъ.
   Во время одного веселаго ужина театральной звѣздѣ пришла фантазія моментально créer -- фасонъ шляпокъ. Она обратилась къ компаніи и заявила ей подъ честнымъ артистическимъ словомъ, что съ завтрашняго дня дамы Парижа будутъ носить уродливѣйшіе головные уборы, она сама не знаетъ какіе. "Но вы сейчасъ увидите образчикъ!" -- воскликнула артистка, бросила на землю свою шляпу и принялась мять ее ногами. Послѣ этой операціи на полу оказался новый "фасонъ", дѣйствительно, въ слѣдующую же недѣлю восторжествовавшій на парижскомъ рынкѣ модъ.
   Такъ, повидимому, и разные Рафаэлли и Пюи де Шаванпы создаютъ свои художественныя школы, за однимъ счастливымъ исключеніемъ.
   Модное творчество подгулявшей сценической знаменитости немедленно усвоивается вполнѣ трезвыми дамами всего міра, разъ оно освящено на парижскихъ бульварахъ.
   Къ великому достоинству искусства, этого не происходитъ съ открытіями импрессіонистовъ. На той же выставкѣ можно видѣть произведенія -- правда, въ весьма ограниченномъ количествѣ,-- не имѣющія ничего общаго ни съ декадентскими фантасмагоріями, ни съ слюнявымъ разсудочнымъ идиллизмомъ поэтовъ луны, дѣвы и овечьяго стада.
   

VI.

   Овцы и бараны играютъ на выставкѣ первостепенную роль въ выполненіи самой, повидимому, прозаической и безусловно тяжелой темы,-- въ изображеніи деревенской жизни. Все равно, какъ одни художники Размышленіе не могутъ представить выше уровня задумчивой дѣвицы или томно-мечтающей дѣвы почтеннаго возраста, такъ еще болѣе многочисленный сортъ живописцевъ въ современной деревнѣ знаютъ только pascolo да ovile, овечекъ на лугу и овечекъ въ хлѣвѣ.
   Собственно объ этихъ работахъ не стоило бы и говорить, но онѣ импонируютъ количествомъ и главное -- тема оказывается одинаково соблазнительной для художниковъ самыхъ разнородныхъ странъ -- Италіи и Голландіи, двухъ родоначальницъ новаго искусства.
   Луна пользуется сочувствіемъ преимущественно на далекомъ сѣверѣ, въ Шотландіи и Швеціи: здѣсь можно найти и луну восходящую, и луну заходящую, и время между солнцемъ и луной, и просто луну, освѣщающую дѣвочекъ, старичковъ и людей средняго возраста... Это -- какой-то культъ луны, совершенно затмевающій античное обожаніе Діаны -- божества второстепеннаго и выполнявшаго, помимо ночныхъ странствій, для эллина мало занимательныхъ,-- еще другія роли.
   Теперь луна царитъ только во имя своего луннаго свѣта.
   Можетъ быть, даже сѣверные художники устыдились бы своего пристрастія, еслибъ увидѣли свои произведенія одновременно: выходитъ какая-то презабавная погоня за предметомъ, отнюдь не обѣщающимъ большой поживы болѣе или менѣе развитому воображенію даже одного художника.
   Единственный отдѣлъ, гдѣ нѣтъ ни дѣвственныхъ лунъ, ни влюбленныхъ въ луну дѣвицъ, ни даже барашковъ,-- русскій.
   Онъ не великъ, но за то каждая картина со смысломъ и съ достоинствомъ занимаетъ свое мѣсто. Мы видѣли, даже итальянская печать русскій отдѣлъ признаетъ самымъ полнымъ и поучительнымъ.
   Но въ этой печати мы встрѣтили и одно замѣчаніе, Богъ вѣсть зачѣмъ брошенное, но какъ будто укоряющее русскихъ художниковъ.
   "У нихъ -- говорилъ недавно одинъ толстый римскій журналъ -- нѣтъ попытокъ въ области новаго идеализма и новой техники. Отмѣчаю это -- спѣшитъ замѣтить критикъ -- senza lodo е senza biasimo", т.-е. ни въ похвалу, ни въ укоръ.
   Но, повидимому, скорѣе въ укоръ, чѣмъ въ похвалу, иначе зачѣмъ было и трогать какой-то новый идеализмъ и еще болѣе невѣдомую новую технику. Рѣчь можетъ идти о символизмѣ и импрессіонизмѣ: одинъ притязаетъ на содержаніе, другой преобразуетъ внѣшнюю сторону живописи.
   Мы знаемъ, чего стоятъ эти "новости", и критику слѣдовало бы высказаться опредѣленнѣе. Выходитъ, вообще ему хотѣлось бросить камешекъ въ извѣстномъ направленіи: это въ духѣ современной итальянской печати по адресу всего русскаго.
   Но даже и этотъ духъ не мѣшаетъ итальянцамъ восхищаться, прежде всего, Дуэлью Рѣпина. Предъ картиной почти всегда публика, живо, поитальянски, обсуждающая сюжетъ и исполненіе. Очевидно, и то и другое захватываетъ зрителей, менѣе всего знакомыхъ съ нашимъ бытомъ, съ типами и нравственною природой русскихъ людей.
   Потомъ, изъ двухъ десятковъ русскихъ картинъ двѣ были проданы въ самой Венеціи, въ началѣ выставки, Киселева -- Домъ сельскаго священника и Творожникова -- Дѣвочка. Послѣдняя пріобрѣтена однимъ изъ итальянскихъ аристократовъ и подарена венеціанскому муниципалитету, основывающему галлерею новаго искусства.
   Ни въ одномъ отдѣлѣ нѣтъ -- по крайней мѣрѣ, не было до половины іюля -- такого процента проданныхъ картинъ,-- въ большинствѣ отдѣловъ совсѣмъ ни одной не продано, несмотря на полное господство и новаго идеализма и новой техники.
   Очевидно, въ публикѣ спросъ рѣшительно расходится съ новизнами художниковъ. Она, по исконному прирожденному стремленію къ простотѣ, къ правдѣ и къ жизни,-- идетъ туда, куда зоветъ ее искреннее чувство художника и непосредственный свободный талантъ.
   И сколько, въ результатѣ, является настоящаго идеализма,-- глубокаго по нравственному смыслу и общественному значенію и въ то же время всѣмъ доступнаго!
   Дуэль Рѣпина, независимо отъ исключительно-художественныхъ достоинствъ, одна изъ краснорѣчивѣйшихъ главъ современной русской жизни, и притомъ написанная въ исконномъ русскомъ направленіи: вся проникнутая идеалистически-чуткимъ личнымъ міромъ автора, вся -- отъ основного мотива до мельчайшихъ подробностей -- освѣщенная особымъ, только русскому таланту свойственнымъ свѣтомъ, неизмѣнно-человѣчнымъ, грустно-снисходящимъ и любовно-прощающимъ чувствомъ брата и ближняго. Это -- высшая поэзія сердца, сама по себѣ, независимо отъ преднамѣренныхъ внушеній ума и нарочитыхъ обстоятельствъ, приводящая талантъ художника къ высокимъ идеаламъ свободной личности и культурной средѣ.
   Съ какой истинно-виртуозной находчивостью выбранъ моментъ дуэли! Дуэль въ сущности кончена,-- и кончена трагически: одинъ изъ противниковъ неизбѣжно умретъ, можетъ быть, въ теченіе всего нѣсколькихъ минутъ. Его лицо уже тронуто вѣяніемъ послѣдняго часа и пробѣгающія по немъ блѣдныя трепещущія лучи восходящаго солнца, кажется, передаютъ намъ послѣдній трепетъ замирающихъ нервовъ и невольныя судороги страдальческаго лица.
   Да, страдальческаго, но, посмотрите, озареннаго какой улыбкой! Умирающій протянулъ руку своему убійцѣ и шепчетъ ему слова прощенія, вызывающія у того смертный холодъ въ душѣ и нестерпимыя укоризны, можетъ быть, насильственно согрѣшившей и въ дѣйствительности невинной совѣсти. Онъ не можетъ смотрѣть въ лицо своей жертвы, и у него -- вы это знаете навѣрное -- останется то же чувство на всю жизнь. Оно, съ извѣстными оттѣнками, сжимаетъ сердца нестерпимой болью и подневольныхъ свидѣтелей драмы, секундантовъ той и другой стороны, и они тоже не забудутъ страшнаго момента, когда въ застывшей тишинѣ раздавался прерывистый шепотъ ихъ товарища, на утрѣ своихъ дней провожавшаго на ихъ глазахъ свое послѣднее утро.
   Вотъ что называется "святымъ искусствомъ",-- искусствомъ, вызывающимъ у людей все лучшее, что только вложено въ нихъ природой и что развито цивилизаціей. Это и значитъ быть художникомъ, какъ хотите назовите -- пророкомъ, публицистомъ, но только художникомъ-человѣкомъ въ совершенномъ обладаніи неотъемлемыми человѣческими дарами, неустанно и искренне вдумчивой мыслью и естественно-отзывчивымъ, неотразимо-чуткимъ сердцемъ.
   И мы видимъ, такой талантъ находитъ признаніе и оцѣнку всюду, именно потому, что онъ, при всѣхъ своихъ національныхъ чертахъ, по существу выше всякой національности, точнѣе, внѣ ея особыхъ психологическихъ и общественныхъ задатковъ,-- онъ общечеловѣченъ. И итальянецъартистъ, создавшій цезаризмъ, папство, Возрожденіе -- все, что совершенно чуждо духу русскаго народа, остановится пораженный и растроганный передъ произведеніемъ одного изъ національнѣйшихъ русскихъ талантовъ.
   Вотъ на этой-то почвѣ совершаются самыя прочныя единенія между націями, такіе таланты вѣрнѣе всѣхъ дипломатовъ и полководцевъ свой народъ вводятъ въ братскій сонмъ другихъ народовъ. И именно художественнымъ дарованіямъ, подобнымъ рѣпинскому, русская литература обязана своимъ міровымъ значеніемъ, своей культурной миссіей среда старѣйшихъ и разностороннѣйшихъ цивилизацій.
   Другая картина Рѣпина -- Донъ Жуанъ и донна Анна.
   Мы лично слышали отъ итальянцевъ, прочитали и въ вышеупомянутой журнальной статьѣ крайне неодобрительный отзывъ объ этомъ произведеніи. И мы должны были ждать его, также, какъ, вѣроятно, и самъ художникъ.
   Но какъ разъ этотъ отзывъ поднимаетъ, въ нашихъ глазахъ, на исключительную идейную высоту рѣпинскаго Донъ-Жуана, лишнею чертой отмѣчаетъ великую силу великаго таланта -- силу все той же простоты и правды.
   Этотъ Донъ Жуанъ -- говорятъ итальянцы -- вовсе не соотвѣтствуетъ традиціонному образу персонажа... Какъ! Такой всесвѣтный герой, неотразимый обольститель женщинъ, любимецъ поэтовъ -- Байрона, Мюссе, герой композиторовъ,-- и этотъ скромный, заурядный юноша! Ничего героическаго, воинственнаго, ничего, однимъ словомъ, уподобляющаго quel misero giovinetto -- такому громкому витязю, сопернику Фауста, прибавляетъ или литературно крайне невѣжественный критикъ, или въ конецъ зарапортовавшійся поклонникъ донъ-жуапизма.
   Длинная вышла бы исторія, еслибъ мы вновь подняли вопросъ о Донъ-Жуанѣ,-- намъ множество разъ приходилось его касаться. Для нашей цѣли излишня новая бесѣда на старую тему. Мы можемъ предоставить вкусу и уму каждаго читателя отдѣльно -- стать на сторону Рѣпина или его критиковъ.
   Мы только напомнимъ, что Донъ-Жуанъ и у Байрона, и у Мюссе въ особенности -- менѣе всего соперникъ Фауста,-- его отдѣляетъ непроходимая пропасть отъ фаустовской натуры, фаустовскихъ страданій и стремленій, даже отъ фаустовскихъ увлеченій; убѣдиться въ этомъ -- достаточно самаго обыкновеннаго пониманія того, что изображено чернымъ по бѣлому.
   Остаются женщины. Можетъ быть, итальянскій критикъ и поручится, что женщинъ въ большомъ количествѣ можетъ покорять только герой въ высшемъ смыслѣ слова, т.-е. не въ стилѣ перваго тенора и вообще артиста и "отважнаго блондина". Можетъ быть, у итальянскаго критика и имѣются данныя, доказывающія такой идеализмъ женскихъ запросовъ.
   Мы не рѣшаемся предвосхищать его доказательства, удивляемся только, какъ ихъ могъ стяжать соотечественникъ Боккаччіо, Аретина, Габріеля д'Аннунціо, вообще сынъ націи, искони понимавшей и воплощавшей въ литературѣ вѣчно-женственное отнюдь не въ смыслѣ германскаго поэта.
   Но конецъ спору! Для насъ Донъ-Жуанъ Рѣпина -- подлинное психологически-вѣрное и философски-осмысленное представленіе о героѣ любовныхъ приключеній, все равно кто бы ихъ ни воспѣвалъ за свой счетъ -- Байронъ, Мюссе или, можетъ быть, въ будущемъ еще болѣе сильный геній.
   Обѣ картины Рѣпина превосходитъ величиной картина Семирадскаго: Христіанская мученица въ циркѣ Нерона.
   Первое впечатлѣніе очень импонирующее, шикарное,-- но вы всматриваетесь въ блестящее произведеніе, и у васъ невольно являются нѣкоторыя вопросы и сомнѣнія. Художникъ, несомнѣнно, много работалъ по книгамъ и иллюстраціямъ для воспроизведенія во всѣхъ подробностяхъ извѣстнаго couleur locale, нарисовалъ очень трогательно и дѣвушку, привязанную къ бѣшеному быку и замученную среди страшныхъ страданій. Слишкомъ только прекраснымъ и нѣжно-чистымъ осталось молодое тѣло послѣ этихъ страданій! Ее привязали будто уже послѣ спокойной кончины мученицы и потомъ нарочито окровавили ей руки и ноги. Но не въ этомъ сущность вашихъ недоумѣній.
   Центральная фигура -- Неронъ... Неужели живописца могла заинтересовать эта фигура? Послѣ того, какъ древность воспроизвела его въ многочисленныхъ бюстахъ, статуяхъ и барельефахъ? Что можетъ открыть новаго какой угодно живописецъ сердцевѣдецъ на отвратительно-мясистомъ, жирномъ лицѣ этого животно-эстетическаго психопата? Еслибы Семирадскій принадлежалъ къ школѣ натуралистовъ, тогда бы еще, пожалуй, имѣла извѣстный смыслъ попытка изобразить въ человѣческомъ образѣ дѣйствительно любопытную форму психопатіи, эстетическаго наслажденія на почвѣ звѣрства и животности. Психопатія вообще характеризуется чувственнымъ характеромъ эстетическаго восторга, художественныхъ и театральныхъ увлеченій и въ то же время удручающею сухостью сердца и отсутствіемъ настоящаго глубокаго чувства.
   Неронъ воплощалъ этотъ типъ въ предѣлахъ римскаго упадка и, несомнѣнно, навсегда останется благодарнымъ матеріаломъ для крайняго реалистическаго искусства, не отступающаго ни передъ какой правдой извращенной природы.
   Семирадскій -- не изъ этого толка, и его Неронъ, при всей талантливой и тщательной отдѣлкѣ,-- все-таки довольно безличная масса обрюзглаго мяса, закутаннаго въ роскошныя ткани. Кромѣ того, эти ткани нарисованы такъ живо и съ такой очевидной любовью художника, что почти затмеваютъ самого манекена, на которомъ онѣ драпированы. Великій, но въ сильной степени безплодный трудъ! Мы отходимъ отъ картины, не испытавъ глубокаго жизненнаго впечатлѣнія, не взволнованные новой или яркой идеей.
   Наконецъ, художнику съ своею картиной приходится выдерживать опаснѣйшую конкуренцію съ античнымъ произведеніемъ на ту же тему -- извѣстною мраморною группой, Фартіезскій быкъ. Она, повидимому, и вдохновила художника: его картинка называется: Христіанская Дирке въ циркѣ Нерона. Древняя группа представляетъ трагическую участь языческой Дирке.
   Группа -- изумительный образчикъ скульптурной техники. Изъ одного куска мрамора два родосскихъ художника создали цѣлую сцену съ многочисленными фигурами, взятыми въ самый напряженный драматическій моментъ. Это едва ли не самое эффектное художественное воплощеніе женской ревности и мстительности.
   Ѳиванская царица Антіопа, отвергнутая мужемъ, приказала своимъ сыновьямъ привязать свою соперницу, Дирке, къ рогамъ разъяреннаго быка. Моментъ выполненія этого приказанія и представленъ древними художниками.
   Они сумѣли изваять не только всѣхъ дѣйствующихъ лицъ драмы, но украсить группу всевозможными символами лѣсной жизни и охоты, прибавить еще двухъ зрителей -- юношу и собаку и вообще создать нѣчто совершенно исключительное -- по сложности композиціи -- во всемъ античномъ искусствѣ.
   Можно ли послѣ этого соперничать съ подобною виртуозностью скульптуры въ одномъ и томъ же художественномъ мотивѣ? И замѣтьте, въ мраморной группѣ центральная фигура, какъ и слѣдуетъ по темѣ,-- жертва страшнаго насилія, юная страдалица въ порывѣ страстной предсмертной мольбы. Драматизмъ положенія напоминаетъ знаменитѣйшее созданіе древности -- Лаокоона, и художники, можетъ быть, отчасти даже разсчитывали на соревнованіе съ нимъ: по крайней мѣрѣ, поза, выраженіе лица Дирке невольно напоминаютъ вамъ троянскаго жреца въ предсмертной борьбѣ съ чудовищами.
   Что же дѣлаетъ новый художникъ?
   Для него "христіанская Дирке" и ея мученическая кончина только предлогъ для изображенія Нерона и его цирка. Картину справедливѣе было бы назвать Неронъ въ циркѣ и вмѣсто молодой, прекрасной мученицы изобразить какую угодно другую жертву кровожаднаго психопата.
   Легко видѣть, до какой степени психологически и художественно потерпѣла задача при такой постановкѣ. Изъ потрясающаго драматическаго представленія художникъ взялъ только декораціи и зрителей, а сама сцена съ ея драмой отошла на задній планъ. Вышло, по нашему мнѣнію, L'oeuvre manquée чрезвычайно эффектное на первый взглядъ, но въ сущности свидѣтельствующее о недостаткѣ, въ данномъ случаѣ, культурныхъ и психологическихъ интересовъ автора.
   Но, снова повторяемъ, картина выполнена до такой степени тщательно, второстепенныя фигуры спутниковъ Нерона, даже рабовъ, разработаны съ такими типичными чертами, отъ всей атмосферы вѣетъ такимъ пронизывающимъ дыханіемъ презрѣнной и въ то же время страшной эпохи, что произведеніе Семирадскаго остается одной изъ самыхъ сильныхъ историческихъ иллюстрацій.
   На итальянскую публику оно не можетъ производить особеннаго впечатлѣнія: она слишкомъ присмотрѣлась къ античнымъ сюжетамъ и въ частности къ Нерону. Но такова судьба, какъ увидимъ, едва ли не большинства выставочныхъ картинъ,-- судьба именно въ Италіи и въ Венеціи. Она для многихъ художниковъ вполнѣ заслуженна, для картины Семирадскаго она -- несчастная случайность.
   Переходимъ къ другимъ картинамъ русскаго отдѣла.
   Небольшое произведеніе Творожникова Дѣвочка, изъ галлереи уличныхъ типовъ, стоитъ десятка Нероновъ. Она будто нѣкимъ волшебствомъ переноситъ васъ изъ-подъ этого лазурнаго, жгучаго венеціанскаго неба, отъ этихъ сверкающихъ и будто поющихъ волнъ подъ сѣрый, холодный, низкій небосклонъ родной зимы. Но вамъ не становится холоднѣй отъ этой иллюзіи: кисть художника вложила столько симпатичности, столько души живой въ лицо этой сандрильоны, что ея дѣтскіе наивные глаза, будто затемненные преждевременными лишеніями, вы не промѣняете на самую торжественную пѣснь южной красавицы.
   Да, эта красавица не опасна для этой Rogazzina, но она очень опасна для всей выставки,-- опасна, впрочемъ, для этой выставки и вообще Италія.
   Въ другой странѣ, съ не столь мощной торжествующей природой, не съ такой ослѣпительной игрой красокъ, не съ такимъ обиліемъ типичной красоты среди женщинъ, даже банальная живопись женскаго тѣла и женскихъ аллегорій могла бы казаться сколько-нибудь интересной и завлекательной.
   Здѣсь ничего подобнаго.
   Чѣмъ могутъ тронуть ваше художественное чувство эти "граціи", Леды, Данаи, эти рожденія Венеры -- ихъ нѣсколько -- эта Аркадія въ образѣ обнаженныхъ дѣвицъ, наконецъ даже танецъ серпантинъ, послѣ того какъ вы имѣете какое-либо представленіе о старомъ искусствѣ? И какомъ старомъ,-- даже не о геніальномъ творчествѣ Возрожденія, а хотя бы о стѣнной живописи Помпей.
   Итальянскій художественный рынокъ переполненъ копіями съ помпеянскихъ фресковъ,-- и античныя граціи и танцовщицы, цѣлые вѣка спустя, оказываются несравненно прекраснѣе и обаятельнѣе новѣйшихъ англійскихъ, американскихъ и даже французскихъ обработокъ того же соблазнительнаго мотива,-- обаятельнѣе не только въ подлинникахъ, но и въ копіяхъ.
   И понятно почему.
   "Натура" въ этой области у античныхъ художниковъ была, конечно, несравненно болѣе благодарная, болѣе эстетическая, чѣмъ современные оригиналы для грацій и богинь,-- и искусство воспроизводить ее составляло, можно сказать, всеобъемлющій культъ и въ жизни, и въ творчествѣ.
   Гдѣ же здѣсь конкуррировать современному символизму или импрессіонизму? Они даже не додумались до сколько-нибудь новаго внѣшняго пріема рисовать тѣхъ же грацій: все то же положеніе трехъ фигуръ -- съ цвѣтами или безъ цвѣтовъ,-- будто нѣкій художественный канонъ.
   По части аллегорій опять тѣ же фрески предвосхитили всѣ эти Rêverie, Meditazione. Неаполитанскій музей оказывается будто оптовымъ складомъ того самаго товара, какимъ новѣйшіе художники Западной Европы наперерывъ другъ передъ другомъ торгуютъ въ розницу.
   И замѣтьте, вопросъ идетъ не только о темахъ, но и о художественности выполненія. Болѣе скромные и, слѣдуетъ признать, болѣе лояльные художники просто предпочитаютъ срисовывать древніе образцы, чѣмъ соперничать съ ними своими оригиналами, И намъ приходилось слышать отъ этихъ художниковъ, вѣроятно, считающихся за низшую расу у самобытныхъ авторовъ грацій и танцовщицъ,-- цѣлый рядъ именъ итальянскихъ плагіаторовъ помпеянской живописи и мозаики. Списокъ можно бы дополнить именами и другихъ національностей.
   Такъ скудно воображеніе и немощно чувство дѣйствительности у современнаго искусства! Въ поэзіи никто теперь не станетъ сочинять одъ и посланій въ стилѣ римскихъ поэтовъ, но въ живописи тождественныя переживанія оказываются неистощимыми и краска невольнаго конфуза, повидимому, не скоро еще появится на лицахъ современныхъ жрецовъ красоты, часто столь притязательныхъ по части новизны и вдохновенной оригинальности.
   Мы все время говоримъ о старомъ и сравнительно второстепенномъ и грубомъ искусствѣ -- стѣнной живописи римскихъ домовъ. А если взять Возрожденіе, если, положимъ, Мадонну австрійскаго художника Кремера или Рожденіе Венеры германца Корнита сопоставить съ Мадоннами и Венерами, выходящими изъ волнъ, рафаэлевской или боттичелевской школы,-- именно только школы, а не самихъ мастеровъ,-- что тогда останется для артистическаго самолюбія нашихъ современниковъ?
   Будто нѣкій рокъ влечетъ ихъ на своего рода самозакланіе: выбирать темы, съ неподражаемымъ блескомъ разработанныя вѣка тому назадъ и будто на вѣчный укоръ немощамъ послѣдующихъ поколѣній спасенныя "всепоѣдающимъ временемъ".
   Это -- одинъ неблагодарный фонъ со стороны Италіи для венеціанской выставки. Другой, не менѣе опасный,-- итальянская природа, и даже просто сама Венеція.
   Мы не станемъ сравнивать лунные пейзажи сѣвера съ итальянскими ночами,-- здѣсь вина самой природы. Но возьмите картины, трактующія собственно Италію -- въ частности Венецію -- ихъ довольно много: Сумерки въ Венеціи, Весна въ Венеціи, нѣсколько венеціанскихъ видовъ и, наконецъ, большая картина -- Boesia Veneziana.
   Сравнительно съ дѣйствительной Венеціей въ лунную ночь эта картина -- сѣрая проза. Художникъ-итальянецъ нарисовалъ, кажется, все необходимое,-- и капалъ, и дворцы, и луну, и гондолы,-- но лишилъ картину движенія и въ прямомъ, и въ переносномъ смыслѣ: его лагуны -- болото, гондолы спятъ, гондольеры не существуютъ, венеціанцы вымерли,-- на всемъ тяготѣетъ будто нѣкое губительное повѣтріе, заморозившее и окаменившее страну жизни, блеска и звуковъ. Не знай вы дѣйствительности, можетъ быть и поэзія художника произвела бы на васъ впечатлѣніе.
   Но здѣсь искусство должно напрягать всѣ свои жизненныя силы: иначе оно останется жалкой, блѣдной копіей рядомъ съ ослѣпительно-прекраснымъ подлинникомъ.
   И такою является подавляющее большинство произведеній на венеціанской выставкѣ.
   Когда вы покидаете залы выставочнаго дворца и снова входите въ ароматный, полутропическій, полуевропейскій садъ, какими еще болѣе бѣдными и мертвенными кажутся плоды человѣческаго творчества, собранныя за этими стѣнами!
   Венеція -- самый подходящій итальянскій городъ для международной выставки, но она весьма двусмысленная хозяйка. Сама по себѣ она такая красавица, до сихъ поръ такая сильная и блестящая, природа ея такая душистая, полная цвѣтовъ, красокъ и поэтичнѣйшей истомы, что искусству соперничать съ ней -- великая и отвѣтственнѣйшая задача.
   Рафаэли, Микель Анжело, Рубенсы, Ботичелли -- рѣшили задачу съ успѣхомъ. На ихъ мѣстѣ теперь худородное и худосочное поколѣніе; взамѣнъ ихъ вѣками не тускнѣющихъ красокъ, неизмѣнно чарующихъ и поражающихъ созданій, вымученные символы, сѣрая смута образовъ и цвѣтовъ.
   Можетъ быть, время все перемѣнитъ, и даже навѣрное. Жизнь, сила и красота жизни -- величайшія власти въ нашемъ мірѣ. Онѣ могутъ по временамъ ослабѣвать и завядать, но это не ихъ природа, а лишь временный недугъ, и послѣ него, какъ послѣ непогоды, солнце кажется еще ярче и цвѣты еще свѣжѣй.
   И мы видѣли -- далеко не безгранично царство современной непогоды въ искусствѣ. Еще живъ духъ въ людяхъ, и именно онъ властвуетъ надъ ними всюду, гдѣ обнаруживаетъ свои истинныя, неподдѣльныя сокровища.
   Въ этомъ -- вѣрнѣйшій залогъ будущаго и для человѣческой мысли, и для человѣческаго творчества.

Ив. Ивановъ.

   Венеція, іюль.

"Русская Мысль", кн.IX, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru