Иванов Иван Иванович
История русской критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть четвертая.

   

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

(Продолженіе *).

*) См. "Міръ Божій", No 10. Октябрь.

XXI.

   Мы изложили исторію цѣлаго періода русской критики. Онъ рѣзко отличается по людямъ и дѣламъ отъ предъидущаго и послѣдующаго. У него нѣтъ ничего общаго съ неукротимой страстной идейной работой Бѣлинскаго, его отдѣляетъ не менѣе глубокая пропасть и отъ новыхъ людей, развернувшихъ свои силы въ новое царствованіе. Всѣ критики промежуточнаго періода безъ различія направленій явились противниками дѣтей, и дѣти должны были искать своихъ отцовъ по ту сторону ближайшихъ предшественниковъ, въ лицѣ Бѣлинскаго и его сподвижниковъ.
   Предъ нами будто глубокій ухабъ на пути русскаго прогресса или трясина съ населеніемъ другой крови и другой расы, чѣмъ ранніе и поздніе руководители общества и живые двигатели литературы.
   Это фактъ внѣ сомнѣнія. Но возникаетъ вопросъ, откуда же взялась публика для новыхъ публицистовъ? Въ теченіе семи лѣтъ ее тщательно отъучали отъ идей Бѣлинскаго, даже пытались предать забвенію самое его имя и осмѣять его критику, и вдругъ стоило появиться его поклонникамъ и продолжателямъ, публика съ увлеченіемъ стала на ихъ сторону и окончательно перестала слушать "иногороднихъ подписчиковъ" и "наглыхъ гуманистовъ".
   Это также фактъ и одинъ изъ самыхъ поучительныхъ въ исторіи русскаго просвѣщенія. Онъ свидѣтельствуетъ о явленіи неожиданномъ, но совершенно достовѣрномъ, не особенно лестномъ для литературы вообще, но въ высшей степени знаменательномъ для будущихъ судебъ русскаго общественнаго развитія.
   Мы говорили о популярности Бѣлинскаго, изумлявшей его самого. Но онъ не зналъ и малой доли этой популярности. Одновременно съ журнальной публицистикой выростала едва замѣтно но неуклонно другая, исключительно принадлежавшая обществу, имъ созданная и имъ тщательно хранимая. Еще по поводу критики двадцатыхъ годовъ намъ приходилось говорить о русскомъ третьемъ сословіи, о разночинцахъ, семинаристахъ, даже о самоучкахъ въ родѣ купца Полевого. Эта сѣрая публика, невѣдомо для столичныхъ просвѣтителей, была благодарнѣйшей читательницей ихъ произведеній. Она въ лицѣ Полевого зачитывается статьями Мерзлякова и благоговѣетъ предъ самымъ званіемъ писателя, въ лицѣ семинаристовъ увлекается шеллингіанствомъ и вообще германской философіей раньше университетскихъ профессоровъ и вершинъ русскаго просвѣщеннаго общества, она, наконецъ, въ лицѣ захолустныхъ чиновниковъ выучиваетъ наизусть статьи Бѣлинскаго, живетъ ими, какъ единственнымъ источникомъ духовнаго свѣта и ждетъ не дождется истинныхъ наслѣдниковъ великаго критика.
   Этой публикѣ нѣтъ никакого дѣла до веселыхъ настроеній иногороднаго подписчика, петербургскаго туриста, и Новаго поэта. Она живетъ слишкомъ серьезной и тяжелой жизнью, чтобы развлекаться анекдотами и пародіями. Она инстинктомъ и повседневнымъ опытомъ отрицаетъ "святое" искусство и жаждетъ красоты, исполненной жизненныхъ печалей и трепещущей отъ страстныхъ ощущеній жизненной правды во всей ея яркости. Ей по природѣ ненавистны забавляющіе дилеттанты и эпикурействующіе эстетики и ей не нужно доказывать, что они прирожденные тунеядцы и эксплуататоры самого званія писателя. Она безъ всякихъ внѣшнихъ давленій немедленно отзовется на дѣльную и дѣятельную мысль и шестидесятникамъ не потребуется особенныхъ усилій собрать вокругъ себя самую интеллигентную и чуткую аудиторію.
   И они сами понимали скромность своихъ собственно литературныхъ заслугъ. Одна изъ любимыхъ идей Добролюбова -- творческое безсиліе литературы. Она только разъясняетъ вопросы, уже заданные обществомъ. Она не создаетъ новыхъ стремленій независимо отъ жизненныхъ фактовъ.
   Добролюбовъ доказывалъ свою мысль вполнѣ наглядно. Онъ называлъ писателей и ученыхъ, существовавшихъ въ другое время, не въ концѣ пятидесятыхъ годовъ,-- и не писавшихъ ничего похожаго на свои позднѣйшія идеи. Заговорило сначала общество, въ немъ явилась потребность гласности, свѣта, правды, дѣятельности, и литература пришла въ движеніе и стала его усерднѣйшей выразительницей. Статьи въ журналахъ стали слѣдовать непосредственно за толками общества: о желѣзныхъ дорогахъ, объ экономическихъ отношеніяхъ народа, о воспитаніи. Общество не замедлило оцѣнить усердіе литературы и тѣснѣе сблизилось съ ней {Добролюбовъ. Сочиненія. I, 436, 492--3, IV, 168 etc.}.
   Въ этихъ столь рѣшительныхъ соображеніяхъ несомнѣнно нѣкоторое увлеченіе. Среди положительныхъ культурныхъ дѣятелей нѣтъ безусловно активныхъ и безнадежно пассивныхъ. Законъ взаимодѣйствія -- основной въ мірѣ нравственномъ и въ мірѣ физическомъ. Дерево, обязанное своимъ расцвѣтомъ извѣстной почвѣ, въ свою очередь измѣняетъ эту почву. Падающіе листья, вѣтки, плоды перегниваютъ, измѣняютъ составъ почвеннаго слоя. То же самое происходитъ съ литературой и общественной средой. И, можетъ быть, именно въ исторіи русскаго просвѣщенія слѣдуетъ выше оцѣнить самостоятельное значеніе литературы. Это доказывается исключительной, чрезвычайно приподнятой и прочувствованной популярностью нѣкоторыхъ русскихъ писателей. Въ лицѣ ихъ общество, очевидно, любитъ и чтитъ не только выразителей, но-также иниціаторовъ извѣстныхъ идеаловъ. Простые передатчики общаго настроенія никогда не удостоились бы славы Тургенева и Бѣлинскаго, особенно послѣдняго, -- не поэта и не романиста.
   Но мысль Добролюбова какъ нельзя болѣе примѣнима къ объясненію рѣзкаго перехода отъ эпохи фельетоновъ и пародій къ періоду усиленнаго публичнаго учительства. Мы видѣли, фельетонисты были увѣрены въ любви публики къ фельетонамъ, и эта же самая публика образовала пустыню вокругъ своихъ увеселителей, лишь только заслышала другіе голоса и другія рѣчи. И эта публика была давно готова. Она -- такое же наслѣдство Бѣлинскаго, какъ и его идеи. Шестидесятники обязаны своему учителю не только учебниками, но и учениками.
   Доказательство предъ нами самое блистательное, какого только можно желать, и относится оно какъ разъ къ переходной страдѣ русской публицистики. Свидѣтельство принадлежитъ принципіальному и даже личному противнику Бѣлинскаго, но посильно честному -- И. С. Аксакову.
   Въ концѣ 1856 года онъ писалъ отцу слѣдующее:
   "Много я ѣздилъ по Россіи: имя Бѣлинскаго извѣстно каждому сколько-нибудь мыслящему юношѣ, всякому, жаждущему свѣжаго воздуха среди вонючаго болота провинціальной жизни. Нѣтъ ни одного учителя гимназіи въ губернскихъ городахъ, который бы не зналъ наизусть письма Бѣлинскаго къ Гоголю; въ отдаленныхъ краяхъ Россіи только теперь еще проникаетъ это вліяніе и увеличиваетъ число прозелитовъ. Тутъ нѣтъ ничего страннаго. Всякое рѣзкое отрицаніе нравится молодости, всякое негодованіе, всякое требованіе простора, правды, принимается съ восторгомъ тамъ, гдѣ сплошная мерзость, гнетъ рабства, подлость грозятъ, поглотить человѣка, осадить, убить въ немъ все человѣческое. "Мы Бѣлинскому обязаны своимъ спасеніемъ", говорятъ мнѣ вездѣ молодые, честные люди въ провинціяхъ. И въ самомъ дѣлѣ" въ провинціи вы можете видѣть два класса людей: съ одной стороны взяточниковъ, чиновниковъ въ полномъ смыслѣ этого слова, жаждущихъ ленты, крестовъ и чиновъ, помѣщиковъ, презирающихъ идеологовъ, привязанныхъ къ своему барскому достоинству и крѣпостному праву, вообще довольно гнусныхъ. Вы отворачиваетесь отъ нихъ, обращаетесь къ другой сторонѣ, гдѣ видите людей молодыхъ, честныхъ, возмущающихся зломъ и гнетомъ, поборниковъ эмансипаціи и всякаго простора, съ идеями гуманными.... И если вамъ нужно честнаго человѣка, способнаго сострадать болѣзнямъ и несчастіямъ угнетенныхъ, честнаго доктора, честнаго слѣдователя, который полѣзъ бы на борьбу,-- ищите таковыхъ между послѣдователями Бѣлинскаго" {И. С. Аксаковъ въ его письмахъ, чаетъ третья, томъ первый. М., 1892, стр. 290-1.}.
   Это не было новымъ явленіемъ провинціальной жизни. Тотъ же Аксаковъ говоритъ о "громадномъ" вліяніи Полевого. Мы знаемъ подобные факты еще болѣе ранняго происхожденія. Грибоѣдовская комедія въ рукописи нашла обширную публику въ провинціи и именно среди разночинцевъ. Преданіе, по крайней мѣрѣ, разсказываетъ цѣлую драму, едва не постигшую канцелярскаго* служителя за увлеченіе запрещенной пьесой. Немного спустя Гоголь счелъ нужнымъ остроумнѣйшаго и основательнѣйшаго критикасвоей комедіи указать въ "очень скромно одѣтомъ" провинціалѣ -- любопытнѣйшемъ дѣйствующемъ лицѣ Разъѣзда. Очевидно, предъ нами преемственность поколѣній и въ высшей степени прочная, если вслѣдъ за Аксаковымъ и Писемскій -- отнюдь не единомышленникъ Бѣлинскаго, также отмѣтитъ свѣтлыя впечатлѣнія статей Бѣлинскаго на захолустную провинцію.
   Публика, слѣдовательно, существовала для болѣе литературныхъ произведеній, чѣмъ стихотворныя и прозаическія упражненія веселой журналистики. И эта публика даже находила удовлетвореніе при всей бдительности цензуры. Это также старый порядокъ вещей. Еще Пушкинъ предупреждалъ цензора: ему ни за. что не уловить неблагонамѣреннаго писателя:
   
   Рукопись его, не погибая въ Летѣ,
   Безъ подписи твоей разгуливаетъ въ свѣтѣ...
   
   Произведенія самого Пушкина разгуливали въ громадномъ количествѣ. То же самое продолжалось и въ "эпоху цензурнаго террора". Фактъ засвидѣтельствованъ вполнѣ освѣдомленнымъ оффиціальнымъ лицомъ, московскимъ попечителемъ Назимовымъ.
   Въ самомъ началѣ новаго царствованія Катковъ, редактировавшій Московскія Вѣдомости, задумалъ издавать журналъ Русскій Вѣстникъ. Министерство отказало на первый разъ, попечитель сталъ на сторону Каткова и въ пользу умноженія періодическихъ изданій, между прочимъ, высказывалъ такое соображеніе:
   "Вмѣсто печатной гласной литературы, образовалась литература безгласная, письменная. Въ рукахъ читающей публики появились во множествѣ списковъ разныя сочиненія, по всѣмъ современнымъ вопросамъ наукъ и словесности и между ними, разумѣется, нашли себѣ путь и рукописи, содержанія не совершенно-одобрительнаго".
   Дальше попечитель свидѣтельствовалъ о ропотѣ въ обществѣ на цензурныя строгости {Историч. свѣд. о цензурѣ, стр. 82.}.
   Но ни рукописная литература, ни ропотъ не произвели бы никакой перемѣны въ періодической печати, если бы на помощь не пришла высшая и рѣшающая сила. Мы видѣли, критика усиленно призывала публику къ примиренію съ дѣйствительностью, усерднѣйше старалась разсѣять дурное настроеніе у читателей, "ели оно появлялось, призывала искусство утѣшать бѣдное человѣчество. Критика готова была вполнѣ серьезно низвести литературу до десерта и заполонить журналы фельетонами и стихами.
   Критика до такой степени утвердилась на этомъ пути, усѣянномъ розами, что не свернула съ него даже при совершенно другихъ обстоятельствахъ и вліяніяхъ. Напротивъ, она сочла вопросомъ чести и самолюбія остаться вѣрной себѣ и объявила непримиримую войну "дидактикѣ" и "тенденціи". Очевидно, господствующее оффиціальное направленіе имѣло надежнаго союзника въ журналистикѣ, даже болѣе предупредительнаго, чѣмъ могло ожидать.
   Если и приходилось наблюдать за явленіями подозрительными и неблагопристойными, то развѣ только въ беллетристикѣ. Здѣсь дѣйствительно замѣчалось недовольство, протестъ, развивалась натуральная школа, сценой овладѣвала самая жалкая и темная дѣйствительность, рисовались печали и несправедливости, переполняющія жизнь униженныхъ и оскорбленныхъ.
   Все это противорѣчило обязательной программѣ -- всякому обывателю быть довольнымъ и примиреннымъ. Но критика по собственному устремленію шла на встрѣчу возможному негодованію власти. Она, мы видѣли, усиленно преслѣдовала протестъ въ поэзіи, грустныя темы въ беллетристикѣ и не съумѣла понять и оцѣнить повѣстей Тургенева, крестьянскихъ разсказы Писемскаго: ей, радостной и беззаботной, одинаково были чужды и странны и "лишній человѣкъ", и плотникъ Петръ -- оба пасынки существующей дѣйствительности, одинъ въ обществѣ, другой въ народѣ. Даже Островскому, отнюдь не протестанту и не сатирику, пришлось ждать новыхъ людей, чтобы услышать дѣльное слово о своемъ талантѣ" о своихъ произведеніяхъ.
   Ясно, отъ самой литературы нечего было ожидать поворота къ лучшему. Она не только подчинилась "обстоятельствамъ", но сана стала однимъ изъ нихъ. Пока она единственная представлялась читающей публикѣ. Выбора не было -- фельетонъ или пародія, и Современнику и даже Москвитянинъ читались, иногда даже отмѣчали "переполохъ" по поводу того или другого своего фокуса. Но и теперь публика тяготѣла все-таки больше въ ту сторону, откуда такъ недавно раздавался голосъ Бѣлинскаго. Она имѣла основаніе ждать, что здѣсь, а не въ погодинскомъ древлехранилищѣ, зазвучитъ опять знакомая рѣчь и на временно опустѣвшей сценѣ явятся, наконецъ, достойные преемники незабвеннаго учителя.
   И публика дождалась.
   Но раньше, чѣмъ она замѣтила нарожденіе новыхъ людей, раньше, чѣмъ они сами заявили о себѣ, необходимо было произойти основной перемѣнѣ въ положеніи литературы предъ властью.. Добролюбовъ откровенно заявлялъ, что шестидесятники существовали раньше открытаго направленія шестидесятыхъ годовъ:оно оставалось нѣкоторое время подъ спудомъ. Добролюбовъ только не договорилъ до конца своей откровенной рѣчи: не одно общество вызвало на свѣтъ Божій новыхъ людей, еще болѣе важную роль играла здѣсь другая сила, та самая, какая раньше дала, тонъ "обстоятельствамъ".
   

XXII.

   Никитенко, отмѣчая въ своемъ дневникѣ кончину императора Николая, писалъ: "Длинная и надо таки сознаться, безотрадная страница въ исторіи русскаго царства дописана до конца. Новая страница перевертывается въ ней рукою времени: какія событія занесетъ въ нее новая царственная рука, какія надежды осуществитъ она?.." {Записки. I, 588.}.
   Надежды были вполнѣ ясны. Ихъ питали уже давно и принялись за осуществленіе при первой возможности. Министерство народнаго просвѣщенія немедленно вспомнило о цензурѣ и задумало составить новую инструкцію цензорамъ. Никитенко взялъ, дѣло на себя съ полной готовностью.
   "Настаетъ пора, -- писалъ онъ, -- положить предѣлъ этому страшному гоненію мысли, этому произволу невѣждъ, которые дѣлали изъ цензуры съѣзжую и обращались съ мыслями, какъ съ ворами и съ пьяницами" {Ib. II, 3.}.
   Это не единоличное убѣжденіе профессора и либеральнаго цензора. Попечитель Назимовъ оффиціально заявлялъ то же самое и увѣрялъ министерство, что совершенно излишне опасаться западно-европейскихъ революціонныхъ идей, намъ чуждыхъ и противоположныхъ кореннымъ началамъ русской жизни {Историч. свѣд., стр. 82}.
   На сторону терпимости начали переходить весьма суровые стражи своевольства русскихъ писателей. Кн. Вяземскій совѣтовалъ допустить "умѣренную свободу" въ изложеніи мнѣній, "не буквально согласныхъ съ общимъ порядкомъ и ходомъ дѣйствительности". Князь позволялъ себѣ даже общія соображенія насчетъ опасностей "насильственнаго молчанія", укрѣпляющаго всякій незначительный протестъ. Успѣли выясниться и нѣкоторыя практическія неудобства слишкомъ пристальной цензурной опеки.
   За границей знали, конечно, положеніе русской печати и патріархальное усердіе русскихъ цензоровъ. Съ теченіемъ времени иностранцы привыкли, по выраженію оффиціальнаго источника, "смотрѣть на каждую строку нашихъ журналовъ, какъ на мнѣніе русскаго правительства".
   Этотъ взглядъ вызывалъ особую бдительность цензуры и въ то же время создавалъ крайне досадныя недоразумѣнія между русскимъ правительствомъ и иностранными властями. Правительство иногда попадало въ необходимость приниматься за полемику съ редакторомъ русской газеты и занимать отнюдь не почтенное положеніе въ глазахъ русской и иностранной публики.
   Вообще, все шире распространялось убѣжденіе, что цензура въ стилѣ Бутурлинскаго комитета не принесла пользы ни русскому просвѣщенію, ни даже русской нравственности. Катковъ въ оффиціальной запискѣ даже доказывалъ, что цензурная опека вызвала въ русскомъ обществѣ упадокъ религіознаго чувства. Она насильственно отдѣлила высшіе интересы отъ живой мысли и живого слова. Она заставила повторять только казенныя, стереотипныя фразы и подорвала довѣріе къ религіознымъ убѣжденіямъ.
   Катковъ могъ бы тоже соображеніе примѣнить и къ другому вопросу. Цензура тщательно пресѣкала изъявленія патріотическаго чувства, опасаясь неумѣренности и неблагопристойности. Находились сановники, требовавшіе строго оффиціальныхъ, именно стереотипныхъ тостовъ за государя, краткихъ на манеръ военной команды. къ Вяземскій и здѣсь оказался либераломъ. Онъ находилъ, что усердствовать до такого предѣла значитъ "разорвать священныя узы сочувствія и любви, связывающія народъ съ Государемъ своимъ" {Ib. 86, 91, 95, 98 etc.}. А между тѣмъ Бутурлинскій комитетъ и шелъ какъ разъ этимъ путемъ нравственнаго опустошенія и преобразованія русской печати въ нѣмотствующую и раболѣпствующую полицейскую канцелярію.
   Не видѣть самыхъ прискорбныхъ послѣдствій этой политики, значило не имѣть или глазъ, или совѣсти. И съ первыхъ же дней новаго царствованія ожиданія общества и самихъ властей направились на перемѣну порядковъ въ области литературы. Недавнее прошлое представлялось такимъ тяжелымъ, что даже цензоры считали "протестъ и оппозицію -- явленіями неизбѣжными" {Никитенко. II, 65.}. Всеобщее приподнятое настроеніе поддерживалось ходомъ и окончаніемъ крымской войны. Факты говорили громче самыхъ неблагонамеренныхъ книгъ и газетъ,-- и голосъ ихъ для всѣхъ былъ совершенно ясенъ. Существующіе порядки обнаружили несостоятельность, Россія, несомнѣнно, страдаетъ внутреннимъ недугомъ. Ему она обязана многочисленными жертвами въ безплодной борьбѣ съ западной Европой. Они и въ будущемъ грозятъ горькими испытаніями, если немедленно не придти на помощь и не направить жизнь народа и государства по новымъ путямъ.
   Названіе недуга уже давно было на устахъ у всѣхъ. Онъ неоднократно констатировался высшей властью, съ нимъ пытались даже бороться, но симптоматическими средствами. А онъ требовалъ рѣшительнаго и всесторонняго вниманія, съ каждымъ годомъ заявляя о болѣзненномъ состояніи всего общественнаго организма., Цензура, мы видѣли, съ напряженіемъ всѣхъ своихъ силъ хранила тайну. Даже отдаленный намекъ на крѣпостное состояніе русскихъ крестьянъ не могъ проникнуть въ печать. Книга Бичеръ-Стоу попала въ разрядъ опасныхъ и зажигательныхъ сочиненій, потому что, по соображеніямъ цензуры, русскій читатель могъ провести параллель между негромъ-рабомъ и крѣпостнымъ мужикомъ. Основатель постъ этихъ соображеній была порукой, что вопросъ неможетъ далѣе оставаться въ прежнемъ положеніи и голосъ вопіющей правды рано или поздно перекричитъ цензорскія инструкціи.
   Едва лишь миръ былъ заключенъ, по всей Россіи стали ходить слухи о предстоящемъ коренномъ преобразованіи крестьянскаго быта. Говорили, будто освобожденіе крестьянъ включено въ тайный договоръ Россіи съ Франціей, будто императоръ Николай, по настоянію Наполеона III, окончательно согласился на отмѣну крѣпостного права и на смертномъ одрѣ завѣщалъ сыну непремѣнно покончить крестьянское дѣло.
   Факты не замедлили подтвердить слухи, по крайней мѣрѣ, на счетъ намѣреній новаго государя. Немедленно послѣ заключенія мира Александръ II, принимая въ Москвѣ предводителей дворянства Московской губерніи, сказалъ имъ слѣдующую рѣчь -- первое благовѣстіе наступающей новой эпохи:
   "Я узналъ, господа, что между вами разнеслись слухи о намѣреніи моемъ уничтожить крѣпостное право. Въ отвращеніе разныхъ неосновательныхъ толковъ по предмету столь важному, я считаю нужнымъ объявить вамъ, что я не имѣю намѣренія сдѣлать это теперь. Но, конечно, сами вы знаете, что существующій порядокъ владѣнія душами не можетъ оставаться неизмѣннымъ. Лучше отмѣнить крѣпостное право сверху, нежели дожидаться того времени, когда онъ самъ собою начнетъ отмѣняться снизу. Прошу васъ, господа, подумать о томъ, какъ бы привести это въ исполненіе. Передайте слова мои дворянству для соображенія" {На зарѣ крестьянской свободы. "Русск. Стар." 1897 г., окт., 8--9 etc.}.
   Рѣчь государя произвела потрясающее впечатлѣніе въ Россіи и заграницей. Съ этой минуты крестьянскій вопросъ, и, слѣдовательно, судьба вообще старой отжившей Россіи становится всеобщимъ. Каждый фактъ, сколько-нибудь намекающій на новое движеніе, вызываетъ глубокій интересъ. Въ публикѣ появляется безчисленное множество преобразовательныхъ проектовъ. Изъ-за границы высылаются тучи обращеній къ народу. Всѣ партіи и просто мыслящіе люди приходятъ въ волненіе и стараются принять участіе въ предстоящемъ обновленіи отечества. Въ цензурное вѣдомство безпрестанно поступаютъ ходатайства о разрѣшеніи новыхъ періодическихъ изданій.
   Катковъ сначала намѣревался издавать журналъ въ духѣ патріотическаго Сына Отечества, какъ "особый органъ" для "благороднаго одушевленія" русскаго общества по случаю Севастопольской войны {Катковъ, какъ редакторъ "Москов. Вѣд." и возобновитель "Русск. Вѣстн.". Р. Стар. 1897, декабрь, стр. 574.}. Но вскорѣ соображенія о внѣшней политикѣ уступили мѣсто новымъ задачамъ. Катковъ желалъ установить у русской публики "русскій взглядъ на вещи", освободить русскій умъ отъ ига чуждаго слова. Московскій попечитель, мы видѣли, поддерживалъ ходатайство.
   Тоже самое онъ сдѣлалъ и для славянофиловъ, хлопотавшихъ о собственномъ изданіи. Москвитянинъ длилъ свое существованіе еще въ 1856 году, но отъ него нельзя было ожидать живого практическаго участія въ современности. Ни одинъ изъ его сотрудниковъ не обладалъ способностью даже понять важность текущей минуты и мы знаемъ, какъ талантливѣйшій изъ нихъ Григорьевъ, смотрѣлъ на крестьянскій вопросъ. До возвышенныхъ сферъ красоты и "вѣчныхъ идеаловъ" не долеталъ земной шумъ, и славянофилы, бывшіе сотрудники Московскаго Сборника, задумали возобновить свою журнальную дѣятельность. Душою предпріятія явились И. С. Аксаковъ и А. И. Кошелевъ.
   Аксакову было запрещено редактировать какой бы то ни было журналъ послѣ исторіи съ Московскимъ Сборникомъ, и онъ согласился негласно руководить новымъ славянофильскимъ органомъ, а Кошелевъ -- подписываться редакторомъ и раздѣлять трудъ Аксакова.
   Ходатайство славянофиловъ встрѣтило сначала очень сильный отпоръ. Назимовъ представилъ въ министерство записку съ самымъ лестнымъ отзывомъ о личностяхъ и талантахъ московскихъ славянофиловъ {Истор. свѣд., 83--4.}. Русская Бесѣда явилась въ свѣтъ.
   Она немедленно восприняла въ себя основной духъ эпохи, совершенно враждебный москвитяниновскому. Это видно изъ письма Григорьева къ Кошелеву. Критика пригласили сотрудничать въ новомъ журналѣ. Григорьевъ соглашался, но заранѣе объяснялъ нѣкоторыя различія въ воззрѣніяхъ своихъ и редакціи Русской Бесѣды. Одно въ особенности любопытно, и Григорьевъ считаетъ его самымъ важнымъ,-- это взглядъ на искусство. Для Русской Бесѣды искусство имѣетъ только служебное значеніе, для Григорьева совершенно самостоятельное. Въ результатѣ, и отношеніе къ двумъ первостепеннымъ поэтамъ къ Пушкину и Гоголю -- различны: Григорьевъ больше за Пушкина, новый журналъ за Гоголя {Біографія А. И. Кошелева. Томъ II. М. 1892, стр. 258--9.}.
   Предъ нами не разногласіе двухъ славянофильскихъ толковъ, а коренная вражда стараго, вымиравшаго направленія критики и новаго, жаждавшаго внести силу идей и творческихъ Ѣбразовъ въ потокъ современной жизни.
   Славянофилы основывали журналъ съ очевидными практическими цѣлями, а вовсе не ради прекраснодушныхъ литературныхъ упражненій. Григорьевъ могъ помѣстить въ журналѣ всего одну статью; та же участь постигла и Т. И. Филиппова, одного изъ столповъ Москвитянина, пѣвца русскихъ народныхъ пѣсенъ. Филипповъ написалъ разборъ драмы Островскаго Не такъ живи, какъ хочется, возмутившій западническую печать и обезпокоившую даже Востокъ.
   Авторъ возвеличивалъ философію судьбы русской женщины, выраженную словами народной пѣсни: "Потерпи сестрица, потерпи родная!" и дѣлалъ выводъ, обязательный и для русскаго общества вообще: "пошлется счастіе -- благодари, пошлется горе -- терпи! Вотъ всѣ правила для устройства обстоятельствъ нашей жизни". Это поученіе сопровождалось соотвѣтственнымъ приговоромъ надъ "западнымъ взглядомъ", т. е., по мнѣнію критика, надъ Жоржъ-Зандомъ.
   Статья вызвала письмо Хомякова. Онъ желалъ защитить товарища отъ нападокъ Современника, но въ заключеніе ставилъ вопросъ о женской эмансипаціи, признавалъ возникновеніе его неизбѣжнымъ при лицемѣріи и развратѣ мужчинъ. Выходило нѣчто больше, чѣмъ защита Домостроя. Опять вѣяніе новаго духа, знаменовавшее нравственную смерть и молчаніе для писателей московской Руси и патріархальнаго Востока.
   Изъ этихъ фактовъ можно видѣть, съ какой настойчивостью журналистика приступала къ обсужденію задачъ своего времени. Прорвалась будто плотина, и потокъ новыхъ идей и стремленій захватило одинаково безмолвствовавшихъ прогрессистовъ и принципіальныхъ хранителей староотеческихъ преданій. Цензура теряла голову, и только что возникшимъ журналамъ грозила мгновенная безвременная смерть.
   Статья о пугачевщинѣ въ Русскомъ Вѣстникѣ заставляетъ третье отдѣленіе требовать закрытія журнала, такъ какъ пугачевщина -- крестьянскій бунтъ и напоминаніе о ней опасно. Статья И. С. Аксакова Богатыри великаго князя Владиміра не подвергла той же опасности Русскую Бесѣду за восхваленіе "прелести прежней вольности".
   Положеніе оказывалось безвыходнымъ. Общество напитывалось слухами и толками о крестьянскомъ вопросѣ, а литературу карали даже за намекъ на тотъ же вопросъ. Ки. Вяземскій давалъ распоряженіе московскому цензурному комитету пресѣкать печатныя сужденія о предстоящей реформѣ: они "едва ли есть дѣло литературное и въ особенности журнальное", вѣдать его надлежитъ исключительно одному правительству. Князь не сомнѣвался въ благонамѣренности и добросовѣстности русскихъ писателей, "но едва ли участіе литературы принесетъ въ этомъ дѣлѣ пользу".
   Въ результатѣ -- фактъ, едва вѣроятный, но вполнѣ согласный съ разсчетами цензуры.
   Академія наукъ признала полезнымъ "предложить на соисканіе задачу", "относящуюся къ историческимъ изслѣдованіямъ объ обмѣнѣ и выкупѣ помѣщичьихъ правъ въ различныхъ государствахъ Европы". Призывъ былъ обращенъ къ иностраннымъ литературамъ и программу "задачи" запрещено перепечатывать въ русскихъ журналахъ {Истор. свѣд., 105.}.
   Но это значило бороться противъ стихій. "Жгучій вопросъ -- говоритъ оффиціальный источникъ -- самъ врывался на литературную арену и вытѣснить его не было возможности". Кромѣ того, правительство силою своего положенія вынуждалось относиться съ меньшей строгостью къ посягательствамъ литературы.
   Высшее общество, просвѣщенные душевладѣльцы отнеслись къ угрожающей реформѣ, какъ революціонному бѣдствію. Такихъ было большинство, по свидѣтельству предсѣдателя редакціонной коммиссіи, Ростовцева. Они "смотрѣли на дѣло съ точки зрѣнія частныхъ интересовъ и гражданскаго права", обвиняли редакціонную коммиссію "въ желаніи обобрать дворянъ и произвести анархію". Даже петербургскіе сановники ждали революціи въ Россіи по европейскому образцу. Обыкновенные крѣпостники не находили словъ для выраженія своихъ ужасовъ.
   Они указывали, что русскій народъ -- христіанскій, "только по названію, а въ существѣ не понимаетъ ни вѣры, ни евангельскихъ добродѣтелей, не знаетъ ни одной молитвы и самого Бога признаетъ богатымъ, щедрымъ, во злымъ царемъ".
   "Поборники скотолюбства", по выраженію современника, находились въ подавляющемъ изобиліи среди просвѣщенныхъ и даже передовыхъ дворянъ. Многіе ударились въ бѣга и переполнили заграничныя пристанища международныхъ патріотовъ. Банкиръ Штиглицъ за первые четыре мѣсяца послѣ московской рѣчи Государя перевелъ заграницу сорокъ милліоновъ для русскихъ путешественниковъ. "Надо ѣхать за-границу, чтобы видѣться съ русскими", пишетъ современникъ.
   Парижъ кишѣлъ русской эмиграціей и она вела себя чрезвычайно громко, выражала оппозицію "неприличными выходками". Очевидцы едва могутъ достойно выразить свое презрѣніе къ этимъ протестантамъ и свою обиду за русское имя. "Marchands de chair humaine, подбитые холопствомъ", таскающіеся по парижскимъ трактирамъ и притонамъ, всеобщее посмѣшище на европейской сценѣ, и они же либералы изъ пошлаго фрондерства или жадности! Они не перестаютъ вопіять: C'est le de bâcle de l'ancien régime" и въ то же время не гнушаются изобрѣтать "подлыя", такъ они сами называютъ, уловки противъ своихъ "рабовъ". И это люди съ тонкимъ просвѣщеніемъ, вольтерьянцы, жоржъ-зандисты, даже прогрессисты! Раньше они при случаѣ не прочь были пощеголять демократизмомъ, состраданіемъ къ "этому народу", а теперь они заставляютъ крестьянъ подавать правительству заявленія, что они крестьяне -- не хотятъ воли, распространяютъ слухи, что объявленіе свободы будетъ встрѣчено крестьянскимъ возмущеніемъ. Эта угроза повторяется въ дворянскихъ собраніяхъ, на съѣздахъ предводителей, проникаетъ даже въ печать {Руc. Стар. 1898, янв., 93-4; 1897, окт., 32-3; 1898, февр., 267--8; апр. 69--70, мартъ 468.}.
   Господствующій дворянскій голосъ: ни дворяне, ни мужики не готовы къ реформѣ. Правительство убѣждено въ противномъ, по крайней мѣрѣ относительно народа. Ему остается искать не помощи, оно достаточно сильно само по себѣ.-- а нравственной поддержки и открытаго сочувствія за предѣлами непримиримыхъ скотолюбовъ. Значеніе литературы выдвигалось на первый планъ силою вещей. Въ январѣ 1858 года опубликовано высочайшее повелѣніе объ учрежденіи главнаго комитета по крестьянскому дѣлу, взамѣнъ секретнаго, существовавшаго въ теченіе года. Съ новымъ учрежденіемъ мѣнялось и положеніе печати.
   Въ концѣ января періодическимъ изданіямъ объявлено дозволеніе обсуждать крестьянскій вопросъ, держаться только самаго примирительнаго тона, не возбуждая раздора между крестьянскимъ и дворянскимъ сословіемъ.
   Это распоряженіе освятило новый періодъ русской публицистики и положило оффиціально-историческое начало литературному движенію шестидесятыхъ годовъ. Въ самомъ началѣ на сцену выступили два строя: за ними можно удержать старыя наименованія славянофиловъ и западниковъ, но старыя отношенія быстро измѣнились, старыя клички утратили былой всеобъемлющій смыслъ и возникли партіи неизмѣримо болѣе сложныхъ окрасокъ и болѣе глубокаго культурнаго значенія.
   

XXIII.

   Мы знаемъ, славянсфильство возбуждало особенно рѣзкое недовѣріе власти. Отечественныя Записки и Современникъ казались цензурному вѣдомству сравнительно болѣе благонамѣренными и безопасными, чѣмъ сотрудники Московскаго Сборника и ни одинъ западническій редакторъ не имѣлъ въ своемъ формулярѣ такихъ суровыхъ каръ, какъ Иванъ Аксаковъ. Впослѣдствіи онъ представитъ совершенно исключительный примѣръ издательской дѣятельности по части цензурныхъ и административныхъ преслѣдованій. Его біографія, единственная среди всѣхъ редакторскихъ біографій въ Россіи, напомнитъ эффектныя приключенія какого-нибудь неукротимаго оппозиціоннаго журналиста Франціи. Только Аксакову будетъ дозволено вести блистательную борьбу съ цензурой и даже съ высшей администраціей, только ему будутъ разрѣшать періодическое изданіе День и въ то же время учреждать надъ этимъ изданіемъ особое наблюденіе, только его газета -- Москва удостоится меньше чѣмъ за два года девяти предостереженій, будетъ три раза пріостановлена, наконецъ, прекращена и вызоветъ рыцарственный отпоръ издателя самому министру вну треннихъ дѣлъ...
   Это своего рода многоактная драма и во всякомъ случаѣ единственная исторія въ судьбахъ русской публицистики. Подъ предводительствомъ такого героя славянофилы поспѣшили отозваться на новыя вѣянія.
   Желаніе вполнѣ естественное. Мы знаемъ, вопросъ о крѣпостномъ правѣ занималъ славянофиловъ очень давно и они пытались провести его въ печать. Теперь изъ ихъ лагеря стали исходить проекты освобожденія крестьянъ съ землею, т. е. самые здравомыслящіе среди всѣхъ многочисленныхъ плановъ, изобрѣтавшихся оффиціальными и вольными преобразователями. Кошелевъ, основатель Русской Бесѣды, издавна занимался рѣшеніемъ задачи и еще въ 1847 году велъ любопытную переписку съ Петромъ Кирѣевскимъ объ этомъ предметѣ.
   Тогда Кошелевъ готовъ былъ помириться на частныхъ сдѣлкахъ помѣщиковъ съ крестьянами. Кирѣевскій вѣрилъ только въ общее и всестороннее преобразованіе всѣхъ злоупотребленій "полицейскихъ и общественныхъ", водворенія законности, какъ "общей атмосферы всего русскаго царства". "Судебная справедливость" Кирѣевскому казалась не менѣе настоятельнымъ вопросомъ, даже болѣе значительнымъ, чѣмъ крѣпостное право {Письмо П. В. Кирѣевскаго къ А. И. Кошелеву. Русскій Архивъ, 1873, 1345 etc.}.
   Славянофилы, слѣдовательно, владѣли прекрасными преданіями отъ нѣкоторыхъ своихъ первоучителей и могли теперь выступить во всеоружіи идей и чувствъ, особенно при захудалости и пустозвонствѣ западническихъ фельетонистовъ.
   И они, повидимому, понимали свое положеніе.
   Въ Москвѣ снова оживились салоны, Хомяковъ опять сталъ повергать въ изумленіе благородныхъ дамъ краснорѣчіемъ и діалектикой и даже наводить страхъ на "скотолюбцевъ".
   Одесскій попечитель А. Г. Строгановъ получалъ отъ брата отчаянныя новости. Славянофилы, оказывается, превозносили зарю новой жизни для Россіи и смотрѣли на основаніе общины, какъ на первый шагъ отступленія отъ петровскихъ реформъ. Правда, Хомяковъ могъ бы нѣсколько разсѣять трагическое настроеніе Строганова: онъ едва ли не самый яркій лучъ зари видѣлъ въ предстоящемъ разрѣшеніи носить бороду и кафтанъ. Это напоминало соображенія Самарина о важности крымской войны и особенно ополченія: офицерамъ, служившимъ въ ополченіи, можно будетъ щеголять до бородѣ! {Письмо Грановскаго къ Кавелину. Грановскій. II, 456.} Благородные славянофилы никакъ не могли отдѣлаться отъ своего хвоста и самоотверженно юродствовали при самыхъ неподходящихъ обстоятельствахъ.
   Но Строгановъ все-таки ужасался. "Ты видишь, это православный соціализмъ!" убѣждалъ онъ брата. Въ заключеніе слѣдовало дѣйствительно безпокойное соображеніе "корифеевъ" славянофильства:
   "Если дворянство въ продолженіе столькихъ лѣтъ не успѣло упрочить себя, какъ независимое сословіе, то симъ доказало свое ничтожество и не заслуживаетъ быть поддержано" {Р. Стар. 1898, марта, 486.}.
   Подобныя рѣчи производили впечатлѣніе даже и не на скотолюбцевъ. Славянофилами увлекся Салтыковъ и съ такимъ художественнымъ азартомъ, что, казалось бы, трудно было ожидать такой непосредственности чувства отъ сатирика. Салтыковъ считалъ затруднительнымъ держаться иного направленія "въ наши дни", чѣмъ славянофильское. "Въ немъ одномъ есть нѣчто похожее на твердую почву,-- писалъ прозелитъ,-- въ немъ одномъ ость залогъ здороваго развитія". И Салтыковъ готовъ даже "залѣзать въ удѣльный періодъ" за признаками русской самостоятельности {Р. Стар. 1897, ноябрь, 234.}.
   Эти порывы не влекли къ послѣдствіямъ, но они показываютъ, какъ славянофилы стоили на виду у публики конца пятидесятыхъ годовъ. Имъ предстояло оправдать свою славу.
   Что же они совершили?
   Въ первыхъ же книгахъ журнала появились извѣстныя намъ статьи Филиппова и Василія Григорьева о Грановскомъ и, кромѣ того, Аполлона Григорьева О правдѣ и искренности въ искусствѣ, съ проповѣдью вѣчныхъ идеаловъ и съ проклятіями на "минутные, жалкіе или порочные законы дѣйствительности".
   Правда, всѣ три сотрудника больше не появлялись въ журналѣ, но и оставшіеся коренные сотрудники не представляли утѣшительнаго зрѣлища. Въ самой редакціи ежеминутно готова была вспыхнуть междоусобная брань. Кошелевъ оказался самымъ нетерпимымъ цензоромъ славянофильскаго правовѣрія. Несомнѣнно, за нимъ былъ богатѣйшій практическій и идейный опытъ. Бывшій "архивный юноша", членъ "Общества любомудрія", сотрудникъ Мнемозины, славянофилъ подъ руководствомъ Хомякова, наконецъ, чиновникъ, помѣщикъ и откупщикъ, Кошелевъ имѣлъ право давать тонъ своимъ помощникамъ по журналу, но врядъ ли самое дѣло могло выиграть отъ чрезмѣрнаго изслѣдовательскаго усердія издателя.
   Прежде всего, Кошелевъ не могъ поладить съ Аксаковымъ, самой блестящей силой Русской Бесѣды. Онъ находилъ свои убѣжденія и аксаковскія различными "въ самыхъ освовахъ" и считалъ невозможнымъ вмѣстѣ съ Аксаковымъ издавать журналъ. Костантинъ Аксаковъ еще больше пугалъ Кошелева, Хомякова издатель считалъ "совершенно нежурнальнымъ человѣкомъ", одного изъ главныхъ пайщиковъ журнала, кн. Черкасскаго, онъ не причислялъ даже къ славинофиламъ по многимъ весьма существеннымъ основаніямъ: князь не считалъ православнаго ученія основою славянофильскаго міровоззрѣнія, не признавалъ общины насмѣхался надъ народомъ. Оставался Самаринъ, также пайщикъ Бесѣды, но ему было недосугъ заниматься журналомъ.
   Все это выяснилось очень скоро, и оба редактора, гласный и негласный, рѣшились каждый обзавестись отдѣльнымъ органомъ, не прекращая Бесѣды. Аксаковъ началъ издавать газету Москву, а Кошелевъ -- журналъ Сельское Благоустройство. Цензура еще была вооружена всѣми средствами противъ журнальныхъ посягательствъ на крестьянскій вопросъ и не замедлила обрушиться на оба изданія.
   Кошелевъ ходатайствовалъ о расширеніи права говорить объ окончательномъ устройствѣ крестьянъ и заявлялъ о "рѣшительной невозможности" продолжать журналъ, если цензурныя постановленія по крестьянскому вопросу не измѣнятся.
   Ходатайство осталось тщетнымъ, и Кошелевъ прекратилъ журналъ {Истор. вѣд., 107.}.
   Та же участь постигла Москву, выходившую въ теченіе 1857 г. Кошелевъ поспѣшилъ заявить "во всеуслышаніе", что Русская Бесѣда и Москва совершенно независимы другъ отъ друга и читатели не должны смѣшивать ихъ мнѣній. Такое образцовое согласіе царствовало между руководителями Русской Бесѣды и съ такой тонкой политикой они вели сяое дѣло предъ публикой!
   Болѣе опаснаго фага, чѣмъ Кошелевъ, Москва встрѣтила въ князѣ Вяземскомъ. Пока существовалъ секретный комитетъ по крестьянскому вопросу, князь не могъ допустить даже намека на "вольный трудъ"; по его словамъ, "утопію, которая можетъ сбить съ толку трудящихся". Товарищъ министра народнаго просвѣщенія въ письмѣ къ Константину Аксакову дѣлалъ по адресу издателя Москвы крайне рѣзкій выговоръ: "Вводить въ искушеніе несбыточными мечтаніями и эффектными фразами меньшую братію грѣшно и ужъ вовсе не православно". Москва не выдержала этой грозы и скончалась въ концѣ года.
   Годъ спустя Аксаковъ предпринялъ изданіе новой газеты Парусъ. Передовая статья была посвящена вліянію цензуры на литературу и журналистовъ. Авторъ въ горячей лирической формѣ высказывалъ въ высшей степени мрачный взглядъ.
   "Неужели же,-- восклицалъ онъ,-- мы еще не избавились отъ печальной необходимости лгать или безмолвствовать? Когда же, Боже мой, можно будетъ, согласно съ требованіемъ совѣсти, не хитрить, не выдумывать иносказательныхъ оборотовъ, а говорить свое мнѣніе прямо и просто, во всеуслышаніе? Развѣ не довольно мы лгали? Чего довольно?!-- изолгались совсѣмъ... Было такое время, когда ни воздуха, ни свѣта не давалось людямъ, когда жизнь притаилась и смолка и въ пустынномъ мракѣ пировала и вѣнчалась оффиціальная ложь, одна, владыкою безмолвнаго простора. Но вѣдь это время прошло! Или мы еще не убѣдились, что постоянное лганье приводить общество къ безнравственности, къ безсилію и гибели? Или уроки исторіи пропали для насъ даромъ? Развѣ не выгоднѣе для правительства знать искреннее мнѣніе каждаго и его отношенія къ себѣ?.."
   И редакторъ собирался высказывать "безоглядную правду", почтительно и скромно, но вполнѣ независимо и свободно. На второмъ выпускѣ газета была прекращена.
   Въ союзѣ съ цензурой опять оказался Кошелевъ. Онъ не могъ выносить оппозиціоннаго настроенія Аксакова, предлагалъ ему "кутить" въ Парусѣ какъ угодно, но въ Бесѣдѣ быть сдержаннымъ, иначе ее лучше закрыть. Кошелевъ стремился "слыть органомъ правительства", болѣе или менѣе либеральнаго, и позволялъ себѣ только "скорбѣть", не больше {Біографія А. И. Кошелева, 249.}.
   Скорбѣть приходилось такъ часто и такъ глубоко, что на другія чувства не оставалось и времени. Оффиціальный источникъ сообщаетъ свѣдѣнія о количествѣ статей по крестьянскому вопросу, которыя присылались изъ Москвы въ Петербургъ на просмотръ главнаго управленія цензуры. Цифры чрезвычайно краснорѣчивыя. Напримѣръ, изъ 14 статей, съ исключеніями одобряется 4; изъ 9 всего 3. И такъ постоянно: рукописей приходили "цѣлыя кипы" и "большая часть ихъ была устраняема отъ печати" -- все изъ-за старанія цензуры удержать обсужденіе вопроса въ указанныхъ границахъ. Одновременно разсылались многочисленные циркуляры и частныя письма сановниковъ, въ родѣ посланія кн. Вяземскаго къ Аксакову.
   Кошелевъ имѣлъ всѣ основанія спрятаться съ своимъ Благоустройствомъ, но Бесѣда продолжала жить. Одной изъ главныхъ задачъ редакція считала укрѣпленіе тѣсныхъ связей съ славянскими народами и въ привлеченіи сотрудниковъ изъ славянскихъ земель. Путешествія по славянскимъ землямъ занимали видное мѣсто въ журналѣ. Изъ политическихъ статей особенный шумъ былъ поднятъ статьей Самарина Два слова о народности въ наукѣ. Усерднымъ совопросникомъ явился Русскій Вѣстникъ въ лицѣ Б. Чичерина. Московскія стогны огласились возгласами: "воззрѣніе объективное", "субъективные взгляды", "общечеловѣческое", "народное" и всякими другими задорными словами, никого ничему не научившими и оставившими ярыхъ ратоборцевъ на ихъ неизмѣнныхъ позиціяхъ. Вышла чисто словесная чернильная свалка, сильно потѣшившая самихъ героевъ и кучку праздныхъ пріятелей.
   Какое дѣло могло быть публикѣ до этой суеты журнальнаго муравейника? Кошелевъ признавалъ, что кругъ читателей Бесѣды "не огроменъ" и что "молодежь не льнетъ" къ ней. Онъ разсчитывалъ на "людей зрѣлыхъ". Похвальный разсчетъ, но только понятіе о зрѣлости чрезвычайно относительно. Въ глазахъ Кошелева оба братья Аксаковы не были вполнѣ зрѣлы и только по необходимости, за недостаткомъ болѣе удовлетворительнаго редактора, приходилось мириться съ Иваномъ Аксаковымъ. Солидность, можетъ быть и весьма почтенная, и вполнѣ приличная политику, сильно разсчитывавшему одно время на постепенное уничтоженіе крѣпостного права благородными душевладѣльцами. При другихъ обстоятельствахъ разсчетъ и солидность, пожалуй, и были бы оцѣнены по достоинству, но не публикой шестидесятыхъ годовъ. Для нея Бесѣда явилась и осталась до конца вторымъ изданіемъ Москвитянина, т. е. журналомъ, заранѣе дискредитированнымъ, отчасти курьезнымъ, отчасти старчески-скучнымъ и вообще несовременнымъ.
   Относительно Бесѣды во многихъ отношеніяхъ это было несправедливо. Но редакція не умѣла и даже не желала свои несомнѣнныя достоинства и свой положи гельный идейный капиталъ представить публикѣ въ яркой, талантливой, вдохновляющей формѣ. Она совершенно напрасно мирилась съ равнодушіемъ молодежи. Наступало время, когда всѣ, безъ различія возраста, молодѣли духомъ и предъявляли юношески-нетерпѣливые запросы къ людямъ, взявшимъ на себя смѣлость руководить общественнымъ мнѣніемъ въ эпоху величайшаго перелома общественной и народной жизни.
   Болѣе острую проницательность обнаружилъ врагъ Русской Бесѣды Русскія Вѣстникъ. Онъ сразу закутилъ, лишь только появился на свѣтъ, не къ духѣ незрѣлости и молодости, какъ понималъ Кошелевъ. Нѣтъ. Солидность воззрѣніе и зрѣлость гражданскихъ чувствъ Каткова не подлежали сомнѣніе -- онъ съумѣлъ "дать себѣ отвагу", въ другомъ направленіи, вполнѣ удобномъ, но, тѣмъ не менѣе, очень картинномъ, и благодарномъ.
   

XXIV.

   Долголѣтняя журнальная дѣятельность Каткова представляетъ исключительный примѣръ публицистики чисто-импрессіонистскаго жанра. Будущему историку и психологу будетъ одинаково трудно прослѣдить многообразныя эволюціи катковской внутренней и внѣшней политики и опредѣлить сущность и принципіальное зерно ея стремленій. Нельзя назвать ни одного болѣе или менѣе важнаго вопроса въ государственной и общественной исторіи преобразованной Россіи, не получившаго въ статьяхъ Каткова по нѣсколько совершенно различныхъ, непримиримыхъ отвѣтовъ. Публицистика Московскихъ Вѣдомостей, разложенная на догматы и принципы, представила бы изумительно пеструю справочную энциклопедію для большинства политическихъ партій XIX-го вѣка, отъ англійскаго высоко-культурнаго либерализма до вполнѣ откровенной философіи "слова и дѣла".
   Эти результаты на почвѣ молодой русской публицистики не лишены оригинальности, но нашъ публицистъ обнаружилъ еще болѣе яркую оригинальность въ другомъ отношеніи. Писатели-импрессіонисты народъ обыкновенно спокойный, иронически ко всему снисходительный и до послѣдней степени терпимый. Это очень похвально. Если человѣкъ положилъ себѣ правиломъ не держаться строго опредѣленныхъ взглядовъ, не мучиться изъ-за постоянныхъ убѣжденій, ему, конечно, было бы странно горячиться и переживать сильныя чувства восторга или негодованія по поводу чужихъ какихъ бы то ни было идей. Вѣдь всякій имѣетъ право говорить рѣшительно все, что ему угодно; разговоръ -- результатъ не мысли я вѣры, а настроеній, тѣхъ или другихъ случайныхъ внушеній. И современные импрессіонисты -- все господа образцоваго литературнаго тона и безукоризненнаго джентльмэнства, по крайней мѣрѣ, на родинѣ импрессіонизма во Франціи.
   Катковъ импрессіонистъ совершенно особаго характера. Его "впечатлѣнія" въ его глазахъ -- догматы и законоположенія. Какъ-бы часто и рѣзко они ни мѣнялись, публицистъ ни на минуту не утрачивалъ рѣшительнаго всеподавляющаго тона. Размахъ пера и воинственная отвага рѣчи оставалась неизмѣнными при самыхъ разнообразныхъ рѣшеніяхъ одного и того же вопроса. Даже больше: азартъ непосредственно послѣ скачка въ сторону или назадъ становился настойчивѣе, будто публицистъ старался перекричать свой собственный голосъ, только что выкрикивавшій другіе мотивы и еще не совсѣмъ замолкшій въ ушахъ публики. Самоувѣренностъ чрезвычайно завидная и принесшая самому герою богатые плоды. Онъ могъ съ неприкосновеннымъ и одинаково "внушительнымъ эффектомъ и "олимпійскимъ" громогласіемъ провозглашать судъ присяжныхъ благодѣяніемъ и судомъ улицы вопросъ о женскомъ образованіи -- исторически-неизбѣжнымъ и фальшивымъ, гибельнымъ для благоденствія Россіи, союзъ съ Франціей -- унизительнымъ, опаснымъ и немного спустя мудрымъ и необходимымъ. И будущій историкъ напрасно станетъ доискиваться какой-либо руководящей мысли во всѣхъ этихъ зигзагахъ и прыжкахъ талантливаго газетнаго слова. Предъ нимъ развернется, будто многоактная и многословная пьеса будущаго автора. Психологія дѣйствующихъ липъ неопредѣленна и противорѣчива, эпизоды плохо мотивированы, интрига произвольна и основана на случайностяхъ, развязка совершенно фантастична. Ясно только одно: главный герой весь поглощенъ заботой участвовать во всѣхъ сценахъ и непремѣнно на первомъ планѣ, произносить краснорѣчивые монологи и дѣлать "выигрышные" выходы. Вдумываясь въ спектакль, зритель даже можетъ напасть на мысль: да ужъ не ради ли этихъ выходовъ задумана вся махинація и не ими ли объясняется головокружительная безсвязность и сюрпризность зрѣлища?
   Повидимому, зритель не будетъ слишкомъ далекъ отъ истинной разгадки. Въ нашу программу не можетъ входить оцѣнка публицистическаго таланта Каткова, но дебюты издателя Русскаго Вѣстника для васъ важны -- въ томъ же отношеніи, какъ и дѣятельность Русской Бесѣды. Мы должны опредѣлить военную позицію, занятую новымъ журналомъ въ современномъ движеніи и вывести окончательное заключеніе объ истинныхъ выразителяхъ этого движенія.
   Мы видѣли, Катковъ замышлялъ журналъ съ цѣлью создать "особый органъ въ литературѣ" для "благороднаго одушевленія" русскаго общества, готовъ былъ даже просить просто о возобновленіи Сына Отечества -- съ переименованіемъ въ Русскаго Лѣтописца. Разрѣшеніе получилось, и Русскій Вѣстникъ съ 1856 г. явился въ свѣтъ.
   Онъ не замедлилъ выдѣлить себя изъ хора остальной журналистики -- существовавшей и существующей. Совершилъ онъ этотъ актъ съ большимъ величіемъ въ позѣ и краснорѣчіемъ въ словахъ. Онъ напалъ прежде всего на господъ критиковъ вообще за ихъ исключительное положеніе въ журналистикѣ. Со временъ Бѣлинскаго критика стала главнымъ и для читателей любопытнѣйшимъ отдѣломъ журналовъ. Этотъ порядокъ вещей не понравился Русскому Вѣстнику и онъ сочинилъ "нѣсколько словъ о критикѣ" -- весьма поучительныхъ для всей его только что начинавшейся дѣятельности.
   Критики -- это "литературные бобыли", "баши-бузуки", отнюдь не "производители". Они притязаютъ на "направленіе", но это понятіе столь же презрѣнно, какъ и "критика". Его вовсе до сихъ поръ не понимали. Вмѣсто "направленія" царствовало "громогласіе", "литературныя сплетни" и круглое невѣжество. По мнѣнію Русскою Вѣстника, "критикамъ вмѣнялось въ главнѣйшую обязанность" -- "быть какъ можно свободнѣе отъ всякихъ другихъ (кромѣ сплетенъ) стѣснительныхъ знаній: чѣмъ легче на умѣ тѣмъ легче на совѣсти и тѣмъ смѣлѣе говорится". Въ результатѣ -- "невообразимая наглость", "недобросовѣстность". "Башибузуки обыкновенно занимали журнальные аванпосты, и съ гиканьемъ носились въ отдѣлахъ критики, библіографіи, обозрѣнія журналистики".
   Авторъ утѣшаетъ себя мыслью, что эти обры погибли, раздается "послѣдній вопль литературныхъ баши-бузуковъ". Въ будущемъ русскимъ журналамъ предстоитъ уподобиться "англійскимъ обозрѣніямъ". "Скандалёзныя явленія", "гостинодворскіе отчеты" критиковъ исчезнутъ. Athenaeum и другія "англійскія большія обозрѣнія" процвѣтутъ на русской почвѣ,-- надо полагать, по образцу Русскаго Вѣстника и подъ руководствомъ его издателя, столь основательно усвоившаго чинный и благопристойный тонъ англійской печати.
   Какъ!-- воскликнете вы,-- что же это за благопристойность: сидѣльцы, баши-бузуки, наглость, гиканье? Если русскіе журналы начнутъ отвѣчать своему критику въ его же тонѣ, выйдетъ нѣчто почище даже "гостиныхъ дворовъ", столь презираемыхъ Русскимъ Вѣстникомъ.
   Несомнѣнно. Журналы, конечно, имѣли полное право разговаривать съ нашимъ англоманомъ въ его стилѣ. Но съ нихъ, завѣдомыхъ баши-бузуковъ, нечего было и спрашивать. Другое дѣло, какъ русскій Revue des deux Mondes унизился до гиканья и громогласія?
   Это непостижимое противорѣчіе будетъ сопровождать всю публицистическую карьеру Каткова. Врядъ ли какой журналистъ извергнулъ на своемъ вѣку оольшее количество бранныхъ словъ, чѣмъ онъ, и врядъ ли кто съ большимъ усердіемъ твердилъ въ тоже время о тонѣ и "чистотѣ" критики. Въ первой же статьѣ провозглашалось слѣдующее благородное правило:
   "Всякое дѣло должно быть дѣло чистое, и критика должна быть критикою чистою, какъ наука должна быть чистою, какъ искусство должно быть чистымъ" {Русскій Вѣстникъ. 1856, г., томъ III. Современная Лѣтопись, стр. 213.}.
   На что превосходнѣе! А между тѣмъ эта чистая критика съ каждымъ мѣсяцемъ все сильнѣе пачкалась въ предметахъ, не особенно чистыхъ. "Балаганы", "желтый домъ", "свирѣпое безсмысліе", "раболѣпство", "мальчишеское забіячество", "оскверненіе мысли въ ея источникахъ" и множество другихъ полемическихъ красотъ и прямо сплетень могли извлечь мальчишки и баши бузуки изъ московскаго Athenaeum'а. Насмѣшливая судьба судила Русскому Вѣстнику со дня рожденія быть "подозрительнымъ бель-этажемъ", возглашать неустанно о своихъ "чистыхъ комнатахъ" и щеголять публично убранствомъ и атмосферой чердаковъ и подваловъ.
   Глѣбъ Успенскій по поводу одной чисто-подвальной выходки "бель-этажа" заявлялъ, что она далеко не новость въ этихъ благовонныхъ сферахъ, что крики "мошенники", "негодяя" уже начали раздаваться въ самую раннюю весну послѣ реформеннаго времени".
   Мы видимъ, даже еще раньше, за пятъ лѣтъ до реформъ. И даже направленіе криковъ успѣло намѣтиться съ достаточной точностью. Здѣсь Катковъ не измѣнялъ себѣ отъ перваго драматическаго монолога противъ "баши-бузуковъ" до послѣдняго натиска на "разбойниковъ печати". Даже изящество терминовъ не потерпѣло отъ времени.
   Для читателя нѣсколько неожиданно такое заключеніе. Извѣстно, "разбойники печати" для Каткова, спасавшаго отечество отъ скрытыхъ и явныхъ нигилистовъ, были всѣ, кто не состоялъ подписчикомъ. или читателемъ Московскихъ Вѣдомостей, предпочиталъ другія газеты. Неужели же онъ еще съ 1856 г. провидѣлъ эту злокозненную расу людей и заклеймилъ ее на все будущее время баши-бузуками?
   Оказывается, да. Потому что, кого же Русскій Вѣстникъ могъ поражать съ такой свирѣпостью, какъ не предшественниковъ позднѣйшихъ недруговъ Московскихъ Вѣдомостей? Не надо забывать, катковское "слово и дѣло" въ семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годахъ раздавалось вовсе не противъ завѣдомыхъ революціонеровъ и нигилистовъ, а вообще противъ "не нашихъ". До какой степени оказался обширнымъ районъ этихъ прокаженныхъ, показываетъ исторія Московскихъ Вѣдомостей съ Тургеневымъ. Она выяснила, что всякій русскій "либералъ" на языкѣ. Каткова означаетъ послѣдователя нигилизма и даже самъ Тургеневъ въ томъ числѣ. Русская печать, при всей разрозненности и гражданской шаткости, поняла размахъ патріотическаго краснорѣчія и доказала это публично. На обѣдѣ при открытіи пушкинскаго памятника въ Москвѣ Катковъ вздумалъ взывать къ примиренію и единенію. Воззваніе нашло искренній откликъ въ единственномъ редакторѣ-издателѣ, Гайдебуровѣ.
   Такая широта арены опредѣлилась именно съ 1856 года.
   Въ самомъ дѣлѣ, на кого ополчался новый журналъ? Онъ особенно негодовалъ на журнальныя обозрѣнія, называлъ "варварствомъ литературныхъ нравовъ", излюбленнымъ изобрѣтеніемъ баши-бузуковъ. Онъ соображалъ, что этотъ обычай завелся "лѣтъ за семь или за восемь предъ симъ", т. е. съ 1848 года.
   Соображеніе невѣрное. Журналы обозрѣвалъ еще Полевой, потомъ пушкинскій Современникъ и, наконецъ, Бѣлинскій. Послѣдній ежегодные критическіе отчеты окончательно ввелъ въ обычай, и нѣкоторые читатели не сомнѣвались, что Русскій Вѣстникъ всей своею бранью на гиканье, направленіе, невѣжество, не-чистую критику мѣтилъ именно въ Бѣлинскаго {Біографія А. И. Кошелева. II, 420.}.
   И читатели врядъ ли ошибались.
   Говорить о направленіи можно было только по поводу Бѣлинскаго, о критикѣ, какъ "животворномъ элементѣ журнала", только и виду его статей, обзывать же его "бобылемъ", значило повторятъ эпитетъ Шевырева, обвинять въ невѣжествѣ -- слѣдовать примѣру всѣхъ другихъ противниковъ критика. Правда, журналы обозрѣвалъ еще Иногородній Подписчикъ, но какое же у него направленіе? Онъ вскорѣ сталъ сотрудникомъ Русскаго Вѣстника и ужъ, конечно, никогда не принадлежалъ къ "баши-бузукамъ". Вообще Русскій Вѣстникъ въ теченіе шестидесятыхъ годовъ собралъ у себя всѣхъ "туристовъ" и "подписчиковъ" -- Анненкова, Дружинина, Алмазова, наконецъ Лонгинова, извѣстнаго библіографа и еще болѣе извѣстнаго оффиціальнаго гонителя "литературныхъ баши-бузуковъ" и "мальчишекъ".
   Первое мѣсто среди нихъ, по бойкости пера, слѣдуетъ отдать И. Ф. Павлову. При жизни Бѣлинскаго онъ прославился остроумной статьей о Перепискѣ Гоголя. Статья появилась въ Московскихъ Вѣдомостяхъ, привела въ восторгъ Бѣлинскаго удачнымъ сопоставленіемъ міросозерцанія Переписки и психологіи отрицательныхъ героевъ гоголевской сатиры и была перепечатана въ Современникѣ {Современникъ. 1847, май, іюнь.}. Такой же восторгъ, но уже со стороны Тургенева выпалъ на долю статьи Павлова о комедіи гр. Соллогуба -- Чиновнику въ Русскомъ Вѣстникѣ.
   Статья дѣйствительно очень живая, остроумная и очень благонамѣренная по части просвѣщенія. Но въ статьѣ мелькали отдаленные отголоски приближавшейся войны, какую вскорѣ Павловъ подниметъ въ своей газетѣ Наше Время противъ Грозы Островскаго и Наканунѣ Тургенева. Тогда Катерина возбудить "все его негодованіе", а Тургеневъ огорчитъ "философическими воззрѣніями" {Наше Время. 1860. NoNo 1 и 9.}. Теперь критикъ выступить на защиту "современной графини", будетъ взывать къ писателямъ: "схватите душу свѣтской женщины, уловите направленіе ея мысли" и, наконецъ, поставитъ довольно неожиданную дилемму, яростно нападая на героя пьесы: "Зачѣмъ г. Надиновъ запрещаетъ равнодушіе и не велитъ потворства? Неужели премудро-спокойное, азіятски-одинаковое созерцаніе прекрасныхъ и безобразныхъ явленій преступно?"
   Не будь здѣсь нѣсколько неодобрительной приставки "азіятски", можно бы смѣло подсказать авторскій отвѣтъ. Да онъ, впрочемъ, ясенъ и съ приставкой. Тому же Павлову, надо полагать, принадлежитъ разборъ стихотвореній Фета. Критикъ въ восторгъ, въ особенности по слѣдующей причинѣ:
   "Теперь гг. Вадимовы краснорѣчиво и сильно громогласитъ о нашихъ общественныхъ язвахъ,-- г. Фетъ вздумалъ пѣть, что ему придетъ въ голову, что ему пройдетъ по сердцу, что у него проснется въ душѣ... Онъ поетъ какъ птичка на вѣткѣ: да вѣдь это было сказано Богъ знаетъ когда, это было сказано старикомъ Гёте, а развѣ не знаетъ г. Фетъ, что теперь это запрещено, строжайшимъ образомъ это запрещено?.. Придетъ съ своею алебардою безпощадный блюститель запрещенія и бѣда тебѣ, пѣвчая птичка?.." {Русск. Вѣст. 1856, томъ III, Русская литература, стр. 501, 385; томъ IV, Соврем. Лѣтопись, стр. 91.}.
   Кто же этотъ "грубый сторожъ"? Опять приходится припоминать ни кого иного, какъ Бѣлинскаго. Его въ теченіе всего мертваго періода укоряли за погубительство поэзіи и всѣ обвинители нашли пріютъ въ Русскомъ Вистникѣ. Очевидно, онъ продолжатель эстетики Москвитянина и Иногороднаго Подписчика. Фактъ сталъ вполнѣ яснымъ при первомъ же опредѣленномъ заявленіи "новыми людьми" своихъ мнѣній.
   Эти люди въ литературной критикѣ пока считали себя преданнѣйшими учениками Бѣлинскаго и, несомнѣнно, были ими съ неизмѣримо большимъ правомъ, чѣмъ Анненковъ и Дружининъ. Съ теченіемъ времени, мы увидимъ, стремительность мысли унесла ихъ въ сторону, и самые увлеченные изъ нихъ даже открыто отреклись отъ наслѣдства Бѣлинскаго. Но для Чернышевскаго и Добролюбова завѣты критика были еще дороги и жизненны. А между тѣмъ уже въ 1861 году между Катковымъ и Современникомъ шла непримиримая война и нетерпимой запальчивостью отличалось именно московское Révue. Чернышевскій невольно долженъ былъ вспомнить, какъ быстро и далеко разошлись когда-то, повидимому, единомышленные люди? Катковъ писалъ въ Отечественныхъ Запискахъ вмѣстѣ съ Герцевомъ и Бѣлинскимъ, и Чернышевскій даже впалъ въ грустный лиризмъ по поводу воспоминанія о прошломъ. Совершенно напрасный "порывъ чувствъ"! Катковъ сталъ хозяиномъ журнала, ему нужно стать властителемъ душъ,-- будетъ онъ хлопотать о какой-то послѣдовательности взглядовъ или о старыхъ связяхъ съ людьми! Онъ видитъ, Современникъ -- опасный соперникъ. И онъ не ошибается. Политика одна: пойти войной на противника, все равно, врагъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ, честный ли работникъ на томъ же литературномъ поприщѣ или только помѣха нашему вліянію. Вопросъ, кто побѣдитъ, а во имя чего -- дѣло второстепенное. Мы даже кое-что заимствуемъ у нашихъ непріятелей. Мы большіе поклонники англійскихъ журнальныхъ порядковъ, мы будемъ безпрестанно твердей" о насажденіи истинно-парламентскихъ пріемовъ въ. русской печати, но это не помѣшаетъ намъ прибѣгать къ отборной не литературной брани, въ отвѣтъ на бойкія монеры молодой литературы. Мы джентльмены и живемъ въ белъ-этажѣ, но и у просвѣщенныхъ мореплавателей существуетъ боксъ и имъ приходится бывать въ мѣстахъ менѣе чистоилотныхъ, чѣмъ бель-этажъ: мы также ринемся въ свалку и съ большой охотой уподобимся обитателямъ чердаковъ и подваловъ, если это потребуется для защиты вашего бель-этажа и для торжества нашей аристократичности. Мы, можетъ быть, обнаружимъ нѣкоторую непослѣдовательность, впадемъ въ противорѣчія, но развѣ только слѣпые не распознаютъ во всѣхъ нашихъ полетахъ отъ бель-этажа до подвала одной строго-выдержанной политики: быть вездѣ и всегда на первомъ и исключительномъ мѣстѣ. Мы одни и единственные,-- идеалъ, за который можно пожертвовать мессами всѣхъ церквей и вѣроисповѣданій.
   

XXV.

   Катковъ съ перваго года Русскаго Вѣстника вполнѣ прочно установилъ свое положеніе: быть отрицательнымъ моментомъ новаго движенія въ русскомъ молодомъ поколѣніи. Задача должна выполняться съ неуклонной прямолинейностью, все равно, обнаружитъ ли молодежь сплошныя нравственныя язвы или также кое-какіе признаки здоровья. Она виновата заранѣе, потому что съ ней живетъ и волнуется что-то свое, не предусмотрѣнное и не предписанное "олимпійцемъ". Такъ Алмазовъ будетъ именовать своего редактора, предавая гласности задушевныя думы самого героя и покоренныхъ имъ народовъ. Молодежи потребовались большія силы бороться съ своимъ врагомъ, особенно въ началѣ, когда врагъ игралъ эффектную и увлекательную роль. Мы знаемъ, Чернышевскій не могъ даже удержаться отъ чувствъ: это свидѣтельствовало о большомъ значеніи катковскихъ "впечатлѣній".
   Издатель Русскаго Вѣстника съ большимъ искусствомъ защищалъ права печати. Мы видѣли, онъ въ самомъ началѣ новаго царствованія высказывалъ въ оффиціальной бумагѣ общія соображенія о тлетворныхъ вліяніяхъ цензурныхъ стѣсненій. Одновременно онъ отказался напечатать въ своемъ журналѣ опроверженіе оберъ-прокурора Святѣйшаго Синода на статьи о злоупотребленіяхъ греческаго духовенства въ Болгаріи. Въ 1858 году это было нѣкоторой отвагой {Историч. свѣд. 93--4.}.
   Еще эффектнѣе поступилъ Катковъ годомъ раньше.
   Двадцатаго ноября послѣдовалъ Высочайшій рескриптъ на имя виленскаго военнаго, гродненскаго и ковенскаго генералъ губернатора, разрѣшавшій дворянамъ этихъ губерній образовать комитеть и приступить къ составленію проектовъ объ освобожденіи крестьянъ. Рескриптъ произвелъ громадное впечатлѣніе на общество; московская интеллигенція рѣшила ознаменовать событіе торжественнымъ обѣдомъ. Участіе приняло до 180 лицъ и обѣдъ состоялся 28 декабря въ залахъ купеческаго клуба. Участвовали разныя сословія и состоянія, но на первомъ мѣстѣ стояли журналисты и профессора.
   Было произнесено множество рѣчей; Катковъ говорилъ о единодушіи "всей мыслящей Руси" въ чувствѣ безграничной признательности предъ Государемъ Императоромъ, Павловъ указывалъ на "второе преобразованіе Россіи", Погодинъ возлагалъ надежды на дворянство и литературу, какъ усердныхъ помощниковъ правительству въ предстояніемъ великомъ дѣлѣ. Но особенно сильное впечатлѣніе произвела рѣчь В. А. Кокорева, мѣщанина по происхожденію, откупщика и старообрядца. Рѣчь -- не лишенная оригинальности по формѣ -- говорила о "гражданской равноправности" бывшихъ крѣпостныхъ, о томъ, что "всѣ кривые и дряблые побѣги опять сростутся съ своимъ корнемъ -- съ народомъ" и "отъ этого сроставія мы почерпнемъ изъ чистой натуры народа ясность и простоту воззрѣній".
   Катковъ напечаталъ подробный отчетъ объ обѣдѣ въ своемъ журналѣ, съ изложеніемъ рѣчей. Петербургская администрація взволновалась и усмотрѣла въ Катковѣ и въ цензорѣ, пропустившемъ статью, главныхъ виновниковъ. Министръ Норовъ потребовалъ у цензора Н. Ф. Крузе объясненія, и цензоръ отвѣчалъ превосходной защитой литературы. Краснорѣчивѣе и искреннѣе не могъ бы говорить самый либеральный и убѣжденный редакторъ. Записка Крузе въ высшей степени любопытна, какъ показатель духа времени. Рядомъ съ ней оппозиція Каткова сильно теряетъ въ своей гражданской доблести.
   Цензоръ полагалъ, правительство смотритъ на литературу "не какъ на враждебный элементъ, допускаемый только по обычаю или изъ приличія, а какъ на дѣло существенное, необходимое, желательное, какъ на важное я лучшее пособіе себѣ во всѣхъ благихъ начинаніяхъ".
   Дальше цензоръ, по личнымъ наблюденіямъ, характеризовалъ современную литературу: "она заслуживаетъ въ послѣднее время доброе о себѣ мнѣніе. Она не искала подъ двусмысленностью выраженія провести какую-нибудь недозволенную мысль. Да въ литературѣ нашей за послѣднее время не отъищется ничего безнравственнаго, ничего анархическаго, ничего иносказательно-вреднаго. Ни въ какую эпоху не выражала она такъ искренно, такъ благородно, съ такимъ отсутствіемъ неоправданной лести своего сочувствія вѣнчанной главѣ государства. Всѣ ея стремленія, съ какой стороны ихъ ни взять, какъ ихъ ни перетолковывать, клонятся только къ указаніямъ злоупотребленій, къ истребленію общественной порчи, къ полезнымъ, не разрушительнымъ нововведеніямъ, ко благу и славѣ Россіи".
   Цензоръ находилъ такую литературу достойной поощренія и и защиты. Независимость науки, ума, таланта необходима, чтобы литература могла выполнять свое назначеніе. Цензоръ указывалъ, до какой степени цензурныя стѣсненія способствуютъ именно врагамъ Россіи, клеветѣ и разнымъ обвиненіямъ, развиваютъ у общества недовѣріе и подозрительность.
   Крузе получилъ строжайшій выговоръ, рѣчь Кокорева признана неприличной, перепечатка ея въ другихъ изданіяхъ запрещена.
   Но на этомъ вопросъ не закончился. Одесскій Вѣстникъ успѣлъ перепечатать нѣкоторыя мѣста изъ статьи Русскаго Вѣстника раньше распоряженія министра.
   Газета состояла въ вѣдѣніи попечителя округа Пирогова и перепечатка вызвала ожесточенную войну генералъ-губернатора гр. А. Г. Строганова съ попечителемъ. Графъ выступилъ настоящимъ якобинцемъ старыхъ порядковъ и въ оффиціальныхъ бумагахъ принялся излагать такую государственную мудрость, что вызвалъ возраженія даже въ правительственныхъ сферахъ. Эта война -- одно изъ самыхъ яростныхъ столкновеній умиравшаго крѣпостничества съ новымъ движеніемъ, и Строгановъ выполнялъ свою задачу съ рѣдкимъ блескомъ.
   Онъ горячо возмущался московскимъ обѣдомъ не могъ допустить и мысли, чтобы русскіе обыватели смѣли высказывать свои "частныя мнѣнія" даже въ пользу правительственныхъ распоряженій, заявлялъ, что вся русская періодическая печать отъ моднаго журнала до губернской газеты -- есть "мнѣніе правительства", что комедія Гоголя Ревизоръ, копія Свадьбы Фигаро. Правда, эта пьеса и сотни подобныхъ ей не произвели въ Россіи "тѣхъ же печальныхъ послѣдствій для Россіи, какъ творенія Бомарше для Франціи", но зато переводы ихъ навлекли на Россію много нареканій заграницей. Строгановъ прямо ставилъ вопросъ о благономѣренности Пирогова, доносилъ о литературныхъ собраніяхъ въ его домѣ, какъ первоисточникахъ возмутительныхъ статей Одесскаго Вѣстника.
   Строгановъ долженъ былъ найти сочувственниковъ и херсонскій губернскій предводитель дворянства Касиновъ, въ бумагѣ къ министру, вліяніе Пирогова на Одесскій Вѣстникъ приводилъ въ непосредственную связь съ принципомъ La propriété c'est le vol, съ предстоящимъ воззваніемъ къ топорамъ во имя свободы труда, припоминалъ Прудона, Мацини, Герцена и его Колоколъ, грозилъ правительству "кровавою стезею безпорядковъ" и въ заключеніе договаривался до Робеспьера. Въ доказательство и генералъ-губернаторъ, и его сотрудники ссылались на статьи газеты.
   Но спасители отечества съ Ропеспьеромъ и "республикой" хватили черезъ край и сами заранѣе подорвали довѣріе къ своему здравому смыслу. Направленіе Одесскаго Вѣстника въ Петербургѣ не призвали вреднымъ и Пироговъ пока остался на своемъ мѣстѣ и съ репутаціей благонамѣреннаго администратора. Но по усердію Строганова и Касинова можно судить о напряженности охранительскихъ инстинктовъ у многихъ особъ преобразовательной эпохи. Разсказанная борьба, кромѣ того, подтверждаетъ существенный историческій фактъ: оппозицію правительству по поводу реформы дѣлало только дворянство и преимущественно высшее чиновничество. Литература, напротивъ, скорѣе могла потеряться въ своихъ восторженныхъ чувствахъ, чѣмъ обнаружить даже тѣнь отрицательнаго настроенія. Это засвидѣтельствовано одинаково и публикой, и властью, и самой литературой {Ср. Русск. Стар. 189а, февр., 273--4.}. Даже заграничная русская печать преклонялась предъ волей и личностью Императора Александра. Огаревъ сравнивалъ его восшествіе на престолъ съ "теплымъ утромъ послѣ долгой и ледяной ночи", Герценъ опредѣлялъ ему "мѣсто въ числѣ величайшихъ, государственныхъ дѣятелей нашего времени" {Колоколъ, 15 дек. 1859.}. И общество высоко цѣнило печать и пристально слѣдило за ней.
   Въ это именно время и развернулась слава Каткова, какъ публициста. Заключалась ли особенная заслуга въ усердіи Русскаго Вѣстника оо вопросу крестьянской реформы? Врядъ ли. На московскомъ обѣдѣ говорились рѣчи людьми умѣреннѣйшаго образа мыслей, и тонъ рѣчей даже превосходилъ тусклое слово Каткова. Относительно крестьянской реформы въ печати -- болѣе или менѣе здравомыслящей -- не было рѣзкихъ направленій. Конечно, Строгановы и Касиновы могли найти органъ и для двоихъ Кассандріадъ: ихъ прорицанія, навѣрное, не отказался бы напечатать Журналъ Землевладѣльцевъ, -- но это не былъ органъ общественнаго мнѣнія, а чисто-эгоистической партіи и заматорѣвшей касты. Русскій Вѣстникъ, слѣдовательно, отнюдь не либеральничалъ, а плылъ широкимъ теченіемъ, захватывавшемъ одновременно и высшее правительство и лучшее общество.
   Даже больше. Русскій Вѣстникъ явно придерживался подавившей его англійской. складки въ торійскомъ смыслѣ. Современникъ еще въ 1859 году могъ составить рядъ крайне любопытныхъ ссылокъ на статьи журнала, разсматривавшихъ вопросъ о выкупѣ душъ, не желавшихъ отчужденія даже усадебъ въ промышленныхъ губерніяхъ и особенно горячо враждовавшихъ съ принципомъ общиннаго владѣнія. По адресу защитниковъ общины Русскій Вѣстникъ даже прибѣгъ къ своему "англійскому" стилю: обозвалъ ихъ "крикунами", "задорно-крикливыми голосами, которыхъ наглость равняется только ихъ невѣжеству и безсмыслію", упомянулъ о "нерастворимомъ осадкѣ отъ верхогляднаго чтенія всякаго рода брошюрокъ", о "цинизмѣ" о "мерзостномъ кострѣ", -- вообще вполнѣ въ духѣ Réuve des deux Mondes и Athenaeum's, и въ духѣ всего дальнѣйшаго будущаго нашего публициста.
   Этотъ духъ обнаруживался безпрестанно съ подавляющимъ "олимпійствомъ". Катковъ будто заболѣлъ мономаніей, болѣзненнымъ зудомъ преслѣдованія нигилистовъ. Никакихъ оттѣнковъ и степеней онъ не желалъ различать. Въ припадкѣ длящейся ярости, руководимый страннымъ дальтонизмомъ, онъ набрасывался на все, что только напоминало ему ненавистный призракъ. Журналъ не замедлилъ воспользоваться романомъ Тургенева Отцы и дѣти, чтобы наплести всѣхъ ужасовъ на "милыхъ малютокъ, которые пишутъ въ вашихъ журналахъ", уличить ихъ въ дикихъ разрушительныхъ инстинктахъ и одновременно -- въ убѣжденіи, будто "сосущій младенецъ -- самый передовой изъ всѣхъ передовыхъ людей", договориться даже до своего рода также нигилистической идеи: "исторія разбила у насъ всѣ общественныя завязи и и дала отрицательное направленіе нашей искусственной цивилизаціи". Такая защита порядка оказывала ему весьма сомнительную услугу, и авторъ впадалъ въ обычную крайность особаго типа охранителей, подрывающихъ достоинство защищаемаго строя и вѣру въ его законную и естественную прочность именно чрезмѣрностью и болѣзненностью своихъ ужасовъ предъ малѣйшей, даже призрачной опасностью.
   Но пока Русскій Вѣстникъ не считалъ полезными "отрицательныя мѣры" противъ недуга, т. е. "стѣсненія и преслѣдованія", и указывалъ одно радикальное средство -- "усиленіе всѣхъ положительныхъ интересовъ общественной жизни". Въ Замѣткѣ для издателя "Колокола", надѣлавшей когда-то много шума и дѣйствительно искусно составленной, Катковъ разграничивалъ соблазнителей отъ соблазненныхъ и говорилъ о послѣднихъ съ чувствомъ состраданія {Рус. Вѣстн. 1862, май, іюль.}. Но съ теченіемъ времени сдержанность чувствъ должна была исчезнуть въ интересахъ энергіи стиля и полета мысли. Катковъ быстро расширилъ кругъ своихъ жертвъ и захватилъ едва ли не все русское общество и не всю русскую цивилизацію. Въ заключеніе ему неминуемо пришлось занять полюсъ противоположный подлинному нигилизму, и столь же, слѣдовательно, далекій отъ истинно-политической мудрости и плодотворной идейной дѣятельности. Ясныя предзнаменованія мы могли отмѣтить въ самомъ раннемъ періодѣ катковской публицистики. Она не таила въ себѣ зеренъ поступательной и развивающейся жизни. Она по существу представляла силу, враждебную послѣдовательному и независимому движенію общественнаго сознанія. И не потому, что она враждовала съ нигилистами и малютками: во многихъ отношеніяхъ они дѣйствительно заслуживали критики, а потому, что она враждовала прежде всего съ лицами, а не съ идеями и въ своей стихійной ярости не различала ни добра, ни зла подъ завѣдомо ненавистнымъ знаменемъ.
   А между тѣмъ, владѣй публицистика Русскаго Вѣстника истинно-гражданскими задачами, умѣй она поставить принципы выше личнаго самолюбія и честолюбія, она могла бы оказать большую пользу и мальчишкамъ-свистунамъ, и ихъ публикѣ. Слѣдовало только спуститься съ Олимпа и заговорить не на діалектѣ подозрительнаго бель-этажа, а на простомъ русскомъ литературномъ языкѣ, хотя бы на такомъ языкѣ, на какомъ обращался къ Каткову передовой вожакъ свистуновъ.
   Мы приведемъ эту по истинѣ удивительную рѣчь. Свистуны и нигилисты стяжали славу баши-бузуковъ и именно издатель Русскаго Вѣстника особенно постарался на этотъ счетъ гораздо раньше, чѣмъ непріятные ему писатели заслужили подобное наименованіе. Впослѣдствіи они, разумѣется, перестали скромничать и стѣсняться: незачѣмъ было, разъ самъ издатель "большого обозрѣнія" на англійскій образецъ неистовствовалъ и бранился совсѣмъ не въ парламентскихъ формахъ. А пока эти циники говорили совсѣмъ иное, и могли бы поучить культурѣ и парламентаризму всю редакцію московскаго Athenaeuma'a.
   Въ отвѣтъ на судорожные вопли и личныя клеветническія обвиненія Каткова, Чернышевскій писалъ:
   "Сошлемся на опытъ каждаго, кто дѣйствовалъ въ литературѣ благородно: кому изъ нихъ не случалось нѣсколько разъ говорить себѣ то о томъ, то о другомъ, близкомъ прежде, соучастникѣ трудовъ и стремленій: "Мы перестаемъ понимать другъ друга, мы стали чужды другъ другу по убѣжденію, мы должны покинуть другъ друга во имя чувствъ еще болѣе чистыхъ и дорогихъ намъ чѣмъ наши взаимныя чувства". Тотъ, кто пишетъ эти строки, началъ свою литературную дѣятельность позднѣе почтеннаго редактора Русскаго Вѣстника; но и ему пришлось испытать не одну такую потерю. Онъ можетъ сказать не шутя, что не совсѣмъ легко было ему убѣдиться нѣсколько лѣтъ тому назадъ, что онъ "редакція Русскаго Вѣстника по мнѣніямъ своимъ о нѣкоторыхъ слишкомъ важныхъ вопросахъ не могутъ сочувствовать другъ другу. Что мнѣ былъ г. Катковъ? его тогда я не зналъ въ лицо, онъ меня также. Я никогда не разсчитывалъ быть его сотрудникомъ онъ, вѣроятно, еще меньше могъ бы согласиться принять меня въ свои сотрудники. Ничего подобнаго личнымъ отношеніямъ или интригамъ тутъ быть не могло. Но было время, когда мнѣ пріятно было думать: "и мы можемъ дѣйствовать за-одно". Разсчетъ ли денежнаго выигрыша былъ тутъ? И пришло потомъ время, когда мнѣ тяжело было думать: "по вопросу, который теперь стоить впереди всего, мы не можемъ дѣйствовать за-одно? "Что же въ самомъ дѣлѣ, денежную ли потерю я чувствовалъ такъ горько. И если я теперь думаю: "можетъ придти очередь другихъ вопросовъ, въ которыхъ мы можемъ сойтись", развѣ денежныя выгоды или другія дрязги заставляютъ меня желать того? пусть судьей будетъ самъ Русскій Вѣстникъ" {Современникъ. 1861, VI. Полемическія красоты. Коллекція первая.}.
   Но Русскій Вѣстникъ не пожелалъ быть судьей, онъ предпочелъ роль прокурора и притомъ весьма своеобычнаго, произносящаго обвинительныя слова независимо отъ достовѣрныхъ фактовъ и не взирая на преступность удостовѣренныхъ.
   Естественно, подсудимые перестали скоро не только оправдываться, а вообще вѣжливо разговаривать съ такимъ одержимымъ представителемъ правосудія. Больше Катковъ уже не дождался "порыва чувствъ" и "неумѣстнаго паѳоса", заставившаго Чернышевскаго даже отложить полемику до "другого настроенія". Олимпіецъ достигъ обычныхъ результатовъ всѣхъ не по разуму энергичныхъ и не по достоинствамъ величественныхъ педагоговъ: "мальчишки" совершенно утратили всякую почтительность къ Русскому Вѣстнику и стали обращаться съ нимъ чрезвычайно обидно. Московскому обозрѣнію не разъ приходилось весьма плохо, но Катковъ могъ въ трудныя минуты сказать себѣ: Tu Vas voulu, Georges Bandin. Гораздо прискорбнѣе и важнѣе другія послѣдствія не для Каткова, а вообще для русской публицистики шестидесятыхъ годовъ.
   Дѣти, встрѣтивъ со стороны отцовъ незаслуженную брань и ничѣмъ не оправданное высокомѣріе, въ свою очередь, закусили удила и понеслись безъ оглядки впередъ. Порывъ естественный, но онъ скоро превратилъ въ "отсталыхъ" самихъ учителей и вдохновителей пылкаго юношества. Сначала Бѣлинскій отжилъ свое время, потомъ очередь дошла и до Чернышевскаго и Добролюбова, по крайней мѣрѣ, относительно многихъ существенныхъ идей. А дѣти все неслись впередъ и въ лицѣ Писарева и Зайцева успѣли домчаться до отрицанія луны и солнца. Нашлись, конечно и спутники у этихъ передовиковъ, и строгая преобразовательная мысль первоучителей-шестидесятниковъ у младшихъ эпигоновъ доразвилась весьма скоро до невмѣняемаго каприза и неукротимо-отважной безсмыслицы.
   Этотъ "прогрессъ" врядъ ли совершился бы въ такихъ откровенныхъ формахъ, какія мы встрѣтимъ въ нѣкоторыхъ импровизаціяхъ Русскаго Слова. Если бы съ самаго начала установилась совмѣстная работа отцовъ и дѣтей, если бы не объявились самозванные олимпійцы и не стали въ вызывающую воинственную позу противъ искреннѣйшихъ публицистовъ своего времени, если бы они не поклялись своимъ кляузническимъ перомъ и своей маніей величія стереть въ порошокъ всѣхъ инако мыслящихъ, и снизошли до общей принципіальной бесѣды съ талантливѣйшими и трудолюбивѣйшими писателями молодого поколѣнія, исторія могла бы принять другой оборотъ, во всякомъ случаѣ не выразилась бы въ столь рѣзкой безпощадной междоусобицѣ.
   И потомство въ своемъ судѣ о заслугахъ или преступленіяхъ Каткова не должно забыть роковаго вліянія, оказаннаго имъ на русскую общественную мысль въ лучшую весеннюю пору ея развитія. Никто, ни раньше, ни позже, не вносилъ столько озлобленія и раздѣленія въ семью русскихъ писателей, никто съ такимъ преднамѣреннымъ усердіемъ не работалъ надъ униженіемъ другихъ ради личнаго возвышенія и никто никогда съ такимъ гордымъ сознаніемъ своихъ силъ и успѣховъ не совершалъ такой разлагающей работы въ теченіе десятковъ лѣтъ. Одновременно и рядомъ съ ней шла другая, заклейменная наименованіями разрѣшительной и отрицательной, но въ дѣйствительности продолжавшая дѣло положительной мысли и передавшая его слѣдующимъ поколѣніямъ.
   

XXVI.

   Вопросъ о новыхъ людяхъ шестидесятыхъ годовъ, одинъ изъ самыхъ трудныхъ для историка русской общественной мысли. Что такое представляли эти люди, но имя какихъ положительныхъ принциповъ они дѣйствовали, какія благотворныя сѣмена посѣяли на литературной почвѣ -- все это задачи, получавшія столько же разнообразныхъ рѣшеній, сколько разъ онѣ разрѣшались. Кипучая страсть, одушевлявшая шестидесятниковъ, перешла на ихъ судей и врядъ ли скоро настанетъ время, когда спокойное историческое разслѣдованіе окончательно устранитъ полемическіе приговоры и съумѣетъ бурный періодъ нашей публицистики ввести въ закономѣрный ходъ ея развитія.
   На пути къ этой цѣли стоитъ множество препятствій; главнѣйшихъ два -- направленіе идей и характеры дѣятелей. Шестидесятые годы выдвинули на первый планъ основные вопросы личной нравственности и культурнаго гражданскаго строя. Они желали построить свои отвѣты на общихъ философскихъ принципахъ, т. е создать цѣльное міросозерцаніе въ области философіи, морали и политики. Они, слѣдовательно, мечтали о коренной реформѣ отвлеченной и практической дѣятельности человѣка и гражданина. Задача, равная отыскиванію причины всѣхъ причинъ и во всякомъ случаѣ далеко превосходящая силы и стремленія обычныхъ преобразователей философской мысли и отжившихъ общественныхъ порядковъ.
   Она, несомнѣнно, требовала не только исключительныхъ талантовъ, но и особаго метода. Строжайшее изслѣдованіе фактовъ, спокойная разносторонняя критика существующаго и вдумчивая безпристрастная оцѣнка предлагаемыхъ на смѣну ему идеаловъ, крайняя осторожность въ выборѣ данныхъ и въ составленіи умозаключеній -- все это первыя настоятельныя условія не только для рѣшенія поставленныхъ задачъ, а даже для болѣе или менѣе соотвѣтственной и достойной работы надъ ними.
   Эти условія оказались съ самаго начала трудно выполнимыми.
   Преобразователями философіи и политики являются не изслѣдователи, закаленные въ пріемахъ строго-научнаго мышленія, а юные публицисты. По самой природѣ вещей для нихъ вся цѣнность и радость труда заключается не въ подробной кропотливой разработкѣ фактовъ и постепенномъ осмотрительномъ ихъ обобщеніи, а въ возможно смѣлыхъ, быстрыхъ и практически-проложимыхъ выводахъ. Они ищутъ не столько истины, сколько новизны, приспособленной для разрушенія устарѣвшихъ воззрѣній и для подъема молодыхъ свѣжихъ силъ на борьбу съ развѣнчанными авторитетами и омертвѣвшими вѣрованіями.
   Съ одной стороны, страстное желаніе, установить всеобъемлющіе научно и логически обоснованные принципы новаго міросозерцанія, съ другой -- настоятельная потребность непосредственно примѣнить ихъ къ дѣйствительности, общую идею превратить въ руководящій пароль повседневной дѣятельности. Легко представить, при такихъ условіяхъ, какая-нибудь изъ двухъ цѣлей непремѣнно потерпитъ, будетъ выполнена не съ достодолжной глубиной и основательностью и безъ надеждъ на прочный успѣхъ. Или философскій принципъ будетъ опредѣленъ слишкомъ поспѣшно и не на достаточно солидныхъ фактическихъ основаніяхъ, или практическое приложеніе его приведетъ стремительную мысль преобразователей къ результатамъ, менѣе всего научнымъ и логическимъ. И та, и другая неудача будетъ зависѣть вовсе не отъ злой воли, или какихъ-либо другихъ нравственныхъ изъяновъ нищихъ мыслителей, а будетъ вызвана разумной необходимостью, самой постановкой философской системы на жгучую перерождающуюся почву дѣйствительности.
   Эта почва, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ нуждается преимущественно въ молодыхъ отважныхъ силахъ. Новая жизнь должна создаваться и новыми людьми, вновь подниматься только что накаленными плугами и еще не истощенными работой пахарями. Но дѣло въ высшей степени усложняется, если одновременно однимъ и тѣмъ же людямъ приходится расчищать будущую ниву, выбирать сѣмена, сѣять ихъ и сторожить посѣвъ отъ истребленія и потравы.
   Именно въ такое положеніе стали новые люди шестидесятыхъ годовъ. Мы видѣли, ихъ, при первомъ же появленіи на сцену, встрѣтила эгоистическая, и тѣмъ болѣе слѣпая вражда. Они съ перваго шага вынуждены и отстаивать свое право на существованіе, и выяснять свою вѣру, и доказывать ея жизненную цѣлесообразность. Требуется исключительная разносторонность талантовъ и гибкость умовъ. Многому научиться и умѣть говорить непремѣнно общедоступнымъ увлекательнымъ языкомъ, владѣть навыкомъ отвлеченнаго мышленія и научныхъ доказательствъ и являться во всеоружіи полемической находчивости, остроумія, блестящей діалектики, возводить собственное зданіе и наносить удары чужому -- это по истинѣ героическая работа и она цѣликомъ лежала на плечахъ молодежи шестидесятыхъ годовъ. Мы, встрѣчаясь съ юношескимъ задоромъ, часто наивнымъ самообольщеніемъ и самоувѣренностью, не должны забывать, на какой дѣйствительно драматической сценѣ подвизались эти юноши? Человѣку позволительно даже преувеличить представленіе о своихъ силахъ и рисовать въ слишкомъ радужныхъ краскахъ плоды своихъ усилій, если онъ дѣйствительно предоставленъ самому себѣ и видитъ, какъ съ каждымъ даемъ увеличивается число его слушателей и уменьшается строй его противниковъ.
   Шестидесятники это видѣли и имѣли неизмѣримо больше основаній, чѣмъ современные имъ олимпійцы, высоко цѣнить свои дарованія.
   А что касается стремленій,-- безъ всякихъ личныхъ и себялюбивыхъ иллюзій шестидесятники могли считать ихъ потребностью времени и предсказать будущее, по крайней мѣрѣ, многимъ изъ своихъ идеаловъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, возьмемъ существеннѣйшія основы новыхъ ученій. Они прежде всего поразятъ насъ вовсе не новизной. Совершенно напротивъ. Отъ самыхъ запальчивыхъ проповѣдниковъ новаго слова мы услышимъ чрезвычайно старыя рѣчи, пережившія множество многолѣтнихъ годовщинъ. Мы увидимъ, русскіе шестидесятники выполняли исконный законъ общественнаго культурнаго прогресса, возобновляли старую первую£главу въ исторіи всякаго преобразовательнаго движенія.
   У цивилизованнаго человѣчества были и остаются въ распоряженіи два пути нравственной и практической жизни: прежде всего готовыя уже выработанныя обобщенія наблюденныхъ и объясненныхъ фактовъ и вновь открытые или иначе истолкованные факты. Преданія -- ничто иное, какъ давнишніе выводы изъ давнишнихъ опытовъ, авторитетъ -- власть, основанная на этихъ выводахъ. Но съ теченіемъ времени факты увеличиваются въ количествѣ, способы наблюденія изощряются, объясненіе становится глубже и точнѣе, слѣдовательно, и обобщенія должны соотвѣтственно мѣняться и авторитеты терять старыя точки опоры. Это совершенно естественное движеніе, столь же неотвратимое и неизбѣжное, какъ накопленіе жизненнаго опыта и усовершенствованіе общихъ воззрѣній у каждаго человѣка отдѣльно.
   Рѣшительный переломъ въ возрѣніяхъ, не удовлетворяющихъ смыслу вновь пріобрѣтенныхъ достовѣрныхъ данныхъ, всегда и вездѣ обозначается однимъ и тѣмъ же понятіемъ: старое -- противорѣчивъ природѣ и здравому смыслу. Прежнія обобщенія не соотвѣтствуютъ изученной дѣйствительности, они, слѣдовательно, противоестественны и не разумны. Эти понятія тождественны: природа и разумъ сливаются въ одну воинственную и преобразовывающую силу. Факты -- это сама природа, смыслъ ихъ -- разумъ: очевидно, новое воззрѣніе только потому и можетъ разсчитывать на побѣду, что оно одинаково основывается на природѣ и логикѣ.
   Съ такими разсужденіями стоики шли на разлагавшійся языческій нравственный и политическій строй, философы XVIII вѣка разрушали "старый порядокъ" и ихъ ближайшіе предшественники -- люди Возрожденія и Реформаціи -- подрывали истины среднихъ вѣковъ и авторитетъ католической церкви. Подробнѣе и настойчивѣе всѣхъ преобразовательную философію выяснили энпиклопедисты. Они не переставали твердить о природѣ, естественномъ порядкѣ вещей, естественныхъ потребностяхъ человѣка, метафизикѣ противоставлять опытную науку, т. е. Факты наглядной дѣйствительности, хитроумнымъ и обременительнымъ отвлеченностямъ схоластики -- истины и правила здраваго смысла. Такъименно и называлъ новую философію Вольтеръ, а Руссо старался изъяснить сущность естественнаго состоянія. Les lois la nature ei de la raison -- законы природы и разума -- въ этихъ словахъ вся мудрость XVIII вѣка, притязавшаго создать новую землю и новое небо.
   Совершенно такимъ же путемъ шли и русскіе новые люди.
   Ихъ общія воззрѣнія чрезвычайно просты. Они установлены первыми вождями движенія Чернышевскимъ и Добролюбовымъ. Ученики прибавили свои выводы, но сущность ученія оставалась неизмѣнной съ первыхъ статей автора Антропологическаго принципа въ философіи до самыхъ радикальныхъ откровеній Варфоломея Зайцева.
   "Для того, чтобы образовался ясвый и правильный взглядъ на предметъ нужны факты"; это одно изъ самыхъ раннихъ заявленій Чернышевскаго {Въ рецензіи на переводъ сочни. Аристотеля. О поэзіи. Отеч. Зап., 1854, No 9, критика.}. Факты должны быть единственными источниками вашихъ знаній и нашей философіи, и Добролюбовъ въ основу характеристики новыхъ людей, молодого поколѣнія положитъ "ближайшее соприкосновеніе съ дѣйствительной жизнью", съ "частными фактами", отвращеніе къ абстракціямъ и фантастическимъ представленіямъ. "Положительность", "реализмъ" съ одной стороны, съ другой -- "благородныя мечты" и "идиллическія надежды", дѣло и фраза, такъ ясно и кратко можно выразить контрасты отцовъ и дѣтей {Сочиненія. II, 418, III, 357-9.}.
   Итакъ, факты -- единственные руководители философа и моралиста. Но они существуютъ затѣмъ, чтобы дѣлать выводы, т. е. обобщенія. Новыя истины должны устранить старыя, и, слѣдовательно, новые люди перемѣнятъ только способъ добыванія общихъ идей,-- обратятся къ природѣ, а не къ отвлеченному мышленію и воображенію.
   Чему же учитъ природа?
   Первый и нагляднѣйшій выводъ: закономѣрность и неотразимая причинность явленій. Въ мірѣ фактовъ нѣтъ произвола и случайностей. Все послѣдующее неразрывно связано съ предъидущимъ, все одновременно и причина, и слѣдствіе. "Законъ причинности", "необходимость вещей" -- истины, одинаково приложимыя и къ міру физическому, и нравственному. Каждый фактъ послѣдствіе другого въ природѣ и каждый поступокъ -- необходимый результатъ факта въ жизни человѣка {Чернышевскій. Критич. статьи. Спб. 1895, стр. 342,347--8. Антропол. принципъ. Соврем. 1860, май, 7.}.
   Итакъ, всеобъемлющій, всеподчиняющій законъ причинности первый урокъ, какой даютъ намъ факты, т.-е. природа и дѣйствительность.
   Дальше слѣдуютъ логическіе выводы.
   Разъ въ природѣ все закономѣрно, мы имѣемъ право отъ извѣстныхъ, уже наблюденныхъ фактовъ дѣлать умозаключенія о неизвѣстныхъ и даже недоступныхъ наблюденію.
   Мы, напримѣръ, не изслѣдовали внутренней Австраліи и Африки. Можетъ быть, тамъ существуютъ какія-нибудь новыя горныя породы, новыя растенія, новыя метеорологическія явленія. Съ точностью пока нельзя сказать, что это за вещи и явленія, но можно съ достовѣрностью утверждать, какихъ вещей и явленій не найдется нигдѣ на земномъ шарѣ и какого характера будутъ предметы и феномены въ центрѣ земли и на какой угодно точкѣ "ея поверхности. Такимъ образомъ "методъ отрицательныхъ заключеній" также одно изъ пріобрѣтеній фактическаго знанія {Антроп. принц. Соврем., апрѣль, 360--1.}.
   До сихъ поръ философія идетъ вполнѣ гладко и факты даютъ достаточное основаніе для выводовъ.
   Но цѣль нашихъ философовъ вовсе не естественно-научныя истины, все равно, какъ и для философовъ XVIII вѣка природа и ея законы отнюдь не представлялись источникомъ самодовлѣющаго спокойнаго созерцанія. Природа для всякаго нравственнаго мыслителя поучительна лишь въ интересахъ его воззрѣній на человѣка и общество. Она -- только фундаментъ для зданія, именуемаго новымъ порядкомъ человѣческой жизни. Она первая посылка до" силлогизмѣ, гдѣ вторая -- человѣкъ какъ одно изъ явленій природы и заключеніе -- программа новой морали и политики.
   Фактъ -- неизмѣнный при всѣхъ преобразовательныхъ движеніяхъ мысли. Естествознаніе въ такія эпохи ничто иное, какъ арсеналъ для культурной борьбы, наука -- щитъ и мочь новыхъ людей въ бою съ защитниками "фантастическаго Міросозерцанія".
   И ученѣйшій изъ французскихъ энциклопедистовъ Даламберъ, превосходно выразилъ эту мысль въ предисловіи къ Энциклопедіи.
   По мнѣнію знаменитаго математика, изученіе природы само по себѣ "холодно и спокойно", и чувство естествоиспытателя "однообразно, сдержанно и неподвижно". А новымъ людямъ нужны "живыя удовольствія", и ихъ методъ философствовать -- нѣчто въ родѣ длящагося состоянія энтузіазма -- une espèce d'enthusiasms. Открытія вызываютъ у нихъ "подъемъ идей", "броженіе ума", и оно, по словамъ Даламбера, направляется въ все съ крайнимъ увлеченіемъ -- avec une espèce de violence!...
   Въ высшей степени краснорѣчивое признаніе! Энтузіазмъ, подъемъ идей, стремительность и непремѣнно даже въ изслѣдованіяхъ природы,-- это останется вѣчной характеристикой всѣхъ преобразователей жизни на основахъ разума.
   Шестидесятники не только не могли отступить отъ общаго закона, но, по условіямъ времени и среды, должны оправдать его съ особенной силой. Они не имѣютъ возможности пережить и одной минуты спокойнаго, отрѣшеннаго размышленія. Они неуходятъ съ боевого поля и не снимаютъ доспѣховъ, все равно, о чемъ бы имъ ни приходилось бесѣдовать съ своей публикой -- о наукѣ, о литературѣ, о Молешоттѣ, о Фетѣ, о Боклѣ или о Катковѣ. "Броженіе" не покидаетъ ихъ и не могло покинуть: врагъ слѣдитъ за каждымъ ихъ движеніемъ и во всякую минуту готовъ нанести ударъ, покрыть смѣхомъ неловкое слово, извратить неясно выраженную мысль. Дидро привѣтствовалъ историческіе труды Вольтера не за ихъ фактическую полноту, а за искусное философское истолкованіе фактовъ. То же назначеніе имѣли и всевозможныя разсужденія нашихъ просвѣтителей.
   Новые люди искренне дорожили фактами, но конечная цѣль заключалась не въ накопленіи фактовъ и даже не въ идеальномъ выясненіи законовъ природы, а въ философскомъ освѣщеніи фактовъ и въ открытіи естественныхъ путей человѣческаго развитіи и счастья.
   Очевидно, естественно-научныя размышленія шестидесятниковъ явились только предисловіемъ: само сочиненіе посвящено неприродѣ, а человѣку, не организмамъ, а духу.
   

XXVII.

   Мы назвали два понятія -- организмъ и духъ, мы этимъ самымъ допустили величайшую научную ересь. Въ природѣ никакого дуализма не существуетъ: это основное убѣжденіе нашихъ, философовъ. Такъ учатъ "медицина, физіологія, химія", а философія прибавляетъ: "если бы человѣкъ имѣлъ, кромѣ реальной своей натуры, другую натуру, то эта другая натура непремѣнно обнаруживалась бы въ чемъ-нибудь, и такъ какъ она не обнаруживается ни въ чемъ, такъ какъ все происходящее и проявляющееся въ человѣкѣ происходитъ по одной реальной его натурѣ, то другой натуры въ немъ нѣтъ" {Стр. 349.}. Такъ разсуждаетъ Чернышевскій; Добролюбовъ въ другихъ словахъ пересказываетъ то же самое:
   "Безъ вещественнаго обнаруженія мы не можемъ узнать о существованіи внутренней дѣятельности, а вещественное обнаруженіе происходитъ въ тѣлѣ; возможно ли отдѣлять предметъ отъ его признаковъ, и что останется отъ предмета, если мы представленіе всѣхъ его признаковъ и свойствъ уничтожимъ" {Сочиненія. II, 33.}.
   Добролюбовъ называетъ авторитетовъ, научившихъ его этой философіи: Молешотта, Фохта, Бюхнера и подробно сообщаетъ выводы ученыхъ на счетъ связи количества мозга съ умственными способностями и не отступаетъ даже предъ печальнымъ приговоромъ надъ женскимъ умомъ. Для Добролюбова, автора едва ли не самыхъ рыцарственныхъ статей о литературныхъ женскихъ типахъ во всей русской критикѣ, это должно быть истиннымъ самоотверженіемъ. Но наука впереди всего.
   Другихъ доказательствъ матеріальнаго единства человѣческой природы мы не слышимъ отъ нашихъ публицистовъ. Весь вопросъ сводится къ аксіомѣ: духа нѣтъ, потому что онъ не обнаруживается ничѣмъ другимъ помимо тѣла. Слѣдовательно, тѣло -- орудіе? Но Добролюбовъ подмѣняетъ это понятіе, онъ говоритъ: признакъ. Двѣ идеи совершенно различныя! Нѣкая сила пользуется матеріальными средствами воздѣйствія на внѣшній міръ, но это не значитъ, будто тѣ же средства ея признаки, т. е. ея органически неразрывныя принадлежности. Это значитъ впадать въ логику младенца, называющаго папой всякаго господина въ такой же шляпѣ, въ какой онъ привыкъ видѣть своего отца. Въ этомъ случаѣ, для ребенка, шляпа признакъ, такъ же какъ ружье въ чьихъ-либо рукахъ непремѣнно заставитъ заподозрѣть солдата или охотника, глядя по тому, кого ему назвали въ первый разъ съ такимъ признакомъ.
   Но даже если остановиться на болѣе осторожномъ выраженіи Чернышевскаго, все-таки руководящій принципъ цѣлой философской и нравственной системы требовалъ несравненно болѣе убѣдительныхъ и строгихъ доказательствъ. Дуализмъ можно отвергать, какъ нѣчто бездоказательное и фантастическое, но это еще не уполномочиваетъ разносторонняго ученаго XIX-го вѣка утверждать монизмъ, все равно, матеріальный или идеальный. До какой степени шатка почва у автора Антропологическаго принципа, показываетъ его злоупотребленіе аналогіями и сравненіями. Если Платонъ прибѣгавъ преимущественно къ этимъ способамъ доказательства, то, вѣдь, никто никогда и не разсчитывалъ предъявлять къ нему научныхъ запросовъ и онъ самъ менѣе всего помышлялъ о титлѣ ученаго. А здѣсь насъ предупреждаютъ: современная наука "не принимаетъ ничего безъ строжайшей всесторонней повѣрки и не выводитъ изъ принятаго никакихъ заключеній, кромѣ тѣхъ, которыя сами собою неотразимо слѣдуютъ изъ фактовъ и законовъ, отвергать которыхъ нѣтъ никакой логической возможности" {Соврем., апр., 365.}.
   Неужели въ самомъ дѣлѣ естественныя науки развились на столько, что даютъ возможность "точнаго рѣшенія нравственныхъ вопросовъ?"
   Какія же это точныя рѣшенія?
   Разъ человѣческая природа только организмъ, все примѣнимое къ животнымъ, относится и къ ней, т. е. вся психологія и мораль.
   Обѣ не требуютъ пространныхъ разговоровъ. Явленія нравственнаго и матеріальнаго порядка качественно ничѣмъ не отличаются другъ отъ друга. Мало того. Организмы и не органическія вещества находятся въ такомъ же взаимномъ отношеніи. Это только по количеству различныя соединенія элементовъ. Дерево и неорганическая кислота двѣ химическія комбинаціи, одна простая, другая сложная, одна, положимъ, 2, другая -- 200. Человѣческій организмъ "очень многосложная химическая комбинація, находящаяся въ очень многосложномъ химическомъ процессѣ" {Апрѣль, 5.}.
   Всѣ эти положенія -- исконный символъ вѣры матеріализма. Нѣтъ ни одной философской системы, которая такъ безнадежно не вращалась бы въ заколдованномъ кругу однихъ и тѣхъ же представленій. Съ теченіемъ времени могли измѣняться формулы въ зависимости отъ фактовъ и гипотезъ опытныхъ наукъ, но сущность воззрѣнія осталась до конца ХІХ-го вѣка въ томъ же состояніи, въ какомъ ее завѣщали своимъ ученикамъ древніе матеріалисты -- Демокритъ, Лукрецій. Воюя съ метафизикой и произволомъ фантазіи, матеріализмъ всегда являлся одной изъ самыхъ догматическихъ системъ метафизики. Если метафизики своимъ апріорнымъ построеніямъ приписывали фактическую цѣнность, матеріалисты факты возводили на совершенно фантастическую высоту к въ общихъ выводахъ теряли почву дѣйствительности и руководительство науки съ неменьшимъ ослѣпленіемъ, чѣмъ глубокомысленные скоттусы среднихъ вѣковъ. У метафизиковъ внутренній опытъ часто доходитъ до ясновидѣнія, у матеріалистовъ внѣшняя дѣйствительность является гипнозомъ не только для научной логики, но и для здраваго смысла.
   Какія, напримѣръ, наблюденія дали нашему философу право утверждать количественную разницу между кислотой и человѣкомъ? Какую тайну онъ разъяснилъ, подмѣнивъ метафизическія термины новыми -- комбинація элементовъ, химическій процессъ? Чью пытливость ума онъ успокоилъ, настаивая на законѣ причинности? Не вправѣ ли читатель задать ему рядъ вопросовъ: вы отождествляете фактъ съ причиной, но почему же глава позитивизма, Контъ, призналъ доступнымъ только знаніе послѣдовательности и сосуществованія явленій, а не причинности? Почему даже философъ XVIII вѣка, Юмъ, болѣе близкій къ вашимъ воззрѣніямъ, не рѣшился утверждать необходимость связи между фактами-причинами, т. е. не призналъ идеи причинности за данное опытнаго изслѣдованія? И неужели вы желаете уподобиться самому ограниченному изъ положительныхъ пустослововъ Тэну, покончившему съ вопросомъ о причинности легкомысленнымъ сравненіемъ фактовъ съ арміей солдатъ и причины -- съ ея генераломъ? Генералъ вѣдь тоже солдатъ, только поважнѣе, слѣдовательно, и причина тоже фактъ... Это было бы не достойно ни вашего ума, ни вашихъ несомнѣнныхъ знаній.
   А между тѣмъ, вы дѣйствительно подпадаете подъ насмѣшки даже идеологовъ прошлаго столѣтія. Кондильякъ имѣлъ въ виду философовъ вашего типа, когда смѣялся надъ фанатиками обобщеній. Мы рождаемся среди лабиринта фактовъ, тысячи путей готовы привести насъ къ заблужденію, выходъ найти необычайно трудно, и вотъ философы прибѣгаютъ къ обобщеніямъ, выбираютъ, напримѣръ, два факта, на самомъ дѣлѣ совершенно не сходные другъ съ другомъ и только по внѣшности механически связанные, я воображаютъ, что вышли изъ лабиринта. По мнѣнію, замѣтьте, отнюдь не метафизика,-- ничего не можетъ быть смѣшнѣе этого приключенія {Traité des eyetèmes, chap. II.}.
   Впрочемъ, зачѣмъ обращаться намъ къ чужимъ критикамъ. Въ русскомъ журналѣ въ сороковыхъ годахъ печатались статьи русскаго, безусловно положительнаго мыслителя и либеральнаго публициста Письма объ изученіи природы Герцена Въ нихъ представлена пространная критика матеріализма сравнительно съ идеализмомъ и показано, сколько вѣры и произвола въ мнимо-достовѣрныхъ положеніяхъ матеріалистовъ. Правда, разсужденія не могутъ похвалиться ясностью и авторъ будто намѣренно старался явиться глубокомысленнѣе при помощи запутанной рѣчи. Но сущность авторскихъ убѣжденій -- несомнѣнна. Она вполнѣ выразилась въ сочувственной ссылкѣ на слѣдующія слова одного нѣмецкаго анатома: "Разбирая сложныя явленія нашего духа, можно ихъ свести на простыя понятія или категоріи. Но желаніе эти категоріи вывести изъ чего-либо внѣшняго, было бы столько же безумно, какъ звуками объяснять краски: такъ поступала Локкова школа, хотѣвшая вывести понятія изъ внѣшняго опыта" {Герценъ. Сочиненія. II, 257, 284 etc.}.
   Разсужденія Герцена не оставили никакихъ слѣдовъ въ воспитаніи новыхъ людей. Они предпочли съ энтузіазмомъ воспринять крайніе выводы Молешотта и Бюхнера и примѣнить ихъ къ рѣшенію труднѣйшихъ вопросовъ человѣческой нравственности.
   Трудности этой для Чернышевскаго не существовало съ того момента, когда онъ увѣровалъ въ качественное тождество человѣческаго и животнаго организма. Ему оставалось только наблюденія надъ мозгомъ животныхъ перенести въ человѣческое общество.
   Прежде всего, не можетъ быть сомнѣнія, что такъ называемые умственные процессы по существу одинаковы у человѣка и животнаго. нервная система Ньютона и нервная система курицы отличаются только размѣрами процесса; все равно какъ полеты мухи и орла. Самосознаніе такая же безсмыслица, какъ само серебро: вѣдь бѣднякъ и Ротшильдъ отличаются только количествомъ серебра, у Ротшильда нѣтъ никакого особаго серебра, такъ же и у человѣка нѣтъ другого сознанія, кромѣ свойственнаго собакѣ и курицѣ. Другими словами, это значитъ, человѣкъ не отдаетъ себѣ отчета въ нравственной цѣнности своихъ поступковъ, никогда не бываетъ судьей своихъ чувствъ и дѣйствій, потому что самосознаніе -- критика своего я.
   Вы удивлены: какимъ путемъ можно додуматься до отрицанія столь простого всѣмъ извѣстнаго и доступнаго опыта! Ни у одного ученаго нѣтъ матеріала, чтобы заподозрѣть у собаки способность сознательнаго выбора между разными влеченіями,-- выбора, основаннаго на примѣненіи извѣстныхъ общихъ понятій къ отдѣльному случаю. И только въ средніе вѣка могли судить животныхъ и даже предметы за нарушеніе гражданскихъ и нравственныхъ законовъ: по логикѣ матеріализма выходитъ, эти процессы вполнѣ основательны.
   И въ самомъ дѣлѣ, нашъ философъ поставленъ въ необходимость создать гармонію между нравственнымъ міромъ животнаго и человѣка. Онъ долженъ, слѣдовательно, унизить человѣка и возвысить животное. Это онъ совершитъ будто по программѣ. О любви курицы къ цыплятамъ, высиженнымъ ею изъ яицъ другой курицы, онъ будетъ говорить очень трогательно; "она любитъ ихъ потому, что положила въ нихъ часть своего нравственнаго существа -- не матеріальнаго существа, нѣтъ: въ нихъ нѣтъ ни частички ея крови,-- нѣтъ, въ нихъ она любитъ результаты своей заботливости, своей доброты, своего благоразумія, своей опытности въ куриныхъ дѣлахъ: это отношеніе чисто-нравственное".
   О человѣкѣ пойдетъ иной разговоръ. Всѣ его дѣйствія управляются эгоизмомъ. Положимъ, я курица эгоистична, но по поводу, напримѣръ, слезъ матери о смерти ребенка, уже не вспоминается о "чисто-нравственномъ отношеніи", а подчеркивается въ ея причитаніяхъ я, мое, у меня, т.-е. чисто-эгоистическія чувства. Вообще, всюду человѣкъ руководится разсчетомъ, выбираетъ большую пользу или большее удовольствіе. Курица, поэтому, выходитъ выше: у нея нѣтъ способности разсчитывать и выбирать и она подвизается въ добрѣ по влеченію своей благородной природы {Соврем., май, 30--1, 33, 35.}.
   Такова философская система, положенная шестидесятниками въ основу литературныхъ и общественныхъ воззрѣній. Нѣтъ нужды разбирать всѣ ея частности, настаивать, напримѣръ, на совершенно бездоказательномъ отождествленіи движеній нервовъ съ ощущеніями, представленіями и даже идеями. Физіологъ знаетъ, что внѣшнія явленія вызываютъ движеніе нервной системы, но какимъ путемъ въ результатѣ движенія получается идейный процессъ, никакой опытъ ему этого не показываетъ. Настоящій ученый долженъ сознаться, что для него весьма многое остается тайной въ нравственномъ мірѣ человѣка послѣ изученія всевозможныхъ химическихъ процессовъ и онъ не имѣетъ никакого права отъ извѣстныхъ фактовъ анатоміи и физіологіи дѣлать заключеніе о неизвѣстныхъ и даже недоступныхъ внѣшнему наблюденію фактахъ психологіи. Чернышевскій, отрицая самосознаніе, забылъ и о самонаблюденіи, о томъ, что психологи называютъ внутреннимъ опытомъ, т. е. о важнѣйшемъ источникѣ психологіи, какъ науки.
   Очевидно, всякій читатель, вовсе не идеалистъ и не метафизикъ, могъ разсмотрѣть шаткость и искусственность сооруженія Чернышевскаго. Оно не выдерживало критики, преимущественно съ его собственной точки зрѣнія, воздвигалось на обобщеніяхъ, отнюдь не оправдываемыхъ "современной наукой" и безпрестанно украшалось аналогіями и другими фигуральными доказательствами вмѣсто научно-обоснованныхъ фактовъ. Разсужденіе объ Антропологическомъ принципѣ въ философіи слѣдуетъ признать слабѣйшимъ прозведеніемъ знаменитаго публициста. Ни въ одной его статьѣ мы не найдемъ такой вереницы непродуманныхъ мыслей, произвольныхъ выводовъ, курьезныхъ, даже комическихъ сопоставленій и такого вопіющаго нарушенія основного принципа -- положительности и реализма. Чернышевскій оказался авторомъ въ полномъ смыслѣ метафизическаго трактата и уподобился метафизикамъ въ дальнѣйшей политикѣ, вызванной печатными возраженіями на его произведеніе.
   Метафизики, по самому существу своего мышленія, не могутъ доказывать своихъ идей. Ихъ дѣло категорически наставлять и производить откровенія. Всякая метафизическая система непремѣнно догматъ для вѣрующихъ и романъ для скептиковъ. Такъ искони ведется и никогда, вѣроятно, не кончится. Отсюда -- исторически извѣстная нетерпимость и запальчивость метафизиковъ. Они признаютъ только прозерлитовъ и невѣрныхъ, и ни одна наука не представляетъ примѣровъ такихъ яростныхъ междоусобицъ, какъ диспуты метафизиковъ.
   Ничего другого отъ нихъ нельзя и ждать. Но неизмѣримо высшій и культурный долгъ лежитъ на человѣкѣ, провозглашающемъ себя апостоломъ строгой доказательной науки. Онъ не можетъ декларировать, вопіять, инсинуировать -- вообще сражаться оружіемъ прорицателей, владѣющихъ высшими тайнами. Онъ встанетъ за свою истину спокойно, исполненный благородной и величаво-скромной увѣренности въ правотѣ своего дѣла. У него неистощимый запасъ фактовъ и идей, ясныхъ какъ лучи солнца и также губительныхъ для всѣхъ умственныхъ и нравственныхъ микробовъ. И не должно и не можетъ быть отраднѣе и величественнѣе зрѣлища, чѣмъ борьба просвѣщеннаго разума и неотразимо-правдиваго знанія съ полубезотчетными грезами и трусливой схоластической изворотливостью людей -- косной мысли и духовной слѣпоты.
   Какъ же поступилъ Чернышевскій, вызванный на открытый бой ненавистной метафизикой, "фантастическимъ міросозерцаніемъ"?
   Моментъ великаго историческаго и культурнаго смысла! Онъ -- единственный во всей литературной дѣятельности Чернышевскаго, показавшій его не въ свѣтѣ, приличествующемъ вождю и учителю. И это зависѣло не отъ недостатка воли и таланта, а отъ самого дѣла, завѣдомо проиграннаго для какого угодно защитника.

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", No 11, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru