Иванов-Разумник Р. В.
Г. Р. Державин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

   

Г. Р. Державинъ.

   Ломоносовъ былъ еще живъ, когда началъ писать Державинъ; Державинъ былъ еще живъ, когда появился въ литературѣ Пушкинъ. За эти полвѣка -- отъ шестидесятыхъ годовъ XVIII-го столѣтія до двадцатыхъ годовъ ХІХ-го -- русская общественная мысль и русская литература прошли черезъ рядъ глубоко-важныхъ фазисовъ своего развитія: общественное теченіе (Фонвизинъ, Новиковъ, Радищевъ), мистическое и соціальное масонство, сентиментализмъ, романтизмъ; но все это прошло мимо Державина, почти что не задѣвая его. Онъ создалъ свою область творчества, оказалъ громадное вліяніе на русскую литературу, закончилъ собою "ломоносовскій" періодъ этой литературы и началъ періодъ реалистическій "до-пушкинскій"; онъ развилъ въ своей поэзіи только одну главную тему -- но тему такого громаднаго значенія, что она одна обезпечила ему литературное безсмертіе. Тема эта -- человѣкъ, каждая отдѣльная индивидуальность, каждая наслаждающаяся и страдающая реальная человѣческая личность, заранѣе обреченная на смерть и ищущая спасенія отъ смерти. Новая тема требовала новыхъ словъ, новыхъ красокъ; и Державинъ только тогда выдѣлился изъ безчисленнаго ряда стихотворцевъ екатерининской эпохи, только тогда сталъ великимъ поэтомъ, когда нашелъ эти новыя краски и слова.
   Случилось это въ концѣ семидесятыхъ и началѣ восьмидесятыхъ годовъ XVIII-го вѣка, когда Державинъ сознательно порвалъ съ ломоносовской традиціей и ломоносовскими темами. Въ началѣ своей дѣятельности Державинъ, по его собственнымъ словамъ, "хотѣлъ подражать Ломоносову", хотя и чувствовалъ, что талантъ его, Державина, "не былъ внушаемъ одинаковымъ геніемъ: онъ хотѣлъ парить и не могъ постоянно выдерживать красивымъ наборомъ словъ свойственнаго единственно россійскому Пиндару велелѣпія и пышности; а для того, въ 1779 году, избралъ онъ совершенно особый путь". Примѣромъ такого "ломоносовскаго" произведенія Державина можетъ служить "Ода Екатеринѣ II", написанная еще въ 1767 году -- "въ Ломоносовъ слѣдъ" (какъ выразился Державинъ пятью годами позднѣе, въ стихотвореніи "Fragmentum"); уже и въ этой одѣ мы находимъ чистосердечное сознаніе: "я слабость духа признаваю, чтобъ лирнымъ тономъ мнѣ гремѣть", и восклицаніе -- "поди ты прочь, витійскій громъ!" Однако только десять лѣтъ спустя Державинъ отогналъ отъ себя прочь этотъ "витійскій громъ" и отказался отъ мысли гремѣть "лирнымъ тономъ"; только въ 1779 году появляются знаменитыя "На рожденіе въ Сѣверѣ порфиророднаго отрока" и "На смерть князя Мещерскаго", гдѣ Державинъ вступаетъ на новый реалистическій путь, находитъ новыя краски и слова; рожденіе и смерть -- вообще жизнь человѣка становится его главной задушевной темой. Трагедія личнаго человѣка впервые съ такой остротой вырисовывается въ русской литературѣ.
   Трагическій вопросъ объ участи человѣка долженъ быть такъ или иначе разрѣшенъ Державинымъ; и рѣшеніе эта опредѣляетъ собою характеръ и сущность его поэзіи. Ода "На смерть князя Мещерскаго" является въ этомъ отношеніи центральной для пониманія всего творчества Державина, будучи въ то же время однимъ изъ самыхъ могучихъ и сильныхъ его произведеній. Человѣкъ умеръ -- и Державинъ въ ужасѣ останавливается передъ образомъ смерти. Правда, умеръ не просто "человѣкъ", умеръ сановный князь, "сынъ роскоши, прохладъ и нѣгъ"; можно думать, что смерть какого-нибудь "раба подъяремнаго" не поразила бы такъ воображеніе Державина -- и это очень характерно для XVIII-го вѣка и для наивнаго міропониманія поэта: смерть поразила его не какъ самъ по себѣ "безсмысленный" фактъ, -- его поразила прежде всего антитеза пиршественнаго ликованія и надгробнаго рыданія.
   
   Гдѣ слава? гдѣ великолѣпье?
   Гдѣ ты, о, сильный человѣкъ?
   
   -- вотъ что поразило мысль Державина; его поразила кромѣ того и вторая противоположность -- между силою и безсиліемъ, могуществомъ и ничтожествомъ. И только послѣ этого вопросъ о смерти самой по себѣ встаетъ передъ поэтомъ, только послѣ этого онъ слышитъ страшный бой часовъ смерти -- "глаголъ временъ, металла звонъ!" -- и видитъ, что "вся наша жизнь не что иное, какъ бы мечтаніе пустое..." А если такъ, если "сей день иль завтра умереть... должно намъ конечно", то чѣмъ жить и зачѣмъ жить? Отвѣтъ самый неожиданный: "Жизнь есть небесъ мгновенный даръ -- устрой ее себѣ къ покою..."
   Такова несложная житейская мудрость Державина; но было бы несправедливо оцѣнивать этотъ наивный эпикуреизмъ, уклоняясь отъ исторической точки зрѣнія. Этотъ наивный эпикуреизмъ Державина является не только характернѣйшимъ историческимъ фактомъ, внѣ котораго непонятна русская жизнь XVIII-ro вѣка, но и зародышемъ глубоко-важнаго типа міропониманія, впослѣдствіи достигшаго изумительной силы, яркости и красоты въ творчествѣ Пушкина. Устами Державина впервые въ русской литературѣ XVIII вѣка заявлялъ о своей глубокой душевной трагедіи реальный человѣкъ, человѣческая личность. Правда, "личность" эта являлась пока лишь въ образѣ "сына роскоши, прохладъ и нѣтъ", и не мало времени должно было пройти, пока за каждымъ "рабомъ подъяремнымъ" увидѣли такую же личность, не только полноправную соціально, но и ищущую спасенія отъ тѣхъ же ударовъ судьбы, рока, неизбѣжнаго. Общественники XVIII-го вѣка ставили вопросъ о соціальномъ положеніи массъ -- вопросъ, совершенно непонятный для Державина, котораго мучала индивидуалистическая проблема личной трагедіи, какъ ни узко понималъ онъ эту трагедію.
   Въ области соціально-политической Державинъ былъ типичнымъ консерваторомъ. Когда въ началѣ царствованія Александра I пошли слухи объ освобожденіи крестьянъ, Державинъ написалъ "Голубку", въ которой огорченно комментировалъ эту возможность отдѣленія крестьянъ отъ помѣщиковъ: "какая это воля, летала чтобъ одна, была-бъ безвѣстна доля, была бы голодна?" Эта идиллія не мѣшала Державину описывать, какъ его рабы "не смѣютъ и дохнуть", ожидая около пышно убраннаго стола поэта разныхъ его милостивцевъ и покровителей. Нѣсколькими годами позднѣе, когда въ Англіи аболиціонисты вели борьбу за прекращеніе торга невольниками, Державинъ написалъ ироническую похвалу: "прекрасно, хорошо, и можно подтвердить, чтобъ дать невольникамъ отъ ихъ работъ свободу" -- что, по его мнѣнію, было столь же разумно, какъ "съ звѣрьми въ норахъ сидѣть, и лѣсъ звать городомъ, а пить за кофе воду". Когда вскорѣ начались либерально-бюрократическія реформы Сперанскаго, то Державинъ написалъ противъ послѣдняго нѣсколько басенъ и очень сердито отозвался о немъ въ своихъ "Запискахъ". "Записки" эти воскрешаютъ передъ нами образъ Державина -- типичнаго низкопоклоннаго вельможи XVIII-го вѣка, хотя и честнаго, правдиваго, но ограниченнаго, медленно возвышающагося по ступенямъ бюрократической лѣстницы (въ 1802--1803 г. Державинъ былъ даже министромъ юстиціи); для него не существовало общественнаго служенія, какъ для Новикова, Радищева и ихъ друзей, -- онъ понималъ лишь государственную службу. Отсюда и отрицательное его отношеніе къ масонству, въ которомъ тогда сильна была общественная струя. Соціальныхъ и общественныхъ запросовъ своего времени Державинъ или не понималъ, или относился къ нимъ отрицательно, и въ этомъ отношеніи цѣлая бездна лежитъ между нимъ и "лучшими людьми" русскаго общества XVIII-го вѣка.
   Вмѣсто общественнаго служенія -- государственная служба: вотъ взглядъ Державина, который, вѣроятно, даже и не понималъ, какое это можетъ быть общественное служеніе внѣ государственной службы. Знаменитый афоризмъ Козьмы Пруткова -- "только на государственной службѣ познаешь истину", можетъ вполнѣ серьезно быть примѣненъ къ Державину... И для того, чтобы дойти на этомъ пути "до степеней извѣстныхъ", Державинъ долженъ былъ приноровиться ко взглядамъ и порядкамъ окружающей его среды, долженъ былъ низкопоклонствовать передъ временщиками, "любимцами" Екатерины II и камердинерами Павла I. Онъ и самъ иногда съ горечью сознавалъ это:
   
   Должны мы всегда стараться,
   Чтобы сильнымъ угождать,
   Ихъ любимцамъ поклоняться,
   Словомъ, взглядомъ ихъ ласкать...
   
   Но зато, когда ему удавалось попасть на высшую ступень бюрократической лѣстницы -- стать, напримѣръ, письмоводителемъ при важномъ чиновникѣ, генералъ-прокурорѣ князѣ Вяземскомъ, то тутъ уже можно было вознаградить себя, ставъ на положеніе сильнаго міра сего; и самъ Державинъ описываетъ это -- въ шуточномъ тонѣ, за которымъ чувствуется однако глубокая правда:
   
   ..... беру все даромъ,
   На вексель, въ долгъ безъ платежа;
   Судьи, дьяки и прокуроры,
   Въ передней про себя брюзжа,
   Умильные мнѣ мещутъ взоры
   И жаждутъ слова моего;
   А я всѣхъ мимо по паркету
   Бѣгу, носъ вздернувъ, къ кабинету
   И въ грошъ не ставлю никого.
   
   Конечно, нельзя обвинять Державина за отрицательныя стороны среды его времени -- и самъ онъ высказалъ это въ своемъ интересномъ посланіи Храповицкому.
   Державинъ былъ типичнымъ среднимъ человѣкомъ своей эпохи; онъ держался "середины" не только въ своемъ наивномъ эпикуреизмѣ, въ смыслѣ гораціанскаго "aurea mediocritas". "Завиденъ тотъ лишь состояньемъ, кто среднею стезей идетъ"; "блаженъ, кто... идетъ середнею стезей"; "держися лучше середины": всѣ эти восклицанія рисуютъ намъ не только нравственную философію Державина. "Злодѣйства малаго мнѣ мало, большого дѣлать не хочу", восклицалъ поэтъ, но ошибался: онъ долженъ былъ бы сказать не пне хочу", а "не могу". Онъ былъ типичный средній человѣкъ, неспособный ни на большое злодѣяніе, ни на великій подвигъ; "праздолюбивый" и неуживчивый, онъ однако умѣлъ, когда нужно, обивать пороги временщиковъ и писать имъ льстивыя оды. Пороки Державина -- пороки его времени, какъ сказалъ еще Бѣлинскій; сознавая ихъ и видя много пятенъ на своей лирѣ, Державинъ старался найти въ своей поэзіи то, что дастъ ему славу и безсмертіе. "Потомство -- грозный судія,-- восклицалъ Державинъ:-- оно разсматриваетъ лиры, услышитъ гласъ и твоея, и пальмы взвѣситъ и перуны, кому твои гремѣли струны!"
   Извѣстно, въ чемъ видѣлъ Державинъ свои права на безсмертіе -- достаточно вспомнить его стихотворенія "Приношеніе монархинѣ", "Памятникъ", "Лебедь":
   
   Всякъ будетъ помнить то въ народахъ неисчетныхъ,
   Какъ изъ безвѣстности я тѣмъ извѣстенъ сталъ,
   Что первый я дерзнулъ въ забавномъ русскомъ слогѣ
   О добродѣтеляхъ Фелицы возгласить,
   Въ сердечной простотѣ бесѣдовать о Богѣ
   И истину царямъ съ улыбкой говорить...
   
   Вотъ права Державина на безсмертіе,-- такъ понималъ поэтъ самъ себя. Намъ остается только посмотрѣть, можетъ ли потомство согласиться съ поэтомъ и видѣть его безсмертіе въ томъ, въ чемъ видѣлъ его онъ самъ.
   Поэтъ "истину царямъ съ улыбкой говорилъ". Повидимому, поэтъ высоко цѣнилъ эту свою заслугу; по крайней мѣрѣ въ написанномъ тогда же двустишіи "Къ портрету князя Якова Долгорукова" Державинъ восклицаетъ: "великъ сей мужъ: царю онъ правду говорилъ". Однако дѣло въ томъ, что къ этой добродѣтели нашъ поэтъ совершенно не причастенъ -- и самъ онъ это прекрасно сознавалъ:
   
   Гдѣ чертогъ найду я правды?
   Гдѣ увижу солнце въ тьмѣ?
   Покажи мнѣ тѣ ограды,
   Хоть близъ трона въ вышинѣ,
   Чтобъ гдѣ правду допущали
   И любили бы ее.
   
   Гдѣ и когда могъ Державинъ "истину царямъ съ улыбкой говорить"? Попробовалъ бы онъ сказать Екатеринѣ II настоящую истину о ней, о положеніи Россіи -- пришлось бы ему испытать участь Радищева. "Страдать за правду" -- Державинъ не былъ на это способенъ, онъ былъ, повторяю, типичнымъ среднимъ человѣкомъ своего времени. Вотъ если бы "правду допущали и любили бы ее" -- тогда и Державинъ смѣло сталъ бы "говорить истину" и "гремѣть уроки для владыкъ". Но возможное Радищеву было невозможно для Державина. Невинную "истину" о придворныхъ кругахъ -- вотъ все, что могъ позволить себѣ Державинъ въ своихъ шуточныхъ одахъ; когда же онъ попробовалъ только переложить 8і-ый псаломъ, отнесенный къ "царямъ" вообще, то убѣдился, что даже и такую общую истину говорить не разрѣшается. Когда на престолъ вступилъ Павелъ, Державинъ написалъ оду "На новый 1797 годъ", въ которой уже забытъ "вѣкъ Екатерины славный" и воспѣвается Павелъ, которомуде въ риѳму годится только "ангелъ"... И когда четыре года спустя въ одѣ "На восшествіе на престолъ императора Александра I" Державинъ такъ же восхвалялъ, на этотъ разъ искренне, новаго владыку, то Александръ I имѣлъ основаніе сказать: "пусть онъ вспомнитъ, что писалъ при восшествіи на престолъ моего отца". А между тѣмъ Державинъ въ этой же одѣ Александру I увѣрялъ себя и другихъ, что его муза и "въ дни Борея" -- т.-е. въ царствованіе Павла {"Умолкъ ревъ Норда сиповатый, закрылся грозный страшный взглядъ" -- такъ привѣтствовалъ въ указанной одѣ Державинъ насильственную смерть Павла I; вслѣдствіе этого ода осталась ненапечатанной до 1808 года. Державинъ утверждалъ впрочемъ, что въ этихъ словахъ онъ имѣлъ въ виду не сиповатый дѣйствительно голосъ Павла I и не его грозный взглядъ, а только описаніе Борея въ одѣ "На рожденіе въ Сѣверѣ порфиророднаго отрока".} -- дерзала "блаженству общему радѣя, уроки для владыкъ гремѣть!" Это самообольщеніе отчасти объясняется, быть можетъ, тѣмъ, что въ 1797 г. Державинъ написалъ стихотвореніе "Развалины", въ которомъ оплакивалъ запустѣніе Царскаго Села; эта совершенно невинная пьеска была напечатана за границей гр. Алексѣемъ Орловымъ, высланнымъ въ то время изъ Россіи. Къ Павлу I, быть можетъ, относятся еще послѣднія строки изъ стихотворенія того же года "Правосудіе" (Богъ "изъ одного долготерпѣнья... счастье, славу днямъ твоимъ и продолженіе даруетъ: страшись, когда вознегодуетъ!"); но и это стихотвореніе, напечатанное впервые въ 18о8 году, никѣмъ не могло быть понято, какъ направленное по адресу императора Павла. Наконецъ, въ одѣ "Нарожденіе великаго князя Михаила Павловича" (1798 г.) есть одна строфа, въ которой современники хотѣли видѣть "урокъ" Павлу I ("престола хищнику, тирану прилично устрашать рабовъ; но Богомъ на престолъ воззванну любить ихъ должно, какъ сыновъ"); однако за эту именно оду Державинъ получилъ отъ государя золотую табакерку, осыпанную брилліантами. Всѣ эти анонимныя или тщательно замаскированныя выступленія противъ Павла I Державинъ и имѣлъ въ виду, говоря, что его муза дерзала "въ дни Борея... уроки для владыкъ гремѣть",-- самообольщеніе отчасти понятное, но которое трудно раздѣлить съ поэтомъ. Никогда его муза не "гремѣла уроковъ" царямъ; никогда не дерзала она даже и "истину царямъ съ улыбкой говорить", если это не была невинная "истина" о безобидныхъ чудачествахъ и увлеченіяхъ екатерининскихъ вельможъ. И не на этомъ пути могъ найти Державинъ свои права на безсмертіе: это былъ путь Радищева и его друзей-единомышленниковъ.
   Другое дѣло -- "въ забавномъ русскомъ слогѣ о добродѣтеляхъ Фелицы возвѣстить"; но и здѣсь Державинъ ошибался въ частностяхъ. Если бы онъ былъ только "пѣвцомъ Фелицы", то одно это было бы слишкомъ недостаточнымъ поводомъ къ безсмертію: мало ли было въ то время пѣвцовъ добродѣтелей Екатерины! Дѣло не въ томъ, что воспѣвали эти поэты (безпристрастная историческая критика теперь достаточно ясно возстановила подлинный обликъ императрицы Екатерины II), а въ томъ, какъ они воспѣвали; значитъ главное здѣсь не въ "добродѣтеляхъ Фелицы", а въ "забавномъ русскомъ слогѣ". Забавный русскій слогъ существовалъ и до Державина -- первыя попытки реалистическаго письма относятся еще къ началу XVIII-го вѣка; но надо было прійти такому громадному таланту, какъ Державинъ, чтобы этотъ "забавный русскій слогъ" -- яркая реалистическая манера -- получилъ всѣ права гражданства въ русской литературѣ. Сперва этотъ реализмъ непремѣнно скрывался подъ маской шутливости, "забавности", подчасъ простонародности, но чѣмъ дальше, тѣмъ шире распространялась его область; быть можетъ, мы не имѣли бы и Крылова, если бы не было Державина. И хотя языкъ Державина вскорѣ очень устарѣлъ (Карамзинъ, Дмитріевъ и Жуковскій вскорѣ далеко обогнали "престарѣлаго барда"), однако фактъ тотъ, что въ семидесятыхъ-восьмидесятыхъ-девяностыхъ годахъ, въ эпоху расцвѣта своего таланта, Державинъ сильно способствовалъ и усиленію до-пушкинскаго реализма и развитію русскаго литературнаго языка. Это не была методичная стилистическая реформа Карамзина; это были отдѣльныя яркія вспышки могучаго таланта, умѣющаго показать, что можно сдѣлать съ русскимъ языкомъ. Реализмъ въ картинахъ, подернутыхъ легкимъ налетомъ ироніи, и своего рода импрессіонизмъ въ выраженіяхъ -- вотъ "забавный русскій слогъ" Державина, вотъ его первое несомнѣнное право на безсмертіе; стоитъ прочесть лучшія его произведенія указанной эпохи, чтобы убѣдиться въ этомъ.
   Реализмъ картинъ Державина слишкомъ ясенъ, о немъ уже съ давнихъ поръ много говорено; другое дѣло внѣшняя форма выраженій, на которой мы здѣсь немного остановимся. Еще современникъ Державина, извѣстный адмиралъ Шишковъ восторженно отзывался о слѣдующихъ стихахъ Державина: "воздухъ дышитъ ароматомъ, усмѣхается заря, чешуятся рѣки златомъ", и дѣйствительно, сказать такъ въ концѣ XVIII вѣка значило дать могучій толчекъ не только русскому языку, но и зрѣнію и чувству читателей. Или удивительныя строки въ началѣ "Видѣнія мурзы": луна "палевымъ своимъ лучемъ златыя окна рисовала на лаковомъ полу моемъ". Державинъ заботился о музыкѣ стиха, освѣщая рельефность картины яркостью сочетанія словъ: "Дымятся сѣрымъ дымомъ домы"; "Грохочетъ эхо по горамъ, какъ громъ гремящій по громамъ". Къ этому же относится и слѣдующее изумительное по силѣ описаніе хаоса, отмѣченное еще Бѣлинскимъ и предшествовавшими ему критиками:
   
   На пустыхъ высотахъ, на зыбяхъ Божій духъ
   Искони до вѣковъ въ тихой тьмѣ возносился;
   Какъ орелъ надъ яйцомъ, надъ зародышемъ вкругъ
   Тварей всѣхъ теплотой, такъ крылами гнѣздился.
   Огнь, земля и вода и весь воздухъ въ борьбѣ
   Межъ собой внутрь и внѣ безпрестанно сражались,
   И лишь жизнь тѣмъ они всѣ являли въ себѣ,
   Что тамъ стукъ, а тамъ трескъ, а тамъ блескъ прорывались.
   Громъ на громъ въ вышинѣ, гулъ на гулъ въ глубинѣ
   Какъ катясь, какъ вратясь даль и близь оглушали,
   Бездны безднъ, хляби хлябь колебавъ въ тишинѣ
   Безъ устройствъ естество, ужасъ, мракъ представляли.
   
   ("Цѣленіе Саула", 1809 г.). Тяжелые стихи эти являются по смѣлости и силѣ совершенно исключительными въ русской литературѣ того времени. Пушкинъ восхищался цѣлымъ рядомъ "смѣлыхъ выраженій" Державина, отмѣчая, напримѣръ, что "описаніе водопада -- Алмазна сыплется гора съ высотъ, и пр.-- есть высшая смѣлость, смѣлость воображенія, созданія"; онъ же ставилъ въ примѣръ смѣлости выраженія слѣдующее мѣсто изъ оды графу В. Зубову: "счастіе къ тебѣ хребетъ свой съ грознымъ смѣхомъ повернуло... Мечты сіянье вкругъ тебя заснуло"... И это не единичныя выраженія у Державина: "Гробы -- сѣдины дряхлѣющей вселенной", "пустыня дремлетъ, насупя свой взоръ" -- такіе образы попадаются у Державина на каждомъ шагу. Замѣтимъ кстати, что Пушкинъ впослѣдствіи взялъ у Державина цѣлый рядъ образовъ, картинъ и отдѣльныхъ выраженій {Приводимъ нѣсколько примѣровъ такого вліянія Державина на Пушкина; часть изъ нихъ была указана еще Я. Гротомъ, часть приводится здѣсь впервые. 1) Державинъ: "Не печалься, ne сердися... Паче въ доблестяхъ крѣпися"... ("Утѣшеніе добрымъ"); Пушкинъ: "Если жизнь тебя обманетъ, ne печалься, не сердись"... 2) Державинъ: "Ужъ, свыше вдохновенный, Благословляетъ Сергій путь" ("На Мальтійскій орденъ"); Пушкинъ: "Тогда-то, свыше вдохновенный раздался звучный гласъ Петра"... 3) Державинъ: "Держись и ты сихъ правилъ... Счастливъ, коль отличаетъ Павелъ" ("Похвала за правосудіе"); Пушкинъ: "Душа моя Павелъ, Держись моихъ правилъ"... 4) Державинъ: "Смотрѣлъ я сентябремъ" ("Бой"): Пушкинъ: "Августъ смотритъ сентябремъ"; 5) Державинъ: "Какіе разные народы, Языкъ, одежда, лица, станъ!" ("На рожденіе царицы Гремиславы"); Пушкинъ: "Какая смѣсь одеждъ и лицъ, Племенъ, нарѣчій, состояній!"; 6) Державинъ: "Герои росски всколебались... Чтобы узрѣть Варшавы плѣнъ"; Пушкинъ: "Отъ васъ узналъ я плѣнъ Варшавы" и "Суворовъ видитъ плѣнъ Варшавы"...--
   Число такихъ примѣровъ можно было бы удесятерить. Кромѣ всего этого можно указать на рядъ мотивовъ въ поэзіи Пушкина, которые мы находимъ и у Державина; таково, напримѣръ, отношеніе Державина и Пушкина къ свѣтской "черни" (Державинъ; "Умолкни, чернь непросвѣщенна"; "Прочь, буйна чернь, непросвѣщенна И презираемая мной!"; "Умѣй презрѣть и ты златую, Злословно площадную чернь"; у Пушкина см. "Чернь"); таково описаніе русской зимы, въ которомъ у Пушкина слишкомъ явно чувствуется вліяніе Державина. Не говоримъ уже о "Памятникѣ" Державина и Пушкина,-- двухъ варіаціяхъ на одну и ту же гораціанскую тему.-- Не лишнее будетъ указать, что и у Грибоѣдова мы находимъ отголоски державинской поэзіи. Какъ извѣстно, знаменитый стихъ, вложенный въ уста. Чацкаго "И дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ", составляетъ буквальное повтореніе (-- вѣроятно, цитату Чацкаго) изъ "Арфы" Державина,-- не одинъ разъ и до того встрѣчавшееся выраженіе.-- Точно также и фраза Софьи, на вопросъ о Чацкомъ: "Ужель съ ума сошелъ?-- "Не то, чтобы совсѣмъ"....-- почти дословно взята изъ діалога Заруцкаго съ Мариной въ "Пожарскомъ" Державина: "Онъ недругъ съ нами?-- Не такъ, чтобы, совсѣмъ"... Число такихъ примѣровъ, которые показываютъ вліяніе Державина на послѣдующихъ русскихъ писателей, можно было бы, повторяемъ, значительно увеличить.}.
   Вотъ громадная заслуга Державина: не только "забавный русскій слогъ", реалистическая манера письма, но и смѣлый русскій слогъ -- своего рода импрессіонистическая манера письма; въ этой эстетической сторонѣ вопроса Державинъ могъ бы найти достаточное право на безсмертіе. Правда, поэзія Державина загромождена соромъ: у него мало цѣльныхъ, выдержанныхъ произведеній и даже лучшія его вещи испорчены длиннотами, прозаизмами, слабыми мѣстами; еще Пушкинъ отмѣтилъ, что, кумиръ Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый". Но именно это чистое поэтическое золото въ произведеніяхъ Державина даетъ имъ не только историческое, но и поэтическое безсмертіе (исторически безсмертенъ вѣдь и всякій графъ Хвостовъ). Сознавалъ или не сознавалъ это Державинъ, когда отыскивалъ.для потомства свои права на безсмертіе?
   Поэтическій даръ самъ по себѣ еще не многаго стоитъ; поэтъ только тогда безсмертенъ, когда прицѣпится, какъ паукъ къ хвосту орла въ баснѣ Крылова, къ какому-нибудь "высокому" предмету, будь то "добродѣтели Фелицы" или не постижимыя свойства Божьи:-- такъ, повидимому, думалъ Державинъ. И однако нельзя сказать, чтобы онъ не сознавалъ, не чувствовалъ силы и значенія поэзіи какъ красоты, какъ искусства самого по себѣ; нельзя сказать, чтобы онъ не видѣлъ эстетическаго значенія своей поэзіи. Знаменитая пятнадцатая строфа въ "Фелицѣ", гдѣ Державинъ называетъ поэзію "забавой ума" и воздаетъ хвалу Екатеринѣ за то, что поэзія ей "любезна, пріятна, сладостна, полезна, какъ лѣтомъ вкусный лимонадъ" -- строфа эта, написанная "въ забавномъ слогѣ", не можетъ, конечно, считаться выраженіемъ взглядовъ Державина на поэзію {Интересно отмѣтить, что какой-то анонимный критикъ еще въ 1783 г. напалъ на этотъ стихъ, заявляя, что "уподобленіе поэзіи лимонаду" есть сравненіе "не только непристойное, но еще и несправедливое", такъ какъ-де "лимонадъ можетъ быть вкусенъ только лѣтомъ", а "хорошая поэзія можетъ нравиться и лѣтомъ и зимою!" Державинъ отвѣчалъ, что по его мнѣнію "въ шуточномъ слогѣ" сравненіе поэзіи съ лимонадомъ является "не непристойнымъ".}; тѣмъ болѣе, что въ написанномъ тогда же "Видѣніи мурзы" Державинъ, устами Фелицы, высказываетъ уже не въ "шуточномъ слогѣ" свое завѣтное мнѣніе, что "поэзія не сумасбродство, но вышній даръ боговъ"... Правда, этотъ "вышній даръ боговъ" Державинъ ставилъ ниже своихъ служебныхъ занятій, видя въ нихъ "дѣло", а въ поэзіи -- занятіе между дѣлами ("когда отъ бремя дѣлъ случится и мнѣ свободный часъ имѣть...-- тогда ко мнѣ пріидутъ Музы"...); правда, Державинъ говорилъ про свою поэзію, что "мои бездѣлки безумно столько уважать", чтобы за нихъ дѣлать его "безсмертный истуканъ"; однако въ то же время Державинъ сознавалъ, что безсмертіе дадутъ ему не служебныя дѣла, не ордена и звѣзды, не чины и не мѣсто министра, а именно эти его "бездѣлки".
   
   Да, такъ! хоть родомъ я не славенъ,
   Но, будучи любимецъ Музъ,
   Другимъ вельможамъ я не равенъ
   И самой смертью предпочтусь:
   Не заключитъ меня гробница,
   Средь звѣздъ не превращусь я въ прахъ...
   
   Не одинъ разъ повторялъ Державинъ эту мысль. "Я піитъ -- и не умру!" -- восклицаетъ онъ въ одѣ "На смерть графини Румянцевой" (1788 г.); "памятникъ вѣчный оставь въ звукахъ...-- то и въ гробѣ насъ червь не сгрызетъ" ("Издателю моихъ пѣсней" -- т.-е. Лабзину; 1808 г.); "ввѣкъ безсмертно эхо лиръ"... "Чрезъ Музъ живутъ піиты ввѣкъ: пусть въ персть тѣла ихъ возвратятся, но вновь изъ персти возродятся" ("Эхо", 1811 г.). Поэтическое вдохновеніе Державинъ цѣнилъ очень высоко, и за поэтическій "восторгъ всѣхъ чувствъ" -- "короны тогда бы взять не пожелалъ"; это вдохновеніе, этотъ восторгъ онъ считалъ "пророческимъ", не одинъ разъ подчеркивая впослѣдствіи въ объясненіи къ своимъ стихотвореніямъ "пророческія предсказанія, которыя и сбылись". Устами поэта вѣщаетъ "небесна истина, священна", передъ которой должна умолкнуть "чернь непросвѣщенна -- слѣпые свѣта мудрецы". На эту "свѣтскую чернь" Державинъ смотритъ съ высоты своего поэтическаго величія; не одинъ разъ обращается онъ къ ней съ восклицаніями въ родѣ: "прочь, буйна чернь, непросвѣщенна и презираемая мной!" Судьба,-- говоритъ Державинъ,-- дала мнѣ въ утѣшеніе даръ поэзіи -- "да правду возглашу святую: умѣй презрѣть и ты златую, злословну, площадную чернь" (оды "Капнисту", "О удовольствіи" и др.). Пушкинъ впослѣдствіи съ еще большей силой высказалъ эту же мысль о великомъ значеніи поэзіи, поэта; и въ этомъ случаѣ онъ имѣлъ своимъ предшественникомъ Державина. Нельзя, поэтому, сказать, чтобы Державинъ не сознавалъ въ глубинѣ души великой цѣнности искусства, равноправности эстетики съ другими сторонами человѣческаго духа; но опять-таки и въ этомъ случаѣ онъ былъ сыномъ своего времени, среднимъ человѣкомъ своей эпохи; службу было принято считать дѣломъ, искусство -- пріятнымъ отдыхомъ; а потому и Державинъ искалъ своихъ правъ на безсмертіе въ другихъ областяхъ -- въ томъ, что онъ дерзнулъ "о добродѣтеляхъ Фелицы возвѣстить, въ сердечной простотѣ бесѣдовать о Богѣ"...
   Намъ осталось взглянуть именно на эту послѣднюю сторону творчества Державина, на его "бесѣды о Богѣ", которыми онъ снискалъ себѣ такую славу у современниковъ. Ода "Богъ" появилась въ 1784 году и вскорѣ была переведена на всѣ европейскіе языки. Самъ Державинъ считалъ ее перломъ своего творчества и открывалъ ею изданія своихъ стихотвореній. Современники и потомки раздѣляли это восхищеніе, считая оду "Богъ" своего рода вершиной русской литературы -- и это уже въ серединѣ XIX вѣка (Жуковскій, Гоголь)... Правда, не всѣ такъ думали; въ нѣкоторомъ родѣ исключеніемъ было проницательное мнѣніе Пушкина: "Кумиръ Державина, 1/4 золотой 3/4 свинцовый, донынѣ еще не оцѣненъ. Ода къ Фелицѣ стоитъ на-ряду съ Вельможей, ода Богъ -- съ одой На смерть Мещерскаго" (письмо къ Бестужеву отъ марта 1825 года). Отсюда видно, что Пушкинъ относилъ оду "Богъ" къ "свинцовымъ" произведеніямъ Державина, противопоставляя ее поистинѣ "золотой" одѣ "На смерть Мещерскаго". И Пушкинъ былъ глубоко правъ.
   Богъ всегда былъ внѣ Державина, а не въ немъ. Мистицизма въ Державинѣ не было ни искры; въ своемъ отношеніи къ Богу онъ былъ типичнымъ раціоналистомъ. Этотъ раціонализмъ.въ религіи, соединенный съ несомнѣнными анти-общественными тенденціями въ сферѣ соціальнаго, объясняетъ -- замѣтимъ это еще разъ -- отрицательное отношеніе Державина къ масонству въ двухъ основныхъ его направленіяхъ. Масонство раціоналистическое (группы Grand Orient) отвращало отъ себя Державина, какъ уже сказано выше, своими соціальными тенденціями; другая вѣтвь масонства, чуждая до извѣстной степени всему соціальному и политическому, была зато мистическаго устремленія -- и потому тоже не могла быть принята Державинымъ. Холодное самовзвинчиваніе раціонализма -- вотъ участь Державина въ его безчисленныхъ религіозныхъ одахъ и стихотвореніяхъ. Иногда это было подлиннымъ поэтическимъ вдохновеніемъ -- хотя бы, напримѣръ, многія мѣста той же оды "Богъ"; мы знаемъ, что нѣкоторыя части этой оды были написаны Державинымъ въ состояніи подлиннаго поэтическаго экстаза {Не излишнимъ будетъ привести интересное примѣчаніе Державина къ послѣднимъ строкамъ оды "Богъ". Онъ сообщаетъ, что оду эту началъ писать еще въ 1780 году, но не могъ закончить, "будучи занятъ должностію и разными свѣтскими суетами". Въ 1784 году, послѣ отставки, онъ "безпрестанно былъ побуждаемъ внутреннимъ чувствомъ" дописать эту оду, "и для того, чтобы удовлетворить оное" -- уѣхалъ въ Нарву, нанялъ комнату у какой-то старушки и прожилъ тамъ цѣлую недѣлю; "запершись, сочинялъ оную оду нѣсколько дней, но, не докончивъ послѣдняго куплета сей оды, что было уже ночью, заснулъ передъ свѣтомъ. Видитъ во снѣ, что блещетъ свѣтъ въ глазахъ его, проснулся, и въ самомъ дѣлѣ воображеніе такъ было разгорячено, что казалось ему вокругъ стѣнъ бѣгаетъ свѣтъ, и съ симъ вмѣстѣ полились потоки слезъ изъ глазъ у него; онъ всталъ и ту-жъ минуту, при освѣщающей лампадѣ, написалъ послѣднюю сію строфу, окончивъ тѣмъ, что въ самомъ дѣлѣ проливалъ онъ благодарныя слезы за тѣ понятія, которыя ему вперены были"...}; но отсюда еще далеко до экстаза религіознаго, до мистическаго воспріятія Бога. Державинъ всегда подчеркивалъ, что поэтическое вдохновеніе неизбѣжно ведетъ къ религіозному откровенію; въ примѣчаніяхъ къ своимъ стихотвореніямъ онъ то и дѣло указываетъ на осуществившіяся "пророчества" въ его стихахъ. Въ дѣйствительности же никто не былъ дальше его отъ "воспріятія Бога"; религіозный экстазъ его былъ порывомъ раціоналиста, убѣждающаго себя въ величіи Божьемъ.
   "Лишь мысль къ Тебѣ взнестись дерзаетъ" -- обращался Державинъ къ Богу; и это для него характерно: именно мысль поэта говорила ему о Божьей непознаваемости и исполняла сердце его трепетомъ. Внутри себя онъ не познавалъ Бога. Въ позднѣйшей одѣ "Христосъ", отъ которой былъ въ такомъ восторгѣ Мицкевичъ, мы попрежнему слышимъ только вопрошающую мысль:
   Кто ты?-- и какъ изобразить Твое величье и ничтожность, Нетлѣнье съ тлѣньемъ согласить, Слить съ невозможностью возможность?
   Прочтите строфы этой оды отъ четырнадцатой до двадцать четвертой: вѣдь это точно математическое доказательство религіозной теоремы, въ которую хочется вѣрить поэту. И, вопреки мнѣнію Мицкевича, нѣтъ даже ничего поэтическаго въ этихъ холодныхъ строфахъ перелагающихъ въ стопы и риѳмы теоремы догматическаго богословія. Напримѣръ:
   
   Такъ подлинно, безъ плоти духъ
   Не могъ въ тлѣнъ пасть. Безъ духа-жъ силы
   И плоть слаба духовъ втечь въ кругъ
   Къ землѣ съ прикованными крылы:
   То по совѣту трисвяту,
   Скудель въ санъ серафимскъ возставить,
   Безсмертьемъ смертнаго прославить
   Предоставлялося Христу.
   
   И такимъ языкомъ написана почти вся ода. Ода "Богъ", несравненно лучше написанная, все же полна примѣрами взвинченнаго раціонализма. Стоитъ только спросить себя: ну, а въ "любовныхъ", въ "анакреонтическихъ" стихотвореніяхъ писалъ ли Державинъ такимъ холоднымъ языкомъ?-- чтобы сразу увидѣть, гдѣ и въ чемъ были его мысль и разсудокъ, а гдѣ и въ чемъ -- подлинное чувство.
   Теперь мы разсмотрѣли всѣ тѣ "права на безсмертіе" Державина, которыя самъ онъ провозглашалъ въ извѣстныхъ стихахъ, уже приведенныхъ выше:
   
   Всякъ будетъ помнить то въ народахъ неисчетныхъ,
   Какъ изъ безвѣстности я тѣмъ извѣстенъ сталъ,
   Что первый я дерзнулъ въ забавномъ русскомъ слогѣ
   О добродѣтеляхъ Фелицы возгласить,
   Въ сердечной простотѣ бесѣдовать о Богѣ
   И истину царямъ съ улыбкой говорить...
   
   И теперь мы видимъ, какъ ошибался поэтъ, перечисляя свои права и надежды на безсмертіе: изъ всего перечисленнаго имъ вѣчной заслугой его осталось только одно, мимоходомъ имъ отмѣченное -- "забавный русскій слогъ", въ томъ его смыслѣ, который мы установили выше. Все остальное отпало, отмерло, поблекло, ушло туманомъ... Истина, сказанная съ улыбкою царямъ, оказалась миѳомъ; добродѣтели Фелицы -- подлинную "истину" о нихъ хорошо зналъ Державинъ; сердечная простота въ бесѣдѣ о Богѣ выявилась какъ холодный, взвинченный раціонализмъ. Остался вѣчнымъ "забавный русскій слогъ" -- реализмъ и импрессіонизмъ поэтической формы.
   Неужели же однако въ новыя и замѣчательныя внѣшнія формы было влито Державинымъ старое, изжитое "до-державинской" поэзіей содержаніе? Въ исторіи литературы это бываетъ очень рѣдко. Новое вино иной разъ вливаютъ въ старые мѣха -- вливаютъ иной разъ новое содержаніе въ старыя "классическія" формы; но въ новые мѣха почти никогда не вливаютъ стараго вина, въ новую форму не вкладываютъ стараго содержанія. Разъ создана новая поэтическая форма, то въ нее неизбѣжно будетъ вложено и новое поэтическое чувство, и новая поэтическая мысль. И это оттого, что содержаніе и форма не есть нѣчто случайно сложенное и смѣшанное, содержаніе и форма органически соединены, причинно связаны, телеологически обусловлены. И еще глубже: новое "содержаніе" вырастаетъ изъ исторической почвы общественной жизни -- и только тогда рождается (или заимствуется) новая "форма". Ода, напримѣръ, могла появиться въ русской литературѣ только тогда, когда сама жизнь создала "содержаніе" для нея; трубный, фанфарный патріотизмъ идеально укладывался въ эту новую форму.
   Вотъ почему было бы уже а priori невѣроятно, чтобы новыя державинскія формы ("забавный русскій слогъ") покрывали собою содержаніе старой, до-державинской поэзіи. И мы знаемъ, что дѣйствительно въ поэзіи Державина есть это "свое", "новое", "державинское", объясняющее собою самое появленіе "забавнаго русскаго слога"; мы уже сказали, что Державинъ въ своей поэзіи развилъ тему такого громаднаго содержанія, что она одна обезпечила ему литературное безсмертіе -- совсѣмъ не въ той области, гдѣ самъ онъ этого ожидалъ. Эта главная "державинская" тема -- человѣкъ, жизнь и смерть каждаго отдѣльнаго наслаждающагося и страдающаго, живущаго и обреченнаго на гибель человѣка. Здѣсь "паѳосъ" державинской поэзіи, для котораго нужны были ему и новыя краски и новыя слова.
   Человѣкъ имѣетъ "право на жизнь"; его стремленіе жить "во всѣ стороны" -- законно, благо, согласно съ божественной волей:
   
   Коль странники страны вы сей,
   Вкушать спѣшите благи свѣта:
   Теченье кратко вашихъ дней
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Но если тѣло услаждаемъ
   И душу благостьми питаемъ:
   Почто съ небесъ перуна ждать?
   Для жизни человѣкъ родится,
   Его стихія -- веселиться;
   Лишь нужно страсти побѣждать
   И въ счастіи не забываться...
   
   (Изъ оды "Аристиппова баня", 18іі г.). Этотъ наивный эпикуреизмъ послѣдовательно проходитъ черезъ все творчество Державина. "Блаженъ, кто можетъ веселиться безперерывно въ жизни сей" -- восклицаетъ поэтъ. Или:
   
   Блаженъ...., кто доволенъ
   Въ семъ свѣтѣ жребіемъ своимъ,
   Обиленъ, здравъ, покоенъ, воленъ
   И счастливъ лишь собой самимъ...
   
   И вообще -- "цѣль нашей жизни -- цѣль къ покою"; "покою, мой Капнистъ! покою!" ("Капнисту", 1797 г.). Но однако "покой" этотъ долженъ умѣряться "добродѣтелью", долгомъ, вѣрой въ Бога; съ негодованіемъ приводитъ Державинъ."развращенныя" слова своего "Вельможи":
   
   "Мнѣ мигъ покоя моего
   Пріятнѣй, чѣмъ въ исторьи вѣки;
   Жить для себя лишь одного,
   Лишь радостей умѣть пить рѣки"...
   
   "Злодѣй... увы!.. и грянулъ громъ" -- заканчиваетъ отъ себя эту рѣчь Державинъ... Этотъ "громъ" -- разумѣется смерть, мысль о которой тоже послѣдовательно проходитъ черезъ все творчество Державина, тѣсно переплетаясь съ мотивомъ безмятежной, радостной жизни. Смерть эту надо принять такъ же, какъ и жизнь; надо жить, помня о смерти и спокойно смотря на нее:
   
   Не предавай себя печали,
   Не сокращай стенаньми вѣкъ:
   Блаженны небеса создали
   Тебя къ блаженству, человѣкъ!
   Умѣй сей жизнью наслаждаться,
   Умѣй ты всѣмъ довольнымъ быть:
   Сколь много ни грустить, ни рваться,
   Твоихъ судебъ не премѣнить.
   Летитъ Сатурнъ, стремятся годы,
   Смерть близится всечасно къ намъ...
   
   (Отрывокъ, неизвѣстнаго года). Мотивъ этотъ, въ связи съ наивнымъ эпикуреизмомъ, проходитъ, повторяю, черезъ все творчество Державина; и читатели его стихотвореній на каждомъ шагу будутъ встрѣчаться съ подобными мыслями:
   
   Доколь текутъ часы златые
   И не приспѣли скорби злыя --
   Пей, ѣшь и веселись, сосѣдъ.
   На свѣтѣ жить намъ время срочно...
   
   Но именно потому, что "жить намъ время срочно", именно потому и надо житъ, а не скорбѣть въ вѣчномъ чаяніи смерти:
   
   Я знаю то, что вѣкъ нашъ тѣнь,
   Что лишь младенчество проводимъ,
   Уже ко старости приходимъ
   И Смерть къ намъ смотритъ чрезъ заборъ:
   Увы! то какъ не умудриться,
   Хоть разъ цвѣтами не увиться
   И не оставить мрачный взоръ?
   
   Или еще, въ той же одѣ:
   
   Итакъ, доколь еще ненастье
   Не помрачаетъ красныхъ дней,
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Доколѣ не пришли морозы
   Въ саду благоухаютъ розы,
   Мы поспѣшимъ ихъ обонять.
   Такъ! будемъ жизнью наслаждаться,
   И тѣмъ, чѣмъ можемъ, утѣшаться,
   По платью ноги протягать...
   
   Или, наконецъ, еще одинъ примѣръ:
   
   Если по моей кончинѣ
   Въ скучномъ безконечномъ снѣ,
   Ахъ! не будутъ такъ, какъ нынѣ,
   Эти пѣсни слышны мнѣ;
   Ни похвалъ, ни звуковъ славы,
   Ни лобзанья, ни забавы
   Чувствовать не буду я:
   Стану-жъ жизнью наслаждаться,
   Чаще съ милой цѣловаться,
   Слушать пѣсни соловья...
   
   Такихъ примѣровъ можно было бы привести десятки и сотни, но намъ не для чего ихъ "сугубить" (говоря любимымъ словомъ Державина): и безъ того ясенъ, съ перваго же примѣра, наивный эпикуреизмъ этого поэта. Все пройдетъ, все минется, все "вѣчности жерломъ пожрется и общей не уйдетъ судьбы"... И вотъ --
   
   философамъ тутъ вопросъ:
   Силенъ ли надъ нами рокъ?
   Есть ли звѣздъ опредѣленье?
   Есть ли вышнее правленье?
   
   Наивный эпикуреизмъ Державина не мѣшалъ ему отвѣчать утвердительно на эти и подобные имъ вопросы. Отчего же ему и не надѣяться, что "эпикуреизмъ" здѣсь совмѣстенъ съ безсмертіемъ тамъ? Прочтите его посланіе Ѳ. Львову "Надежда" (1810 г.), и вы увидите, что къ старости Державинъ пришелъ именно къ такимъ взглядамъ. Но именно только къ старости, послѣ того, какъ поэту "пятьдесятъ ужъ било" и когда труднѣе стало выполнять рецепты наивнаго эпикуреизма, когда
   
   Какъ сонъ, какъ сладкая мечта,
   Исчезла и моя ужъ младость;
   Не сильно нѣжитъ красота,
   Не столько восхищаетъ радость.
   Не столько легкомысленъ умъ,
   Не столько я благополученъ...
   
   А теперь сравните эти строки съ безсмертными проводами своей молодости Пушкинымъ, въ "Евгеніи Онѣгинѣ" (глава VI, строфы 43--45) и вы поймете, почему всюду приходится говорить о наивномъ эпикуреизмѣ Державина, а также почему приходится, начиная разговоръ Державинымъ, закончить его Пушкинымъ.
   Пушкинъ досказалъ въ русской литературѣ то, что началъ говорить Державинъ. Но какая разница въ пониманіи жизни тѣмъ и другимъ поэтомъ! Одинъ изъ нихъ спѣшитъ "вкушать благи свѣта", подъ которыми съ достолюбезной наивностью понимаетъ "славу", "лобзанья", "забавы", "пиршественные клики" и тому подобное; онъ не хочетъ умирать, не хочетъ лишиться всѣхъ этихъ "благъ свѣта"... И другой поэтъ тоже говоритъ о своей любви къ жизни:
   
   ... не хочу, о други, умирать!
   Я жить хочу, чтобъ мыслить и страдать...
   
   Какая разница! Между "Аристипповой баней" Державина и этими строками Пушкина легъ промежутокъ всего въ четверть вѣка; но мысль, но чувство русскаго поэта совершили за это время громадный путь отъ наивнаго эпикуреизма къ строгому и глубокому пріемлющему жизнь міровоззрѣнію. Жить всей полнотой, всѣми сторонами души, не только для "забавъ", но и для страданій, не только для пиршественныхъ кликовъ, но и для тяжкаго труда, не только порхая по цвѣтамъ жизни, но и познавая всю горечь ея глубины, весь холодъ ея высоты -- вотъ во что черезъ четверть вѣка обратился у величайшаго представителя русской литературы наивный эпикуреизмъ великаго поэта XVIII вѣка. Объ этомъ глубокомъ "пушкинскомъ" воззрѣніи на міръ подробнѣе сказано въ слѣдующихъ статьяхъ; здѣсь же я хочу только подчеркнуть, что истоковъ пушкинской поэзіи, ея сущности и смысла надо искать въ поэзіи Державина. И уже одно это дѣлаетъ поэзію Державина безсмертной, уже это одно дѣлаетъ Державина великимъ предтечей величайшаго изъ русскихъ поэтовъ. Для своего времени Державинъ былъ славенъ кромѣ того и темами государственнонаціональными, какъ признанный "бардъ" екатерининской и даже александровской эпохи; однако потомство осталось равнодушнымъ къ блеску и треску его патріотическихъ одъ. Но вотъ тихая тема "человѣкъ" -- главная "душевная" тема Державина -- дѣлаетъ его поэзію вѣчно-человѣческой, дѣлаетъ безсмертнымъ и міровымъ другого русскаго поэта,-- того, котораго
   
   Старикъ Державинъ... замѣтилъ
   И, въ гробъ сходя, благословилъ...
   
   Эта своя, постоянная тема и была тѣмъ "своимъ словомъ" Державина, которое онъ смѣло могъ бы противопоставить другимъ лозунгамъ русской мысли XVIII вѣка. Масоны-общественники, Радищевъ, Новиковъ, Пнинъ, Фонвизинъ, провозглашавшіе благо народа и благо человѣчества -- одна группа русскаго общества той эпохи; масоны-мистики (въ родѣ Лабзина), проповѣдывавшіе Бога и самосовершенствованіе -- другая группа. Раціоналистъ и анти-общественникъ Державинъ стоитъ внѣ теченія той и другой группы; онъ не умѣлъ ни воспринять Бога, ни понять общественные идеалы и устремленія лучшихъ людей своего времени. Но зато у него была своя тема, въ то время еще мало замѣтная, которая впослѣдствіи изъ непримѣтнаго ручейка обратилась въ мощную и широкую рѣку. Въ "забавномъ русскомъ слогѣ" Державинъ говорилъ о "человѣкѣ*--вотъ его "право на безсмертіе" въ исторіи русской литературы.
   
   1911 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru