Lib.ru/Классика: Комарова Варвара Дмитриевна. Тургенев и Жорж Санд

Тургеневский сборник. Под редакцией А. Ф. Кони

Петербург. Кооперативное Издательство Литераторов и Ученых, 1921

Тургенев и Жорж Санд¹).

¹) Доклад, прочитанный в Тургеневской Обществе 1 июля 1920 г.

Одним из интереснейших вопросов в истории литературы является взаимодействие литератур, т. е. влияние литературы одной нации на литературу другой или, в частности, писателей одного народа на писателей другого. Иногда это влияние сказывается в виде определенной школы или литературной манеры, сознательно или бессознательно заимствованной группой писателей или единичными литераторами у какого-нибудь гениального или крупного поэта или прозаика из другой страны. Иногда -- и это важнее и ценнее -- как восприятие одними, писателями идей других,. проникновение этими идеями и более или менее непосредственная передача их в сыром виде или, наоборот, в виде переваренной, усвоение до степени, обращающей эти идеи уже в собственность проникнутою ими писателя, в его собственные идей, стремления и теории. Примером первого из указанных случаев является влияние Байрона, или влияние Гюго и его школы на целый ряд поэтов во всех европейских странах первой половины 19 века, или, в наши дни, влияние Достоевского на задачи, приемы и манеру многих французских и итальянских романистов. С другой стороны, именно в истории русской литературы и в истории развития русского общества и русской интеллигенции можно указать массу примеров идейного воздействия западных писателей на русских.

Как-раз только-что упомянутый мною Достоевский в своей статье о Жорж Санд говорил: "У нас, русских, две родины: наша Русь и Европа... Многое, очень многое из того, что мы взяли из Европы и пересадили к себе, мы не скопировали только... а привили к нашему организму, в нашу плоть и кровь, иное же пережили и выстрадали самостоятельно, точь-в-точь как те, там на Западе, для которых все это было свое, родное... Это можно выследить отчасти и на отношений нашем к литературе других народов. Их поэты нам так же родные, как и они там у себя--на Западе. Я утверждаю и повторяю, что всякий европейский поэт, мыслитель, философ, кроме земли своей, из всего мира наиболее и наироднее бывает понят и принят всегда в России... Это русское отношение ко всемирной литературе есть явление, почти не повторяющееся в других народах и в такой степени во всю всемирную историю..., всякий поэт -- новатор Европы, всякий пришедший там с новою мыслью и новою силой, не может миновать русской мысли, не стать почти русской силой..." "В свое время Жорж Санд, о которой могут быть споры и которую наполовину, если не на все девять десятых, успели уже забыть, свое дело все-таки у нас сделала".

В об'яснение этих слов скажем, что Достоевский в начале своей статьи говорит, что во времена самой черной реакции и цензурных строгостей, через посредство романов -- и в особенности именно Жорж Санд -- к нам проникли идеи, волновавшие Францию в 30-е и 40-е годы, и что потому "Жорж Санд -- "это одно из тех имен нашего могучего, самонадеянного и в то же время больного столетия, полного самых неразрешимых желаний, которые, возникнув там, у себя, "в стране святых чудес", переманили от нас, из нашей вечно создающейся России, слишком много дум, любви, святой и благородной силы порыва, живой жизни и дорогих убеждений. Но не жаловаться нам надо на это: вознося такие имена и преклоняясь перед ними, русские, служили и служат своему прямому назначению..."

Все, что сказал в приведенные мною разрозненных, но, быть-может, слишком все-таки длинных в цитатах Достоевский, могли сказать, да и сказали, лишь другими словами, и другие наши великие писатели. Нет никакого сомнения, что сельские романы и рассказы Григоровича и Тургенева, сыгравшие такую великую роль в истории освобождения крестьян (не говоря уже о других важных общественных вопросах), -- обязаны своим происхождением влиянию Жорж Санд. Григорович говорит об этом и в своих "Воспоминаниях", да и лично мне не раз говорил о том. И на большинство писателей и читателей 40-х и 50-х годов Жорж Санд имела громадное идейное и моральное влияние. О нем и Салтыков, и Дружинин, и Герцен, и Хомяков, и Аксаков, и Белинский, и Аполлон Григорьев, и Гончаров, западники и славянофилы, общественники и индивидуалисты,-- говорят то в своих воспоминаниях и статьях, то в письмах, то устно высказывали, если не нам лично, то нашим друзьям из стариков предшествовавшего поколения. Здесь я на этом останавливаться не буду, так как достаточно много сказано по этому поводу во вступительной главе моей книги о Жорж Санд, и если упоминаю об этом, приведя теперь частично слова Достоевского, приводимые там целиком, то лишь потому, что никто не обязан помнить мою книгу.

Тургеневе влияние Жорж Санд сказалось двояко: и в виде идейного воздействия, и в виде непосредственного отражения формы и содержания жорж-сандовских вещей на некоторые из его произведений. Тургенев много раз и на разные лады говорил это и лично ей, и, по поводу нее, другим. Поэтому мне хочется восстановить в вашей памяти, во-первых, отражение этого влияния на разных тургеневских вещах, привести его мнения о Жорж Санд, а, во-вторых, рассказать историю их знакомства и дружбы.

Из биографии Тургенева известна такая подробность, что в краткий период его казенной службы, он был, как говорит его биограф, "плохим и неисправным чиновником, службою вовсе не занимался, а обыкновенно проводил время за чтением романов, исключительно французских (Жорж Санд), которые тут же в канцелярии на столе у него и валялись"...

Интересно отметить также, что лет за шесть до поступления его на службу, еще до его первой поездки за границу, в бытность студентом СПБ. университета, он написал в подражание байроновскому "Манфреду" фантастическую драму пятистопным ямбом, обратившую на молодого студента внимание П. А. Плетнева, который посоветовал ему серьезно заняться литературой. Драма эта называлась именем героя из жорж-сандовской "Лелии" --"Стенио".

Но вот прошли cо времени этого "Стениo" около пятнадцати лет, появились "Записки охотника", и два из этих рассказов носят уже несомненное отражение увлечения "плохого чиновника" романами Жорж Санд. Об одном из них и мне лично пришлось уже не раз говорить в печати, говорили и другие, напр., проф. Сумцов, г. Гальперин-Каминский (по поводу моей книги) и т. д. Это "Касьян с Красивой Мечи", который является отголоском, почти повторением типа Пасьянса из романа "Мопра", да, Пасьянса, этого доморощенного натур-философа, вольнолюбивого и вольнодумца -- и в то же время глубоко верующего, не признающею никаких стеснений, живущего одной жизнью с природой, поклоняющеюся ей и всем живым тварям, растениям и животным, приходящею в бешенство, когда маленький Бернар Мопра убивает при нем птицу. Тоже самое и Касьян. И даже в наружности Касьяна много общею с Пасьянсом: Пасьянс хотя и обладает геркулесовской силой, но мал ростом, приземист; Касьян тоже приземист и прямо-таки почти карлик; у обоих острые проницательные глаза глядят из-под косматые бровей; чертами лица и тот, и другой похожи на Сократа, только Пасьянс, как Сократ, и лысый, а у Касьяна -- шапка спутанных волос. Пасьянс не любит работать, живет отшельником, знает силу целебных трав, слывет за колдуна, и местные крестьяне боятся его; точно также и Касьяна зовут "лекаркой" и колдуном, Пасьянс, выучившись грамоте, ищет во всём правды и справедливости, поклоняется разуму и учености, любит поучать других, произнося подчас весьма туманные и малопонятные речи. И Касьян иногда произносит такие же плохоформулированные, отвлеченные суждения, не умея выразить своей гуманно-пантеистической философий; он тяготеет к просвещению, к учености и старается свою воспитанницу Аннушку выучить грамоте, а эту Аннушку он так же нежно любит, как Пасьянс, барышню Эдме, к которой питает отечески восторженную любовь. Словом, Касьян удивительно смахивает и по всему складу своей натуры и ума, и даже в отдельных чертах и мелких штрихах, которыми рисует его автор, на свой французский прототип.

А вот и другой рассказ из "Записок Охотника", на котором тоже отразилось, если не в действующих лицах, то в общем настроении и сюжете влияние жорж-сандовских произведений. Это -- появившийся в том же году, что и Касьян,-- в 1851 -- "Бежин Луг". Всякий русский читатель, конечно, помнит хорошо, что главное содержание его составляют народные поверья, с трепетным любопытством и страхом передаваемые и выслушиваемые шестью стерегущими табун мальчиками, ночью, вокруг костра: тут на сцену являются и леший; и домовой, и русалки, и оборотни, и сам страшный, таинственный Тришка. А Жорж Санд уже и в "Жанне" (1884), и в "Чортовой Луже" (1846), в "Муни Робене", и в "Маленькой Фадетте", и в предисловиях и послесловиях к своим очаровательный Сельским повестям говорила не раз о follets, т. е. блуждающих огоньках или гномах, принимающих вид огоньков; о страшных "полоскушках", по ночам полощущих в прудах, и ручьях трупы некрещенных младенцев; о таинственных кладах; о камнях, их стерегущих, но. в ночь на Рождество сходящих с места; о Чортовой Луже, вокруг которой заблудившийся путник блуждает до рассвета, если не сотворит во-время молитвы; о всевозможных таинственных травах и заклинаниях, чарах и тайнах, которыми владеют колдуны, в роде матери Жанны или бабушки маленькой Фадетты; по милости этих тайн (le secret) они могут найти золотой клад, но могут накликнуть и беду на крещенных(как говорится и теперь у нас в деревнях, и как говорилось в Берри при Жорж Санд), могут низвести молнию. А в 1851 г. Жорж Санд посвящает целый отдельный очерк этим "Ночным Видениям в деревне" {"Visions de Nuit à la Campagne".}, где пересказывает то от своего имени, то от имени разных беррийских мужиков или мелкопоместных дворянчиков поверья своего родного Берри. И на сцене тоже оборотни, "по лоскутки", блуждающие огоньки, домовые, la grand bête -- нечто в роде нашей "степной кикиморы", у которой, как известно, и ноги, и голова, и туловище, и хвост составлены" из частей тела самых разнообразных зверей; наконец, и страшный, таинственный Жоржон, как Тришка, приходящий по человеческие души в ночь на Рождество. И как у Тургенева барашек-оборотень смеется над Ермилой-псарем, так у Жорж Санд заяц-оборотень смеется над фермером, а быки и осел пророчествуют на человеческом языке о смерти хозяина и т. д. Заимствованием этого, конечно, назвать нельзя, да его и не было (тем более, что "Ночные Видения" появились одновременно или даже месяцем позже); трудно передать, в чем именно сходство обоих произведений, но если прочесть их одно за другим, впечатление схожести, одинаковости настроения и манеры передачи бросаются в глаза.

Говорилось много раз, в том числе и мною, о сходстве между тургеневским Рудиным и жорж-сандовским Орасом. Это та же натура, тот же тип увлекающегося словами и увлекающего ими других себялюбивого говоруна, пасующего перед простыми сердцами, безхитростными, но способными на самозабвение и самопожертвование людьми. Рудин, как славянин, конечно, мягче, симпатичнее Ораса и, в конце концов, даже умирает на баррикадах за свобеду чужего народа в 1848 г., тогда как Орас благоразумно избегает опасности быть подстреленным на баррикаде улицы Сен-Мерри в 1832 г., но, тем не менее, это одного поля ягоды. Указывалось и на то, что и другие действующие лица этих двух романов, при всех характерных различиях, свойственных представителям двух рас, похожи одни на других: Ласунская (списанная, как говорят, со Смирновой-Рессет) -- на виконтессу де Шальи (хотя эта последняя списана с графини д'Агу), Наташа -- на Марту, Волынцев -- на Поля Арсеня, Лежнев -- на Теофиля. Но главное, опять-таки, не в этих отдельных схедствах действующих лиц, а в общем ходе рассказа и в отношении обоих авторев к своему герою: развенчание человека слова перед людьми простого сердца, горячего чувства, честного, хотя и скромного дела. Это любимая тема Жорж Санд: противопоставление двух типов: типа, который Аполлон Григорьев называет типом хищным, и типа смирного, по его номенклатуре, т. е. людей, поглощенных своею личностью, умственных, рефлектирующих, эгоистов или половинчатых, холодных или слабевольных, неспособных предаться одной идее, одному горячему чувству, людей ума, оказывающихся несостоятельными перед людьми воли и сердца. Эта идея проходит, что называется, красною нитью через все почти романы Жорж Санд, от "Индианы" и до "Вальведра" или прелестной "Марианны Шеврез", которой так восхищался Флобер, -- и она же является господствующей в произведениях Тургенева, от "Свидания", в "Записках Охотника" и "Аси" до "Клары Милич", не говоря уже о "Вешних Водах" или "Якове Пасынкове", и проводится Тургеневым то прямо, то, как говорится, "доказательством от противного".

Или вот, например, "Хорь и Калиныч": ни сюжет, ни фигуры двух этих типических русских мужиков не напоминают, кажется, ни одного из деревенских героев Жорж Санд. Но описания природы, передача тончайших настроений, овладевающих человеком в лесу, когда он, лежа на спинё, смотрит сквозь сетку листвы на высокое небо (всякий из вас, конечно, помнит эту страницу в начале "Хоря и Калиныча)", упоминания о всевозможных полевых цветах и травах, которые так часто встречаются у Жорж Санд, а до Тургенева (кроме Аксакова) не встречались ни у одного из русских писателей,-- все эти чрезвычайно, напоминает, вернее, навевает какое-то смутное воспоминание о читанных где-то у Жорж Санд страницах. А что такими именно страницами Тургенев особенно восторгался, действует из того, как он был восхищен описанием осеннего вечера в "Вступлении" к "Франсуа-Найденышу". Описание это действительно истинный chef d'œuvre. Позвольте его привести, а также и относящиеся до него несколько строк из моей книги о Жорж Санд:

"Мы возвращались с прогулки (Роллини и я) -- говорит Жорж Санд в этом "Вступлении" -- при лунном свете, который слабо серебрил тропинку среди потемневших полей. Это был осенний вечер, теплый и подернутый дымкой, мы заметили, как звучен воздух в это время года, и какая таинственность царствует в природе. Кажется, будто при приближении тяжелого зимнего сна все существа и вещества стараются потихоньку наслаждаться остатками жизни и жизненности пред роковым оцепенением мороза и, словно они хотели бы обмануть ход времени, словно они боятся, что их застигнут или прервут в их последнем празднестве, все эти существа и вещества в природе отдаются, бесшумно и стараясь быть незаметными, своим ночным наслаждениям. Птицы испускают лишь заглушенные крики вместо радостных летних призывов. Какая-нибудь букашка в борозде нивы вдруг нескромно воскликнет, но тотчас же она прерывает самое себя и поспешно уносит свою песнь или жалобы к другому сборищу. Растения спешат выдохнуть свой последний аромат, который тем слаще, чем он тоньше и точно сдержаннее. Желтеющие листья не смеют дрожать при дыхании ветерка, и стада пасутся молчаливо, без криков любви или битвы. И мы сами, друг мой и я, мы шли с какой-то предосторожностью и от инстинктивного благоговения мы были немы и славно прислушивались к смягченной красоте природы, к очаровательной гармонии ее последних аккордов, которые умирали в неуловимых пианиссимо. Осень -- это меланхоличное и милое andante, которое превосходно подготовляет к торжественному adagie зимы".

А вот что об этом "Вступлении" говорит Тургенев в письме к Полине Виардо, вошедшей не в собрание писем, напечатанных г. Гальпериным-Каминским, а в томик, появившийся в Москве по-русски в 1900 г. под немножко безграмотным заглавием: "Письма И. С. Тургенева к Паулине Виардо".

"В самом начале предисловия, пишет Тургенев, есть описание осеннего дня всего в несколько строк... Это чудесно. У этой женщины есть талант передавать самые тонкие, самые мимолетные впечатления твердо, ясно, понятно; она умеет рисовать даже благоухание, даже мельчайшие звуки. Я плохо выражаюсь, но вы меня понимаете. Описание, о котором я говорю, заставило меня подумать об обсаженной тополями дороге, которая вдоль парка ведет в Жариэль, я снова вижу золотистую листву на светлоголубом небе, пунцовые плоды шиповника в изгороди, стадо овец, пастуха с его собакой и множество еще других вещей"...

Вот что поистине может называться заразительной силой искусства! Художественная картина Жорж Санд, как сильный музыкальный тон, заставила задрожать родственную ноту в душе другого художника слова, из-под пера его явился этот прелестный акварельный набросок.

Если перечитать Тургенева, то таких отзвуков, отголосков, реминисценций жорж-сандовских страниц найдется не мало. И, повторяем, Тургенев это сам признавал. Он говорил о "восторженном удивлении, которое она возбуждала в нем" в дни молодости, о том, что он "поклонялся ей". В 1872 г., вернувшись из Ногана, имения Жорж Санд, он писал ей в письме, которое мы еще приведем целиком: "Отправляясь в Ноган, я порешил сам с собой рассказать вам о громадном влиянии, которое вы оказали на меня как на писателя". А за восемнадцать лет перед тем он писал Дружинину: "Вы говорите, что я не мог остановиться на Жорж Санд, разумеется, я не мог остановиться на ней так же, как, например, на Шиллере. Но вот какая разница между нами: для вас это направление -- заблуждение, которое следует искоренить, для меня оно -- неполная истина, которая всегда найдет (и должна найти) последователей в том возрасте человеческой жизни, когда полная истина еще недоступна. Вы думаете, что пора уже возводить стены здания, я полагаю, что предстоит еще рыть фундамент".

Таким образом, на лицо факт и идейного, и чисто литературного влияния одного писателя на другого, и этот факт не только не является чем-то нелестным для нашего великого романиста, но, наоборот, как-то еще более привлекает нас к этой нежной, тонкой, глубокой душе, отзывавшейся так чутко на красоту в чужих произведениях и на проникавшее их стремление к правде, свету и истинной свободе.

Перейдем теперь к истории личных сношений Тургенева и Жорж Санд.

Когда и где они познакомились? В упомянутой уже книжке Гальперина-Каминского говорится, что будто бы это было в 1847 году в доме Виардо, что будто это сказала сама Жорж Санд Шарлю- Эдману (т. е. польскому эмигранту Хоецкому, под этим псевдонимом много лет работавшему на журнальном поприще в Париже и натурализовавшемуся во Франции) -- и что засим это знакомство возобновилось через посредство общего их приятеля Флобера, будто бы даже и свезшего Тургенева в Ноган после письма к нему Жорж Санд в 1869 г. о том, чтобы он "привез к ней Тургенева".

Все это неточно и просто даже неверно. Что Жорж Санд мельком познакомилась с Тургеневым до 1848 г,-- верно, но вероятнее всего в 1846 г., а не в 1847 г. и, во всяком случае, не в доме Виардо. Это явствует из простых хронологических сопоставлений и из разных неизданных писем. В 1847 г. друзья Жорж Санд -- Луи и Полина Виардо -- как раз не были в Париже в те короткие периоды, когда там бывала Жорж Санд, занятая в оба эти приезда устройством судьбы своей дочери Соланж, собиравшейся выйти замуж за одного жениха и внезапно вышедшей за другого. Об этом подробно и много говорится в неизданной переписке Жорж Санд и Полины Виардо, которая вся была в наших руках и по большей части даже переписана нами. Письма Полины Виардо к Ж. Санд необыкновенно интересны и привлекательны. С одной стороны, эта история почти сорокалетней неизменной восторженной привязанности, -- скажем более: поклонения -- великой писательнице со стороны знаменитой артистки, с другой -- подробнейшая летопись ее артистической карьеры, так как она писала Ж. Санд из всех столиц и уголков Европы, куда заносила ее капризно-изменчивая орбита оперной звезды. И вот -- мы сразу подчеркиваем этот первый из указываемых фактов -- обожание, которое в течение всей своей дружбы с Жорж Санд проявляла Полина Виардо... Даже если бы Тургенев лично не поклонялся с молодости Жорж Санд, как писательнице, то несомненно на человека -- "Мадам Санд" -- он должен был взглянуть сквозь призму этой, обожавшей Ж. Санд и обожаемой, им женщины.

Но мы забежали несколько вперед. Итак, в 1847 г. Ж. Санд не могла встретить Тургенева у Виардо тем более, что он был как-раз в Берлине, когда в этом году там были супруги Виардо, писавшие оттуда Жорж Санд. Сколько нам известно, познакомилась Ж. Санд с Тургеневым через Бакунина. Затем они не виделись целых двадцать или даже двадцать два года. Когда же в начале зимы 1868--1869 г. Тургенев и Ж. Санд вновь увиделись, и завязались между ними истинно-дружеские отношения, не прерывавшиеся уже до самой смерти Жорж Санд, то это действительно случилось в доме Виардо. Опять-таки надо сказать, что так как Ж. Санд между 1848 и 1866 гг. жила по большей части не в Париже, а в Ногане, в Гаржилесе и в Палэзо и наезжала в Париж, лишь на короткое время (главным образом для постановки своих пьес), а Виардо до 1863 г. колесила по Европе, а с 1863 г. до 1870 г. почти постоянно жила в Баден-Бадене, с краткосрочным переселением то в Веймар, то в Карлсруэ, то в Лондоне, то в Валери-на-Сомме, и тоже лишь наездом бывала в Париже,-- то часто пребывания здесь двух знаменитых женщин не совпадали. А в 1869 г. они с`ехались в Париж одновременно и часто видались и именно благодаря тому, что Полина Виардо, которая при всех своих разнородных талантах обладала даром композиторства, собиралась написать оперу на одну из сельских повестей Ж. Санд (как, ранее того, ее друзья Гуно и Сен-Санс). Этот проект не был приведен в исполнение, и написали оперу на переделанный г. Карре текст Ж. Санд малоизвестные гг. Семё и Базиль.

Итак, именно в зиму 1868--1869 г. и именно в доме Виардо (а не через Флобера) увиделись вновь Тургенев и Ж. Санд. Тургенев после смерти Ж. Санд, в 1876 г., определенно сказал: "Когда, 8 лет тому назад я впервые сблизился с Жорж Санд..." Правда, кроме Полины Виардо, связующим звеном между двумя великими писателями явился Густав Флобер, опять-таки обожавший Ж. Санд и почти обожаемый Тургеневым. И, действительно, ему адресованы те два письма Ж. Санд, где упоминается о Тургеневе. Сокрушаясь, что Флобер не приехал в Ноган на протестанские крестины ее внучки, восприемником которой был принц Жером, "l'ami du Palais Royal", как его осторожно называет Ж. Санд, прибавляя, что этот ami du Palais Royal "был бы счастлив повидать тебя, он тебя очень любит и ценит", Ж. Санд затем пишет (21 декабря 1868 г.): "Тургенев был счастливее нас, потому, что мог оторвать тебя от твоей чернильницы. "Я его очень мало знаю, но знаю наизусть. Какой талант, и как это оригинально и сочно. Я нахожу, что иностранцы пишут лучше нас. Они не позируют, а мы или драпируемся, или бесцеремонно разваливаемся (nous nous vautrons). У французов нет более общественной среды и нет более интеллектуальной среды. Тебя я исключаю, потому, что ты создал себе исключительную жизнь, и себя я исключаю из-за присущей мне цыганской беспечности, но я не умер отделывать и отполировывать вещи, я слишком люблю жизнь, забавляюсь, как говорится, горчицей и всем тем, что не самый обед,-- для того, чтобы когда-либо сделаться литератором. У меня были приступы литераторства, но это длилось недолго"...

2 апреля 1669 г. она пишет Флоберу же:

"Я буду очень рада вновь завязать знакомство с Тургеневым, с которым была немного знакома, не читав его, а с тех пор прочитала с совершенным восхищением. Кажется, ты его очень любишь; ну, тогда и я его люблю и хочу, чтобы, когда окончится твой роман, ты привез бы его к нам. Морис тоже его знает и очень ценит, он-то ведь любит все-то, что не похоже на других".

(Отметим, что в 40-х годах, когда Виардо особенно часто гостили в Ногане, а в Париже одно время жили даже в одном доме с Ж. Санд и Шопеном, Морис питал много лет подряд несчастную любовь к Полине Виардо, бывшей лишь на 3 года старше его. Таким образом, он в Тургеневе мог видеть своего былого соперника, что, как видим, не помешало ему восхищаться писателем и ценить человека).

Но в 1869 г. Флобер не свез Тургенева в Ноган, так как и самого его было очень трудно оторвать от его упорной работы и вытащить из его уединения в Круассе, откуда он с величайшей неохотой и трудом выезжал редко куда-либо далее Парижа, а в Париже бывал лишь исключительно в литературных кругах, в роде салона принцессы Матильды или литературных обедов, сначала в ресторане Маньи, а потом Café Riche, где собиралась литературная дружеская пятерка: Флобер, Зола, Доде, Мопассан и Тургенев. На трудность вытащить Флобера, оторвать его от его почти каторжной работы и Ж. Санд, и Тургенев постоянно жалуются в своих письмах друг к другу и к нему самому. Итак, не он свез впервые Тургенева в Ноган, а семья Виардо, Полина и ее две дочери-- Марианна и Клоди, и произошло это не в 1868 и не в 1869 г., а в 1872 г. Как бы то ни было, дружеские отношения завязались, и, начиная с этого 1869 г., во всех своих письмах к Ж. Санд Полина Виардо находит уже необходимым постоянно сообщать сведения о Тургеневе, о "се bon Tourguénef или "le pauvre Tourguénef" или "le grand Moscove" или "le gros Tourguénef", a Ж. Санд, с своей стороны, постоянно высказывает свое восхищение то тем, то другим из прочитанных ею томов его сочинений, переведенных или вновь переводившихся на французский язык, просит передать ему об этом и приглашение приехать погостить к ней в Ноган.

В 1870 г., за полгода до франко-прусской войны, Тургенев и Ж. Санд виделись в день, запечатленный ужасным событием, описанным Тургеневым в одной из его статей,-- в день казни Тропмана. Конечно, все присутствующие помнят этот очерк, и нам нечего указывать на его идейное значение и на поразительное, и правдивое, и художественно-точное, мастерское описание всего виденного и испытанного Тургеневым в эти серые, предрассветные, страшные часы. А вот, что мы читаем в одном неизданном письме Ж. Санд к сыну и невестке от 19 января 1870 г.: "Я совершенно здорова сегодня. Хорошо спала и ела. Перемена воздуха помогла мне. Я видела Тургенева, который много рассказывал мне о Виардо, о Мюллере, Бакунине и др. Он не ложился спать, он присутствовал при туалете и казни Тропмана, который выдержал всю эту историю с большим спокойствием и легкостью. Только под конец хотел вывернуться, охваченный судорогой ужаса, свойственной всем, кто проходит чрез эту отвратительную машину..."

События 1870 и 71 гг., война и коммуна, разорившие Виардо и вообще потрясшие всю общественную и частную жизнь во Франции, заставили их покинуть и Баден, и Париж и, как и в 1848 г., бежать в Лондон искать не только заработка, но и необходимой для художницы более здоровой и спокойной атмосферы, чем во Франции, а Жорж Санд временно уехала из Ногана с внучками и сыном, спасаясь от вспыхнувшей там оспенной эпидемии. Таким образом, временно отсрочились свидания Жорж Санд и Тургенева, и лишь в 1872 г. осенью он впервые посетил Ноган.

Прежде чем привести отрывки из писем Жорж Санд, Тургенева и Виардо, относящиеся до этого краткого, но оставившего самые приятные, радужные, восхищённые воспоминания, пребывайия в Ногане Семьи Виардо и Тургенева, позволю себе сказать несколько слов о самом Ногане, о ноганском времяпрепровождении при жизни Жорж Санд и о ногайском театре марионеток, о котором много говорится в письмах семьи Виардо и Тургенева.

Ноган -- усадьба Жорж-Санд -- лежит в провинции Берри (теперь деп. Эндры), на середине большой дороги из Шатору в Ла-Шатр, близ речки Эндры и деревеньки Ноган-Вик. В древние времена тут, как говорят, был настоящий замок, но от него остались лишь две башни, служащие арендатору вместо амбаров, да приютом для сотни голубей, гнездящихся среди развалившихся стен. А самый дом Жорж-Санд это просто большой двух-этажный каменный дом, построенный в половине 18 века, с высокой покатой крышей, высокими неуклюжими трубами и монументальными воротами при в`езде во двор, отгороженный железной решеткой от деревенской площади. Из просторных сеней полукруглая широкая лестница, освещаемая обязательным oeuil ае boeuf, под которым в нише стоит обвитой зеленью бюст Жорж Санд, ведет в верхний этаж в корридор, вымещенный кирпичем, прорезывающий здание во всю его длину. На этот корридор выходит комната Жорж Санд, ее библиотека с коллекцией камней, гербарием, всевозможными диковинками, привезенными из путешествий ею самою или ее друзьями. Теперь тут же хранятся все реликвии, относящиеся до нее самой: ее волосы, слепок ее руки, ее веер, брошка и браслет, ее работы: вышивки, вырёзания из бумаги, акварели и т. д. Здесь же наверху была комната Мориса, Лины Санд и ее дочерей и комната, для приезжих, а внизу просторная выложенная камнем светлая столовая, большая комната с кабинетиком, где жила некогда бабка Ж. Санд, и сама она в первые годы замужества, биллиардная, зала, ванна, кухня и наконец, большая великолепная гостиная стиля Louis XV, украшенная портретами Морица Саксонского, его матери Авроры Кенигсмарк, его дочери Марии Авроры Саксонской, в замужестве Дюпен, ее сына (отца Жорж Санд) -- офицера наполеоновских войск Мориса Дюпена, самой Жорж Санд в молодости, наконец, ее сына Мориса Дюдеван и внука Марка-Антония (умершего в младенчестве). Здесь же стоит фортепиано, на котором некогда играли и Шопен, и Виардо, и Дессауэр, здесь и знамёнитый громадный "круглый стол", вокруг которого собиралась по вечерам вся ногайская семья. В мансарде под крышей помещалось ателье -- живописная мастерская Мориса Санд, его энтомологические коллекции, склад декораций и т. д.

С одной стороны к дому примыкает цветник, где Жорж Санд и ее сын в течение многих лет сажали и акклиматизировали всевозможные деревья, растения и цветы из чужих краев, из всех стран и поясов земного шара. Этот сад лишь невысокой стенкой отгорожен от деревенского кладбища, часть которого отделена для могил семьи: тут лежат и бабка, и отец Ж. Санд, и сама она, и ее сын и внук (а теперь и внучка, и невестка), почти рядом с маленькой старинной церковью чуть ли не XI века, стоящей на площади, затененной громадными старыми вязами. С другой стороны к дому примыкает парк, окруженный канавой; в конце парка островок с ведущими на него мостиками; на островке рощица, вся заросшая голубыми барвинками; вечнозеленый плющ обвивает стволы и перебрасывается с дерева на дерево; камни поросли мохом и папоротниками. Если выйти из парка, увидишь бесконечные нивы и луга; полосы возделанной земли, разделенные невысокими стенками, увитыми терном, шиповником и ежевикой; дороги, обсаженные вековыми каштанами, орехами и тополями, и -- на горизонте -- синеющие ряды лесистых округлых холмов. Тишина, простор и удивительное, словно разлитое в воздухе, спокойствие, и самый воздух мягкий, будто чуть подернутый нежной дымкой.

Вот каков дом в Ногане и окружающая его природная рамка.

В этом милом старом доме всегда много работали, а часы отдыха умели проводить интересно, весело, занятно и для себя, и для приезжих или гостивших друзей. Имя Жорж Санд привлекало сюда самых разнообразных людей, от светил европейской науки, литературы и искусства, артистов и поэтов, до особ королевских и императорских домов, а Ноган всегда славился своим широким гостеприимством и полным простоты радушием. И при Жорж Санд, и после ее смерти, и в те годы, когда, напр., мне случалось там гостить, и когда хозяйками Ногана являлись невестка Ж. Санд, вдова Мориса -- Лина Санд и ее очаровательная дочка Габриэль,-- время дня шло своим неизменным порядком: утром все хозяева и гости (а в Ногане при Жорж Санд всегда было много молодежи: ее племянники, сыновья и внуки ее старых друзей, товарищи Мориса, молоденькие актрисы парижских театров, участвовавшие на домашних ноганских спектаклях и т. д.), итак все хозяева и гости, выпив чай или кофе у себя в комнатах, занимались каждый своим делом,-- кто литературой, кто живописью, гравюрой, кто охотой, кто гербаризированием, кто шитьем, кто домашним хозяйством. К завтраку все сходились в большую столовую, спускалась и Жорж Санд, поздно встававшая, так как поздно ночью писала (хотя и не до самого утра, как в молодые годы). За завтраком шла самая непринужденная беседа, молодежь и старики рассказывали анекдоты, острили, устраивали друг другу всевозможные шутки и сюрпризы, и редкий день проходил без того, чтобы тот или другой из семьи не находил на своем приборе или в своей комнате то шутливой записки, то цветка, то подстроенной кем-нибудь из друзей "каверзы". Отсюда -- хохот, веселая пикировка, новые шутки и веселье. После завтрака все шли в парк, бродили немного по аллеям или по цветнику, как говорится, "делали сто шагов", а за сим, если не предпринималась какая-нибудь общая экскурсия или прогулка, все опять расходились по комнатам, а Ж. Санд до самого обеда засаживалась за свое писание. Поздний обед проходил так же весело, как и завтрак. А вечером все собирались "вокруг круглого стола" в гостинной ("Autour de la table" -- зовется и одно из автобиографических произведений Жорж Санд), и тут-то наступало лучшее время дня в Ногане. То читали вслух какое-нибудь только-что оконченное сочинение Ж. Санд или ее сына или привезенную кем-либо из Парижа литературную новинку, обсуждали прочитанное, спорили или обсуждали канву или сценарий для будущей commedia dell'arte, игравшейся в Ногане, а слушатели рисовали, клеили декорации, шили костюмы для марионеточного или большого ногайского театра, играли в гусек, в домино, в шахматы. Если гостил Дессауэр, Полина Виардо,-- слушали их музыку и пение. Певала и Лина Санд, у которой был прелестный голос. Часто устраивали шарады, переряжались. Но самыми праздничными вечерами являлись вечера спектаклей марионеток. Поэтому скажем несколько слов о происхождении и истории этого театра.

Зимою в 1848--49 г., когда после драмы, разыгравшейся в личной жизни Ж. Санд (разрыв ее с Шопеном и дочерью), и после политической трагедии, называвшейся революцией 1848 г., Жорж Санд, глубоко потрясенная и подавленная, проводила тяжелые дни в деревенском одиночестве, которое разделяли с ней лишь сын ее Морис и один его товарищ,-- этот Морис как-то захотел позабавить обожаемую им мать. Всегда изобретательный на всякие проделки и выдумки, зная пристрастие матери ко всему театральному,-- Ж. Санд всегда любила театр, это было у нее в крови,-- он решил прибегнуть к верному, по его мнению, средству развлечь ее и на сей раз представить ей... Петрушку. И вот, спрятавшись в один прекрасный вечер со своим другом Ламбером, впоследствии известным живописцем, за спинку кресла и обернув руки первым попавшимся платком, Морис вдруг разыграл со своими "мальчиками с пальчик" целую маленькую комедию. И так как у него был несомненный комический и импровизаторский талант, то он внес столько увлечения, веселости и неожиданного в это примитивное представление, что не только рассмешил до слез, но и доставил искреннее удовольствие Ж. Санд, этой правнучке актрисы де-Веррьер и дочери актрисы бульварного театрика, уже в 12 лет переделывавшей мольеровские пьесы для монастырских любительских спектаклей. На другой день представление было повторено, при чем Морис уже смастерил что-то в роде первобытных марионеток из дерева и тряпок. Вскоре он вырезал из дерева целую маленькую труппу, перешел с ней сначала к классическим "ширмам", этой обязательной обстановочной принадлежности "Петрушек", а затем устроил и настоящий маленький театр.

Куклы, игравшие роль актеров, были не бессмысленные фантоши, все на одно лицо, которых дергают за веревочку, а они дрыгают руками и ногами. Марионетки Мориса Санда, напротив, были претипичными маленькими суб'ектами, каждая со своей определенной физиономией, соответствовавшей ее амплуа или тому типу, который она должна была олицетворить; двигались они не посредством ниток или пружин, и импрессарио повелевал ими не сверху, а, наоборот, он находился, так сказать, под уровнем театра, как хозяин Петрушек, и, продев указательный палец внутрь головы марионетки, а большой и третий палец в ее руки, произвольно двигал марионеткой и ее руками так, что кукла казалась живою. При этом он изменял голос соответственно каждому изображаемому им лицу. А так как при этом Морис с Ламбером представляли на своем театре не нашего старого любимца "московского барашка", а либо какую-нибудь романическую трагедию, либо безумно веселую итальянскую буффонаду, то и действующих лиц у них являлось очень много. И вот, когда один из немых актеров кончал свою тираду и на сцену должно было появляться другое действующее лицо, а иногда и многие действующие лица, то Морис незаметно натыкал марионетку на нарочно приспособленный тычек, находившийся несколько в глубине сцены; таким образом, зараз на сцене могло находиться столько действующих лиц, сколько требовалось автору этой комедии в миниатюре. Если кукла сразу не попадала на тычек, этим она портила выход или уход, или реплику другой марионетки. "Не попасть на тычек" стало вскоре синонимом неудачного выхода или забытой реплики не только для марионеток, но и для больших ноганских актеров. От них его переняли и приезжавшие в Ноган актеры Одеона, и долгое время за кулисами "второго французского театра" употреблялось выражение "не попасть на свой тычек", "прозевать свой тычек" (manquer son piton), как синоним какой-нибудь заминки или неудачи. Кто бы подумал, что его взяли от... деревянных актеров Мориса Санда!

А он, между тем, делал с ними настоящие чудеса. Он завел красивые и, благодаря своему знанию перспективы и таланту к живописи, разнообразные декорации; устроил отличное и художественное освещение; посредством разных остроумных комбинаций и сноровок довел до большого совершенства всевозможные театральные эффекты: уменьшение света, темноту, молнию, гром, луну, восход солнца, водопады, внезапные провалы и появления, шествия, парады войск и т. д., и достигал полной сценической иллюзии, а, главное, сочинял интересные, каждый раз новые и новые, сценарии для представления своих кукол. Все видевшие их, начиная с самой Жорж Санд, говорят, что впечатление от театра марионеток было прямо поразительное, не поддающиеся описанию. При фантастическом освещении, умелой группировке и уменьи Мориса распоряжаться со своими по безмолвными актерами,-- куклы казались живыми, глаза их (сделанные посредством вдавленных в головы эмалевых пуговиц) блестели и казались смотрящими, голос Мориса имитировал и пёредавал всевозможные тембры, выговоры и акценты действующих лиц, а зрители смеялись и плакали, как на настоящих театральных представлениях. "Никто не знает, как многим я обязана марионеткам моего сына",-- написала впоследствии Жорж Санд,-- и тут не было никакого преувеличения. Марионетки спасли ее от отчаяния и нравственной прострации в 1848 г. и дали новый толчек и направление ее деятельности: она обратилась опять к драматическому творчеству, совсем было брошенному, и в течение 7--8 лет. Написала слишком 15 пьес. Кроме того, заинтересовавший благодаря этому актерским миром, написала и ряд романов и повестей из быта артистов или где действующими лицами были артисты.

Вот каковые были "ноганские марионетки". Теперь понятно, что самыми праздничными вечерами в Ногане были дни представлений. В эти дни обедали раньше, дамы надевали нарядные платья, точно будто собирались в настоящий театр; оживление заранее всех охватывало, а когда все гости Ногана и окрестные друзья собирались в театральную залу, занимали места, поднимался занавес и начиналось представление, то за ним следили, как за настоящим представлением, у всех были даже свои любимцы и любимицы из числа деревянных актеров с "Баландаром", предводителем "банды", во главе. Им апплодировали, вызывали их, а примадоннам даже подносили цветы. Обо всем этом очень интересно повествуется и во втором томе "Воспоминаний" Мадам Адан, и в "Воспоминаниях" Эдмона Плошю, и в статье самой Жорж Санд: "Марионетки Мориса Санд".

Обратимся теперь к письмам Жорж Санд, Полины Виардо и Тургенева, относящимся к поездке в Ноган в 1872 году знаменитой певицы и нашего великого писателя:

Гюставу Флоберу.

Неизданное.

31 августа, 1872.

"...Я жду Полину Виардо около 20 сентября и надеюсь также на Тургенева. Не приедешь ли и ты также? Это было бы так хорошо и так полно. В этой надежде, от которой я не хочу отказаться, я тебя люблю и обнимаю от всего сердца, и дети мои присоединяются ко мне и также любят и зовут тебя".

Госпоже Жорж Санд.

С. Валери на Семме. 17 сентября.

"Моя дорогая Нинонна {Это было ласкательное прозвище, которым называла Жорж Санд Полина Виардо.}! Лишь сегодня мне возможно назначить день нашего приезда в Ноган..., (узнав день начала занятий в Консерватории). Я приеду с Кледи и Марианной 26-го. Тургенев уедет отсюда 23-го, чтобы сделать маленькую поездку в Турень, откуда он, без сомнения, вернется во-время, чтобы с нами вместе выехать из Парижа 26-го. Луи и Поль приехать не могут, да и то достаточно: 4 человека зараз. Мои девочки обожают вас, а то я бы меньше их любила. Мы. заранее берем четыре кресла в театре Мориса".

20 сентября 1872.

Шарлю-Эдмону,

Морис уехал в Солонь с семьей Буте, он вернется 26-го, чтобы принять мадам Виардо с ее дочерьми и Тургенева. Я написала Ферри [генералу Ферри-Пизани], чтобы й он приехал, и Плошю возвращается тоже, так что, вы видите, Ноган не пустует..."

16 октября 1672;

"...У нас в течение всего сентября было от 15 до 20 человек, танцы, марионетки, музыка, ах, что за музыка! Полина Виардо и ее дочери! Радости красоты, испытанные вами в Венеции, были и у нас в Ногане. Тургенев тоже приезжал, и наш друг ген. Ферри, о других я не говорю, вы их не знаете. Среди всего этого я доканчивала большую работу. Плошю вернулся одновременно с мадам Виардо..."

Париж, среда 10 октября, 1872.

Дорогая мадам Санд.

"Девочки пишут вам {Восторженные письма Клоди и Марианны Виардо от того же 10 октября действительно находятся в общей корреспонденции семьи Виардо с Ж. Санд. Письмо Клоди начинается словами: "Мы в мечтах все еще в Ногане..."}, и я тоже должен прибавить слово. Я должен сказать вам, как я был счастлив, что увидел Ноган и вас в нем {Флоберу он писал, что из-за припадка подагры пробыл в Ногане всего одни день. "Все равно, я счастлив, что побывал в Ногане и увидел Ж. Санд у себя в доме. Она, конечно, самая любезная женщина, которую только можно вообразить. И все, и все ее окружающее прелестны". Очевидно, что это было первое посещение Тургеневым Ногана.}. Это самое прелестное гнездо, о котором только можно мечтать, а все окружающие вас очаровательны. Вы это заслужили, но надо бесконечно радоваться, что заслуженное сбывается. Девочки только и говорят, что про Ноган, а я надеюсь вернуться туда в течение зимы, когда у меня не будет подагры. Скажите нашей восхитительной Лоло, что тогда я ей расскажу прехорошенькие сказки. Это будет получше, чем про дурака Блэза..."

Тургенев рассказывал сказки внучкам Ж. Санд, Авроре и Габриели, которых звали сокращенно Лоло и Тишон, и которых эти сказки чрезвычайно занимали и радовали.

1872. 6 октября. Париж.

"Моя дорогая милочка".

"Если вы думаете о нас, то и мы порядочно-таки думаем о вас. Ах, какую прекрасную неделю мы провели в этом старом милам Ногане! Все растрогиваются, как талька заговаривают а вас. "Ох, какая добрая эта Ниниана! восклицают они". Лулу восхищен нашими рассказами и вздыхает. Ваше дорогое письмо чуть не заставило меня расплакаться сегодня поутру. Все; что вы мне говорите, слишком хорошо, но доставило мне ужасно много удовольствия. Скажите прелестной Лине {Лина -- жена Мориса Санд, дочь старого друга Жорж Санд, гравера Луиджи Каламатта.}, что ее припасы поедались нами с жадностью. Они были восхитительны... Всю нашу любовь, шлем нашей доброй, великой, милой, возлюбленной Нинанне".

Вслед за от`ездом Тургенева Ж. Санд, желая, очевидно urbi et orbi выразить чем-нибудь свае уважение к великому русскому писателю, свое восхищение его талантом, поместила в "Temps", в виде одной из глав печатавшихся ею в этой газете "Воспоминаний и Впечатлений", небольшой очерк под заглавием "Пьер Боннен" {Но это вовсе не "повесть" (nouvelle), как называет его г. Гальперин-Каминский, и даже не рассказ, а просто характеристика одного ногайского старого плотника и столяра, большого оригинала и чудака.}, которому предпослала следующие строки:

"Найдя в своих ящиках этот плохенький набросок с никому неизвестного человека; умершего много лет назад, я спросила себя, достоин ли он того, чтобы появиться в свет? Я была под обаянием той обширной галлереи портретов с натуры, которую вы напечатали под заглавием "Воспоминания русского барина {Под этим заглавием вышло первое издание "Записок Охотника" в переводе г. Шаррьера, до того неточного, неверного и искажающего самый смысл, что Тургенев в 1854 г. письмом на имя редактора "Journal de St. Pétersbourg" нашел нужным выразить свое негодование. В 1863 г. вышел новый перевод -- Луи Виардо и Мармье,-- уже под заглавием "Récits d`ùn chasseur".} ("Mémoires d'un seigneur russe"). Какая мастерская живопись. Как их всех видишь, и слышишь, и знаешь, всех этих северных крестьян, еще крепостных в то время, когда вы их описывали, и всех этих деревенских помещиков из мещан или дворян, минутная встреча с которыми, несколько сказанных слов были достаточны для вас, чтобы нарисовать образ, животрепещущий и яркий. Никто не мог бы сделать это лучше вас!"...

Тургенев был и тронут, и польщен, и восхищен этим Публичным выражением литературной симпатии со стороны знаменитой писательницы и пишет ей на другой же день выхода "Пьера Боннена" в свет: {Газета "Temps" выходит вечером и помечена всегда числом следующего дня. "Пьер Боннен" появился 29 октября 1872 г.}

"Дорогая мадам Санд":

"Вы легко можете себе представить, что я перечувствовал, читая вчерашний "Temps". Выражения мои, устные или письменные, всегда ниже того, что я чувствую, когда это касается личных дел. Робвсть это или неловкость,-- не знаю. Например, отправляясь в Ноган, я пообещал самому себе рассказать вам о громадном влиянии, которое вы оказали на меня, как на писателя. И что же? Я, кажется, остался почти нем. Но на этот раз, однако, я хочу сказать Вам, что был совершенно расстроган и горд, прочтя то, что Жорж Санд говорит о моей книге, и совершенно счастлив, что она захотела сказать это. У Шиллера есть стихи:

"Wer für die Besten seiner Zeit gelebt",

"Der hat gelebt fijr alle Zeiten".

Итак, мне уже довольно жить теперь, и вы мне уделили часть своего бессмертия. Я очень, очень искренно благодарю вас и хотел бы поскорее увидать вас в Париже, чтобы поблагодарить вас еще. В ожидании этого нежно целую ваши руки и остаюсь навсегда.

Вашим Тургеневым".

В 1873 г. Тургенев повидимому, -- мы говорим повидимому,-- побывал весною в Ногане один, или, может быть, именно на этот раз с Флобером {Он упоминает о Жорж Санд в письме от 17 мая к Полонскому, называя ее "предоброй, премилой и преумной старушкой", а 12 апреля писал ей, что не может приехать в понедельник, но в среду приедет обязательно, "если только не умрет". Но мы не знаем точно, приезжал ли он в Ноган, или, как это часто с ним бывало, внезапная болезнь задержала его.}. А осенью этого года он вновь побывал там с семьей Виардо, и опять эти "ноганские веселые дни" оставили обаятельные воспоминания у хозяев и гостей. Перед этим путешествием в Ноган Тургенев писал Жорж Санд из Буживаля 3 сентября 1873 г.:

"... Мне нечего вам говорить, не правда-ли? Как я счастлив, что мои книги нравятся вам! Это будет моим, лучшим аттестатом на славу, а пока это доставляет мне несказанное удовольствие. Если вы часто подумываете о нашем приезде, то весь дом здесь только и мечтает, что о поездке в Ноган... Вероятно это будет 15-го. Я не думаю, что сам Виардо приедет, но зато Поль... {Сын Виардо, скрипач, выступавший, между прочим, и в Петербурге, в 80-х годах.} Я смогу приехать лишь тремя или четырьмя днями позже, около 18-го, так как Флобер ждет меня в Кракссе около 15-го. Я постараюсь его захватить с собой, но не думаю, чтобы это мне удалось; он по шею погружен в разные работы, драматические и литературные, и не захочет оторваться".

А 5-го октября Полина Виардо пишет:

"Вот мы и вернулись в свою овчарню. Насколько мы здесь ведем иную жизнь! Работаем и гуляем. Спать ложимся в 9 часов. Ни танцев, ни игры в свинчатку, ни пива по вечерам, увы! ни марионеток!.. Здесь мы отдохнем, а с понедельника я буду три раза в неделю ездить на уроки в консерваторию. Плошю верно написал Вам о знатном страхе, заданном нам всем большой мягкой грушей в день нашего путешествия. Слава Богу, последствий не было. Третьего дня наш милый большой трус уехал в Крауссе, чтобы посетить своего друга Флобера. Он вернется завтра вечером. Надо надеяться, что никто не произнесет слово "холера" во время его тамошнего пребывания, потому что иначе; Бог знает, что может случиться, по меньшей мере, расстройство вроде того, что было в дороге, а это неладно, если тай часто повторяется. Погода чудная, я надеюсь, что вы и сегодня и вчера купались" {Ж. Санд купалась в ледяной воде речки, протекающей близ Ногана, до самой поздней осени и до самых последних дней своей жизни.}.

А двумя днями ранее, 3 октября 1871 г., Жорж Санд писал Флоберу:

"Мне нужно было немного поработать после от'езда всех Виардо и великого Москаля (da grand Moscove), который был очарователен. Он уехал очень веселым и очень благополучно, но сожалел, что не побывал у тебя. Но дело в том, что он был в эту минуту болен. Какой это приятный, превосходный и достойный человек! И какой скромный талант! Его здесь обожают, и я подаю тому первый пример. И тебя тоже обожают, о, ты мой любимый Крюшар!.."

Больше Тургенев в Ноган, кажется, не ездил {Из писем Полины Виардо к Жорж Санд от осени 1874 г. и писем Тургенева 1875 года это можно заключить. В 1874 г. Тургенева одолела подагра.}, но переписка его с Жорж Санд показывает, что и он и она, со, свойственной обоим их натурам деятельной любовью к людям и всегдашним желанием оказать услугу, помочь и друзьям, и знакомым, и незнакомым, поручали друг другу своих protégées и хлопотали друг для друга. Так, Тургенев просил Жорж Санд порекомендовать Бюлозу писательницу мадам Дири Гревиль, как известно, долго проживавшую в Петербурге и писавшую романы из якобы русской жизни. И, в свою очередь, он хлопотал о приискании работы -- переводов с русского -- для старинного приятеля Ж. Санд -- Роллина. Надо опять-таки отметить, что г. Гальперин-Каминский очень ошибается, говоря, что речь идет о Морисе Роллина, известном модернистском поэте, авторе стихотворений "Les Névrosés". Дело идет о Шарле Роллина,-- брате лучшего друга Жорж Санд, Франсуа Роллина (она его называла своим Пила дом) -- и дядюшке этого самого поэта. Этот Шарль Роллина, в молодости отличный певец, носивший даже поэтому кличку "le Bengali" -- индийского соловья {"Он пел,-- говорит Ж. Санд,-- как больше уже не поют,-- разве только Полина...".},-- уехал в Россию, жил в качестве гувернера в семье князей Куракиных, потом поступил на казенную службу, нажил кое-какое состояние; выучился хорошо по-русски, потом переехал в Италию, совершенно разорился и именно в этом 1874 году обратился к Ж. Санд с письмом из Комо, прося ее помочь и, в частности; пристроить к какой-нибудь литературной работе. И вот Ж. Санд пишет 8-го апреля 1874 г, своему приятелю и приятелю всей семьи Виардо, Плошю, рассказывает приблизительно все то, что мы, сейчас, передали со слов письма самого Шарля Роллина, и прибавляет, что она всегда, "во все время его пребывания в России имела о нем не только хвалебные, вполне заслуженные им отзывы, но и полное восхваление его. порядочности и честности". "Я его рекомендую Полине, чтобы она его допустила на свои вечера, у нее будет страстный слушатель, некогда бывший безумно влюбленным в Малибран; я его рекомендую и Тургеневу, чтобы он дал ему перевести какой-нибудь роман. Предупреди их, чтобы мне не приходилось надоедать им длинным рассказом в письме".

Ответом, на это поручение, переданное Плошю, является именно то письмо Тургенева, в котором говорится о. Роллина:

Париж, среда 15 апреля, 74.

"Немедленно по получении вашего письма, я написал нашему приятелю Плошю, прося его познакомить меня с г. Роллина. Я буду счастлив быть ему полезным, услужить ему, чем ему угодно. Я пробежал его перевод, он очень хорош. Плошю вероятно завтра приведет его к г-же Виардо (у нее четверги, на которых бывает музыка).

"Что сказать вам о похвалах, расточаемых вами "Живым Мощам". Они так великолепны, так подавляют, что я едва смею благодарить вас. Но, уверяю вас, что они меня очень обрадовали, по этому поводу я должен сказать вам нечто: я намеревался посвятить вам этот рассказец, но Виардо, мнения которого я спросил, посоветовал мне подождать, пока я напишу что-нибудь позначительнее и более достойное великого имени, которым я хотел его украсить. Теперь я сожалею, что не послушал своего первого движения, так как, кто знает, что выйдет из другой вещи. Во всяком случае, прошу вас принять к сведению мое намерение. Через три недели я уезжаю в Россию, боюсь, что увижу вас лишь осенью в Ногане".

Итак, "Живые Мощи",-- этот как бы один из заключительных эпизодов "Записок Охотника", должны были быть посвящены Ж. Санд, являясь как бы ответом на посвящение "Пьера Боннена". Французская писательница не раздумывала долго, и посвятила восхитившему ее автору даже и плохо переведенных "Записок русского барина" то, что нашла под рукой из набросанных ею страниц, не Бог весть какую в смысле художественном, но обрадовавшую Тургенева, как публичное выражение сердечной симпатии и признаний его таланта со стороны знаменитого французского писателя. Автор "Дневника Лишнего человека", "Аси" и "Вешних Вод" проявил тут черту своих героев -- нерешительность, медлительность, неуверенность в себе, попросил чужого совета и ... в конце концов, "Живые Мощи", которые гораздо выше "Пьера Боннена", вышли без имени Ж. Санд, а сама вещь ей искренно понравилась, и Тургеневу пришлось пожалеть задним числом, что он послушался не своего первого побуждения, а совета своего друга Луи Виардо. Мораль: не всякого дружеского совета надо слушаться. Авторам, скульпторам, музыкантам и живописцам следует помнить совет Антокольского всем художникам: "Всех выслушивать и никого не слушаться".

В конце концов, Роллина разошелся с Бюлозом и с "Revue des deux mondes", куда его устроил Тургенев. Он, т. е. Тургенев, пишет Ж. Санд 9-го апреля 1875 года:

"Я счастлив, что мои игрушки понравились Вашим девченочкам, а мои рассказы -- вам, и от всего сердца благодарю, что вы это мне так мило и милостиво говорите. Так как мне необходимо побывать в Ногане, прежде чем я попаду в Карлсбад, то прошу вас мне сказать, подходят ли вам дни между 15 и 20 апреля... Вы, конечно, уже видели этого добряка Роллина, который "разбюлозился" (s`est débulozé). Передайте ему мой дружеский привет, также и верному Плошю, и всему вашему гнезду. Флобер работает, как каторжный, он совсем воспламенен. Он очень вас любит, и я вас очень люблю, с нежностью целую ваши дорогие ручки и остаюсь вашим верным Тургеневым".

Итак, как видно из этого письма, Тургенев намеревался, и в этом 1875, году побывать в Ногане, но привел-ли он это намерение в исполнение, сказать не можем.

А по поводу Роллина у него произошло, некоторое несогласие во мнениях с Ж. Санд. Дело в том, что она постаралась после того, как Роллина "разбюлозился", устроить ему работу в "Temps", куда он представил свои переводы "Двух Гусаров", "На бега" и "Севастополя" Толстого и некоторых тургеневских вещей. Но, повидимому, Тургенев остался недоволен его переводами, находя их через, чур вольными и неточными. По этому поводу в письмах Ж. Санд к Плошю и к Шарлю Эдмону можно прочесть очень интересные, но и очень курьезные мнения Ж. Санд о том, каковы должны быть переводы с иностранных языков на французский для того, чтобы прийтись "ко двору" французской публике. Вот два ее письма на эту тему; если с первым еще отчасти можно согласиться (кроме того интересно в нем, между прочим, мнение Ж. С. о Толстом), то второе кажется нам, русским, более чем странным. Оба не изданы.

25 апреля 1875 г.

"Твое письмо меня очень встревожило по поводу Шарля. Что случилось? Я ничего не знаю. У меня давно нет от него вестей, и он ничего мне не об'яснил, я ему отвечала, предлагая, как всегда, свои услуги. Ничего ровно. Я беспокоилась об этом и надеялась, что ты об`яснишь, каково его положение. А ты мне, как и он, пишешь загадками и умалчиванием. Что касается до его "Двух Гусаров", те вещь эта сама по себе шедевра и если Это не точно переведено, чего я знать не могу, то это в десять раз приятнее читать, чем ту форму, которую сочинениям Тургенева придают переводчики; часто их надо угадывать вместо того, чтобы понимать с первого раза. Ты можешь сказать это Тургеневу. Его вещи кажутся переведенными русским. Дух языка передается на другом языке равнозначащими словами, а когда придерживаются точности, то именно и не передают этого духа. Словом, я рассчитываю на тебя для бедного моего Шарля и рассчитываю, что ты мне скажешь, что можно сделать для него; не знаю, в "Revue" ли он попрежнему, а ты ничего не говоришь"...

В письме к Шарлю Эдмону от 9 июля, желая выяснить "положение Роллина по отношению к "Temps" и указывая, что его хорошо сначала там приняли и все, что он туда поместил,-- переводы и собственные писания,-- было очень мило (très joli) {Сейчас укажу, насколько и это "joli" было тоже не точно, и как Жорж Санд к этому отнеслась по свойственной ей доброте.}, а затем к нему "хладели, и он не знает, почему,-- она прибавляет: "Вот что мне Плошю про все это говорит: Тургенев проявил много любезности и доброты при просмотре переводов Роллина, но либо эта доброта утомилась, либо он не уразумел, насколько его слово имеет значения, и верно жаловался по поводу кое-каких ошибок в переводе и тем привел Эбрара (редактора "Temps") к недоверию и полному охлаждению. С своей стороны, Роллина говорит, что Тургенев, пересматривая корректуру, заставил Роллина сделать ошибки с точки зрения французского языка. Но Роллина говорит это тихонечко и мне одной, а Тургенев критикует настолько громко, что некоторым образом закрыл ему доступ в фельетоны. Я знаю, что если бы великий человек сказал мне: "Вот русский, которого я люблю и которому покровительствую, просмотрите, пожалуйста, его перевод с русского на французский",-- то будь я больна и хоть при смерти, я бы исправила его ошибки, не жалуясь и ничего никому не говоря. Ведь если быть услужливым, так уж быть вполне. Пусть все это останется между мною и вами, дорогой друг, который настоящая воплощенная услужливость, а я, понимая обязанности дружбы, не хочу беспокоить Тургенева этим инцидентом. Вначале он был очень добр й пристроил Роллина, а потом это ему надоело; хотя вещь была и очень коротенькая, и он принес его в жертву минуты дурного настроения и усталости. Мне думается, что Роллина нечего этого не знает. Я не захотела говорить с ним об этом, чтобы не впутывать Плошю в сплетни. Во всяком случае, рукопись, которую я вам посылаю, не перевод, а Изложение, весьма мало прикрашенное, личных воспоминаний". (Мы сейчас скажем, как это было "мало прикрашено"). "Это воспоминания выдающегося артиста, очень способного судить о других и жившего среди атмосферы музыкальных вершин. Это интересно, и я не вижу основательных причин к тому, чтобы отказать ему, а что касается до будущих переводов, то полагаю, что если даже в них встретятся кое-какие галлицизмы, в них будет то достоинство, что они будут написаны превосходным языком и лучше передадут дух подлинника, чем щепетильная точность. В этом отношении я не согласна с Тургеневым, который требует, чтобы было переведено слово-в-слово, с тщательностью, которая, по его мнению, способна передать дух его языка на нашем. Выходит из этого то, что переводы, наиболее ценимые им, хуже всех для нашего французского литературного понимания. Он был бы прав, если бы дело шло о том, чтобы дать нам подлинный текст великих мастеров и учителей, но мы до этого еще не дошли. Нас, у нас во Франции, нужно знакомить и просвещать мало-по-малу; если бы у нас не было целой сотни прикрашенных, приноровленных и смягченных переводов иностранных великих писателей, мы их никогда бы не поняли. Лишь потому, что наше изумление и предвзятые мнения мало-по-малу были уничтожены посредством равнозначащих переводов, мы ныне принимаем переводы подлинные и чувствуем их достоинство и пользу. Но ведь не в газетных же фельетонах могли бы подобные переводы иметь успех у публики, и если бы мне было поручено перевести Тургенева или кого угодно из русских, то мне думается, я не оказала бы ему услуги, переведя его точно, слово-в-слово".

В письме от декабря того же 1875 г. Жорж Санд просила, в виду тягостного финансового положения Роллина, либо напечатать его вещь ранее ее собственного произведения, либо уплатить ему вперед некоторую сумму, якобы за уже напечатанные его статьи, и обмануть его, так как он, по своей щепетильности ни за что не возьмет денег иначе; но Роллина догадался об ее добром обмане. Желая поддержать его, она, более того, даже допустила его напечатать в его "Воспоминаниях" целый ряд небылиц насчет пребывания в Ногане Листа и Шопена. Позволю себе привести еще несколько строк из своей книги. Роллина рассказывал в своих "Воспоминаниях", и это повторялось сотни раз в биографиях Листа и Шопена, что будто бы Полина Виардо, Лист и Шопен гостили одновременно в Ногане, что будто бы фортепиано вынесли на террасу, и ноганский парк оглашался то трелями соловья, то трелями Виардо, то нежными звуками игры Шопена, то мощными раскатами игры Листа,, что однажды Лист в темноте сыграл за Шопена, а обман открылся, когда принесли свечи, и будто бы Лист сказал -- все это якобы за критику его игры со стороны Шопена: "Вот Лист мог сойти за Шопена, а Шопен может ли сойти за Листа"?, что, наконец, эти музыкальные состязания заканчивались ужинами, за которыми пунш пили из большой серебрянной чаши... Читая эти "Воспоминания", молоденькая Лина Санд, заведывавшая всем хозяйством и инвентарем Ногана, начиная с 1864 г., спросила Ж. Санд: "Мамочка, а где же эта чаша теперь?" -- "Милочка, ее никогда не бывало, она существовала, как и все прочее, лишь в воображении Шарля"...-- "Но зачем же, мамочка, вы позволяете писать все эти глупости"? -- Ах, дорогое дитя, ему так нужны деньги, а мне это все равно"...

Не доказывает ли все это, что из-за своей доброты Жорж Санд могла и к переводам Роллина отнестись черезчур снисходительно, и вероятно Тургенев был совершенно прав, не одобряя его "отсебятины" и "вольностей".

В апреле 1171 г. Тургенев в своем письме к Жорж Санд благодарит ее за присылку томика ее сказок под заглавием "Говорящий Дуб" и пишет, что не знал многого из перепечатанного в этом томе, и собирается с семьей Виардо читать эти вещи в течение многих вечеров.

А через два месяца Жорж Санд уже не было в живых. Тургенев узнал о ее смерти по дороге в Спасское из "Нового Времени", хотел послать телеграмму от имени русской публики, но опять, как и в деле с посвящением "Живых Мощей", оробел, не посмел ("побоялся "Фигаро" и рекламы", так он пишет в письме к Флоберу по поводу этой горестной для них обоих утраты),-- и телеграмма так и осталась непосланной во Францию, Зато он написал письмо Суворину, которое появилось в. "Новом Времени" и перепечатано в "Собрании писем Тургенева", и хоть его все знают, я его приведу целиком.

"Проездом через Петербург я в одном вашем фельетоне прочел слова: "Жорж Санд умерла, и об этом не хочется говорить". Вы вероятно хотели этим сказать, что о ней, надо говорить много или ничего. Не сомневаюсь в том, что впоследствии "Новое Время" пополнит этот пробел и, подобно другим журналам, сообщит, по крайней мере, биографический очерк великой писательницы; но всетаки прошу позволения сказать слово о ней в вашем журнале, хотя я тоже не имею теперь ни времени, ни возможности говорить "много", и хотя это "слово" даже не мое, как вы сейчас увидите. На мою долю выпало счастье личного знакомства с Жорж Санд,-- пожалуйста, не примите этого выражения за обычную фразу: кто мог видеть вблизи это редкое существо, тот действительно должен почитать себя счастливым. Я получил на днях письмо от одной француженки {Мы полагаем, что если это была не верная помощница своей свекрови при ее жизни и верная ее памяти, так много сделавшая для нее после смерти француженка Лина Санд, жена Мориса, то Просто под именем "француженки" надо понимать -- испанку, т. е. Полину Виардо. В письме к Флоберу по поводу смерти Ж. Санд Тургенев говорит: "Как она любила нас обоих, особенно вас, что и естественно, у нее было такое золотое сердце. Какое отсутствие всякого мелкого, мелочного, ложного чувства, какой честный мужчина в то был и какая добрая женщина". И эти слова тоже являются повторением слов Полины Виардо -- их написал Луи Виардо еще в 40-х годах в письме к самой Ж. Санд.}, которая также коротко ее знала. Вот что стоит в этом письме:

"Последние слова нашего верного друга были -- "оставьте... зелень" ("Laissez... verdure"), т. е. не ставьте камня на могилу, пусть на ней растут травы {Это были не последние слова Жорж Санд, но их называют последними; это красивая легенда, вроде легенды о словах умирающего Гете.}. И ее воля будет уважена, на ее могиле будут расти одни дикие цветы. Я нахожу, что эти последние слова так трогательны, так знаменательны, так согласны с этой жизнью, уже столь давно отдавшейся всему хорошему и простому. Эта любовь природы, правды, [Тургенев, переводя здесь, сделал галлицизм, надо бы сказать по-русски: любовь к природе, к правде], это смирение пред нею, эта доброта, неистощимая^ тихая, всегда ровная и всегда присущая. Ах, какое несчастье ее смерть. Немая тайна поглотила навсегда одно из лучших существ, когда-либо живших, -- а мы не увидим более этого благородного лица; это золотое сердце более не бьется,-- все это теперь засыпано землею. Сожаления о ней будут искренни, продолжительны, но я нахожу, что недостаточно говорят об ее доброте. Как ни редок гений, такая доброта еще реже. Но ей все-таки можно хотя несколько научиться,-- а гению нет, а потому нужно говорить об ней, об этой доброте, прославлять ее, указывать на нее. Эта деятельная, живая доброта привлекала к Ж. Санд, закрепила за нею тех многочисленных друзей, которые пребыли ей неизменноверными до конца и которые находились во всех слоях общества. Когда ее хоронили, один из крестьян окрестностей Ногана приблизился к могиле и, положив на нее венок, промолвил: "От имени крестьян Ногана, не от имени бедных; по ее милости здесь бедных не было". А ведь сама Ж. Санд не была богата и, трудясь до последнего конца жизни, только сводила концы с концами"...

"Мне почти нечего прибавлять к этим строкам",-- говорит уже сам Тургенев,-- "могу только поручиться за их совершенную правдивость. Когда, лет 8 тому назад, я впервые сблизился с Жорж. Санд, восторженное удивление, которое она некогда возбуждала во мне, давно исчезло,-- я уж не поклонялся ей; но невозможно было вступить в круг ее частной жизни и не сделаться ее поклонником в другом, быть-может, лучшем смысле. Всякий тот-час чувствовал, что находится в присутствии безконечно щедрой, благоволящей натуры, в которой все эгоистическое давно и до тла было выжжено неугасимым пламенем поэтического энтузиазма, верой в идеал; которой все человеческое было доступно и дорого, от которой так и веяло помощью, участием... И надо всем этим какой-то бессознательный ореол, что-то высокое, свободное, героическое... Поверьте мне, Жорж Санд одна -- из наших святынь; вы, конечно, поймете, что я хочу сказать этим словом"...

Этим письмом, быть-может, на ряду с предсмертным письмом к Толстому, лучшим из тургеневских всех писем, я и закончу настоящую статью так как оно резюмирует и личное отношение Тургенева к Жорж Санд, и его взгляд на нее, как на мыслителя и просветителя человечества.

Влад. Каренин.

Оставить комментарий Комарова Варвара Дмитриевна (yes@lib.ru) Год: 1920 Обновлено: 10/01/2025. 68k. Статистика. Статья: Критика Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:

Комарова Варвара Дмитриевна Тургенев и Жорж Санд

Тургенев и Жорж Санд1).

Комарова Варвара Дмитриевна
Тургенев и Жорж Санд

Тургенев и Жорж Санд¹).