Кавос-Дехтерева София Цезаревна
Поэзия Гюйо в связи с его философским миросозерцанием

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн.VIII, 1896.

Поэзія Гюіо въ связи съ его философскимъ міросозерцаніемъ *).

*) Читано 12 марта 1896 года въ русск. женск. взаимно-благотв. обществѣ.

"Жизнь для жизни намъ дана".

I.

   Немногіе знаютъ у насъ Гюйо философа и еще меньше какъ поэта; нѣкоторые ухитряются даже смѣшивать его съ экономистомъ Ив Гюйо (Yve Guyan), редактировавшимъ Rappel и бывшимъ министромъ публичныхъ работъ во Франціи въ 80-хъ годахъ. Имя Гюйо въ русской журналистикѣ попадается очень рѣдко {Г. Гольцевъ въ статьѣ Искусство съ соціологической точки зрѣнія, напечатанной въ Русской Мысли въ октябрѣ 1889 года, разобралъ его сочиненіе L'art au point de mie sociologique; П. Д. Боборыкинъ, со свойственной ему отзывчивостью ко всѣмъ новымъ теченіямъ въ области искусства, подробно познакомилъ читателей Вѣстника Изящныхъ Искусствъ въ 1889 году съ книгой Les Problèmes de l'Esthétique contemporaine; г. Вентцель въ Вопросахъ философіи и Психологіи въ 1892 году обстоятельно остановился на двухъ сочиненіяхъ Гюйо: La Morale anglaise contemporaine и l'Esquisse d'une morale sans obligation ni sanction; въ январьской книжкѣ Русскаго Богатства настоящаго года П. И. Вейнбергъ помѣстилъ прекрасный переводъ стихотворенія Гюйо La douce mort, а Т. Криль напечатала въ No 2 Образованія 1896 года статью Мысли Гюйо о нравственности и воспитаніи.}. Странная вообще психологія читателя въ нашемъ отечествѣ! Нужно непремѣнно, чтобы кто-нибудь изъ "заслуженныхъ писателей" взялъ на себя роль воспріемника того или другого иностраннаго автора и, окрестивъ его въ купели извѣстнаго журнала, заявилъ бы о томъ своимъ соотечественникамъ. Тогда всѣ набрасываются на него, говорятъ, спорятъ о немъ, онъ попадаетъ въ періодъ "моды", и его извѣстность, часто преувеличенная, обезпечена. Наоборотъ, даже писателемъ, какъ Гюйо, наприм., несмотря на его 8 томовъ самыхъ оригинальныхъ и сильныхъ философскихъ сочиненій, въ публикѣ, благодаря отсутствію указчика. интересуются мало. Тѣмъ менѣе знаютъ его поэзію. Насколько мнѣ извѣстно, какъ никто не сдѣлалъ въ печати полной характеристики Гюйо философа, такъ не было ни одной статьи о Гюйо -- поэтѣ. Между тѣмъ, томикъ стихотвореній Гюйо Стихи философа, во многихъ отношеніяхъ замѣчательныхъ и оригинальныхъ, стоитъ того, чтобы на немъ остановиться и задуматься.
   Поэзія Гюйо интересна не только своими поэтическими достоинствами, которыя часто очень велики, какъ, наприм., въ стихотвореніяхъ: La Pensé;e et la Nature, Le devoir du Doute, Près et Loin, Le Luxe, не только по массѣ широкихъ и богатыхъ идей, переданныхъ поэтомъ красивымъ и гибкимъ стихомъ, но еще и потому, что всѣ его стихотворенія, какъ зеркало, отражаютъ его философское міросозерцаніе и служатъ поэтическими иллюстраціями и эпиграфами къ его многотомнымъ философскимъ трудамъ; дѣйствительно, въ параллель почти каждому изъ нихъ можно было бы привести цѣлыя страницы изъ его сочиненій.
   Не въ одной Франціи сильно интересовались творчествомъ Гюйо {Больше всѣхъ занимался во Франціи произведеніями Гюйо -- Фулье. Кромѣ двухъ исключительно ему посвященныхъ сочиненій La Morale, l'Art et la Religion d'après М. Guyau и Pages choisies, Фулье, издавшій послѣ смерти Гюйо сочиненія со своими предисловіями, писалъ много о Гюйо въ Revue des Deux Mondes и Revue Philosophique до и послѣ смерти юнаго философа. Въ текстѣ приведено нѣсколько выдержекъ изъ сужденій Фулье о Гюйо. О немъ писали Тардъ, Буаракъ, Маріонъ, Леви-Брюль и др.} во всемъ его разнообразіи. Въ Германіи Schaarshmidt, Staudinger и др. писали о немъ въ Monatshefte, въ Италіи М. G. Tarozzi напечаталъ прекрасное изслѣдованіе о творчествѣ Гюйо сперва въ Rivista di filosofia scientifica, а затѣмъ отдѣльнымъ изданіемъ, озаглавивъ его: Guyau е il naturalisme critica contemporaneo. Говоря о Гюйо-поэтѣ, онъ сравниваетъ его съ Леопарди. "У Гюйо замѣчается та же нота торжественной меланхоліи, которая звучитъ во многихъ стихахъ Infinito Леопарди, съ тою, однако, разницею, что у итальянскаго поэта говоритъ міръ черезъ посредство человѣка, теряющаго почти сознаніе собственной жизни и желающаго себѣ смерти; у Гюйо же говоритъ человѣкъ и заставляетъ содрогаться все то безконечное, что содрогается въ его собственной, вполнѣ сознательной жизни".
   Съ особеннымъ интересомъ и уваженіемъ отнеслись къ сочиненіямъ Гюйо въ Англія. Страна, которая дала выдающихся психологовъ, создала цѣлыя школы этическихъ ученій, не могла, разумѣется, индифферентно отнестись къ такому мыслителю, какъ Гюйо. Выдвинувъ противъ него школу своихъ утилитаристовъ, она тѣмъ не менѣе нашла въ себѣ и приверженцевъ его ученія (М. Thomas Whittaker, Stout и др.), а стихотворенія его почтила слѣдующими словами: "Стихи философа указываютъ на необыкновенно геніальную жилку. Они выражаютъ самымъ яснымъ и простымъ языкомъ эмотивный видъ философіи; они оправдываютъ свое названіе въ самомъ полномъ смыслѣ; они -- "стихи философа", который былъ въ глубинѣ своей природы настоящимъ поэтомъ" {См. Stout. Предисловіе къ англійскому переводу Воспитаніе и наслѣдственность Гюйо.}.
   Біографическихъ матеріаловъ о Гюйо удивительно мало, даже во Франціи. Людямъ, ищущимъ въ біографіи писателя интимныхъ подробностей, старающимся непремѣнно узнать то, что всякій другой, не писатель, вправѣ скрывать, какъ единственно ему принадлежащее, не найдутъ ничего "интереснаго" въ жизни Гюйо. Извѣстно, что родился онъ въ Лавалѣ 28 октября 1854 г., что его мать много писала по вопросамъ воспитанія подъ псевдонимомъ "Бруно" и была его первой воспитательницей, что дальнѣйшими занятіями и классическимъ его образованіемъ руководилъ Alfred Fouillée, изъ воспоминаній котораго мы узнаемъ, какъ Гюйо съ юныхъ лѣтъ выказывалъ необыкновенную жажду знанія, явное пристрастіе къ философіи и поэзіи. 19 лѣтъ онъ былъ увѣнчанъ Парижской Академіей Паукъ за блестящій трактатъ "объ утилитарной нравственности съ Эпиктета до настоящей англійской школы"; а въ 1874 г. 20-лѣтнему Гюйо былъ уже порученъ курсъ философіи въ Lycée Condorcet. Но съ самаго этого времени страшный недугъ оторвалъ у Парижа юнаго философа. Ослабленныя легкія заставили его странствовать по разнымъ европейскимъ теплицамъ -- Пиццѣ, Ментонѣ, Италіи, чтобы продлить существованіе и отдалить часъ безпощадной смерти. Это исканіе физической жизни не ослабило въ немъ исканія правды и идеала; его дѣятельность стала еще лихорадочнѣе, еще сильнѣе; стоикъ по убѣжденіямъ, онъ, несмотря на физическую слабость, сумѣлъ провести эти убѣжденія и въ своей жизни: одно сочиненіе вырастало за другимъ до самаго дня его смерти. La Morale d'Epicure (1877), La Morale anglaise contemporaine (1878), Vers d'un philosophe (1881), Les Problème de l'Esthétique contemporaine (1884), Esquisse d'une Morale sans obligation ni sanction (1885), l'Lrréligion de l'Avenir (1887), наконецъ, изданныя уже послѣ его смерти, L'Art au point de vue sociologique (1889), Hérédité et éducation (1889) и La Genèse de Vidée de Temps,1890).
   Умеръ Гюйо 31 марта 1888 г. въ Ментонѣ. Ему было всего 33 года. Онъ оставилъ любимую жену и маленькую 4-лѣтнюю дочь. Особенно обидной представляется эта случайность, когда она уноситъ людей, какъ Гюйо, въ расцвѣтѣ ихъ таланта и силы, сулящихъ еще столько откровеній уму, столько утѣшеній сердцу.
   Гюйо, какъ онъ самъ говоритъ въ главѣ "безсмертіе въ монистическомъ натурализмѣ", сознавалъ не разъ приближеніе смерти. Онъ смѣло глядѣлъ ей въ глаза. Онъ взялъ у стоиковъ лучшіе принципы ихъ ученія, сохранивъ утраченную ими чуткость къ чужому горю и страданію. "Насколько стоикъ былъ не правъ,-- говоритъ онъ,-- когда, передъ смертью другого, онъ не понималъ страданій любви, этихъ условій его силы и его прогресса, когда онъ бралъ на себя смѣлость запрещать привязанность и приказывалъ безчувственность, настолько онъ былъ правъ, когда, говоря намъ о нашей собственной смерти, онъ предлагалъ человѣку стать выше ея. Никакихъ другихъ утѣшеній, кромѣ возможности сказать себѣ, что хорошо прожилъ, что исполнилъ свой долгъ, кромѣ мечты, что жизнь, не переставая, будетъ продолжаться послѣ васъ, можетъ быть, даже нѣсколько благодаря вамъ; что все то, что вы любили, будетъ жить, все то лучшее, о чемъ вы думали, осуществится навѣрно гдѣ-нибудь, что все, что было неличнаго въ вашемъ сознаніи, все, что только прошло черезъ васъ, все безсмертное наслѣдіе человѣчества и природы, вами полученныхъ, и того, что было въ васъ лучшаго, все это будетъ жить, продлится, увеличится безъ конца, передастся снова безъ потерь; что нѣтъ ничего на свѣтѣ ничтожнѣе сломаннаго зеркала, что вѣчная послѣдовательность вещей возобновляетъ свое теченіе, что вами ничто не прерывается".
   Это чисто-философское отношеніе къ смерти, эта послѣдовательность мысли въ минуты, когда пасуютъ самые сильные, были его поддержкой до самаго конца. Наканунѣ своей смерти еще онъ продиктовалъ нѣсколько страницъ; но уже къ вечеру наступила сильная слабость. Близкіе не покидали его. "Я хорошо боролся",-- сказалъ онъ, забывая себя и свои страданія. Альтруизмъ подсказалъ ему еще нѣсколько словъ, которыя онъ выговорилъ съ трудомъ: "Я доволенъ,-- да, совершенно доволенъ. Будьте и вы также".
   Гюйо похороненъ на откосѣ горы, откуда разстилается чудный видъ на воспѣтое имъ море; его могила заросла цвѣтами, и на ней, кромѣ обыденной надписи, вырѣзаны изъ его сочиненія: "l'irréligion de l'Avenir", слова, которыя кажутся, по выраженію Фулье, его собственнымъ голосомъ, исходящимъ изъ нѣдръ земли: "То, что, дѣйствительно, жило однажды -- возродится; то, что какъ будто умираетъ, только приготовляется къ возрожденію: сознавать и желать лучшаго, пытаться осуществить прекрасное стремленіе къ идеалу,-- это то же, что ему способствовать, это значитъ -- увлекать по этому пути всѣ поколѣнія, которыя придутъ послѣ насъ. Самыя наши высокія вожделѣнія, которыя кажутся намъ именно самыми тщетными, подобны волнамъ, которыя разъ дошли до насъ, пойдутъ дальше насъ и, можетъ быть, соединяясь, увеличиваясь, потрясутъ міръ. Я вполнѣ увѣренъ, что то, что во мнѣ есть лучшаго, переживетъ меня. Нѣтъ, ни одно изъ моихъ мечтаній не пропадетъ; другіе распространятъ ихъ, увидятъ ихъ послѣ меня, до тѣхъ поръ, пока они не осуществятся. Умирающими волнами море извиваетъ свой берегъ, обрисовываетъ огромное дно, на которомъ оно движется" {См. М. Guyau: "L'Irreligion de l'Avemr", page 458.}.
   Существованіе, въ которомъ прозвучали такія чудныя слова, прошли такія широкія мысли, не нуждается въ кропотливыхъ біографахъ и изслѣдователяхъ, такъ называемыхъ "біографическихъ данныхъ", которыми въ настоящее время портятъ столько бумаги, пораждая цѣлый новый родъ никому ненужнаго и ничего не говорящаго "литературнаго архива". Жизнь Гюйо не могла даже представлять интереса дѣятельнаго; она всецѣло созерцательная и, какъ таковая, вылилась вся въ его твореніяхъ.
   Вотъ почему цѣль настоящей работы будетъ состоять въ изложеніи наименѣе извѣстной русскимъ читателямъ области творчества Гюйо -- его поэзіи, въ связи, однако, съ общимъ міросозерцаніемъ философа и руководящими идеями его сочиненій, такъ симпатично оттѣняющими оригинальныя свойства его таланта и его собственную геніальную личность.
   

II.

   Философъ и поэтъ, Гюйо удивительно сочеталъ эти два дара въ своей природѣ. Его философія проникнута поэтическимъ вдохновеніемъ, его поэзія полна философскихъ идей. И противно установившимся предразсудкамъ, эти тяготѣнія его ума и сердца нисколько не идутъ въ ущербъ другъ другу. Его поэзія дышетъ свѣжимъ, непосредственнымъ чувствомъ, его философія не затемнена отвлеченными умозрѣніями и метафизическими изысканіями. Онъ простъ, правдивъ, человѣченъ во всѣхъ своихъ твореніяхъ, и его поэзія такъ же близка нашей жизни, какъ и его философія, стремящаяся подыскать всему естественную причину и объяснить все той же "жизненной эволюціей". Его смѣлый умъ какъ бы отдыхалъ въ поэтическомъ творчествѣ, которое никогда не натолкнуло его на неправдивое слово или слащавый звукъ. Говорить подчасъ стихами было такою же естественною потребностью его природы, какъ мыслить о судьбахъ человѣчества и нравственныхъ его задачахъ.
   
   Quel est donc ce caprice étrange, о ma pensée,
   De quitter tout à coup les grands chemins ouverts
   Et de venir ainsi palpitante et froissée,
   T'enfermer dans un vers" *)?--
   *) "Что же это за странная прихоть,-- о, мысль моя, вдругъ покидать открытые, большіе пути и трепещущей, оскорбленной, заключаться въ стихи?" Vers du philosophe, р. 1.
   
   -- спрашиваетъ онъ въ первомъ стихотвореніи своихъ Vers d'un philosophe.
   
   "D'où vient qu'en chaque mot je cherche une harmonie?
   No ne sais quelle voix a chanté dans mon coeur;
   C'est comme une caresse, et mon oreille épie
   Et s'emplit de douceur" *).
   *) "Съ чего въ каждомъ словѣ ищу я гармоніи? Я не знаю, что за голосъ пропѣлъ въ моемъ сердцѣ; онъ подобенъ ласкѣ, мое ухо насторожилось, и я преисполнился нѣжности". Vers d'un philosophe, р. 1.
   
   Далѣе въ этомъ стихотвореніи онъ говоритъ, что поэтъ въ полной власти своего сердца, которое бьется въ его груди, "какъ раненая птичка". И дѣлая, въ противоположность поэту, характеристику ученому, "спокойному властелину своего сердца", онъ продолжаетъ:
   
   "S'il ne sait pas chanter du moins joyeux et libre,
   Il n'a point à pleurer" *).
   *) "Если онъ не умѣетъ пѣть,-- по крайней мѣрѣ, радостный и свободный, онъ не долженъ плакать". Ibid., р. 3.
   
   Но Гюйо былъ слишкомъ чутокъ, чтобы сохранить холодность и спокойствіе ученаго. Человѣкъ со всѣми его слабостями и недостатками былъ слиткомъ близокъ его отзывчивой душѣ; онъ не умѣлъ объективно относиться къ чужому страданію, не могъ порвать съ міромъ жизненную связь:
   
   "Pourquoi craindre après tout? Pourquoi le bien suprême
   Serait-il de n'avoir ici-bas nul bien?
   Moi, je me sens plus libre auprès d'un coeur que j'aime
   Et qui répond au mien" *).
   *) "Зачѣмъ бояться? Почему высшее благо -- не имѣть здѣсь никакихъ узъ? Я чувствую себя еще свободнѣе вблизи сердца, которое самъ люблю и которое отвѣчаетъ моему". Vers d'un philosophe, р. 4.
   "Mon amour est plus vivant et plus vrai que moi-même,-- говоритъ Гюйо въ LArt au point de vue sociologique.
   
   Это стихотвореніе есть какъ бы "profession de foi" самого поэта и составляетъ вступленіе къ его книгѣ Vers Лни philosophe. Кромѣ предисловія, о которомъ будетъ говорено ниже, въ книгѣ 4 части. Книга первая: La Pensée (Мысль), книга вторая: L'Amour (Любовь), книга третья: L'Art (Искусство), книга четвертая: La Nature et l'Humanité (Природа и человѣчество).
   Во вступительномъ же стихотвореніи, эпиграфомъ къ которому служатъ слова "Servus Appollo" ("Слуга Аполлона"), Гюйо лишній разъ проводитъ мысль, что философъ можетъ быть поэтомъ, ни мало не поступаясь свободой или правдой своей мысли.
   
   "Serai-je donc moins libre avec toi, Poésie,
   Si je m'abandonnais sur ton sein sans retour?--
   Une chose ressemble à ta douce harmonie:
   No crois que c'est l'amour" *).
   *) "Развѣ я буду менѣе свободенъ съ тобой, Поэзія, если я беззаботно забудусь на твоей груди? Одно лишь напоминаетъ твою нѣжную гармонію: я думаю, это -- любовь". Ibid., р. 4.
   Въ LArt au point de vue sociologique проходитъ параллельная мысль; "L'Art est ainsi une condensation de la réalité; il nous montre toujours la machine humaine sous une plus haute pression. Il cherche à nous représenter plus de vie encore qu'il n'у en а dans la vie vécue par nous. L'art c'est de la vie concentrée qui subit dans cette concentration les différences du caractère des génies". И тамъ же далѣе: "Toutefois, Part n'est pas seulement un ensemble de faits significatifs, il est avant tout un ensemble de moyens suggestifs. Ce qu'il dit emprunte souvent sa principale valeur à ce qu'il ne dit pas, mais suggère, fait penser et sentir. Le grand art est l'art évocateur qui agit par suggestion. L'objet de l'art, en effet, est de produire des émotions sympathiques et pour cela non pas de nous représenter de purs objets d'affection, des sujets vivants avec lesquels nous puissions entrer en. société". См. М. Guyau: "L'Art au point de vue sociologique", p. 65. И еще: "L'amour apporte la beauté avec lui. La vibration du coeur est comme celle de la lumière: elle se communique tout alentour; produisez en moi l'émotion, cette émotion passant dans mon regard, puis rayonnant au dehors se transformera en beauté pour mes yeux:
   La première condition pour qu'un personnage soit sympathique, c'est évidemment qu'il vive. La vie fut-elle celle d'un être inférieur, nous intéresse toujours par cela seul qu'elle est la vie...
   Le personnage le plus universellement sympathique est celui qui vit de la vie une et éternelle des êtres, celui qui s'appuie sur le vieux fond humain et se soulevant sur cette base immuable, s'élève aux pensées les plus hautes, que l'humanité atteint seulement en ses heures d'enthousiasme et d'héroisme. Mais il faut que ce soit là un élan du coeur et du sentiment non un jeu de l'intelligence". СмМ. Guyau: "L'Art au point de vue sociologique", p. 66, 67.
   
   Дѣйствительно поэтъ, въ произведеніи котораго звучитъ не только фраза, не только красивый подборъ словъ или даже идей,-- поэтъ, который затрогиваетъ чувство читателя и заставляетъ его переживать свои творенія, долженъ непремѣнно отдавать частицу своего "я", переживая самъ то, что выливается изъ-подъ его пера. А пережитое у человѣка мыслящаго еще дѣйствительнѣе передуманнаго, такъ какъ въ самомъ себѣ уже заключаетъ выводъ затронутыхъ идей. Самъ Гюйо въ своей непосредственной искренности могъ бы съ полнымъ правомъ примѣнить къ себѣ и своему творчеству извѣстныя слова Людвига Бёрне: "Я пишу кровью моего сердца и сокомъ моихъ нервовъ"...
   Идея жизни, какъ главный стимулъ искусства, нравственности и религіи, занимала особенно Гюйо. Онъ посвятилъ ей много страницъ въ своихъ философскихъ сочиненіяхъ и, мнѣ кажется, вполнѣ успѣлъ доказать ее.
   Что мы цѣнимъ въ картинѣ, статуѣ, игрѣ актера, романѣ или стихотвореніи больше всего?-- Все ту же нашу жизнь, которую безконечно любимъ и готовы безконечно переживать. Только испорченный, пресыщенный вкусъ утомленнаго горожанина можетъ предпочитать, наприм., заведенную игру Сары Бернаръ жизненной игрѣ Дузе или стихотвореніе Verlain'а истинному чувству А. Musset.
   Когда замретъ вся зала, слушая пѣвца, когда Сальвини или Ристори заставятъ дрогнуть толпу и ручки разряженныхъ дамъ потянутся къ платкамъ, когда опустится занавѣсъ и электричество освѣтитъ намъ вдругъ взволнованныя лица и покраснѣвшіе глаза тѣхъ, которые за часъ готовы были легкомысленно пройти мимо чужого горя,-- чья будетъ эта мощная сила, какъ не сила жизни, переданная художникомъ?
   
   "Les hauts plaisirs sont ceux qui font presque pleurer" *).
   *) "Высшія удовольствія тѣ, которыя заставляютъ почти плакать". Vers d'un philosophe, "Le mal du poète", p. 13.
   
   Гюйо широко развиваетъ этотъ принципъ "жизни", и онъ является преобладающею его идеей. По его мнѣнію, онъ заключаетъ въ себѣ индивидуальную и соціальную точку зрѣнія. "Главная заслуга XIX столѣтія та, что оно выдвинуло соціальную сторону человѣческаго индивидуума, живого существа вообще, которымъ слишкомъ пренебрегалъ матеріализмъ въ эгоистичной формѣ прошлаго столѣтія. И хотя, съ одной стороны, матерія подъ взглядомъ ученаго сдѣлалась все микроскопичнѣе, и часовой механизмъ La Mettrie утратилъ совершенно способность объяснять жизнь и физіологія отдѣлилась и превзошла элементарную физику, то, съ другой стороны, индивидуумъ, котораго считали обособленнымъ, заключеннымъ въ своемъ одиночномъ механизмѣ, явился вполнѣ подверженнымъ постороннимъ вліяніямъ, сдѣлался солидарнымъ съ другими сознаніями, опредѣлимымъ идеями и чувствами не личными...
   "XIX столѣтіе закончится еще плохо оформленными открытіями, но настолько же важными, можетъ быть, въ нравственномъ мірѣ, какъ открытія Ньютона и Лапласа въ мірѣ звѣздномъ: притяженія чувствительностей и волей, солидарности умовъ, проникновенія сознаній" {См. М. Guyau: "L'Art au point de vue sociologique". Préface XLII.}.
   Когда жизнь,-- говоритъ Гюйо,-- "приходя къ самосознанію", замѣчаетъ, что она одновременно личная и собирательная, является ощущеніе болѣе свободное -- чувство удовольствія. "Въ концѣ-концовъ, что бы стало изъ удовольствія чисто-личнаго и эгоистичнаго?-- спрашиваетъ Гюйо.-- Существуетъ ли подобное? И какое мѣсто занимаетъ оно въ жизни? Спускаясь въ воображеніи по лѣстницѣ живыхъ существъ, мы видимъ, что сфера, въ которой движется каждое изъ нихъ, узка и почти замкнута; когда же, наоборотъ, обращаешься къ существамъ высшимъ, замѣчаешь, какъ сфера ихъ дѣятельности раскрывается, расширяется, все болѣе и болѣе соприкасается со сферой дѣятельности другихъ существъ...
   Также какъ мое я для современной психологіи въ концѣ-концовъ только одна иллюзія и нѣтъ обособленныхъ личностей, такъ какъ мы состоимъ изъ безчисленнаго количества существъ и маленькихъ сознаній, точно такъ же эгоистическое удовольствіе одна лишь иллюзія: мое удовольствіе, мнѣ принадлежащее, не существуетъ безъ удовольствія другихъ; все общество должно болѣе или менѣе принимать въ немъ участіе, начиная съ маленькаго общества, которое меня окружаетъ,-- моей семьи, до большого общества, въ которомъ я живу; чтобы сохранить свою интенсивность, мое удовольствіе должно сохранить всю свою распространенность {См. М. Guyau: "La morale d'Epicure", p. 283.}.
   Въ своей книгѣ Esquisse d'une morale Гюйо замѣчаетъ: "Высшія удовольствія получаютъ съ каждымъ днемъ все большую часть въ нашей жизни; удовольствія эстетическія, удовольствія размышленія, знанія, пониманія, изслѣдованія и т. д. требуютъ гораздо меньше внѣшнихъ условій и гораздо доступнѣе всѣмъ, чѣмъ удовольствія чисто-эгоистичныя. Наслажденіе мыслителя или художника -- наслажденіе дешевое. Имѣя кусокъ хлѣба, книгу или пейзажъ, вы можете ощутить безконечно высшее удовольствіе, чѣмъ то, которое испытываетъ глупецъ въ украшенной гербами каретѣ, запряженной четырьмя лошадьми. Высшія удовольствія, стало быть, одновременно интимнѣе, глубже и болѣе даровыя (не будучи таковыми всецѣло)... Они гораздо менѣе способствуютъ разъединенію существъ, чѣмъ удовольствія низшія" {См. М. Guyau: "Esquisse d'une morale", p. 30.}.
   Изъ этого сліянія индивидуумовъ и коллективнаго существованія Гюйо хотѣлъ создать концепцію жизни для искусства, нравственности и религіи.
   
   "Il n'est peut-être pas de peine solitaire,
   D'égoistes plaisirs; tout se lie et se tient.
   La peine et le plaisir courent d'un être à l'autre,
   Et le vôtre et le mien, et le mien et le vôtre
   Et je veux que le votre à vous tous soit le mien
   Que mon bonheur soit fait avec celui du monde,
   Et que je porte infin dans mon coeur dilaté --
   En dût-il se briser,-- toute l'humanité" *).
   *) "Можетъ нѣтъ одинокаго страданія, эгоистичныхъ удовольствій; все сцѣпляется и держится вмѣстѣ. Страданіе и удовольствіе перебѣгаютъ отъ одного существа къ другому, и то, что ваше -- мое и что мое -- ваше, и я хочу, чтобы принадлежащее всѣмъ вамъ было мое, чтобы мое счастье было создано счастьемъ всего свѣта, и чтобъ я, наконецъ, могъ нести въ своемъ сердцѣ расширенномъ,-- хотя бы оно отъ того разорвалось,-- все человѣчество". Vers d'un philosophe, "Solidarité", p. 38.
   
   Общеніе и солидарность людей Гюйо переноситъ и въ область эстетическаго наслажденія. "Давно уже,-- говоритъ онъ,-- греческіе философы видѣли красоту въ гармоніи или, по крайней мѣрѣ, считали гармонію однимъ изъ существенныхъ характеровъ красоты; эта гармонія, слишкомъ отвлеченно и слишкомъ математично воспринятая древними, низводится для новѣйшей психологіи къ органической солидарности, къ соглашенію живыхъ клѣточекъ, къ извѣстному роду коллективнаго сознанія въ самомъ лонѣ индивида.
   Мы говоримъ: я, а мы могли бы также сказать мы. Пріятное дѣлается прекраснымъ по мѣрѣ того, какъ оно поглощаетъ больше солидарности и соціальности между всѣми частями нашего существа и всѣми элементами нашего сознанія, по мѣрѣ того, что оно болѣе относится къ этому л"ы, которое заканчивается въ нашемъ я" {См. М. Guyau: "L'Art au point de vue sociologique", p. 8.}.
   "Въ сущности, искусство,-- говоритъ далѣе Гюйо,-- есть распространеніе общественности посредствомъ чувства на всѣ существа природы и даже на существа, превышающія природу, или, наконецъ, на фиктивныя существа, созданныя человѣческимъ воображеніемъ. Художественное волненіе, стало быть, существенно соціально; его результатомъ является увеличеніе индивидуальной жизни, заставляя ее смѣшиваться съ жизнью болѣе широкой и вселенной. Самая высокая цѣль искусства -- создавать эстетическое волненіе соціальнаго характера" {Ibid., p. 21.}.
   Итакъ, по мнѣнію Гюйо, красота есть высшая форма чувства жизни, а потому и ея воспроизведеніе -- искусство -- должно быть жизненно, проникать въ самую глубь вещей, создавать жизнь, такъ сказать. Здѣсь Гюйо совершенно расходится со школой Канта и Спенсера, ограничивающихъ сферу искусства внѣшнимъ воспроизведеніемъ жизни, которую они понимаютъ только какъ "представленіе". Вотъ почему, по мнѣнію Гюйо, чувство красоты и эстетическаго наслажденія очень близко къ "дѣйствію", къ жизни; отчего, при развитіи нашихъ искусствъ, мало-по-малу совсѣмъ утрачивается въ нихъ область "фикціи" и противоестественныхъ положеній: "Самое живое эстетическое наслажденіе, въ которомъ наименѣе примѣшано грусти, встрѣчается тамъ,-- говоритъ онъ,-- гдѣ оно немедленно превращается въ дѣйствіе и этимъ самымъ удовлетворяетъ самоё себя: спартанцы лучше чувствовали всѣ красоты стиховъ Тиртея, нѣмцы -- стихи Кернера или Уланда, когда эти стихи увлекали ихъ въ битву; волонтеры революціи, вѣроятно, никогда не были такъ растроганы Марсельезой, какъ въ тотъ день, когда она однимъ вздохомъ подняла ихъ на холмы de Jemmapes. Точно такъ же двое влюбленныхъ, наклонившихся надъ какою-нибудь поэмой любви, какъ герои Данта, получатъ большее наслажденіе даже съ точки зрѣнія эстетической" {См. М. Guyau: "Les Problèmes de l'Esthétique Contemporaine", p. 31. Cp. p. 35.
   Не напоминаютъ ли эти идеи Гюйо взглядовъ автора Эстетическихъ отношеній искусства къ дѣйствительности? Въ другой странѣ болѣе четверти вѣка тому назадъ была ясно формулирована (Прекрасное -- есть жизнь) и поставлена передъ читателемъ та же точка зрѣнія.}.
   Эта концепція міра въ объединяющей идеѣ "жизни" особенно симпатична. По ней одной можно уже себѣ выяснить образъ Гюйо философа, необыкновенно чуткій и притягательный. Онъ близокъ вамъ уже потому, что вы чувствуете всегда свою близость къ нему. Его идеи, хотя самыя отвлеченныя, переданы съ такимъ субъективнымъ оттѣнкомъ, что невольно узнаешь въ нихъ себя и свои собственныя, гдѣ-то дремавшія мысли. Вы чувствуете постоянно, что этотъ писатель любитъ жизнь, любитъ человѣка, страдаетъ не только его страданіями, но и его несовершенствами. Дѣйствительно, рѣдко одаренный по природѣ, Гюйо отличался той особенной отзывчивостью и добротой, которая есть вѣнецъ всего истинно-великаго. Слезы бѣдняковъ, безъ устали работающихъ до могилы, слезы матери, кристаллизованныя нашимъ поэтомъ въ словахъ:
   
   Средь лицемѣрныхъ нашихъ дѣлъ
   И всякой пошлости и прозы,
   Однѣ я въ мірѣ подсмотрѣлъ
   Святыя, искреннія слезы --
   То слезы бѣдныхъ матерей (Некрасовъ),--
   
   все то море слезъ человѣческихъ, бѣдъ и страданій наложило глубокій, неизгладимый слѣдъ въ его душѣ:
   
   "Tous les maux que j'ai vus restent dans ma mémoire
   No pleure encor mes morts comme le premier jour;
   Les cris de désespoir qui m'ont frappé l'oreille
   Vibrent encor en moi sans que nul mot d'amour
   Nul murmure enivrant du printemps qui s'éveille
   Etouffe cette voix et fasse dans mon coeur
   Chanter l'insouciance où pleura la douleur" *).
   *) "Всѣ страданія, которыя я видѣлъ, остаются въ моей памяти, я еще оплакиваю моихъ мертвыхъ, какъ въ первый день; крики отчаянія, поразившіе мое ухо, еще такъ дрожатъ ни мнѣ, что никакое слово любви, никакой опьяняющій шепотъ возраждающейся весны не въ состояніи заглушить этотъ голосъ и заставить мое сердце воспѣвать безпечность тамъ, гдѣ плакало страданіе". Vers d'un philosophe,-- Le Devoir pu Doute, p. 61.
   
   Это стихотвореніе, напоминающее m-me Аккерманъ {См. Сѣверный Вѣстникъ 1894 г., No 4, Поэзія пессимизма: Луиза Аккерманъ,-- статья С. Кавосъ-Дехтеревой.}, про которую Гюйо въ своемъ сочиненіи L'Art au point de vue sociolog. сказалъ: "М-me Ackermann а trouvé de beaux vers pour traduire certaines idées de Schopenhauer et de Darvin" {См. М. Guyau: "L'Art au point de vue sociologique", p. 276.}... и далѣе: "On peut regretter de trouver dans bien des pièces de ce volume plus d'éloquences que de poésie proprement dite" {Ibid., p. 276, 277.}.
   Но насколько мягче, насколько тише отчаяніе стихотвореній Гюйо по сравненію съ суровымъ, хотя всегда красивымъ стихомъ этой поэтессы. Гюйо, разумѣется, какъ всякій человѣкъ, много думавшій и страдавшій, былъ ближе къ пессимизму, чѣмъ къ оптимизму въ своемъ міросозерцаніи, но, благодаря силѣ и ясности своего ума и своимъ большимъ положительнымъ знаніямъ, его пессимизмъ не могъ перейти въ доктрину. "Въ своихъ сочиненіяхъ Esquisse d'une morale и L'Lrreligion de l'Avenir,-- говоритъ про Гюйо Фулье,-- мы увидимъ, какъ съ обычной ему прозорливостью онъ показалъ излишества какъ пессимизма, такъ и оптимизма" {См. А. Fouillé: "La morale, l'art et la religion", p. 8. Въ своей книгѣ Esquisse d'une morale, разбирая гипотезу оптимизма, Гюйо говоритъ на 64 стр.: "Еn réalité, l'optimisme absolu est plutôt immoral que moral, car il enveloppe la négation du progrès. Une fois qu'il а pénétré dans l'esprit, il produit comme sentiment correspondant la satisfaction de toute réalité: au point de vue moral justification de toute chose; au point de vue politique, respect de toute puissance, résignation passive, etouffement volontaire de tout sentiment du droit et en conséquence du devoir".
   И далѣе, на стр. 69: "Si un tigre croyait en sauvant la vie d'un de ses semblables, travailler, à l'avénement du bien universel, il se tromperait peut-être: il vaut mieux pour tous que les tigres ne s'épargnent point entre eux. Ainsi tout se confond et s'aplanit pour la métaphysique des hauteurs; bien et mal, individus et espèces, espèces et milieux; il n'y a plus rien de vil, comme disait l'optimiste Spinosa "dans la maison de Jupiter". Переходя къ гипотезѣ пессимизма, Гюйо замѣчаетъ: "Ои comprend que les excès de l'optimisme aient produit la réaction pessimiste. Le germe du pessimisme est chez tout homme: pour connaître et juger la vie, il n'est même pas besoin d'avoir beaucoup vécu, il suffit d'avoir beaucoup souffert". Page 84. Разбирая всѣ главные ингредіенты пессимизма, Гюйо говоритъ далѣе, что не будь общей всѣмъ людямъ способности преувеличивать будущее удовольствіе и умалять страданія, которыми они достигаются, жизнь сдѣлалась бы невозможной. "La souffrance morale vraiment triomphante,-- говоритъ онъ,-- tue moralement, anéantit l'intelligence et la volonté. Aussi celui qui, après quelque violente crise morale, continue de penser, de vouloir et d'agir dans tous les sens, celui là pourra souffrir, mais за souffrance ne ttardera pas à être contre-balancée., par degrés étouffée. La vie l'emportera sur les endances dissolvantes". Page 96.}.
   У Гюйо сознаніе превратности человѣческой судьбы и его страданій только окрашиваетъ въ извѣстный грустный тонъ его чувство и служитъ лишнимъ ключомъ для его наблюденій и позитивныхъ выводовъ. Что ни говори приверженцы пессимизма или оптимизма объ объективномъ происхожденіи этихъ итоговъ нашей душевной жизни, это два умозрѣнія, покоющіяся въ значительной степени на ощущеніяхъ и чувствительности и требующія непремѣнно личныхъ субъективныхъ жизненныхъ выводовъ. "Я зналъ неисправимаго оптимиста, которому все удавалось и которому стоило большого труда представить себѣ тѣ рѣдкія печали, которыя онъ испыталъ", говорить Рибо въ своей брошюрѣ О чувственной памяти, гдѣ онъ проводитъ мысль, что въ выработкѣ оптимистическихъ и пессимистическихъ формъ характера играютъ, главнымъ образомъ, роль индивидуальныя различія въ способности оживлять чувственныя состоянія {T. Рибо: "О чувственной памяти", русскій переводъ подъ редакціей B. М. Бехтерева, стр. 40.}.
   Мыслителю же нельзя безнаказанно отдаваться субъективной оцѣнкѣ или возводить, хотя бы безсознательно, личный опытъ въ теорію. Въ такомъ случаѣ ему непремѣнно грозитъ односторонность или метафизика. Даже m-me Аккерманъ, при всей своей послѣдовательности и холодности, дѣлаетъ частыя отступленія отъ позитивизма, съ которымъ иногда не уживается ея суровый пессимизмъ.
   Гюйо же наоборотъ: несмотря на всю спекулятивность своего ума и даже воображенія, онъ остается всегда серьезнымъ мыслителемъ въ самыхъ рискованныхъ своихъ гипотезахъ и ни минуты не отступаетъ отъ научной, позитивной точки зрѣнія и системы.
   
   "Le vrai, je sais, fait souffrir
   Voir -- c'est peut-être mourir
   N'importe! о mon oeil, regarde!" *)
   *) "Я знаю: мучительно-больно
   Отъ правды; быть-можетъ -- умри,
   Кто смотритъ въ лицо ей. Пусть будетъ
   Что будетъ,-- о, глазъ мой, смотри!"
   Переводъ П. И. Вейнберга. Vers d'un philosophe,-- La douce mort, p. 44.
   

III.

   Первая книга Vers d'une philosophe озаглавлена La Pensée, и дѣйствительно по ней можно провести всю эволюцію философской мысли Гюйо и дойти до ея конечнаго вывода.
   Въ ранней молодости Гюйо является послѣдователемъ Платона, Эпиктета и Канта, идеализмъ котораго имѣетъ отголосокъ и въ его поэзіи. Первое изъ стихотвореній Moments de foi озаглавлено En lisant Kant, и тутъ Гюйо говоритъ, что природа предлагаетъ свободѣ задачу:
   
                           "... ici bas le doute est une épreuve;
   L'homme en face du mal doit décider sans preuve,
   Malgré l'obscurité qui lui voile le ciel,
   Si l'idéal n'est plus vrai que le réel!" *)
   *).... здѣсь, на землѣ, сомнѣніе есть испытаніе; человѣкъ, поставленный лицомъ къ лицу со зломъ, долженъ рѣшать безъ доказательствъ, несмотря на темноту, заволакивающую ему небо,-- не вѣрнѣе ли идеалъ того, что существуетъ". Vers d'un philosophe,-- Moments de foi, p. 58.
   
   Идеализмъ Платона и Канта былъ, по словамъ Фулье, первой и единственною религіей Гюйо. Такимъ образомъ, его естественной точкой отправленія былъ результатъ, до котораго другіе, менѣе молодые, чѣмъ онъ, дошли только съ усиліемъ {См. А. Fouillé: "La Morale, "L'Art et la Religion" d'après Guyau, p. 2.}.
   Но это умозрѣніе не надолго удовлетворяетъ его. Онъ ищетъ большей ясности, большей жизненности, большей правды. Прекрасныя слова: "толпитесь и отверзется" -- только наполовину дѣйствительны въ области знанія, особенно этическаго знанія.
   
   "Non, nulle certitude où l'âme se repose"
   
   восклицаетъ Гюйо послѣ долгихъ умственныхъ усилій въ стихотвореніи Voyage de recherche:
   
   "Les grands deux ont gardé leur silence sacré" *).
   *) "Нѣтъ никакой увѣренности, въ которой отдохнула бы душа. Небеса сохранили свое священное молчаніе". Vers d'un philosophe,-- Voyage de Recherche, p. 9.
   
   Но Гюйо ни за что не останавливается въ своихъ стремленіяхъ. Его умъ вѣчно работаетъ, не даетъ ему отдыха и покоя. Въ стихотвореній La tache du Philosophe хорошо освѣщена разница между простой физической работой и работой умственной {"Les êtres inférieurs n'agissent que dans une certaine direction; puis ils se reposent, s'affaissent dans une inertie absolue, par exemple le chien de chasse, qui s'endort jusqu'au moment où il recommencera à chasser. L'être supérieur, au contraire, же repose par la variété de l'action, comme un champ, par la variété des productions; le but poursuivi, dans la culture de l'activité humaine, c'est dans la réduction au strict nécessaire de ce qu'on pourrait appeler les périodes de jachère". См. М. Guyau: "Esquisse d'une morale sans obligation, ni sanction", p. 12.} вѣчно бодрствующаго, вѣчно безпокойнаго, не знающаго отдыха философскаго мышленія. Обратясь къ рабочимъ, для которыхъ въ благословенные шесть часовъ кончается трудовой день, и они могутъ весело и радостно оставлять свои темныя мастерскія, Гюйо говоритъ о себѣ:
   
   "Seul, n'aurai-je jamais achevé ma journée,
   Longue comme ma vio et le désir humain?
   Toujours l'idée en moi, renaissante tressaille
   Malgré moi, jour et nuit mon serveau les travaille
   Dans un enfantement douloureux et sans fin" *).
   *) "Неужели я одинъ никогда не кончу моего дня,-- долгаго, какъ моя жизнь и человѣческое желаніе? Возраждающаяся мысль непрестанно трепещетъ во мнѣ; мои мозгъ, помимо меня самого, работаетъ надъ ней ночь и день въ болѣзненномъ и безконечномъ зачатіи". Vers d'un philosophe,-- La tâche du Philosophe, p. 52.
   
   И такой вѣчною работой работалъ Гюйо съ юношескихъ лѣтъ. Узнать, все узнать -- было его девизомъ. Это юношеское настроеніе и желаніе знать, хотя бы цѣною смерти, прекрасно выражено въ стихотвореніи Le Problème d'Hamlet. Не одинъ Гюйо переживалъ въ молодости состояніе ума, доходящее почти до болѣзненности, когда, перепробовавъ всѣ средства, прослушавъ всѣ объясненія, потребность получить отвѣтъ на вѣчный и конечный вопросъ доводитъ все же, наконецъ, воспаленное воображеніе до жажды смерти, чтобы хотя этимъ способомъ разрѣшить себѣ вопросъ Гамлета: "to be or not to be". Позитивистъ говоритъ "не знаю". Но нелегко пылкому уму подчиниться такому индифферентизму,-- тѣмъ болѣе, въ 16 лѣтъ.
   Юноша-философъ прикладываетъ остріе лезвія къ своей груди. Одно мгновеніе,-- и онъ будетъ "тамъ", познаетъ все великое, неизвѣстное... "Зачѣмъ это странное терпѣніе, заставляющее насъ отдалять часъ торжества науки?-- восклицаетъ онъ.-- Почему не сократить это ожиданіе?"
   
   "No verrais, je saurais, et le profond secret
   Qui m'échappe vivant, la mort me le dirait.
   Oh! savoir, être sûr! tout est là" *).
   *) "Я увидѣлъ бы, я узналъ бы, и смерть раскрыла бы мнѣ ускользающую отъ меня при жизни тайну; о, узнать, увѣриться! все въ этомъ". Vers d'un philosophe,-- Le Problème d'Hamlet, p. 54.
   
   Но даже въ юные годы философскій умъ Гюйо былъ уже настолько ясенъ и силенъ, что онъ сдерживается въ своемъ увлеченіи и, какъ настоящій мыслитель, относится скептически не только къ своимъ чувствамъ, но и къ своимъ идеямъ:
   
   "Puis, soudain, je me dis:
             Qui sait si la mort même
   Est sincère, sans voile et résout tout problème,
   Quand vivre, c'est chercher, trouverai-je en mourant?" *).
   *) "Затѣмъ вдругъ я сказалъ себѣ: кто знаетъ, искренна ли сама смерть и разрѣшаетъ ли она всѣ задачи? Если жить значитъ искать, найду ли что, умеревъ?" Vers d'un philosophe,-- Le Problème d'Hamlet, p. 55.
   
   Дѣйствительно, смерть, въ сущности, могла бы разрѣшить только одну сторону вопроса. Гораздо существеннѣе вопросъ конечный, на который мы не получимъ отвѣта... Мало-по-малу и пылкій умъ Гюйо сдается передъ роковою силой безполезности и необходимости. Ребенокъ перестаетъ плакать, когда никто его не слушаетъ, человѣкъ перестаетъ сердиться, философъ перестаетъ спрашивать. Но чувство сомнѣнія будетъ жить въ Гюйо, пока жива его мысль. Въ своемъ сочиненіи L'Esquisse d'une morale Гюйо вѣрно опредѣляетъ себя, говоря: въ области знанія нѣтъ ничего нравственнѣе правды. Когда же мы не имѣемъ сознанія правды, самое нравственное, по его словамъ,-- "сомнѣніе". "Le Doute c'est donc la dignité de la pensée". Эта мысль настолько занимала Гюйо, что у него есть стихотвореніе, озаглавленное Le Devoir du doute:
   
   "No ne suis pas de ceux qui peuvent oublier
   Qu'un instant de bonheur fait sourire et fait croire
   Quand l'indignation les avait fait nier.....
   Heureux le coeur mobile ou tout glisse et s'efface" *).
   *) "Я не изъ тѣхъ, которые могутъ забыть, которые за одно мгновенье счастья готовы улыбаться и вѣрить, когда негодованіе уже привело ихъ къ отрицанію. Счастливы подвижныя серца, по которымъ все скользитъ и стушевывается". Vers d'un philosophe,-- Le Devoir du Doute, p. 61.
   
   восклицаетъ онъ! Счастливы тѣ, которые обновляютъ свое сердце съ каждою весною и усыпляютъ страданіе молитвой... Они вѣрятъ и надѣются...
   
   "Moi, j'aime mieux le doute et son anxiété,
   Il suffit d'un seul cri d'appel aux cieux jeté
   Et qui se soit perdu dans l'infini silence:
   Le doute restera dans mon coeur révolté,
   Aussi long qu'ici bas est longue la souffrance!" *).
   *) Я предпочитаю сомнѣніе и его безпокойство, достаточно одного призывнаго крика, брошеннаго небесамъ и утерявшагося въ безконечномъ молчаніи: сомнѣніе останется въ моемъ возмущенномъ сердцѣ до тѣхъ поръ, пока на землѣ будетъ страданіе". Vers d'un philosophe,-- Le Devoir du Doute, p. 63.
   
   Далѣе, въ одномъ изъ лучшихъ своихъ стихотвореній Question, Гюйо прекрасно передаетъ то состояніе ума, къ которому онъ, наконецъ, пришелъ:
   
   "Supprimer Jupiter serait-ce amoindrir l'univers?
   Les cieux sont-ils moins doux pour qui les croit déserts?"
   
   И еще:
   
   "Si je souffre et meurs seul, du moins dans ma souffrance
   No me dis:-- Nul ne sait, nul n'а voulu mes maux;
   S'il est des malheureux, il n'est pas de bourreaux
   Et c'est innocemment que la nature tue" *).
   *) Уничтожить Юпитера значитъ ли это умалить вселенную? Развѣ небеса менѣе отрадны тѣмъ, для которыхъ они пусты? Если я страдаю въ одиночествѣ, по крайней мѣрѣ я могу сказать себѣ въ своемъ страданіи: никто не знаетъ, никто не желалъ мнѣ болей, и если есть несчастные, то нѣтъ палачей и природа убиваетъ не винно", Vers d'un philosophe,-- Question, p. 65.
   
   Какъ видно, его "Вопросъ" (Question) обращенъ здѣсь не къ безотвѣтнымъ силамъ природы, не къ метафизическимъ бреднямъ, а къ нравственному чувству самого человѣка.
   Вопросы человѣческой нравственности занимаютъ тѣмъ болѣе Гюйо, чѣмъ яснѣе онъ сознаетъ полный индифферентизмъ природы. Онъ не возмущается этимъ безучастіемъ, какъ m-me Аккерманъ или Тургеневъ, онъ только констатируетъ это явленіе въ самыхъ поэтическихъ картинахъ. Океанъ, который явился темой одного изъ лучшихъ его стихотвореній, еще въ философскихъ сочиненіяхъ вдохновилъ его на слѣдующія сильныя по мысли и по исполненію мѣста, въ которыхъ Гюйо является настолько же поэтомъ въ прозѣ, на сколько онъ былъ философомъ въ своихъ стихахъ:
   "Ничто, пожалуй, не даетъ глазу и мысли болѣе полнаго и болѣе грустнаго представленія о мірѣ, чѣмъ океанъ. Это, во-первыхъ, изображеніе силы въ самомъ ея суровомъ и необузданномъ видѣ; это такое развитіе, такая роскошь силы, о которой ничто иное не можетъ дать представленія; и она живетъ, волнуется, мучается безъ цѣли и безконечно. Можно было бы сказать подчасъ, что море живетъ, что оно трепещетъ и дышетъ, что оно -- огромное сердце, которое на нашихъ глазахъ мощно и мятежно приподнимается; но все это усиліе, вся эта кипучая жизнь расходуется совершенно безплодно -- и это приводитъ въ отчаяніе; это сердце земли бьется безнадежно; отъ всѣхъ этихъ толчковъ, отъ всего этого вздыманія волнъ остается только немного пѣны, разсыпанной вѣтромъ.
   "Я помню, какъ, сидя однажды на пескѣ, я смотрѣлъ на приближающуюся массу волнъ: онѣ набѣгали безъ передышки изъ глубины моря, пѣнясь и ревя; надъ той, которая умирала у моихъ ногъ, я уже замѣчалъ другую, а дальше, еще другую, а еще дальше -- цѣлое множество; наконецъ, весь горизонтъ, сколько я могъ видѣть, подымался и двигался на меня: тутъ было такое соединеніе безконечной, неистощимой силы, что я ясно почувствовалъ всю неспособность человѣка остановить усиліе этого двигающагося океана. Преграда могла бы разбить одинъ изъ этихъ потоковъ, она могла бы разбить ихъ сотни и тысячи; но за кѣмъ, какъ не за океаномъ, осталось бы послѣднее слово? И мнѣ казалось, что я вижу въ этомъ приливѣ картину цѣлой природы, нападающей на человѣчество, которое напрасно хочетъ направлять ея ходъ, сплотить ее, укротить. Человѣкъ храбро борется, онъ умножаетъ свои усилія, минутами онъ считаетъ себя побѣдителемъ; это только оттого, что онъ не смотритъ достаточно далеко и не видитъ растущихъ изъ глубины небосклона огромныхъ волнъ, которыя рано или поздно должны уничтожить его твореніе и унести его самого. Въ этой вселенной, гдѣ міры волнуются подобно морскимъ потокамъ, не окружены ли мы, не настигнуты ли постоянно множествомъ существъ? Жизнь кружится вокругъ насъ, обволакиваетъ насъ, затопляетъ насъ: мы говоримъ о безсмертіи, о вѣчности; но вѣчно только то, что неистощимо, что достаточно слѣпо и достаточно богато, чтобы давать всегда и безъ мѣры. Со смертью знакомится тотъ, кто впервые узнаетъ, что его силы не безграничны, который чувствуетъ потребность въ отдыхѣ, который опускаетъ руки послѣ работы. Только природа достаточно неутомима, чтобы быть вѣчной. Мы говоримъ также объ идеалѣ; мы думаемъ, что у природы есть цѣль, что. она идетъ куда-то; мы, стало-быть, ея не понимаемъ; мы принимаемъ ее за рѣку, которая течетъ къ своему устью и придетъ къ нему когда-нибудь, но природа -- тотъ же океанъ. Давать природѣ цѣль -- значило бы ее суживать, потому что цѣль есть предѣлъ. То, что безконечно, не имѣетъ цѣли" {См. М. Guyau: "Esquisse d'uue morale", p. 103.}.
   И далѣе: "Мы не представляемъ себѣ безплоднаго поля. Но природа въ своемъ цѣломъ не обязана быть плодовитой: она -- большое равновѣсіе жизни и смерти. Можетъ быть, ея высшая поэтичность происходитъ отъ ея горделивой безплодности. Пшеничное поле не стоитъ океана. Океанъ не работаетъ, не производитъ, онъ -- волнуется; онъ не даетъ жизнь, онъ ее вмѣщаетъ; или, вѣрнѣе, онъ даетъ ее и отнимаетъ съ тѣмъ же безразличіемъ: онъ -- та огромная качка, которая баюкаетъ существа. Когда смотришь въ его пучину, видишь, какъ копошится жизнь; въ каждой его каплѣ тысячи обитателей и всѣ другъ съ другомъ воюютъ, гоняются одинъ за другимъ, избѣгаютъ и поглощаютъ другъ друга; "всему" нѣтъ до этого дѣла, какое дѣло глубокому океану до тѣхъ народовъ, которые онъ прогуливаетъ въ своихъ горькихъ волнахъ? Онъ самъ даетъ намъ представленіе войны, безустанной борьбы: его разбивающіеся валы, самый сильный изъ которыхъ покрываетъ и увлекаетъ самый слабый, представляетъ намъ въ ракурсѣ исторію міра, исторію земли и человѣчества". И еще: "По мѣрѣ того, что я думаю, мнѣ представляется, что океанъ подымается вокругъ меня, завоевываетъ все, уноситъ все; мнѣ кажется, что я самъ не что иное, какъ одна изъ этихъ волнъ, одна изъ капель этихъ волнъ, что земля пропала, что человѣкъ пропалъ, и что ничего не осталось, кромѣ природы съ ея безконечными волнами, съ ея приливами и отливами, этими постоянными перемѣнами ея оболочки, подъ которой прячется ея глубокое и монотонное однообразіе" {См. М. Guyau: "Esquisse d'une morale", p. 105.}.
   Аналогичная концепція природы составляетъ руководящую мысль стихотворенія La pensée et la nature. Близъ Saint-Jeant de Luz въ Guétary {Прелестное мѣстечко -- "plage" для купанья около Біаррица.}" на Атлантическомъ океанѣ, Гюйо видитъ дѣтей:
   
   "Vêtements retroussés, dans l'eau jusqu'aux chevilles
   Ivres de liberté, d'air pur, garèons et filles
   Ont pris pour compagnon de leurs jeux l'Océan" *).
   *) "Поднявъ платьица въ водѣ до самыхъ колѣнъ, опьяненные свободой и свѣжимъ воздухомъ, эти мальчики и дѣвочки взяли Океанъ товарищемъ своихъ игръ". Vers d'un philosophe,-- La Pensée el la Nature, p. 27.
   
   Они ждутъ посреди прилива каждую набѣгающую волну и съ громкими криками радости и страха убѣгаютъ передъ нею. Но живая волна ударяетъ съ силой, бушуетъ, настигаетъ ихъ,--
   
             "et ce sont de grands rires heureux,
   Quand la bande un instant par l'eau folle cernée
   La voit fuir en laissant une blanche traînée" *).
   *) "Счастливый, громкій смѣхъ раздается изъ той толпы, окруженной на мгновеніе бурною водой, когда они видятъ, что она утекаетъ, оставляя за собой бѣлую полосу". Ibid., р. 28.
   
   И пока эти дѣти щебечутъ, какъ птички, и прыгаютъ, дѣлая себѣ игрушку изъ набѣгающихъ волнъ, огромный сѣрый океанъ растетъ, наполняя свои берега. Сверху на него свѣшиваются облака, и его безконечность теряется въ темнотѣ. Но изъ его неизвѣданной глубины постоянно выходятъ шумныя волны, рожденныя изъ мрака. Онѣ вздымаются, затѣмъ вдругъ разсыпаются пѣной, покрывая своими клочьями гребни острововъ.
   
   "Pendant ce temps, au bord les enfants sur le sable
   Jouaient, insoucieux du gouffre inépuisable,
   Et, jetant un frais rire à son immensité
   Ne voyaient que le bout de son flot argenté!
   Moi, je les regardais:-- Frêles êtres, que l'onde
   Poursuit, et sur qui vient tout l'Océan qui gronde,
   Enfants au court regard que nous vous ressemblons.
   Comme vous, la Nature, aux horizons voilés
   Dans les plus tournoyants de ses flots nous enlace
   Pendant ce temps notre oeil s'amuse à sa surface.
   Nous comptons ses couleurs changeantes aux regards;
   Nous jouons à ces jeux que nous nommons nos arts,
   Nos sciences,-- croyant la Nature soumise
   Lorsqu'en nos doigts demeure un peu d'écume prise" *).
   *) "Въ это время дѣти играли въ пескѣ на берегу, не задумываясь надъ неистощимой пучиной; бросая свѣжій смѣхъ ея безконечности, они замѣчали только кончикъ ея посеребреннаго потока. . . . . . . . . .А я смотрѣлъ на нихъ: Хрупкія созданія, за которыми гонится волпа и на которыя идетъ весь ревущій Океанъ, близорукія дѣти, до чего мы на васъ похожи. Какъ васъ, Природа, съ ея затуманенными горизонтами, обвиваетъ насъ своими вертящимися потоками и въ это время нашъ глазъ забавляется на ея поверхности. Мы перечисляемъ ея мѣняющіяся подъ взглядомъ краски; мы играемъ въ эти игры, называя ихъ нашими искусствами, науками,-- считая Природу уже подчиненной, когда въ вашихъ пальцахъ остается немного пѣны". Vers d'un philosophe,-- La Pensée et la Nature, p. 29.
   
   Антитеза человѣческой мысли и безучастія пророды, съ дѣтскими играми и бурнымъ, вѣчно обновляющимся океаномъ, проведена здѣсь высоко художественно и поэтично.
   Никому не познать истиннаго значенія и глубины человѣческой мысли. Скользитъ ли она по дѣйствительности или познаетъ всю глубину ея, она тѣмъ не менѣе прекрасна и есть вѣнецъ всего мірозданія.
   И Гюйо кончаетъ свое стихотвореніе хвалебнымъ словомъ этому высшему дару человѣческой природы.
   "Эволюція безъ начала и безъ конца,-- говоритъ по поводу этого стихотворенія Фулье,-- въ которой мысль есть драгоцѣнный и рѣдкій феноменъ, диковинка тѣмъ болѣе эфемерная, чѣмъ больше она зависитъ отъ встрѣчи болѣе сложныхъ сочлененій и отъ перекрещиванія болѣе тонкихъ законовъ,-- такова была концепція міра, которая мало-по-малу выростала въ умѣ Гюйо. Разумѣется, эта гипотеза оставалась всегда въ его глазахъ тѣмъ, чѣмъ она была и ничѣмъ больше, простою гипотезой, той, которая какъ будто передаетъ намъ все то, чему насъ учитъ о природѣ позитивная наука, не утверждая, что суть вещей ничего далѣе въ себѣ не заключаетъ" {См. Fouillé: "La Morale, l'Art et la Religion", d'après Guyau, p. 13.}.
   

IV.

   Вторая книга Vers d'un philosophe озаглавлена L'Amour. Хотя въ ней есть вдохновенныя страницы, поэтическіе образы и оригинальныя мысли, ее, все-таки, слѣдуетъ считать наименѣе сильнымъ родомъ творчества Гюйо, Пѣсня любви должна быть непремѣнно субъективнаго происхожденія, и въ ней ярче всего отражается темпераментъ поэта. Болѣзненный и физически слабый, Гюйо, разумѣется, не долженъ былъ бурно переживать моменты любви. Сумма симпатіи и чувства такъ широко разлита во всѣхъ его произведеніяхъ, онъ отдалъ столько силы своимъ идеямъ и твореніямъ, что на личную его жизнь осталось немного. Стихотворенія, сгруппированныя въ этомъ отдѣлѣ, или чисто созерцательнаго, или тихаго, мечтательнаго характера. Такъ въ стихотвореніи Au reflet du Foyer Гюйо рисуетъ очень симпатичное пониманіе супружской любви..
   Почему бы ему не быть справедливымъ? Оно утѣшило бы многихъ женщинъ въ ихъ "âge de retour", оно остановило бы многія глупости съ ихъ болѣзненными послѣдствіями.
   На порогѣ дома, ярко освѣщеннаго огнемъ домашняго очага, Гюйо видитъ женщину, устремившую глаза вдаль, въ ожиданіи мужа. Она кажется ему восхитительно красивой, но, подойдя ближе, онъ замѣчаетъ:
   
   Que ses traits étaient flétris par Tage,
   Il restait seulement sur son pale visage
   Ce sceau que laisse encore en fuyant la beauté *).
   *)... "что ея черты поблекли съ годами и что на ея блѣдномъ лицѣ оставалась только печать уже улетучившейся красоты" Vers d'un philosophe,-- Au reflet du foyer, p. 85.
   
   Но лучи, окружавшіе ее золотымъ сіяніемъ, преображали ее въ его глазахъ.
   
   Telle,-- pensai-je alors, m'apparaît cette femme,
   Telle à celui qui l'aime elle apparaît toujours;
   Sur elle il sent encore errer comme une flamme,
   Le reflet immortel de leurs premiers amours;
   Il regarde ses traits à travers за pensée...
   Après tout, la beauté n'est que dans l'oeil qui voit,
   Et lorsqu'elle pâlit, c'est que l'amour décroit *)
   *) "Такой, подумалъ я тогда, представляется мнѣ эта женщина, такой она кажется. всегда тому, кто ее любитъ; онъ чувствуетъ, что на ней еще блуждаетъ, какъ огонь, безсмертное отраженіе первыхъ восторговъ ихъ любви; онъ смотритъ на ея черты сквозь собственную мысль. Въ концѣ-концовъ красота находится въ томъ глазу, который видитъ, и если она блѣднѣетъ, значитъ уменьшается сама любовь". Vers d'un philosophe,-- Au reflet du foyer, p. 86.
   
   Трогательную, поэтическую пѣсню любви поетъ Гюйо въ стихотвореніи Près et loin. Оно написано имъ въ Bello Squardo, близъ Флоренціи, въ 1879 году и дышетъ свѣжестью молодости и благоуханіемъ весны:
   
   Quelle pensée ici m'amène Encor ce soir?
   No sais bien que ma chatelaine
   Est, porte close, en son manoir;
   No sais que je ne puis la voir.
   Quelle pensée ici m'amène Encor ce soir?
   
   Она спитъ, можетъ быть, забывая мое сердце, которое рвется за ея сномъ, въ двухъ шагахъ, въ ночной тиши... Отчего, отчего я не могу, какъ въ былыя времена, разбудить ее серенадой.
   
   Autrefois on chantait:-- je t'aime --
   A tous les vents...
   Il faut que je garde en moi-même,
   Que je taise comme un blasphème
   Ces deux mots pourtant bien fervents.
   Beaux jours où l'on chantait:-- je t'aim
   A tous les vents.
   
   Тамъ по дорогѣ прошли влюбленные. Они вмѣстѣ, они счастливы. Я одинъ одинокъ и покинутъ...
   
   Que nous sommes loin l'un de l'autre
   Etant si près.
   Mon coeur bat à côté du vôtre:
   Jusqu'à vous en vain je voudrais
   Enfler ses battements muets.
   Que nous sommes loin l'un de l'autre,
   Etant si près *)...
   *) "Что за мысль привела меня еще сюда въ этотъ вечеръ? Я, вѣдь, знаю, что моя владѣтельница заперта въ своемъ замкѣ; я знаю, что не могу ее видѣть. Что за мысль привела меня еще сюда въ этотъ вечеръ? . . . . . . . . . . . . . . . "Въ былое время пѣли направо и налѣво: "Я люблю тебя",-- а я долженъ затаить въ себѣ, заглушить, какъ святотатство, эти два въ сущности крайне набожныя слова. Чудные дни, когда пѣли: Я люблю тебя,-- направо и налѣво.....
   "Какъ мы далеки другъ отъ друга, будучи такъ близки. Мое сердце бьется рядомъ съ вашимъ. Напрасно я желалъ бы расширить до васъ его нѣмое біеніе. Какъ далеки мы другъ отъ друга, будучи такъ близки"... Vers d'un philosophe,-- Près et loin, p. 89.
   
   Тотъ же тихій, мечтательный характеръ носитъ стихотвореніе Excursion aux environs de Florence, хотя оно гораздо менѣе художественно и талантливо по формѣ.
   Мечта, очевидно, была лучше дѣйствительности въ жизни Гюйо, по крайней мѣрѣ до его женитьбы, пока онъ писалъ эти стихотворенія. Въ Poésie et Réalité проходитъ это меланхолическое разочарованіе дѣйствительностью. Пылкое воображеніе рисуетъ образъ, украшаетъ его своими мечтами и поэтическими уборами. Но вотъ настаетъ дѣйствительность... Темпераментъ не пополняетъ иллюзію, не помогаетъ дальнѣйшему самообману, и чудный образъ улетучивается...
   
   No la vois sans la reconnaître,
   No la contemple avec effroi;
   No ne puis plus faire renaître
   La beauté qui n'etait qu'en moi *).
   *) "Я смотрю на нее, не узнавая, я лицезрѣю ее съ ужасомъ; я не могу уже возродить ту красоту, которая была, очевидно, только во мнѣ самомъ". Vers d'un philosophe,-- Poésie et Réalité, p. 103.
   
   Въ идеалѣ любви Гюйо много этики. Человѣкъ высокаго развитія, широкой души, онъ не ограничиваетъ свои требованія къ женщинѣ банальнымъ идеаломъ, въ которомъ кротость, женственность и безсловесность, эта троица женскихъ атрибутовъ, удовлетворяетъ даже самыхъ умныхъ мужчинъ, особенно во Франціи.
   Разумѣется, это низменное воззрѣніе на женщинъ есть еще остатокъ вандализма, физической побѣды и порабощенія женщины ея притѣснителями, которыхъ она не сумѣла удержать въ своей власти въ былое время ей принадлежавшимъ, женскимъ, материнскимъ правомъ. Чуткій умомъ и душой, поклонникъ гармоніи, безъ которой не признавалъ красоты, Гюйо требовалъ отъ женщины совершенствъ положительныхъ, жизни осмысленной, ума такого же свѣтлаго, какъ ея очи...
   Они красивы, эти прелестныя личики, говоритъ онъ въ своемъ стихотвореніи Visages et Ames, эти большіе глаза, эти круглыя, съ удовольствіемъ обнажающіяся плечи, но въ моемъ воспоминаніи это статуи, которыхъ не оживитъ никакой Пигмаліонъ.
   
   Laissez là ces mines guindées
   Qu'on sente en vous couler le sang!
   Ayez pour les grandes idées
   Un sein qui batte, jeune et franc.
   
   И затѣмъ, обращаясь къ силѣ любви, поэтъ восклицаетъ:
   
   "Pourras-tu remplir de mon âme
   La femme qu'un jour j'aimerai?
   Pourras tu mêler nos pensées
   Comme tu mêleras nos corps.
   Et les emporter enlacées
   Dans l'ivresse des grands essors? *)
   *) Бросьте же вы эти надутыя мины, чтобы чувствовалось, что въ васъ течетъ кровь! Имѣйте для великихъ идеи сердце, которое бы билось, молодое и откровенное".
   "Удастся ли тебѣ наполнить моей душой ту женщину, которую я полюблю однажды"?...

-----

   "Удастся ли тебѣ перемѣшать наши мысли, какъ ты перемѣшаешь наши тѣла, и унести ихъ перелитыми въ опьяненіи великихъ полетовъ"? Vers d'un philosophe,-- Visages et Ames, p. 107.
   
   И далѣе:
   
   O toi que j'aime et que j'ignore,
   Vers qui mes vers vont s'égarant,
   De toi je ne sais rien encore,
   Mais je te demande un coeur grand
   
   Un noble coeur auquel soit chère
   Toute clarté venant d'en haut,
   Droit comme un rayon de lumière,
   Et comme lui vibrant et chaud" *).
   *) "О ты, которую я люблю и которую не вѣдаю, къ которой, теряясь, идутъ стихи мои, я еще ничего не знаю о тебѣ, но я прошу у тебя великаго сердца, благороднаго сердца, которому былъ бы дорогъ всякій проблескъ, исходящій сверху,-- прямой, трепещущій и жаркій, какъ лучъ свѣта". Vers d'un philosophe,-- Visages et Ames, p. 108.
   
   Послѣднее стихотвореніе этой книги озаглавлено Aile brisée. Для того, кому извѣстна трагическая судьба юнаго философа, сознательно умиравшаго въ 33 года, оно преисполнено глубокой скорби и трогательнаго, сердце надрывающаго чувства...
   
   ... fuyez, mes chères pensées,
   Mes rêves d'amour, mon passé pleurant,
   Vous êtes aussi mes ailes brisées *).
   *) "... бѣгите, мои дорогія мысли, мечты любви, мое грустное прошлое, вы тоже -- мои разбитыя крылья". Vers d'un philosophe,-- Aile brisée, p. 116.
   

V.

   L'Art et le Monde первое стихотвореніе 3 отдѣла книги Vers d'un philosophe. Повторяя здѣсь мысль, такъ интересно развитую въ книгѣ La Morale d'Epicure, гдѣ онъ посвятилъ много страницъ вопросу, уничтожаетъ ли анализъ чувство, Гюйо даетъ вмѣстѣ съ тѣмъ замѣчательно симпатичное описаніе южной природы, этого калейдоскопа красивыхъ, живописныхъ картинъ, въ ихъ непроизвольной, яркой красками и чувствомъ жизни. Онъ хочетъ весь сосредоточиться въ зрѣніи и прійти къ заключенію древнихъ, говорившихъ: "le monde est une fête".
   
   Quel bonheur d'effleurer, de jouir sans descendre,
   Au fond de son plaisir! dans la création
   Qui sait si l'être heureux n'est pas le papillon.
   Amant de la beauté sans pouvoir la comprendre *).
   *) "Какое счастье касаться слегка, наслаждаться, не углубляясь въ самую суть своего удовольствія! Кто знаетъ, не мотылекъ ли самое счастливое существо въ мірозданьѣ, поклонникъ красоты не понимая ея"? Vers d'un philosophe,-- L'Art et le Monde, p. 120.
   
   Въ стихотвореніи La Berceuse, которое Гюйо писалъ подъ жгучимъ солнцемъ юга, въ одинъ изъ тѣхъ чудныхъ дней, когда человѣкъ доходитъ до экстаза передъ красотой природы и готовъ бы вернуться къ идолопоклонству, чтобы вылить избытокъ ощущеній и радости существованія, образъ поэта рисуется намъ въ самомъ воспріятіи описываемыхъ красотъ: чуткость, нѣжность натуры, ничего рѣзкаго, даже по силѣ чувства. Искусство-великая вещь, и Гюйо былъ глубоко проникнутъ этимъ величіемъ:
   
   "L'art seul peut ici-bas, ainsi que la mort même,
   Nous prendre tout entiers, et donner à qui l'aime
   Le sourire immortel de sa sérénité *).
   *) "Здѣсь на землѣ только искусство можетъ захватить насъ цѣликомъ, какъ сама смерть, и дать тому, кто его любитъ, безсмертную улыбку своей безмятежности"* Vers d'un philosophe,-- La Berceuse, p. 124.
   
   Стихотвореніе Sur les groupes de Michel-Ange состоитъ изъ 4 частей. Это -- высоко художественная вещь. Весь драматизмъ отчаянія утраченныхъ надеждъ, все безсиліе благородной души передъ звѣрствами людей и торжествующаго зла переданы здѣсь мощными штрихами, потрясающими нотами. Въ этомъ стихотвореніи Гюйо нарисовалъ цѣлую политическую эпоху, ожививъ ее человѣческими слезами, которыя неизбѣжно сопровождаютъ дѣйствія жестокости и деспотизма.
   Путешествуя по Италіи, онъ идетъ въ соборъ St. Lorenzo во Флоренціи и вдохновляется мощнымъ мраморомъ гробницы Медичей. Вся исторія Флоренціи встаетъ въ его воображеніи. Онъ видитъ какъ папа Климентъ VII и Карлъ Y ведутъ свои войска на свободный и счастливый городъ. Передъ его глазами проходятъ ужасныя картины казни, подъ плахой падаютъ наилучшіе граждане, республика уничтожается, и Александръ Медичи строитъ крѣпость выше самого города. Мощная фигура Микель-Анджело, защищавшаго городъ въ продолженіе 11 мѣсяцевъ, встаетъ во всемъ своемъ великолѣпіи. Ему не даютъ умереть съ его единомышленниками. Его подвергаютъ болѣе мучительной казни, предпославъ физическому концу -- казнь нравственную... Его заставляютъ доканчивать гробницу Медичей и оставаться свидѣтелемъ всѣхъ звѣрствъ его враговъ, всего отчаянія окружающихъ друзей.
   И Микель-Анджело, этотъ колоссъ, этотъ геніальный художникъ выливаетъ всю міровую скорбь въ своихъ твореніяхъ, изваиваетъ "Аврору" {"Les souffrances fécondes sont accompagnées d'une jouissance ineffable; elles ressemblent à ces sanglots qui, rendus par la musique d'un maître, deviennent harmonie. Souffrir et produire, c'est sentir en soi une puissance nouvelle éveillée par la douleur; on est comme l'Aurore sculptée par Michel-Ange, qui, ouvrant ses yeux en pleurs, ne semble voir la lumière qu'à travers ses larmes: oui, mais cette lumière des tristes jours est encore la lumière, elle vaut la peine d'être regardée". См. М. Guyau: "Esquisse d'une morale sans obligation, ni sanction", p. 242.}, которая не хочетъ проснуться, по словамъ Гюйо, не хочетъ вѣрить, что мракъ разсѣялся, не хочетъ освѣтить этотъ городъ, утонувшій въ крови, эти жертвы, этихъ палачей...
   "Crois tu, dis, que je songe aux campagnes vermeilles Au flot pur des ruisseaux, aux grands monts innocents Lorsque d'en bas j'entends monter à mes oreilles L'appel désespéré des justes impuissants?"
   Въ ужасѣ, она блѣднѣетъ и чувствуетъ, какъ погибаетъ ея красота, когда погибаетъ правда.
   
   "О mes rayons de flamme, о ma chaste clarté
   Quand pénétrerez vous les hommes jusqu'aux âmes.
   Ainsi que vous chassez de tous les coeurs infâmes
   La honte qui s'у plaît, le crime glorieux!
   Comment, en l'éclairant purifier la terre?
   Mais non, quand mon rayon comme un trait poursuit
   Le crime triomphant s'étale à ma lumière...
   Oh! de l'ombre, de l'ombre! Oh! viens profonde nuit" *).
   *) "Скажи, неужели ты думаешь, что я мечтаю о яркихъ поляхъ, о чистыхъ потокахъ ручьевъ, о громадныхъ, невинныхъ высотахъ, когда я слышу, какъ снизу подымается къ моимъ ушамъ отчаянный призывъ безпомощныхъ праведниковъ?... О, мои огненные лучи, о, мой чистый свѣтъ, когда проникните вы людей до ихъ души? Также, какъ вы гоните изъ всѣхъ опозоренныхъ сердецъ живущій въ нихъ стыдъ и горделивое преступленіе! Какъ освѣжить его, очистить землю? Но нѣтъ, когда мой лучъ гонится за торжествующимъ преступленіемъ, онъ выставляетъ его при свѣтѣ... О! тѣни, тѣни! О! приди глубокая ночь". Vers d'un philosophe, Au Tombeau des Medicis, p. 128.
   
   Второй нумеръ этого произведенія -- le Crépuscule дальнѣйшее развитіе той же мысли. Онъ напрасно боролся и страдалъ, онъ уничтоженъ, онъ изнемогаетъ, а ночь спускается ему на грудь. Онъ разбитъ, но не побѣжденъ, и удивляется, что правда обманула его.
   
   "Il voudrait oublier, il ne peut; ses pensées
   Vont s'abîmant au loin dans les horreurs passées
   Quand l'espoir meurt, il reste, heias, le souvenir" *).
   *) "Онъ желалъ бы забыть, онъ не можетъ; его мысли углубляются далеко, въ прошедшіе ужасы. Когда умираетъ надежда, остается еще, увы! воспоминаніе". Vers d'un philosophe, Au Tombeau des Medicis (Le Crépuscule), p. 130.
   
   Что можетъ быть прекраснѣе этого послѣдняго стиха! Какое художественное выраженіе самаго сокровеннаго страданія, какая міровая скорбь и отчаяніе въ этихъ немногихъ словахъ!
   
   "Quand l'espoir meurt, il reste, hélas, le souvenir!"
   
   Лучше сонъ, вѣчный безпробудный сонъ...
   Гюйо перевелъ строфу самого Микель-Анджело, и она составляетъ 3-ю.ччасть этой поэмы (La Nuit):
   
   "Il m'est doux de dormir, plus doux d'être de pierre,
   Tant que dure ici bas l'approbre et la misère;
   Ne rien voir, ni sentir, quel bonheur! Parle bas,
   Oh! ne m'eveille pas!" *)
   *) "Мнѣ сладко спать, слаще быть каменной, пока здѣсь на землѣ продолжается позоръ и несчастье; ничего не видѣть, не чувствовать, что за счастье! Говори тише, о! не буди меня". Vers d'un philosophe, Au Tombeau des Medicis (La Nuit), p. 130.
   
   Но, наконецъ, явился день (Le Jour). Подавляющій свѣтъ, яркое солнце, громовой и мстительный день насталъ надъ землей. Геркулесъ освободитель поднялся во всемъ великолѣпіи; испуганныя чудовища согнулись подъ его рукой...
   
   "-- Debout, peuples, c'est l'avenir
   Le jour de la délivrance éclatant dans la vuel
   Vous mêmes, ô vaincus, vous l'avez fait surgir
   Votre indignation, courant comme la flamme,
   Embrase enfin le ciel avec nous révolté;
   Dans ce jour qui parait passe et rêvit notre âme,
   Et de votre héroïsme est faite sa clarté" *).
   *) "Вставайте, народы, вотъ будущность, вотъ среди облаковъ блестящій день освобожденья! Вы сами, о побѣжденные, вы произвели его, ваше негодованіе, перебѣгая, какъ огонь, воспламенило, наконецъ, возмущенныя съ вами небеса; въ этомъ появляющемся днѣ проходитъ и возрождается ваша душа и его блескъ сотканъ изъ вашего геройства". Vers d'un philosophe, Au Tombeau des Medicis, (Le faus) p. 143.
   
   Это четверостишіе полно такими сильными нотами, въ послѣднемъ стихѣ столько вызова и воодушевленнаго возбужденія, что почта не узнаешь всепримиряющаго поэта.
   Міровая скорбь довела философа до отчаянія и вдохнула ему всю силу своей угрожающей мощи. Впрочемъ, это и есть единственная въ этомъ родѣ вещь у Гюйо: La Berceuse, также какъ L'Art et le Monde и Le mal du poète могутъ назваться эпилогомъ психологіи поэта. Любовь природы, страстное желаніе ее воспринять и отразить, стремленіе такъ сильно безпокоющее дѣятельные умы и художественныя натуры, было удвоено въ Гюйо, какъ въ поэтѣ и философѣ.
   
   "No sens trop pour le dire et pourtant le silence
   М'appresse comme un poids et je me laisse aller
   A suivre ces doux vers que j'entends m'appeler
   Et dont vibre à mon coeur l'indécise cadense" *).
   *) "Я слишкомъ много чувствую, чтобы выразить, и тѣмъ не менѣе молчаніе удручаетъ меня, и я отдаюсь этимъ сладкимъ стихамъ, которые призываютъ меня и неопредѣленный размѣръ которыхъ трепещетъ въ моемъ сердцѣ". Vers d'un philosophe, Le mal du poète, p. 138.
   
   Или еще:
   
   "Lorsque je vois le beau, je voudrais être deux".
   
   А чудныя строки, которыя повторитъ съ поэтомъ не одинъ любитель природы и художникъ въ душѣ:
   
   L'homme devant le beau se prend à soupirer,
   Sur son coeur trop étroit descend une tristesse
   Les hauts plaisirs sont ceux qui font presque pleurer" *).
   *) "Когда я вижу красоту, я хотѣлъ бы удвоиться.
   Передъ красотой человѣкъ начинаетъ вздыхать, на его слишкомъ узкое сердце спускается печаль. Высокія удовольствія тѣ, которыя заставляютъ почти плакать". Vers d'un philosophe, Le mal du poète, p. 138.
   
   Mes vers d'hier soir -- послѣднее стихотвореніе этого отдѣла -- хорошо рисуетъ преходящее настроеніе и чувство. Не только другой, но самъ поэтъ, перечитывая свое произведеніе въ другомъ настроеніи, не узнаетъ его, остается холоднымъ къ тому, что такъ волновало его вчера... Поэтъ боится, какъ тѣ, которымъ еще дальше его поэзія,-- читатели, какъ отнесутся они къ его стихамъ, преисполненнымъ его души. Тяжело должно быть чувство сомнѣнія въ читателѣ... Поэтъ обнажилъ свою душу всему міру, онъ высказалъ сокровенныя свои мысли и чувства... и вдругъ это чувство осталась непонятымъ, мимо его изстрадавшейся души прошли равнодушно, не сумѣвъ даже заглянуть въ нее.
   Но пусть успокоится Гюйо. Никто изъ тѣхъ, кто способенъ чувствовать и понимать, не пройдетъ мимо его души, не воспринявъ ея частицу, не пріобщившись ею для болѣе сознательной, болѣе примиренной жизни...
   

VI.

   Livre quatrième La Nature et l'Humanité состоитъ главнымъ образомъ, какъ показываетъ само названіе, изъ стихотвореній, внушенныхъ мыслями о природѣ и ея красотами. Гюйо проявляетъ здѣсь свой описательный талантъ и даетъ намъ характеристики разныхъ типическихъ по странамъ пейзажей. То изъ-подъ его пера выливаются чудныя воды Средиземнаго моря съ его украшеннымъ флеръ-д'оранжемъ берегомъ и стаей бѣлыхъ птицъ, улетающихъ въ далекое пространство, чудное, голубое море, которое поэтъ привѣтствуетъ стихомъ:
   
   "Enfin je te revois: salut mer au flot pur,
   Souriant au soleil, dangereuse et charmante,
   Ma préférée, ô toi, qui sais rester d'azur
   Même dans la tourmente!" *).
   *) "Наконецъ я снова вижу тебя; привѣтъ тебѣ, море чистыхъ приливовъ, улыбающееся на солнцѣ, опасное и очаровательное, мое излюбленное, о ты, лазурное, даже въ своихъ мученіяхъ!" Vers d'un philosophe, La Mediterranée, p. 157.
   
   То онъ описываетъ пейзажъ d'Auvergne (Paysage d'Auvergne) то чудный, лунный свѣтъ въ Ниццѣ. Точильщикъ въ Равеннѣ (Le Remouleur), не знающій благодарности маленькій нищій въ Римѣ (Reconnaissance), источникъ въ Fiésole близъ Флоренціи (La Source) -- наводятъ Гюйо на цѣлыя картины, въ которыхъ мысли философа переплетаются съ поэтическими описаніями. Гюйо обладалъ тѣмъ большимъ талантомъ и огромнымъ качествомъ для поэта наводить читателя на то или другое чувство или мысль. Онъ не рисуетъ реальныхъ ужасовъ войны, напримѣръ, какъ Зола и Верещагинъ, и можетъ быть, его вдохновенное слово не достаточно рѣзко, чтобы впечатлить le grand public, это сборище людей, требующихъ сильныхъ красокъ, грубыхъ картинъ, людей, непривыкшихъ отвлеченно мыслить и развивать самимъ извѣстную идею. Но людямъ другихъ привычекъ, у которыхъ мысль не требуетъ иллюстрацій, у которыхъ отвращеніе къ войнѣ есть уже чувство и выработало извѣстное физіологическое состояніе, совершенно достаточно строкъ:
   
   Voici déjà dix ans! Oh! vous rappelez-vous
   Ces brumeux jours d'hiver, ces longs jours de souffrance
   Où semblait sans espoir sombrer autour de nous
   Tout ce que nous aimions -- la justice et la France?
   
   И далѣе:
   
   "Longtemps reste en nos coeurs aux guerres survivants
   La haine: l'injustice appelle l'injustice;
   Triste fécondité, le mal produit le mal
   Quel siècle mettra fin à ce cycle fatal?" *).
   *) "Вотъ уже десять лѣтъ! О! помните ли эти облачные, зимніе долгіе дни страданія, когда казалось, что все. что мы любили -- справедливость и Франція, все безнадежно тонуло вокругъ насъ.
   Въ нашихъ сердцахъ ненависть надолго переживаетъ войны: несправедливость вызываетъ несправедливость: грустная плодовитость, зло родитъ зло, какое столѣтіе доложитъ конецъ этому фатальному циклу?" Vers d'un philosophe, La Guerre, p. 176.
   
   Поэтъ кончаетъ благословеніемъ того великаго народа, который прекратитъ войну.
   
   "No t'aime, toi, sur qui notre avenir repose,
   Qui pour dévise aurais: justice et liberté,
   Car tu portes en toi, peuple, l'Humanité!" *).
   *) "Я люблю тебя, тебя, на которомъ зиждется наше будущее, тебя, девизъ котораго будетъ: справедливость и свобода, потому что, ты народъ, носишь въ себѣ человѣчество".-- Vers d'un philosophe,-- La Guerre, p. 177.
   
   Развѣ эти строки не будятъ въ насъ чувства, развѣ онѣ не наталкиваютъ насъ на стремленіе что-нибудь сдѣлать, чтобы прикончить съ этимъ страшнымъ кошмаромъ, въ которомъ мы живемъ, привыкая и къ газетнымъ передовымъ статьямъ, и къ ежедневно увеличивающемуся вооруженію, и къ европейскимъ союзамъ, какъ къ чему-то естественному, стихійному, какъ громъ и молнія, ураганъ и саранча? Но, вѣдь, то исходитъ не отъ насъ, людей! Н развѣ мы не стараемся уменьшить своей опасности, развѣ не строимъ мы громоотводовъ, развѣ не слѣдимъ за атмосферическими явленіями, развѣ не пишемъ статей о борьбѣ съ саранчей? Да, съ одной стороны, мы силимся уничтожить все стихійное зло, а сами раждаемъ и растимъ сыновей, чтобы въ одинъ прекрасный день послать ихъ подъ бездымный порохъ, на еще болѣе звѣрское, никому ненужное убійство, чѣмъ бойня быковъ, возмущающая вегетаріанцевъ. Лига мира, журналъ Die Waffen nieder, романъ Берты фонъ-Зуттнеръ, стихотворенія Некрасова -- все дѣтскія бредни, по словамъ многихъ, никогда не осуществимый идеалъ... Да? Но къ чему же мы придемъ упрямые, злые люди, способные заплакать и понять только тогда, когда потеряютъ своего сына, своего мужа или отца? О Боже! Это страшный, дикій сонъ, отъ котораго силишься проснуться... Какой народъ разбудитъ насъ?...
   
   "...tu portes en toi, peuple, l'Humanité!"
   
   Точно такимъ же намекомъ, картиной -- Гюйо затрогиваетъ и соціальныя идеи, приводя читателя въ извѣстное настроеніе, гораздо больше говорящее многихъ трактатовъ и статей. Въ стихотвореніи Le Luxe {"Avec le temps le travail deviendra de plus en plus nécessaire pour l'homme. Or, le travail est le phénomène à la fois économique et moral où же concilient le mieux l'égoisme et l'altruisme. Travailler, c'est produire, et produire, c'est être à la fois utile à soi et aux autres. Le travail ne peut devenir dangereux que par son accumulation sous la forme de capital; alors il peut prendre un caractère franchement égoïste, et, en vertu d'une contradiction intime, aboutir à la propre suppression par l'oisiveté même qu'il permet. Mais, sous la forme vive, le travail est toujours bon. C'est aux lois sociales d'empêcher les résultats mauvais de l'accumulation du travail, excès d'oisiveté pour soi et excès de pouvoir sur autrui,-- comme on veille à isoler les piles trop puissantes". См. М. Guyau: "Esquisse d'une morale", p. 22.} Гюйо рисуетъ образъ праздной красавицы, съ дѣтскою радостью любующейся драгоцѣнными подарками своего любовника и надѣвающей жемчужное ожерелье. Налюбовавшись въ зеркало, она засыпаетъ и видитъ странный сонъ:
   
   "Leurs doigts meurtris avaient déterré quelquechose
   Et c'était le saphir dans ses cheveux riants...
   Puis, tout changea: la mer sous un ciel clair et rose
   Roulait ses flots tout pleins du soleil d'Orient.
   
   Un homme se pancha sur les eaux purfurines:
   La mer tremblait profonde; il y plongea d'un bond,
   Quand on le retira, le sang de ses narines
   Jaillissait; dans l'air pur il râlait, moribond.
   
   Alors elle aperèut en ses deux mains pendantes
   Les perles du collier qui sur son cou flottaient.
   Puis, tout se confondit; les flots aux voix grondantes
   Et les râles humains qui vers le ciel montaient" *).
   *) "Ихъ помертвѣлые пальцы что-то откопали и это былъ сафиръ въ свѣтлыхъ волосахъ... Затѣмъ все измѣнилось: подъ яснымъ, розовымъ небомъ море катило свои потоки, залитые восточнымъ солнцемъ.
   "Человѣкъ наклонился надъ водой: глубокое море дрожало, онъ сразу въ него бросился, и когда его оттуда вынули, кровь лила изъ его ноздрей и, умирающій, онъ хрипѣлъ на чистомъ воздухѣ.
   "Тогда она замѣтила жемчуга своего ожерелья, обвивавшаго ея шею, въ двухъ его повисшихъ рукахъ. Затѣмъ все спуталось, потоки съ ихъ ревучими голосами и человѣческіе хрипы, подымавшіеся къ небу. Vers d'un philosophe,-- Le Luxe, p. 190.
   
   Изъ чисто-философскихъ стихотвореній этого отдѣла слѣдуетъ упомянуть Spinosa, L'Analyse spectrale, Genitrix Hominum que deumque и L'Agave aloès.
   
   "On ne peut plus haïr l'être qu'on а compris" *).
   *) "Нельзя ненавидѣть существо, которое стало понятнымъ". Vers d'un philosophe,-- Spinoza, p, 193.
   
   начинаетъ Гюйо стихотвореніе, озаглавленное Spinoza: La haine et l'amonr и тѣмъ повторяя мысль m-me de Staël, говорившую въ свое время: "Tont comprendre, c'est tout pardonner".
   "Мы находимъ здѣсь въ формѣ поэзіи,-- говоритъ Фулье по поводу этого стихотворенія,-- одну изъ самыхъ существенныхъ теорій, развитыхъ въ книгѣ La Morale anglaise contemporaine, растлѣвающее дѣйствіе размышленія на непосредственные инстинкты сердца. Что бы произошло, если все человѣчество принялось бы обсуждать свои чувства, анализировать любовь, которой оно живетъ, какъ оно анализировало пищу, которой оно питается? Во всякомъ инстинктѣ, во всякомъ чувствѣ есть несомнѣнно частица правды, которая удержалась бы при такомъ анализѣ, но есть несомнѣнно частица иллюзіи, которая пропала бы,-- а иллюзія подчасъ такъ же плодовита, какъ сама правда" {См. А. Fouillée: "La Morale, F Art et la Religion" d'après Guyau, p. 65.}.
   Дѣйствительно, что останется отъ такого результата нашего мышленія? Можетъ ли любить тотъ, кто не можетъ ненавидить?
   
   "Celui qui comprend tout et n'accuse personne,
   Celui qui hait point, pour a-t-il aimer?
   L'amour comme la haine échappe à qui raisonne
   L'amour craint la clarté pour que le coeur se donne,
   Qui sait si l'oeil d'abord ne doit pas se fermer" *).
   *) "Тотъ, кто все понимаетъ и никого не обвиняетъ,-- тотъ, кто ничего не ненавидитъ, можетъ ли онъ любить? Любовь, какъ ненависть, ускользаетъ отъ того, кто разсуждаетъ, любовь боится свѣта, чтобъ отдаться сердцу, не должны ли сперва закрыться глаза?" Vers d'un philosophe,-- Spinoza, p. 194.
   
   Но до того, чтобы такое пониманіе сдѣлалось общимъ, еще очень далеко... Къ тому времени жизнь и психологія выработаютъ другія формы, другіе пути.
   Поэтъ обращается къ природѣ, безучастіе которой онъ нарисовалъ намъ въ стихотвореніи Genetrix и говоритъ:
   
   "L'éternité n'a donc aboutit qu'à ce monde
   La vaut-il? valons nous, hommes, un tel effort?
   Est-ce en nous que l'espoir de l'univërs se fonde?...
   No pense mais je souffre: en suis-je donc plus fort?"
   
   Мысль настолько же мучительна, насколько она -- выраженіе свѣта. И куда ни обращается она, все то же встаетъ передъ ея взоромъ, ничего новаго, къ чему она могла бы воззвать:
   
   "Oh! si notre pensée était assez féconde,
   Elle qui voit le mieux pour le réaliser;
   Si les rêves germaient! oh! si dans ce lourd monde
   Son aile au vol léger pouvait un peu peser" *)!
   *) "О, еслибы наша мысль была достаточно плодовита, она, которая видитъ лучше всего, чтобъ осуществлять, еслибы мечты произростали! О, еслибы въ этомъ тяжеловѣсномъ мірѣ ея легкое по полету крыло могло бы немного вѣсить?" Vers d'un philosophe,-- L'Analyse Spectrale, p. 199.
   
   Послѣднее стихотвореніе Vers d'un philosophe озаглавлено: Agavealoès. Гюйо поэтично описываетъ въ немъ это странное растеніе, ютящееся на камняхъ и скалахъ, суровое и строгое своею крѣпкою листвой до тѣхъ поръ, пока вдругъ, изъ самаго сердца, не вырастаетъ стебель, которому поэтъ уподобляетъ человѣческую мысль:
   
   "Tige puissante qui s'élance
   Telle qu'un arbre droit dans l'air
   Et qui joyeuse se balance
   A la folle brise de mer
             ; alors la plante
   L'oeuvre achevée meurt sur le sol
   Elle vivait immobile,
   Rassemblant toute sa vigueur
   Que pour voir,-- sublime et fragile,--
   Cette fleur monter de son coeur.
   Humanité--plante fixé
   Depuis longtemps au sol nu
   Mais où dort la vague pensée
   Le rêve d'un ciel inconnu" *).
   *) "Могучій стебель, подобный тонкоствольному дереву, быстро растущему въ вышину и радостно покачивающемуся отъ морского вѣтерка. . . . . . . . . . . . . . . тогда растеніе,-- законченное произведеніе,-- умираетъ на землѣ.
   "Оно жило, неподвижное, собирая всю свою мощь, чтобы видѣть, какъ этотъ божественный и хрупкій цвѣтокъ подымется изъ его сердца.
   "Человѣчество -- растеніе давно прикрѣпленное къ голой землѣ; но въ немъ спитъ неопредѣленная мысль -- мечта невѣдомыхъ небесъ". Vers d'un philosophe,-- L'agavealoès, p. 202.
   
   Этотъ вопросъ, обращенный къ судьбѣ человѣческой мысли, преисполненъ тихой надежды на ея торжество, хотя нота сомнѣнія окрашиваетъ и это заключительное слово поэта.
   "Такъ заканчивается и его философія. Doute métaphisique -- espérance morale -- вотъ девизъ поэзіи и философіи Гюйо:
   
   "Се qui fait la grandeur de notre pâle terre
   Globe éteint, au hasard dans les cieux emporté,
   C'est qu'elle est le seul coin au l'on espère" *).
   *) "Величіе нашей блѣдной земли, этого погаснувшаго шара, случайно унесеннаго небесами, состоитъ въ томъ, что она тамъ единственный уголокъ, гдѣ надѣются". Vers d'un philosophe,-- Illusion féconde, p. 18.
   
   Закончивъ Vers d'un philosophe, Гюйо больше не печаталъ стиховъ. Послѣ его смерти было найдено еще одно стихотвореніе La mort de la Cigale, подъ которымъ курсивомъ было отмѣчено: Derniers vers d'un philosophe. Меланхолическое сознаніе своей близкой кончины, сознательное умираніе въ 33 года, чувствуется въ каждомъ словѣ этой трогательной, предсмертной пѣсни поэта:
   
   "Sous la bise naguère encore
   Elle chantait au point du jour
   Elle prenait la froide aurore
   Pour le printemps à son retour.
   
   Le printemps!... L'insècte poète
   Ne voit pas les bluets deux fois
   Dans la grande plaine muette
   Comme un vain bruit mourut sa voix,
   
   Les blondes ailes se ternirent
   Pendantes; puis, le soir venu
   Les trois yeux perèants s'éteignirent
   Elle tomba sur le sol nu.
   
   Dans mon chemin la voilà morte,
   Celle qui chanta tout l'été;
   Et brin par brin, le vent emporte
   Son pauvre coeur déchiqueté" *).
   *) "Еще недавно, зимой, она пѣла на разцвѣтѣ, она принимала холодную зарю За возвращающуюся весну.
   "Весна!... Поэту-букашкѣ не увидѣть двухъ разъ васильковъ въ большомъ, безмолвномъ пространствѣ, какъ тщетный шумъ умолкъ ея голосъ.
   "Свѣтлыя крылья потускнѣли и повисли; затѣмъ, при наступившемъ вечерѣ ея три пронзительные глаза погасли, и она упала на голую землю.
   "Вотъ она, мертвая, на моемъ пути, та, которая пѣла все лѣто, и вѣтеръ уноситъ кусочекъ за кусочкомъ ея бѣдное, искромсаное сердце".
   

VII.

   Познакомивъ читателей съ "поэзіей" Гюйо, я хочу сказать нѣсколько словъ о томъ отношеніи къ ней, которое высказалъ самъ авторъ въ предисловіи къ своей книгѣ Vers d'un philosophe. По мнѣнію Гюйо въ поэзіи двѣ школы: одна требуетъ правдивой мысли, искренности чувства, естественности выраженія, всего того, что въ суммѣ вмѣсто автора даетъ намъ человѣка, juin этой школы немыслима поэзія безъ идеи или чувства, которыя не были бы дѣйствительно передуманы и прочувствованы. Для другой школы, наоборотъ, правдивость, содержаніе, значеніе идеи занимаетъ въ поэзіи второстепенное мѣсто, такъ какъ, по ея мнѣнію, блестящая ткань ея фикціи ничего не имѣетъ общаго ни съ философіей, ни съ наукой: это -- игра воображенія и слога, это -- восхитительная фантазія, которою никто не долженъ обманываться, даже самъ поэтъ.
   Экспозиція этихъ школъ или теченій напоминаетъ старый споръ приверженцевъ "искусства для искусства" и ихъ противниковъ. Перенесенный спеціально въ область "поэзіи", онъ, мнѣ кажется, легче разрѣшимъ, чѣмъ въ какой-либо другой области искусства; дѣйствительно, главный элементъ музыки -- звукъ, живописи -- краска, скульптуры -- форма. Неужели же главный элементъ поэзіи -- риѳма? И возможно ли колебаться въ вопросѣ: отдавать ли предпочтеніе "мысли" передъ "безсмыслицей", "правдѣ" передъ "фикцій", "искренности" передъ "искусственностью?" Дѣйствительно, культъ "формы" во что бы то ни стало, игнорированіе "идей" -- мысли, должно было въ своемъ апогеѣ породить литературу неуравновѣшенности, символизма и декаденства. Но хотя декаденты, къ сожалѣнію, не единичны въ поэзіи, хотя не мало писателей, болѣзненное воображеніе которыхъ способно видѣть всю суть въ "словѣ", какъ бы оно ни было безсмысленно, на нихъ нельзя смотрѣть какъ на серьезное литературное явленіе. Ихъ безжизненный идеалъ обреченъ на смерть уже въ силу своей искусственности. То, что далеко отъ жизни, должно неминуемо погибнуть и есть большею частью выраженіе только временнаго состоянія, часто болѣзненнаго. Такъ нельзя, напримѣръ, отрицать вполнѣ, что декаденты выражаютъ собой, до нѣкоторой степени, неудовлетворенность, что ихъ безплодныя потуги къ чему-то иному показываютъ, насколько они недовольны тѣмъ, что даетъ пошлость настоящаго, но ихъ неудовлетворенность безсознательна, а потому ея результатомъ являются произведенія полнаго безсилія, произведенія атрофированныя еще до момента своего рожденія.
   Интересно сравненіе, которое Гюйо проводитъ между извѣстнымъ родомъ старости и декадентства:
   "Выдающаяся черта старости, съ біологической точки зрѣнія,-- говоритъ онъ,-- упадокъ жизненной дѣятельности, который происходитъ отъ замедленія обмѣна и кровообращенія. Эта уменьшенность дѣятельности имѣетъ сама по себѣ первымъ выраженіемъ -- безсиліе и безплодіе. Вотъ это-то безсиліе мы и находимъ съ точки зрѣнія интеллектуальной въ эпохи декадентства. Какой-нибудь Lilius Stallens, Stace, Frontan по-истинѣ безсильны; усердствуя, ничего не производя, они не способны ни на какую выдумку, ни на какое личное творчество.
   Ослабленіе дѣятельности и умственныхъ способностей у нѣкоторыхъ стариковъ часто соотвѣтствуетъ увеличенію силы привычекъ, готовыхъ формулъ, въ которыя заключается жизнь. Говорятъ же: "маніакъ, какъ старая дѣва"; у старика жизнь обыкновенно урегулирована, основанія всегда однѣхъ и тѣхъ же мыслей, по которымъ онъ живетъ, обыденныя движенія, свойственныя ему выраженія. Сторона автоматизма, однимъ словомъ, у него увеличилась; это было неизбѣжно, вслѣдствіе самаго жизненнаго упражненія, и безъ того, чтобъ оно вознаградилось увеличеніемъ внутренней энергіи. То же явленіе происходитъ въ обществахъ, находящихся въ упадкѣ и у ихъ писателей; эти послѣдніе -- автоматы, неопредѣленно, безъ устали повторяющіе готовыя изреченія, фабрикующіе поэмы и трагедіи при помощи памяти, сонеты на готовыя формулы и неспособные думать иначе, какъ заученными строфами. Слово и фраза у нихъ приходятъ раньше мысли, они тщательно отдѣлываютъ его, какъ старцы прошлаго вѣка, съ любовью округлявшіе свои красивые поклоны; но не просите у нихъ нововведеній, ихъ новизна будетъ неуклюжа, отрывочна и причудлива {М. Guyau: "L'Art an point de vue sociologique", p. 355.}.
   Свою главу о литературѣ декадентовъ Гюйо заканчиваетъ такъ: "Въ концѣ концовъ жизненное разложеніе составляетъ общій характеръ упадка въ обществѣ и въ искусствѣ. Характеристикой литературы декадентовъ, такъ же, какъ литературы неуравновѣшанныхъ, служитъ преобладаніе инстинктовъ, которые направлены къ разложенію самаго общества и можно имѣть право ее судить во имя законовъ индивидуальной или собирательной жизни" {M. Guyau: "L'Art au point de vue sociologique", p. 377.}.
   Возвращаясь отъ этого невольнаго отступленія къ изложенію предисловія Fers d'un philosophe самое лучшее будетъ привести слова самого Гюйо, такъ краснорѣчиво защищающаго права мысли въ поэзіи, и этимъ самымъ возводящаго ее на новую высоту, гдѣ она, конечно, сумѣетъ удержаться, несмотря на то, что проза съ каждымъ днемъ завоевываетъ себѣ большее и большее значеніе:
   "Мы не можемъ допустить эту вторую теорію, которая отнимаетъ, намъ кажется, у искусства всю его серьезность,-- говоритъ Гюйо.-- Наоборотъ, мы думаемъ, что единственный способъ сохранить поэзіи ея должное значеніе передъ лицемъ науки -- это искать въ ней правды, какъ въ самой наукѣ, только подъ другою формой и другими путями. Если справедливо говорили, что поэзія часто правдивѣе исторіи, не можетъ ли она также подчасъ быть философичнѣе, чѣмъ сама философія?
   "Намъ возразятъ, что отвлеченныя умозрѣнія философіи и современной науки не подходятъ къ стихотворному языку. Мы отвѣтимъ, что отчасти и философія затрогиваетъ то, что есть самаго конкретнаго, самаго воодушевляющаго въ мірѣ, такъ какъ она ставитъ себѣ задачей наше собственное существованіе и нашу участь. Философскій языкъ выходитъ изъ области стиха только тогда, когда онъ дѣлается дидактическимъ и техническимъ, но вотъ именно тогда, можетъ быть, онъ и теряетъ болѣе, чѣмъ выигрываетъ: самый глубокій смыслъ заключается часто въ самыхъ простыхъ словахъ, и поэтъ можетъ ими пользоваться наравнѣ съ прозаикомъ. Далеко не исключая чувства, философская мысль всегда его обнимаетъ: когда дѣло идетъ о великихъ задачахъ человѣческой судьбы, то всякій изъ насъ также думаетъ своимъ сердцемъ, какъ своимъ мозгомъ".
   "... То искреннее и сдержанное воодушевленіе, которое всегда сопровождаетъ философскую мысль,-- говоритъ далѣе Гюйо,-- вдохновило нашъ томикъ стиховъ! Ошиблись ли мы? Существуетъ ли нѣчто болѣе сильное, чѣмъ правда и искренность? Или, можетъ быть, несмотря на все наше желаніе, намъ не удалось достичь ни того, ни другого? Одинъ читатель способенъ объ этомъ судить" {М. Guyau: "Vers d'un philosop Préface, p. II.}.
   Читатель, каково же будетъ твое мнѣніе? Смѣю думать, что большинство будетъ на сторонѣ Гюйо. Время расплывчатыхъ идей, ходульныхъ фразъ, сверхъестественныхъ образовъ, несмотря на послѣднія предсмертныя потуги ихъ приверженцевъ, прошло безвозвратно: наука, царица правды и жизни, сдѣлала слишкомъ большіе шаги не только впередъ, но и въ ширину.

Софія Кавосъ-Дехтерева.

"Русская Мысль", кн.VIII, 1896

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru