Ясинский Иероним Иеронимович
Лупус Сто Первый

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

КАМЕНЬ АСТЕРИКС
Фантастика Серебряного века
Том III

0x01 graphic

Иероним Ясинский

ЛУПУС СТО ПЕРВЫЙ

Илл. В. Сварога

I
Барон и баронесса

   В крытом проходе с платформы Приморской дороги на набережную Большой Невки на скамейке дремал, летом, часов в шесть дня, молодой человек в клетчатой тройке, белье монополь и в соломенной запыленной шляпе. Он был смугл, худ телом, неопрятен и черноволос. Щеки поросли синей щетиной, усы походили на пиявки, присосавшиеся к ноздрям. Нос -- крупный, с горбом. В ослабевшей руке он держал дорогой камыш {...камыш -- здесь в значении "камышовая трость".} с золотой монограммой под графской короной.
   Так дремал он целый час, уронив голову на спинку скамейки. Пассажиры шли с платформы и на платформу: озабоченные, торопливые дачные мужья, дети, барыни и барышни в модных и немодных шляпах -- и никто не обращал на него внимания.
   Вдруг небрежно, но богато одетый барин лет сорока, сытый, откормленный, с двойным загорелым подбородком, со счастливыми выпуклыми синими глазами, шедший об руку с хорошенькой востроносенькой дамочкой с бледно-золотыми волосами и в розовой легкой, как мечта, шляпке, остановился шага за два до дремавшего молодого человека и сказал по-французски:
   -- Посмотри налево, вылитый наш Рыжий.
   Дамочка повернула свой хорошенький носик в сторону молодого человека и весело проговорила:
   -- Только без бороды и перекрашенный. Стал брюнетом.
   -- Конечно, он! -- радостно и вместе насмешливо подтвердил сытый барин. -- И палка моя, то есть не моя, а графа Венцлавского, которым я был в счастливые годы моей юности, еще до встречи с тобой.
   Тут бывший граф Венцлавский уверенно подошел к дремавшему молодому человеку и хотел взять у него из рук камыш.
   Но бывший Рыжий крепко уцепился за палку и не выпустил из рук. Он приподнял голову на отекшей шее и сонными глазами воззрился в графа. Радость и испуг вспыхнули в его зеленоватом взгляде, а улыбка растянула тонкие губы и отодвинула черных пиявок к ушам:
   -- Кого вижу? Граф? Какими судьбами?.. Или я ошибся... барон Розенкранц? И баронесса?..
   Изящная чета ответила ему дружеской улыбкой. Так после долговременной разлуки встречаются где-нибудь на платформе бродячие артисты.
   -- Послушай, Рыжий, или, вернее, Черный, смотрю на тебя и дивлюсь. Что с тобой? Ты опустился или подстерегаешь какую-нибудь мышь? Твой грим бросается в глаза. Ботинки просят каши. Одинок?
   Бывший Рыжий вздохнул, ухмыльнулся и подвинулся на скамейке, чтобы очистить место.
   Но господин, согласившийся быть бароном, засмеялся и отрицательно покачал головой.
   -- Нас скомпрометирует твое соседство. А между тем, сама судьба послала тебя. Мы наметили, правда, довольно дельного малого. Но только талант, а у тебя гений... Ну и, как всякий гений, ты по-прежнему нищ, как бездомный пес. Признайся, веришь в судьбу?!
   -- Да, да. Сегодня пришлось стибрить со столика булку. Я спал и переваривал. Я коллективист и я бездарен, когда одинок.
   -- В этом я никогда не сомневался, -- сказал барон. -- Ты был невыразимо глуп, когда поссорился с нами.
   -- Тогда вы забрали львиную долю.
   -- Потому что мы -- львы!
   -- А я -- осел, пес?!
   -- Положим, и осел, но главным образом -- вол, великолепная рабочая скотина... Не сердись, старый друг, мы тебя озолотим. А верно -- на юру самое место для нашей беседы. Все бегут мимо, сломя голову. Люблю толпу. Толпа -- как стадо баранов. Было время, когда я плавал в толпе, как селедка в море. Товарищ, я тебе дам, -- он вынул бумажник и порылся в нем, -- портрет этой прекрасной дамы. А ты -- ну, не радуйся так, а то на тебя смешно смотреть -- а ты смахай в магазин и оденься получше; и белье чтобы было джентльменское. И приезжай немедленно по этому адресу. Да, я -- барон Игельштром, так что ты почти не ошибся. И мы вместе...
   -- Вспомним старину? -- сладко сказал бывший Рыжий.
   -- К черту. Обсудим ближайшее будущее.
   -- Дело большое?
   -- Огромное!
   Глаза их встретились, и взгляды потонули друг в друге.
   -- Итак, до вечера.
   Баронесса поворачивала головку, как хорошенькая птичка с розовым хохолком, отливающим металлическим блеском, и слегка ударила своего спутника перчаткой по руке.
   -- Сейчас, ангел мой!
   Повинуясь баронессе, барон кивнул своим двойным подбородком бывшему Рыжему и направился к выходу на улицу.
   Там чета вскочила в подползший и остановившийся трамвай.
   А вслед за бароном и баронессой в прицепной вагон сел бывший Рыжий.

II
Любовь к музыке

   Номер, который занимали бароны Игельштром, муж и жена, выходил окнами на Морскую. В высокие и широкие полуциркульные хрустальные стекла бельэтажа вонзались лучи, отбрасываемые озаренными закатным солнцем золотыми литерами вывесок. Номер был полуторный. В нише, занавешенной гранатовым бархатом, стояла двойная бронзовая кровать. Несколько сундуков и чемоданов были наполнены баронским багажом. В углу, ближе к дверям, стоял рояль. На рояле лежал большой футляр. Всюду по комнате были разбросаны в пестром беспорядке шелковые галстуки, ленты, кружевные лифчики, ажурные чулки, пудра, щетки, гребенки, духи; сверкало дорогое ручное зеркальце, и на полированном палисандре преддиванного стола золотым кружком с бриллиантовыми искрами выделялись драгоценные дамские часики.
   В номере барон бросился на оттоманку и позвонил.
   Утомленный лакей в черном фраке на коленкоровой подкладке вошел с потупленными глазами.
   Барон приказал, и акцент у него был настоящий немецкий: "Карту с блудом!"
   Он ногтем подчеркнул на карте несколько блюд и сделал указания, как они должны быть приготовлены сообразно с его утонченными вкусами.
   -- И вот еще, голюбчик, -- вспомнил он и сделал строгое лицо, я у себя в номере козяйн -- кайзер. Я могу захотел кричать, я буду кричал; танцевать -- буду танцевал. Сегодня, как вчера, как и позавчерась, как и в тот вечер, когда я был приехал, баронесса намерен играть до поздний час, и чтобы я не слишал претензия, никаких. И еще ко мне пришел знаменитый музыкант на виолоншель, -- он указал на футляр, что на рояле, -- и аккомпанировать будет баронессе -- и тоже, а никаких. До самый поздний час.
   Лакей объяснил, что гости выехали из соседних номеров еще с вечерним экспрессом за границу -- кругом барона пусто...
   Барон обрадовался. Баронесса даже захлопала в ладоши.
   -- А шампанское? -- спросила она.
   -- Ах да! Кордон вер. Два раз.
   Барон показал два пальца.
   Лакей поклонился.
   -- Прикажете заморозить?
   -- Ну, конешно. Чтобы был лед!
   Еще лакей не ушел, как баронесса открыла крышку рояля, и клавиши запели под ее тонкими пальчиками.

III
Несвоевременно

   -- Играю, играю эту проклятую тарантеллу и до сих пор не могу понять, что ты задумал? -- прерывая игру, сказала баронесса.
   -- То, что я задумал, есть плод вдохновения -- художественная находка, -- отвечал барон. -- Станет все ясно, когда начнется концерт. Мне пришло это в голову еще на прошлой неделе, в Киеве. Кровельщики стучали по железу...
   -- Ах, не вспоминай, -- прервала баронесса, -- до сих пор расстроены нервы.
   -- Благословляю, однако, кровельщиков. Они стучали, а ты играла, а мысль зародилась и сверлила мозг, и я мечтал о Петербурге, о Морской, и, как все игроки, я суеверен. Я загадал, что если мы приедем в этот отель и окажется, что номер, который мы занимаем теперь, не свободен -- предприятие лопнет, и ждать нечего.
   -- А почему номер так важен? -- тихо спросила баронесса.
   -- Птичья головка задает несвоевременные вопросы. Могу открыть тебе только, что теоретическое построение предшествовало практике, а успех зависит от строжайшей тайны.
   -- Вольдемар, -- сказала баронесса, медленно перебирая клавиши правой рукой, -- что именно-- открой -- какая практика?
   -- Тут есть поэзия, -- сказал барон, закуривая сигару. -- Меня радует и наполняет счастливым волнением борьба. Люди завели свой порядок -- узаконенные приемы накопления миллионов, а я всей своей деятельностью свидетельствую, что борьба за жизнь может принять своеобразные формы. Легко было какому-нибудь Александру Македонскому или Наполеону, опираясь на миллионы солдат, хватать за горло целые государства и выжимать из них золотое масло. Попробовал бы Наполеон побыть хоть один день в моей шкуре. Предоставленный самому себе, он очутился на острове Св. Елены. А я вот уже пятый десяток живу, и через мои руки прошли сказочные богатства.
   -- Ты хочешь сказать, Вольдемар, что у тебя...
   -- Что я -- хвастун? Скромность никогда не была моей добродетелью. Но не будем выходить из области сравнений. Наполеоновские маршалы в свое время служили приказчиками и трактирными половыми. В детстве я был парикмахерским мальчиком, но разве я потом не носил с честью графский титул, и разве меня не признают бароном вот уже три года? Если бы я сейчас умер, положим, от удара, меня схоронили бы на лютеранском кладбище и над моим благородным прахом воздвигнули бы прекрасный монумент. А подлинные бароны Игельштромы, пребывающие в Риге ныне в полной неизвестности и бедности, с благодарностью приняли бы от меня наследство, по-родственному разделив его с тобой. Все условно. И кто силен и предприимчив -- жрет за десятерых и перед ним же, глядишь, вытягиваются в струнку и руки держат по швам менее способные.
   -- Неправда, Вольдемар, тут должно быть особое счастье.
   -- Не спорю. Надо уметь и обладать творческим умом, но самое главное -- родиться с жаждой. И чем жажда неутомимее, тем ярче успех... Ну, да мы зафилософствовались с тобой, крошка. Это у меня всегда бывает накануне великих событий... Кстати, подай карты.
   Баронесса подала две колоды карт.
   Барон придвинулся к столу и стал раскладывать сложный пасьянс, а баронесса, сказав: "Ну, я, кажется, имею право отдохнуть", расстегнула крючки и кнопки, повертелась перед зеркалом, обмахнула лицо косметическим полотенцем и пошла в альков.
   -- Буду спать! -- крикнула она из-за бархатной портьеры.

IV
Желанный гость

   Вышел пасьянс. Барон докурил сигару.
   В соседнем номере за перегородкой слух барона уловил подозрительный шорох. Налево была капитальная стена.
   Он встал и приложил ухо к ковру.
   Шорох продолжался. Потом все стихло. А через минуту раздался стук в дверь. Барон приотворил половинку дверей и увидел высокие ослепительные воротнички, фетровую шляпу и модный серый реглан.
   -- Вильгельм? Узнать нельзя. Дурного тона, но джентльмен. Нехорошо, что без доклада. Ты -- известный виолончелист.
   И барон захлопнул перед носом Вильгельма дверь.
   Вильгельм разыскал в коридоре лакея, -- и тот доложил об артисте Громиловском.
   -- Громиловский? А, карашо. А, кстати. Подать в номер ужин пораньше, дабы в десять часов мы могли будем начать наш концерт.
   -- Я очень счастлив, дорогой Громиловский, что ты не отказался исполнить мою просьбу... Послушай, черт тебя побери, -- продолжал барон, запирая за лакеем дверь, -- конечно, ты был сейчас в соседнем номере?
   -- Я, -- отвечал Вильгельм, он же бывший Рыжий, а ныне Громиловский.
   -- Любознательность?
   -- На всякий случай.
   -- Опасность?
   -- Ни малейшей.
   -- Нахал, какая фамилия!
   -- Что на уме, то и на языке.
   -- Неужели догадался?
   -- Я не умею устраиваться, -- сказал Вильгельм самодовольно, -- и фортуна не благоволит. Нет коммерческих способностей. У тебя, как всегда, лежат в заграничных банках порядочные куши. А я частенько голодаю. Но смекалка имеется. Ты только адрес сказал, и я сообразил. Ах, дьявол!
   Он хлопнул барона по коленке.
   -- Без фамильярностей, -- дружески сказал барон. -- Перешибешь. А также без крепких словечек -- баронесса за портьерой.
   Глаза Вильгельма потемнели, и в зеленом сумраке их сверкнули искры ревности.
   -- Ведь и я держал в руках райскую птичку, -- понизив голос, сказал он.
   Барон косо посмотрел на гранатовую портьеру и, нахмурив бровь, шепотом спросил:
   -- Что ты хочешь сказать?
   -- Ты барон Игельштром, -- и я твой слуга. Ты наслаждаешься жизнью, кушаешь фазанов и прелестных женщин. А я ползаю на задворках, и в кои-то веки улыбнулась мне смазливая мордочка...
   -- Она предпочла меня. Чувство свободно, Вильгельм.
   -- Знаю. Я покорился. Тогда она была простенькой хористочкой, но такая же тоненькая. Сам же я и познакомил с тобой.
   -- Что сводить счеты! -- с легкой досадой сказал барон. -- Была она серенькой птичкой, а райской стала только теперь. И я не сомневаюсь, Вильгельм, что именно ради нее, и благодаря ей, должна упрочиться связь наша. Поверь, что если бы Милли склонила стрелку весов своего сердца в твою сторону, хотя бы на короткое время, я бы сумел это оценить. Ты еще меня не знаешь!
   -- Себялюбец!
   -- Себялюбец, но хочу, чтобы и другие около меня жили -- близкие, как ты. Только высшие цели у меня на уме. Все для них. И первый я, и ты, и, конечно, райская птичка.
   Барон закрыл глаза рукой и пояснил:
   -- Я -- "сквозь пальцы".
   Вильгельм ухмыльнулся.
   -- Нет, где уж нам. Я только так... Я сентиментален. Приятнее, ежели чисто. Свиньей я много раз и без того был. А что касается дела, -- заговорил он другим тоном, -- то по- товарищески. Слуга-то я слуга, -- уловив выражение глаз барона, продолжал он, -- сам же ты назвал меня волом, но на мне -- весь фундамент.
   -- Ну, не фундамент, -- улыбнулся барон.
   -- Ну, не фундамент, так свод. Вдруг на железный переплет наткнешься в два пальца.
   -- Вильгельм, ты уже такой умный?
   -- Не пью, а на бильярде да в стуколку ума не проиграешь. Над паркетом и смазкой работа пустая, а расколупать арку -- не кокосовый тебе орех.
   -- Ты меня поражаешь, Вильгельм. Но, совершенно верно, именно для этого ты понадобился.
   -- Зачем ты ездил в Сестрорецк?
   -- Взглянуть на море и встретить талантливого юношу, которого заменил ты. Кстати, я не встретил его и, следовательно, не успел переговорить. Было и еще дельце...
   -- Грандиозный план....
   -- И простой.
   -- Лом, коловорот, пилы, огонь?
   -- Припасено!
   -- И аппарат?
   -- Для коробки с сардинками. К твоим услугам самый лучший.
   -- Из бессемеровой стали?
   -- Два раза был уже на службе. Могу сказать, с патентом.
   -- В Варшаве в прошлом месяце на Иерусалимской твоя работа?
   -- Паевого товарищества!
   -- Ловко было сделано.
   -- Мальчишки! Разве не читал?! Попались в Данциге. Хотели было политикой накрыться, но поскользнулись.
   Вильгельм взмахнул бровями в знак согласия, что в самом деле мальчишки, не сумели спрятать концы в воду, и долго молчал. Наконец, поднял глаза, раздвинул усы и сказал хриплым шепотом с оттенком вопроса:
   -- Пополам?
   Барон откинулся на спинку дивана.
   -- Но, по моим сведениям, там, по крайней мере, на миллион ценностей и наличными тысяч триста.
   -- Тем лучше, -- не сдвигая усов, процедил Вильгельм.
   -- Но куда же тебе, Вильгельм, такая уйма?
   -- За труды праведные!
   -- Само собой разумеется, труды праведные, но ты не сумеешь распорядиться. Ты обалдеешь, и самый тупой сыщик тебя сцапает.
   -- Надоело. На ноги стану. Нищета заела. Паспорт переменю. Может быть, тоже сделаюсь графом и начну гастроли. Хорошие знакомства всегда на пользу нам.
   -- Неверный путь избираешь, -- озабоченно произнес барон. -- Авантажности в тебе этой нет. Но, ладно... Посмотрим... Ладно!
   -- Надуешь?
   -- Может быть!
   Вильгельм встал и в приятном волнении зашагал по комнате, распрямляя плечи.
   -- Поесть бы охота.
   -- Пальцы проглотишь!
   -- Люблю тебя, -- заговорил Вильгельм. -- Неистощимая ты голова. Ну что я в сравнении с тобою. Конечно, вол. А ты философ, математик, профессор, умственный аристократ, столп и утверждение нашего ордена {А ты философ, математик, профессор, умственный аристократ, столп и утверждение нашего ордена -- Издевательское замечание по адресу философа, богослова, математика, а также завзятого расиста и юдофоба П. А. Флоренского, автора кн. Столп и утверждение истины (1908-1914).}.
   Пробило десять.

V
Пир

   Ужин был великолепный.
   Крупные рябчики в сметане, жареные устрицы Ю la Бисмарк, стерлядь, гурьевская каша, ягоды, шампанское, ликеры. Лакею было приказано не являться, а прийти за уборкой утром. Баронесса отлежала щеку, и долго не погасал румянец на ее лице. Сначала зевала, но усердно принялась за еду.
   -- Знаете, что, господа, меня бьет лихорадка, -- призналась она. -- Я ужасно чего-то боюсь.
   -- Выпей... Чокнись с Вильгельмом. Рекомендую -- Громиловский!
   Барон приотворил тяжелую раму с цельным хрусталем и выглянул на улицу, утопавшую в перламутровых сумерках белой ночи.
   Донесся трескучий и наглый окрик автомобиля.
   Барон захлопнул окно и опустил штору.
   -- Ничего интересного. Фараон стоит на перекрестке, дворники на местах. Все благополучно.
   -- Тебя радует порядок? -- пошутил Громиловский и протянул бокал барону. -- Будь здоров!
   -- Разумеется, я за порядок, если он нам благоприятствует, -- отвечал со смехом барон. Он смеялся, может быть, чересчур громко, поднося вино к губам. -- Борьба с порядком изощряет, -- произнес он. -- Становится острее ум, и развивается изобретательность. Если сравнить первобытных врагов порядка и современных его противников -- разница колоссальная. К нашим услугам прогресс. И как Крупп льет пушки для обеих воюющих сторон, так культура строит бронированные шкафы и тут же кует орудия для их вскрытия. Положительно странно, а если вдуматься, то мудро: мы боремся с порядком и, однако же, не разрушаем его, а созидаем. Скажу больше: если нам совершенно не нужен порядок, то мы до крайности нужны порядку. Не будь воров, громил и вообще преступников всевозможных сортов и родов, разве мог бы существовать теперешний полицейский порядок со всеми его мерами пресечения и предупреждения? Мы -- главная питательная артерия полиции. Какое множество народа существует, украшается галунами и погонами и разъезжает верхами и в пролетках единственно благодаря нам! Все это упразднилось бы, если бы не мы. Поэтому, я лично не испытываю раздражения и злобы против полицейских агентов: они плоть от плоти нашей, неизбежный результат нашего исконного посягательства на основы, на коих зиждется царство мира сего.
   -- Ты так хорошо говоришь, что я перестала дрожать! -- вскричала баронесса.
   -- Моя слабость, -- сказал барон. -- Известно ли тебе, Милли, что стрелка приближается уже к одиннадцати? И что нам предстоит концертировать всю ночь?
   -- Известно, конечно. Но зачем? -- Она вопросительно посмотрела на барона и на Громиловского. -- Кому аккомпанировать!
   -- Играть на виолончели будет барон, а я -- плотник и каменщик...
   Баронесса подняла брови и пожала плечами.
   -- Нельзя ли, наконец, без загадок?
   -- А представь, Милли, я ничего не сказал, а Рыжий понял, только взглянул на расположение нашего номера. Проницательная бестия!
   -- Рабочая скотина и проницательная бестия -- вот какими характеристиками угощает меня его сиятельство. Но я позволю себе объяснить вам, баронесса, поведение нашего общего друга. Есть дела и делишки, за которые не гладят по головке не только тех, кто их учиняет, но и тех, кто, зная о них, в свое время не доносит, кому следует. Щадя нас с вами, барон предпочитает играть втемную и предоставляет нам, в случае неблагополучного исхода предприятия, сослаться на наше полное незнание -- ни в какие подробности он нас не посвящал и, согласитесь, что это крайне великодушно с его стороны.
   -- Что и говорить, -- сосуд благородства! -- сказала баронесса.
   -- Милли, я терпеть не могу уксуса, -- погрозив пальцем, внушительно сказал барон. -- Ужин мы можем, господа, продолжать по мере надобности. Слишком достаточно. А пока закроем его газетами. Милли, за рояль!
   Баронесса сжала губки. Строгим взглядом проводил ее барон... Она стала бренчать. Сначала нехотя. Барон покрыл салфетками и газетами блюда. Подошел и дотронулся до плеча красавицы с ласковой улыбкой. Она болезненно вздрогнула и заиграла громко. Потом все громче и громче звучал рояль.
   Барон вынул из футляра маленькую виолончель и стал водить смычком. Он играл -- многие находили -- мастерски. Участвовал даже в каком-то благотворительном великосветском концерте проездом через губернский город и тогда же выиграл на вечере у губернатора несколько тысяч.
   Гром рояля и пение виолончели наполнили комнату дрожащей и пронизанной музыкальным шумом атмосферой.
   Вильгельм прошелся по номеру. Он и прежде уверял, что у него музыкальное чувство. Размахивая в такт рукой, он взял протянутые бароном во время паузы ключи и отпер плоский, окованный темной бронзой длинный сундук из корабельной просмоленной парусины.

VI
Тоже несвоевременно

   Громиловский достал из сундука топорик, долото, клещи, пилу побольше и толстую узкую "ножовку", несколько рукояток с мягкими для дерева и твердыми для железа коловоротами, правильный прибор, заряжаемый электрическим током, лично им изобретенный еще четыре года назад и с тех пор уже значительно усовершенствованный бароном, и страшной остроты и бриллиантовой закалки треугольный короткий лом о двух неравных плечах.
   Он быстро вынимал инструменты и раскладывал на столе.
   -- Чтобы не вышло недоразумений, Вильгельм, надейся все-таки на свой ум, подчиняйся во всем капитану и прислушивайся к его приказаниям обоими ушами, -- сказал барон, не переставая играть. -- Корабль отчаливает.
   Дверь, которая казалась запертой, распахнулась, и вошел усталый лакей с потупленными глазами.
   Барон заскрипел зубами, но приналег на виолончель, а бывший Рыжий схватил пилу с железной ручкой и стал в такт бить по ней долотом, что совершенно удовлетворило вошедшего и даже не возбудило любопытства. Он был похож на отравленную муху.
   -- Что тебе? -- сурово спросил барон, отрываясь от игры.
   -- Прикажете убрать?
   -- Как ты смел входить без доклаад? -- заревел барон. -- Не смейть убирать, и никаких!
   Он топнул ногой.
   Вильгельм, как ни в чем не бывало, извлекал из пилы мелодичные звонки, а баронесса играла, и только профиль ее был бледен, словно вырезанный из бумаги.
   Лакей оторопел, трусливо уронил челюсть, колени его подогнулись и повисли, как плети, руки.
   -- Ваше сиятельство, ва, ва, ва... прошу меня извинить... я нарочно не дерзал ложиться спать, единственно, чтобы услужить вашему ва, ва, ва сиятельству.
   -- Ты глюпый, смехотворный, такой жалький, -- умилосердись, проговорил барон. -- Надо понимайт, каким господам ты делаешь слюжба. Фуй, пошел прочь. Спокойной тебе ночи... Чичас. И чтобы до утренний завтрак я не видел твоя физиономия.
   -- Слушаю-с, ваше сиятельство.
   -- Но я же тебе, голюбчик, рюсский язык каварю! -- страшно выпучив глаза, вскричал барон.
   -- Не прикажете ли...
   -- О, несносный дюша. Все есть.
   -- А сельтерской выкушаете?
   -- Ты приставал, как банный лист к спина, -- заорал барон и бесцеремонно приподнял полу своего пиджака.
   -- Я оченно виноват перед вашим сиятельством... Но...
   -- Э, ты раскофариваешь? Ты не хотел пробовать мой смычка? -- с добродушным гневом сказал барон и замахнулся на лакея.
   Лакей понял, что это не шутка, перестал трусить, сонное лицо его даже оживилось и, смешно увернувшись от удара, он с искренним хамским умилением произнес:
   -- Сразу видно настоящих господ.
   Когда он исчез, Вильгельм вытянул лицо.
   Барон потряс головой.
   -- Запри за ним дверь, -- приказал он. -- Не все зрячи и догадливы, как ты!
   -- Как это случилось, что дверь...
   -- Тебя следовало бы вздуть...
   -- До чего я испугалась! -- приходя в себя, сказала баронесса.
   -- Но чего же? -- спросил барон. -- Лакей -- идиот.
   -- Но я же вижу, что начинается что-то серьезное.
   -- Живей, живей, с темпераментом. Время. Время! Фуга! Вильгельм. Центр!
   Вильгельм постоял с секунду-другую на ковре, которым обит был паркет, и вдруг посреди комнаты очертил острым ножом около себя круг.
   И в то время, как клавиши уподобились листовому железу, потрясаемому сильной рукой и загудели, загрохотали, а струны виолончели завыли, как ураган, затрещал обнаженный паркет, посыпалась известковая смазка, окаменевшая от времени, выросла в кучу мусора у преддиванного стола, и Вильгельм-Громиловский почувствовал, как долото ударилось в подшивку, проломило ее и остановилось в бронированном цементе.

0x01 graphic

   Плечи у Вильгельма были сильные, его мышцы, как стальные канаты, и яма в пол-аршина в поперечнике была выдолблена им в час с небольшим.
   -- Эх! -- проворчал он, встряхиваясь. -- Дья-воль-щи-на!
   -- Что? Не тяни! Торопись!

VII
Мышонок

   -- Во-первых, да извинит меня прекрасная дама, -- начал Вильгельм. -- Я разоблачился вплоть до нижнего белья... жаль было бы запачкать новый костюм.
   -- Время! -- сухо произнес барон, не сводя с него пытливого взгляда.
   -- Но у меня, с позволения сказать, за пазухой бегает мышонок -- и это во-вторых, а я смертельно боюсь и, кажется, начну сейчас кричать благим матом. Напоролся на целое гнездо. Положим, негодяй голенький. Но смертельно щекотно.
   -- Вытряхивай скорей, -- с отвращением сказал барон.
   -- Я начну визжать, -- затрепетав, вскричала баронесса.
   -- А, в-третьих, -- почти неодолимое препятствие!
   Он объяснил, корчась от мышонка и норовя поймать его сквозь рубаху в ладонь, что приводило барона в ярость, -- что если пустить в ход трехгранку и еще через какой-нибудь час, не раньше, прошибить свод, укрепленный с такой дьявольской предусмотрительностью, то в таком случае нечем будет вскрывать коробку с сардинками, инструмент никуда не будет годен, а действовать плавилкой на цемент -- бесполезно.
   -- Поймал! -- вскричал Вильгельм в заключение, и кровь проступила на его боку сквозь запыленную рубашку.
   -- Ай! -- взвизгнула баронесса.
   Барон закусил губу. Он выждал, пока успокоится баронесса, и сказал, подавляя гнев:
   -- На всякого мудреца довольно простоты. Ты не вынул из ящика сверлилку с черным бриллиантом, а ему поддаются самые твердые горные породы, а электричество под рукой.
   Надо было нажать боковую пружинку, и в особом отделении оказался черный бриллиант.
   -- Новость? -- сказал Вильгельм. -- Ах, черт... Камешек -- ногой отшвырнуть!
   -- После клюкнешь, когда дело будет сделано, -- нажав смычок, остановил барон бывшего Рыжего, собиравшегося налить себе стакан ликера для подкрепления. -- Осовеешь, как, помнишь, в Харькове, где из-за твоей слабости мы проворонили сто тысяч.
   Вильгельм, ворча, оттолкнул стакан и приладил электрический привод к новому коловороту.
   Со сказочной быстротой завертелся инструмент, завизжал, запел, зашипел и вышел насквозь. Рядом с отверстием было сделано второе, третье, четвертое. Когда же просверлен был круг в разных направлениях -- долотом и ломом уже легко было выбрать по частям цемент, и Вильгельм насыпал новую кучу мусора у рояля.
   -- Поняла, что вы хотите делать! -- все по-прежнему бледная, побелевшими губами прошептала баронесса, изнемогая от волнения. -- Право же, отнимаются руки. Как раз под нами отделение Нью-Йоркского кредита! Как мне не пришло в голову раньше!
   Барон дал ей отпить из бокала глоток шампанского. Тот же бокал протянул Вильгельму и, что осталось на дне, выпил сам.
   Баронесса колотила по клавишам, и, несмотря на шампанское, стучали ее зубы.
   -- Какое безумие, -- говорила она отрывисто. -- У американцев всегда самострелы, капканы, звонки во все полицейские участки... Чего нам еще недоставало?
   -- А огненное счастье борьбы? А блаженство ставки на жизнь и на смерть? А миллионы? Тише, дурочка. Тсс... Милли. Будут бриллиантовые пряжки на туфлях. Ну, живо. Фуга!
   Он все играл одну и ту же пьесу. И пели, и выли, и плакали, и рыдали, и стонали, и грезили струны его виолончели, и лихорадочно прыгали, задыхаясь от погони друг за другом и от неистовой скачки, костяные клавиши под тоненькими пальчиками баронессы.

VIII
Пролом

   В нижнем этаже день и ночь горело электричество. Окна были занавешены до половины темно-зеленым шелком; нельзя было видеть, что делается в банке, когда в нем сидят и ходят. Но с улицы городовой или случайный прохожий мог быть свидетелем странной сцены спуска с потолка по канату человеческих фигур. Наконец, в банке могли дежурить...
   Пока электрический коловорот просверливал последнюю дыру, Вильгельм высказывал эти соображения, пришедшие ему в голову.
   -- Отчего же раньше молчал? -- насмешливо спросил барон.
   -- Ты, барон, капитан корабля и распоряжаешься произвольно... Некогда было всего сразу обмозговать! -- отвечал Вильгельм.
   -- То-то же! Наш номер расположен не над помещением на улицу, а над кладовой -- над стальной комнатой. На улицу -- кабинет директора, равняющийся едва половине нашего номера. Пролом сделан на указанном мною месте, и спустимся мы как раз в кладовую, а кладовая изолирована толстейшими стенами.
   Барон низко наклонился над коловоротом, который все вертелся.
   -- Смотри, ажурная работа, а ни искры света, значит -- темно. Итак, не разговаривай. Все предусмотрено, даже сигналы. И сторожей нет. Дирекция давно спит на лаврах безопасности. И что такое сторож? Я еще никогда и никого не усыплял... Но перед исключительными затруднениями, понимаешь, не останавливаюсь.
   Баронесса поникла головкой, чувствуя ломоту в локтях, плечах и пальцах.
   Барон пилил на виолончели. А Вильгельм выламывал куски цемента; ширилась брешь.
   Барон и баронесса не слышали, но Вильгельм слышал -- как штукатурка, падая на металлический стол посреди кладовой, извлекала из его доски унылые, тревожные и зовущие на помощь звуки.
   Вот он швырнул комком мусора в барона.
   -- Что?
   -- Лестницу!
   Барон вынул из футляра тонкий шелковый канат, продетый через деревянные шарики, укрепленные на расстоянии аршина друг от друга.

0x01 graphic

   И едва успел барон надеть канат конечной петлей на крюк, предусмотрительно вверченный им в паркет еще вчера, взвешивая все подробности нападения на банк, -- как Вильгельм провалился в нижний этаж, и долго поднималась пыль из пролома, коричневая, густая, скрипевшая на зубах.
   Слезы побежали по щекам баронессы. Барон затаил дыхание. Он ждал -- какой знак подаст Вильгельм, и с каждым ударом сердца уверенность его нарастала, и возвращалось бодрое настроение.
   Вильгельм долго не шевелился. Вдруг внизу вспыхнул электрический фонарик, и пепельно-голубоватый свет заколебался в столбе пыли, которая еще носилась над проломом. Барон взял со стола плавильную лампу, лом, другие инструменты и сказал молодой женщине:
   -- Можешь отдохнуть. Будь достойной подругой и не теряй мужества. А услышишь стук оттуда, -- он указал на пролом, -- опять и опять тарантеллу. Отдохнем за границей. Может погубить только чудо.
   И по канату он нырнул под пол.

IX
Нервы Милли

   Милли была, утонченная натура. Она получила воспитание в знаменитом хоре "Толстой Розы", которая из своего прозвища сделала фамилию и иногда подписывалась "Толстая". У Толстой Розы был в Познани очаровательный замок, где она проводила лето, окруженная прекрасными подрастающими созданиями, которыми она торговала, как торговала бы яблоками и апельсинами, если бы у нее был фруктовый магазин. Певичек всякого рода со слабенькими голосами, но со смазливыми мордочками и с гибким телом, она поставляла во все увеселительные сады и театры мира и нажила не один миллион. Теперь она оставила ремесло своей молодости, вышла замуж за нью-йоркского банкира, дела которого требовали поправки, ведет честную буржуазную жизнь, и бриллианты в ее ушах считаются самой чистой розово-красной воды, какая только известна ювелирам. Прежние враги и завистники Толстой Розы, и даже барон, уверяют, что этот розово-красный отблеск знаменует собой кровь девушек, которых воспитывала Толстая Роза. Впрочем, барон относился к Толстой Розе с уважением и на Новый год посылал ей открытку. А Толстая Роза в прошлом году с материнской нежностью встретила в Биаррице Милли, хотя ничего не подарила ей.
   Милли когда-то была оценена в крупную сумму, и на ее манеры было обращено особое внимание; и оттого она так в совершенстве умела играть тарантеллу. Еще она могла петь шансонетку: "Par ci, par lБ -- et voila" {"Par ci, par la -- et voila" -- "Туда-сюда -- и вуаля" (фр.).}. Если бы она осталась одна на свете, шансонетка прокормила бы ее: ничто не может быть пикантнее и вместе с тем наивнее. Бывший персидский шах восхищался ею подряд два года в Одессе.
   Одним словом, нервы Милли не выдержали и, когда барон исчез, а она, подойдя, к шторе и приподняв ее, увидела, что на перекрестке стоит не один городовой -- их было трое, и все они отдавали честь подошедшему офицеру -- она потеряла сознание, упала в кресло и уронила головку на мраморный подоконник.
   Прошла вечность..
   -- Милли! -- окликнул баронессу знакомый голос.
   Она увидела над собой запыленное лицо барона.
   -- Полиция! -- произнесла она с ужасом.
   -- Где?

0x01 graphic

   Молодая женщина с тоской посмотрела на перекресток. Помощника пристава и двух городовых уже не было. Стоял по-прежнему, как монумент, постовой городовой, только пониже ростом.
   -- Вольдемар, Боже мой, бежим!
   -- "Бежим, спешим!" -- передразнил барон. -- Ты, ангел мой, с ума сходишь. Меньше всего ожидал я от тебя... Хороша подруга, которая, как, свинец, тянет ко дну. Мне крылья нужны. Полно, -- девчонка, успокойся! Смотри, как рассветает. Сыграй-ка что-нибудь безумно бравурное.
   -- Когда я тебя вижу -- перестаю бояться, -- с бледной улыбкой покорно сказала Милли и пересела к роялю.
   А барон нагнулся к ее маленькому ушку и сказал:
   -- Сейчас будем вскрывать сардинки.
   -- Все, как во сне, -- проговорила она и бросила руки на клавиши.
   -- Крепись же, -- сказал он и снова прыгнул в пролом.

X
Операция

   Вильгельм Громиловский, острый профиль которого озарен был белым светом плавильной лампы, заряженной электричеством, держал асбестовый рожок в руке, и пламя, выдуваемое с силой, широким языком лизало дверку несгораемого шкафа. Сталь из красной становилась голубоватой, лишь местами покрытой пунцовыми пятнами.
   Барон взглянул на дверку, потер руки.
   -- Созрело!
   Взял трехгранку, нажал на раскаленную сталь острием и ударил молотом. Трехгранка вошла в стальную броню, как нож в масло. Уперев трехгранку на железную подстановку, так что образовался рычаг с длинным и коротким плечом, барон быстро взрезал броню, и она свернулась в местах разреза и покоробилась, как жесть.
   -- На наше счастье, ужасно прескверно делают на заводах все эти несгораемые вещи, -- насмешливо заметил барон. -- Потуши лампу. Мошенники! А деньги лупят настоящие!
   Дверка распахнулась.
   -- Поджарь, -- сказал барон, -- еще вон ту коробку. Может быть, только документы. Но спрос не беда.
   Он вынул из отделений шкафа толстую пачку английских, французских, немецких и русских банковых билетов и рассовал их по карманам.
   -- И ты! -- крикнул он. -- Половина твоя!
   Вильгельм почувствовал тяжесть за пазухой своей мокрой от пота и черной от пыли сорочки и усерднее приналег на другой шкаф.
   Пламенный язык с шипением лизал бронированную сталь.

0x01 graphic

   Шкаф оказался тоже с деньгами. Барон ощупал карманы и вздувшуюся грудь, посмотрел на вздувшуюся грудь Вильгельма, на часы, на секунду задумался и сказал:
   -- Голконду сразу не заберешь, да и чутье не обманывает: в остальных ящиках и тайниках должны быть бриллианты, именные билеты и прочие подозрительные ценности.
   -- Подозрительные?
   -- Потому что опасные... они имеют приметы, а вынимать камни -- не стоит игра свеч.
   -- Ступай, а я останусь, -- с жадно засверкавшими глазами сказал Вильгельм.
   -- Застрелю, -- со свирепой улыбкой сказал барон.
   -- Боишься, что застряну?
   -- Наверняка.
   Вильгельм пожал плечами и опустил руки.
   -- Твой слуга.
   Барон поднялся по канату первым, за ним -- Вильгельм.
   При свете электрических ламп и яркой утренней зари, лившей свои лучи из-под полуопущенной шторы огромного окна, странный вид являла собою комната. Груды мусора, на всем пыль -- и серая, как тень, Милли, в изнеможении бившая по клавишам окоченевшими пальчиками.
   Барон кивнул ей.
   -- Брось. Подкрепимся. Уложи свои вещицы. Три часа, а в банк приходят -- в девять, положим, в восемь. Вильгельм, мусор убрать.
   -- Куда?
   -- Под кровать, а часть -- нидер {...нидер -- вниз, от нем. nieder.}. Ну, и вычистить ковер щеткой и заплату пришпилить обратно -- кнопками... С восьмичасовым поездом будем уже далеко. Поверь, если я ездил вчера в Сестрорецк, то тоже недаром, не только ради тех причин, о которых я тебе, Вильгельм, поведал. Все уже было решено и, если бы я не встретил тебя, я сделал бы один. И, может быть, было бы лучше: дележки не было бы! -- засмеялся барон. -- Силен во мне товарищ. За Выборгом запутаем след. Вчера из Сестрорецка уже выехал приблизительно похожий на меня и с такой же спутницей -- только она под вуалью -- барон Вольдемар Игельштром. Сыскная погоня помчится и, руководствуясь банальной психологией, сделает угонку в сторону за этой четой, а мы докатим до Або, сядем на пароход и -- в Стокгольм, и в Копенгаген... Дружески расстанемся, Вильгельм, и, если вновь появимся в Петербурге, то уже в другом одеянии и под другими знаками.
   Он вымылся у рукомойника и то же сделал Вильгельм, когда окончил уборку номера. Оба они оделись джентльменами, а слабонервная Милли попыталась заснуть. Товарищи сняли запыленные газеты и принялись за остатки ужина. Чокнулись.
   -- А разве нельзя сейчас уйти? -- спросил Громиловский, устремив на барона взгляд.
   -- Можно, но трудно. Надо дождаться все-таки же настоящего утра. Должно быть правдоподобно.
   -- У тебя не работают кузнецы в душе?
   -- Не трушу ли я? Трусость бывает двух родов -- глупая и умная. Глупый, большей частью, выдает себя. Великолепно сделал дело, а в три часа удирает и сразу обращает на себя внимание.
   -- Но видишь ли, я музыкант, гость, и смешно же оставаться на всю ночь.
   -- Ты прав, -- забарабанив пальцами по столу, сказал барон. -- Но без меня оступишься. С тобой огромные деньги.
   -- Глазам своим не верю и рукам! -- раздвигая пиявки до ушей, проговорил Вильгельм.
   -- Но черт с тобой. Непрактичность есть глупость и должна быть наказана; да за что мы пострадаем? Таким образом, я предпочел бы, чтобы ты оставался с нами. Ты гость, но мы пригласили тебя ночевать. Может быть, виолончель опять сейчас запоет. Вильгельм, я буду неспокоен, если ты уйдешь. Меня начинают одолевать дурные предчувствия, а знаешь, я в этом отношении не ошибался.
   -- Как хочешь, -- тоже барабаня пальцами, проговорил Вильгельм, и глаза его не были потуплены.
   -- Значит?
   -- Нет.
   -- Стоишь на своем?
   -- Да, барон, на своем. Я нахожу, что подозрительно оставаться именно на всю ночь... Отчего же не воспользоваться шансами? Охотно подожду тебя у Выборгского вокзала в гостинице. Возьму футляр с виолончелью, приеду и займу скромный номерок, а швейцар выпустит меня, само собой разумеется, без всяких...
   Баронесса лежала на постели, и глаза смыкались, и свинцовые веки опускались с неудержимой тяжестью. Но теперь сон отлетел, энергия возвратилась. Она вскочила, оделась по-дорожному за портьерой и вышла к мужчинам.
   -- Я тоже хочу есть и пить, -- щурясь на свет, сказала она и протянула свои тонкие руки к барону.
   Он посадил ее около себя.
   -- Не спишь. Слышишь, что задумал Вильгельм?
   -- Он прав. Отчего же ему не уехать вперед? Только не надо ему давать ничего с собой: явился он с пустыми руками.
   -- На первый взгляд, логично. Но откуда же моя тоска? -- с тревогой в голосе спросил барон. -- Ну, хорошо, да будет по-твоему, если и Милли находит.
   Вильгельм торопливо доел салат из рябчика, запил ликером, и, еще облизывая губы и вытирая усы рукой -- носовой платок он забыл купить -- стал прощаться.
   -- Я уверен, до скорого свиданья!
   Он надел свой модный реглан, шляпу и в самом веселом и радостном настроении, утомленный, но и счастливый, направился к дверям, оглядываясь на баронессу и барона и кивая им головой.

XI
Сыщик

   Лицом к лицу, пройдя крохотную переднюю номера, на пороге выходной двери он столкнулся с сонной физиономией разбитого усталостью лакея.
   Вильгельм отшатнулся.
   -- Изволите уходить? -- вяло спросил лакей.
   -- Проводи и получи на чай.
   Сонная физиономия преобразилась. Продольные морщины лакейского лица раздвинулись поперечной улыбкой, в хитрых серых глазах вспыхнули огоньки насмешки и торжества, стан распрямился, протянулись твердые, как железо, руки и схватили Вильгельма за оба плеча.
   -- Сколько дал бы ты мне на чай? Назад!
   Он втолкнул его в номер, запер дверь за собой и тоже вошел.
   -- Чисто вы обделали дело, господа, -- сказал он и вынул из карманов по револьверу.
   Барон стал бледен, как будто внезапно поседел.
   -- Как ти осмелил! -- закричал он.
   -- Полно ломаться, -- спокойно сказал лакей.
   -- С кем имею честь? -- спросил барон.
   -- С сыщиком!
   Барон заморгал. Не сразу понял. Вильгельм сел на кончик стула, а Милли в немой ярости начала грызть свои ногти; и ненавистью и злобой загорелись ее глаза.
   -- Ну, что же? -- начал сыщик. -- Карты раскрыты, маски сорваны, а молодцы. Барон Игельштром несколько лет носил графскую корону и, как только вошел знаменитый Музыкант, я издали, по его трости, узнал в нем сотрудника. Может быть, я, конечно, сделал бы несколько ошибок, если бы рассказал план барона во всей его связности. Но в общем я был убежден еще полгода назад, когда получил в гостинице место лакея, что непременно будет сделан пролом в этом номере и банк будет ограблен. Иначе какой черт заставил бы меня ходить во фраке и сносить брань капризных гостей, в особенности вот таких нервных дамочек... Смотрит на меня, как рассерженная кошечка, -- презрительно-ласково прервал он себя и продолжал: -- Идея обобрать банк именно таким способом принадлежит, конечно, к числу самых простых, при современной технике и высокой интеллигентности лиц, посвятивших себя прибыльному ремеслу. Несколько лет, с тех пор, как в столице начались ежедневные очередные разгромы квартир и магазинов, я делал теоретические разыскания таких мест, где возможны новые взломы и разгромы, и меня чутье не обманывало. Признаюсь только, что я сначала мало интересовался вопросом о поимке взломщиков. Но когда я убедился, что уменье читать в таинственной книге воровских судеб Петербурга мною постигнуто почти в совершенстве, я выступил на активный путь. Вы удивляетесь, барон, баронесса и великий маэстро Громиловский, к чему я столько говорю, и обдумываете, как бы отделаться от меня и всадить, по возможности неслышно, пулю в лоб моей нежеланной особе; я, однако, неусыпно слежу за малейшим вашим движением и, как у вас, барон, в серьезную минуту бывает потребность болтать и вторгаться в метафизику -- я кое-что подслушал из ваших разговоров, -- и это вполне естественно, -- так и у меня есть склонность поговорить, с той только разницей, что все, что я ни делаю и ни говорю -- целесообразно. Пожалуйста, успокойтесь и положите руки на стол. Я не говорю "поднимите", но положите. Мои щенки заряжены. И, кроме того, в руках у меня проволока: нажму кнопку и подниму тревогу.
   Барон солидно посмотрел на Милли и Вильгельма и сказал:
   -- Мы должны исполнить требование господина сыщика, потому что, -- весело прибавил он, -- я начинаю подозревать, что возможен компромисс. Коса наскочила на камень. Отрицать факт нельзя. Мы всего не считали, и не знаем в точности, какая у нас сумма, но приблизительно около трехсот тысяч. Увы, расчеты на большее не оправдались. Сколько именно хотели бы вы получить?
   -- Все.
   -- Все? -- вскричал барон и привстал с места.
   -- Сидите, -- сделав движение своими бульдогами, приказал сыщик.
   Баронесса уронила голову на грудь и заломила руки.
   Вильгельм устремил на сыщика косой взгляд отчаяния.
   -- Все, -- продолжал сыщик. -- Право на моей стороне. Сообразите хорошенько. До сих пор ни один очередной разгром, за весьма редкими исключениями, не был раскрыт; преступники оставались безнаказанными; вошло в норму -- коробки вскрыты, сардинки съедены, и концы канули в воду. Но вдруг величайший взломщик нашего времени, краса и гордость всей воровской вселенной, сам сравнивающий себя с Наполеоном, барон Игельштром и он же граф Венцлавский -- не упоминаю о других его титулах и званиях -- схвачен мною на месте преступления -- и не случайно, а с применением такого психологического метода, который смело может быть назван научным. Какой почет, слава, какой треск!
   -- И ни копейки денег! Полноте! -- брезгливо вскричал барон.
   -- Нельзя сказать, что ни копейки. Тысячами пахнет, но заработанными честно. Тратить времени не будем, -- сухо заключил сыщик. -- Требую все, и только великодушие мое оставляет вам капиталы, распределенные вами по разным банкам.

XII
Торг

   -- Но послушайте же, надо иметь немного совести, -- кисло рассмеявшись, сказал барон. -- Ведь это же хуже всякого разгрома.
   -- Погром разгрома, -- согласился сыщик. -- Если бы можно было заниматься и дальше выслеживанием таких чудесных краж, я бы удовольствовался казенным процентом. Например, предвижу на этой неделе несколько мелких разгромов и даже укажу номера домов, где они произойдут. Но не так-то легко совпадение моей личности с личностями тех мастеров. И шкурка вычинки не стоит. Повторяю: -- все! В таком случае, я своевременно, еще до обнаружения разгрома, подам автомобиль и вместе уедем. Я в качестве провожающего вас от гостиницы лакея -- вы такой почетный гость -- а вы -- подальше от тюрьмы. Нет другого выбора.
   -- Простите, -- пыхтя и отдуваясь, после минутного молчания сказал барон. -- Собственно говоря, я не ожидал встретить такого представителя полицейского сыска; вы обнаружили остроумие с одной стороны и жадность с другой. Но сомневаюсь, не товарища ли по оружию я имею счастье видеть перед собой?
   -- Я -- сыщик, но я -- доброволец. Я, так сказать, Пинкертон. Самоучка. И представляю собой совершенно самостоятельный, самодовлеющий, автономный мир.
   -- Очень и очень любопытно, -- сказал барон, и лицо его просияло. -- Присядьте с нами, пожалуйста, и за трапезой побеседуем мирно. Бояться нечего, -- обратился он к Вильгельму. -- Успокойся, Милли. В лице неизвестного детектива мы, вероятнее всего, приобрели друга. Спрос беды не чинит. Ну, уж если так стоит дело, поладим; не опасайтесь и вы нас! -- снисходительно сказал он добровольцу. -- Может быть, с нами такие средства защиты и нападения, о которых вы не подозреваете, несмотря на все ваши глубокие познания. Здравый смысл должен же вам подсказать, что в настоящее время возможны только добрососедские переговоры и вытекающие из них отношения. У вас хорошая специальность. Мне приходило в голову, что, пожалуй, возможно иногда наткнуться на неожиданность в этом роде; но тогда я работал в Лондоне, вернее, учился работать. Я очень ценю вашу находчивость и отдаю должное вашей наглости. Но вы бы не умалились в росте в моем представлении о вас, если бы потребовали половину, даже треть или четверть...
   -- Все!
   -- Непреклонны?
   -- Теперь четыре часа. Остается три. Но если все это бесконечное время, равное вечности, вы пожелали бы употребить на убеждение меня в угодном вам направлении, ваше красноречие не подвинуло бы меня ни на волос. Поймите, надо быть маньяком или сумасшедшим, чтобы бросить сцену, на которой я имел успех, и невесту, которая горячо любила меня, и всецело предаться овладевшей мной идее. Я не спал ночей, бродил по Петербургу, поступал то в дворники, то в швейцары, то делался приказчиком, наконец, стал лакеем. В меня вселился легион бесов, одержимых сыскным зудом. Я ничего не читал, кроме сыскных повестей и романов, знаком с мемуарами всех выдающихся сыщиков, с живыми сыщиками, изучал их психологию, удивлялся их тупости и страдал от нее, бывал на всех уголовных процессах, где судились не только крупные, но и мелкие воры и воришки. Я потратил бездну энергии. Был момент, когда я хотел наложить на себя руки; истерзанный мечтами и призраками, я совсем уподобился кладоискателю; он разыскивает сокровища, которые ему мерещатся и которые, действительно, существуют, но каждый раз золото превращается в кучу битых черепков. И вот я держу в руках клад, отысканный мною по всем правилам изобретенного мною метода. Под моей ногой трепещет сам король взломщиков, первый чемпион мира, побивший все рекорды грабительства, вооруженного последними словами техники и науки, престидижитатор воровской удачи, пожиратель банков, превращающий несгораемые броненосцы в жалкие жестяные коробки, -- и я уступлю ему, и разделю с ним плоды своей победы, своей преданности путеводной звезде, сиявшей мне так долго и томившей меня неизвестностью! Я поделюсь с ним плодами своих бессонниц! Или все и -- дружба, или ничего и -- вражда. От меня мое все равно не уйдет. Вместо трехсот тысяч, я получу каких-нибудь три тысячи, но у меня тогда будет миллион впереди... а каторга у вас.

XIII
Барон согласился

   Пот крупными каплями выступил на лбу барона.
   -- Но если все, -- проговорил он, -- то неужели не примете в соображение, что мы вынули собственноручно горячие каштаны? Триста или, может быть, даже четыреста тысяч! Вы сумасшедший.
   -- Нам, пожалуй, наконец, надо уступить, -- подал голос мокрый от пота Вильгельм.
   -- Молчи, ослиная голова! -- закричал барон в припадке внезапного бешенства.
   -- Не надо горячиться, -- сказал доброволец сыска. -- Вы ровно ничего не теряете, отдавая мне все -- теряет банк.
   -- Но мы же рисковали!
   -- Риск я беру на себя, а за труд вы можете получить -- я на это готов -- столько, сколько я получу от банка, если вы откажетесь от моего определенного предложения.
   -- Ну, послушайте, давайте выпьем! У нас тут кое-что осталось.
   -- Я пока не пью. Я тверд, меня ничем не вскроете.
   Молодой человек, с насмешливым торжеством опустив руки с бульдогами, смотрел на барона.
   -- Сколько же вы хотите нам дать? -- спросила Милли из-за плеча барона.
   -- На путевые расходы и на оплату счета...
   Он вынул из кармана счет и показал барону. Наклеена была марка и стояла расписка управляющего.
   -- Кто же заплатил? -- удивился барон.
   -- Я.
   -- Вы были убеждены, что все кончится так?
   -- Я был убежден.
   -- Меня товарищи называли гением, но вижу -- гений вы!
   -- Благодарю вас.
   Барон опять промолчал.
   -- Из такой огромной суммы, какую примете от нас, можно было бы дать нам хоть треть. Я не говорю половину... треть.
   -- Не торгуйтесь. Я уже сказал, сколько... Эти три часа можем спокойно провести.
   -- Безопасно?
   -- Не знаю. Усните. Я разбужу вас.

XIV
Третья система

   -- Таким тоном говорите и такой вы основательный!.. Но как вы думаете, могу ли я заснуть спокойно? -- спросил барон.
   -- Случай играет большую роль.
   -- А если, -- заметил барон Игельштром, -- случай и логика одно и то же? Мы просверлили дыру, и я знаю, что действовал я математически правильно и предусмотрел малейшие детали. А вы просверлили дыру у меня в черепе, прежде чем я еще приехал сюда. Для вас случай -- я, а для меня случай -- вы. А на самом деле и у вас, и у меня строжайшая система и кто скажет... извините, я до сих пор не знаю вашего имени и отчества?
   -- Иван.
   -- Позвольте мне называть вас Иваном Николаевичем?!
   -- Как хотите.
   -- Я намерен задать вопрос... А что, если рядом с нашими системами работает еще какая-нибудь третья? Если какой-нибудь там Спиридон Разумникович вытачивает нам обоим сюрприз?
   -- Приятно болтать с умным человеком, -- наклонив голову, проговорил Иван Николаевич. -- Но я сейчас предпочитаю действительность. Несомненно, вы будете спать спокойнее, если последуете примеру великого маэстро Громиловского, который благоволит передать мне деньги, отдувающиеся у него под жилетом и во всех карманах. Достаточно, если я заплачу ему за труд, все-таки, сравнительно роскошно... Тысяча должна вас удовлетворить, маэстро.
   Странно запрыгали пиявки в углах губ Вильгельма. Он стал вытаскивать из жилета и из карманов пачки кредитных билетов. В заднем кармане осталась небольшая пачка. Иван Николаевич сделал вид, что не замечает.
   -- По губам текло, -- сострил Вильгельм. -- Эх, доля наша. Я предпочел бы мелочь, -- проговорил он и отказался от двух пятисотрублевых билетов.
   Иван Николаевич сунул ему десять радужных.
   -- Ничего подобного не случалось со мной в течение всей моей карьеры! -- сказал барон. -- Согласен, что я в дураках. Вы -- умница. Комета летит в сумраке, но хлоп, встречается с другой и должна ей уступить. Куда же вы положите деньги? -- спросил барон Ивана Николаевича, сгребавшего кредитки и крупные ренты к углу стола.
   -- Найдется куда, -- отвечал Иван Николаевич, из-под фрака вытащил каучуковый мешок и быстро и аккуратно сложил в него деньги.
   Мешок, сначала маленький, раздулся и стал средних размеров. Милли смотрела на мешок, смотрели барон и Вильгельм. Мешок казался им прожорливой лягушкой с красным брюхом и с широким ртом, отороченным стальными дугами. Щелкнула застежка, наелась лягушка.
   -- Могу уйти? -- спросил Вильгельм.
   -- Конечно. И нечего провожать вас. Недоразумений не может быть. Швейцар не спит.
   -- Прощай, дружище! -- растроганно сказал Вильгельм.
   Веки у барона упали. Он усталым голосом брезгливо сказал:
   -- Проваливай!
   -- Милли, можно поцеловать вашу ручку?
   -- Убирайся к черту! -- вскричала баронесса.
   -- Милли, не надо быть вульгарной, -- посоветовал барон. -- Ты многим обязана Вильгельму. Уже тем, что ты со мной!
   -- Я ему сейчас готова расцарапать лицо за это!
   -- Недаром я назвал вас кошечкой, -- засмеявшись углами глаз, сказал Иван Николаевич.
   -- Милли, -- продолжал Вильгельм, -- вы не любили меня, я был рыжий. Если бы я был светлый блондин или черный, как теперь, я завоевал бы ваше сердце. Но дайте же мне, прошу, вашу руку. Не знаю, когда еще мы встретимся. Бывают и у меня предчувствия. Мы провели втроем отчаянную ночь. Разве забываются такие минуты? Они соединяют людей на всю жизнь. Прощай, старина! -- всхлипнув, проговорил чувствительный Вильгельм.
   -- Прощай, -- смягчился барон и поцеловался с ним.
   Тогда Милли встала и тоже поцеловалась с Вильгельмом.
   -- Может быть, я виновата пред тобой, -- сказала она. -- Но ни за что меня нельзя осуждать. Я самая несчастная женщина в мире, если хорошенько вдуматься.
   -- Милли, не место покаянным признаниям, -- заметил барон.
   Иван Николаевич проводил Вильгельма глазами, взвесив и оценив его метким взглядом, и снова повернулся к барону.
   -- Мешок этот, -- сказал он, сжимая раздувшуюся лягушку под мышкой, -- я купил еще вчера, и мне приятно врезать в вашу память эту маленькую подробность.
   -- Помните, Иван Николаевич, -- строго сказал барон, -- что вы берете на себя ответственность за нашу неприкосновенность. Я растерялся и прямо скажу вам, не знаю еще окончательно, с кем имею дело. Но что бы вы сделали, если бы Вильгельм, ограбленный вами наравне со мной, отправился сейчас в сыскную полицию и заявил бы обо всем случившемся? То есть предположите, что у него тоже сложилась какая-нибудь своя система!
   -- Может быть, есть некоторая вероятность. Но я нарочно оставил в заднем кармане его жакетки порядочную пачку, чтобы она послужила для его маленькой души якорем, брошенным у наших берегов.
   -- Он неспособен! -- сказала Милли.
   -- Правда, он из порядочных. Какой вы, черт возьми, психолог! Не гневайтесь, что я так ощупываю вас со всех сторон.
   -- Пожалуйста.
   -- Я вижу, что вам самому лестно мое удивление; все же не кто-нибудь, а барон Игельштром, граф Венцлавский и прочая и прочая. А любопытно! Меня поражает ваша предусмотрительность и, я бы сказал, провиденциальность. А принципов у вас нет, -- раздумчиво начал барон, и веки его, которые потемнели и сморщились, с трудом поднимались.
   -- Лично у меня, например, есть теория жизни и свой взгляд на государственность и общественность, вдохновляющий меня и дающий мне поддержку в трудные моменты. А вы, хотя и сшибли меня своим натиском, работаете с одними алгебраическими выкладками. Не поскользнитесь. Предостерегаю вас. Я именно к тому веду речь, что на вас нельзя положиться. Мне нет расчета, конечно, сейчас поднимать шум, -- что делать: будут удачи. Я люблю жизнь, борьбу за жизнь, люблю свою личность, люблю красоваться ею перед себе подобными и верю в свою звезду. Но вы, на моих глазах, в короткий час нашего близкого знакомства, круто повернули с избранного вами пути. Я последователен, а вы ринулись в сторону за добычей. Я грабитель, бандит, но меня оправдывает идея. Я, так сказать, неузаконенный бандит. А вы кто? Не бандит, потому что вы не товарищ. Узаконенный бандит? Нет. Вы враг их и враг мой. Чей же вы друг? И через час не перемените ли курс? Поэтому, как же я засну спокойно? Вы можете сами убежать и оставить нас, на произвол судьбы, заперев в номере, вызвать полицию и предать нас. Повторяю, однако, что вы еще не знаете, какими средствами защиты и нападения я располагаю!
   Глаза его раскрылись, внезапно засверкавшие голубыми молниями, и он встал во весь свой большой рост.
   -- Хотите напугать?
   -- Я не хочу попасть к черту на рога. И я не один, со мной женщина!
   -- Я умру! -- вскричала Милли.
   -- Ты часто умираешь, -- раздраженно сказал барон. -- Но сегодня твоя смерть была бы естественна.
   -- Во всяком случае, желаю вам, барон и баронесса, спокойной ночи, -- сухо сказал Иван Николаевич с поклоном.
   -- Я должен иметь гарантии спокойствия.
   -- Я не могу их вам дать. Барон, мне кажется, что вы что-то пережевываете и перевариваете. Не народилась ли у вас третья система взамен потерпевшей крушение?
   -- Я перевариваю то, что французы называют ресигнацией -- покорностью судьбе. Но слушайте, Иван Николаевич, если вы без борьбы с моей стороны получили от меня деньги, это значит, что вы получили бы их через час, через два и через три.
   -- Мне кажется.
   -- Не кажется, а наверное получили бы. Теперь я должен буду вас стеречь и попрошу вас остаться в моем номере, или я неотступно должен буду стоять у вашей каморки. Между тем, если бы вы оставили деньги у меня в номере, то вам надо было бы только призвать неиссякаемую энергию вашей молодости и постоять все это время на часах. Лучше будет, если вы будете стеречь меня, а не я вас -- для меня лучше. От сильного напряжения я могу сойти с ума.
   -- Вы не сойдете с ума, -- возразил Иван Николаевич и с неожиданной решимостью, и с верой в свою силу и неотразимость своей системы проговорил: -- Пожалуй, мешок я оставлю у вас. Вы никуда не уйдете. Из окна не выпрыгнете, потому что уже светло и высоко, и было бы глупо; через банк -- стальная комната, и вам не выбраться без посторонней помощи, и надо будет взломать еще несколько дверей. Но имейте в виду, что я запру дверь на замок снаружи и за полчаса до отъезда постучу. Автомобиль будет уже ждать вас. А в швейцарской объявите, что я провожаю вас. Да, да, будет лучше, если бы будете свежи и бодры.
   -- Так что вы доверяете мне? -- спросил барон, преодолевая необычайное волнение, овладевшее им.
   -- Я, конечно, не доверяю вам. Вы бы все сделали, вплоть до убийства, лишь бы только уйти с этим мешком. Но уйти невозможно. Я доверяю невозможности.
   -- Благодарю вас за несколько минут отдыха, в котором я нуждаюсь, конечно, больше, чем вы, -- сказал барон. -- Я засну, может быть, с мыслью о том, что вы тихонько войдете -- ключ у вас -- и заберете свою сумку, тем более, что вы кладете ее у самых дверей, а я могу не услышать, потому что сон мой будет свинцовый. Однако, что же делать?
   -- Барон, вы уже, наверное, приняли в соображение, -- сказал Иван Николаевич, -- что я не могу легко уйти из гостиницы, да еще с очень заметным мешком под мышкой. Другое дело, если я уеду провожать вас на вокзал. В сущности, я уже связан с вами и, возможно, что в пути мы обсудим некоторые пункты возможного товарищества нашего и придем к какому-нибудь соглашению.
   -- Вы лукавите; но мы можем пожать друг другу руку? -- сказал барон.
   -- Можем.
   Иван Николаевич протянул руку и барон крепко пожал ее. Иван Николаевич сделал несколько шагов назад, поклонился баронессе, положил деньги на стол, потрогал ковер на месте перелома, поправил загиб и удалился с новым поклоном у дверей.
   Ключ щелкнул за ним.
   -- Страшный человек, -- тихо сказал барон Милли.
   Милли шаталась. У нее было такое ощущение, как будто распухла голова. Она изнемогла и ослабела и, не раздеваясь, упала на постель. Когда же засыпала, дрожь пробежала по ее телу, и барон почувствовал, как она вся встрепенулась и ударила его коленями.
   Но он не мог заснуть. Мелькал перед ним лакейский фрак на черном коленкоре, а на голову его, казалось, сыпались куски едкой штукатурки. Через полчаса он вскочил: у открытого окна чирикали воробьи и ворковали голуби.

XV
Барон исчез

   -- Вольдемар, -- не своим голосом закричала Милли, посмотрев со страхом на место рядом с собой, где лежал барон, и застонала от боли и ужаса: его не было.
   Встрепанная, в полурасстегнутом платье, она выскочила из-за драпировки.
   В дверь стучали.
   -- Кто там?
   -- Можно войти?
   -- Вы, Иван?
   -- Так точно.
   -- Войдите.
   Иван Николаевич вошел с потупленными глазами.
   -- Вы не видали барона? -- встревоженно спросила Милли.
   -- Барона я не видал, -- отвечал мгновенно оживший лакей. -- Разве они вышли?
   -- Его нет.
   -- Не может быть!
   Иван Николаевич быстро обошел номер, заглянул во все углы и даже в платяной шкаф.
   И тут хриплый крик чувства, похожего на отчаяние и вместе на бешенство, вырвался из его груди: на стуле, где лежал мешок с деньгами, белелась записка, прикрывая собой небольшую пачку сторублевок.
   Он подбежал и не сразу понял содержание записки. Милли из-за его плеча прочитала записку:
   "Третья система. Иван, если хочешь уцелеть, немедленно увези баронессу на вокзал. Заграничный паспорт на имя архангельского купца Смирнова и его супруги в зеленом саквояже. Проводи баронессу за границу, будешь щедро награжден".
   -- Без ножа зарезал! -- сказал Иван Николаевич, насилу придя в себя, и еще раз пробежал записку. С презрением взглянул он на деньги. -- На кой черт ты мне? -- вскричал он. -- Я-то ворона! Кого упустил! Вокруг пальца обвел. Как? Когда? Не притворяйся! Плохи шутки со мной, задушу!
   Он схватил Милли за руку и крепко сжал выше кисти.
   Она с радостью и ужасом глядела на него.
   -- Говори!
   -- Почем же я знаю?
   Иван Николаевич опомнился.
   -- Где зеленый саквояж?
   Милли подала ему хорошенький, сафьянный, с бронзовыми застежками маленький сак.
   -- Ты мне так же нужна, как собаке пятая нога, -- хрипел Иван. -- Но мотор подан, и ехать необходимо. Каждая минута вечность. Жена, жена!
   Милли с отвращением сделала шаг назад.
   -- Чемоданы выносить незачем, только ручной багаж. Барон спит. Он спит, и его нельзя тревожить, а ты уезжаешь в финляндское имение. Не смотри на меня так, будь ты проклята. В швейцарской обращайся со мной, как обращаются с лакеем, войди в роль, если не хочешь, чтобы я тебе размозжил голову, прежде чем ты опять свидишься со своим Вольдемаром.
   Милли привыкла быть баронессой. Еще раз уничтожающим взглядом окинула лакея. Он опять рванул ее за руку.
   -- Я вымещу на тебе!
   Он схватил деньги и сунул в карман.
   -- Ты видишь, он оставил тебя в наследство мне. Не посмеешь пикнуть. Ах, что я с тобой буду делать, как во мне горит все внутри! Какое страшное пробуждение! Да нет, что я? Пойду расскажу все, донесу, чтобы меня назвали идиотом и сгноили в тюрьме? Ах, дьявол бы его побрал.
   Он подошел к дверям и посмотрел на замок. Винты были вывернуты. Бронзовая накладка отвалилась.
   -- Ничего не понимаю, -- вскричал он Милли, -- как сделано?
   -- Я не знаю.
   Он поднял над ней кулак.
   Она злорадно взглянула на его лицо.
   -- Что ж, ударь, -- сказала она.
   -- Четверть часа еще можно подождать. Шофер завтракает, а ты одеваешься.
   И он притянул ее к себе. А Милли со звериной ненавистью следила за его жестоким бесстыдством. Улыбка бессилия обнажила ее белые мокрые зубы.
   -- Теперь иди вперед, барыня, -- приказал он насмешливо, еще весь дрожа.
   С двумя небольшими чемоданами он пошел за ней, заперев номер на ключ.
   Сходила Милли с широких ступенек еще непроснувшейся гостиницы. Голова кружилась. Самолюбие страдало. Обида подламывала ноги. Она испытывала то же самое, что случилось с ней однажды на первых порах пребывания ее у Толстой Розы, когда она была высечена за дерзость, уже будучи четырнадцатилетней девочкой, еще помнившей первые годы светлой семейной жизни в пасторском доме, из которого она бежала со странствующим приказчиком -- профессиональным поставщиком белых рабынь. Душа была возмущена. Но и Толстой Розе Милли ничего не сделала и ничего не сделает этому человеку. Она приучила себя скорей подавлять свою волю, чем повиноваться порывам оскорбленной личности. В вестибюле она величественно сказала, покорно войдя в роль:
   -- Иван, проводите меня до вокзала.
   -- Баронесса?
   -- Успеете вернуться, когда проснется барон. Если же еще не проснется, пожалуйста, не тревожьте его.
   -- Кажется, барон вышел, -- сказал старый, обшитый золотыми галунами швейцар, серьезный и важный, как провинциальный корпусной генерал. -- Я не заметил, как он вышел, но я видел барона на улице. Он о чем-то спросил городового и, должно быть, отправился гулять в Александровский сад, потому что пошел по направлению к Адмиралтейству.
   -- Но он уже вернулся и давно спит, -- с милой улыбкой возразила баронесса.
   -- Извините, баронесса, -- тоже не заметил. Сейчас на вокзал отвозили вещи графов Комаровских и господина Прейса. Конечно, баронессу надо проводить, -- молвил швейцар в ответ на вопросительный взгляд лакея и получил от баронессы на чай серебряный рубль.
   -- Если кто будет спрашивать, -- повернув к швейцару сияющее личико, сказала баронесса, -- то скажите, что я вернусь к вечеру и проведу в Игельштромдорфе самое короткое время. Но, возможно, впрочем, дела меня задержат до завтра -- тогда утром.
   -- Слушаю, баронесса, -- сказал по-французски швейцар, знавший небольшое число слов на каждом европейском языке.
   Лакей захлопнул дверцу таксомотора и вскочил на козлы рядом с шофером.

XVI
Новые супруги

   В двухместном купе около Милли сидел новый обладатель ее.
   -- Я расправлюсь с тобой еще в Або, -- в ожидании парохода.
   Она задорно посмотрела на него:
   -- За что? Глупо срывать на мне ярость. Пора успокоиться. Разве я виновата, что барон умнее вас? Я спать хочу. Спите и вы. Надо выспаться.
   -- Стать, в конце концов, игрушкой! -- кричал Иван Николаевич.
   -- Сними с меня туфли.
   -- Но я сделаюсь вашим палачом, господа.
   -- А пока сделай постель.
   -- Я бы охотно выбросил тебя за окно.
   -- Бедненький. Всю дорогу до Або я буду смеяться.
   -- Тварь.
   -- Я плюю на тебя.
   -- Унижусь, но ты не пикнешь.
   -- Получи.
   Она ударила его по лицу своей маленькой, беленькой ручкой.
   -- Я стою этого.
   Она ударила его по другой щеке. Он не пошевелился. Страшное облегчение испытал он. Подставлял лицо.
   -- Вот, вот, вот тебе!
   -- Еще, еще, Милли.
   Щеки его горели. Милли раскраснелась, закусила губу, похорошела. Ей шла злость.

0x01 graphic

   -- Идиот.
   Она устала, задыхалась. Когда же перестала драться, упала на диван. Иван снял туфли с нее, развязал ремни у постели и поднял ее.
   Глаза их встретились. Милли вздрогнула под тяжестью его мрачного взгляда.
   -- Все-таки, Милли, я вытяну из тебя жилы, -- сказал он.
   Высоко поднималась и опускалась ее грудь.
   -- Хорошо -- потом, в Або! -- прошептала она и крепко заснула.
   А в Або он снял с руки Милли толстое золотое обручальное кольцо и сплющил его двумя пальцами.
   Милли поднесла батистовый платок к своим глазам и склонилась головкой к плечу спутника.
   Неделю прожили они в гостинице, и шторы их номера были все время опущены.

XVII
Встреча

   На огромном пароме, который перевозит железнодорожный поезд из Швеции в Данию, бывшая баронесса Милли и бывший лакей, он же архангельский купец Смирнов, поднялись по лесенке в ресторан и, сидя в светлой и просторной столовой, ждали, пока им подадут обед. Солнце, отражаясь от моря, бледными зайчиками играло на порозовевшем и почти счастливом лице Милли.
   Архангельский купец значительно пополнел с тех пор, как выехал из России. На его большом животе, поверх шелкового жилета, блестела золотая цепочка с брелоками. Правда, лицо было худощаво по-прежнему. Но его трудно было узнать -- потемнели его усы и борода. Супруги, -- Милли была уже Смирновой -- разговаривали вполголоса.
   Они заказали себе бифштекс раньше, но господин, пришедший после них, уже ел бифштекс. Они все ожидали. Гарсоны торопились услужить вошедшему, который сидел спиной к молодым людям. Милли и Смирнов приревновали к спине незнакомца и к его широко расставленным локтям. Что же это все подают ему, а их не замечают? Кто он? Герцог, владетельный князь? Но Милли первая разглядела его. Она вдруг встала, дошла до половины столовой и заглянула прямо в лицо незнакомцу.
   -- Вольдемар!
   Барон Игельштром повернулся всем корпусом и сочным густым голосом сказал:
   -- Привет землякам. Милли, -- продолжал он, привставая и целуя у ней руку, -- не знаю, как он уже тебе приходится, но передай ему, что он поступил так, как я поступил бы на его месте. Что же касается меня, то я ни на минуту не терял вас из виду. Деловые отношения наши не должны мешать нашему взаимному уважению. Хорошо мы сделали бы на чужбине, если бы соединились вокруг одного столика.
   -- Судя по газетам и телеграммам, за нами гонятся, -- сказал Смирнов, -- и безопасность требует, чтобы мы не очень-то узнавали друг друга, Милли, ступай на свое место.
   Милли, взволнованная и красная, села рядом с ним -- и бифштекс, наконец, был им подан.
   -- Не находит ли барон, во всяком случае, что все это вышло крайне странно?
   -- Вышло логично.
   -- И вы хотели отделаться, кстати, от Милли?
   -- И дать ей приданое, которое -- сумма очень крупная -- вы и получите в Берлине в Центральном банке по сему чеку.
   -- Благодарю вас. Я уже в Або не сомневался, что вы так именно разрешите это недоразумение. Но вы предвидели, что Милли понравится мне.
   -- Я большая фигура и с фантазией, но вы были сухарем, монахом, и женщина только могла смягчить вашу черствость. Душевный механизм наш требует смазки. А тогда вы стояли у дверей, действительно, как часовой, и спали. Полагаю, что сон ваш продолжался не больше одной минуты, то таково уж мое счастье.
   -- Поразительно, -- обиженно вскричала Милли. -- Почему же вы не пробудили меня?
   -- Птичка, не задавайте птичьих вопросов; минута была бы упущена.
   -- С вами был "сон"? -- спросил Смирнов.
   -- Был платок, но он со мной и остался. Клянусь, вы спали, как спят солдаты и лошади, на ногах. Но я знал, что вы будете благоразумны и возьмете Милли. Оттого, Милли, я был спокоен за тебя. Я не сомневаюсь также, Милли, что и ты довольна.
   Встреча долго беспокоила архангельского купца. В Берлине Милли была очень раздумчива. Новый супруг ее, не зная немецкого языка, несколько дней томился в гостинице и, под предлогом нездоровья, не выходил. У него было опасение, что барон отнимет Милли. Но у барона были другие виды, и он считал низость несовместимой с его рыцарской профессией взломщика и бандита, противопоставляющего силе современной государственности -- силу своей изобретательной личности.
   В газетах несколько лет назад писали о каком-то виконте Дариаке, который на собственной яхте переплыл Атлантический океан, но у самых берегов южной Бразилии потерпел крушение. Он сделался владельцем обширнейших кофейных плантаций. Это был барон Игельштром. Это тем более любопытно, что на острове Лунолулу у него же оказались большие земельные поместья, и независимые островитяне избрали его сначала депутатом в свой парламент, а потом президентом республики. Почти фантастично и сказочно, но вчерашняя телеграмма, напечатанная во всех газетах, хотя замеченная немногими, сообщила, что виконт Дариак произвел уже переворот в стране и вступил на престол с живописным и сложным титулом, сообразно особенностям местной риторики: "Старший дядя Золотой Луны и младший брат Красного Солнца, повелитель мира и супруг всех Небесных Звезд, непобедимый и неуловимый, все- счастливейший, всесветлейший, вседержавнейший государь и отец отечества Лупус Сто Первый".
   

Комментарии

   Впервые: Аргус. 1914. No 20. Подп. "Иер. Ясинский-Белинский".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru