Иванов Вячеслав Иванович
Предисловие к посмертному изданию "Тридцати трех уродов"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Вяч. Иванов

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОСМЕРТНОМУ ИЗДАНИЮ

"ТРИДЦАТИ ТРЕХ УРОДОВ"

  
   Источник: Зиновьева-Аннибал Л. Д. Тридцать три урода. Роман, рассказы, эссе, пьесы. - М.: Аграф, 1999. Текст издания: De Visu. 1993. N 9.
   OCR: В. Есаулов, ноябрь 2008 г.
  
  

"Ты думал, что Эрос -- вожделенное, а не вожделеющее; оттого и казался он тебе пре-красным. Любимое прекрасно, и в себе со-вершенно, и блаженным почитается. Но не таков образ любящего"

(Слова Диотимы к Сократу) Платон. "Пир"'

I

  
   Что такое "Тридцать три урода"?
   Тридцать три худых списка с совершенного подлинника, кривых зеркал, наведенных на безусловное, -- многообразное безобразие вза-мен единственного образа. Тридцать три признания -- и лжесвидетель-ства -- о красоте.
   Множественность относительного, отраженного, превратного. Дур-ная бесконечность искажающих преломлений. Призрачное дробле-ние, размножение, разложение единого. Извращение, развращение це-лостного, целомудренного.
   Растерзание мерцающего над омутом лика алчною смутой полой тьмы. Распадение полного, самодовлеющего, безвременного бытия на жадные и ненасытимые миги. Тридцать три затускнения белого луча во мгле тридцати трех вожделений.
   Голод титанических сил по горнему -- титаническое богоубийство. Низведение Афродиты Небесной в юдоль земную, в мир пленный, -- ее превращение в Афродиту Всенародную.
   Трагедия мира как творческого процесса. Трагедия художественно-го творчества. Трагикомедия познания...
   Таков ряд высших, умозрительных реальностей, к прочувствованию или предчувствию которых возводит читателя повесть о знаме-нательной участи двух женщин, боготворящей и боготворимой, -- о союзе и расколе души творящей и красоты творимой, -- повесть реа-листическая по форме внешней, символическая по внутренней фор-ме, платоническая по духу.
  
  

II

  
   "Тридцать три урода были правдивы. Они были правдою. Они были жизнью. Острыми осколками жизни, острыми цельными мигами. Та-кие -- женщины. У них любовники. Тридцать три любовницы..."
   И с ними столько же любовников. Шестьдесят шесть прелюбодейст-вующих! Ариманова свадьба!.. И это -- "жизнь"? Это -- "правда"? А то "стыдливо покоящееся в красе торжественной своей" единство, то со-вершенство -- не "жизнь"? Та девственность истинного целостного бы-тия -- не "правда"?..
   Два голоса спорят: голос мира сего и голос духа в нас, который хо-чет быть не от сего мира. И первый голос -- о жизненной правде "тридцати трех любовниц" -- слышится из уст той, что прежде явля-лась небожительницею-Афродитой, а теперь обернулась Афроди-тою Всенародной, оставаясь тем же обличием, знамением, воплоще-нием -- Красоты!.. Об этом двоении Красоты -- загадки из загадок -- не самые ли жуткие слова сказал Достоевский, видевший обе ее без-дны?..
   Или, дабы "исполнилась всякая правда", должно свету сходить во мрак, бытию сущему -- сеяться в могилу тления, Красоте -- являться "безобразною, не имущею вида"? Должно божественному не просто быть, быть в себе, но и свершаться -- в жертве нисхождения?
   Этот суровый приговор, этот крест самоотречения не под силу порой снести человеку. "Кто может продохнуть через себя трагедию, тот -- спасенный -- ее герой и усмиритель", -- так говорит "вдохнув-шая" в себя трагедию, "претворившая ее в себе" и -- отравившаяся ее воздухом Вера.
  
  

III

  
   Вера, старшая героиня, представляющая собой в развитии повести начало действенное, движущее и творчески-зачинательное, -- Вера, ге-ниальная трагическая актриса, -- знает этот сокровенный крестный смысл и всякой трагедии, и всего художества: решимость высшего, бо-жественного на жертву нисхождения. Отсюда и ее личное решение: свое заветное сокровище -- то, что ей жизни дороже, -- отдать людям. И она раздаривает свое лучшее (недаром ей близок Лир), -- растворяет в круговой чаше свою "жемчужину любви".
   "Жемчужина" -- сама Красота, воплотившаяся для Веры в молодой девушке, от имени которой ведется рассказ, так что мы непосредст-венно узнаем всю ее полубессознательную, но уже тронутую крутым утреником житейского опыта душу и раздельно видим то, что можно было бы назвать ее саном, или идеальным достоинством, на нее воз-ложенным, и ее же как слабую носительницу непрошенного величия. Она в ходе повести, в противоположность водящей Вере, знаменует начало жертвенное по существу, страдательное, блуждающее, покор-ствующее и требующее оплодотворения, -- "восприимчивое ко злу и лжи не менее, чем к истине и добру", как определяет Вл. Соловьев женский принцип, -- но не разбивающееся трагически и не гибну-щее, а живучее, пребывающее и в конечном счете роковое, победное, судящее и решающее.

IV

  
   Символическое повествование раскрывает общий закон нисхожде-ния божественной сущности в условное бытие (мэон) искаженного, ис-кажающего мира. В этой жертвенности истинно сущего животворящее назначение. Все вещи и суть лишь постольку, поскольку они причастны истинно сущему -- платоновской Идее; иначе им было бы отказано да-же в условном и относительном бытии. И каждая из тех "любовниц" все же и "Царица". "Тридцать три любовницы -- тридцать три Царицы".
   Тому же закону нисхождения подчинена Вечная Женственность, как в ипостаси Красоты, так и в другой своей ипостаси -- Души Мира, тело которой мы зовем Природою. И как юная красавица повести делается тем, чего от нее ждут, -- подобно тому и Природа в своем явлении пред-стоит нам такою, какою вызывает ее человеческий дух: как эхо, откли-кается она ему на языке обращаемых к ней заклинаний*.
  
   * Так учил о "Вселенском эхо" Вл. Эрн, философ Платоновой церкви в теснейшем и внутреннейшем значении этого слова, рано ушедший близкий друг как пишущего эти строки, так и автора изучаемой повести. С изуми-тельною силою и зоркостью узрения характеризует он в исследовании "О природе научной мысли" (1914) последнее превращение Природы в зависи-мости от направления испытующего ее человеческого ума: "По закону мета-физического эхо, на основной зов новой истории вселенная должна была от-ветить соответствующим эхом: раскинуться под сознанием человека бездуш-но-безжалостным призраком механизма, и иллюзия, которой возжелал человек, должна была стать, говоря по-кантовски, объективной, т. е. потенци-ально-всеобщей... Поистине беспредельным и достойным безмерного удив-ления нам представляется разум божественный не потому, что вселенная имеет конструкцию бесконечно сложного механизма, а потому, что вселен-ная, будучи божественной поэмой и ничего общего не имея в онтологичес-ком порядке с механизмом, обладает в своей неизмеримой многостороннос-ти тою пластичностью и тою отзвучностью, которая позволяет Космосу в определенный зон истории обернуться механизмом, прикинуться беспре-дельною машиной -- и сделать это с такою артистичностью, что разум чело-веческий, находящийся под властью низших понятий и рассуждений, под схемою механизма, не может ни в одном пункте мира найти перерыв и вый-ти из замкнутой сферы мертвой причинности... В непроницаемых глубинах заложена возможность вселенской механистической маски, т. е. возможность для мира предстать перед насильственными методами рационалистической мысли беспредельным механизмом, так, что все естествознание при этом до-пущении может исследовать не строение мира как такового, а лишь сложное и невероятно искусное строение вселенской маски".
  
   Девушка, которая на зов тридцати трех похотей отвечает открытием в себе возможности тридцати трех наложниц, -- до своей профанации была боготворима и, верная "закону эхо", являлась "Царицей", "боги-ней". "Вера меня делает", -- таково было ее постоянное сознание в ту пору обожествления. Не то же ли совершилось и с Природою, боготво-римой некогда, ныне обезвоженной?..
   Самобытная сущность творимой остается непроницаемой, загадоч-ной для нее самой. Неведомо ее происхождение: "царская" ли в ней кровь, или же она -- "дочь конюха?" "Души твоей не знаю; не знаю, есть ли душа", -- срывается об ней с уст Веры. Но, может быть, и высшее, бла-городнейшее в ней, и низшее, грубое -- все от той же боготворящей и творящей?.. Речь ее записей проста, трезва и умна, -- порой как-то по-женски прозаична, порой же проникнута женственною прелестью, гра-цией и поэзией: таковы, например, заключительные, "свои", слова днев-ника, написанные "сквозь слезы", о "жизни хрупкой и переливчатой, как ручей", о "настоящей жизни", которой "Вера не хотела принять"... Слова жуткие, как светлая и коварная быстрина!.. Поистине сама она -- стихия влажная, как пенорожденная Афродита. И явно еще: она -- Красота...
   Так разбираемое повествование, при всей точности своего симво-лического начертания, ни на миг не перестает быть, по отношению к внешней действительности, неуклонно ей верным, всецело в ней обос-нованным, свободным от всех иллюзий, строго реалистическим: при-знак истинного платонизма.
  
  

V

  
   В обожествлении красоты, предшествовавшем ее развенчанию и низложению, обмирщению и использованию, эротическая правда бы-ла смешана с неправдою: различая их, мы вскрываем трагическую вину той, которая вознести любимую умела, но от головокружительного па-дения с высоты не спасла. В чем же права была и в чем прегрешила эта лунатическая мэнада-мужененавистница, -- эта поистине жрица и жертва бога исступлений и трагических масок?
   Ее правда -- в силе все оправдывающей, все побеждающей любви: свою подругу любит она больше себя, своей жизни, своей славы. И другая ее правда -- в "беременности" души ее красотою, как говорит Платон: оттого и любит она так свою подругу, что хочет "рождать в красоте". Не напрасно она обещала сделать ее прекрасною. "Мать, богиня, подруга, -- с восторгом изумления и благодарности воскли-цает девушка, -- она все знает, и все становится прекрасным мое: зна-чит, это моя красота?.."
   Но цельною должна быть любовь не только по силе чувства, но и по объекту своего устремления на целостную личность любимого. Что же мы слышим? Своим "голосом, неприятным в комнате, не на сцене, глу-хим и неровным, некрасивым", своим обрывочным, жестким, почти гневным языком, который так свойствен людям страстного напряже-ния и накала действенной воли и так выдает затаенное ими чувствова-ние внутренних противоречий всякого действия, -- она сама кричит свою вину:
   "Я люблю твое тело оттого, что оно прекрасно. Но души твоей не знаю. Не знаю, есть ли душа. И не нужна она мне, потому что пре-красно твое тело... Уж не убить ли мне тебя, чтобы иметь навсегда одной?"
   Что в этих словах о "ненужности" души Вера сама провозгласила свою вину, -- таково было, во всяком случае, мнение автора повести, основанное на непреложной истине нравственного порядка: нельзя без-наказанно любить в человеке одно тело, а душу забыть. Но вырвавший-ся крик все же не окончательная улика: на самом деле отношение Веры к подруге, в которой, по собственному свидетельству последней, все де-лается прекрасным от творческих прикосновений ее владычицы, -- глубже, сложнее и человечнее. Ревниво ловит Вера все доказательства ее тайных помыслов, все высокое и изящное в проявлениях ее внутрен-него существа; она изливает перед ней свою душу, всечастно воспиты-вает ее и ваяет духовно. Приговор автора оправдывается лишь на путях более тонкого анализа этой необычной любви.
  
  

VI

  
   По учению Платона, Эрос, присущий благороднейшим душам и со-ставляющий в них принцип духовного возрастания, направляется вна-чале на прекрасные тела, потом на души прекрасные, наконец -- на вечные Прообразы, или Идеи, умопостигаемых сущностей; в единстве которых раскрывается самое Сущее -- Идея Идей.
   Все отличительные признаки первой ступени этого восхождения налицо перед нами в разбираемой повести. Различие пола, влекущее влюбленных к естественному деторождению, заглушает в них, по мысли Платона, духовнейший зов Эроса к творческому "деторожде-нию в красоте". Тема повествования, которую можно определить как проблематику и трагику эротического начала в душе художнической и гениальной, -- предопределяет, таким образом, с точки зрения пла-тонического миросозерцания, парадокс положения, служащего ос-новою фабулы.
   Как же относятся к своим любимцам люди, одержимые Эросом, на первой ступени Платоновой лестницы? "Пронзенные дивным влече-нием, -- читаем в Платоновой "Пире", -- не в силах влюбленные ото-рваться один от другого и сами не знают, чего друг от друга хотят. Не наслаждения чувственного -- нет, иного жаждут оба, в темном и вещем предчувствии желанного. И если бы пришел к ним (?), так друг к другу прильнувшим, Гефест и спросил их: Чего же вам нужно друг от друга, люди? -- они молчали бы и не умели ответить богу. И опять вопросил бы их и сказал: Так в этом все желание ваше, чтобы вам не разлучаться ни днем, ни ночью? Уж не сковать ли мне вас и не сплавить ли так, что-бы вкупе прожить вам жизнь, и вместе умереть, и в самом Аиде быть двоим нераздельными, как одно существо?"
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru