Иванов Иван Иванович
История русской критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть третья.

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

(Продолженіе *).

*) См. "Міръ Божій", No 5. Май.

XXXIII.

   Отношенія Бѣлинскаго къ славянофильству принадлежатъ къ самымъ спорнымъ и запутаннымъ вопросамъ въ исторіи идейнаго развитія критика. На первый взглядъ вопросъ представляетъ два совершенно непримиримыхъ звѣна; одно -- чрезвычайно рѣзкія отрицательныя чувства, другое -- вполнѣ благосклонный разборъ славянофильскихъ воззрѣній и даже признаніе славянофильскихъ заслугъ предъ русской общественной мыслью.
   Признаніе высказано Бѣлинскимъ незадолго до смерти и, несомнѣнно, съ теченіемъ времени получило бы дальнѣйшее оправданіе и развитіе. Но голосъ критика замолкъ и предъ нами остались, съ одной стороны, ядовитыя нападки на примирительное слабодушіе московскихъ западниковъ, съ другой -- похвальная рѣчь въ честь именно той секты, съ какой Бѣлинскій не могъ допустить ни сдѣлокъ, ни уступокъ.
   Какъ объяснить этотъ фактъ?
   Отвѣтъ можно дать очень простой и не лишенный убѣдительности. Смѣна идей у Бѣлинскаго -- явленіе обычное. Если шиллеризмъ могъ быть замѣненъ гегельянствомъ, а гегельянство уступило мѣсто неистово-страстнымъ инстинктамъ борьбы, отчего же не повториться подобному приключенію и въ области чисто-партійныхъ счетовъ?
   Преданія о томъ, какъ были приняты благосклонные отзывы Бѣлинскаго о славянофилахъ его ближайшими сподвижниками, совпадаютъ съ извѣстіями о впечатлѣніяхъ редакціи Отечественныхъ Записокъ, когда въ журналѣ послѣ бородинскихъ статей стали появляться проповѣди въ совершенно другомъ духѣ. Теперь изумляться и огорчаться пришлось издателямъ Современника.
   Намъ разсказываютъ: "редакція много роптала на статью съ такой странной, небывалой тенденціей въ петербургско-западнической печати и которой она должна была открыть свой новый органъ гласности" {Анненковъ. Воспомин. и критич. очерки. III, 149.}.
   И, несомнѣнно, будь на мѣстѣ Бѣлинскаго другой критикъ, ни Краевскій, ни Панаевъ съ Некрасовымъ, не потерпѣли бы такого разочарованія. Вся программа Современника, только что пріобрѣтеннаго у Плетнева, сосредоточивалась на двухъ задачахъ -- на защитѣ новой литературы обличенія и на борьбѣ съ славянофильской партіей. И вдругъ, руководящая статья отводитъ славянофиламъ почетное мѣсто среди просвѣтителей русскаго общества!
   Это впечатлѣніе головокружительнаго прыжка осталось и позже, Бѣлинскій вписалъ въ свою біографію лишній эпизодъ, по обыкновенію блещущій искренностью, но не свидѣтельствующій о послѣдовательности и вдумчивости ума. Были даже попытки объяснить новое приключеніе новыми внѣшними вліяніями, именно разсужденіями молодого критика Валерьяна Майкова, занявшаго мѣсто Бѣлинскаго въ Отечественныхъ Запискахъ {Скабичевскій. Сорокъ лѣтъ русской критики. Сочиненія. Спб. 1890. I, 473.}.
   Самъ Бѣлинскій личными признаніями давалъ поводъ смотрѣть на свои чувства къ славянофиламъ, какъ на неожиданную новость. Ему приходится наталкиваться на дѣльныя мысли въ славянофильскихъ статьяхъ, напримѣръ, въ статьѣ Юрія Самарина о Тарантасѣ гр. Соллогуба: Бѣлинскому понравилась казнь, совершенная критикомъ надъ аристократическими замашками беллетриста и онъ прибавляетъ:
   "Это убѣдило меня, что можно быть умнымъ, даровитымъ и дѣльнымъ человѣкомъ, будучи славянофиломъ".
   По поводу встрѣчи съ Иваномъ Аксаковымъ тѣ же настроенія и съ очень краснорѣчивой оговоркой: "Я впадаю въ страшную ересь и начинаю думать, что между славянофилами дѣйствительно могутъ быть порядочные люди. Грустно мнѣ думать такъ, но истина впереди всего!" {Письма изъ поѣздки Бѣлинскаго въ Крымъ, лѣтомъ 1846 года. Пыпинъ II, 261--2.}.
   Точный смыслъ этихъ словъ тотъ же, какой заключался и въ проклятіяхъ Бѣлинскаго на гегельянство и въ провозглашеніи своего революціоннаго перехода въ другое вѣроисповѣданіе... Но мы могли убѣдиться, сколько страстнаго моментнаго увлеченія было въ крѣпкихъ рѣчахъ критика, какая неразрывная органическая связь проходила по его, будто бы, непримиримымъ идейнымъ увлеченіямъ, сколько задатковъ борьбы съ "гнусной дѣйствительностью" таилось подъ потокомъ стремительныхъ пѣснопѣній въ честь этой самой дѣйствительности.
   Мы раньше должны были ограничить безусловно-историческое значеніе заявленій Бѣлинскаго о пережитыхъ имъ нравственныхъ опытахъ и, въ разрѣзъ съ его свидѣтельствами, ввести въ болѣе тѣсные предѣлы незаслуженно прославленныя вліянія его товарищей на его умъ и міросозерцаніе. Подобная задача предстоитъ намъ и въ исторіи славянофильскихъ преобразованій Бѣлинскаго.
   Прежде всего, въ высшей степени оригинально положеніе самого предмета, вызвавшаго столь, повидимому, противорѣчивыя чувства у нашего критика. Въ ряду всевозможныхъ чисто философскихъ и общественныхъ системъ Запада и Россіи трудно указать школу или направленіе, вызвавшее и навсегда оставившее за собой столь смутныя впечатлѣнія, какъ славянофильство. Можно подумать, друзья и враги судили не о новой вполнѣ исторической и вполнѣ откровенной партіи, а о какихъ-то темныхъ отрывкахъ темнаго преданія. До такой степени разнымъ умамъ различно представлялись достоинства и самыя существенныя стороны славянофильскаго толка! Онъ, въ лицѣ своихъ краснорѣчивѣйшихъ представителей, завѣщалъ потомству цѣлую библіотеку откровеній но всѣмъ вопросамъ нравственности и общежитія, начиная съ религіи и кончая экономической политикой. И въ результатѣ, роковой туманъ до сихъ поръ не разсѣянъ и позднѣйшимъ витязямъ школы все еще приходилось едва ли не по всякому случаю начинать рѣчь съ самаго корня и вести ее въ тонѣ учителя, безпомощно изнывающаго надъ объясненіемъ трудной теоремы предъ неподготовленной и скептической аудиторіей.
   Именно въ этой роли оказался Иванъ Аксаковъ, послѣдній столпъ и хранитель вѣры. Появилась статья въ защиту славянофильства. Авторъ, повидимому, совершенно искренне выполнялъ свой трудъ, ожесточенно нападалъ на недомысліе и злоумышленія западниковъ, рисовалъ привлекательные, отчасти даже величественные, хотя и архаическіе образы славянофиловъ-патріотовъ, въ родѣ новаго отца церкви Хомякова, "ветхопещерника" Петра Кирѣевскаго, благороднаго идеалиста Константина Аксакова, устанавливалъ чрезвычайно лестную противоположность славянофиловъ и западниковъ: одни представляли идею общественной самодѣятельности, другіе ожидали всѣхъ благъ отъ просвѣщенной правительственной власти {Русскій Архивъ 1873 года, Славянофилы. Историко-критическій очеркъ Э. Мамонова, стр. 2493 etc.}.
   Казалось бы, все благополучно, по крайней мѣрѣ въ общемъ, и личная нравственность, и общественная политика славянофиловъ поставлены на исключительную высоту, и притомъ публицистомъ, "слишкомъ долго! принадлежавшимъ къ "славянофильской дружинѣ!
   Такъ поспѣшилъ заявить Иванъ Аксаковъ, и отнюдь не въ похвалу, а съ цѣлью съ особенной ядовитостью подчеркнуть преднамѣренныя извращенія автора.
   Оказывалось, онъ почти ничего не понялъ въ славянофильскомъ ученіи, или умышленно перетолковалъ. По объясненію Аксакова, основная славянофильская идея -- народность. "Около этого термина, какъ около центра,-- говоритъ онъ,-- группировалась вся борьба и ожесточенно ломались копья въ теченіе чуть не двадцати лѣтъ". Авторъ статьи ни разу даже не употребилъ этого термина. Народность славянофилы возвели на степень "философскаго принципа", устами Хомякова признали ее "необходимымъ орудіемъ истиннаго просвѣщенія". Дальше, "основное начало русской народности славянофилы видѣли въ православіи и находили въ немъ "иныя просвѣтительныя начала, начала высшей цивилизаціи, чѣмъ тѣ, которыми жила и которыя уже почти изжила Западная Европа".
   Эта идея развивалась до крайняго предѣла и приводила къ выводу, что сама русская народность получала смыслъ "просвѣтительнаго органа" только въ зависимости отъ проникновенія духомъ православія.
   Слѣдовательно, славянофильскіе философы сначала являлись церковными и религіозными наставниками, а потомъ уже философами и публицистами, на первомъ планѣ -- община вѣрующихъ, а потомъ -- гражданское общество. Толкованіе вполнѣ опредѣленное, и вотъ до него-то не додумался защитникъ славянофильства, не смотря на свои многолѣтнія связи съ его дружиной. За эту слѣпоту или злой умыселъ онъ подвергся тяжкому обвиненію въ недобросовѣстности {Письмо Аксакова, тамъ же, стр. 2508 etc.}.
   Но, при всей энергіи и торжествующей надменности тона Аксакова, вопросъ оставался все-таки неразрѣшеннымъ. Повторять тысячи разъ можно какіе угодно термины, не возбраняется и совершать съ ними всяческія комбинаціи, но достоинство дѣла требуетъ не диктаторскихъ возгласовъ, а спокойныхъ, Вразумительныхъ объясненій, не таинственныхъ формулъ, а послѣдовательнаго и доказательнаго анализа -- и терминовъ, и ихъ сочетаній.
   Хомяковъ, по выраженію издателя его богословскихъ сочиненій, "жилъ въ церкви! и всю жизнь пребывалъ вѣрнымъ сыномъ православія,-- эта ссылка Аксакова убѣдительна только для личной характеристики Хомякова, какъ человѣка религіознаго. Другіе славянофилы не были одарены такой искренностью, и тѣмъ не менѣе, горячо исповѣдывали догматъ народности. Какая же необходимая связь между религіозными чувствами и общественными идеями славянофиловъ? Какимъ путемъ народность могла быть создана извѣстнымъ вѣроисповѣданіемъ и почему именно русскую народность создало православіе, а не греческую или иную, принявшую ту же церковь? Не унижаетъ ли это представленіе національной сущности русскаго племени, не отрицаетъ ли оно у этого племени самобытной духовной организаціи, свойственной каждому народу, независимо отъ извнѣ воспринятой религіи?
   Для ясности вопроса можно провести яркую историческую параллель. Католичество когда-то владѣло всѣми народами западной Европы и одинаково властно тяготѣло надъ ихъ нравственной и матеріальной жизнью. Реформація освободило отъ этого господства германскія націи и только частью коснулась романскихъ, и то не всѣхъ. Какъ объяснить этотъ фактъ? Одно изъ нагляднѣйшихъ объясненій -- болѣе глубокіе и самостоятельные національные инстинкты германской расы. Именно эта сила, независимая отъ историческихъ условій, вызвала протестъ противъ римской церкви, ея догматовъ и ея іерархіи. А между тѣмъ, въ глазахъ Рима средневѣковая Германія и душой, и тѣломъ сливалась съ лономъ католичества и была немыслима безъ благословеній папы.
   Не приближались ли славянофилы къ такому же средневѣковому воззрѣнію, усиливаясь отожествить два совершенно различныхъ явленія и рискуя поставить себя въ очень ложное положеніе -- искусственно устанавливать связь своего культурнаго нравственнаго міра съ непосредственными вѣрованіями и обычаями народа?
   Въ дѣйствительности, по крайней мѣрѣ, широковѣщательный догматъ влекъ къ менѣе всего почтеннымъ фактамъ. Они одновременно напоминали и о темнотѣ совсѣмъ недобраго стараго времени, и о лживой политикѣ апостоловъ новой культурыой вѣры. Чистота намѣреній и личностей нѣкоторыхъ московскихъ славянофиловъ безпрестанно омрачались или фанатическими идеями, или мелочными и недостойными поступками. Отсюда противорѣчивыя впечатлѣнія, какія славянофильская среда производила на умѣреннѣйшихъ западниковъ. Мы слышали отъ Грановскаго самые пестрые отзывы о братьяхъ Кирѣевскихъ. Гуманному и образцово-терпимому профессору приходилось прибѣгать къ оговоркамъ и отягченіямъ, обращаться къ чувствительности своихъ друзей, рисовать симпатичныя фигуры рядомъ съ отталкивающими идеями. То же самое бремя лежало и на Герценѣ, близкомъ пріятелѣ Константина Аксакова.
   Самый мирный западникъ Боткинъ, равнодушный къ глубокимъ пріятельскимъ чувствамъ, предпочиталъ иронію и судилъ безъ всякихъ ограниченій и вполнѣ трезво межеумочное положеніе славянофиловъ.
   "Оторванные своимъ воспитаніемъ,-- писалъ онъ,-- отъ нравовъ и обычаевъ народа, они дѣлаютъ надъ собою насиліе, чтобъ приблизиться къ нимъ, хотятъ слиться съ народомъ искусственно". И дальше слѣдуютъ иллюстраціи.
   Въ семьѣ Аксаковыхъ не ѣдятъ телятины, ходятъ къ обѣднѣ и ко всенощной, наряжаются въ русское платье, въ мурмолку, преслѣдуютъ жестокими укоризнами молодыхъ людей, посѣщающихъ театръ по субботамъ, Иванъ Кирѣевскій возмущается шуточными письмами Соловьева на славянскомъ языкѣ, потому что это языкъ св. писанія {Письмо къ Анненкову. Анненковъ и его друзья, стр. 539.}.
   Много лѣтъ спустя столь же умѣренный западникъ вознамѣрился отдать отчетъ о славянофильскомъ движеніи и во главѣ своихъ статей заявилъ о тѣхъ же противорѣчіяхъ, распространенныхъ среди "большинства". Оно представляетъ славянофильство "странной смѣсью глубокихъ мыслей, взглядовъ и стремленій съ смѣшными причудами, съ бросающимися въ глаза нелѣпостями, глубокой вѣры съ святошествомъ и суевѣріями, требованій свободы гражданской и общественной съ національнымъ изувѣрствомъ и грубымъ посягательствомъ на несомнѣнныя права, вѣротерпимости съ религіознымъ фанатизмомъ, просвѣтительныхъ и прогрессивныхъ идей съ обскурантизмомъ и реакціонерными замашками. Гдѣ же и въ чемъ правда? Откуда могли взяться такія вопіющія противорѣчія въ одномъ и томъ же ученіи?" {Кавелинъ. Московскіе славянофилы сороковыхъ годовъ. Сѣверный Вѣстникъ, 1878 г., No 20.}.
   Благосклонный авторъ не даетъ опредѣленнаго отвѣта. Онъ ограничивается самоотверженнымъ выясненіемъ положительныхъ завоеваній славянофильской мысли, усиленно настаиваетъ на ея просвѣщенности и культурности... Но и ему приходится ввести въ свои хвалы нѣкоторый диссонансъ. Славянофильство, по его словамъ, "не имѣло почти ничего общаго съ фанатиками, обскурантами, квасными патріотами и дикими людьми, готовыми видѣть въ насиліи и кулакѣ оригинальное возрожденіе русскаго народнаго духа".
   Еще бы! Общее съ дикими людьми! И все-таки потребовалось словечко "почти",-- значитъ не совсѣмъ безгрѣшно славянофильство даже въ такихъ недугахъ, какъ фанатизмъ и патріотическое умопомѣшательство.
   Да, не совсѣмъ, и источникъ противорѣчій, думается намъ, вполнѣ ясенъ. Онъ заключается въ средневѣковой основѣ славянофильскаго религіозно-культурнаго принципа.
   Славянофилы слили въ одно понятіе народность и вѣру русскаго народа и даже народность поставили въ зависимость отъ простонародной вѣры. Хомяковъ могъ чрезвычайно тонко и просвѣщенно разсуждать о свободѣ личной совѣсти, о заслугахъ "дѣятельности разума человѣческаго", доходить даже до идеи о вредоносности "понятія государственной религіи" и подвергать Ѳеодосія Великаго критикѣ за то, что тотъ объявилъ христіанство господствующей религіей имперіи... Все это при блестящемъ діалектическомъ талантѣ и обширныхъ знаніяхъ писателя, представляло поучительное зрѣлище. Но оно врядъ ли совпадало съ тѣмъ православіемъ, какимъ жилъ и живетъ русскій народъ и врядъ ли служило интересамъ той церкви, гдѣ, по мнѣнію Аксакова, всю жизнь пребывалъ богословъ-любитель.
   Для практическихъ цѣлей приходилось пользоваться другой, реальной системой, дѣйствительно народной. Отсюда исторіи, сообщаемыя Боткинымъ и тѣ черты вѣры, какія подвергали просвѣщенныхъ славянофиловъ укоризнамъ въ святошествѣ и обскурантизмѣ. Гоголь это теченіе довелъ до ослѣпительной яркости и западники справедливо изумлялись, почему славянофилы отказываются признать родство съ ближайшимъ своимъ идейнымъ родичемъ.
   Совершенно естественны и другія странности славянофильскаго толка, вплоть до мнимо-національнаго костюма Константина Аксакова, Погодина, Шевырева. Славянофилы, выставивши на своемъ знамени великую и истинно-культурную идею практически нашли ей чрезвычайно простое и даже первобытное объясненіе. Вмѣсто того, чтобы въ русской исторіи и въ русскомъ бытѣ тщательно выдѣлить положительные задатки національнаго нравственнаго и политическаго развитія, они оказались не прочь воспользоваться первымъ попавшимся сырымъ матеріаломъ и пустить его въ оборотъ подъ флагомъ непогрѣшимаго философскаго принципа.
   Въ результатѣ -- выспреннѣйшій идеализмъ переходилъ въ грубѣйшія чисто эмпирическія внѣшнія формы, самостоятельное строгое мышленіе уступало мѣсто такой же скоропалительной и легкомысленной подражательности, какою страдали безтолковые обожатели Запада. Мѣнялся только внушитель модъ, рѣчей и настроеній, вмѣсто Парижа -- великорусская деревня, притомъ даже не въ ея непосредственномъ современномъ видѣ, а деревня, созданная искусственно путемъ любительскихъ кабинетныхъ упражненій надъ понятіями русскаго мужика и русской народности.
   И Константинъ Аксаковъ легко могъ додуматься до національнаго наряда, въ которомъ русскій народъ принималъ его за персіянина. Подобныя недоразумѣнія безпрестанно разрушали гармонію славянофильскихъ ученій въ несравненно болѣе важныхъ случаяхъ.
   Единственной неотъемлемой заслугой нѣкоторыхъ славянофиловъ былъ и остался самый источникъ ихъ воззрѣній, первопричина ихъ безпокойства и критики.
   

XXXIV.

   Откуда пошло славянофильство -- вопросъ, безчисленное число разъ рѣшавшійся современниками и потомствомъ и получавшій далеко не всегда тождественные отвѣты. Славянофильская теорія сложилась поздно и подъ сильнѣйшимъ давленіемъ германской философіи. Мы указывали, чему могли русскіе націоналисты научиться у Фихте и видѣли у молодыхъ философовъ двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ краснорѣчивые отголоски чужой культурной мысли, приспособленной къ отечественной почвѣ.
   Но отвлеченному, философскому воззрѣнію предшествовало чувство, органическій протестъ извѣстнаго душевнаго склада противъ явленій, ему по природѣ ненавистныхъ или непонятнымъ.
   Герценъ вполнѣ правильно понялъ эту стихійную основу славянофильства. "Славянизмъ, или руссицизмъ,-- пишетъ онъ,-- не какъ теорія, не какъ ученіе, а какъ оскорбленное народное чувство, какъ темное воспоминаніе и вѣрный инстинктъ, какъ противодѣйствіе исключительно иностранному вліянію, существовалъ со времени обритія первой бороды Петромъ І" {Сочиненія. Женева 1879. VII, 269.}.
   О дальше Герценъ слѣдить за ходомъ славянофильскихъ настроеній въ зависимости отъ судебъ русской правительственной власти. По нашему мнѣнію, это путь ложный и односторонній. Для развитія русскаго національнаго чувства тѣ или другія увлеченія Петра II или Петра III имѣли второстепенное значеніе, это чувство питалось самой исторіей русскаго просвѣщенія,-- все равно, сидѣла ли на престолѣ энциклопедистка Екатерина II или пруссофилъ -- Петръ III. Высшее общество, при всевозможныхъ перемѣнахъ въ высшемъ правительствѣ, продолжало оставаться покорнымъ данникомъ иноземной образованности и парижскихъ модъ. Это давничество и служило неисчерпаемымъ источникомъ обиды и протеста для всѣхъ, кому по натурѣ или по разуму казалось зазорнымъ самозакланіе русскаго національнаго духа на алтарѣ чужебѣсія.
   Нѣтъ никакихъ основаній открывать славянофиловъ въ лицѣ Екатерины и Елизаветы, и только развѣ въ интересахъ остроумія "бѣлое и черное духовенство", можно причислять къ тому же толку. Оно, по обязанностямъ службы, конечно не могло одобрять иноземныхъ новшествъ, но отъ этого оффиціальнаго долга до прирожденнаго или принципіальнаго отвращенія ко всему европейскому -- цѣлая пропасть. Герценъ правъ въ одномъ: славянофильство -- инстинктъ, невольный крикъ оскорбленнаго чувства, но источника болѣзненнымъ ощущеній слѣдуетъ искать не въ партійныхъ или сословныхъ стремленіяхъ а въ самой природѣ русскихъ людей, осужденныхъ "завоевывать себѣ мѣсто на сценѣ міровой цивилизаціи совершенно исключительными путями.
   Безпощадныя мѣры, какими Петръ приспособлялъ Россію къ Европѣ, должны были неминуемо вызвать хотя бы страдательное сопротивленіе, и патріоты, горой стоявшіе за свои бороды и величавую длиннополую одежду, являлись прообразомъ позднѣйшихъ подвижниковъ мурмолки и терлика. Но это только изнанка историческаго явленія. Лицевая сторона его представлялась не раскольниками, не стрѣльцами, не партіей царевича Алексѣя или князей Долгорукихъ, а передовыми дѣятелями науки и литературы. Первымъ славянофиломъ по справедливости долженъ быть признанъ Ломоносовъ, не имѣвшій ничего общаго ни съ московскимъ изувѣрствомъ, ни съ аристократическимъ и стрѣлецкимъ бунтарствомъ. Именно онъ занялъ мѣсто Петра въ дѣлѣ просвѣщенія Россіи и онъ же рѣзко и опредѣленно заявилъ себя борцомъ за русскую народность.
   Мы знаемъ, Ломоносовъ жаловался академіи на нѣмца Миллера за то, что нѣмецъ-историкъ относится непочтительно и неблагосклонно къ "россійскимъ жителямъ", унижаетъ ихъ даже предъ чувашами, за то что онъ на нѣмецкомъ языкѣ разсказываетъ иностранцамъ смутныя времена, т. е. "самую мрачную часть россійской исторіи", и даетъ иностраннымъ народамъ поводъ "худыя выводить слѣдствія о нашей славѣ"... Съ этой минуты славянофильство могло вести свое лѣтоисчисленіе.
   Ломоносовъ шелъ очень далеко въ своей рыцарской защитѣ русской славы. Онъ готовъ былъ запретить ученое изслѣдованіе цѣлыхъ эпохъ и преслѣдовать до пота лица "занозливыя рѣчи" въ книгахъ иностранцевъ о Россіи. И великій ученый не оставался одинокимъ на своемъ пути.
   Славянофильское теченіе захватывало и менѣе сильныхъ и отважныхъ современниковъ Ломоносова. Его восторги предъ исключительными достоинствами русскаго языка раздѣлялъ Сумароковъ, не чуждъ и Тредьяковскій народной гордости и даже художественнаго чутья къ красотамъ народной поэзіи.
   И дальше, съ каждымъ десятилѣтіемъ, эти чувства росли и углублялись. При Екатеринѣ явились уже настоящіе французоѣды, въ родѣ Фонвизина, поднимавшіе бичъ съ одинаковой страстью и на Иванушекъ, и на самого Вольтера. У сатирика европейское просвѣщеніе трудно отличить отъ глупости русскихъ недорослей "нынѣшніе мудрецы", безъ всякихъ оговорокъ, обзываются искоренителями добродѣтели. Вообще протестъ противъ уродливаго европеизма, насмѣшки надъ нижегородскими парижанами очень рано стали переходить въ злобное чувство вообще на западныя вліянія и въ идеализацію почвы и старины. Высшее русское общество усерднѣйше питало оскорбленныя чувства соотечественниковъ и просто по закону контраста -- противъ великосвѣтскихъ подданныхъ французской короны, утратившихъ вмѣстѣ съ (годнымъ языкомъ и національнымъ платьемъ русскую душу, возставалъ образъ непросвѣщеннаго, невзрачнаго но искренняго я естественно-мощнаго человѣка изъ народа. "Православный мужичекъ" своей простотой и загадочнымъ богатствомъ своего нравственнаго міра рисовался воображенію патріотовъ будто романтическій герой, въ сильной степени разукрашенный чисто литераторскимъ искусствомъ и тоскливымъ жаднымъ настроеніемъ празднаго любителя рѣдкостей и пикантностей.
   Деревня для старыхъ русскихъ благородныхъ гражданъ являлась своего рода экзотическимъ міромъ, царствомъ "въ чистомъ воздухѣ и посреди поля". Именно такъ выражается одинъ изъ екатерининскихъ поэтовъ -- Львовъ, тосковавшій о русскомъ духѣ, о чисто русской одеждѣ и "поступкахъ". Эта идиллическая струя не исчезнетъ въ славянофильскомъ міросозерцаніи и барственно-чувствительныя изліянія по адресу интереснаго незнакомца въ армякѣ и курной избѣ безпрестанно будутъ прорываться у славянофильскихъ мыслителей сквозь философію и публицистику. Аристократическій элементъ -- одна изъ оригинальнѣйшихъ чертъ славянофильскаго направленія и его не слѣдуетъ забывать рядомъ съ ломоносовскимъ патріотическимъ негодованіемъ на униженіе русской славы и русской добродѣтели.
   Въ литературѣ всѣ эти черты нашли въ высшей степени яркое выраженіе. За нѣсколько десятилѣтій до появленія самого понятія славянофильство другъ противъ друга стояли два совершенно разнородныхъ родоначальника партіи -- Крыловъ и Карамзинъ. У одного -- идея народности, руссицизма -- естественное прирожденное чувство, у другого -- плодъ салонной и беллетристической прихоти. Одинъ ополчается на иноземцевъ и воспѣваетъ русскую сметку и почвенный здравый смыслъ въ ущербъ хитрымъ наукамъ, потому что онъ самъ всѣми силами души связанъ съ этой почвой и съ міросозерцаніемъ людей, живущихъ цѣлые вѣка сметкой и нутромъ. Другой сладостно щебечетъ стихотворенія въ прозѣ о добродѣтельномъ земледѣльцѣ, потому что -- этотъ земледѣлецъ для него то же самое, что черный хлѣбъ для барченка пресыщеннаго пирожнымъ. Но и Карамзинъ также попадетъ въ списокъ подлинныхъ славянофиловъ и Бѣлинскій именно его историческую идею, о превосходствѣ Ивана III надъ Петромъ будетъ считать источникомъ славянофильства.
   Въ результатѣ первичные задатки направленія сложились изъ. чувствъ и стремленій въ высшей степени различныхъ,-- до такой степени, что впослѣдствіи искренніе почвеннники и руссофилы найдутъ возможнымъ даже презирать славянофиловъ, какъ партію. Это люди ломоносовскаго и крыловскаго закала, не ищущіе преднамѣренно въ мужикѣ своего рода "естественнаго человѣка". Блестящіе примѣры -- Гоголь и особенно Писемскій.
   Авторъ Переписки задался цѣлью стать выше партій и подвергъ одинаковому сужденію славянистовъ и европеистовъ, призналъ и тѣхъ и другихъ каррикатурами на то, чѣмъ занятъ былъ, у славянистовъ даже открылъ "больше кичливости" и "строптиваго хвастовства". И, несомнѣнно, Гоголь не былъ славянофиломъ въ смыслѣ Аксаковыхъ, Кирѣевскихъ и Хомякова, т. е. у него не было особой доктрины -- литературнаго и философскаго содержанія, а простой инстинктъ человѣка, по природѣ мало доступнаго соблазнамъ европейской культуры и по обстоятельствамъ почти совсѣмъ не вкусившаго ихъ.
   То же-самое Писемскій.
   Онъ еще энергичнѣе насмѣялся надъ славянофилами и отвергъ у нихъ даже знаніе и пониманіе народа, огульно обозвалъ барами, мечтающими о пейзанчикахъ. А между тѣмъ, тотъ же Писемскій не пощадилъ и европейскаго просвѣщенія, страдалъ даже "органическимъ отвращеніемъ къ иностранцамъ" и ощущалъ болѣзненный трепетъ негодованія при одной мысли о чуждыхъ вліяніяхъ и заимствованныхъ идеяхъ.
   Выводъ ясенъ. Славянофильство, какъ система воззрѣній, далеко не совпадаетъ съ руссофильскимъ національнымъ теченіемъ, проходящимъ чрезъ всю нашу литературу. Съ другой стороны -- независимость и сила "русскаго духа", оригинальность русскаго народа весьма часто и чрезвычайно горячо защищали писатели", отнюдь не желавшіе заключать своихъ вѣрованій въ формулы и взрывы чувствъ превращать въ идеологію.
   При такихъ условіяхъ невольно возникаетъ вопросъ: зачѣмъ, появилось славянофильство, какъ особая воинствующая партія въ то время, когда на стражѣ русской національности стояла вся русская сатирическая литература, когда величайшіе поэты Россіи -- Грибоѣдовъ, Пушкинъ, Гоголь -- воплощали въ себѣ самихъ русскаго человѣка, во всей глубинѣ и силѣ его національныхъ инстинктовъ и его естественнаго противоборства европейскому культурному порабощенію? Что новаго могли прибавить славянофилы къ русской отрицательной критикѣ, непрерывно раздававшейся противъ европеизма отъ сатиръ Кантемира до Горе отъ ума? И особенно въ сороковые годы, когда, независимо отъ партійной борьбы, русская литература окончательно сбросила съ себя иноземное иго и это движеніе восторженно привѣтствовалось даровитѣйшимъ критикомъ-западникомъ,
   Очевидно, разрушать славянофиламъ было нечего. Ниже мы увидимъ, что у самого Бѣлинскаго давно былъ накопленъ обильнѣйшій запасъ идей о народности и національности, гораздо раньше его столкновенія съ славянофилами. Если бы славянофильство этими идеями ограничило свои задачи, Бѣлинскому не пришлось бы пламенѣть на него гнѣвомъ, а потомъ впадать въ покаянный тонъ сознаваться въ перемѣнѣ мыслей.
   Но сущность явленія заключалась въ притязаніяхъ славянофиловъ на всестороннюю положительную истину. Они не желали ограничиться критикой и совершенно естественно: тогда они не имѣли бы никакой своеобразной окраски и у нихъ не было бы даже права на самостоятельное существованіе въ формѣ философской или общественной партіи. Ни Крылову, ни Грибоѣдову, ни Гоголю никогда и на умъ не пришло бы вооружаться нарочитымъ теоретическимъ знаменемъ. На вопросъ объ убѣжденіяхъ они просто отвѣтили бы: мы -- русскіе люди, настоящіе русскіе, и поэтому осмѣиваемъ и ненавидимъ петиметровъ, парижанъ изъ Нижегородской губерніи и всякаго сорта обезьянъ и попугаевъ. Развѣ для этого надо принадлежать къ какой-либо партіи и изобрѣтать особую систему принциповъ и воззрѣній? Достаточно родиться въ Россіи и принадлежать ей.
   Такъ сказали бы люди непосредственнаго чувства, искренно и просто воспринятой жизни. Но всѣ они или не знали, или не хотѣли знать о настоятельной необходимости чувства и воспріятія подчинилъ діалектически развивающейся идеѣ. Они были славянофилами безсознательно, все равно, какъ милліоны людей говорятъ прозой, не подозрѣвая самаго понятія проза. Явилась германская философія, стройныя и величественныя теоріи, и оказалось несвоевременнымъ мыслить не по системѣ и говорить не по схемѣ. На Западѣ національное движеніе немедленно было вложено въ строгія, извнѣ даже научныя формулы. Нѣмецкій бюргеръ ненавидѣлъ Бонапарта и французовъ просто потому, что они были Бонапартъ и французы, а онъ нѣмецкій бюргеръ, тѣ побѣдители, а онъ побѣжденный. Для философа этотъ фактъ означалъ: на міровую сцену является новая общечеловѣческая культурная сила, она подчинитъ себѣ всѣ другія націи и на землѣ воцарится германскій духъ, какъ сила самодовлѣющая и всеобъемлющая. Германія, слѣдовательно, борется съ французскимъ завоевателемъ не за свою національную и политическую свободу, а за всемірное торжество германской идеи.
   Но нѣмцы играли въ сущности второстепенную роль въ пораженіи апокалипсическаго звѣря. Драгоцѣннѣйшія жертвы и величайшая слава выпала на долю Россіи. Ея государь сталъ на небывалую высоту въ глазахъ всей Европы и свидѣтели всѣхъ политическихъ партій единодушно признавали провиденціальное назначеніе Александра I. Г-жа Сталь объявляла русскаго императора "чудомъ Провидѣнія", воздвигнутымъ для спасенія свободы. Современные мистики спѣшили внушить Александру непоколебимую вѣру въ его сверхестественное міровое призваніе. Въ блескѣ славы царя совершенно исчезали и дѣла его союзниковъ.
   Было бы невѣроятно, если бы чувства русскаго общества не отвѣчали этому настроенію и если бы они не приняли того самаго направленія, какое было подсказано нѣмцамъ ихъ національной борьбой. У русскихъ, наоборотъ, оказывалось несравненно больше основаній гордиться ролью своей страны въ умиротвореніи Европы, чѣмъ у всѣхъ другихъ народовъ Европы. И германская идея о предстоящемъ завоеваніи міра германскими началами неминуемо вызывала къ жизни славянскую, идею съ соотвѣтствующимъ полетомъ.
   Исходный моментъ вполнѣ понятный и даже законный, если ограничиться событіями и настроеніями дня. Но дальше вопросъ, мѣнялся.
   Германскіе мечтатели, въ порывѣ національнаго опьянѣнія, могли впасть въ своего рода психическій недугъ, извлекать изъ средневѣкового архива кунсткамеру идей и предметовъ, вплоть до внѣшнихъ украшеній, устраивать вальпургіевы ночи съ національными декораціями и патріотическими безумствами, но все это не уничтожало весьма цѣннаго культурнаго капитала, завѣщаннаго Германіи ея стариной. Страна, создавшая въ прошломъ реформацію, Лютера и Гуттена, могла смѣло повѣряться съ какимъ угодно народомъ достоинствомъ своихъ преданій и силой своей народной стихіи. Оргіи и маскарады буршей были жалки и смѣшны, но никакой смѣхъ и никакое юношеское легкомысліе не могли подлинной исторіи превратить въ сказку и великихъ героевъ мысли и воли низвести до уровня забавныхъ лицедѣевъ.
   Въ Россіи вступили на тотъ же путь, но чѣмъ, какими свѣточами мысли предстояло освѣтить его? Какія имена изъ далекаго, забытаго прошлаго можно было выдвинуть, какъ надежду и залогъ исключительнаго призванія русскаго народа на пути міровой цивилизаціи? Какія жизненныя нравственныя силы старины можно было принять за источникъ вдохновенія въ настоящемъ, за твердую почву для общечеловѣческихъ идеаловъ будущаго? Какими, наконецъ, идейными, не умирающими связями можно привязать Москву Алексѣя Михаиловича къ новой Европѣ первостепенныхъ мыслителей, политиковъ и художниковъ?
   Отвѣтъ поспѣшили дать -- въ самый разгаръ національнаго культа. Въ Русскомъ Вѣстникѣ Глинки Симеонъ Полоцкій и Костровъ соревновали Сократу и Гомеру, а мудрость Домостроя совсѣмъ не находила себѣ соперницъ. Другіе публицисты той же окраски усердно разыскивали русскихъ самоучекъ и излагали ихъ жизнь и дѣянія въ эпическомъ стилѣ. Славянофильство и впослѣдствіи не оставитъ этой политики: профессоръ Шевыревъ не побоится напасть на философію Гегеля во имя посланія Никифора къ Мономаху... Все это свидѣтельствовало и объ истинно-рыцарскомъ самоотверженіи воиновъ. Но развѣ только бредъ Довъ-Кихота на счетъ Дульцинеи Тобозской могъ поспорить высотой температуры съ видѣніями нашихъ подвижниковъ! И такъ какъ время рыцарскаго угара миновало безвозвратно, то публикѣ позволительно было сомнѣваться въ полной искренности и убѣжденности новыхъ мучениковъ идеи.
   Ясно, въ какое безвыходное положеніе попали славянофилы, лишь только принимались за выясненіе положительной стороны своего ученія. Имъ неизбѣжно приходилось или насиловать логику и здравый смыслъ, или укрываться за выспренней реторикой и безрезультатной софистикой или прямо и рѣшительно окунаться въ безпримѣсное "москвобѣсіе".
   Въ этомъ органическомъ недугѣ славянофильства лежитъ разгадка всѣхъ недоразумѣній и непримиримыхъ противорѣчій, переполняющихъ одинаково и произведенія самихъ славянофиловъ, и свидѣтельства людей другой партіи, все равно -- враждебно или благосклонно настроенныхъ.
   Краснорѣчивѣе всего, конечно, славянофильскіе семейные раздоры и нескончаемыя междоусобицы. Въ этомъ отношеніи славянофильство также единственное явленіе въ исторіи общественной мысли. Можно сказать, весь символъ славянофильской вѣры состоитъ изъ еретическихъ членовъ, и мы безпрестанно подвергаемся опасности не распознать правовѣрнаго апостола отъ еретика, хранителя подлиннаго ученія церкви отъ злокозненнаго недовѣрка.
   

XXXV.

   Москва въ сороковые годы отличалась чрезвычайнымъ общественнымъ оживленіемъ и была имъ обязана преимущественно славянофиламъ, Въ столичныхъ салонахъ гремѣли отважныя рѣчи, точнѣе, проповѣди, приговоры и пророчества. Дѣйствовало первое поколѣніе славянофильской партіи, въ высшей степени талантливое, съ блестящими силами въ наукѣ, въ публицистикѣ, и даже отчасти въ художественной литературѣ. И оно несло свою вѣру въ непосвященную толпу съ необъятными надеждами создать новую церковь на идеальныхъ основахъ любви къ родному народу, его духу и его исторіи. Оригинальныя личности проповѣдниковъ усиливали обаяніе пламеннаго слова и среди просвѣщеннаго общества не осталось, кажется, ни одного человѣка -- ни мужчины, ни женщины, не захваченнаго кипучей борьбой.
   Въ первый разъ на русской общественной сценѣ появились дѣйствительно идейные салоны съ хозяйками, близко принимавшими къ сердцу судьбу людей во имя извѣстныхъ воззрѣній. "Барыни и барышни!,-- разсказываетъ Герценъ,-- читали статьи очень скучныя, слушали пренія очень длинныя, спорили сами за Константина Аксакова или за Грановскаго, жалѣя только, что Аксаковъ слишкомъ славенинъ, а Грановскій недостаточно патріотъ".
   Эти статьи часто превращались въ обязательный урокъ. Кружокъ собирался въ опредѣленный день и одинъ изъ гостей обязанъ былъ прочитать что-нибудь вновь написанное. Соблюдалась очередь, и статьи нерѣдко отличались отнюдь не салоннымъ содержаніемъ, писались на вопросы самаго головоломнаго и трудно разрѣшимаго содержанія {Таково, напримѣръ, происхожденіе статьи Хомякова О старомъ "новомъ. Полное собраніе сочиненій. М. 1878. I, 359.}.
   Славянофилы въ своихъ рядахъ могли выставить на рѣдкость неутомимыхъ спорщиковъ. Хомяковъ находилъ, что московская "жизнь идетъ или плетется потихоньку" и "только одни споры идутъ шибкою рысью": именно онъ самъ былъ однимъ изъ усерднѣйшихъ виновниковъ этой рыси. Ему ничего не стоило въ теченіе нѣсколькихъ часовъ развивать отвлеченнѣйшую тему въ родѣ вопроса о разумѣ и вѣрѣ, и ни на минуту не утрачивать ни находчивости въ діалектикѣ, ни мягкости въ настроеніи.
   Совершенно другимъ характерамъ отличался Константинъ Аксаковъ. Фаватически-убѣжденный, рыцарски-благородный и въ тоже время нетерпимый, онъ наполнялъ московскія гостиныя атмосферой миссіонерства и подвижничества. Его не останавливали опасенія впасть въ комическую крайность или нелѣпость. Чѣмъ неожиданнѣе для другихъ могли казаться его выводы и выходки, тѣмъ больше утѣшенія получало его героическое сердце, и онъ не отказался бы примѣнить къ себѣ извѣстное изреченіе: "вѣрю потому, что это нелѣпо", т. е. нелѣпо для другихъ -- добровольныхъ или безсознательныхъ слѣпцовъ.
   Обожаемый въ родной семьѣ, молодой Аксаковъ водворилъ здѣсь нѣчто въ родѣ деспотическаго правленія. Отецъ слушалъ его рѣчи, будто откровенія мудрости, не подлежащей критикѣ, не стѣснялся при всѣхъ признавать самодержавіе сына, не могъ допустить и мысли, чтобы статья Константина или иное какое произведеніе могло оказаться неудовлетворительнымъ и кому-либо не понравиться. Сергѣй Тимофеевичъ не задумался пожертвовать "двадцатилѣтней дружбой" Погодина послѣ его неодобрительнаго отзыва о пьесѣ сына {Барсуковъ. IX, 461.}.
   Этотъ культъ окрылялъ юношу на несказанныя дерзновенія въ области излюбленныхъ идей. Ему ничего не стоило нанести оскорбленіе непріятному собесѣднику изъ-за одною слова: онъ приходитъ въ бѣшенство на Надеждина, своего гостя, назвавшаго себя "случайнымъ представителемъ Петербурга", онъ даже Хомякова повергаетъ въ смущеніе узостью своихъ православныхъ воззрѣній и прямолинейностью жизненныхъ запросовъ и тотъ оставилъ намъ о своемъ пылкомъ другѣ краткія, но въ высшей степени внушительныя замѣчанія. Они проливаютъ свѣтъ на существенныя нравственныя и культурная черты лучшихъ представителей партіи.
   "Его православіе,-- писалъ Хомяковъ,-- хотя искреннее, имѣетъ характеръ слишкомъ мѣстный, подчиненный народности, слѣдовательно, не вполнѣ достойный. Опять же Аксаковъ невозможенъ въ приложеніи практическомъ. Будущее для него должно непремѣнно сей же часъ перейти въ настоящее, а про временныя уступки настоящему онъ и звать ничего не знаетъ, а мы знаемъ, что безъ нихъ обойтись нельзя" {Ib., стр. 458-9.}.
   Ту же наклонность "самодержавствовать", какъ выражается Погодинъ, Аксаковъ вносилъ и въ мелкіе вопросы, очевидно, казавшіеся ему крупными. Сергѣй Тимофеевичъ разсказывалъ Гоголю, какъ его сынъ устроилъ сцену Смирновой изъ за русскаго платья и бороды {Исторія моего знакомства съ Гоголемъ, стр. 150.}.
   Родительскимъ глазамъ эта "твердость" могла казаться почтенной и трогательной, но мы видѣли, какъ легко она порождала разногласія среди самихъ славянофиловъ. Фамильное святилище Аксакова и культъ семейной геніальности и родственной непогрѣшимости глубоко оскорбляли даже близкихъ людей. Погодинъ, напримѣръ, безпрестанно вносилъ въ свой дневникъ жалобы на самообожаніе и надменность Аксаковыхъ и, видимо, оказывался въ ихъ средѣ плебеемъ за столомъ аристократовъ. Только что мы слышали отзывъ Хомякова: даже его исключительному искусству не удалось заговорить разноголосицу и сгладить оттѣнки. Еще дальше отъ аксаковской трибуны стояли братья Кирѣевскіе.
   Герценъ описываетъ ихъ положеніе въ Москвѣ крайне грустными красками. Оба брата производили на него впечатлѣніе печальныхъ тѣней. Ихъ не признавали живые, они сами ни съ кѣмъ не дѣлили интересовъ, ни съ кѣмъ ихъ не связывало сочувствіе и близость, и Иванъ Кирѣевскій изрекъ однажды Грановскому безнадежную исповѣдь: "Сердцемъ я больше связанъ съ вами, но не дѣлю многаго изъ вашихъ убѣжденій; съ нашими я ближе вѣрой, но столько же расхожусь въ другомъ".
   А въ другой разъ онъ могъ только разсказывать о своихъ молитвенныхъ слезахъ, объ умиленныхъ настроеніяхъ при видѣ колѣнопреклоненной толпы... {Герценъ. О. е, стр. 300 etc.}. Невольная жалость сжимала сердце у всякаго не предубѣжденнаго свидѣтеля въ присутствіи этихъ живыхъ мертвецовъ. Никакого сильнаго и упорнаго дѣла нельзя было ожидать отъ этой томительной, безнадежной грусти, отъ этого чисто-отшельническаго самоуглубленія.
   Въ результатѣ, нескончаемыя междоусобицы и практическая безпомощность, какая-то немощь жизненныхъ проявленій идеи рѣзко оттѣняютъ славянофиловъ рядомъ съ принципіальной устойчивостью и энергіей западниковъ.
   Касательно междоусобицъ краснорѣчивѣйшее свидѣтельство -- участь погодинскаго Москвитянина въ кругу славянофиловъ.
   Журналъ этотъ во время процвѣтанія Отечественныхъ Записокъ съ Бѣлинскимъ во главѣ остается единственнымъ прочнымъ органомъ славянофиловъ. Правда, Погодину не удалось пріобрѣсти авторитета среди партіи, она даже лично къ нему не питала особенно почтительныхъ чувствъ, но вѣдь онъ издавалъ несомнѣнно славянофильскій журналъ, враги у него и у славянофиловъ были общіе, и онъ не переставалъ добиваться трудовъ Аксаковыхъ, Кирѣевскихъ и Хомякова на страницы своего изданія... Все было тщетно!
   "Видно, на роду написано нелѣпымъ потомкамъ словенъ дѣйствовать всегда врознь", таковъ вѣчный припѣвъ Погодина {Барсуковъ. IX, 413, 447.}. И съ этой тоской вполнѣ совпадаетъ свидѣтельство Боткина о тѣхъ же потомкахъ славянъ: "эти господа такъ раздѣлены въ своихъ доктринахъ, такъ что, что голова, то и особое мнѣніе" А Герценъ находитъ среди славянофиловъ партіи всѣхъ красокъ, какія только извѣстны изъ исторіи жесточайшихъ смутъ западной Европы" {Анненковъ и ею друзья, стр. 729. Герцевъ. Ib., стр. 290--1.}. Герценъ могъ шутить надъ славянофильской пестротой, но редакція Москвитянина не переставала терзаться то отчаяніемъ, то злобой, то впадать въ прострацію и восклицать: "опять скучно писать!" Семья Аксаковыхъ рѣшительно не желаетъ поддерживать Москвитянина и не позволяетъ даже поставить свои имена въ списокъ сотрудниковъ. Хомяковъ также не скрываетъ своего равнодушія къ журналу, пока онъ существуетъ, и Шевыреву приходится выдерживать съ нимъ жаркія схватки, какъ ближайшему сотруднику Погодина. Хомяковъ не убѣждался и упорно находилъ, что Москвитянинъ "не заслуживаетъ поддержки" и отъ него заслуженно "всѣ отказываются". Только при слухахъ объ окончательной гибели погодинскаго изданія Хомяковъ принялся сѣтовать и въ его жалкихъ словахъ ярко обнаружилось не только барское эпикурейство тонкихъ мыслителей, но и самая откровенная аристократическая брезгливость къ слишкомъ заурядному поприщу дѣятельности.
   Да, какъ ни странно, но славянофилы ранняго поколѣнія сторонились журнальной публицистики совершенно съ какимъ же выспреннимъ настроеніемъ, какое переполняетъ гордыхъ служителей чистой науки или чистаго искусства. Хомяковъ сознается, что онъ никогда не напечаталъ бы и строки въ журналѣ, будь у него другой путь "для выраженія мысли". И, сообщая о предстоящей кончинѣ Москвитянина, онъ пишетъ пріятелю:
   "Пожалѣй объ насъ. Не остается даже журнала. Никто въ немъ не пишетъ и не хлопочетъ объ его поддержкѣ, а когда онъ скончается, вѣрно всѣ будутъ такъ же разстроены, какъ Иванъ Никифоровичъ, если бы у него украли ружье, изъ котораго онъ отъ роду не стрѣливалъ. Вѣдь покуда было ружье, можно бы было стрѣлять, если захотѣлось".
   Но только славянофиламъ никогда этого не хотѣлось, а если и приходило желаніе, то исполненіе откладывалось на дальній срокъ.
   Именно такая участь постигла добрыя намѣренія Ивана Кирѣевскаго. Онъ ближе другихъ интересовался Москвитяниномъ, а при своихъ настроеніяхъ не могъ дѣятельно работать. Но даже и ему случалось въ глаза самому Погодину заявлять, что писать хочется, да печатать негдѣ. Тогда Погодинъ снова неистовствовалъ въ своемъ дневникѣ: "безсовѣстные люди!"
   Впрочемъ, Погодинъ могъ бы равнодушнѣе отнестись къ заявленію Кирѣевскаго на счетъ хотѣнія. Со времени закрытія Европейца Кирѣевскій не нарушалъ молчанія въ теченіе цвѣтущаго періода своей жизни. Это менѣе всего свидѣтельствовало о жаждѣ мыслить для другихъ и Шевыревъ лучше Погодина понималъ славянофильскую психологію.
   Онъ жаловался на "бездѣйственные таланты" русскихъ людей, на ихъ способность довольствоваться пріятельскими бесѣдами, расточать на мелочи игру ума и воображенія, отвыкать отъ труда, не пускать своего нравственнаго капитала во всенародный оборотъ и коснѣть въ праздности и апатіи.
   Примѣры у Шевырева были подъ рукой.
   Въ то время, когда западники, не покладая рукъ, работали надъ пропагандой своихъ общественныхъ и культурныхъ идей, славянофилы задыхались въ спорахъ о "церкви развивающейся" и Константинъ Аксаковъ, Хомяковъ, Юрій Самаринъ и Кирѣевскій изнываетъ надъ опредѣленіемъ "понятія развитія, схватываются другъ съ другомъ при встрѣчахъ, переносятъ борьбу въ переписку и видимо любуются на свое столь производительное и возвышенное время препровожденіе. Богословіе, философія, да еще XVII-й вѣкъ -- самые жгучіе предметы для славянофильскихъ упражненій. Впослѣдствіи сынъ Самарина глубокомысленно будетъ изслѣдовать, на чью сторону и по какому повѣду его отецъ присталъ на сторону Хомякова и Кирѣевскихъ или остался вѣренъ Константину Аксакову? Изслѣдователь наивно не замѣчаетъ гомерическаго комизма своей задачи: такъ прочно наслѣдіе словенъ!
   Современники доблестныхъ ратоборцевъ были проницательнѣе, и тотъ же Шевыревъ ясно видѣлъ, какъ мало выигрывали насущные интересы родной партіи отъ богословскихъ экскурсій ея отцовъ. Какъ бы ни цѣнить талантъ и дѣятельность Шевырева, не слѣдуетъ забывать объ его безвозмездномъ долголѣтнемъ трудѣ въ Москвитянинѣ. Онъ единолично выносилъ борьбу съ такими противниками, какъ Бѣлинскій, и успѣвалъ выступать противъ западниковъ на всѣхъ сценахъ борьбы и въ университетскихъ аудиторіяхъ, и въ публичныхъ лекціяхъ, и въ журнальныхъ статьяхъ. Личный характеръ профессора можетъ не внушать намъ особеннаго уваженія, но труженичество его внѣ сомнѣнія и при условіяхъ, менѣе всего благопріятныхъ для успѣха и популярности.
   Сопоставьте съ нимъ блестящихъ и дѣвственно безукоризненныхъ джентльменовъ, располагающихъ въ случаѣ надобности безчисленнымъ множествомъ укромныхъ убѣжищъ отъ суеты житейской и соприкосновенія съ безтолково мятущейся толпой.
   Прежде всего у каждаго изъ нихъ по нѣсколько родовыхъ и благопріобрѣтенныхъ помѣстій. Всякую минуту "краснобаи" могутъ разъѣжаться по деревнямъ, а тамъ "хоть трава не рости". Такъ ядовито выражается Сергѣй Аксаковъ, но гражданскія чувства не мѣшаютъ ему и его семьѣ заниматься по лѣтамъ "артистическимъ" сборомъ грибовъ, вести подробный дневникъ о количествѣ найденныхъ и замѣчательные экземпляры срисовывать въ особый альбомъ! Естественно, Погодинъ, тщетно добиваясь помощи и совѣта отъ этихъ идиллическихъ патріарховъ, имѣлъ всѣ основанія воскликнуть: "пустые люди!"
   Менѣе рѣзки сужденія Грановскаго, но смыслъ ихъ тотъ же. Въ періодъ самыхъ сочувственныхъ Отношеній къ Кирѣевскимъ Грановскій писалъ:
   "Я отъ всей души уважаю этихъ людей, не смотря на полную противоположность нашихъ убѣжденій... Жаль только, что богатые дары природы и свѣдѣнія, рѣдкія не только въ Россіи, но и вездѣ,-- гибнуть въ нихъ безъ всякой пользы для общества. Они бѣгутъ отъ всякой дѣятельности" {Т. И. Грановскій и его переписка. II, 402.}.
   И трудно было не бѣжать, по крайней мѣрѣ въ періодъ состязаній о развитіи и углубленіи въ русскія древности. Онѣ для благородныхъ славянофиловъ служили удовлетвореніемъ всѣхъ запросовъ ума и сердца. Юрій Самаринъ, долго пожившій въ XVII вѣкѣ, пріобрѣлъ основательныя свѣдѣнія о вѣнчаніи на царства Михаила Ѳедоровича и о созывѣ земской думы при Алексѣѣ Михайловичѣ. Это похвально, но изъ науки вытекаетъ философія такого содержанія:
   "Славное было время! Куда противъ настоящаго лучше. Люди были поумнѣе нынѣшнихъ, а умничали меньше, поэтому и дѣла шло у нихъ лучше". Замѣчаніе насчетъ умничанья было бы очень кстати, какъ самокритика славянофила, но именно, славянофилы, особенно далеко стояли отъ вѣнца мудрости -- самопознанія.
   Намъ ясно теперь, къ какому концу неминуемо шла борьба западничества съ славянофильствомъ. На одной сторонѣ развивалась неустанная энергія, жгучая жажда идеи отдѣльныхъ личностей превратить въ общее достояніе, истинно гражданское стремленіе просвѣтить общество и общественное мнѣніе заставить судить первостепенные волосы современной дѣйствительности. На другой -- или тоскливое равнодушіе, или художественное наслажденіе блескомъ мыслей и прихотливой бойкостью ума въ кругу избранныхъ друзей. Единственный разъ славянофилы старшаго поколѣнія рѣшили спуститься съ своихъ высотъ на землю.
   Въ 1844 году друзья Ивана Кирѣевскаго, не забывая объ его опытѣ на издательскомъ поприщѣ, рѣшили снова воскресить его къ дѣятельности и спасти его отъ коснаго унынія. Погодинъ, взвывавшій съ Москвитяниномъ среди безгласной пустыни славянофильства, шелъ на встрѣчу этимъ замысламъ, и предложилъ Кирѣевскому редакторство журнала.
   Дѣло ладилось съ большимъ трудомъ и, по свидѣтельству Хомякова, одной изъ причинъ было настроеніе Кирѣевскаго -- именно его "робость и тайное желаніе найти предлогъ для бездѣйствія"" Наконецъ, сговорились, и Кирѣевскаго редактора одинаково сочувственно привѣтствовали и славянофилы и московскіе западники -- Герценъ и Грановскій. Москвитянинъ воскрешенъ къ новой жизни и, разумѣется, немедленно должно было взвиться знамя славянофильской критики и публицистики противъ неограниченно господствовавшей силы Отечественныхъ Записокъ.
   

XXXVI.

   Оригинальное положеніе занялъ Кирѣевскій, приготовляясь редактировать Москвитянинѣ! Съ первой же минуты онъ обнаружилъ свое недовѣріе къ талантамъ и работѣ однихъ славянофиловъ, и желалъ привлечь къ сотрудничеству въ своемъ журналѣ Грановскаго и Герцена. Хомяковъ возсталъ, но Кирѣевскій не измѣнилъ намѣренія и нашелъ сочувствіе въ намѣченныхъ западникахъ.
   Кирѣевскій былъ правъ. На славянофильское краснорѣчіе никто не могъ разсчитывать, принимаясь за всенародное распространеніе какихъ бы то ни было идей. Москвитянинъ своимъ существованіемъ свидѣтельствовалъ о безнадежномъ банкротствѣ партіи, какъ общественной и литературной силы. Погодинъ исторіей своего издательства могъ бы представить не мало благодарнѣйшихъ темъ для сатиры и комедіи.
   Профессора прежде всего изводило крайнее скопидомство, переходившее въ откровенную жадность къ деньгамъ. Его неизмѣнная мечта пользоваться трудами даровыхъ сотрудниковъ и ему безпрестанно приходится переживать мучительныя настроенія и выслушивать отъ пріятелей жестокія укоризны.
   Гоголь, напримѣръ, проситъ у него денегъ, Погодинъ колеблется и утро посвящаетъ на размышленіе о томъ, "какъ бы пріобрѣсти равнодушіе къ деньгамъ". Сотрудники настоятельно объясняютъ Погодину "требованія нынѣшняго вѣка", т. е. необходимость оплачивать литературную работу {Напримѣръ, письма В. Григорьева и Даля. Барсуковъ. IX, 352, 365--7.}. Погодинъ не поддается убѣжденіямъ и готовъ помириться на допотопныхъ сотрудникахъ, лишь бы они не бередили его корыстолюбиваго сердца.
   Результаты получались, конечно, въ высшей степени прискорбные. Москвитянинъ вѣчно запаздывалъ на цѣлые мѣсяцы, книжки превращались въ складъ археологическаго хлама, въ дикій памятникъ варварскаго языка и мертвыхъ разсужденій. Журналъ будто нарочно выкапывалъ изъ всѣхъ захолустій Россіи двуногихъ мамонтовъ и другихъ рѣдкостныхъ экземпляровъ исчезавшихъ человѣческихъ породъ.
   Уже при появленіи Москвитянина къ Погодину посыпались привѣтствія, звучавшія чувствами и увлеченіями XVIII-го вѣка. Одинъ старый писатель разсчитываетъ вновь узрѣть "типы незабвеннаго Карамзина", другой выступаетъ на защиту поэтическаго генія Ломоносова, третій присылаетъ собственное произведеніе -- "пріобщая стихи", "потому чтобы тяжелое созданіе разума распещрять игривостью воображенія", четвертый печаталъ статью о Коперникѣ, называлъ ее Голосомъ за правду, нещадно перепутывалъ хронологію и географію и въ оправданіе ссылался на "разсѣянность" {Въ этой статьѣ, принадлежащей перу С. П. Побѣдоносцева, значатся слѣдующія строки: "Въ Краковѣ Коперникъ духовно сочетался съ великими міровыми именами Галилея, Кеплера и Ньютона, по слѣдамъ которыхъ шелъ и которыхъ оставилъ далеко за собою". Герценъ въ Отечественныхъ Запискахъ осмѣялъ статью Москвитянина о Коперникѣ, и, между прочимъ, говорилъ: "Холодные люди засмѣются, холодные люди скажутъ, что это изъ рукъ вонъ, и присовокупятъ, что Коперникъ умеръ въ 1543 году, Галилей въ 1642, Кеплеръ въ 1630, а Ньютонъ въ 1727. А у насъ слезы навернулись ни глазахъ отъ этихъ строкъ; какъ чисто сохранился Голосъ за правду, ультрасловенскій, отъ грѣховной науки Запада, отъ нечестивой исторіи его! Онъ даже о ней понятія не имѣетъ". Въ той же статьѣ "Регенсбургъ переставленъ съ Дуная на Рейнъ". Отеч. Зап. 1843, No 11.}. И послѣ всего этого Москвитянинъ не переставалъ гремѣть противъ легкомыслія Отечественныхъ Записокъ, невѣжества Бѣлинскаго! Погодинъ съ товарищами особенно не могли простить критику нападокъ на древнюю русскую исторію и на русскихъ писателей прошлаго вѣка.
   Но какъ они защищали дорогія преданія и съ какимъ оружіемъ шли въ борьбу? Отвѣтъ -- любая критическая статья Москвитянина.
   Его критикъ, Шевыревъ, въ теченіе многихъ лѣтъ истощалъ словарь бранныхъ словъ на Бѣлинскаго, сочинялъ на него пасквили, не называя по имени и знаменуя тѣмъ вящее свое презрѣніе къ противнику, "какой-нибудь журнальный писака навеселѣ отъ нѣмецкой эстетики", "рыцарь безъ имени", "литературный бобыль", "непризванный судья, развалившійся отчаянно въ креслахъ критика и размахавшійся борзымъ перомъ своимъ", и цѣлый рядъ соотвѣтствующихъ опредѣленій долженствовали сразить Бѣлинскаго. Но онъ все жилъ и горячо дѣйствовалъ.
   Тогда друзья Москвитянина припоминаютъ "другія мѣры" профессоровъ московскаго университета, Каченовскаго и Надеждина, и "замышляютъ написать оффиціальную бумагу и подписать ее всѣмъ противъ правилъ, проповѣдуемыхъ Отечественными Записками", Шевыревъ готовъ повторить исторію Надеждина съ Полевымъ по поводу критики на диссертацію, т. е. жаловаться властямъ на статью Бѣлинскаго Педантъ {Проектъ М. А. Дмитріева. Барсуковъ. VI, 81. О Шевыревѣ. Ib., 262.}. Другой сочувственникъ Москвитянина считаетъ необходимымъ ходатайствовать предъ правительствомъ "подъ благовиднымъ предлогомъ остановить изданіе Отечественныхъ Записокъ -- навсегда". Этотъ же ретивый охранитель всероссійской чистоты нравовъ убѣдительно проситъ редакцію журнала: "стерегите вредныя мысли въ журналахъ и печатайте ихъ въ видѣ прибавленія къ Москвитянину на какой нибудь яркой бумагѣ, чтобы вредъ бросился скорѣе въ глаза: да образумятся!" {Ib. VIII, 21.}
   Сотрудники Москвитянина по мѣрѣ силъ выполняли эту програму. Напримѣръ, Шевыревъ подвергъ оригинальной критикѣ Похвальное слово Петру Великому Никитенко, возсталъ особенно противъ идеи, будто русскіе новому порядку вещей обязаны "честью существовать по человѣчески" и выразилъ свой гнѣвъ въ такой отповѣди: "Это и неприлично, и безнравственно въ смыслѣ и религіозномъ, и патріотическомъ, и исторически ложно". Бѣлинскій, не обинуясь, обозвалъ эту критику "доносомъ" {Сочиненія. VII, 412--3.}.
   Направлялись доносы и по адресу Публики, невѣроятно наивные, но обличавшіе всю бездну безсилія православныхъ подвижниковъ. Отечественныя Записки, напримѣръ, уличались въ поддѣлкѣ лермонтовскихъ стихотвореній, имъ приписывалась мысль, будто русская поэзія въ лицѣ Лермонтова въ первый разъ вступала въ самую тѣсную дружбу съ чортомъ!
   Естественно, западническія убѣжденія Бѣлинскаго рисовались московскимъ славянофиломъ въ видѣ смертныхъ грѣховъ и преступленій. Для нихъ установленная истина и общеизвѣстный фактъ -- "гнусная враждебность къ русскому человѣку". Такъ выражается Сергѣй Аксаковъ и приходитъ въ ужасъ отъ одной мысли, будто "Гоголь имѣлъ сношеніе съ Бѣлинскимъ". И Гоголь дѣйствительно не рѣшался открыто завязать знакомство съ критикомъ. Бѣлинскій для обоихъ величайшихъ современныхъ поэтовъ оказался пугаломъ, хотя именно эти поэты обязаны ему выясненіемъ и оцѣнкой своихъ произведеній! Подобное уродливое явленіе врядъ ли еще можетъ засвидѣтельствовать исторія какого бы то ни было культурнаго общества. Пушкинъ пересылаетъ Бѣлинскому свой журналъ тайкомъ отъ московскихъ "наблюдателей", т. е. отъ журнала Наблюдатель, Гоголь поступаетъ также изъ страха предъ "Москвитянинымъ". И все это знаетъ критикъ и находитъ въ себѣ достаточно любви къ истинѣ, чтобы забыть недостойное поведеніе людей ради великихъ заслугъ писателей.
   Бѣлинскій въ глазахъ московскаго журнала до конца остается иностранцемъ среди русскихъ, онъ даже не въ состояніи пожимать русскихъ талантовъ, "всякій русскій стихъ свистятъ имъ по ушамъ", говоритъ Погодинъ объ Отечественныхъ Запискахъ, онѣ питаютъ отвращеніе къ прошлому Россіи и желали бы "переначать ея бытіе" по журналамъ и книгамъ изъ за моря. Аристократическое славянофильство еще рѣзче осуждало національную измѣну и тлетворныя вліянія петербургскаго журнала.
   "Семейство Аксаковыхъ, -- разсказываетъ Грановскій,-- буквально плачетъ о погибели народности, семейной нравственности и православія, подрываемыхъ Отечественными записками и ихъ гнусною партіею" {О. с. II, 464.}.
   Петербургскіе блюстители нравовъ обращались въ Москвитянинъ, какъ завѣдомый арсеналъ въ войнѣ съ западными развратителями. Даже проф. Гротъ, сравнительно терпимо относившійся къ Бѣлинскому, не сдержался и напечаталъ у Погодина статью противъ русскихъ поклонниковъ сенъ-симонизма и Жоржъ Завдъ. Статья, по заявленію самого автора, имѣла въ виду "обратить вниманіе публики" на вредное растлѣвавшее направленіе Отечественныхъ Записокъ.
   Когда вопросъ заходилъ о сотрудничествѣ московскихъ западниковъ въ Москвитянинѣ, Погодивъ считалъ нужнымъ произвести предварительно чисто инквизиторское слѣдствіе. Онъ самъ разсказываетъ, какъ велъ переговоры съ Грановскимъ и Евгеніемъ Коршемъ. Онъ поставилъ имъ слѣдующіе вопросы: "возьмутъ ли они свято соблюдать нашу программу, отрекутся ли отъ діавола и Отечественныхъ Записокъ, будутъ ли почитать христіанскую религію, уважать бракъ" {Барсуковъ. VI, 210.}.
   Наконецъ западники дождались генеральнаго воинственнаго залпа. Языковъ, оффиціальный Гомеръ славянофильства, вдохновился на цѣлыхъ три стихотворенія. Каждое изъ нихъ стоило публицистическихъ и юридистическихъ статей Москвитянина по откровенности чувства, энергіи тона и полной опредѣленности цѣлей.
   Чаадаевъ, мирно доживавшій свои дни, вдругъ подвергся экзекуціи какъ "всего чужого гордый рабъ" и вызывалъ негодующее изумленіе поэта:
   
   Ты все свое презрѣлъ я выдалъ...
   И ты еще не сокрушенъ...
   Ты все стоишь красивый идолъ
   Строптивыхъ душъ и слабыхъ женъ!?
   Ты цѣлъ еще...
   
   Дальше -- очередь Герцена. Онъ дружитъ съ тѣмъ, кто "гордую науку и торжествующую ложь становить превыше истины святой", "Русь злословитъ и ненавидитъ всей душой". Наконецъ, грозный окликъ Къ Ненашимъ... Это сплошная казнь всѣхъ западниковъ, и какая! Поэтъ говоритъ языкомъ фанатика и якобинца и разсыпаетъ тягчайшія обвиненія съ такой же легкостью, будто свои обычныя "удалыя" риѳмы.
   Его враги "людъ заносчивый и дерзкій", "оплотъ богомерзкой школы", ненавидящій "святое дѣло", "славу старины", не вѣдающій любви къ родинѣ, исполненный "предательскихъ мнѣній святотатственныхъ сновъ". Въ заключеніе поэтъ грозилъ:
   
   Умолкнетъ ваша злость пустая,
   Замретъ проклятый вашъ языкъ!..
   
   Поэзія Языкова произвела свое дѣйствіе. Бѣлинскому больше не требовалось открывать глаза своимъ московскимъ пріятелямъ: Грановскій и Герцевъ сами, наконецъ, прозрѣли. Больше не оставалось сомнѣнія ни въ славянофильскихъ пріемахъ борьбы, ни въ возможности вдумчиваго отношенія съ ихъ стороны къ воззрѣніямъ и цѣлямъ западниковъ.
   Герцену пришлось послѣ нѣкоторыхъ чувствительностей порвать даже съ Константиномъ Аксаковымъ. Даже у Грановскаго едва не дошло до дуэли съ Петромъ Кирѣевскимъ. Съ Хомяковымъ у него также произошла горячая сцена и онъ наговорилъ такихъ вещей славянофильскому философу "о силѣ его убѣжденій", что, по словамъ самого Грановскаго, на нихъ можно было бы отвѣтить дѣйствіемъ {Герценъ. VII, 306. Грановскій. II, 464.}. Такъ, Грановскій писалъ Кетчеру въ началѣ марта 1845 года, и Герценъ, съ своей стороны, свидѣтельствуетъ; что еще годомъ раньше славянофилы и западники не желали встрѣчаться другъ съ другомъ.
   И вотъ въ это-то время Иванъ Кирѣевскій берется за Москвитянина съ цѣлью привлечь къ участію въ немъ и западниковъ. Въ воздухѣ чувствовалась перемѣна, на новаго редактора возлагались блестящія надежды, въ недалекомъ будущемъ видѣлось полное примиреніе партій, а въ настоящемъ дружеская совмѣстная работа.
   Перемѣны ожидались по всѣмъ направленіямъ, и прежде всего предстояло исчезнуть со страницъ журнала доисторическимъ чудищамъ.
   Теперь Гоголь не будетъ имѣть основаній писать о Москвитянинѣ такія, напримѣръ, оскорбительныя вещи. "Москвитянинъ не вывелъ ни одной сіяющей звѣзды на словесный небосклонъ. Высунули носы какіе-то допотопные старики, поворотились и скрылись". И профессора, наконецъ, могутъ успокоиться: Гоголь не станетъ издѣваться надъ ихъ пристрастіемъ къ краснобайству и неумѣньемъ говорить по-русски съ русскимъ человѣкомъ.
   И Гоголь радовался переходу Москвитянина въ руки болѣе живого и просвѣщеннаго руководителя. "Чего добраго!-- писалъ онъ,-- можетъ быть, Москва захочетъ показать, что она не баба?"
   И Москва начала показывать съ января 1845 года.
   

XXXVII.

   Мы знакомы съ публицистикой Кирѣевскаго, какъ Сотрудника Московскаго Вѣстника и издателя Европейца. Тогда онъ былъ шеллингіанцемъ, противникомъ французскаго матеріализма XVIII вѣка,-- сторонникомъ поэзіи существенности, т. е. художественнаго реализма. Еще любопытнѣе культурныя идеи прежняго Кирѣевскаго. Онѣ были ясны уже изъ наименованія журнала Европейцемъ.
   Издатель поспѣшилъ высказать свое мнѣніе о патріотахъ славянофильскаго направленія и началъ съ обвиненія славянофиловъ въ заимствованіи чужихъ мыслей и словъ, даже въ "непонятомъ повтореніи". Окончательный приговоръ Кирѣевскаго: единственный источникъ русской образованности европейское просвѣщеніе, потому что "у насъ искать національнаго значитъ искать необразованнаго; развивать его на счетъ европейскихъ нововведеній значитъ изгонять просвѣщеніе".
   Энергичнѣе не могъ бы выразиться самый ревностный западникъ. Такія рѣчи звучали въ 1832 году. Прошло ровно тринадцать лѣтъ и Кирѣевскому снова предстояло высказать свой взглядъ при несравненно болѣе серьезныхъ обстоятельствахъ. Борьба партій достигла высшаго подъема, стала переходить въ личное озлобленіе, вызывать совершенно недостойныя выходки ненавистническаго чувства. Надлежало сказать вѣское примирительное слово, спокойной критической мыслью проникнуть въ самую сущность разбора и обостренную слѣпую вражду устранить во имя дѣйствительно идейнаго и литературнаго исканія истины.
   Кирѣевскій понялъ свою задачу и въ первой же книгѣ журнала допечаталъ Обозрѣніе современнаго состоянія словесности -- статью, ни единымъ словомъ не напоминавшую обычнаго задора московскихъ политиковъ.
   Авторъ видимо желалъ занять положеніе нейтральной державы,-- стать подъ враждующими фалангами и произнести слово высшей истины. Путемъ пространныхъ разсужденій о современномъ состояніи мысли и литературы на западѣ Кирѣевскій приходилъ жъ выводу: "всѣ вопросы сливаются въ одинъ существенный,-- живой, великій вопросъ объ отношеніи Запада къ тому незамѣченному до сихъ поръ началу жизни, мышленія и образованности, которое лежитъ въ основаніи міра православно-словенскаго".
   Мы видимъ, какъ далеко уклонилась мысль писателя съ тридцатыхъ годовъ: теперь европейская цивилизація не признается "единственной и самодовлѣющей, -- теперь она не удовлетворяетъ "высшимъ требованіямъ просвѣщенія".
   Почему же? Отвѣтъ знаменательный: западное просвѣщеніе, по толкованію русскаго философа,-- преимущественное стремленіе къ личной и самобытной разумности въ мысляхъ, въ жизни, въ обществѣ и во всѣхъ пружинахъ и формахъ человѣческаго бытія". Въ результатѣ обнаружилось "темное или ясное сознаніе неудовлетворительности безусловнаго разума" и "стремленіе къ религіозности вообще".
   До сихъ поръ мысли менѣе всего оригинальныя, извѣстныя, самой Европѣ, по крайней мѣрѣ, съ начала XIX вѣка. Кирѣевскій могъ бы подкрѣпить свое открытіе многочисленными свидѣтельствами западноевропейскихъ мыслителей и просто писателей. Оригинальность Кирѣевскаго начинается только съ того момента, когда онъ желаетъ спасти Западъ и весь міръ "православно-словенскимъ началомъ". Подобной идеи дѣйствительно не вспадало на умъ никому изъ западныхъ критиковъ раціонализма и правозвѣстниковъ новой вѣры.
   Но Кирѣевскій не фанатикъ, онъ желаетъ быть терпимымъ и безпристрастнымъ. Онъ смѣло уничтожаетъ два крайнихъ теченія русской мысли,-- безотчетное поклоненіе Западу, вѣра въ совершенное пересозданіе Россіи подъ вліяніемъ иноземной образованности и противоположную односторонность -- столь же безотчетное обожаніе "прошедшихъ формъ нашей старины" и надежду на безслѣдное исчезновеніе европейскаго просвѣщенія изъ русской умственной жизни.
   Автору можно бы замѣтить, что первое воззрѣніе, слѣпое западничество если и существовало, то не находило себѣ выраженія въ современной русской западнической литературѣ. Ни Бѣлинскій, ни московскіе западники никогда не идолослужительствовали предъ Западомъ, и Кирѣевскій мѣтилъ въ непріятеля, сраженнаго стрѣлами еще екатерининскихъ стародумовъ. Что касается крайняго славянофильства, оно дѣйствительно процвѣтало.. Еще кн. Одоевскій исповѣдывалъ вѣру въ неограниченное культурное властительство Россіи надъ міромъ и заявлялъ, что "девятнадцатый вѣкъ принадлежитъ Россіи". Русскій -- избавитель Европы во всѣхъ отношеніяхъ, отъ деспотизма Бонапарта и отъ всевозможныхъ нравственныхъ недуговъ: "не одно тѣло должны спасти мы, но и душу Европы" {Сочиненія. Спб. 1844, I. 312, 314.}.
   Естественно, у другихъ послѣдователей идеи, менѣе вдумчивыхъ, менѣе одаренныхъ общечеловѣческими инстинктами, убѣжденіе въ исключительномъ назначеніи Россіи легко переходило въ отрицаніе самого бытія Запада и даже правъ на бытіе.
   Кирѣевскій поступилъ благоразумно, подчеркивая односторонность славянофильскаго сектантскаго правовѣрія. Но именно эта односторонность, очевидно, близко лежала его сердцу. Онъ спѣшитъ оговориться, что славянофильское ложное мнѣніе болѣе логично, чѣмъ западническое. "Оно основывается на сознаніи достоинства прежней образованности нашей, на разногласіи этой образованности съ особеннымъ характеромъ просвѣщенія европейскаго и, наконецъ, на несостоятельности послѣднихъ результатовъ европейскаго просвѣщенія".
   Очевидно, авторъ самъ стоитъ на скользкомъ пути къ односторонности, и по существу его философское безпристрастіе огра"ичивается только признаніемъ неустранимаго факта: Россія сдѣлалась участницей европейскаго просвѣщенія, Уничтожить этого нельзя, забвеніе разъ узнаннаго не легко дается человѣку и намъ волей-неволей приходится засчитать въ свой умственный капиталъ европейскія идеи и знанія, ихъ нужно только подчинить высшему живому началу русской образованности.
   Въ этомъ подчиненіи вся сущность философіи Кирѣевскаго. Можно пожалѣть, что онъ не объясняетъ верховной истины, имѣющей въ своей всеобщности положить всѣ частныя истины, но вѣдь это исконный пріемъ славянофильской проповѣди: пышное пророческое прорицаніе, покидающее непосвященнаго слушателя на темномъ и мучительномъ распутьи.
   Кирѣевскій заключаетъ, что Европа пришла именно къ тому моменту, когда она жаждетъ русскаго начала, когда любовь къ европейской образованности и къ русской становится одной любовью, однимъ стремленіемъ "къ живому, всечеловѣческому и истинно христіанскому просвѣщенію" {Полное собраніе сочиненій, Спб. 1861, II, 26 etc.}.
   Мы до конца такъ и не узнали, какою собственно образованностью владѣла и продолжаетъ владѣть Россія, настолько глубокой и жизненной, чтобы ее можно было превознести надъ европейской. Мы не знаемъ, что значитъ живое, полное и истинно-христіанское просвѣщеніе, если только авторъ не разумѣетъ того же Никифора, Симеона Полоцкаго или творца Домостроя. Повидимому, много толкованія быть не можетъ, такъ какъ все, что внѣ древней Москвы, все это принадлежитъ европейскому просвѣщенію, во всякомъ случаѣ имъ вызвано къ жизни и имъ проникнуто.
   Кирѣевскій не замедлилъ подтвердить этотъ логическій выводъ изъ его статьи. Напрасно онъ только не договорилъ всего немедленно: тогда къ славянофильской смутѣ идей и безконечнымъ изворотамъ тонкаго ума не прибавилось бы новаго грѣха, который успѣлъ ввести въ заблужденіе нѣкоторыхъ западниковъ {Напримѣръ, Анненкова. По его мнѣнію, статья Кирѣевскаго "наносила тяжелые удары преслѣдователямъ Запада". Воспоминанія Ш, 113.}.
   Пять лѣтъ спустя Кирѣевскій, наконецъ, вывелъ свои задушевныя думы на чистую воду. Въ разсужденіи О характерѣ просвѣщенія Европы и его отношеніи къ просвѣщенію Россіи основное символъ вѣры поставленъ ясно и сильно. Кирѣевскій повторялъ старую мысль о всеобщемъ недовольствѣ и разочарованіи на Западѣ, но выводъ изъ факта теперь получался другой. Россія рѣшительно выдѣлялась изъ круга другихъ европейскихъ народовъ, начала ея просвѣщенія признавались "совершенно отличными" отъ началъ европейскаго ровно на столько же, на сколько Византія, не похожа на Римъ. Въ коренномъ отличіи этихъ источниковъ русской и европейской образованности и заключается роковая противоположность духовныхъ путей русскаго народа и всѣхъ остальныхъ народовъ Стараго свѣта. Естественно, русская до петровская и даже до-московская старина теперь проходитъ предъ взорами умиленнаго созерцателя величественнѣйшимъ зрѣлищемъ, монахи и князья оказываются глубокомысленнѣе современныхъ западныхъ философовъ, самоотреченіе древняго русскаго человѣка -- недосягаемый идеалъ сравнительно съ безпокойствомъ и личной горячкой европейца... Вообще Кирѣевскій попалъ окончательно въ свою точку, и именно теперь Грановскій могъ во-очію наслаждаться послѣдними словами мудрости симпатичныхъ москвичей: на его свидѣтельству, тремя годами позже разсужденія Кирѣевскій дошелъ уже прямо до инквизиторскихъ воззрѣній на всѣхъ, кто инако вѣруетъ... Очевидно, славянофильская симпатичность зависѣла отнюдь не отъ послѣдовательнаго развитія принципа, а отъ исключительно личныхъ свойствъ отдѣльныхъ представителей партіи, отъ "живой души", какъ выражается Грановскій о Петрѣ Кирѣевскомъ и Иванѣ Аксаковѣ.
   Въ собственно критическихъ вопросахъ Кирѣевскій не обнаружилъ никакой самостоятельности. Давая отчетъ о журналахъ, онъ послалъ по адресу Отечественныхъ Записокъ излюбленный славянофильскій упрекъ въ "отрицаніи нашей народности" и въ умаленія "литературной репутаціи" Державина, Карамзина и даже Хомякова. Большимъ успѣхомъ можно было считать терпимый отзывъ# о Лермонтовѣ и отсутствіе вылазокъ противъ натуральной школы, но эти отрицательныя заслуги не возмѣщали явнаго безсилія овладѣть смысломъ современныхъ литературныхъ явленій и на оригинальномъ толкованіи ихъ оправдать громкія притязанія -- указать истинно-національные пути русскаго просвѣщенія.
   Мало внесъ цѣннаго въ этотъ предметъ и Хомяковъ, написавшій двѣ статьи для Москвитянина Кирѣевскаго. Онъ краснорѣчиво защищалъ самобытныя художественныя дарованія русскаго народа, хотя ихъ не осуществилъ пока ни одинъ поэтъ и художникъ, за исключеніемъ Гоголя,-- и еще краснорѣчивѣе возставалъ противъ огульнаго гоненія на все западное. Россія должна безбоязненно усваивать полезное и прекрасное изъ чужихъ рукъ и умственные труды Европы могутъ оказать вамъ великія благодѣянія. Всякое заимствованіе преобразуется на чужой почвѣ и входитъ въ національный организмъ, слѣдовательно, безмысленно отвергать открытія и завоеванія другихъ народовъ во имя народной исключительности {Письмо въ Петербургъ по поводу желѣзной дороги. Москвитянинъ. 1845, кн. 2. Полное собр. сочиненій. I, 452.}.
   Въ другой статьѣ Хомяковъ повторялъ тѣ же мысли объ усвоеніи чуждыхъ стихій по законамъ нравственной природы народа, о нарожденіи новымъ самобытныхъ формъ и явленій на почвѣ заимствованныхъ произведеній ума и творчества. Автору прямо ненавистны узкіе націоналисты, создающіе вокругъ себя китайскую стѣну: "есть что-то смѣшное, говоритъ онъ, и даже что-то безнравственное въ этомъ фанатизмѣ неподвижности". Хомяковъ договаривался до той самой идеи, какую постоянно развивали западники: бояться за участь русской національности въ виду западныхъ вліяній -- значитъ не вѣрить въ русскій народъ и сомнѣваться въ его органической самобытной мощи {Мнѣніе иностранцевъ о Россіи. Москвит. No 4. Сочин. Ib.}.
   Эта статья Хомякова появилась въ Москвитянинѣ, когда уже Кирѣевскій сложилъ съ себя редакторство. Его энергіи хватило всего на три книги и Погодинъ снова взялъ знамя. И пора было, потому что съ третьей книги между редакторами началась полемика. Погодинъ не могъ согласиться ни съ Иваномъ, ни съ Петромъ Кирѣевскими: одинъ обижалъ его "клеветой", будто славянофилы не уважаютъ Запада и усиливаются воскресить трупъ, другой -- Петръ -- выступилъ открыто противъ погодинскаго объясненія русской исторіи -- мягкостью русскаго народа и его способностью "легко покоряться". Петръ Кирѣевскій считалъ этотъ взглядъ оскорбительнымъ и Погодинъ, совершенно неожиданно для себя, оказывался плохимъ сыномъ своего отечества.
   Присоединилось еще не мало мелкихъ дрязгъ, отчасти неразлучныхъ съ журнальнымъ издательствомъ но еще больше неизбѣжныхъ при погодинскомъ скопидомствѣ и обычной неряшливости въ веденіи дѣла. Кирѣевскій не выдержалъ, передалъ матеріалъ Погодину и бѣжалъ въ деревню. Начались новыя мытарства Москвитянина, безпримѣрныя даже въ русской многострадальной журналистикѣ. Книжки не выходятъ по три, по четыре мѣсяца, одно время, вмѣсто двѣнадцати разъ въ годъ, журналъ выходитъ всего четыре, потомъ снова возрождается и въ началѣ 1848 года производитъ среди публики сенсацію; январьская книжка вышла въ январѣ! По словамъ самого Погодина, многіе подписчики не вѣрили событію, и друзья обращались къ редактору съ вопросами: отчего Москвитянинъ вышелъ перваго числа? Погодинъ желалъ, чтобы Полицейскія Вѣдомости въ фельетонѣ отмѣтили "небывалую новость" {Барсуковъ. IX, 387.}.
   Но великія событія случаются не часто и Погодинъ не перестаетъ горевать съ своимъ не заданнымъ дѣтищемъ: только "передъ тѣнями Карамзина и Пушкина совѣстно", а то онъ давно развязался бы съ этой обузой. Онъ былъ увѣренъ, что "доброе преданіе возложено" на него съ товарищами и онъ не имѣлъ права "оставить попеченіе русскаго слова для петербургскихъ мародеровъ".
   Но сочувствія ни откуда не слышалось. Несчастному редактору безпрестанно приходилось заносить въ свой дневникъ такія приключенія. Явится онъ въ гости, увидитъ на столѣ всѣ журналы, а Москвитянина нѣтъ,-- остается наединѣ излить душу: "Не говоритъ никто, о скоты! А претендуютъ на національное". Или въ другой формѣ: "Перебиралъ Москвитянинъ, хорошъ, а подписчиковъ нѣтъ, и стало жутко".
   Въ такія минуты оторопѣвшему издателю являлись самыя дикія идеи, и онъ бросался за помощью въ станъ мародеровъ, умолялъ Чаадаева осчастливить славянофильскій журналъ своимъ сотрудничествомъ или принимался распространять подписные билеты чрезъ полицію и провинціальныхъ преосвященныхъ {Ib. VIII, 306, IX, 386.}.
   Не унывалъ только Шевыревъ, писалъ въ каждой книжкѣ, нерѣдко по четыре листа, неутомимо огрызался на всякій новый талантъ противнаго лагеря, на Некрасова, Тургенева, нещадно громилъ натуральную школу и торжественно провозглашалъ высшей добродѣтелью русской словесности и русскихъ писателей "память благоговѣйнаго преданія, которая преемственно переходитъ отъ одного къ другому".
   Къ сожалѣнію, во всей Россіи находилось едва триста данниковъ, способныхъ цѣнить столь возвышенные принципы. Сердце Погодина болѣзненно сжималось отъ такого равнодушія публики, не забывавшей своими милостями Отечественныя Записки и онъ доставлялъ себѣ единственное доступное утѣшеніе, публично заявлялъ, что ему въ сущности публики и не надо: "не Москвитянину вступать въ соперничество съ вѣрными представителями и вожатыми современности, какъ называютъ они себя". Погодинъ съ горькой ироніей, таившей слезы обиды, предоставлялъ другимъ понимать современность и знакомить публику съ животрепещущими интересами минуты, а онъ самъ будетъ идти разъ начатымъ путемъ.
   Шевыревъ напрягалъ всѣ силы приспособить сколько-нибудь своего пріятеля къ современности, настаивалъ на статьяхъ объ Европѣ: иначе журналъ будетъ "односторонній и дрянной". Это значило учиться уму-разуму у "мародеровъ" и "литературныхъ бобылей",-- вполнѣ основательный пріемъ. Но только для ученья требовались мозгъ и нервы особаго состава, не погодинскаго. И впослѣдствіи даже Аполлону Григорьеву, еще болѣе ретивому возбудителю, чѣмъ Шевыревъ, ничего не удается сдѣлать съ призваннымъ блюстителемъ Карамзинскихъ и пушкинскихъ преданій: Григорьевъ Европейское Обозрѣніе принужденъ будетъ вести по статьямъ Сына Отечества!
   Болѣе внушительнаго приговора мертвому дѣлу и отжившимъ дѣятелямъ не могли бы произнести злѣйшіе враги.
   Но утратой всякаго авторитета въ общественномъ мнѣніи не ограничились злоключенія славянофильской журналистики; она и по отношенію къ власти устроилась въ высшей степени безтактно и совсѣмъ не лестно для своего достоинства.
   

ХXXVIII.

   Одинъ изъ почтеннѣйшихъ критиковъ славянофильства, лично западникъ, но признавшій за славянофильскимъ ученіемъ необхомый элементъ въ міросоцерпаніи мыслящаго русскаго человѣка, рѣшительно отвергъ у славянофиловъ какой бы то ни было намекъ на политическую партію.
   "Славянофилы, -- утверждаетъ нашъ критикъ, -- по принципу были враждебны всякимъ политическимъ комбинаціямъ, всякому навязыванію какихъ бы то ни было политическихъ программъ государству и народу. Они были глубоко убѣждены, что зло должно запутаться и пасть вслѣдствіе своей внутренней несостоятельности, что добро, правда должны рано или поздно восторжествовать вслѣдствіе присущей имъ внутренней силы. Такъ они думали, такъ и поступали" {Кавелинъ. О. с. No 20.}.
   Изъ дальнѣйшихъ словъ автора ясно, что славянофилы отнюдь не стремились осуществлять своихъ воззрѣній въ жизни. Это -- чистые теоретики, совершенно равнодушные къ вопросу о практическомъ воздѣйствіи ихъ идей на дѣйствительность.
   Въ такой оцѣнкѣ славянофильства нѣтъ ничего лестнаго ни для цѣлаго направленія, ни для отдѣльныхъ его представителей, и она нисколько не противорѣчитъ извѣстному намъ славянофильскому аристократическому отвращенію къ идейной борьбѣ на широкой литературной сценѣ. Но все-таки общій приговоръ будетъ не точенъ. Славянофилы не обладали страстями проповѣдниковъ, но это отнюдь не означаетъ, будто ихъ ученіе вовсе лишено политическаго содержанія. Политику можно понимать въ разныхъ смыслахъ. Несомнѣнно, ни въ комъ изъ славянофиловъ не было отъ природы нервовъ трибуна, но въ каждомъ изъ нихъ, за немногими исключеніями, жилъ духъ безпокойный и мыслящій и мысль безпрестанно направлялась на самые политическіе вопросы современности. Достаточно вспомнить вопросъ о крѣпостномъ правѣ
   Въ началѣ сороковыхъ годовъ на этой почвѣ развивалось гораздо больше чувствительныхъ настроеній, чѣмъ опредѣленныхъ представленій и плановъ. Мужика любили, но любовью, довольно безразличной для самого мужика и вовсе ему не нужной. Даже искренній интересъ просвѣщенныхъ литераторовъ къ народному творчеству, восторженное удивленіе предъ талантами и нравственными совершенствами русскаго человѣка вовсе не означали точнаго и трезваго пониманія его реальнаго положенія, какъ крѣпостного. Напротивъ, очень распространенное славянофильское умиленіе предъ смиреніемъ мужика, предъ его прирожденной наклонностью -- разрѣшать всѣ тяжелые вопросы жизни непротивленіемъ злу, могло повести къ сладостному созерцанію исторической судьбы самоотверженнаго страдальца и наводить по временамъ на глубокомысленное раздумье о премудрыхъ тайнахъ русской исторіи и души.
   Такъ это и происходило съ нѣкоторыми первостепенными учителями славянофильства. Во главѣ слѣдуетъ поставить Ивана Кирѣевскаго и пламеннаго Константина Аксакова.
   Кирѣевскій, послѣ опыта съ Москвитяниномъ, вскорѣ окончательно ушелъ въ мистицизмъ и пересталъ обращать вниманіе на дѣйствительную жизнь. Въ его глазахъ безпокойство о крѣпостномъ народѣ не имѣло никакого смысла и производило на. него даже комическое впечатлѣніе. Кошелевъ взялъ было на себя задачу -- встряхнуть умъ и совѣсть собрата по вѣрѣ, но старанія остались безъ результата {Біографія А. И. Кошелева. М. 1892. II, 89.}.
   Константинъ Аксаковъ даже успѣлъ придумать принципіальное оправданіе для своего безразличія къ той же величайшей задачѣ внутренней политики Россіи. По свидѣтельству Ивана Аксакова, его братъ былъ убѣжденъ, что народъ равнодушенъ къ управленію и "ищетъ только царствія Божія".
   Но такую идеологію слѣдуетъ признать исключительнымъ явленіемъ въ средѣ славянофиловъ, и притомъ она съ теченіемъ времени переходила въ болѣе живое воззрѣніе. Правда, переходъ этотъ совершался сравнительно медленно и не дѣлалъ большой чести ни смѣлости, ни оригинальности нашихъ мыслителей. Константинъ Аксаковъ, напримѣръ, въ концѣ пятидесятыхъ годовъ очень краснорѣчиво говорилъ о нравственной независимости крѣпостного мужика. По мнѣнію Аксакова, крестьянинъ "никогда не думалъ вѣрить нелѣпости", будто помѣщикъ законный обладатель всего существа его, духовнаго и тѣлеснаго. "На угнетенія помѣщичьей власти смотритъ крестьянинъ какъ на бурю, на тучу съ градомъ, на набѣгъ разбойниковъ, и переноситъ съ терпѣніемъ эти угнетенія, какъ перенесъ бы онъ съ терпѣніемъ какое-нибудь народное бѣдствіе, посланное отъ Бога". Аксаковъ шелъ дальше: онъ признавалъ исключительныя права крестьянъ на землю, какъ свою неотъемлемую собственность {Ib., стр. 96.}.
   Но писать такія вещи въ 1857 году значило наполовину, по крайней мѣрѣ, повторять истины, торжественно признанныя высшимъ правительствомъ ровно десять лѣтъ тому назадъ. Еще въ. декабрѣ 1847 года Бѣлинскій могъ сообщить Анненкову о рѣчи, государя къ депутатамъ смоленскаго дворянства."Государь признавалъ права помѣщиковъ на землю, во рѣшительно отвергалъ ихъ права на людей. "Я, -- говорилъ императоръ Николай, -- не понимаю, какимъ образомъ человѣкъ сдѣлался вещью, и не могу себѣ объяснить этого иначе, какъ хитростью и обманомъ съ одной стороны и невѣжествомъ -- съ другой. Этому должно положить конецъ. Лучше вамъ отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у насъ отняли. Крѣпостное право причиною, что у насъ нѣтъ торговли, промышленности" {Анненковъ и его друзья, стр. 601.}.
   Послѣ такой рѣчи, конечно, не было особенно великой заслугой говорить о противозаконности и противоестественности крѣпостныхъ порядковъ. Но славянофильскій взглядъ на земельную собственность имѣлъ совершенно другое значеніе, даже въ эпоху освобожденія. Этотъ взглядъ возникъ очень рано, одновременно съ идеей объ общинѣ, какъ исконно національномъ явленіи русскаго быта. Самое раннее и вполнѣ опредѣленное выраженіе его мы встрѣчаемъ у Ивана Кирѣевскаго, въ то время, когда онъ еще былъ одинаково далекъ и отъ крайняго славянофильства и идиллическаго мистицизма. Онъ только признавалъ фактъ, превосходно выясненный западными публицистами и философами: "болѣзненную неудовлетворительность" чистой "раціональности" западно европейской мысли. Кирѣевскій и ссылается именно на западныя свидѣтельства. Въ числѣ коренныхъ отличій русскаго и европейскаго культурнаго развитія" онъ считаетъ понятіе о собственности: на Западѣ -- право на поземельную собственность, личное, въ Россіи -- общественное. Отдѣльное лицо участвовало въ этомъ правѣ лишь насколько это -лицо входило въ составъ общества. Частное пользованіе землей зависѣло отъ извѣстныхъ отношеній лица къ народу или къ государству, какъ его представителю. На этомъ основаніи зиждутся всѣ права помѣщика на землю, отнюдь не безусловныя, а временныя, случайныя, неразрывно связанныя съ его положеніемъ въ государствѣ, т. е. съ его службой. Онъ былъ собственникомъ дохода съ земли, а не самой земли, и не могъ ею располагать по личному праву собственности. Такой порядокъ вещей господствовалъ невозбранно въ допетровской Руси. Очевидно, возвращеніе земли крестьянамъ будетъ не экспропріаціей, а только осуществленіемъ народнаго понятія о правахъ общины и личности на землю.
   Эти идеи послѣдовательно и упорно развивались славянофилами. Константинъ Аксаковъ перенесъ вопросъ на почву историческаго изслѣдованія и вложилъ мысль Кирѣевскаго въ стройную форму научно-философскаго трактата {Статьи Кирѣевскаго: Въ отвѣтъ А. С. Хомякову, I, 194 и О характерѣ просвѣщенія Европы. II, 226--7. Ср. Колюпановъ II, 98 etc.}. Хомяковъ опередилъ своихъ единомышленниковъ. Онъ заявилъ, что право безусловной собственности пребываетъ въ самомъ государствѣ, что "всякая частная собственность есть только болѣе или менѣе пользованіе, только въ разныхъ степеняхъ" и что, наконецъ, это "общая мысль всѣхъ государствъ, даже европейскихъ".
   Отсюда логически вытекало право крестьянъ на землю, ни въ какомъ смыслѣ не уступающее правамъ помѣщиковъ и необходимость освобожденія крестьянъ съ земельнымъ надѣломъ.
   Ясно, какими безпокойствами грозило это воззрѣніе правовѣрнымъ защитникамъ крѣпостничества. Славянофилы могли только писать и говорить, не заботясь о проведеніи въ жизнь своихъ писаній и словъ, но въ самихъ словахъ таился страшный ядъ,-- какой именно -- вполнѣ очевиденъ съ перваго взгляда.
   Хомяковъ европейскимъ государствамъ приписывалъ идею личной собственности, какъ личнаго пользованія, основательнѣе онъ могъ бы эту идею приписать европейскимъ соціальнымъ преобразователямъ начала ХІХ-го вѣка, прежде всего сенъ-симонистамъ. Однимъ изъ прямыхъ путей, ведущихъ къ спасенію современнаго общества, они считали утвержденіе правъ собственности на всѣ орудія труда и въ томъ числѣ на землю -- за государствомъ и отождествленіе личной собственности съ личной службой обществу. Пользованіе матеріальными предметами должно распредѣляться по "способностямъ и работѣ каждаго члена общества и право завѣщанія и наслѣдованія должно исчезнуть: единственнымъ наслѣдникомъ накопляемыхъ богатствъ будетъ община, т. е. тоже государство {Doctrine de Saint-Simon. Exposition. Première année. Paris 1830. p. 183 etc.}.
   Сходство этого ученія съ славянофильскимъ несомнѣнно: славянофилы, конечно, не касались вопроса о завѣщаніи, занимавшаго одинъ изъ важнѣйшихъ пунктовъ въ сенъ-симонистской программѣ, но идея объ общественной собственности я личномъ, пользованіи, идея націонализаціи земли не замедлила навести русскихъ крѣпостниковъ на грозную параллель.
   Одинъ изъ реакціонныхъ органовъ шестидесятыхъ годовъ, газета Вѣсть упорно преслѣдовала славянофиловъ, какъ русскихъ сенъ-симонистовъ, и печатала громкія улики на тему "сенъ-симонизмъ славянофиловъ доказанъ" и наивно сознавалась: "нѣтъ у насъ иного, болѣе непримиримаго врага, какъ славянофильская партія съ газетой День". Почему,-- газета объясняла чрезвычайно-горячо и съ такой прозрачностью политики, какая сдѣлала бы; честь отечественнымъ "охранителямъ" всѣхъ эпохъ и поколѣній.
   "Всего ужаснѣе для насъ, -- писала Вѣсть,-- то, что, будучи самою радикальною изъ всѣхъ существующихъ газетъ и журналовъ, День драпируется въ мантію православія, древняго монархизма и народности. Скажи онъ откровенно, что онъ стоитъ за Сенъ-Симона и Фурье, намъ было бы легче и спокойнѣе. Онъ не былъ бы такъ опасенъ для простодушныхъ и легковѣрныхъ. Красное знамя испугало бы многихъ изъ его нынѣшнихъ поклонниковъ. Но все горе, вся бѣда, все несчастіе и коренится именно въ томъ, что онъ выставляетъ себя охранителемъ православія, монархіи и народности. Мы же положительно убѣдились, что между славянофильствомъ и ученіемъ сенъ симонистовъ нѣтъ существенной разницы... День какъ бы не признаетъ права собственности...
   "Извѣстно, съ какою энергіей Московскія Вѣдомости преслѣдуютъ украйнофильство, какъ направленіе, враждебное Россіи.. Не пора ли раскрыть глаза и перестать обманывать себя невинностью и простодушіемъ славянофильства! Не пора ли, наконецъ, признать въ нихъ направленіе, способное при дальнѣйшемъ развитіи подорвать всѣ основы, на которыхъ зиждется общественный порядокъ просвѣщенныхъ государствъ?"
   И газета предлагала любимое слово славянофиловъ "общественникъ" замѣнить другимъ. Газета ясно подсказывала какимъ -- соціалистъ или просто революціонеръ {Вѣсть. 1863, No 10.}.
   Такой опасностью грозилъ журналъ Ивана Аксакова. И реакцію особенно раздражала именно идея общественности. Она противоположна понятію государственности, слѣдовательно, на взглядъ Вѣсти, революціонна {Вѣсть. 1863, No 8, 29 сент., стр. 13.P. Cm. 1890, авг. 285. H. В. Гоголь. Письма къ нему А. О. Смирновой.}.
   Реакціонеры, разумѣется, сгущали краски и негодовали не столько въ интересахъ государственности, сколько крѣпостничества, но славянофилы, несомнѣнно, могли вызвать такое теченіе мыслей, стоило только "общинное владѣніе", т. е. защиту крестьянской русской общины, отождествить съ соціализмомъ, какъ отрицаніемъ "личной собственности".
   Что касается государственности, здѣсь славянофилы также были грѣшны, хотя "мять не такимъ смертнымъ грѣхомъ, какой приписывали имъ враги.
   Задолго до уликъ Вѣсти славянофилы встрѣтили обличителя совершенно неожиданно. Смирнова должна была многому сочувствовать въ славянофильскихъ увлеченіяхъ, прежде всего культу Гоголя, но и ее осѣнило ясновидѣніе по части славянофильской политики.
   Она коротко и сильно изложила ея программу: "Ненависть къ власти, къ общественнымъ привилегіямъ, къ высокому рожденію и богатству -- таковая-то отвлеченная страсть къ идеальному русскому, таящемуся въ бородѣ,-- вотъ начало этихъ господъ. Не коммунизмъ ли это со всѣми своими гадостями, т. е. коммунизмъ Жоржъ Занда?" {Вѣсть, No 6, стр. 9.}.
   Вотъ до чего оказалось возможнымъ договориться! И особенно любопытна "ненависть къ власти". Источникъ обвиненія въ критикѣ, какой славянофилы подвергали крутыя мѣры Петра -- цивилизовать Россію по-европейски. Они возставали противъ мысли Карамзина, одного изъ своихъ родоначальниковъ, будто реформа Петра -- воспитаніе грубаго и невѣжественнаго народа просвѣщеннымъ правительствомъ. Народъ, по взгляду Ивана Кирѣевскаго -- разумъ, а правительство -- народная воля, и Петръ, подражая чужому образу дѣйствій", не стоялъ выше своего народа, потому что воля не можетъ быть умнѣе разума {Письмо къ Погодину, у Барсукова. VIII, 224, 1845 годъ.}.
   За этими бездоказательными и смутными отвлеченностями стояло глубокое чувство уваженія къ народному сознанію и свободной нравственной стихіи народа. Бѣда заключалась только въ томъ, что стихія эта оставалась искомымъ неизвѣстнымъ и опредѣлять ее приходилось отрицательнымъ путемъ, т. е. подвергая критикѣ "насилія Петра", подражательность и отсутствіе патріотизма западниковъ. Лишь только заходилъ вопросъ о положительномъ выясненіи русскаго народнаго духа, славянофильская рѣчь или впадала въ выспренній, тонъ и вѣщала объ истинно-христіанскихъ началахъ какой-то миѳической истинно-русской образованности или договаривалась до удѣльнаго періода и "москвобѣсія".
   Но все это, мы видимъ, не мѣшало развитію славянофильской политики, энергичной и разносторонней, вызывавшей жестокую ненависть у враговъ свободной мысли и государственныхъ пре-образованій на основахъ гуманности и справедливости. Можно было опровергать славянофильскіе историческіе выводы въ пользу общины, можно было очень многое возразить противъ обвиненій Петра въ разрывѣ съ народомъ, но одна идея создавала положительный практическій выводъ для современности, приводила къ требованію надѣленія крестьянъ землей при отмѣнѣ крѣпостнаго права, другая указывала на дѣйствительную пропасть между правящей интеллигенціей, т. е. чиновничествомъ и народомъ, его бытомъ и его дѣйствительными нуждами. Здѣсь славянофилы выдвигали на первый планъ принципъ народности и общественности, принципъ не посредственнаго проникновенія въ народную жизнь въ противовѣсъ канцелярскому и административному формализму и самовластію.
   Современное значеніе славянофильскихъ идей выяснялось медленно. Въ первый разъ приросъ о крѣпостномъ правѣ затрогивается Хомяковымъ въ 1842 году. Его статьи О сельскихъ условіяхъ появляются въ Москвитянинѣ и вызываютъ большой интересъ въ обществѣ и у власти. Хомяковъ писалъ по поводу закона объ обязанныхъ крестьянахъ, уполномочивавшаго помѣщиковъ предоставлять крестьянамъ личную свободу, надѣлять ихъ землею за опредѣленныя повинности. Законъ предоставлялъ взаимнымъ соглашеніямъ крестьянъ съ помѣщиками опредѣлять размѣры надѣла и даже замѣнять повинности барщиной, въ то же время подтверждалъ права помѣщиковъ на землю, занимаемую обязанными крестьянами. Указъ было перепугалъ сначала помѣщиковъ, но вскорѣ обнаружилъ свой болѣе чѣмъ платоническій характеръ, укрѣпилъ у помѣщиковъ мысль объ ихъ исключительныхъ правахъ земельной собственности и въ одномъ отношеніи только принесъ пользу идеѣ преобразованія старыхъ отношеній: вызвалъ въ обществѣ усиленные толки о крѣпостномъ правѣ. Однимъ изъ отголосковъ этого движенія и является полемика, созданная статьями Хомякова въ Отечественныхъ Запискахъ и въ томъ же Москвитянинѣ. Поломика разъясняла вопросъ о сдѣлкахъ, какія были возможны между помѣщиками и крестьянами на основаніи новаго закона. Хомяковъ ни единымъ словомъ не критиковалъ закона и позволилъ себѣ только одно общее заявленіе: "въ наше время возникло въ Россіи новое требованіе, основанное на началахъ нравственныхъ и утвержденное на хозяйственныхъ разсчетахъ, требованіе положительныхъ и правомѣрныхъ отношеній между землевладѣльцами и поселянами" {Вторая статья въ No 10 Москвитянина. Еще о сельскихъ условіяхъ. Сочиненія I, 423.}.
   Какъ ни благонамѣренны были разсужденія автора, гр. Бенкендорфъ поспѣшилъ сдѣлать запросъ Уварову, съ его ли вѣдома напечатана статья? Уваровъ отвѣтилъ обѣщаніемъ сдѣлать, общее распоряженіе по цензурѣ -- не пропускать въ печати, безъ, предварительнаго представленія на разрѣшеніе высшаго начальства, ничего, касающагося указа объ обязанныхъ крестьянахъ {Барсуковъ. VI, 274--5.}.
   Пришлось замолчать, и до второй половины сороковыхъ годовъ печать не касается вопроса о крѣпостномъ правѣ. Только съ 1847 года общественное мнѣніе постепенно обнаруживается и Бѣлинскій въ концѣ этого года радостно отмѣтилъ участіе литературы, хотя и "робкое", въ преобразовательномъ движеніи {Въ письмѣ къ Анненкову. О. с., стр. 603.}.
   Критикъ могъ здѣсь сойтись съ славянофильскими настроеніями, нисколько не насилуя своихъ западническихъ сочувствій. Но случай, мы видимъ, представился очень поздно, передъ самой смертью Бѣлинскаго. Славянофилы дѣйствительно вступали на политическій путь, подозрительный въ глазахъ власти, и скоро должны были превратиться въ гонимую партію, насколько вопросъ касался внутренней политики Россіи.
   Но раньше этого преобразованія и одновременно съ нимъ славянофильство не утрачивало своей изнанки и не сбрасывало окончательно уродливаго облика -- презрѣнія къ гнилому Западу, вообще узко-націоналистической слѣпой односторонности въ культурныхъ вопросахъ. И здѣсь Москвитянинъ Погодина оказывалъ, злосчастнѣйшую услугу славянофильству, компрометируя всю партію своей дикостью и шутовствомъ. Именно своеобразной политикѣ Москвитянина славянофилы обязаны упорной враждой западниковъ и страстнымъ негодованіемъ Бѣлинскаго.
   

XXXIX.

   Герценъ партію Москвитянина считалъ университетскою и даже правительственною въ отличіе отъ другихъ независимыхъ, славянофиловъ. Погодинъ и Шевыревъ, по словамъ Герцена, несомнѣнно отличались отъ Булгарина и Греча, господъ съ "ливрейной кокардой" вмѣсто "мнѣнія": московскіе профессора были "добросовѣстно раболѣпны" {Герценъ. VII, 307--8.}.
   Отзывъ вполнѣ справедливый. Можно подивиться отвагѣ двухъ ученыхъ мужей, щеголявшихъ съ поразительной наивностью и откровенностью чувствами младенческаго и отчасти балаганнаго патріотизма.
   Въ первомъ нумеръ Москвитянина въ первый годъ изданія Шевыревъ помѣстилъ руководящую статью Взглядъ русскаго на образованіе Европы. Мысли статьи остались неизмѣнными вдохновительницами журнала, за исключеніемъ краткаго промежутка редакторства Кирѣевскаго. Статья, несомнѣнно, виновница величайшихъ недоразумѣній, какія только вызывало славянофильство въ западномъ лагерѣ. Мы знаемъ, ни Аксаковы, ни Кирѣевскіе, ни Хомяковъ въ теченіе сороковыхъ годовъ не проклинали Запада, не хоронили его заживо и не считали его цивилизаціи безусловно заразительной и ядовитой. Шевыревъ именно эти проклятія положилъ въ основу своей философіи и разсужденіе превратилъ въ какое-то желчное кликушество. Слова трупъ, ядъ, развратъ, оргія, чувственность пестрятъ статью и не оставляютъ ни одного проблеска въ сплошной содомской тьмѣ, облегающей, будто бы западную Европу {Москвитянинъ, No 1, 1841 года.}.
   Какое чувство подобное упражненіе должно было вызвать у людей въ родѣ Бѣлинскаго показываютъ впечатлѣнія неизмѣримо болѣе мирнаго и осторожнаго человѣка -- профессора Никитенко. Онъ въ своемъ дневникѣ произнесъ уничтожающій судъ надъ "младенчествующей самодѣятельностью" московскихъ философовъ {Записки и дневникъ. I, 417--8.}. Бѣлинскій, разумѣется, не могъ ограничиться подобнымъ приговоромъ и долженъ былъ загорѣться пожирающимъ пламенемъ негодованія и презрѣнія...
   Шевыревъ не переставалъ воевать въ томъ же направленіи. Ему ничего не стоило реформацію и революцію обозвать просто болѣзнями и на томъ покончить съ исторіей Запада. Какой практическій смыслъ имѣла эта философія доказывали извѣстные намъ политическіе пріемы Москвитянина и въ особенности гражданское поведеніе обоихъ профессоровъ.
   Оно во всемъ блескѣ обнаружилось по поводу маскарадныхъ празднествъ, устроенныхъ супругой московскаго генералъ-губернатора графа Закревскаго. Эпизодъ произвелъ на современниковъ живѣйшее впечатлѣніе, Бѣлинскій уже былъ въ могилѣ, но Москвитянинъ въ теченіе многихъ лѣтъ послѣдовательно подготовлялъ этотъ апоѳозъ своей политики.
   Торжество началось статьей Погодина: Нѣсколько словъ о значеніи русской одежды сравнительно съ европейской. Статья дышала энтузіазмомъ, доказывала, что русская одежда умнѣе европейской, живописнѣе, разнообразнѣе и вообще неописуема по" своимъ достоинствамъ. Потомъ слѣдовало описаніе самого маскарада: оно принадлежало перу Шевырева и блистало всѣми красками краснорѣчія, свойственнаго профессору. "Русскій духъ во-очію совершился", восклицалъ, въ свою очередь, Погодинъ, и Москвитянинъ звонилъ во всѣ колокола во славу сарафановъ. Предлагался подробнѣйшій списокъ "красныхъ дѣвицъ" и "добрыхъ молодцевъ", презрѣвшихъ по случаю маскарада европейскіе костюмы.
   Вскорѣ пріѣхалъ въ Москву государь, маскарадъ повторился и Москвитянинъ снова впалъ въ піитическое піянство, съ необыкновенной граціей изображая "правильность и полноту движеній" героевъ танцевъ.
   Но ироническая судьба готовила жестокій ударъ. Едва профессора успѣли перевести духъ въ приливѣ восторга, изъ Петербурга послѣдовало распоряженіе сбрить дворянамъ бороды и изгнать изъ употребленія русское платье. Славянофилы пріуныли, Сергѣй Аксаковъ горько жаловался на гибель "русскаго направленія" и на "предательство". Константинъ Аксаковъ продолжалъ нѣкоторое время щеголять въ бородѣ. Шевыревъ энергично возсталъ на такую оппозицію и въ письмѣ къ Погодину обозвалъ смѣльчака "дуракомъ" {Барсуковъ. X, 198, 205, 227, 251 etc.}.
   Такъ прискорбно окончилось кратковременное торжество "русскаго духа!"
   Случались и болѣе мелкія, но крайне досадныя огорченія. Петербургъ не уставалъ окачивать холодной водой патріотическій и національный жаръ московскихъ профессоровъ.
   Сначала Москвитянинъ встрѣтилъ поощреніе: имъ заинтересовалось высшее общество, Уваровъ велѣлъ гимназіямъ подписываться на журналъ, рекомендовалъ попечителямъ, представилъ сто даже государю. Но все опять выходило "предательствомъ".
   Прежде всего Бенкендорфъ не давалъ Уварову покою свои" жалобами и уже на третьемъ нумеръ предлагалъ "воспретятъ" изданіе. Причина негодованія -- анекдоты, напечатанные въ Смлся и неуважительные къ "сословію чиновниковъ". Уваровъ принужденъ былъ ссылаться на гоголевскаго Ревизора... Потомъ самъ Уваровъ возмутился беллетристикой Москвитянина, опасной для "молодыхъ людей". Наконецъ, московская цензура изводила Погодина оскорбительнѣйшими придирками: онъ, какъ "православный русскій профессоръ", не смѣлъ говорить о Мицкевичѣ и о встрѣчѣ съ нимъ, не могъ напечатать своего похвальнаго слова Петру, стиховъ Языкова на памятникъ Карамзину, не могъ свободно употреблять слово православіе, потому что цензура подъ мимъ разумѣла самодержавіе, не могъ говорить о развитіи жизни, потому что это означало "представительное правленіе..."
   Тогда, наконецъ, не выдерживалъ русскій патріотъ и писалъ совсѣмъ "неблагонамѣренныя" вещи, конечно, въ "Дневникѣ" браня цензуру и вносилъ слѣдующее "замѣчательное слово" гр. А. П. Толстого:
   "Живя въ Парижѣ, сбираешься сказать то и другое, сдѣлать также, подъѣдешь къ границѣ, жаръ простываетъ, проѣдешь дальше, чувствуешь совсѣмъ ужъ не то, а ввалишься въ Петербургъ, такъ и почувствуешь такое подлое трясеніе подъ жилками, что изъ рукъ вонъ" {Ib., VII, 110.}.
   Случалось Погодину обнаруживать нѣкоторую терпимость къ Западу и даже говорить о "должномъ уваженіи къ его историческому значенію". Очевидно, суровая дѣйствительность мало соотвѣтствовала восторженнымъ національнымъ настроеніямъ, и подчасъ бѣдный "словенинъ" заставляетъ читателя думать, что онъ прославляетъ "русскій духъ" больше изъ личнаго самолюбія -- остаться вѣрнымъ принципу.
   Публика до конца не щадила привилегированныхъ патріотовъ. Ни одинъ славянофильскій органъ не вызвалъ у нея интереса и простого вниманія. Петербургскій Маякъ, подвизавшійся одновременно съ Москвитяниномъ, представлялъ еще болѣе крайнее крыло славянофильства, чѣмъ погодинскій журналъ. Въ его глазахъ даже Ломоносовъ и Державинъ являлись зараженными западной ересью, и даже Кирѣевскій въ Москвитянинѣ принужденъ былъ дать неблагопріятный отзывъ, возстать на его презрительные отзывы о Пушкинѣ, на его варварскій языкъ и вообще "странныя понятія".
   Въ годъ смерти Бѣлинскаго въ Петербургѣ возникло Сѣверное Обозрѣніе подъ негласной редакціей Василія Григорьева, оріенталиста, товарища Грановскаго по петербургскому университету, впослѣдствіи поразившаго русскихъ читателей памфлетической статьей въ Русской Бесѣдѣ Кошелева -- T. Н. Грановскій до его профессорства въ Москвѣ. Статья даже у Шенырева вызвала "омерзѣніе", Константинъ Аксаковъ поспѣшилъ печатно отозваться о Грановскомъ въ совершенно противоположномъ тонѣ, Естественно, Григорьевъ, какъ самостоятельный редакторъ, не пощадилъ западниковъ, распространяя, по его выраженію, "религіозно-патріотическій духъ". Публика осталась глуха къ призыву, и журналъ Григорьева умеръ послѣ кратковременной агоніи {Разсказъ самого Григорьева о судьбѣ его журналамъ письмѣ къ Кошелеву. Колюпановъ. О. с. II, 261.}.
   Университетское славянофильство въ борьбѣ съ европейскимъ ядомъ не ограничилось журналистикой. Еще болѣе горячее и шумное столкновеніе партій произошло на другомъ поприщѣ, въ высшей степени любопытномъ при гнетущей атмосферѣ сороковыхъ годовъ, при инквизиціонномъ настроеніи властей, слѣдившихъ за развитіемъ русскаго слова и мысли.
   

XL.

   Грановскій первый перенесъ борьбу на широкую общественную сцену и вмѣсто салонныхъ и кабинетныхъ дуэлей открылъ курсъ публичныхъ лекцій въ ноябрѣ 1843 года. Приготовляясь къ чтенію, Грановскій не скрывалъ, что это бой и писалъ Кетчеру: "хочу полемизировать, ругаться и оскорблять... Постараюсь заслужить и оправдать вражду моихъ враговъ" {Грановскій. II, 459.}.
   Темой лекцій были выбраны средніе вѣка, и рѣшеніе Грановскаго полемизировать и ругаться слѣдуетъ понимать очень относительно. Въ томъ же письмѣ онъ выходитъ изъ себя противъ слишкомъ рѣзкой статьи Бѣлинскаго, находитъ въ ней "азіатскія, монголо-манчжурскія формы" и возмущается "цинизмомъ выраженій". Очевидно, у самого Грановскаго формы будутъ совершенна европейскія, тѣмъ болѣе, что на первыхъ лекціяхъ молодой ученый совершенно растерялся и едва нашелъ силы приступить къ чтенію.
   Успѣхъ былъ блестящій. Предъ нами свидѣтельства Герцена, и Хомякова, оба свидѣтеля единодушны и восторженны, недовольными остались Погодинъ и Шевыревъ {Отзывъ Герцена былъ напечатанъ въ Московскихъ Вѣдомостяхъ, No 142, 1843 года. Перепечатанъ въ Воспоминаніяхъ Пассекъ -- Изъ дальнихъ лѣтъ, II, 853.}. Послѣдній имѣлъ всѣ основанія: Грановскій самъ сознается, что нѣсколько разъ выводилъ его на сцену, говоря о риторахъ, объ язычникахъ-старовѣрахъ.
   Друзья принялись разглашать по Москвѣ, что Грановскій оставляетъ безъ вниманія Русь и Православіе. Говоръ обезпокоилъ Филарета. Грановскій рѣшилъ отвѣчать публично и сдѣлалъ эта предъ своей аудиторіей послѣ лекціи, указалъ на нелѣпость господъ, обвиняющихъ его въ пристрастіи къ Западу и требующихъ, чтобы онъ въ исторіи Запада читалъ о Россіи. Громъ рукоплесканій былъ отвѣтомъ.
   Герценъ поспѣшилъ дать отчетъ сначала о первой лекціи Грановскаго, потомъ обо всемъ курсѣ. Вторую статью попечитель гр. Строгановъ не разрѣшилъ напечатать въ Московскихъ Вѣдомостяхъ и она появилась въ Москвитянинѣ, гдѣ Шевыревъ уже успѣлъ по своему разработать вопросъ. Это не помѣшало Герцену высказать нѣсколько мыслей, не утратившихъ своего значенія до послѣднихъ дней. Лекціи Грановскаго выдвинули на очередь одну изъ самыхъ существенныхъ задачъ русской науки и уже этого факта достаточно, чтобы чтенія остались событіемъ въ исторіи нашего общества.
   Герценъ настаивалъ на открытіи новаго пути умственныхъ вліяній университета, на новомъ сближеніи его съ Москвой. "У насъ,-- писалъ онъ,-- не можетъ быть науки, разъединенной съ жизнью, это противно нашему характеру; потому всякое сближеніе университета съ обществомъ имѣетъ значеніе и важно для обоихъ. Преподаваніе, для пріобрѣтенія сочувствія, должно очиститься отъ школьнаго формализма, оно должно изъ холодной замкнутости сухихъ односторонностей выйти въ жизнь дѣйствительности, взволноваться ея вопросами, устремиться къ ея стремленіямъ. Общество должно забыть суету ежедневности и подняться въ среду общихъ интересовъ для того, чтобъ слушать преподаваніе. Оно готово это сдѣлать. Тактъ общества вѣренъ: все живое и сочувствующее ему находитъ въ немъ неминуемое признаніе, курсъ Грановскаго лучшее доказательство {Изъ дальнихъ лѣтъ. Ib., стр. 361.}.
   Но этотъ успѣхъ не прошелъ даромъ. Отъ Грановскаго потребовали "апологій и оправданій въ видѣ лекцій, настаивали, чтобы реформацію и революцію онъ излагалъ съ католической точки зрѣнія и "какъ шаги назадъ". Грановскій предложилъ вовсе не читать о революціи, но реформаціи уступить не рѣшился и сталъ помышлять о выходѣ въ отставку, такъ какъ Строгановъ заявилъ, что "имъ нужно православныхъ" {Письмо къ Кетчеру, 14 янв. 1844 г. О. с. II, 462--3.}.
   Не дремали и славянофилы. Шевыревъ не могъ помириться на единоличномъ торжествѣ Грановскаго и открылъ свой православный и патріотическій курсъ лекцій. Готовился онъ молитвой надъ частицей мощей первоучителя словенскаго Кирилла, чтеніемъ его житія и "лекція,-- говоритъ Шевыревъ,-- была его внушеніемъ". Лекціи произвели на всѣхъ славянофиловъ отрадное впечатлѣніе, Языковъ воспѣлъ ихъ стихами, но Хомяковъ долженъ былъ засвидѣтельствовать печальный фактъ: "ряды вашихъ друзей оказались необычайно рѣдкими и дружина ничтожною". Университетъ и публика принадлежали Западу, и особенно молодое поколѣніе.
   Это блистательно обнаружилось на диспутѣ Грановскаго.
   Диссертація его -- Воллинъ, Іомсбургъ и Винита, отвергавшая легенду о великомъ торговомъ центрѣ прибалтійскихъ славянъ -- городѣ Винетѣ, проходила факультетъ съ большими затрудненіями. Славянофилы намѣревались ее вернуть, но, убоявшись скандала, допустили диспутъ. Оппонентами выступили ученый славистъ Бодянскій и Шевыревъ. Первыя же слова Бодянскаго были встрѣчены шиканьемъ, оно не прекращалось, пока оппонентъ не прервалъ окончательно своихъ возраженій. Та же участь постигла Шевырева. Рѣдкинъ, вмѣшавшійся въ диспутъ за Грановскаго, былъ награжденъ рукоплесканіями. Диспутъ совершенно утратилъ ученый характеръ и превратился въ шумное общественное зрѣлище. Деканъ Давыдовъ, по словамъ очевидца, "произнесъ ехидную заключительную рѣчь, гдѣ не сказалъ почти ничего ни о достоинствѣ диссертаціи, ни объ ученыхъ заслугахъ профессора, распространился О томъ, что преимущественно присудило магистранту ученую степень такъ настойчиво и необычно заявленное сочувствіе слушателей".
   Эти слушатели съ громомъ апплодисментовъ подняли новаго магистра на руки.
   Думали они повторить привѣтствія и на ближайшей лекціи. Грановскій, по просьбѣ инспектора, предупредилъ студентовъ прочувствованной рѣчью {Колюпановь. Изъ прошлаго. Русское Обозрѣніе. 1895, апрѣль, 539 etc.}.
   Славяне не унялись. Москва вновь заговорила объ интригахъ Грановскаго, объ его измѣнѣ отечеству, о статьяхъ Бѣлинскаго, подрывающихъ народность, семейную нравственность и православіе.
   Очевидно, славянофильскій лагерь, по крайней мѣрѣ дѣйствовавшій на открытой литературной и научной сценѣ, никакъ не могъ уклониться отъ роли быть "добровольнымъ помощникомъ жандармовъ" {Выраженіе Герцена.}. И намъ ясно, въ какомъ источникѣ брали начало яростныя рѣчи западниковъ, что заставляло ихъ часто закрывать глаза на положительныя стороны славянофильскаго ученія и сплошь громить его, какъ варварство и мракобѣсіе или какъ ложь и лицемѣріе.
   Мы видѣли, пороками и недугами далеко не исчерпывалось славянофильское міросозерцаніе и славянофильская политика. И мы дальше увидимъ, сколько общихъ идей было у западниковъ съ восточниками. Но эти идеи будто заранѣе были осуждены вращаться въ дурномъ обществѣ и заражаться дурнымъ запахомъ. Правда, было здѣсь и одно великое смягчающее обстоятельство; мы не должны его забывать, если не желаемъ впасть въ пристрастіе.
   Славянофилы по существу изнывали надъ рѣшеніемъ той самой задачи, какая истерзала великій талантъ Гоголя. Онъ искалъ идеальнаго русскаго человѣка, дивнаго славянскаго мужа и чудную славянскую женщину, и поиски окончились жестокой душевной драмой самого художника" Онъ пытался говорить громовыя рѣчи, показать своей родинѣ величественный образъ ея лучшаго сына, и какимъ безпомощнымъ, искусственнымъ является этотъ Гоголь сравнительно съ тѣмъ!-- съ Гоголемъ сатиры и отрицанія, осмѣявшимъ "добродѣтельнаго человѣка" и взлелѣявшимъ Чичикова!
   Подобная же участь постигла и славянофиловъ. Мы говоримъ о тѣхъ, чья искренность и благородство мысли внѣ сомнѣнія и кто дѣйствительно искалъ истины съ мучительной тоской души и съ напряженіемъ всѣхъ нравственныхъ силъ.
   Они также неотразимы и побѣдоносны, пока предъ ихъ судомъ проходили всевозможныя несовершенства, неразуміе и пошлость отечественнаго чужебѣсія. Здѣсь славянофилы шли исконнымъ путемъ національнаго чувства и здраваго смысла, вдохновлявшихъ русскую сатиру въ теченіе вѣка.
   Сатирики далеко не всегда выдерживали спокойный тонъ и не ограничивались правосудной карой туземныхъ уродовъ, а распространяли свой гнѣвъ и на тѣхъ, кто соблазнялъ слабыхъ умомъ Иванушекъ и, въ противовѣсъ ихъ недугу подражанія, воздвигали культъ "святой старины", объявляли гоненіе на писателей-разбойниковъ, воспѣвали даже китайскія добродѣтели вплоть до московскихъ охабней и мурмолокъ, не находили словъ достойно выразить восторгъ предъ смѣтливостью ярославскаго мужика, очарованіями русской тройки и единственной въ мірѣ силой русской рѣчи и проницательности русскаго ума.
   Путь этотъ совершали писатели-художники, вовсе не зараженные какой бы то ни было политической тенденціей и совершенно свободные отъ нарочито-вымышленной исторической философіи. Естественно было людямъ отвлеченной мысли, стремившимся къ цѣльной системѣ нравственныхъ и культурныхъ воззрѣній, перейти границы критики и, подобно тому же Гоголю, послѣ насмѣшекъ надъ отечественнымъ попугайствомъ, положить всѣ свои-силы на созданіе положительнаго образа русскаго гражданина.
   Результаты вышли тѣ же.
   Геніальный художникъ выбился изъ силъ, оживотворяя свою схему плотью и кровью. Славянофилы углубились въ темную даль вѣковъ настоящей Руси, разыскивая по всѣмъ направленіямъ русской жизни, во всѣхъ намекахъ русскихъ преданій -- національную доблесть. Предъ ними стоялъ несравненно болѣе внушительный врагъ, чѣмъ разнаго сорта Jean de France, чѣмъ пошлые франты и щеголихи, кривляющіеся на чужихъ діалектахъ. Въ Москвѣ, единственной надеждѣ "любви къ отечеству" и "народной гордости", раздалась убійственная рѣчь противъ всей русской старины, противъ даже культурныхъ задатковъ русской природы. Письмъ Чаадаева никто не забывалъ и не могъ забыть. Самъ авторъ многіе годы, продолжалъ оставаться живымъ олицетвореніемъ западничества, дошедшаго до безнадежныхъ думъ о прошломъ Россіи.
   Уже по одному закону противорѣчія и равносильнаго отпора, та же Москва должна вызвать къ жизни Чаадаевыхъ совершенно другихъ чувствъ и воззрѣній и, мы видѣли, Константинъ Аксаковъ могъ поспорить съ грибоѣдовскимъ Чацкимъ страстностью національнаго настроенія и неизмѣримо превзойти его устойчивостью и основательностью національной философіи. Тамъ -- взрывъ оскорбленнаго чувства, здѣсь -- система, воинственная и послѣдовательная.
   Мы видимъ, психологія славянофильства -- явленіе совершенно ясное, неизбѣжное по историческимъ условіямъ русскаго просвѣщенія. Но столь же неизбѣжны и печальныя послѣдствія этой психологіи.
   Они, въ зависимости отъ нравственныхъ свойствъ отдѣльныхъ личностей,-- двояки, и опять не подъ вліяніемъ исключительно партійныхъ внушеній, а по тѣмъ же общимъ законамъ человѣческаго духовнаго міра.
   Самоотверженные поиски въ удѣльной и московской Руси идеаловъ, имѣющихъ спасти вселенную отъ умственнаго раздвоенія и душевной тяготы, не могли привести къ желанной цѣли. Только развѣ золотые сны поэтически настроеннаго воображенія способны были явить неслыханныя чудеса исключительно прекрасной русской образованности, затмевающей всю европейскую цивилизацію. Добросовѣстные и искренніе искатели клада скоро убѣдились въ горькой правдѣ и волей-неволей видѣли себя вынужденными ограничиться вполнѣ цѣлесообразной, но исключительно отрицательной задачей -- критикой слѣпого европеизма и общей защитой народности и національности, т. е. настаивать на близкомъ знакомствѣ русскихъ (просвѣщенныхъ людей съ жизнью и природой своего народа.
   Но такой результатъ не могъ удовлетворить именно самыхъ благородныхъ и искреннихъ энтузіастовъ. Драма неминуемо вкрадывалась въ это, самой дѣйствительностью, навязанное воззрѣніе. Отсюда тяжелое, истинно-трагическое впечатлѣніе, какое нѣкоторые славянофилы производили даже на людей другого лагеря.
   Такъ, напримѣръ, Герценъ рисуетъ братьевъ Кирѣевскихъ. Это по истинѣ чета рыцарей, не признанныхъ жизнью, лишенныхъ воздуха и почвы въ настоящемъ и будущемъ.
   "Грустно, какъ будто слеза еще но обсохла, будто вчера посѣтило несчастіе, появлялись оба брата на бесѣды и сходки. Я смотрѣлъ на Ивана Васильевича, какъ на вдову или на мать, лишившуюся сына; жизнь обманула его, впереди все было пусто и одна утѣшеніе:
   
   Погоди немного,
   Отдохнешь и ты!.." 1)
   1) Герценъ. VII, 301.
   
   Но грусть, у натуры энергичной, можетъ граничить и съ другимъ настроеніемъ. Чувство горькаго самообмана и разочарованія переходитъ нерѣдко въ невольное озлобленіе на тѣхъ, кому удалось найти нравственное довольство и успокоительные отвѣты на свои поиски. И тѣ же Кирѣевскіе столь симпатичные въ своихъ, поблекшихъ мечтахъ юности, превращались если не въ фанатиковъ, то въ нетѣрпимыхъ хулителей чужой вѣры и чужихъ истинъ. И насъ не удивляетъ негодованіе, какое Иванъ Кирѣевскій вызывалъ впослѣдствіи у Грановскаго прямолинейностью чисто сектантской религіозности... У кого нѣтъ личнаго душевнаго мира, тому много надо самоотреченія и человѣческой любви къ людямъ, чтобы въ самомъ себѣ переживать разладъ и не выносить наружу его отголосковъ нетерпѣливыми окриками на увлеченія и надежды инако мыслящихъ.
   Но это только одно проявленіе славянофильскихъ нравственныхъ крушеній. Рядомъ долженъ былъ обнаружиться другой способъ -- маскировать отсутствіе твердыхъ убѣжденій и опредѣленнаго искренне-воспринятаго символа философской вѣры. Въ обыденной жизни безпрестанно можно встрѣчать людей, даже сильныхъ волей и разумомъ, служащихъ извѣстному дѣлу съ какой-то холодной окаменѣлой жестокостью и чуждыхъ душою этому дѣлу. Это будто извнѣ навязанный урокъ, выполняемый съ насильственнымъ напряженіемъ способностей. Тогда человѣкъ за свою тяготу вознаграждаетъ себя откровенной злобой и ожесточеніемъ на другихъ, свободныхъ отъ непосильнаго бремени. Азартомъ ненавистническаго чувства противъ враждебнаго лагеря онъ прикрываетъ призрачность и тщедушіе положительнаго идеала въ своемъ собственномъ, и весьма часто безпощадные фанатики сражаются во славу именно тѣхъ идей и вѣрованій" какія по волѣ судьбы стали для нихъ цѣлью обязательной службы и никогда не были предметомъ нравственнаго служенія.
   Это явленіе и даже въ очень яркой формѣ могли прослѣдить и въ развитіи славянофильской воинственности.
   Мы знаемъ, среди славянофиловъ никогда не прекращались междусобицы, и особенно, никогда не закрывалась пропасть между университетскимъ, оффиціальнымъ славянофильствомъ въ липѣ Погодина и Шевырева, и общественнымъ, такъ сказать, вольнымъ славянофильствомъ. Аксаковы, Кирѣевскіе, Хомяковъ даже не скрывали своего менѣе всего почтительнаго отношенія къ Москвитянину и его писателямъ. Это было раздоромъ нестолько принциповъ, сколько натуръ.
   Погодинъ и Шевыревъ именно состояли на службѣ у славянофильскаго направленія и, какъ истинные служители, ежеминутно грозили скомпрометировать и опошлить его своимъ служительскимъ усердіемъ.
   Такъ это и выходило на самомъ дѣлѣ"
   Москвитянинъ обнаруживалъ одинаково унизительную безтактность и по отношенію къ власти и въ борьбѣ съ западниками. Тамъ онъ безпрестанно готовъ былъ впасть въ раболѣпство, до глубины души возмущавшее Аксаковыхъ, воспѣть маскарадъ, сложить пышное похвальное слово по поводу событій, о какихъ дѣйствительно-политическій умъ, по крайней мѣрѣ, умолчалъ бы. Въ столкновеніяхъ съ западниками предъ Москвитянинымъ неизмѣнно былъ открытъ ровный и прямой путь къ инсинуаціямъ, доносамъ я прочему охранительному добровольчеству.
   Эти герои, разумѣется, не могли впасть въ грусть и вызывать у кого бы то ни было чувство состраданія и подчасъ невольнаго уваженія къ своей нравственной безпріютности. У нихъ были простыя и вполнѣ доступныя средства -- создавать себѣ удовлетвореніе.
   Шевыревъ, напримѣръ, очарованный успѣхомъ своихъ публичныхъ лекцій, облекается въ русскій костюмъ и щеголяетъ по Москвѣ на удивленіе даже своихъ ближайшихъ сочувственниковъ въ родѣ Погодина {Барсуковъ. VIII, 84.}.
   Очевидно, здѣсь не было мѣста ни грустному раздумью, ни отрезвляющему, хотя и мучительному сомнѣнію въ своей правдѣ. И мы знаемъ, что значило встрѣтиться съ Шевыревымъ на полѣ литературной брани!..
   Отолько разнообразныхъ нравственныхъ стихій жило и развивалось въ славянофильствѣ! Слѣдуетъ признать, врядъ ли когда существовало болѣе сложное культурное теченіе, болѣе способное вызвать самые противоположные взгляды и чувства, менѣе выясненное самими послѣдователями и менѣе организованное, упорядоченное и вложенное въ логическую систему благосклонными и неблагосклонными критиками.
   Мы ни на минуту не должны упускать изъ виду этого факта, чтобы правильно оцѣнить борьбу западничества съ славянофильствомъ, чтобы отыскать истинный смыслъ противорѣчивыхъ, повидимому, отношеній Бѣлинскаго къ славянофиламъ въ разныеперіоды его дѣятельности и чтобы, наконецъ, составить точное представленіе о дѣйствительномъ значеніи славянофильскихъ идей въ культурномъ и политическомъ развитіи русскаго общества.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 6, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru