Иванов Иван Иванович
История русской критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть третья.

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

   Девятнадцатый вѣкъ, возставая противъ критической, преимущественно отрицательной мысли предъидущей эпохи, усвоилъ ея самое существенное и дорогое наслѣдство -- идею прогресса. Сенъ-симонисты, съ особенной страстью ополчившіеся противъ "вольтерьянскаго духа" и созидавшіе зданіе новаго порядка и новой вѣры, во главу угла положили законъ прогрессивнаго развитія человѣчества и этимъ основнымъ принципомъ своей религіи и церкви пытались объяснить прошлое и логически вывести изъ него будущее міровой цивилизаціи. Они воспользовались обильными трудами просвѣтителей, шедшихъ въ борьбу противъ стараго государства и стараго общества также съ непоколебимой увѣренностью въ поступательномъ, ничѣмъ не отвратимомъ движеніи человѣческаго разума.
   Не мало въ высшей степени тяжелыхъ испытаній и препятствій предстояло преодолѣть этой вѣрѣ.
   Исторія на всемъ своемъ пространствѣ отнюдь не представляла идиллической картины. Это было прекрасно извѣстно людямъ XVIII вѣка. Не даромъ именно среди нихъ явились обожатели "естественнаго состоянія", ожесточенные ненавистники цивилизаціи и даже "гражданскаго состоянія". Мы встрѣтимъ сколько угодно пессимистическихъ изліяній на счетъ судебъ человѣчества у философовъ и поэтовъ. Гиббонъ, одинъ изъ самыхъ яркихъ сыновъ своего времени, нарисуетъ удручающую перспективу историческаго прошлаго. Это "списокъ преступленій, безразсудствъ и бѣдствій человѣческаго рода". Величайшіе герои на политической сценѣ весьма часто то же самое, что злодѣи въ частной жизни...
   Другой писатель эпохи, одновременно поэтъ и одинъ изъ самыхъ раннихъ философовъ исторіи, романтически-вдохновенный и глубокоученый Гердеръ, передавалъ современникамъ результаты своихъ изслѣдованій въ самой грустной формѣ:
   "Земля -- добыча насилія. Ея исторія -- печальная картина охоты людей другъ за другомъ. Малѣйшая перемѣна въ рабскомъ состояніи человѣчества сопровождается кровью и слезами угнетенныхъ. Славнѣйшія имена принадлежатъ убійцамъ народовъ, деспотамъ, эгоистамъ"...
   И вотъ, на глазахъ этихъ людей, даже при помощи ихъ самихъ, выросла идея, наложившая сильную и оригинальную печать на всю литературу и на личные характеры ея талантливѣйшихъ представителей.
   Они не отступили предъ тьмой, окутывавшей прошлое человѣчества и таившей невѣдомое, можетъ быть, столь же зловѣщее будущее. Они отважно принялись изучать списокъ преступленій и безразсудствъ и прочитали въ немъ смыслъ, не скрывающій ни іоты правды и дѣйствительности и въ то же время исполненный надеждъ.
   Да. заблужденій люди пережили неисчислимое множество, переживаютъ ихъ и до послѣднихъ дней. Но не въ заблужденіяхъ нашъ предѣлъ. Они не болѣе, какъ тѣ покрывала, какія природа даетъ вновь возникающимъ растеніямъ. Съ теченіемъ времени покровы вянутъ и отпадаютъ, замѣняются новыми, пока стволъ не увѣнчается короной цвѣтовъ и плодовъ. Этотъ процессъ -- точный символъ медленно, но неуклонно развивающейся истины.
   Страсти, не менѣе заблужденій, властны надъ людьми. Онѣ часто вызывали страшные кровавые перевороты, устремляли честолюбцевъ на разгромъ цѣлыхъ націй, и именно въ этой бурѣ рождались и крѣпли новыя идеи, и человѣческій разумъ собиралъ для себя новую пищу. Страсти "мятежныя и опасныя становятся источникомъ движенія и, слѣдовательно, прогресса". Все, что мѣняетъ сцену дѣйствія и положеніе дѣйствующихъ лицъ, расширяетъ кругъ идей. Столкновеніе добра и зла увеличиваетъ опытность и развиваетъ силы добрыхъ и утверждаетъ самое понятіе блага. Ни одна историческая перемѣна не совершается безъ пользы и человѣчество нерѣдко собираетъ первые плоды разума и нравственной энергіи на полѣ вчерашней битвы {Turgot Sur les progrès successifs de l'esprit humvin. Oeuvres. Parie. 1808, II.}.
   Еще энергичнѣе защищалъ цѣлесообразность заблужденій и страстей отнюдь не лирическій авторъ. Кантъ всякій шагъ культуры считалъ неразлучнымъ съ проявленіемъ особаго свойства человѣческой природы -- Ungeselligkeit, неприспособленности отдѣльной личности къ условіямъ даннаго общества. Именно личная страсть, все равно какой угодно нравственной цѣнности, создаетъ антагонизмъ общества и отдѣльнаго человѣка. Изъ борьбы постепенно возникаетъ закономѣрный порядокъ -- высшій и болѣе прогрессивный. А борьба, въ свою очередь, вызываетъ къ жизни таланты и совершенствуетъ ихъ среди опасностей и испытаній. Нѣтъ, слѣдовательно, ни одного бѣдствія безъ положительнаго вклада въ общій капиталъ цивилизаціи {Kant. Idee zu einer allgemeinen Geschichte in weltbürgerlicher Abricht. Werke. Leipzig. 1838, t. VII.}.
   И это убѣжденіе оставалось не только отвлеченной идеей, а живѣйшимъ нравственнымъ чувствомъ дѣятелей просвѣщенія. Оно помогло кенигсбергскому отшельнику проникнуть въ смыслъ событій революціи и за грозными, часто отталкивающими, фактами разглядѣть культурное зерно, обильное безсмертными міровыми плодами. Даже больше. То же самое убѣжденіе спасло мужество Кондорсе въ минуту насильственной смерти и философъ закрылъ глаза, не переставая восторженной мыслью созерцать необозримо-величественную даль человѣческаго совершенствованія.
   Такія настроенія не умираютъ вмѣстѣ съ людьми и вѣра просвѣтителей перешла къ поколѣніямъ, готовымъ отречься отъ многихъ цѣлей отцовъ, но твердо сохранившимъ источникъ ихъ воинственныхъ критическихъ замысловъ и неисчерпаемаго идейнаго энтузіазма.
   Борьба,-- вотъ господствующій девизъ новѣйшей философіи исторіи. Не ложь, не гоненія на правду и истину опасны для прогресса" а застой, отсутствіе умственной жизни, усыпленіе мысли. Это величайшее изъ всѣхъ золъ. "Дайте намъ, -- восклицаетъ Бокль,-- парадоксъ, дайте намъ заблужденіе, дайте все, что вамъ угодно, но только спасите насъ отъ застоя. Онъ холодный духъ рутины, окутывающій тьмой нашу природу. Онъ пятнаетъ людей подобно ржавчинѣ, притупляетъ ихъ способности, заставляетъ увядать ихъ силы, дѣлаетъ ихъ неспособными, даже убиваетъ у нихъ желаніе бороться за истину или просто опредѣлить предметъ своихъ дѣйствительныхъ вѣрованій" {Buckle. Mill on Liberty. Essays. Leipzig, 1867, 93--94.}.
   Эта истина подтверждается ежедневнымъ опытомъ. Она точно опредѣляетъ смыслъ отдѣльныхъ историческихъ эпохъ и значеніе личностей. Оно должно быть измѣряемо не столько обиліемъ истинъ, доступныхъ данному человѣку, не столько широтой его ума и культурностью его воззрѣній, сколько способностью вызвать движеніе во имя истины и ради воззрѣній. Совершеннѣйшій и изящнѣйшій умъ можетъ остаться мертвымъ капиталомъ и тунеяднымъ эгоистическимъ явленіемъ, разъ онъ не выйдетъ на арену общихъ интересовъ и взаимныхъ столкновеній съ другими, менѣе совершенными духовными организаціями. Весь смыслъ человѣческихъ способностей въ жизнедѣятельности, а не во внутреннемъ отрѣшенномъ совершенствованіи. Отсюда -- немощное самоуслажденіе такъ называемыхъ избранныхъ аристократическихъ натуръ, ощущающихъ мучительную оторопь при одной мысли объ окрытой встрѣчѣ съ противникомъ. Отсюда положительное преимущество не столь привилегированныхъ талантовъ и не столь тонкихъ мыслителей и эстетиковъ, но исполненныхъ практическаго мужества и не таящихъ отъ свѣта своей Ungeselligkeit.
   Исторія знаетъ не одну эпоху, когда изящество и культурность общества достигали высшаго предѣла, когда цивилизація, казалось, истощала всѣ свои силы на отдѣлку просвѣщеннѣйшихъ любителей мысли и творчества, и это именно были времена застоя и ржавчины. За нимъ слѣдовало увяданіе культуры и то варварство, какое итальянскій философъ Вико ставилъ въ концѣ мертвенной эгоистической цивилизаціи. И вина лежала въ мертвенности, въ принципіальной апатіи, въ нравственной немощи людей, утратившихъ инстинктъ движенія и борьбы.
   Приложите этотъ принципъ къ какому угодно явленію илі дѣятелю и вы получите безошибочную культурно-историческую оцѣнку. Факты и люди естественнымъ путемъ размѣстятся въ вашемъ приговорѣ. Вамъ не потребуется прибѣгать къ тяжелому искусу, ежеминутно стоять на стражѣ пристрастій и ошибокъ свидѣтелей прошлаго, считаться съ ихъ личными, часто невольными извращеніями чужихъ заслугъ и характеровъ.
   Одного вопроса не можетъ ни скрыть, ни извратить какой угодно пристрастный свидѣтель. Напротивъ. Именно его пристрастіе сообщитъ особенно рѣзкую окраску спорному предмету,-- температура гнѣвнаго или ненавистническаго чувства создастъ блестящее освѣщеніе самой цѣнной черты въ унижаемой личности: ея способности вызывать сильныя чувства у свидѣтелей ея дѣятельности.
   Пусть эта дѣятельность будетъ управляться ложными принципами, но только принципами, пусть она граничитъ даже съ фанатизмомъ, но только во имя убѣжденіи, и за извѣстнымъ именемъ останется почетное мѣсто въ памяти потомства. Недаромъ, даже Платонъ, измышлявшій на склонѣ лѣтъ всевозможныя кары за "ереси", преклонился предъ искренностью заблужденій и не призналъ ихъ преступленіями. Истина, такая ясная и подлинная, какой требуетъ, напримѣръ, Солодинъ отъ Катона, вѣчно манящая, но врядъ ли достижимая цѣль для нашихъ силъ. Единственное неопровержимое назначеніе человѣчества -- исканіе истины, и на этомъ неограниченномъ поприщѣ должно быть мѣсто всякому уму и всякому знанію. Терпимость -- естественный необходимый результатъ основныхъ законовъ нашего нравственнаго міра, логическое слѣдствіе несовершенства нашихъ способностей, столь же логическое, какъ и принципъ открытой борьбы во имя того, что данному уму въ данную минуту представляется истиной)
   Мы поэтому, въ своей исторіи не произносили и не будемъ произносить приговоровъ по статьямъ какого бы то ни было партійнаго уложенія, и еще менѣе могли допустить судъ надъ дѣлами и дѣятелями прошлаго по современнымъ представленіямъ въ области общественныхъ идеаловъ. Мы лично могли сочувствовать усиліямъ какого-либо писателя въ одномъ опредѣленномъ -- для насъ дорогомъ -- направленіи, но это сочувствіе не помѣшало бы намъ оцѣнить прогрессивныя заслуги и его враговъ, т. е. его искренность и талантливость идейной борьбы, хотя бы даже за то, что намъ кажется заблужденіемъ. Мы ни на минуту не забывали, что и наша современная истина -- со временемъ -- можетъ оказаться заблужденіемъ и тогда бы исторію пришлось превратить въ нескончаемый рядъ уголовныхъ протоколовъ и взаимныхъ безпощадныхъ каръ одного поколѣнія другимъ.
   Нѣтъ. Мы производимъ не слѣдствіе, стремимся не къ побѣдоносному сопоставленію нашихъ истинъ съ чужими ошибками, а желаемъ представить поучительнѣйшую школу независимаго развитія мысли и рыцарскаго труженичества во имя ея. Предъ нами нѣтъ ни героя, ни жертвъ, только ради большей или меньшей правильности воззрѣній и цѣлесообразности дѣйствій. Истинный героизмъ не въ способности усвоить болѣе жизненныя и, слѣдовательно, болѣе благодарныя для защиты идеи, и еще менѣе въ практическомъ успѣхѣ, а въ способности вообще вѣровать и разсчитываться съ другими за свою вѣру.
   Нерѣдко, защитникъ отживающихъ идеаловъ можетъ предстать предъ нами съ гораздо болѣе свѣтлымъ ореоломъ, чѣмъ сторонники новизны, и наше сочувствіе будетъ завоевано совершенно другими достоинствами героя, чѣмъ самые передовые взгляды -- нравственные и общественные. Недаромъ, Донъ Кихотъ одинъ изъ любимцевъ человѣчества, при всемъ ретроградствѣ цѣлей и многихъ инстинктовъ ламанчскаго рыцаря.
   И мы помнимъ, единственные невозбранно-законные вѣсы, какими располагаетъ историческая Ѳемида, должны быть направлены не на умъ человѣка, какъ прогрессивнаго мыслителя, не на его сердце, какъ идеальнаго члена семьи и кружка друзей, не на его таланты дѣятеля, а на нѣчто высшее всего этого, на его личность, какъ нравственный типъ, на его натуру, какъ единичное проявленіе человѣческой природы вообще. И только при такихъ условіяхъ возможенъ достойный судъ, потому что онъ будетъ основанъ на единственно прочныхъ данныхъ, неизмѣнныхъ, по своему нравственному смыслу, во всѣ времена и во всякой средѣ: на глубинѣ и силѣ чувства, одушевлявшаго вашего подсудимаго, и на безкорыстіи и мужествѣ, управлявшихъ его жизнью. Если вы найдете въ немъ цѣльность, послѣдовательность и искренность натуры, вы отведете ему мѣсто въ роскошнѣйшемъ пантеонѣ человѣчества. Если нѣтъ, васъ не подкупятъ личныя обаятельныя качества Деместра, не ослѣпятъ звучныя риѳмы Гейне, не закружитъ сказочное счастье Наполеона. Вы не послѣдуете за какими угодно совершенными авторитетами исторіи и эстетики, полными умиленія надъ семейной корреспонденціей автора С.-Петербургскихъ вечеровъ, восторгами надъ."пѣснями" автора парижскихъ писемъ. Вы не забудете гимновъ политики палачу и деспотизму ради нѣжныхъ словъ отца и шутовскихъ издѣвательствъ надъ нравственнымъ достоинствомъ человѣка и гражданина ради острыхъ каламбуровъ любовника.
   Въ нашей исторіи до сихъ поръ мы встрѣчали только смутные и отрывочные намеки на подлинную исторически-безсмертную духовную силу. Предъ нами не прошло ни одной личности, одинаково искренней въ убѣжденіяхъ и отважной въ дѣлахъ. Русская жизнь не дала русской литературѣ ни одного героя -- не въ смыслѣ талантливости и ума, а въ смыслѣ цѣльной натуры, гармоническаго нравственнаго міра писателя-борца. Только въ концѣ вѣкового движенія русской литературы явился журналистъ съ несомнѣнными задатками идейнаго борца. Не продолжительнымъ оказался его путь и далеко не выдержанными остались его дѣла. Полевой умеръ преждевременной авторской смертью и не донесъ до могилы лавровъ своей молодости.
   Но эти лавры не были случайностью. Они неразрывно сплетались съ рѣдкими, но жизненными побѣгами такой же молодой энергіи среди раннихъ поколѣній и разрослись въ роскошный вѣнецъ гражданской славы у преемниковъ.
   Именно этому не всегда глубокому, но ни при какихъ условіяхъ не умиравшему живому теченію русская критика обязана своими успѣхами. Какъ бы подчасъ ни казались мелочны боевыя схватки русскихъ журналистовъ, какимъ бы кошмаромъ ихъ ни угнеталъ авторитетъ иноземныхъ учителей, сколько бы средостѣній ни воздвигала отечественная дѣйствительность между идеями и явленіями, писателемъ и публикой, мы все время не теряемъ изъ виду проблесковъ подлиннаго прогресса и русской мысли и русской жизни, потому что намъ не перестаютъ говорить объ убѣжденіяхъ и не отступаютъ предъ посильной борьбой за нихъ. Въ этихъ фактахъ заключалось все будущее русскаго культурнаго развитія и историкъ долженъ лелѣять ихъ, какъ лучи разсѣянной истины, какъ достовѣрнѣйшіе показатели жизнеспособности національнаго генія и національной гражданственности.
   

II.

   Мы знаемъ, съ какой стремительностью Полевой спѣшилъ выступить на защиту полемики,-- онъ, болѣе всѣхъ терпѣвшій отъ личныхъ навѣтовъ и литературной вражды почти всей современной журналистики! Въ этой защитѣ сказался инстинктъ прирожденнаго публициста, и Полевой, можетъ быть, не сознавалъ всего значенія своихъ запальчивыхъ проповѣдей.
   А между тѣмъ, онѣ краснорѣчивое эхо приближавшейся, уже наступавшей грозы. Онѣ предвѣщали не полемику, не единоборство ловкихъ "журнальныхъ сыщиковъ" и дерзкихъ спекуляторовъ литературы, а цѣлую бурю неумолкаемаго идейнаго боя и за вѣчныя основы искусства, и за насущные вопросы повседневной дѣйствительности. На сцену готовился выступить боецъ неукротимой энергіи, весь одушевленный страстной, всепоглощающей вѣрой въ свою истину, все слагающій -- и талантъ, и умъ, всю свою природу и все свое личное счастье -- предъ единымъ божествомъ -- личнымъ убѣжденіемъ писателя и гражданина.
   Ему, въ теченіе болѣе вѣка, предшествовали боязливые, будто разорванные голоса, также заявлявшіе объ убѣжденіяхъ и также требовавшіе борьбы. Мы ихъ. слышимъ всякій разъ, когда сквозь педантизмъ и рутину пробивался свѣтъ національной стихіи или оригинальнаго ума и таланта. Сумароковъ и Ломоносовъ говорятъ лирическія хвалы родному языку, Мерзляковъ въ лицо аристократическому офранцуженному обществу бросаетъ укоръ въ недостаткѣ патріотизма и въ постыдномъ чужебѣсіи, Крыловъ издѣвается надъ просвѣщенными франтами, предпочитающими парикмахера философу. Это все вѣщія рѣчи, это все натурой воспринятыя убѣжденія и въ результатѣ все это борьба, протестъ, т. е. движеніе и прогрессъ.
   И въ какой тьмѣ онъ осуществляется! Предъ нами будто lиcida intervalla, свѣтлые моменты среди сословныхъ предразсудковъ, цеховой нетерпимости, варварской надменности -- доблестей, не чуждыхъ самой литературѣ и наукѣ. Но духъ носится надъ хаосомъ, и, несомнѣнно, изъ хаоса долженъ возникнуть стройный міръ въ процессѣ все той же борьбы, личнаго увлеченія, партійнаго азарта, часто ненависти и злобы. Но пусть разыгрываются какія угодно страсти, лишь бы не млѣла жизнь; онѣ навѣрное вынесутъ на поверхность взбаломученнаго общественнаго моря сѣмена подлинной силы.
   Съ такимъ именно чувствомъ выступило новое философское поколѣніе на смѣну старикамъ, безпомощнымъ пловцамъ въ родѣ Мерзлякова, изнывавшаго въ безъисходной борьбѣ между личнымъ сочувствіемъ убѣжденію и свободѣ и стихійно-засасывающимъ болотомъ преданій и авторитетовъ. Теперь больше не будетъ сдѣлокъ человѣческой души со страхомъ іудейскимъ.
   Теперь самъ учитель объявитъ молодежи: нѣтъ ни единаго мудреца, не подлежащаго "повѣркѣ общаго ума человѣческаго", нѣтъ безусловнаго воплощеннаго разума, а только "боренье мыслей", и оно единственный путь къ истинѣ.
   Великія слова и ихъ однихъ достаточно было бы для вѣчной памяти потомства о профессорѣ Галичѣ. Но учитель желалъ большаго. Онъ требовалъ борьбы за убѣжденія. Онъ находилъ, что "безъ убѣжденій жить нельзя". Онъ, слѣдовательно, стремился среди юношества создать религію духа и истины и источникомъ счастья объявлялъ усвоеніе единаго вдохновляющаго философскаго принципа. Мысль сливалась съ чувствомъ и разумъ съ энтузіазмомъ. Воля дѣйствовать и жить по убѣжденіямъ вытекала изъ необходимости обладать ими.
   И явился другой учитель, воплотившій въ своей личности эту гармонію идеи и паѳоса. Впослѣдствіи юные философы будутъ прямо объявлять "холоднаго человѣка" -- "подлецомъ": онъ "не можетъ быть хорошимъ человѣкомъ" {Слова Станкевича; H. В. Станкевичъ. Анненковъ. Воспоминанія и критическія очерки. Спб. 1881. III, 290.}. Это представленіе могло быть почерпнуто изъ лекцій Павлова, не прочитавшаго ни разу "ни одной холодной, ни одной сухой или скучной" лекціи, не утратившаго ни на минуту "воодушевленія" и сообщавшаго его слушателямъ.
   Естественно, ученики пойдутъ еще дальше. "Мысль развивается въ борьбѣ",-- девизъ молодыхъ шеллингіанцевъ, мысль -- душа литературы, а литература -- служба родинѣ и народному просвѣщенію. Это вполнѣ логическая цѣпь положеній, и какимъ восторгомъ звучатъ рѣчи начинающихъ писателей при одной мысли, что лѣтъ черезъ двадцать они, послѣ честной гражданской работы, соберутся вмѣстѣ и взаимно отдадутъ отчетъ въ своихъ дѣлахъ. А "въ свои свидѣтели каждый будетъ призывать просвѣщеніе Россіи. Какая минута!" {Письмо И. В. Кирѣевскаго къ И. А. Кошелеву. Сочиненія. I, 12--13.}.
   И вы думаете, имъ нужна непремѣнно громкая слава, рукоплесканія многочисленной публики. Нѣтъ! У кого жизнь сливается съ убѣжденіемъ, тому путь къ осуществленію идей безразличенъ, усѣятъ ли его розы или покроютъ терніи. Послѣдніе, пожалуй, еще желательнѣе: цѣль въ глазахъ энтузіаста возвысится до священнаго призванія именно благодаря препятствіямъ и испытаніямъ. А для утѣшенія ему достаточно увѣренности, что гдѣ-то, въ неизвѣстной дали есть другъ-читатель, какой-нибудь бѣднякъ на четвертомъ этажѣ, "скромно одѣтый" провинціалъ или даже мечтательная любительница поэзіи.
   Да, всѣ эти цѣнители творчества и сочувственники философовъ и художниковъ безпрестанно проходятъ въ юномъ воображеніи нашихъ идеалистовъ, и если писателю приходится встрѣтить свою мечту воплощенной -- онъ счастливъ, его грудь переполняется отвагой на дальнѣйшій путь.
   Одинъ изъ такихъ счастливцевъ такъ изображалъ своему другу свои первыя писательскія впечатлѣнія:
   "Если бы ты зналъ, какъ весело быть писателемъ! Я написалъ одну статью, говоря по совѣсти, довольно плохо, и если бы могъ, уничтожилъ бы ее теперь. Но, не смотря на то, эта одна плохая статья доставила мнѣ минуты неоцѣненныя. Кромѣ многаго другого скажу только одно. Есть въ Москвѣ одна дѣвушка, прекрасная, умная, любезная, которую я не знаю и которая меня отъ роду не видывала. Тутъ еще нѣтъ ничего особенно пріятнаго, но дѣло въ томъ, что у этой дѣвушки есть альбомъ, куда она пишетъ все, что ей нравится, и, вообрази, подлѣ стиховъ Пушкина, Жуковскаго и пр., списано больше половины моей статьи. Что она нашла въ ней такого трогательнаго, я не знаю; но, не смотря на то, это одно можетъ заставить писать, если бы даже въ самой работѣ и не заключалось лучшей награды" {Кирѣевскій. О. с. I, 16--17.}.
   Такъ мало требовали молодые писатели отъ славы! Очевидно, именно въ ней самой заключалось утѣшеніе, стоявшее выше популярности и публичнаго шума. На него трудно было разсчитывать, когда приходилось создавать еще публику для новой литературы и вчерашнихъ читателей Бѣдной Лизы и Свѣтланы преобразовывать въ мыслителей. Писательство выходило борьбой въ силу историческаго порядка вещей, и въ этой борьбѣ таилась несказанная притягательная сила для юныхъ дѣятелей.
   Какая пропасть легла между ними и еще не сошедшими со сцены учителями и общепризнанными талантами! Карамзинъ, на верху славы, не желаетъ защищать дѣла всей своей жизни, сторонится отъ литературнаго спора, возникшаго по поводу его же произведеній, онъ соглашается уступить настоятельнымъ просьбамъ пріятеля, пишетъ полемическую статью, но, вмѣсто печати, бросаетъ ее въ огонь... Вотъ краснорѣчивѣйшій образчикъ умственной косности и эпикурейскаго литераторства! Я буду говорить умильныя и красныя рѣчи въ гостиной, чеканить поразительно художественныя фразы и измышлять неуловимо тонкія чувства въ своемъ кабинетѣ, но да сохранятъ меня силы небесныя тѣ публичнаго ратоборства за эти рѣчи и чувства! Я брезгливо отвернусь отъ улицы и литературнаго "толкучаго рынка". Именно такъ на моемъ салонномъ нарѣчіи будетъ именовать сцена какой бы тони было журнальной публицистики,-- и я не стану отвѣчать "ни на одну критику", лишь бы не запачкать перчатокъ въ газетной пыли. Я буду "жаркимъ спорщикомъ въ своемъ кругу", но что дѣлается и говорится внѣ его, меня не можетъ ни волновать, ни даже интересовать {Сочувственная характеристика Карамзинскаго отношенія къ литературной полемикѣ у кн. Вяземскаго, въ статьѣ о Ревизорѣ. Современникъ. 1836, II, стр. 289.}.
   Съ такими мыслями старые русскіе писатели совершали свое величественное шествіе! Подъ стать Карамзину и другой, великій авторитетъ аристократической словесности, Жуковскій. Прекрасная душа романтика также не выносила борьбы и онъ готовъ былъ возсылать хвалу "жизнедавцу Зевесу" во всякую минуту своего бытія. Кротость, равновѣсіе духа, "полнѣйшая тишина и покорность судьбѣ", во всемъ этомъ "высшая мудрость" и, слѣдовательно, возможное человѣческое счастье.
   Эти настроенія по существу не дѣятельны и не прогрессивны. Благо русской литературы, что она рядомъ съ "мирными пастырями" создала писателей совершенно другого закала, и у Карамзинской школы и у романтизма нашлись борцы и защитники. Иначе рости бы невозбранно плевеламъ классицизма. Именно рѣшимость спуститься до "толкучаго рынка" должна отвести въ исторіи даже и слабѣйшимъ литературнымъ талантамъ не менѣе почетное мѣсто, чѣмъ кроткимъ созерцательнымъ геніямъ.
   Съ теченіемъ времени становятся все рѣже младенчески-невозмутимыя души въ жанрѣ Жуковскаго и слащавые самодовольные эгоисты въ стилѣ Карамзина. Все тѣснѣе ограничивается та священная вершина горы, откуда литераторы-собраты тусклыми, очами обозрѣвали бурное житейское море. Олимпъ смертныхъ постепенно вымираетъ и гибнетъ въ преданіяхъ старины, подобно художественному Олимпу Роговъ. Уже философы жаждутъ борьбы, для романтиковъ весь смыслъ въ движеніи, въ воинственныхъ вызовахъ прошлому и въ страстной защитѣ будущаго. Философы будутъ вести свои безконечные споры сравнительно мирно и терпимо, какъ и подобаетъ ученикамъ германскаго "любомудрія". Они немедленно намѣтятъ чрезвычайно возвышенныя цѣли, но именно благодаря отдаленности цѣлей отъ дѣйствительности, философы могутъ оберечь себя отъ излишней запальчивости. У кого стремленія граничатъ съ небомъ, тотъ можетъ, сравнительно, спокойно проходить мимо будничныхъ мелочей.
   У него не будетъ недостатка въ энтузіазмѣ, въ нравственной энергіи, въ глубокой искренней вѣрѣ, но самыя свойства задачи неминуемо съузятъ кругъ его практическихъ дѣйствій. Только самыхъ избранныхъ можетъ захватить интересъ къ абсолюту и тожеству и только нарочито подготовленные умы могутъ принять участіе въ многотрудномъ путешествіи къ таинствамъ высшаго созерцанія.
   Естественно, философы остаются гораздо болѣе принципіальными борцами, чѣмъ подлинными преобразователями дѣйствительности. Ими владѣетъ идея, борьбой развивать мысль, но они, по личнымъ организаціямъ и по намѣченнымъ идеаламъ, далеки отъ осуществленія этой идеи. Они благонамѣреннѣйшіе учители и неприспособленные дѣлатели жизни. Они окажутъ незамѣнимыя услуги въ теоретическомъ ниспроверженіи идейнаго рабства и ученаго педантизма. Они нанесутъ первые и жесточайшіе удары профессорской эстетикѣ и рядомъ съ университетской аудиторіей создадутъ свою свободную, оригинальную, просвѣтительную въ истинномъ смыслѣ слова.
   Но эта аудиторія также останется привилегированной обителью науки и мысли. У нея также будутъ свои жрецы и свои "оглашенные". Это также общество вѣрующихъ и посвященныхъ, отдѣленное отъ большинства смертныхъ грозными средостѣніями малодоступныхъ философскихъ истинъ и эстетическихъ идеаловъ. Здѣсь провозгласятъ великій принципъ: "мысль развивается въ борьбѣ", но показать наглядно этого развитія, оправдать принципъ всенародно, а не только на глазахъ "своего круга", придется другимъ. Это будутъ менѣе философы и болѣе литераторы. Они поймутъ и литературу, какъ одну изъ отраслей жизненной, практически цѣлесообразной дѣятельности. Даровитѣйшій поэтъ молодого поколѣнія рѣшится назвать писаніе стиховъ ремесломъ, дающимъ ему средства къ существованію, критики на тѣ же стихи посмотрятъ, какъ на службу обществу и примѣнятъ къ нимъ всѣ тѣ же нравственные запросы, по какимъ оцѣниваются общественные дѣятели.
   И вспомните, съ какой послѣдовательностью эти запросы становятся все опредѣленнѣе и настойчивѣе!
   Сначала мы слышимъ о безполезности поэта, способнаго "наслаждаться въ собственномъ своемъ мірѣ" и, слѣдовательно, уклоняться отъ цѣли всеобщаго совершенствованія". Поэту рекомендуются живые интересы человѣчества, вниманіе къ общему уму и общему чувству. Это большой успѣхъ сравнительно съ созерцательной кротостью пастырей, но это слишкомъ неопредѣленная задача и крайне обширная программа. Точнаго, для всѣхъ яснаго руководящаго текста пока нѣтъ, потому что идея всеобщаго совершенствованія-понятіе всеобъемлющее, въ него можно вложить какое угодно практическое содержаніе и намѣтить какой угоди" путь на ближайшее будущее.
   Необходимо идею расчленить, приблизить ее къ ближайшимъ насущнымъ цѣлямъ современности и предложить формулу по силамъ всякаго, у кого только можетъ явиться желаніе выйти изъ "своего міра".
   И мы, дѣйствительно, слышимъ о гражданскомъ долгѣ поэта. Мысль несравненно болѣе вразумительная, чѣмъ всемірное идеальное реформаторство. Поэтъ -- гражданинъ своего отечества и сама дѣйствительность укажетъ ему его назначеніе, если онъ только отнесется къ ней съ искренней и всесторонней вдумчивостью. Очевидно, и принципъ борьбы принимаетъ другую форму. Борьба неизбѣжно усвоитъ популярный и яркій характеръ, потому что предметъ ея захватитъ всѣхъ просвѣщенныхъ людей времени, не только ученыхъ и философовъ, а всякаго, кто одаренъ способностью осмысливать хотя бы только свою личную жизнь. Литература на самомъ дѣлѣ превращается въ одну изъ общественныхъ и даже политическихъ силъ: она разрѣшаетъ вопросы сословныхъ отношеній, всеобщей равноправности предъ закономъ, затрогиваетъ авторитетъ пережитковъ старины и исключительныхъ преимуществъ.
   Совершенно послѣдовательно въ литературѣ обнаружится сочувствіе тѣмъ или другимъ фактамъ и направленіямъ современной мысли и практики и, естественно, завязывается споръ между заинтересованными сторонами. Въ спорѣ немедленно обнаружатся два общихъ теченія -- консервативное и преобразовательное. И то же самое поколѣніе литераторовъ разовьетъ гражданскую идею до ея частныхъ, слѣдовательно, еще болѣе практическихъ выводовъ. Рядомъ съ Рылѣевымъ, искавшимъ въ писателѣ вообще гражданина, явится гражданинъ-демократъ Бестужевъ-Марлинскій, защитникъ средняго сословія, его культурнаго прогресса и историческихъ заслугъ на всѣхъ поприщахъ ума и искусства.
   Программа оказывается не только вполнѣ установленной въ смыслѣ общественной роли писателя, но она предписываетъ ему извѣстную партію, ставитъ ближайшую цѣль для его таланта. Рѣчь критика невольно становится энергичной, подчасъ задорной, потому что онъ ежеминутно представляетъ себѣ многочисленныхъ противниковъ своей идеи. Безстрастное и "краткое" обсужденіе вопроса немыслимо, потому что за каждымъ словомъ скрывается фактъ живой дѣйствительности и каждый выводъ -- убѣжденіе, не художественный плодъ отрѣшеннаго мышленія, а результатъ непосредственныхъ историческихъ и жизненныхъ внушеній. Теперь писатель дѣйствуетъ думая, и намѣренъ, думая, вызывать дѣйствія въ дорогомъ для себя направленіи.
   Съ этихъ поръ прогрессъ русской мысли и, слѣдовательно, жизни, обезпеченъ. Подготовительный путь законченъ. Принципъ борьбы рѣшенъ безповоротно. Спастись отъ нея будутъ въ состояніи только исключительныя организаціи -- умственно-косныя и нравственно мертворожденныя. Борьба захватитъ впослѣдствіи даже "чистое искусство" и именно среди самыхъ идиллическихъ питомцевъ музъ найдетъ азартнѣйшихъ бойцовъ -- за что, догадаться не трудно. Культъ парнасской красоты, тоже, по неотразимому велѣнію времени, превратится въ партію, въ тенденцію и потребуетъ отъ своихъ служителей самыхъ прозаическихъ средствъ защиты и нападенія. "Толкучій рынокъ" не только обезчеститъ эмпиреи, но именно здѣсь найдетъ не мало перловъ для своей, менѣе всего эстетической исторіи. Это -- судьба сравнительно отдаленнаго будущаго, хотя неразрывно связанная съ народнымъ моментомъ воинствующей литературы.
   Мы знаемъ его сильнѣйшаго выразителя. Полевой съ честью принялъ наслѣдство своихъ старшихъ современниковъ и его журналъ явился по преимуществу очагомъ борьбы. Въ этомъ фактѣ незабвенное значеніе Телеграфа. Полевой завершилъ предисловіе къ исторіи русскаго прогресса, вписалъ послѣднюю страницу поразительной силы и краснорѣчиваго содержанія. Онъ цѣликомъ воспринялъ не только общіе интересы и гражданскій долгъ предшедственниковъ, онъ съ примѣрной отвагой всталъ на защиту именно прогрессивнаго направленія, онъ безъ колебаній понялъ, какимъ идеаламъ принадлежитъ будущее русскаго общества и неустанно ратовалъ за демократизмъ въ просвѣщеніи и въ общественномъ строѣ. Онъ первый дѣйствительно боролся и вызывалъ борьбу подъ страхомъ несомнѣнныхъ многочисленныхъ опасностей. Онѣ, наконецъ, сломили журналиста, подорвали его энергію и даже принизили его личность. Но лучшее прошлое осталось неизгладимымъ въ сознаніи современниковъ. и друзей, и враговъ. Оружіе павшаго изъ рукъ въ руки взялъ еще болѣе сильный боецъ и "старому забіякѣ", такъ назывался Полевой, вскорѣ пришлось привѣтствовать "вашего Орланда". Мало этого. Ему выпало рѣдкое счастье, -- въ самомъ началѣ новой борьбы, услышать отъ новаго героя, исполненнаго стремительной отваги и несокрушимой вѣры въ свои молодыя идеи, признаніе неразрывной нравственной связи между нимъ, юнымъ и начинающимъ, и имъ, утомленнымъ и отошедшимъ въ сторону.
   

III.

   Весной 1835 года бывшій издатель Телеграфа получилъ слѣдующее письмо:
   "М. г. Николай Алексѣевичъ! Я принимаюсь за изданіе журнала не изъ корыстныхъ видовъ, не изъ дѣтскаго тщеславія, но вмѣстѣ съ тѣмъ и не по сознанію въ своихъ силахъ и въ своемъ назначеніи, а изъ увѣренности, что теперь всякій можетъ сдѣлать что-нибудь, если имѣетъ хоть искру способности и добра... какъ бы то ни было, но мнѣ было бы пріятно имѣть читателемъ того человѣка, который съ такимъ благороднымъ и безпримѣрнымъ самоотверженіемъ старался водрузить на родной землѣ хоругвь вѣка, который воспиталъ своимъ журналомъ нѣсколько юныхъ поколѣній и сдѣлался вѣчнымъ образцомъ журналиста... Да, мнѣ пріятно и лестно думать, что вы будете иногда, въ рѣдкіе часы вашего досуга, перелистывать книгу, мною составленную, хотя, можетъ быть, для васъ это будетъ ни пріятно, ни лестно... Но ваше вниманіе ко всякому благородному порыву, ваше расположеніе и ласковость къ молодымъ людямъ, сколько-нибудь принимающимъ участіе въ дѣлахъ книжнаго міра, ваша снисходительность къ способности силъ при честныхъ намѣреніяхъ, въ чемъ я имѣлъ удовольствіе увѣриться собственнымъ опытомъ, заставляютъ меня надѣяться, что вы не откажитесь принять моего приношенія".
   Прошелъ годъ послѣ прекращенія Телеграфа, Полевому, кромѣ того, было запрещено вообще печатать свои статьи и самое имя его не допускалось въ періодической печати. Тѣмъ отраднѣе было получить подобное изъявленіе чувствъ отъ начинающаго автора, уже достаточно засвидѣтельствовавшаго независимость и смѣлость своихъ сужденій. Очевидно, устанавливалась тѣсная историческая и идейная связь между дѣятельностью Полевого и молодого критика. Связь тѣмъ болѣе важная, что имя критика было Бѣлинскій и его дѣятельности предстояло наложить неизгладимую печать на все дальнѣйшее умственное движеніе русскаго общества.
   Начало полагалось при самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ. Вмѣстѣ съ Телеграфомъ замолкъ единственный убѣжденный публицистическій голосъ. Сцена литературы и журналистики оказалась въ рукахъ уже не дуумвирата, какъ было во времена Телеграфа, а гораздо сильнѣйшаго союза -- тріумвирата. Въ составъ его входили -- тѣ же Гречъ и Булгаринъ, вновь присоединился Сенковскій. Въ ихъ распоряженіи состояли два журнала -- Сынъ Отечества, Библіотека для Чтенія и ежедневная газета Сѣверная Пчела. Тонъ давала Библіотека для Чтенія, владѣвшая пятью тысячами подписчиковъ и открывшаяся на капиталы и энергію перваго среди современныхъ издателей-книгопродавцевъ -- Смирдина.
   Современники съ особеннымъ усердіемъ разсказываютъ намъ о появленіи новаго журнала. Наступала будто новая эпоха, готовая подчиниться нѣкоему могучему, до тѣхъ поръ небывалому духу. Телеграфъ, при своемъ возникновеніи, не вызвалъ и малой доли сильныхъ чувствъ, сопровождавшихъ первыя книги Библіотеки. И очевидцы правы: волненія были вполнѣ основательны, особенно у тѣхъ, кто сколько-нибудь дорожилъ достоинствомъ русской литературы.
   Мы знаемъ о результатахъ двоедержанія Булгарина и Греча. Пушкинъ чрезвычайно метко опредѣлялъ положеніе: "Русская литература головою выдана Булгарину и Гречу". Факты указываютъ, не только одна литература и публика. Если критическія статьи Греча внушали оторопь молодымъ -читателямъ, статьи Булгарина грозили всевозможными безпокойствами даже Пушкину, извѣстія Сѣверной Пчелы стояли подъ охраной власти. Это видно изъ злополучнаго эпизода съ Литературной Газетой.
   Она позволила себѣ замѣтить, будто сообщенія булгаринской газеты ложны. Бенкендорфъ немедленно довелъ это происшествіе до свѣдѣнія министра народнаго просвѣщенія, главы цензурнаго вѣдомства, и просилъ его поставить на видъ цензору, что свѣдѣнія и статьи въ Сѣверную Пчелу сообщаются по "приказанію" его, Бенкендорфа и, слѣдовательно, Литературная Газета совершила поступокъ "неприличный", грозящій ослабленіемъ у публики довѣрія къ правительству и нарушеніемъ общественнаго спокойствія... {Барсуковъ. III, 235.}. Въ такую можно было попасть бездну зла только благодаря сомнѣнію въ непогрѣшимости репортернаго отдѣла въ изданіи Булгарина!
   Когда съ друзьями или, какъ ихъ именовала пародія на поэму Пушкина, съ статьями разбойниками {Объ этой пародіи пишетъ Плетневъ въ письмѣ къ Гроту: пародію читалъ Бѣлинскій у Плетнева. Переписка Я. К. Грота съ П. А. Плетневымъ. Спб. 1896. II, 25.}, соединился профессоръ Сенковскій, иго превратилось въ невыносимый деспотизмъ, откровенный до циничности и вооруженный соблазнительнѣйшими приманками для публики. Всѣ, кто только былъ причастенъ къ литературѣ и стоялъ внѣ тріумвирата, почувствовалъ себя подъ гнетомъ невыносимой темной силы и въ первый разъ поэты и журналисты заволновались и затолковали объ освобожденіи. До тѣхъ поръ русской литературѣ не приходилось видѣть такого единодушія среди, лично и идейно враждебныхъ другъ другу людей, единодушія во имя общаго отвращенія къ систематическому растлѣнію читательскихъ мыслей и вкусовъ тремя союзными органами.
   Прежде всего, впечатлѣнія двухъ первостепенныхъ современныхъ художниковъ. Именно булгаринская монополія давно уже возбуждала у Пушкина желаніе, пуститься въ публицистику и даже въ издательство. Еще до появленія Библіотеки для Чтенія онъ не могъ помириться съ мыслью о единовластномъ авторитетѣ Сѣверной Пчелы въ политикѣ, и не переставалъ носиться съ мечтой о политической газетѣ {Письмо къ кн. Вявемскому отъ 2-го мая 1830 года. Сочиненія. VII, 223--224.}. Когда на сцену выступилъ Сенковскій и сразу стяжалъ успѣхъ, мечта о газетѣ превратилась у Пушкина въ настойчивую страсть, пойти на встрѣчу Библіотекp3; журналомъ. Гоголь находилъ, что всѣ литераторы оказались "въ дуракахъ", а литература "безъ голоса" {Письмо къ Погодину. Письма. VI, 157.}. Такія мысли естественны у Пушкина и Гоголя, но даже сама цензура чувствовала ненормальность положенія и готова была съ полнымъ удовольствіемъ разрѣшить изданіе новаго журнала, особенно въ Москвѣ, для противодѣйствія петербургской монополіи {Барсуковъ. IV, 231.}.
   Именно такія соображенія были высказаны по поводу ходатайства извѣстнаго намъ сослуживца профессора Павлова, шеллингіанца Андросова. Ему безъ всякихъ препятствій былъ разрѣшенъ Московскій Наблюдатель и въ новой редакціи вновь сошлись знакомые намъ ученики германскаго любомудрія -- Павловъ Кирѣевскій, Одоевскій.
   Журналъ явно былъ разсчитанъ на оппозицію петербургскому тріумвирату. Разрѣшеніе состоялось въ концѣ 1835 года, одновременно Пушкинъ обратился къ Бенкендорфу съ просьбой дозволить ему издавать ежемѣсячный журналъ Современникъ. Съ слѣдующаго года журналъ появился. Такимъ образомъ, противъ Библіотеки сразу возстало два изданія, одинаково одушевленныя принципіальнымъ стремленіемъ -- уничтожить врага.
   Аттака въ сущности направлялась преимущественно противъ Сенковскаго. Спеціалистъ по восточнымъ языкамъ, докторъ философіи, онъ, по словамъ цензора Никитенко, былъ "весь сложенъ изъ страстей, которыя кипѣли и бушевали отъ малѣйшаго внѣшняго натиска". Темпераментъ, очевидно, какъ нельзя болѣе приспособленный къ журнальному поприщу. Для кипучихъ страстей Сенковскій избралъ самую доступную и прямою цѣль -- успѣхъ журнала какими бы то ни было путями и средствами. Началъ онъ съ приглашенія въ редакторы Греча, слѣдовательно, съ тѣснаго союза съ Сѣверной Пчелой, единственной распространенной глашательницы славы. Потомъ слѣдовалъ длиннѣйшій списокъ сотрудниковъ, заключавшій имена и Пушкина, и Гоголя, и Полевого, и Жуковскаго, и Кирѣевскаго, и Одоевскаго, однимъ словомъ, всѣхъ современныхъ знаменитостей. Въ дѣйствительности, Гречъ игралъ роль почетнаго предсѣдателя, а большинство знаменитостей замышляло пойти грудью на новый журналъ. Душою и силой его явился единолично Сенковскій, покрывшій страницы Библіотеки разными псевдонимами: барона Брамбеуса, Тютюндиноглу, А. Бѣлкина.
   Таланты у профессора оказались самые разносторонніе. Онъ не желалъ знать себѣ равныхъ въ беллетристикѣ, въ критикѣ, въ ученыхъ изслѣдованіяхъ. Мало этого. Онъ не допускалъ, чтобы чужое произведеніе могло появиться въ его журналѣ безъ его исправленій. Онъ принялся передѣлывать, перечерчивать, отрѣзывать концы и придѣлывать другіе -- все равно, къ повѣстямъ или статьямъ. Журналъ превратился въ единоличную исповѣдь всемогущаго владыки,-- исповѣдь одноцвѣтную и однотонную, но въ высшей степени удобочитаемую, легкокрылую и легкомысленную.
   Въ сущности, мысли были заранѣе изгнаны изъ самой программы журнала и, конечно, немедленно предстояло утратить всякій авторитетъ философамъ, столь почитавшимся въ современной литературѣ. Шеллингъ, Гегель объявлены шарлатанами и сумасбродами, окончательно униженъ Велланскій. Это вполнѣ совпадало съ политикой Булгарина. Сѣверная Пчела энергично поддерживала вылазки Сенковскаго и Булгаринъ напалъ на "новыя слова" -- абсолютъ, субъективъ и объективъ, и даже божился, что все это "галиматья", совершенно неожиданно для самого себя давая вѣрную оцѣнку объективамъ и субъективамъ собственнаго измышленія.
   Но, спускаясь и въ болѣе доступныя области, Сенковскій не обнаруживалъ ни малѣйшихъ признаковъ мышленія. Вся критика барона состояла изъ издѣвательствъ и шутовскихъ выходокъ, разсчитанныхъ, дѣйствительно, на вкусъ "толкучаго рынка" и до послѣдней степени неприхотливаго читателя.
   Библіотека, напримѣръ, напечатала длинную статью противъ своихъ, противниковъ и вся полемическая соль ограничивалась остроумно-преднамѣреннымъ невѣдѣніемъ автора точныхъ названій Телескопа и Московскаго Наблюдателя. Тому и другому журналу дано множество чрезвычайно забавныхъ наименованій: Московскій Надзиратель, Соглядатай, Назидатель, Набиратель, Темноскопъ, Калейдоскопъ, Микроскопъ, Ораскопъ {Библ. для Чтенія. 1836, VII.}.
   Въ другихъ случаяхъ, особенно критическихъ для остроумія критика, авторъ просто вставлялъ въ цитаты изъ чужихъ произведеній свои шуточки и пошлости и не боялся рѣшительно никакихъ уликъ. Барону ничего не стоило сегодня увѣнчать лаврами новооткрытаго генія, а завтра забросать его грязью и даже откровенно заявить публикѣ, что все это -- шутка и баронъ не желаетъ помнить своихъ мнѣній.
   Даже Гречу довольно скоро пришлось испытать на своей особѣ крайности баронской фантазіи и издать по этому случаю особую брошюру {Литературныя поясненія. Спб. 1838 года. О нихъ замѣтка Бѣлинскаго, Сочиненія. Москва. 1875, II, 444.}. Менѣе чѣмъ въ четыре года Сенковскій успѣлъ составить два противоположныхъ мнѣнія о вопросѣ, казалось бы, вполнѣ опредѣленномъ,-- о грамотности и стилѣ Греча. То слогъ Греча казался барону "пріятнымъ, свѣтлымъ", и критикъ находилъ въ немъ "очаровательную простоту" и "высокое краснорѣчіе", то вдругъ тотъ же слогъ выходилъ устарѣлымъ и даже "дикимъ".
   Только въ нѣкоторыхъ случаяхъ Библіотека строго вела одну линію, именно когда вопросъ шелъ о дѣйствительныхъ, сильныхъ талантахъ. Тамъ она выходила изъ себя и когда угодно могла излить сколько угодно желчи и пошлаго острословія по адресу Пушкина или Гоголя. Авторъ Мертвыхъ душъ до конца не выходитъ изъ Поль-де-Коковъ, за то Булгаринъ царствуетъ на русскомъ Парнасѣ. Эта игра велась такъ упорно и съ такой отвагой, что у современниковъ невольно являлось подозрѣніе, ужъ не впрямь ли въ русской критикѣ хозяйничаетъ какой-нибудь "турокъ", сбиваетъ съ толку простодушныхъ читателей и тѣмъ мститъ Россіи за униженіе своего отечества {Бѣлинскій. II, 56.}. Серьезно трудно было повѣрить въ такое превращеніе, но невѣроятно наглая безпринципность и явная вражда ко всему истинно-талантливому требовали какого-либо объясненія. И между тѣмъ, весь секретъ заключался въ простѣйшихъ мотивахъ и вполнѣ естественныхъ побужденіяхъ: съ одной стороны темная публика, съ другой -- азартная ловля подписчика. И Библіотека безъ малѣйшихъ колебаній превращалась въ балаганъ и нѣчто даже худшее.
   У барона имѣлся въ распоряженіи обширный репертуаръ спеціальныхъ соблазновъ. Онъ первый пустилъ въ оборотъ беллетристику рѣзко-наркотическаго аромата, первый принялся живописать многообразныя приключенія героинь будущей натуральной школы и, насколько допускала цензура, не стѣснялся откровенностями ни въ фактахъ, ни въ нравственныхъ выводахъ, ни въ стилѣ. Ему принадлежать необыкновенно "вкусные" эпитеты, въ родѣ "теплое, роскошное, пуховое тѣльце дѣвушекъ", и еще круче приправленныя картины: "бѣлая, жирная ножка мандаринши, на которой влюбленныя насѣкомыя утопаютъ въ небесномъ блаженствѣ". Баронъ, въ погонѣ за пикантными соусами, доходилъ часто до подлиннаго декадентства, такъ что новѣйшіе исповѣдники школы свободно могутъ заимствовать со страницъ Библіотеки: "розовыя понятія", "свѣтлыя чувства" женщины и самую женщину "мягкую, хрустальную, благовонную"...
   И такимъ оружіемъ Сенковскій билъ наповалъ провинціальнаго обывателя. Библіотека царствовала и могла управлять, потому что годъ за годомъ неустанно разсѣевала эаразу пошлости, безъидейХи, плутовства и цинизма по всѣмъ угламъ Россіи. По сущевыходилъ настоящій заговоръ противъ просвѣщенія и умственнаго развитія публики. Въ иномъ направленіи и съ большимъ упорствомъ не могли бы дѣйствовать злѣйшіе враги русскаго общества. И между тѣмъ, именно эта дѣятельность считалась вполнѣ благонамѣренной и цѣлесообразной. Никакой опасности сверху тріумвиратъ не могъ ждать. Бенкендорфъ основательно входилъ въ издательскіе планы Булгарина и въ политику барона Брамбеуса: отъ такихъ просвѣтителей ничего "неприличнаго" въ смыслѣ шефа жандармовъ не могло произойти.
   Но, мы уже знаемъ, время невозбранной эксплуатаціи какого бы то ни было литературнаго монополиста съ одной стороны и брезгливаго олимпійства -- съ другой, миновало навсегда. Воздухъ, какимъ дышали лучшіе люди тридцатыхъ годовъ, былъ насыщенъ элементомъ протеста и борьбы, и именно тріумфы могущественнаго тріумвирата ополчили на него всѣхъ, кто только могъ отдать отчетъ въ нравственномъ и общественномъ смыслѣ его подвиговъ.
   

IV.

   Московскій Наблюдатель съ первыхъ же книжекъ можетъ быть признавъ за воплощенное отрицаніе Библіотеки, Его походъ открылся статьей Шевырева Словесность и торговля. Авторъ жестоко нападалъ вообще на продажность литературы, картинно изображалъ благоденствіе удачливыхъ и ловкихъ литераторовъ. Но всѣ стрѣлы морали и живописи направлены за Библіотеку и Пчелу, и журналъ прямо именовался "пукомъ ассигнацій, превращеннымъ въ статьи".
   Молодой ученый явно поддался полемическому пылу и хватилъ черезъ край, уличая русскихъ литераторовъ въ сибаритствѣ и роскоши. Сенковскій и Булгаринъ, несомнѣнно, блаженствовали, но это не давало публицисту права рисовать нѣкое Эльдорадо всей русской словесности и нападать на самый принципъ литературнаго заработка. По крайней мѣрѣ, Шевыревъ не съумѣлъ отдѣлить нормальныхъ явленій отъ порочныхъ, завѣдомыхъ козлищъ отъ ихъ жертвъ, jt далъ поводъ другому воинствующему журналу подвергнуть критикѣ промахи своего же соратника.
   Цѣлесообразнѣе могла выйти другая статья Наблюдателя -- Брамбеусъ и юная словесность -- отвѣтъ на одно изъ самохвальствъ Сенковскаго, провозгласившаго себя главой новой литературной школы и уничтожавшаго французскую литературу. Соль московской статьи заключалась именно въ этомъ уничтоженіи: баронъ усерднѣйше компилировалъ французскихъ беллетристовъ и ихъ же подвергалъ казни. Наблюдатель, на этотъ разъ въ добродушномъ тонѣ, разоблачилъ проказы Брамбеуса и путемъ буквальныхъ сопоставленій находилъ сплошное воровство въ знаменитѣйшемъ произведеніи Большой выходъ у сатаны {Моск. Наблюд. 1835. II, 447 etc.}. Наконецъ, вскорѣ появилась еще третья статья, самая энергическая и искусная изъ всѣхъ трехъ. Наблюдатель доходилъ здѣсь до паѳоса въ своемъ гнѣвѣ на поруганіе литературы "новымъ Батыемъ". Ссылаясь на излюбленные критическіе пріемы барона, журналъ спрашивалъ:
   "Читая все это легкомысленное пустословіе, котораго все честолюбіе заключается только въ томъ, чтобы сдернуть насильственную улыбку съ губъ празднаго читателя, позволительно ли молчать? Не долгъ ли всякаго честнаго человѣка возбуждать негодованіе къ этому зубоскальству, которое умерщвляетъ всякое вѣрованіе въ науку, даетъ толпѣ соблазнительный примѣръ осмѣивать ученіе, мысли, мнѣнія прежде, чѣмъ она узнала ихъ, оправдываетъ наглое невѣжество въ собственныхъ его глазахъ тогда, когда должно было бы стыдить и позорить его при всякомъ случаѣ? Не есть ли обязанность всякаго литератора, который еще не отдалъ пера своего на аренду, возставать явно и открыто противъ этихъ злоупотребленій, угрожающихъ ниспроверженіемъ всякаго уваженія къ литературѣ?" {Моск. Набл. 1835, V. Критическое объясненіе, стр. 489.}.
   Это были истинно гражданскія рѣчи, и имъ долго не суждено было утратить своего значенія. Наблюдатель умѣлъ подмѣтить изъяны своего врага и поднять вопросъ на высоту принципа. Проницательности требовалось не особенно много при вопіющихъ порокахъ Библіотеки, но очень много доброй воли и идейной силы, чтобы раскрыть общій смыслъ развивавшагося недуга и поставить точный діагнозъ его нравственному вліянію на общество.
   На помощь Наблюдателю выступилъ Современникъ. Онъ также началъ съ аттаки на Библіотеку статьей Гоголя О движеніи журнальной литературы въ 1834 и 1835 году. Геніальный сатирикъ, какъ и слѣдовало ожидать, обнаружилъ блестящій публицистическій талантъ. До статей Бѣлинскаго это единственная художественно-яркая характеристика литературныхъ явленій. Авторъ умѣетъ найти поразительно мѣткое слово, живой образъ, юмористическое сравненіе, и одной чертой запечатлѣть существенное содержаніе даннаго явленія.,
   Гоголь сѣтуетъ на небывалое "отсутствіе журнальной дѣятельности и живого современнаго движенія", и приписываетъ вину безъидейности и безотчетности прежде всего первенствующаго журнала Библіотеки. Въ ней нѣтъ движущей, господствующей силы, нѣтъ опредѣленной цѣли, нѣтъ никакого вкуса, ея рецензіи -- "не есть дѣло убѣжденія и чувства, а просто слѣдствіе расположенія духа и обстоятельствъ", и ея сподвижница Пчела такая же "корзина, въ которую сбрасывалъ всякій все, что ему хотѣлось".
   Все это справедливо и остроумно и окончательный выводъ разбивалъ, казалось, на голову литературныхъ уродовъ, "литературное безвѣріе и литературное невѣжество", "мелочное въ мысляхъ и мелочное щегольство". Негодованіе Гоголя тѣмъ внушительнѣе, что оно сопровождалось вполнѣ опредѣленной положительной программой для всякаго настоящаго журнала и достойной критики.
   Въ статьѣ усиленно подчеркивается необходимость имѣть журналу одинъ опредѣленный тонъ, одно уполномоченное мнѣніе, а не быть складочнымъ мѣстомъ всѣхъ мнѣній и толковъ. Журналъ долженъ управляться "единою волею", ясной единой цѣлью, продуманной и прочувствованной идеей. Критикъ долженъ считать свое дѣло важнымъ и приниматься за него съ благоговѣніемъ и предварительнымъ размышленіемъ, готовый отдать отчетъ въ каждомъ словѣ своемъ...
   И это все справедливо и въ высшей степени благородно. Мы видѣли, и Наблюдатель не отставалъ отъ Современника по части идеальныхъ запросовъ литературы. Его главный критикъ Шевыревъ издалъ одновременно докторскую диссертацію и историческимъ путемъ старался опредѣлить законное направленіе современной критической мысли.
   Эта книга, Теорія поэзіи въ историческомъ развитіи у древнихъ и новыхъ народовъ, послѣдній и самый совершенный плодъ ученой эстетики предъ эпохой Бѣлинскаго. Нѣкоторыя идеи ея представляютъ для историка большой интересъ; онѣ прежде всего показываютъ высшую точку, на которой стоялъ безспорно талантливѣйшій оффиціальный эстетикъ тридцатыхъ годовъ и, слѣдовательно, вообще университетская наука объ изящномъ, а потомъ разсужденія Шевырева косвенно опредѣляютъ степень оригинальности первыхъ статей Бѣлинскаго. Мы встрѣтимъ немало совпаденій въ ученыхъ понятіяхъ профессора и страстныхъ проповѣдяхъ молодого критика, но мы замѣтили также не мало отличій, даже контрастовъ. Простое сопоставленіе рѣшитъ вопросъ объ относительной прогрессивности воззрѣній обоихъ писателей. Рѣшеніе тѣмъ настоятельнѣе, что Шевыревъ явится вскорѣ одной изъ излюбленныхъ мишеней Бѣлинскаго.
   Когда вы читаете диссертацію Шевырева, предъ вами съ каждой страницей раскрывается великій прогрессъ университетской эстетики тридцатыхъ годовъ сравнительно съ неизглаголанными вѣщаніями Надеждина. Предъ вами нѣтъ и слѣда уродливой реторики, сдобренной искусственнымъ азартомъ на самомъ дѣлѣ Совершенно нехудожественной натуры автора и ясными отголосками далеко еще не покинутаго цехового педантизма. Шевыревъ пишетъ вполнѣ литературно, красиво и въ общемъ вполнѣ вразумительно.
   Во главѣ книги стоитъ въ высшей степени важный выводъ: "искусство было прежде теоріи". Величайшіе поэты новаго міра "дѣйствовали безъ теоріи". Даже больше. "Во Франціи теорія, слишкомъ рано явившаяся, только что стѣснила художественную дѣятельность и произвела вліяніе, вредное для словесности".
   Дальше подчеркивается замѣчательная идея Платона о критическомъ талантѣ. Такъ какъ начало поэзіи -- вдохновеніе, то и судить о поэтахъ "не однимъ искусствомъ, а тѣмъ же божественнымъ наитіемъ". Проще, это значитъ: критикъ долженъ обладать художественнымъ чувствомъ, и, слѣдовательно, научиться критикѣ такъ же невозможно, какъ и поэтическому творчеству.
   Естественно, авторъ даетъ превосходное опредѣленіе классицизма классическаго вкуса,-- опредѣленіе на основаніи тѣхъ же реторикъ: это просто чувство приличій -- le sentiment des convenances, т. e. подражаніе этикету свѣтскаго общества {Теорія поэзіи. Москва. 1836, стр. 1, 34, 173, 370--378.}. Мысль эта не могла не быть извѣстной и раньше, но Шевыревъ первый выводилъ ее изъ первоисточниковъ и подкрѣплялъ подлинными фактами.
   Наконецъ, заключительное обобщеніе автора кажется перломъ ума и учености сравнительно съ прежними эстетическими поученіями:
   "Греція представила намъ сначала всѣ образцы поэзіи, потомъ теорію, отсюда не ясно ли слѣдуетъ, что и въ наукѣ знаніе образцовъ, исторія поэзіи, должна предшествовать ея теоріи; что настоящая теорія можетъ быть создана только вслѣдствіе историческаго изученія поэзіи, которому можемъ мы предпослать предчувствіе теоріи въ томъ же родѣ, какъ мы нашли оное въ поэтическихъ миѳахъ Греціи. Какъ было на дѣлѣ, такъ должно быть и въ наукѣ" {Ib., стр. 368.}.
   Этимъ положеніемъ устранялись не только старыя піитики, но подрывался авторитетъ и новыхъ философскихъ эстетикъ. Признавая заслуги германской философіи предъ наукой объ изящномъ, Шевыревъ указываетъ на протестующее теченіе въ самой Германіи. Протестъ направленъ противъ новаго вида схоластики, философскихъ изысканій о началахъ творчества и о смыслѣ прекраснаго. Въ самомъ отечествѣ Шеллинга и Гегеля нашлись критики отвлеченнаго фанатизма, и Шевыревъ присоединяется къ нимъ.
   Одинъ изъ протестантовъ очень искусно изобличалъ пороки эстетическаго философствованія и его обличенія могли бы оказать большую услугу русскимъ послѣдователямъ германскаго любомудрія.
   Критикъ находилъ, что Германія до сихъ поръ не имѣетъ хорошей эстетики. Существующія теоріи слишкомъ отвлеченны и не разсчитаны на основную силу поэзіи -- воображеніе. Онѣ обращаются исключительно къ разуму, питаютъ его правилами и началами, но не предлагаютъ никакого образа, никакого созерцанія красоты, нисколько не говорятъ фантазіи. Въ результатѣ, можно прочесть цѣлые томы философскихъ поученій и не получить никакого представленія о прекрасномъ {Разсужденія Менцеля. Шевыревъ, стр. 309.}.
   Поэты, конечно, еще энергичнѣе должны были возставать противъ философской тьмы и деспотизма. Жанъ Поль Рихтеръ находилъ гораздо болѣе пользы и смысла въ журнальныхъ рецензіяхъ, чѣмъ въ хитроумныхъ философскихъ терминахъ и выводахъ. И русскій авторъ признаетъ, что поэтъ однимъ мѣткимъ замѣчаніемъ полнѣе можетъ высказать намъ извѣстную эстетическую идею, чѣмъ иной систематическій эстетикъ при помощи философскихъ опредѣленій.
   И въ Германіи метафизическое направленіе уступаетъ мѣсто историческому. Эстетика должна слѣдовать путями естественной исторіи, собирать факты изящнаго, быть всеобъемлющей памятью изящнаго, все равно, какъ естествознаніе -- зеркало и память природы. "Всеобъемлющій опытъ и собираніе" -- таковы задачи новой эстетики.
   Русскій авторъ не забывалъ указать на увлеченіе своихъ соотечественниковъ нѣмецкими умозрѣніями и желалъ, чтобы "эмпирическое изученіе искусства взяло верхъ надъ философскимъ" {Ibid., стр. 363, 372.}.
   Мы видимъ, ученый не только понялъ сущность искусства и художественной критики, но и сталъ впереди даровитѣйшихъ современныхъ эстетиковъ. Защитой исторической эстетики Шевыревъ опередилъ Бѣлинскаго перваго періода его дѣятельности. Молодому критику предстояло еще долго и мучительно биться въ сѣтяхъ философскихъ теорій и приносить самоотверженныя жертвы "терминамъ" и "опредѣленіямъ". Уже достаточно того факта, чтобы оцѣнить положительныя достоинства диссертаціи Шевырева. Не надо забывать, что ученый обладалъ и поэтическимъ талантомъ. Бѣлинскій находилъ возможнымъ признавать и поощрять этотъ талантъ. Можно было многаго ждать отъ такой разносторонней даровитости и учености. И Пушкинъ поспѣшилъ привѣтствовать Шевырева, какъ историка поэзіи {Замѣтка объ Исторіи поэзіи Шевырева, въ 1835 году. Сочиненія, V, 285.}.
   Слѣдовательно, противъ петербургскаго тріумвирата встали, повидимому, силы въ высшей степени серьезныя. Здѣсь было много знанія, искренней любви къ литературѣ, безусловно честныя цѣли и, что важнѣе всего, принципіальная жажда борьбы. Какіе же получились результаты?
   Мы должны оцѣнить ихъ съ особенной тщательностью: они именно та историчестая обстановка, въ какой появился Бѣлинскій, и мы не поймемъ дѣйствительнаго значенія его первыхъ шаговъ, не отдавъ всей справедливости его старшимъ современникамъ и соперникамъ.
   

V.

   Московскій Наблюдатель съ самаго начала заставилъ насторожиться петербургскихъ монополистовъ, но не прошло года, Сенковскій успокоился и продолжалъ обычныя презрительныя игривыя шуточки. Для противника и этого казалось достаточно. Его ждали, какъ торжества Москвы надъ Петербургомъ, а онъ вышелъ какимъ-то тщедушнымъ, вялымъ и, прежде всего, безличнымъ. Ему также не далась единая направляющая воля, яркій опредѣленный характеръ, онъ также превратился въ альманахъ, въ сборникъ статей, несомнѣнно, болѣе литературныхъ, чѣмъ въ Библіотекѣ, но столь же случайныхъ и подчасъ довольно страннаго содержанія. Примѣръ тотъ же Шевыревъ.
   Въ его диссертаціи мы могли найти не мало весьма цѣнныхъ идей, но если бы мы и здѣсь задали вопросъ, какая же физіономія и какой характеръ у нашего эстетика, мы не могли бы найти точнаго отвѣта. Шевыревъ правильно понялъ историческое развитіе поэзій, составилъ вѣрное заключеніе и о будущемъ художественной критики, но не успѣлъ установить руководящихъ мотивовъ въ области общественныхъ идей. Свѣдущій историкъ и благоразумный эстетикъ, Шевыревъ совершенно неуловимый или крайне пестрый публицистъ. У профессора нѣтъ продуманнаго символа общественной вѣры, онъ прекрасный изслѣдователь книгъ и теорій и весьма плохой наблюдатель и осмысливатель жизни и фактовъ.
   Въ Теоріи поэзіи Шевыревъ не могъ не коснуться самаго безпокойнаго вопроса современной критики: объ отношеніи поэзіи къ дѣйствительности. И онъ написалъ такую фразу: должны же существовать отношенія между искусствомъ и общественною жизнью {О. с., стр. 372.}.
   Но этимъ все и ограничилось. Какія отношенія и какъ они могутъ установиться -- отвѣтовъ не послѣдовало. И мы даже можемъ сомнѣваться, сознавалъ ли критикъ всю важность своего заявленія.
   Онъ, напримѣръ, восхищается Гораціемъ за то, что тотъ открылъ "нравственное назначеніе" поэзіи, слилъ "обязанность гражданина" съ обязанностью поэта, и "вѣка оправдали слова Горація".
   Кажется, достаточно сильно и точно. Но нѣсколько дальше дѣло принимаетъ другой оборотъ. Отдавъ дань восторга римской идеѣ нравственной и гражданской цѣлесообразности искусства, Шевыревъ не считаетъ противорѣчіемъ съ такимъ же восторгомъ встрѣтить и поэзію Гёте. "Великій поэтъ Германіи поставилъ цѣль искусства въ немъ самомъ, отрѣшивъ его отъ всѣхъ цѣлей внѣшнихъ", говоритъ авторъ, явно сочувствуя новой постановкѣ вопроса.
   Та же исторія германской поэзіи вовлекаетъ Шевырева еще въ одно недоразумѣніе. Мы слышали отъ критика настойчивое отрицаніе благодѣтельнаго вліянія теоріи на искусство. Но, оказывается, Лессингъ именно критикѣ, т. е. все-таки теоріи, обязанъ своими художественными произведеніями и русскій авторъ при знанія Лессинга сопровождаетъ такимъ замѣчаніемъ:
   "Не слышится въ этихъ словахъ Лессинга голосъ начинающагося искусства Германіи, въ которой Гёте былъ питомцемъ критики?"... {Ib., стр. 97--100, 233--231, 240.}.
   Слѣдовательно, бываютъ случаи, когда критика не только направляетъ искусство, но даже создаетъ его, по крайней мѣрѣ вызываетъ къ дѣятельности? Вопросъ требовалъ тщательнаго обслѣдованія, во всякомъ случаѣ, ученый не долженъ былъ допустить возможности рѣзко толковать его личныя воззрѣнія какъ разъ на самые существенные принципы критической практики.
   Выводъ можетъ быть одинъ: эти принципы не ясны самому автору и онъ будетъ безпрестанно грѣшить противъ логики, лишь только отъ обсужденія чисто-литературныхъ задачъ перейдетъ къ общественнымъ.
   Такъ это и произошло именно въ статьяхъ Наблюдателя.
   Мы уже видѣли, какую близорукость и наивность обнаружилъ Шевыревъ въ катоновскомъ гоненіи на корыстолюбіе русской литературы. Ученый метнулъ стрѣлу выше цѣли и подорвалъ убѣдительность даже своихъ вполнѣ основательныхъ замѣчаній. То же самое съ нимъ происходило едва ли не всякій разъ, лишь только онъ стремился свои общія идеи осуществлять на отдѣльныхъ фактахъ и именахъ литературы.
   Онъ, напримѣръ, удостоилъ историческую драму Кукольника громадной статьи и попутно произнесъ удивительный панегирикъ Карамзину. Этотъ панегирикъ прекрасно характеризуетъ ахиллесову пяту Шевырева, какъ профессора и какъ журналиста. Онъ не пропускалъ случая блеснуть словесной музыкой часто въ ущербъ какой угодной идеѣ и даже здравому смыслу.
   Теперь онъ просить читателя представить знаменитаго исторіографа въ самомъ величественномъ положеніи, не имѣющемъ ничего общаго съ дѣйствительностію и главное, съ исторіографическимъ геніемъ Карамзина.
   "Представьте себѣ его въ двадцатипятилѣтнихъ креслахъ, свидѣтеляхъ его труда неутомимаго; одинъ, чуждый помощи, сильной рукой приподымаетъ онъ тяжелую завѣсу минувшаго, сшитую изъ ветхихъ хартій, и устремляетъ на великую эпоху Россіи глубокомысленныя очи, а другою рукою пишетъ съ нея живую картину. возвращая минувшее настоящему... и внезапно хладная коса смертная касается неутомимой руки писателя на самомъ широкомъ ея разбѣгѣ... перо выпало изъ перстовъ, вслѣдъ затѣмъ свинцовая завѣса закрыла отъ насъ исторію Россіи -- свинцовая, потому что, послѣ могучей руки Карамзина, никто до сихъ поръ не осмѣлился достойно поднять ее, хотя и были нѣкоторыя усилія... Славныя кресла Карамзина до сихъ поръ еще праздны, къ стыду нашей литературы'"
   Этотъ же паѳосъ ставилъ критика часто въ менѣе всего внушительное положеніе. Шевырева преслѣдовала мысль не только быть выспренне-краснорѣчивымъ, но и безподобно-изящнымъ. Онъ хотѣлъ увлекать и очаровывать, и, прежде всего, конечно, сердца нѣжныя и тонко-чувствующія. Отсюда -- манія Шевырева играть роль дамскаго рыцаря, оказывать дамамъ медвѣжьи услуги, осыпая ихъ донкихотскими комплиментами и изображая сверхъестественныя доблести русской женщины. Нѣкоторыхъ читательницъ это могло трогать, но эффектъ достигался цѣной серьезнаго авторитета и положительнаго ума. Профессоръ выходилъ какимъ-то селадономъ и сладкопѣвцемъ, замирающимъ при одномъ звукѣ -- женщина.
   Дальше шло еще хуже. Шевыревъ бралъ подъ свою защиту свѣтское общество и договаривался до рекомендаціи Гоголю -- заняться высшими классами, какъ болѣе поучительнымъ явленіемъ русской жизни.
   Въ этой рекомендаціи могла сказываться не одна смута критическихъ воззрѣній. Бѣлинскій жестоко обнаруживалъ безсмыслицу такихъ вѣщаній профессора, какъ изображеніе кончины Карамзина {Сочиненія. II, 86 etc.}, другіе свидѣтели дополнили характеристику, пожалуй, еще болѣе существенными чертами.
   У Шевырева не только не было прочныхъ общественныхъ взглядовъ, но и личнаго достоинства. "Мелочно-самолюбивый, искательный, наклонный къ почестямъ и готовый при случаѣ подгадить",-- таковъ отзывъ современника {Воспоминанія А. И. Афанасьева, Русская Старина 1886, авг. Ср. Колюпановъ. I (2) стр. 132 etc.}. И, какъ бы онъ ни былъ рѣзокъ по формѣ, сущность его не противорѣчивъ публицистической пестротѣ личности профессора. Очевидно, при всѣхъ здравыхъ идеяхъ и свѣдѣніяхъ, отъ Шевырева менѣе всего можно было ожидать послѣдовательной и граждански-мужественной борьбы, и, слѣдовательно, и Московскій Наблюдатель не грозилъ никакими серьезными опасностями злокозненному тріумвирату.
   Оставался Современникъ.
   

VI.

   Пушкинъ и Гоголь усердно снабдили первую книгу Современника своими произведеніями, рядомъ красовались имена Жуковскаго и кн. Вяземскаго. Выходило цѣлое созвѣздіе. Но злой рокъ тяготѣлъ надъ его блескомъ и готовился ежеминутно превратить его въ падучія звѣзды, при энергической помощи первостепеннаго свѣтила -- издателя Пушкина.
   Поэтъ не нашелъ въ себѣ никакихъ издательскихъ талантовъ, и, кромѣ того, въ союзѣ съ кн. Вяземскимъ, внесъ въ журналъ нѣкій трупный запахъ. Да, какъ это ни странно, но Пушкинъ вредилъ Современнику не меньше своимъ писательскимъ участіемъ, чѣмъ издательскимъ безучастіемъ.
   Мы знаемъ, какихъ догматовъ держался поэтъ, принимаясь за публицистику. Это догматы вынудили его на незаслуженно-жестокое отношеніе къ гибели Телеграфа и еще раньше подсказывали ему выходки, менѣе всего достойныя его личности и генія. Но догматы были дѣйствительно вѣрой поэта и онъ съ обычной страстностью мечталъ сдѣлать ихъ общимъ достояніемъ. Онъ, столько натерпѣвшійся отъ "свѣта", не разъ заклеймившій его пламенной рѣчью гнѣва и сірказма, онъ, владѣвшій всѣми силами свободнаго художника-реалиста, сталъ на защиту аристократизма противъ "отвратительной власти демократіи". До какой степени поэтъ попадалъ впросакъ, онъ могъ бы понять изъ совершенно неожиданныхъ послѣдствій своихъ убѣжденій: ему приходилось даже Булгарина заносить въ списокъ революціонеровъ.
   Современникъ немедленно отразилъ задушевныя мечты издателя, и этотъ фактъ легъ роковой чертой на его судьбу. Редакція, повидимому, заранѣе отказалась вдумываться въ какія бы то ни было современныя явленія, разъ ей грезилась обида аристократическимъ традиціямъ. Она не поколебалась бросить камнемъ въ чернь и ремесленниковъ, разрушавшихъ прядильныя машины, въ то время, когда на Западѣ самой наукой было признано трагическое положеніе рабочаго класса именно благодаря распространенію машинъ. Политическая экономія, въ лицѣ даже послѣдователей ученія о свободной конкурренціи и невмѣшательствѣ государства въ экономическія отношенія, снисходила до лирическаго краснорѣчія ради бѣдствій "черни" и "ремесленниковъ". Сисмонди, напримѣръ, писалъ настоящія элегіи и памфлеты о соціальномъ и нравственномъ положеніи рабочихъ и капиталистовъ. Именно онъ машины объявлялъ національнымъ бѣдствіемъ, не видя спасенія даже въ отдаленномъ будущемъ. И въ это время русскій журналъ, повидимому, готовъ присоединиться къ цѣлительному средству, изобрѣтенному стихійной враждой владѣльцевъ машинъ противъ "лишняго" ремесленника, средству Мальтуса! По крайней мѣрѣ, иного выбора не представлялось разъ публицистъ становился безусловно въ нападательное положеніе по отношенію къ черни {О враждѣ къ просвѣщенію, замѣчаемой въ новѣйшей литературѣ. Современникъ. II, 206.}.
   Въ той же статьѣ Современникъ защищалъ неизвѣстно отъ какихъ внутреннихъ враговъ русское правительство и даже ядовито просилъ у кого-то извиненія за свои вѣрноподданническія чувства. Соотвѣтственно подвергались поношенію критика "этотъ позоръ русской литературы", "демократическій духъ", переселившійся изъ Европы въ Россію и вызвавшій похвалы черни и нападки на высшее общество. Указывалось, конечно, что это общество "большею частью недоступно нашимъ сатирикамъ".
   Потомъ слѣдовала статья кн. Вяземскаго о Ревизорѣ. Князь и теперь являлся "кулачнымъ бойцомъ", писалъ чрезвычайно запальчиво, но тратилъ свой порохъ во славу все того же Джаггернаута".
   Онъ не нашелъ иного средства защитить Гоголя отъ разнаго сорта щепетильниковъ и лицемѣрныхъ брезгливцевъ, какъ сожалѣніемъ о незнакомствѣ русскихъ писателей съ высшимъ кругомъ читателей, т. е. "образованнѣйшимъ" -- спѣшилъ прибавить князь. Дальше журналистика объявлялась "толкучимъ рынкомъ", выхвалялось Карамзинское безучастіе къ журнальной полемикѣ, и даже доходило дѣло до преклоненія предъ "аристократическими традиціями гостиныхъ вѣка Людовика XIV или Екатерины II". Вотъ что значило возстать противъ "демократіи", какъ черни! Безслѣдно исчезали всѣ задатки новой русской мысли, всѣ проблески прогрессивнаго движенія въ искусствѣ и въ общественномъ самосознаніи, аристократическій журналъ грозилъ договориться до эстетической семибоярщины.
   Во всякомъ случаѣ образъ "человѣка въ сферѣ гостиной рожденнаго", какъ недосягаемаго идеала сравнительно съ русскими литераторами, явно тѣшитъ воображеніе критика. Онъ подробно живописуетъ манеры кровнаго аристократа и побиваетъ ими журналистовъ, находившихъ въ языкѣ гоголевской комедіи дурной тонъ.
   Князь забывалъ, что это открытіе цѣликомъ лежало не на лакействѣ и не плебейскихъ претензіяхъ критиковъ, а именно на пережиткахъ литературныхъ аристократическихъ традицій гостиныхъ вѣка Людовика XIV.
   У критика были, несомнѣнно, добрыя намѣренія и цѣль его усилій дѣлала честь его художественному чувству, но будто угнетаемый общимъ фальшивымъ настроеніемъ редакціи Современника, онъ пустился въ совершенно неподходящія размышленія и далъ богатую пищу сатирическому уму тѣхъ же литераторовъ. Неужели Ревизора нельзя было оправдать инымъ путемъ, помимо восхваленій салонныхъ господъ и даже эпохи Людовика XIV? Самъ Гоголь, вѣроятно, не выразилъ бы сочувствія подобному пріему, по крайней мѣрѣ въ періодъ Ревизора.
   Но Современникъ велъ свою линію, преисполненную противорѣчій и уклоненій. Журналъ обнаруживалъ тотъ самый порокъ, въ какомъ гоголевская статья укоряла другіе журналы -- безотчетность. Въ третьемъ выпускѣ Современника помѣщена статья Вольтеръ, по поводу корреспонденціи философа. Письма касались спеціальнаго вопроса, одной торговой сдѣлки и отнюдь не могли дать достаточно матеріала для полной характеристики Вольтера.
   Но авторъ статьи будто задался корыстной цѣлью на нѣсколькихъ страницахъ собрать всѣ доступныя ему укоризны по адресу Вольтера. Сдѣлать это было не трудно,-- несравненно труднѣе понять факты, повидимому, настойчиво требующіе укоризнъ.
   Мы много слышимъ о неумѣньи Вольтера охранять собственное достоинство, о его слабости къ милостямъ государей. Все это, можетъ быть, и справедливо, но авторъ билъ совершенно мимо цѣли, обвиняя самого Вольтера въ его же несчастіяхъ и въ равнодушіи къ нимъ его современниковъ. Вольтера посадили въ Бастилію, изгнали, не переставали преслѣдовать и все это не могло "привлечь на его особу состраданія и сочувствія!" По истинѣ изумительное теченіе мыслей и пониманіе историческихъ явленій! Не доставало только присоединить оправдательную рѣчь въ пользу тюремщиковъ и гонителей.
   И опять вина не въ зломъ умыслѣ журнала, а безтактности, безсознательности, въ недостаткѣ развитого общественнаго смысла. Вольтера можно бы обвинить кое въ чемъ и посущественнѣе, чѣмъ въ льстивыхъ письмахъ къ людямъ силы и власти, хотя бы, напримѣръ, въ его отношеніяхъ къ Руссо, но все это должно имѣть свою перспективу, занять надлежащее мѣсто въ личной біографіи писателя и въ общей исторіи времени, получить психологическое и культурное освѣщеніе. Если у редакціи Современника не было желанія или силъ выполнить подобную задачу, не представлялось необходимости сочинять памфлетъ на завѣдомую жертву темныхъ силъ фанатизма и варварства. Публицистъ, отдающій строгій отчетъ въ своихъ просвѣтительныхъ цѣляхъ, не допуститъ такого промаха. И Пушкинъ лично вполнѣ стоялъ на высотѣ призванія. Вѣдь съумѣлъ же онъ опредѣлить законное мѣсто въ исторіи русской литературы даже для Тредьяковскаго и понять сущность байроновской личности и поэзіи.
   Естественно, отъ журнала невозможно было ожидать энергическаго и послѣдовательнаго воздѣйствія на общественное мнѣніе. У него былъ слишкомъ тщедушный публицистическій капиталъ, отзывавшійся притомъ временами Очакова и покоренія Крыма. Толковать о Людовикѣ XIV и Екатеринѣ II въ тонѣ былыхъ сановныхъ менторовъ литературы, значило заранѣе осуждать себя на роль выходцевъ съ того свѣта.
   Вина падала на Пушкина далеко не всецѣло. Съ каждой книгой участіе поэта становилось менѣе замѣтнымъ. Но, несомнѣнно, пушкинская политическая программа, если такъ можно назвать его романтическія чувства относительно "демокраціи", сослужила свою службу и въ сильной степени способствовала омертвѣнію Современника. Онъ какъ начался, такъ и остался лишнимъ журналомъ, все равно, какъ бываютъ лишніе люди, можетъ бытъ, и очень благонамѣренные и симпатичные, но только не приспособленные къ живому участію въ поступательномъ движеніи жизни. Современнику предстояло испытать ту самую судьбу, какую Погодинъ описывалъ въ статьѣ Прогулки по Москвѣ {Современникъ, 1836, III, стр. 260.}.
   У московскаго профессора редакція Современника просила сообщеній "о современномъ состояніи Москвы". Погодинъ въ отвѣтъ далъ протокольный отчетъ о печальной участи старинныхъ барскихъ домовъ. Оказывалось, всѣ они утрачивали свое благородное назначеніе и превращались въ казенныя или коммерческія учрежденія. Духъ времени безпощадно сметалъ съ роскошныхъ хоромъ гербы и замѣнялъ ихъ вывѣсками присутствій, школъ, судовъ...
   Внушительный урокъ, аристократамъ Современника! Они не поняли морали, и сами подписали себѣ смертный приговоръ. Кн. Вяземскій, порвавши съ Полевымъ изъ-за славы Карамзина, вставшій на защиту гостиныхъ, дошелъ впослѣдствіи до яростной вражды противъ современной литературы. И все къ принципу аристократизма и изящества и во имя отвращенія къ толкучему рынку. Это онъ въ стихахъ броситъ камнемъ въ "родоначальника литературной черни", въ "какіе-то не въ домекъ сороковые года" и сравнитъ ненавистное движеніе идей съ "потьмой" и "плѣсенью болотъ". Въ прозѣ князь будетъ еще откровеннѣе, коротко и ясно опредѣлитъ чернь: "Приверженецъ и поклонникъ Бѣлинскаго въ глазахъ моихъ человѣкъ отпѣтый, и просто сказать пѣтый дуракъ" {Литературная исповѣдь. Полное собраніе сочиненій. Спб. 1887, XI, 168.-- Письмо къ Погодину. X, 266.}.
   И эти рѣчи не должны казаться неожиданностью. Можно прекрасно чувствовать художественныя достоинства произведеній искусства, и не понимать ихъ идейнаго смысла, отмѣчать успѣхи творчества и не видѣть развитія общественной мысли. Кн. Вяземскій одобрялъ Ревизора и защищалъ неизящный стиль комедіи, но ему не по силамъ было проникнуть въ содержаніе пьесы и на основаніи образовъ и сценъ вывести логическія заключенія касательно живыхъ людей и современной дѣйствительности. Много литературнаго вкуса и никакого публицистическаго чутья: таковъ благородный "кулачный боецъ" и таковъ весь Современникъ.
   По смерти Пушкина журналъ не измѣнилъ своей окраски, сталъ только болѣе вялымъ и даже въ чисто-литературномъ отношеніи блѣднымъ и немощнымъ. Въ рукахъ профессора Плетнева Современникъ утратилъ всякую современность, и не только по какому-либо злополучному стеченію обстоятельствъ, а согласно намѣреніямъ самого издателя. Плетневъ будто желалъ воскресить времена Надеждина, воевавшаго противъ Пушкина, обнаруживалъ не менѣе ненавистническія чувства къ Лермонтову и не менѣе тупое непониманіе его таланта. И не одного только лермонтовскаго таланта. На проницательный взглядъ Плетнева и Бѣлинскій не обладалъ никакимъ художественнымъ чувствомъ, "не носилъ въ душѣ сочувствія съ художническими истинами", а былъ простымъ компиляторомъ чужихъ мыслей {Переписка. I, 163, 228; II, 66--7.}.
   И первоисточникъ этихъ настроеній все та же аристократичность. Предъ нами брезгливый бѣлоручка, во снѣ и на яву грезящій о "дѣйствительно благородной литературной школѣ" и впадающій въ смертный ужасъ предъ "геніально-литературной мерзостью", т. е. предъ всей вліятельной современной литературой вообще, и въ особенности предъ статьями Бѣлинскаго.
   Салонныя преданія сохраняются въ точности. Для Плетнева вступать въ полемику значитъ "пачкаться въ грязи". Правда, журналъ сильно отстаетъ отъ текущихъ вопросовъ жизни, превращается въ альманахъ и въ сборникъ историческихъ матеріаловъ; на это указываютъ издателю его близкіе друзья, далеко превосходящіе ученостью его самого. Но пусть разрушится весь міръ, а Плетневъ не перестаетъ быть Плетневымъ. Это его сильнѣйшій аргументъ, и во имя столь убѣдительной логики онъ презираетъ подписчика. Онъ желаетъ уподобиться Revue des deux Mondes; этотъ журналъ можно читать и черезъ двадцать лѣтъ.
   Такимъ долженъ быть и Современникъ. Правда, во французскомъ Обозрѣніи постоянно идутъ политическіе обзоры. Но это -- бездѣлица. "Вѣдь о политикѣ нельзя да и нечего писать у насъ", и Современникъ можетъ быть совершенно не современнымъ и для него это вѣрнѣйшій путь къ благородству и идеальной литературности {Ib. II, 197, 276--7, 284, 531, 835, 21, 295, 182.}.
   И Плетневъ до конца выдерживаетъ свой характеръ, клеймя нестерпимымъ презрѣніемъ Бѣлинскаго -- какъ вожака партіи, Краевскаго -- какъ издателя распространеннаго журнала и обзывая того и другого "скотинами".
   А между тѣмъ, Плетневъ не реакціонеръ и не мракобѣсъ, онъ только пережитокъ архивнаго порядка вещей, тщедушное дѣтище "традицій", трагикомическій Донъ-Кихотъ прекрасной, но безнадежно отцвѣтшей дамы -- словесности гостиныхъ. Естественно, Современникъ принципіальный врагъ идейнаго и культурнаго прогресса. Плетневъ не допускаетъ разногласія между отцами и дѣтьми. По его мнѣнію, очаковскія времена безсмертны и онъ съ негодованіемъ выписываетъ слѣдующую фразу Грота: "Одно поколѣніе никогда не можетъ мыслить совершенно одинаково съ другимъ". Это вопіющая ересь! Жизнь должна замереть на двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ, все, что послѣдуетъ дальше,-- вѣроотступничество отъ "благородной литературной школы".
   Мы на примѣрѣ Современника можемъ вполнѣ точно оцѣнить нравственную силу и историческую важность не столько правильныхъ критическихъ сужденій, сколько энергіи мышленія, личной чуткости къ новымъ запросамъ жизни, неуклонной рѣшимости,-- бороться за свой судъ и свои идеалы. Надежда культурнаго будущаго заключалась не въ одномъ тонко-развитомъ художественномъ чувствѣ, а еще болѣе въ граждански-мужественной независимой мысли. Если ея не было, то и художественное чувство рисковало измельчать и извратиться, такъ именно и произошло съ писателями Современника, отрицавшими у Лермонтова умъ и талантъ.
   Но этого мало. Разъ въ личности писателя не заключается дѣятельныхъ инстинктовъ во имя общественнаго прогресса и, слѣдовательно, онъ осужденъ на неизбѣжную смерть за-живо, другіе болѣе грубые и эгоистическіе инстинкты невольно толкнутъ его на менѣе всего почтенную и идейную самозащиту. Именно невольно Пушкинъ заговорилъ о якобинствѣ Телеграфа, заговорилъ отнюдь не изъ сочувствія Уваровымъ и Бенкендорфамъ, а по самому естественному и простѣйшему стремленію къ самооправданію и самосохраненію. Полевой представлялъ демократическую идею, и этого было достаточно, чтобы вызвать вполнѣ искреннее негодованіе у поэта-публициста. Наслѣдники Пушкина, запутавшись въ тѣхъ же сѣтяхъ преданій, пойдутъ еще дальше.
   Плетневъ, при всей своей брезгливости и аристократичности, не побрезгуетъ вести очень горячія бесѣды съ цензорами на счетъ ихъ снисходительности къ Бѣлинскому и компаніи, т. е. къ Отечественнымъ Запискамъ. Мы слышимъ поразительное сообщеніе, будто цензура состоитъ на откупу Бѣлинскаго и подобныхъ ему журналистовъ. "Отъ цензоровъ нельзя не бѣситься", восклицаетъ основатель литературнаго благородства, очевидно, переходя въ тонъ своеобразнаго патриціанскаго бѣлаго якобинства и уже не различая нравственнаго достоинства средствъ для борьбы. Онъ прямо жалуется цензору на ненавистныхъ журналистовъ, указывая даже казусы преступленія и повторяя такимъ образомъ роль московскаго профессора, Надеждина, относительно Полевого {Ib. II, 177, 93, 494.}.
   Въ письмахъ къ другу его усердіе простирается гораздо глубже, и мы не имѣемъ безусловно убѣдительныхъ данныхъ сомнѣваться, чтобы подобное усердіе не обнаруживалось и предъ лицомъ власти. Чувства профессора были слишкомъ возмущены и мучительно уязвлены какъ разъ для подобнаго предпріятія. Предъ нами поучительный документъ,-- письмо Плетнева къ Гроту по по воду революціонныхъ движеній на Западѣ. Онъ въ немногихъ словахъ рисуетъ цѣлый типъ русскаго литературнаго дѣятеля, отнюдь не злонамѣреннаго и не фанатически-нестерпимаго, но только безусловно лишеннаго способности вдумываться въ процессъ окружающей дѣйствительности и дѣлать логическіе выводы изъ наблюденій.
   Плетневъ пишетъ:
   "Ты доискиваешься причины тѣхъ безумствъ, которыя нынѣ потрясаютъ Европу, эти причины въ постепенности, съ какою безостановочно, по странному ослѣпленію, всѣ стремились въ нынѣшнемъ столѣтіи къ уничтоженію такъ называемаго авторитета во всемъ: въ религіи, въ политикѣ, въ наукахъ и въ литературѣ. Дерзость возстала съ такимъ безстыдствомъ, что достоинству оставалось только отстраниться. Въ нашей литературѣ лично приступилъ къ этому Булгаринъ, испугавшійся послѣ самъ и теперь за то страждущій отъ послѣдователей. Но во всемъ блескѣ это ученіе развито Полевымъ, Сенковскимъ и Бѣлинскимъ" {Ib. II, 208.}.
   И дальше слѣдуетъ патріархальная защита авторитета вездѣ и при всякихъ обстоятельствахъ. Автору, конечно, приходится обмолвиться и умнымъ словомъ: онъ ратуетъ противъ маніи отрицанія, т. е. недуга, въ дѣйствительности существовавшаго только въ его воображеніи, насколько вопросъ шелъ о русской публицистикѣ. Легко возражать противъ чудовищнаго самодѣльнаго призрака! Но еще удивительнѣе смѣсь ихъ именъ, произведенная разстроеннымъ воображеніемъ писателя. Булгаринъ идетъ рядомъ съ Полевымъ, Сенковскій съ Бѣлинскимъ... Пріемъ, стоящій на высотѣ задушевныхъ бесѣдъ съ цензорами.
   Очевидно, предъ нами нравственная агонія дѣятеля, отметаемаго современностью и мстящаго ей слѣпой неукротимой ненавистью. И нашъ выводъ не долженъ падать исключительно на одного Плетнева. Судьба Современника совершилась вполнѣ послѣдовательно. Еще при Пушкинѣ Бѣлинскій удивлялся: "И это Современникъ? Что жъ тутъ современнаго? "Эти вопросы такъ и остались безъ отвѣта. Пушкинъ, несомнѣнно, могъ бы озарить страницы журнала блескомъ своего творчества, но въ общественныхъ идеяхъ журнала, попрежнему, царствовала бы смута и нѣчто весьма близкое къ тьмѣ, пока поэтъ признавалъ бы необходимымъ держаться своей благородной программы и допускать своихъ критиковъ-друзей говорить похвальныя рѣчи "традиціямъ" вплоть до Людовика XIV.
   Таковы были рыцари, вступавшіе въ ратоборство съ петербургскими диктаторами. Московскій Наблюдатель и Современникъ, одинаково преисполненные благихъ намѣреній, столь же одинаково отцвѣли, не успѣвши разцвѣсть. Бросивъ вызовъ врагу, рѣшившись, слѣдовательно, на борьбу, они не запаслись ни силами, ни оружіемъ. Чтобы разсчитывать на побѣду, необходимо владѣть настоящимъ по своему міросозерцанію и не очутиться врасплохъ предъ будущимъ по своимъ идеаламъ. Идейно надо быть гражданиномъ двухъ міровъ -- дѣйствительнаго и того, какой долженствуетъ развиться изъ него въ силу историческаго процесса.
   А между тѣмъ, оба журнала по своей природѣ явно принадлежали одному міру и притомъ -- прошлому или отживающему свои дни. Отсталость сказывалась не во всемъ", въ области искусства и Шевыревъ, и кн. Вяземскій могли подчасъ сказать дѣльное и поучительное слово. Но времена безраздѣльнаго царства одной чистой литературности съ каждымъ днемъ уходили вспять. Уже давно въ общественномъ сознаніи вращались такія понятія, какъ поэтъ -- пророкъ, писатель -- гражданинъ, и рѣка забвенія неминуемо готова была поглотить всякаго, кто не доросталъ сознательно до этихъ понятій и кто сторонился отъ новаго жизненнаго шумнаго пути литературы, какъ отъ толкучаго рынка.
   Крѣпкія слова никогда не измѣняли хода человѣческихъ дѣлъ и сильныя личныя чувства тогда только приносили настоящее осязательное утѣшеніе страстно-взволнованнымъ людямъ, когда за эти чувства стояла общая сила. Иначе, и слова, и чувства могутъ вызвать одно лишь комическое зрѣлище, напомнить ребенка, бьющаго рученкой по тому мѣсту, о какое онъ ушибся. Именно до этого незавиднаго положенія и дошелъ Плетневъ, въ теченіе многихъ лѣтъ извергавшій бранныя рѣчи на непобѣдимыхъ соперниковъ. И что особенно трагично для нашего героя, эти соперники собственно и не думали съ нимъ соперничать, кажется, даже и не помнили хорошо о существованіи его "школы", а шли своимъ путемъ и неотразимой силой увлекали за собой публику и даже отчасти друзей обездоленнаго Современника.
   И имъ принадлежало не только настоящее, но и самое отдаленное будущее: они жили и дѣйствовали съ твердой увѣренностью -- ни на мгновеніе не очутиться позади жизни, а если возможно, именно своей дѣятельностью уравнять путь ея поступательнаго движенія. Въ такихъ людяхъ и самыя ошибки, даже продолжительныя и глубокія заблужденія -- моменты прогресса: потому что все это -- не благоговѣйно и безсознательно воспринятое завѣщаніе "старшихъ", а личной борьбой добытое достояніе. А тамъ, гдѣ искренне борятся за убѣжденія, гдѣ ихъ не заимствуютъ, а завоевываютъ, тамъ не устанутъ совершенствовать ихъ, и недавнее заблужденіе ляжетъ въ основу новой истины.

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", No 1, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru