Костомаров Николай Иванович
Автобиография Николая Ивановича Костомарова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая.
    Текст издания: Русская Мысль", кн. V, 1885.

   

Автобіографія Николая Ивановича Костомарова.

По поводу автобіографіи.

   По смерти каждаго знаменитаго писателя и ученаго на близкихъ къ нему людяхъ лежитъ обязанность подѣлиться съ обществомъ какъ своими личными о немъ воспоминаніями, такъ и тѣми рукописными матеріалами, которые могутъ содѣйствовать возможно полной обрисовкѣ въ глазахъ современниковъ и потомства его личности, его литературной и общественной дѣятельности. Въ самый блестящій періодъ жизни Николая Ивановича Костомарова, по возвращеніи его изъ саратовской ссылки, во время его славной, хотя и непродолжительной, профессуры въ Петербургскомъ университетѣ, а затѣмъ въ эпоху созданія такихъ трудовъ его, какъ Смутное время, Послѣдніе годы Рѣчи Посполитой и Русская исторія въ жизнеописаніяхъ ея главнѣйшихъ дѣятелей, самымъ близкимъ къ нему человѣкомъ, кромѣ матери (умершей десять лѣтъ тому назадъ), была наша извѣстная переводчица и авторъ нѣсколькихъ историческихъ статей -- Надежда Александровна Бѣлозерская.
   Въ первый разъ Надежда Александровна увидѣлась съ Костомаровымъ въ ноябрѣ 1857 года, когда онъ проѣзжалъ изъ-за границы въ Саратовъ, близкое же ихъ знакомство началось въ 1859--60 годахъ и очень скоро оно перешло въ самую тѣсную дружбу, такъ какъ Надежда Александровна, будучи женою В. И. Бѣлозерскаго, давняго пріятеля Николая Ивановича, постоянно вращалась въ кружкѣ, членами котораго были возвращенный изъ ссылки Т. Г. Шевченко, П. А. Кулишъ и другіе друзья Костомарова. Еще большему сближенію съ Николаемъ Ивановичемъ содѣйствовало изданіе В. М. Бѣлозерскимъ малорусскаго журнала въ 1861--62 годахъ, ревностнымъ сотрудникомъ котораго былъ и Костомаровъ, а лихорадочная общественная дѣятельность того вреіени необыкновенно оживляла бесѣды между писателями, группировавшимися около этого изданія, вызывала шумные споры, требовала частыхъ собраній. Съ 1862 года, послѣ университетскихъ безпорядковъ, послѣ лѣтнихъ пожаровъ, вызвавшихъ разныя нелѣпыя обвиненія относительно молодежи, многое измѣнилось, но тѣсная дружба Н. А. Бѣлозерской съ Н. И. Костомаровымъ продолжалась, несмотря на частые споры, доходившіе почти до ссоръ, несмотря на тогдашнее временное раздраженіе Николая Ивановича, послѣ исторіи съ нимъ въ думѣ, 9 марта 1862 года, противъ молодаго поколѣнія, къ которому Бѣлозерская принадлежала и по своимъ годамъ, и по личнымъ симпатіямъ. Предъ нами лежитъ пачка въ высшей степени интересныхъ писемъ и записочекъ Николая Ивановича въ г-жѣ Бѣлозерской, относящихся въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ, набросанныхъ въ Петербургѣ и за границей, которыми, смѣемъ надѣяться, Надежда Александровна подѣлится со всѣми почитателями нашего знаменитаго ученаго въ связи съ своими личными о немъ воспоминаніями. Мы понимаемъ, что это трудно сдѣлать немедленно: утрата еще слишкомъ свѣжа, нужно извѣстное время, чтобы разобраться во всемъ, что уцѣлѣло въ памяти; но мы настоятельно просили Н. А. Бѣлозерскую не откладывать, по крайней мѣрѣ, обнародованіе другаго, еще болѣе драгоцѣннаго наслѣдства, оставленнаго ей Н. И. Костомаровымъ,-- автобіографической записки, продиктованной имъ зимою 1869--70 годовъ, въ пору высшаго разцвѣта таланта нашего знаменитаго ученаго. Нужно объяснить, почему на долю именно Н. А. Бѣлозерской выпала пріятная обязанность сохранить для общества этотъ замѣчательный трудъ Николая Ивановича.
   Въ виду указанныхъ выше теплыхъ дружескихъ отношеній къ Н. А. Бѣлозерской, Николай Ивановичъ въ 1868 году, когда у него заболѣли глаза, пригласилъ ее помогать ему въ работѣ, собирать матеріалъ въ библіотекахъ, дѣлать извлеченія, читать ему вслухъ и писать подъ диктовку. Очень скоро онъ настолько привыкъ къ этой совмѣстной работѣ, что она безъ перерыва продолжалась до весны 1874 года. Что Николай Ивановичъ считалъ чрезвычайно полезною для себя помощь Надежды Александровны, что она была для него дѣйствительно активною помощницею въ трудѣ, видно уже изъ того, что онъ настоялъ на полученіи ею значительной доли (а именно трети) гонорара за тѣ ученыя работы, составленію которыхъ она ему содѣйствовала.
   Во время этихъ-то ежедневныхъ свиданій за рабочимъ столомъ, у Николая Ивановича явилась въ 1869 году мысль продиктовать горячо преданной ему сотрудницѣ свою автобіографію и, такимъ образомъ, сохранить для потомства въ хорошихъ рукахъ многіе факты, любопытные не только для его біографовъ, но и для будущихъ историковъ того времени, къ которому относится наиболѣе любопытная эпоха его жизни. Николай Ивановичъ скоро принялся за эту работу и выполнилъ ее съ большимъ искусствомъ. Воспоминанія прошлаго быстро проносились въ его воображеніи: обученіе сначала въ московскомъ и воронежскомъ пансіонахъ, а затѣмъ въ гимназіи, студенческая жизнь въ Москвѣ и Харьковѣ, изученіе малороссійской народной жизни, первые литературные опыты, уничтоженіе одной диссертаціи и защита другой, учительство въ Ровно и Кіевѣ, профессорство въ Кіевѣ и основаніе кирилло-меѳодіевскаго братства, арестъ наканунѣ свадьбы, допросы въ III отдѣленіи, пребываніе въ крѣпости, долгая саратовская ссылка, возвращеніе въ Петербургъ и блистательная дѣятельность въ качествѣ профессора русской исторіи, попытка основанія вольнаго университета послѣ студенческихъ волненій и прискорбное столкновеніе съ молодежью, наконецъ, выходъ въ отставку,-- все это чрезвычайно ясно воскресло въ его памяти. Онъ диктовалъ съ необыкновеннымъ оживленіемъ: это была какъ бы живая, талантливая лекція передъ аудиторіей, еще болѣе многочисленной, чѣмъ та, среди которой приходилось читать Николаю Ивановичу въ Петербургскомъ университетѣ,-- этою, аудиторіей была вся читающая русская публика, та масса его поклонниковъ, которая съумѣла выразить ему свое сочувствіе послѣ его смерти. Правда, этой публики не было налицо, правда, эта лекція происходила въ небольшомъ кабинетѣ, въ присутствіи лишь постоянной помощницы въ трудѣ, напрягающей всѣ усилія, чтобы точно схватить слова, потовомъ льющіяся съ устъ знаменитаго историка, но недаромъ Николай Ивановичъ былъ обожаемымъ профессоромъ, недаромъ его не разъ выносили на рукахъ изъ аудиторіи приведенные въ восторгъ слушатели. Не говоря уже о литературномъ талантѣ Николая Ивановича, довольно одного воспоминанія о такихъ минутахъ, чтобы привести въ напряженіе всѣ нервы, чтобы создать ни сухой отчетъ о прошлой жизни, а ея живую картину. Читатели увидятъ, какъ удачно вылился этотъ разсказъ на бумагу, между прочимъ, и потому, что онъ какъ бы схваченъ во время оживленной лекціи; сжатость рѣчи еще болѣе усиливаетъ впечатлѣніе.
   Доведя разсказъ до 1863 года, Николай Ивановичъ оказалъ своей помощницѣ: "Съ этого времени моя жизнь извѣстна вамъ не хуже меня самого", и тѣмъ какъ бы завѣщалъ Н. А. Бѣлозерской продолжать его трудъ; будемъ съ нетерпѣніемъ ожидать исполненія этого завѣщанія.
   Распространяться о достоинствахъ автобіографіи совершенно излишне: она говоритъ сама за себя. Мы считаемъ большимъ счастіемъ для всѣхъ почитателей Николая Ивановича появленіе въ печати этого замѣчательнаго разсказа знаменитаго ученаго, профессорская дѣятельность котораго/на ряду съ дѣятельностью Грановскаго, всегда будетъ недосягаемымъ идеаломъ для всякаго, кто мало-мальски достоинъ вступить на университетскую каѳедру, неуклонная, безукоризненно-честная, безпрерывно-трудовая жизнь котораго, несмотря на всѣ испытанныя имъ преслѣдованія, должна быть образцомъ и ободряющимъ примѣромъ для всѣхъ, желающихъ сообразовать свою жизненную работу съ предписаніями совѣсти, а не съ разными личными усмотрѣніями, не имѣющими ничего общаго съ наукой.
   Здѣсь не мѣсто говорить о жизни и дѣятельности незабвеннаго Николая Ивановича; мы считаемъ только своимъ долгомъ прибавить, что Н. А. Бѣлозерская, вполнѣ понимая всю святость обязанности, возложенной на нее знаменитымъ ученымъ, съ полнѣйшею точностью предастъ печати то, что ей было продиктовано Николаемъ Ивановичемъ. Пришлось опустить лишь немногія мѣста: одни потому, что они касаются частной интимной жизни еще живыхъ людей, другія по инымъ причинамъ; подлинную же рукопись Н. А. Бѣлозерская вручила намъ на храненіе, въ ожиданіи того времени, когда окажется возможнымъ возстановить и эти немногіе пропуски. Но, повторяемъ, опущенныхъ мѣстъ немного {Какъ увидятъ читатели, Н. А. Бѣлозерская нашла нужнымъ снабдить автобіографію нѣкоторыми наиболѣе необходимыми примѣчаніями.}.
   Въ автобіографіи Николай Ивановичъ очень мало говоритъ о своихъ ученыхъ трудахъ; вѣроятно, желая дополнить ее въ этомъ отношеніи, а затѣмъ сказать нѣсколько словъ и о его научныхъ работахъ послѣ 1862 года, на которомъ останавливается разсказъ, онъ собственноручно набросалъ въ 1870 году сжатый очеркъ его научной дѣятельности и передалъ его Н. А. Бѣлозерской со словами: "спрячьте его, онъ вамъ пригодится". Этотъ очеркъ печатается вполнѣ съ собственноручной записки вслѣдъ за автобіографіею {Сухой, но болѣе полный я доведенный почти до послѣдняго времени, перечень трудовъ Николая Ивановича см. въ Біографическомъ словарѣ профессоровъ и преподавателей университета св. Владиміра, составленномъ и изданномъ подъ редакціей профессора В. С. Иконникова. Кіевъ, 1884 г., стр. 284--297.}.

В. Семевскій.

   С.-Петербургъ, 20 апрѣля 1885 г.
   

Автобіографія Николая Ивановича Костомарова.

   Я родился 4 мая 1817 года, въ Воронежской губерніи, Острогожскомъ уѣздѣ, въ краю, гдѣ сплошная малорусская народность соприкасается съ сплошною великорусской. Помимо первыхъ впечатлѣній, полученныхъ въ деревнѣ, изъ моего дѣтства особенно остался для меня памятенъ день 15 августа 1827 года. Въ этотъ день отецъ привезъ меня въ Москву. Я былъ пораженъ видомъ города отъ Серпуховскихъ воротъ: много еще домовъ было не достроено послѣ 12-го года и были видны слѣды пожара. Мы остановились въ гостиницѣ "Лондонъ", гдѣ меня занималъ длинный корридоръ, расписанный деревьями, и комната съ фресками охоты. Это былъ домъ, нѣкогда принадлежавшій Борису Годунову. Отецъ повезъ меня по городу,-- а вечеромъ въ театръ. Давали Фрейшютца. Привидѣнія и литье пуль сдѣлали на меня такое сильное впечатлѣніе, что я принялся кричать, и отецъ увезъ меня домой до конца представленія, а на другой день я самъ представлялъ литье пуль {Эта опера навсегда осталась одной изъ наиболѣе мною любимыхъ. Прим. Н. И. К.}. Кромѣ Фрейшютца, я видѣлъ тогда на томъ же театрѣ Князя-невидимку (отъ этой пьесы помню только князя въ бѣлой одеждѣ и адъ) и оперу Макса Миллера Чортова мельница, гдѣ на сценѣ являлось привидѣніе, черти таскали мѣшки, шутъ ѣздилъ на козлѣ и т. п. Эту пьесу я видѣлъ потомъ въ Воронежѣ.
   Дней черезъ десять отецъ отвезъ меня въ пансіонъ француза Ге, а самъ тотчасъ уѣхалъ. Я такъ тосковалъ нѣсколько мѣсяцевъ, что собрался бѣжать и выскочилъ со двора, но былъ пойманъ. Характеръ пансіона былъ общій всѣмъ французскимъ пансіонамъ. Съ учениками обращались хорошо, и я не былъ ни разу наказанъ, несмотря на свою непомѣрную шаловливость. Ге былъ лекторомъ университета, и въ старшихъ классахъ у него (въ пансіонѣ) преподавали профессора. Профессора и учителя были одѣты въ длинные разноцвѣтные фраки, коричневые и синіе, съ малиновыми воротниками (форменные), или темнозеленые, въ пестрые жилеты и галстухи съ бантами, со стоячими остроконечными воротниками рубахи и волосами, слегка завитыми и зачесанными на вискахъ. Преподаваніе шло на русскомъ языкѣ, но говорить приходилось по-французски. Самъ Ге былъ завзятый классикъ. Я нашелъ у него книгу латинскихъ разговоровъ и, при своей необычайной въ то время памяти, вызубрилъ всю книгу наизустъ, что очень забавляло Ге. Онъ за обѣдомъ спрашивалъ у меня что-нибудь по-латыни и я отвѣчалъ какой-нибудь фразой изъ книги. Но, съ другой стороны, Ге былъ не совсѣмъ доволенъ мною. Наслышавшись отъ отца разныхъ вольнодумныхъ мыслей и начитавшись Вольтера и другихъ, ему подобныхъ, я, несмотря на свой девятилѣтній возрастъ, навелъ такой ужасъ на пансіонское начальство своими фразами о религіи и правительствѣ, что даже подумывали: не выключить ли меня изъ пансіона. Наконецъ-таки, вышла исторія съ попомъ; тотъ пошелъ въ Ге; долго говорили они между собой, но меня не наказали, а сдѣлали строгое внушеніе.
   Я сдружился тогда съ однимъ мальчикомъ старше меня, по фамиліи Шарпантье, который училъ меня играть на фортепіано. Во мнѣ находили необыкновенныя музыкальныя способности, но если онѣ и были, то, все-таки, мнѣ не суждено было сдѣлаться музыкантомъ.
   Лѣтомъ меня взяли домой. Но тутъ случилась катастрофа съ моимъ отцомъ. Онъ поѣхалъ въ лѣсъ и взялъ было меня съ собой, но я раскапризничался, соскочилъ съ дрожекъ и убѣжалъ. Въ лѣсу отецъ поговорилъ съ лѣсничимъ и отправился домой; лѣсничій, хотѣлъ провожать его, но онъ отказался. На обратномъ пути сталъ онъ спускаться въ яръ и, увидѣвъ тутъ одного изъ своихъ крестьянъ, сказалъ: "Что этотъ пьяница шатается тутъ?" Кучеръ отвѣтилъ (по-малорусски): "Это не пьяница, а волкъ!" -- "Какой волкъ?" -- "А вотъ тебѣ какой!" -- сказалъ кучеръ и хватилъ своего барина въ високъ. Подоспѣлъ стоявшій тутъ крестьянинъ и они вдвоемъ набросились на моего отца; онъ отбиву ея; они страшно избили и изуродовали его.
   На зиму мать отвезла меня въ Воронежъ и помѣстила въ пансіонѣ, состоявшемъ при гимназіи; мнѣ тогда только что исполнилось десять лѣтъ. Домъ былъ на прекрасномъ мѣстѣ, съ садомъ, откуда открывался видъ на рѣку, поле, домикъ и цейхгаузъ Петра Великаго. Въ числѣ моихъ соучениковъ былъ Станкевичъ, оставившій по себѣ самую добрую память во всѣхъ, знавшихъ его, и въ особенности въ кругу своихъ товарищей, на которыхъ онъ оказывалъ громадное вліяніе своей симпатичной и честной личностью и недюжиннымъ умомъ. Наши отцы были очень дружны между собой; но мы не могли сблизиться вслѣдствіе неравенства лѣтъ. Я былъ страшно шаловливъ, и много приходилось мнѣ терпѣть отъ товарищей, въ особенности за неловкость въ танцахъ, такъ какъ содержатели пансіона, учитель исторіи Поповъ и учитель математики Ѳедоровъ, обращали большое вниманіе на танцы и французскій языкъ, готовя изъ своихъ воспитанниковъ свѣтскихъ молодыхъ людей. Но ученіе шло очень плохо. Исторіи, напримѣръ, учили по Кайданову; при этомъ учитель исторіи Струковъ приходилъ въ восторгъ и говорилъ: "Какой слогъ!" Не лучше были и остальные учителя. Несмотря на свѣтскій лоскъ, къ которому хотѣли пріучить учениковъ, съ нами обращались грубо.
   Вскорѣ одинъ изъ содержателей пансіона, Поповъ, выбылъ, а на его мѣсто товарищемъ Ѳедорова сдѣлался французъ Журданъ, capitaine de la grande armée, солдафонъ, bon vivant, который терпѣть не могъ нѣмцевъ и до страсти любилъ разсказывать о своихъ походахъ. Однажды гувернеръ Guillaume въ рисовальномъ классѣ, заслышавъ шумъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ я былъ, вообразилъ, что непремѣнно шалю я, а никто другой, такъ какъ я былъ изъ самыхъ задорныхъ, не разобравъ, въ чемъ дѣло, подскочилъ сзади и рванулъ меня за ухо до крови. Ничего не ожидая, я вспылилъ, пустилъ въ лицо гувернеру толстѣйшую грамматику Ломонда и подшибъ ему глазъ. За это рѣшено было меня высѣчь, но часть учителей, и въ томъ числѣ содержатель пансіона Ѳедоровъ, возстали противъ этой мѣры; меня заперли въ карцеръ, а Guillaume'а удалили. Черезъ нѣсколько времени я поссорился съ гувернеромъ, нѣмцемъ Пралемъ; за это Журданъ поставилъ меня на колѣна за обѣдомъ. Я смекнулъ съ догадливостью, свойственной дѣтямъ, которыя всегда подмѣчаютъ слабыя струнки взрослыхъ, что можно воспользоваться въ свою пользу болезнью m-r Журдана къ нѣмцамъ и, стоя на колѣнахъ, проговорилъ какъ будто про себя: "Prahler -- хвастунъ, вѣдь, всѣ нѣмцы хвастуны, а какъ ихъ билъ Наполеонъ!" Сначала Журданъ притопнулъ было на меня, но, подхвативъ послѣднія слова, проговорилъ: "О, какъ билъ!" и пустился съ увлеченіемъ разсказывать о какомъ-то походѣ. Цѣль была достигнута. Нѣсколько минутъ спустя, онъ простилъ меня. Этотъ самый m-r Журданъ, разсказывая однажды въ классѣ о битвѣ njto Іенѣ, въ которой былъ самъ участникомъ, до того увлекся, что снялъ штаны и сталъ ученикамъ показывать свою рану.
   Въ ту же зиму пансіонъ, въ которомъ я воспитывался, былъ переведенъ въ новый домъ (прежній пожертвованъ кн. Касаткиной на школу кантонистовъ), который былъ недалеко отъ гимназіи, съ великолѣпнѣйшимъ садомъ, длинными аллеями изъ липъ и орѣшника, плодовыми деревьями и бесѣдкой, состоящей изъ четырехъ комнатъ и круглой залы. Бесѣдка эта, вѣроятно, бывшая нѣкогда барскимъ павильономъ, мѣстомъ эротическихъ и другихъ сценъ, теперь стояла заброшенная; разсказывали, что въ ней ходятъ привидѣнія. Воображеніе учениковъ, зачитывавшихся романами Редклифа и Вальтеръ-Скотта, населяло привидѣніями и мертвецами не только бесѣдку, но и самый садъ. Они шепотомъ передавали другъ другу, что слышали стукъ и т. п.; я ничему не вѣрилъ, но особенно любилъ эти разсказы; и однажды, поспоривъ съ учениками, взялся принести новую доску изъ бесѣдки, что и было мною исполнено, причемъ товарищи восхваляли меня за храбрость. Но вскорѣ случилась исторія, имѣвшая для меня довольно печальныя послѣдствія. Я повадился съ двумя моими товарищами ходить въ сосѣдній погребокъ пить по ночамъ вино; сходило это много разъ, но однажды мы нашли, противъ обыкновенія, калитку запертою, изъ чего заключили, что наша продѣлка открыта. Должно быть, донесъ самъ содержатель погреба; насъ накрыли, дали нахлобучку и тѣмъ дѣло и кончилось. Но мѣсяца черезъ три, на шестой недѣлѣ поста, мнѣ и моимъ товарищамъ вздумалось выпить водянки, и мы послали купить ее въ томъ же погребкѣ. Опять узнали, водянку отняли и стали допрашивать виновныхъ; я взялъ все на себя, тѣмъ болѣе, что деньги были мои. Въ наказаніе мою постель вынесли въ зало, такъ какъ дѣло было поздно вечеромъ, а на другой день повели въ кладовую, выдрали, посадили на телѣжку и отправили домой или, говоря попросту, выгнали. Мать посердилась на меня, а еще болѣе на содержателей пансіона; я остался въ деревнѣ до августа и почти ничего не дѣлалъ, а только много читалъ.
   Въ августѣ меня отдали въ 3-й классъ гимназіи и стали учить тѣ же самые учителя, что въ пансіонѣ. Математикѣ училъ Ѳедоровъ, который обыкновенно дремалъ, лежа въ классѣ, а если ученики шумѣли, то ругался и дрался. Помню, какъ онъ прибилъ одного ученика Андреева по щекамъ и, при этомъ, попрекнулъ мѣщанскимъ происхожденіемъ. Я удивился этому и сказалъ Андрееву по уходѣ учителя: "Какой же ты, братецъ, подлецъ! Я бы исколотилъ его!" У этого Ѳедорова, за исключеніемъ двухъ-трехъ учениковъ, большинство ничему не научалось, и въ томъ числѣ и я.
   Исторіи училъ нѣкто Цвѣтаевъ, еще молодой человѣкъ; сначала онъ училъ хорошо, но скоро излѣнился и совсѣмъ не слѣдилъ за своимъ предметомъ. Учитель словесности H. М. Севастіановъ, сочинившій акаеистъ св. Митрофану, представлялъ собою типъ ханжи, поучалъ собственно благочестію, а не словеоности, ненавидѣлъ Пушкина, заставлялъ учениковъ долбить реторику Кошанскаго, а самъ болѣе разсказывалъ о чудесахъ святыхъ, о ризахъ и т. п. Нерѣдко въ классѣ ученики, вмѣсто урока, читали молитвы. Разъ приказалъ онъ одному ученику читать "Христосъ воскресе"; я не вытерпѣлъ и закричалъ сзади по козлиному. Севастіановъ разсвирѣпѣлъ и поставилъ меня на колѣна. Между прочимъ, онъ объяснялъ ученикамъ, что отъ нападенія собакъ нужно читать "Отче нашъ". Самъ онъ никогда не смѣялся, все вздыхалъ и ходилъ съ постнымъ лицомъ. Учитель естественной исторіи, Сухомлиновъ (дядя проф. М. И. Сухомлинова), человѣкъ добрый, читалъ посредственно, но заставлялъ учить все въ зубряшку, а физику проходилъ почти безъ опытовъ. Учитель латыни Бѣлинскій былъ родомъ галичанинъ, тупица, хотя старательный и честный; при этомъ вовсе не умѣлъ пріохотить учениковъ къ занятіямъ. Я квартировалъ у него въ числѣ другихъ учениковъ; онъ кормилъ и содержалъ насъ хорошо, но все старался обращаться съ нами построже и безпрестанно говорилъ: "Нужно посѣчь! нужно посѣчь!" Но сѣкъ онъ рѣдко, не больно, и то, если не особенно силенъ былъ протестъ. Нѣмецъ Фламъ служилъ постояннымъ посмѣшищемъ для учениковъ, не отличался ни любовью къ своему предмету, ни умѣньемъ преподавать. Jourdan французъ всегда задавалъ уроки jusqu'ici, а въ классѣ только разсказывалъ ученикамъ о воихъ военныхъ подвигахъ. Полъ отецъ Яковъ преподавалъ законъ Божій и, кромѣ того, греческій языкъ и требовалъ зубряшки слово въ слово.
   Однимъ словомъ, ученіе ше изъ рукъ вонъ плохо, а объ обращеніи можно судить изъ слѣдующаго примѣра. Разъ отецъ Яковъ, разсердившись за что-то на меня, закричалъ: "Костомаровъ! свинья ты! сукинъ сынъ!" Я отвѣтилъ ему: "Кутья ты! сукинъ сынъ!" И онъ пустилъ въ меня чернильницей, а затѣмъ пожаловался начальству. Меня хотѣли выгнать изъ гимназіи, но Бѣлинскій далъ за меня взятку директору Галегеру, въ видѣ двухъ пудовъ сахару и меня оставили.
   Этотъ директоръ былъ типъ мерзавца и взяточника- онъ даже радовался, когда ученики плохо учились, такъ какъ это былъ отличный случай для полученія взятокъ. Обыкновенно онъ встрѣчалъ приносившихъ руганью. И затѣмъ поспѣшно уходилъ, а съ задняго крыльца выходила его кухарка и принимала дары. Послѣ этого директоръ становился необыкновенно ласковъ съ ученикомъ, за котораго получилъ нѣчто. Онъ завладѣлъ почти всѣмъ домомъ гимназіи, а классы были переведены во флигель и мезонинъ. Въ садъ также перестали пускать. Наконецъ, пріѣхалъ ревизоръ изъ Петербурга Давидовъ и заставилъ его перейти на частную квартиру; въ послѣднемъ, четвертомъ классѣ мы уже учились въ просторной хорошей залѣ, такъ какъ Галегера уже тогда выжили изъ гимназіи.
   Шестнадцати лѣтъ я кончилъ курсъ въ гимназіи, но такъ былъ слабъ въ математикѣ, что пришлось подготовиться по этому предмету для поступленія въ университетъ. По счастью, нашимъ сосѣдомъ въ деревнѣ былъ нѣкто Буличкинъ, когда-то бывшій инженеромъ и преподавателемъ математики въ Петербургѣ. Онъ женился въ деревнѣ и, по обыкновенію, опустился и спился. Но это былъ человѣкъ очень способный и за лѣто онъ отлично приготовилъ меня изъ математики; разумѣется, много помогали при этомъ мои отличныя способности и желаніе поступить въ университетъ. Экзаменъ я сдалъ успѣшно и поступилъ на семнадцатомъ году въ Московскій университетъ; но по молодости занимался вообще мало и не зналъ, какъ взяться за дѣло. Слушалъ я тогда въ Москвѣ Коченовскаго, который читалъ исторію и славянскія древности и доказывалъ, что призванія варяговъ никогда не было, и Погодина, доказывавшаго то, что онъ теперь доказываетъ. Крюковъ читалъ тогда всеобщую исторію, а русскую словесность только что началъ читать Шевыревъ и читалъ хорошо.
   Черезъ годъ я перебрался въ Харьковскій университетъ. Тутъ я поступилъ на историко-филологическій факультетъ, который тогда еле держался. Латинскую словесность преподавалъ Кронебери, человѣкъ замѣчательно ученый и даровитый, но замѣчательно лѣнивый. Когда Мишле и Барантъ проѣзжали черезъ Харьковъ и посѣтили университетъ, то Бронебергъ поразилъ ихъ блестящей лекціей на латинскомъ языкѣ. Нѣкоторыя изъ вещей, напечатанныхъ имъ по-нѣмецки, читались бы и теперь съ пользой, но студентамъ было отъ этого, не легче: онъ вовсе не занимался ими. Греческій языкъ преподавалъ нѣмецъ Мавра, такъ плохо говорившій по-русски, что его никто не понималъ. Профессоромъ русской исторіи былъ Артемовскій-Гулакъ, болтунъ и фразеръ; Сокальскій читалъ латинскій языкъ, и довольно плохо, а политическую экономію -- еще того хуже. Я жилъ у Сокальскаго и сталъ заниматься усиленно латынью; наконецъ, такъ увлекся классиками, что однажды на дворѣ изобразилъ собой Гектора, привязаннаго къ колесу. Но вскорѣ я сильно закутилъ и, бросивъ всѣ занятія, только читалъ безъ всякаго толку и системы.
   На слѣдующій годъ я нанялъ себѣ особую квартиру и поселился вмѣстѣ съ однимъ товарищемъ, Хмельницкимъ, который сильно занимался, а я сильнѣйшимъ образомъ купилъ. Однажды я вернулся домой уже утромъ, пьяный, усталый, и засталъ Хмельницкаго за книгой: онъ не ложился и прозанимался всю ночь. Мнѣ стало совѣстно, а тутъ еще Хмельницкій, обыкновенно ничего не говорившій, обратился во мнѣ со словами: "Охота тебѣ, братъ, тратить и силы, и здоровье такимъ образомъ!" Я ничего не сказалъ, ушелъ въ свою комнату, но не могъ заснуть; и стало мнѣ мерзко пошлое существованіе, которое я велъ въ послѣднее время; я рѣшилъ превратить его и съ тѣхъ поръ круто измѣнилъ образъ жизни.
   Затѣмъ я перешелъ жить къ Артемовскому-Гулаку. Въ домѣ была чинность и чопорность. Постояльцевъ было всего двое: Деревицвій и я. Деревицкій велъ свѣтскую жизнь, а я сталъ заниматься день и ночь, такъ что Артемовскій-Гулакъ останавливалъ меня, говоря, что я наживу чахотку, и пригласилъ давать своимъ дѣтямъ уроки всеобщей исторіи за 2 руб. въ недѣлю, столъ и квартиру. Я жилъ въ это время до-нельзя скромно; но тутъ случилась исторія, которая могла разъиграться очень плохо: меня зазвали къ себѣ четыре знакомыхъ студента; я пошелъ и засталъ у нихъ еще нѣсколькихъ. Они предложили мнѣ пойти съ ними въ городской садъ поколотить приказныхъ, обидѣвшихъ какихъ-то студентовъ. Я отправился съ ними. Въ саду, въ глухомъ мѣстѣ произошла драка; разгорячившись, я пырнулъ одного въ приказныхъ шпагой, вдѣланной въ палку (оружіе, строго запрещенное въ то время), и бросилъ ее въ озерцо; затѣмъ всѣ мы поспѣшно разошлись. Было произведено слѣдствіе; искали виновныхъ, но ничего не обнаружилось. Долго послѣ того меня мучила совѣсть; я наводилъ справки: мнѣ сказали, будто приказный выздоровѣлъ, но такъ ли было -- этого не могъ узнать.
   Въ 1836 году я кончилъ курсъ, но мнѣ не дали кандидата, а только дѣйствительнаго студента, за то, что былъ у меня неудовлетворительный баллъ изъ богословія, полученный на второмъ курсѣ, хотя изъ всего остальнаго у меня были хорошіе баллы. Черезъ полгода я держалъ опять экзамены, и на этотъ разъ получилъ кандидата; но курьезно, что меня экзаменовали только изъ тѣхъ предметовъ, гдѣ безъ того у меня были хорошіе баллы, а богословія не спрашивали.
   До этого Малороссія вовсе не занимала меня. Первой малороссійской книгой, прочитанной мной, были повѣсти Ввитки; но многихъ словъ я вовсе не понялъ, потому что зналъ только обыденный малороссійскій языкъ, слышанный мною въ деревнѣ, приписалъ это своему тупоумію и тутъ же вздумалъ учиться польскому и нѣмецкому языкамъ и нанялъ себѣ учителей, изъ которыхъ учителю польскаго языка Мосевичу платилъ 1р. 50 асс. Въ три мѣсяца я сдѣлалъ большіе успѣхи и, въ то же время, усиленно занимался исторіей и литературой; времени у меня было много свободнаго, потому что къ кандидатскому экзамену почти не приходилось готовиться.
   Покончивъ съ экзаменами, я захотѣлъ испробовать чего-нибудь новаго и поступилъ въ военную службу въ драгунскій полкъ юнкеромъ, затѣмъ я взялъ отпускъ и пріѣхалъ въ свой родной городъ Острогожскъ, гдѣ сталъ заниматься въ архивѣ уѣзднаго суда козацкими дѣлами, такъ увлекся ими, что забылъ о своей службѣ и былъ уволенъ "по неспособности". Такъ прошло два мѣсяца. Въ Острогожскѣ судьба столкнула меня съ довольно странною личностью, какихъ много на Руси. Это былъ неглупый человѣкъ, лѣтъ пятидесяти; въ немъ видны были слѣды образованія; онъ зналъ много языковъ и ни одного не зналъ хорошо, отличался либеральными понятіями, изо дня въ день шатался по городу безъ дѣла, жилъ одинокій въ большомъ трехъ-этажномъ домѣ, съ одной кухаркой, питался однимъ борщомъ и, повидимому, былъ крайне бѣденъ. Отецъ его, купецъ Должниковъ, выведенный въ люди профессоромъ Никитенко, былъ человѣкъ зажиточный; имѣя троихъ сыновей, онъ захотѣлъ дать имъ образованіе. Старшій, Александръ, съ которымъ я познакомился, поступилъ было въ Московскій университетъ, но бросилъ, занялся математикой -- бросилъ; потомъ пріѣхалъ въ Петербургъ, сталъ учиться медицинѣ -- бросилъ и, наконецъ, вернулся въ Острогожскъ. Отецъ Должниковъ, между тѣмъ, разорился и умеръ, оставивъ въ наслѣдство сыну барскій домъ, годъ отъ году приходившій въ упадокъ. Я нанялъ себѣ квартиру въ этомъ домѣ, гдѣ еще видны были слѣды прежняго богатства: стѣны, разрисованныя купидонами, остатки паркетовъ, провалившіеся балконы и т. п. Я очень подружился съ своимъ хозяиномъ и онъ думалъ было помогать мнѣ разбирать бумаги въ архивѣ, но оказался еще менѣе искуснымъ, нежели я.
   Осенью 1837 года я вернулся въ Харьковъ безъ всякой заданной впередъ цѣли и поселился съ товарищемъ по университету Рославскимъ (уже умершимъ). Жили мы очень дружно, хотя трудно было встрѣтить людей, болѣе несходныхъ по характеру: Рославскій былъ крайне флегматиченъ.
   Въ это время мнѣ, уже прежде читавшему Гоголя, попались Вечера на хуторѣ близъ Диканьки и Тарасъ Бульба. Это было чуть ли не первое пробужденіе того чувства къ Малороссіи, которое дало совершенно новое направленіе моей дѣятельности. Я читалъ Гоголя съ. увлеченіемъ, перечитывалъ и начитаться не могъ: "Какъ это все такъ близко кругомъ меня, и я ничего этого не видѣлъ, не знаю!-- думалось мнѣ.-- Нужно изучить это хорошенько!" Затѣмъ я взялъ небольшое изданіе пѣсенъ малорусскихъ Максимовича 1827 года, сталъ читать, потомъ Думы, изданныя тѣмъ же Максимовичемъ, и совершенно увлекся ими. Идея народности, уже существовавшая въ то время, стала сильно занимать меня; я прочелъ Сахарова, иностранныя книги о народной поэзіи, какія только могъ достать, прочелъ диссертацію Бодянскаго о славянскихъ пѣсняхъ, началъ учиться по-чешски и сербски. Малорусскія пѣсни, изданныя Максимовичемъ, я выучилъ наизустъ, хотя малороссы хохотали тогда надъ моимъ выговоромъ, прочиталъ всего Квитку и что попадалось малороссійскаго, и теперь уже мнѣ не встрѣчались незнакомыя слова.
   Изъ Харькова я поѣхалъ въ Москву послушать тамъ лекціи и съ большимъ удовольствіемъ слушалъ Шевырева, который былъ тогда лучшимъ изъ профессоровъ Московскаго университета. Весною 1838 года, по прекращеніи лекцій, я уѣхалъ въ деревню къ матери. Мною овладѣла какая-то страсть ко всему малороссійскому; меня выводило изъ себя, что невѣжды, какихъ тогда было очень много, съ презрѣніемъ отзывались о хохлахъ, и всякое малороссійское слово возбуждало только смѣхъ. Я вздумалъ писать по-малорусски, но какъ писать? Нужно учиться у народа, сблизиться съ нимъ. И вотъ я сталъ заговаривать съ хохлами, ходилъ на вечерницы, сталъ собирать пѣсни. Такъ прошло лѣто.
   Осенью я отправился въ Харьковъ, изъ Харькова въ Полтаву, а оттуда въ Диканьку, такъ какъ мнѣ сильно хотѣлось повидать Гоголя, и прошелъ слухъ, что онъ у себя въ деревнѣ. Но Гоголя я не засталъ и, вмѣсто этого, сталъ ходить изъ деревни въ деревню по окрестностямъ Полтавы съ тою же цѣлью ознакомленія съ народомъ. Въ одномъ селѣ Жукахъ, близъ Полтавы, одинъ хохолъ встрѣтилъ меня такъ грубо, когда я вошелъ въ хату, что я совершенно было растерялся, но какъ-то разговорился съ нимъ, а потомъ даже сдружился. Но въ Полтавѣ я остался не болѣе недѣли и вернулся въ Харьковъ. Теперь мнѣ уже не сидѣлось въ городѣ: я сталъ дѣлать экскурсіи одна за другою, посѣтилъ Мерево, Жиботинъ, ходилъ по селамъ, говорилъ то съ тѣмъ, то съ другимъ. Иногда меня обдавали, какъ холодной водой, вопросомъ: "чего я тутъ хожу безъ дѣла?" Иногда же принимали довольно ласково. Всего болѣе старался я сближаться съ дивчинами и бабами, чтобы послушать ихъ пѣсенъ и говора, такъ какъ ихъ языкъ чище, хотя это было дѣло нелегкое, потому что онѣ всякій разъ немилосердно ломались, и долго приходилось упрашивать, чтобы онѣ пѣли при мнѣ(1). Въ Харьковѣ я сталъ сходиться съ хохлами-студентами и толковать съ ними о Малороссіи. Малороссія стала моей idée fixe, и это доходило даже до странности; увижу, бывало, университетскаго служителя или другаго какого хохла и ну его распрашивать: "что это слово значитъ, а что это?"
   Тою же осенью 1838 года я написалъ въ одинъ мѣсяцъ Савву Чалаго и издалъ его отдѣльной брошюрой. Это было мое первое печатное произведеніе; я читалъ его Изм. И. Срезневскому, и онъ сдѣлалъ мнѣ нѣсколько дѣльныхъ замѣчаній. Тутъ хохлы, смѣявшіеся прежде надъ моей малороссоманіей, стали хвалить меня за Чалаго, хотя нашли, что языкъ тяжеловатый. Въ Отечественныхъ Запискахъ появилась по этому поводу длинная статья Бѣлинскаго, гдѣ онъ расхвалилъ Чалаго до чрезвычайности, говоря, что въ авторѣ его видна печать истиннаго таланта, но замѣтилъ также, вѣроятно, со словъ какого-нибудь малоросса, что авторъ, судя по языку, не природный малороссіянинъ (2). Противъ этой статьи Бѣлинскаго помѣщена была въ Москвитянинѣ замѣтка Александра Чужбинскаго (3), что "вотъ какъ наши критики не знаютъ своей Россіи... и такую жалкую бездарную попытку не то оперы, не то драмы восхвалили до нёбесъ" {Впослѣдствіи Ал. Чужбинсгій, явившись ко мнѣ, объяснялся по этому поводу, сказавъ, что не понялъ меня и былъ введенъ въ заблужденіе тяжелымъ языкомъ я страннымъ правописаніемъ. Прим. Н. И. К.}. Вслѣдъ за Чалымъ, въ 1839 году я издалъ Украинскія баллады (4).
   Весной 1839 года со мной произошелъ довольно печальный случай, вслѣдствіе котораго моя прирожденная мнительность дошла до чрезвычайныхъ размѣровъ и послужила для меня источникомъ нескончаемыхъ мученій во всю мою жизнь. Однажды я отправился, по обыкновенію, вмѣстѣ съ Срезневскимъ, Метлинскимъ, Рославскимъ и профессоромъ Лукьяновичемъ, пѣшкомъ, верстъ за восемнадцать, въ Хорошевъ монастырь. Тамъ пробыли мы дня три. По возвращеніи, у меня заболѣло горло, что было естественно, такъ какъ мы гуляли и ночью по сырости, пили и пѣли, Я обратился къ медику, и тотъ страшно напугалъ меня, сказавъ, что у меня сифилисъ, и далъ декоктъ; я обратился къ профессору Струве; тотъ сказалъ, что вздоръ, совѣтовалъ бросить декоктъ, а медикъ, лечившій меня, стоялъ на своемъ. Тогда я отправился къ доктору Альберту, и онъ далъ мнѣ пилюли; я пролечился у него съ мѣсяцъ и, когда болѣзнь горла прошла, принесъ ему деньги. Онъ расхохотался и не взялъ денегъ, сказавши, что давалъ мнѣ хлѣбныя пилюли, Я остался недоволенъ, обратился въ новому доктору, а тотъ уже началъ лечить меня Меркуріемъ. Затѣмъ я то бросалъ на время леченіе, то опять начиналъ лечиться, когда фантазія разъигрывалась и мнѣ казалось, что я болѣнъ.
   Среди такихъ постоянныхъ нравственныхъ мученій я началъ готовиться къ магистерскому экзамену, выдержалъ его въ концѣ 1840 года (24 ноября и 4 декабря) и принялся за диссертацію объ уніи. Но тутъ мнѣ опять представилось, что я болѣвъ, и я началъ лечиться, а лѣтомъ 1841 года, съ цѣлью поправленія здоровья, отправился въ Крымъ и объѣхалъ почти весь берегъ. Дорога была готова только до Ялты черезъ Массандру и Ай-даниль. Другія дороги еще не были готовы. Приходилось ѣхать верхомъ и карабкаться по, обрывамъ.
   Изъ Крыма я вернулся въ Харьковъ и опять принялся за свою диссертацію объ уніи. Зимой 1842 года она была подана. Но тутъ мнѣ сказали, что защищать ее нельзя, такъ какъ преосвященный Иннокентій недоволенъ ею въ цензурномъ отношеніи и будто бы написалъ объ этомъ въ Петербургъ {Впослѣдствіи я узналъ отъ Вл. В. Стасова, что нреосв. Иннокентій дѣйствительно балъ въ этомъ неповиненъ, а доносъ балъ написанъ въ Петербургъ однимъ изъ профессоровъ. Прим. Н. И. К.}. Я обратился самъ къ Иннокентію за объясненіемъ. Онъ настойчиво увѣрялъ, что не писалъ ничего въ Петербургъ, но я не вѣрилъ этому (5). Гоненіе на мою диссертацію поднято было вслѣдствіе высказанныхъ въ ней убѣжденій, что распространенію уніи способствовало невѣжество, безнравственность и лѣность православнаго духовенства, и, сверхъ того, подмѣчены были въ нѣкоторыхъ мѣстахъ взгляды скорѣе протестантскіе, чѣмъ православные.
   Диссертацію потребовали въ Петербургъ, а въ маѣ пришелъ приказъ сжечь ее и дозволить мнѣ писать другую диссертацію. Я рѣшился писать другую диссертацію -- о малорусской народной поэзіи и съ этой цѣлью сталъ собирать южнорусскія пѣсни, а въ остальное время читалъ всевозможныя историческія книги, какія попадались подъ руку. Я занималъ тогда должность субъинспектора въ Харьковскомъ университетѣ.
   Зимой 1843 года я вздумалъ было жениться и посватался къ одной бѣдной дѣвушкѣ, бывшей гувернанткой въ одномъ домѣ. Сначала барышня дала слово, но черезъ мѣсяцъ ей понравился другой, и она отказала мнѣ. Вскорѣ я узналъ, что господинъ этотъ оказался совершенною дрянью, надулъ барышню и отретировался. Я вызвалъ на дуэль своего бывшаго соперника, требуя, чтобы онъ женился на обманутой имъ дѣвушкѣ. Господинъ согласился, но далъ знать полиціи. Дуэль не состоялась. Меня призвали къ помощнику попечителя, князю Цертелеву, и тотъ сказалъ мнѣ, что хотя признаетъ благородство моего поступка, но долженъ объявить, что я не могу быть долѣе субъ-инспекторомъ, такъ какъ слухъ о предполагаемой дуэли разошелся по городу, и предложилъ мнѣ мѣсто учителя въ Орлѣ.
   Я отказался, ради своей диссертаціи, жилъ частными уроками и написалъ свою вторую диссертацію: Обь историческомъ значеніи русской народной поэзіи. Въ ней я посвятилъ гораздо болѣе мѣста южнорусской, чѣмъ сѣверорусской народной поэзіи, представилъ народную символику природы, составленную на основаніи пѣсенъ, картину исторіи, какъ она отразилась въ пѣсняхъ, и образъ домашней жизни и нравовъ въ томъ видѣ, въ какомъ самъ народъ рисуетъ себя въ своихъ пѣсняхъ. Эту вторую диссертацію я защищалъ въ январѣ 1844 года. Нѣкоторые изъ профессоровъ не хотѣли признавать ее, такъ какъ самый предметъ диссертаціи казался страннымъ, неученымъ. Проф. филологіи Протопоповъ до конца остался при этомъ мнѣніи и даже Артемовскій-Гулакъ, хорошо знавшій по-малорусски, долго спорилъ и насилу согласился. За меня особенно заступился преподаватель всеобщей исторіи Лунинъ, безспорно одинъ изъ лучшихъ и достойнѣйшихъ русскихъ профессоровъ того времени. Онъ говорилъ, что въ моей диссертаціи проводится настоящій взглядъ на исторію, что для исторіи всего дороже народный голосъ, выраженіе народнаго чувства и мысли. Слова Лунина многимъ показались дикими: "Хороша исторія!-- говорили они.-- Кому нужно знать, какъ чувствуетъ паробокъ или дівка?"
   На этотъ разъ Бѣлинскій уже не такъ милостиво отнесся ко мнѣ. Онъ написалъ, что народныя пѣсни -- такой предметъ, который можетъ занимать людей, которымъ нечѣнъ заняться или которые неспособны заняться чѣмъ-либо другимъ, и съ презрѣніемъ отозвался о диссертаціи, называя ее "потокомъ словъ" (6).
   Послѣ того Лунинъ хлопоталъ о посылкѣ меня за границу для подготовленія на каѳедру новой всеобщей исторіи, но большинство профессоровъ было противъ. Они говорили, что я немного помѣшанъ и съ придурью, хожу по селамъ, сижу въ шинкахъ съ хохлами, на тарабарскомъ языкѣ пишу и, вдобавокъ, вольнодумствую. Посылка за границу не состоялась, и я сильно занялся Богданомъ Хмельницкимъ. Я думалъ было ѣхать въ Петербургъ для занятій въ публичной библіотекѣ, но потомъ рѣшилъ на время остаться въ Малороссіи, изучить хорошенько народъ, побывать въ мѣстахъ, гдѣ дѣйствовалъ Хмельницкій, и собрать преданія, сохранившіяся о немъ и его эпохѣ. Мои средства были тогда очень ограничены, такъ какъ изъ деревни я почти ничего не получалъ, и поэтому я обратился къ князю Цертелеву съ просьбой дать мнѣ какое-нибудь мѣсто въ Малороссіи. Цертелевъ спросилъ меня: не хочу ли я помѣститься въ кіевскомъ округѣ? И съ моего согласія написалъ въ Кіевъ, помощнику, попечителя. Отвѣтъ пришелъ скоро. Попечитель предлагалъ мнѣ мѣсто учителя исторіи въ Ровно. Я отправился туда немедленно.
   Въ Ровно я нанялъ квартиру со столомъ въ одномъ малороссійскомъ семействѣ и тутъ поневолѣ выучился по-малорусски, потому что мои хозяева по-русски и говорить не умѣли, съ гостями же они объяснялись по-польски. Хозяинъ былъ уѣздный казначей, человѣкъ крайне добродушный и гостепріимный; жена его была вродѣ Пульхеріи Ивановны -- олицетворенная доброта. Кормили они меня и всѣхъ приходящихъ до отвалу и поили превосходными наливками и водкой. Была у нихъ взрослая дочь замужемъ за учителемъ и сынъ гимназистъ. Жизнь моя шла крайне однообразно; утромъ я давалъ уроки и приготовлялся къ нимъ, по вечерамъ и въ праздникъ игралъ на билліардѣ съ товарищами-учителями. Ученики гимназіи были большей частью поляки, такъ что на 360 учениковъ было только 35 православныхъ, учителя всѣ малороссы и одинъ только великороссіянннъ. Всѣ они были народъ порядочный, исключая одного учителя математики, Савина, который кривилъ душой и подлаживался къ директору-взяточнику и потомъ даже женился на его дочери.
   Увлеченіе малороссійской народностью не оставляло меня; иногда по вечерамъ я собиралъ къ себѣ бабъ и дивчатъ и заставлялъ ихъ пѣть пѣсни и разсказывать сказки. Разъ какъ-то одинъ жидъ взялся свести меня въ село Басоцъ-Кутъ на вечерницу къ солдаткѣ, но тутъ паробки чуть не избили меня, думая, что я пришелъ волочиться за дивчатами. Я едва спасся бѣгствомъ; зимой, на святкахъ, я отправился по окрестнымъ селамъ, знакомился съ попами, которые принимали меня очень радушно и давали возможность записывать пѣсни и сказки, а весной, нанявши возъ у еврея и пару лошадей, я пустился странствовать по Малороссіи съ учителемъ латыни Малавскимъ и слугой Ѳомой {Хохолъ, взятый иною изъ деревни по окончаніи курса и неразлучный со ивой иного лѣтъ. Прим. Н. И. К.}. Въ Берестечкѣ остановились мы въ жидовской корчмѣ, переночевали, а на другое утро я обратился къ хозяину съ просьбой отыскать старика, который бы намъ показалъ поле, гдѣ было сраженіе. "Вамъ нужно поле?-- спросилъ жидъ.-- "Ну, да, поле; отыщи старика, я заплачу!" -- съ нетерпѣніемъ крикнулъ я на него. Жидъ исчезъ. Между тѣмъ, мы съ Малавскимъ пили чай и съ жаромъ бесѣдовали о Хмельницкомъ. Вдругъ входитъ полицеймейстеръ со шпагой. Это нѣсколько озадачило насъ, такъ какъ было еще очень рано. "Позвольте узнать, откуда?-- обратился къ намъ полицеймейстеръ.-- Вы желаете видѣть поле? Я здѣшній старожилъ и могу вамъ показать его. У меня и экипажъ внизу!" Онъ показалъ намъ поле, окопы, потомъ любезно пригласилъ къ себѣ и, при этомъ, сознался, что шелъ утромъ съ намѣреніемъ арестовать насъ со словъ жида и, придя въ корчму, сталъ подслушивать у дверей; слышитъ, все толкуютъ о Хмельницкомъ: "ну,-- думаетъ,-- ученые; ихъ нечего трогать!" У этого полицеймейстера я съ пріятелемъ прогостилъ дня три; насъ угощали на славу и еще на дорогу снабдили провизіей. Пріѣхавши на слѣдующую станцію, мы велѣли достать эту провизію и очень удивились, увидавъ цѣлую голову сахару и фунтъ чаю. "Чего вы удивляетесь?-- сказалъ намъ жидъ корчмарь.-- Вѣдь, это не купленное: все съ насъ контрабанда; у него въ кладовой немало этого, добра!"
   Тогда же я осматривалъ Вишневцы и знаменитую картинную галлерею, видѣлъ картину того времени -- бракосочетаніе Марины съ Самозванцемъ, залу, гдѣ былъ первый пиръ послѣ заручинъ Мирины. Побывалъ я также въ Кременцѣ, Радзивиловѣ, Почаевѣ, мѣстахъ, ознаменованныхъ историческими событіями, и слышалъ разныя народныя преданія. Изъ Ровно же ѣздилъ въ Острогъ, осматривалъ древній іезуитскій монастырь, за версту отъ города. Въ 1844 году, жившіе здѣсь капуцины послѣ бунта Канарскаго были изгнаны по повелѣнію Императора Николая Павловича, превосходный монастырскій садъ былъ сданъ въ аренду жиду, а къ костелу приставленъ солдатъ. Подъ монастыремъ склепъ и стѣны покрыты могильными плитами. Когда я вошелъ въ склепъ, водившій меня солдатъ спросилъ: "Хотите, ваше благородіе, посмотрѣть, какъ лежатъ мертвые въ гробу? Можно отбить доску". Я указалъ на одну, гдѣ было написано имя пани Сосновской, умершей въ 1643 году. Солдатъ отбилъ доску, досталъ гробъ, открывавшійся, какъ сундукъ. Покойница лежала въ полномъ костюмѣ того времени; можно было даже различить обликъ лица; скелетъ сохранилъ всѣ формы, но это было только одно мгновеніе: онъ весь разсыпался въ темный пепелъ; въ гробѣ осталось только платье изъ толстой шелковой матеріи, хорошо уцѣлѣвшее. Изъ склепа я спустился въ двойное подземелье, гдѣ были грудами навалены кости. Я взялъ оттуда голову іезуита съ плечами и увезъ съ собой {Ѳома подкладывалъ себѣ потомъ этотъ скелетъ подъ свою подушку и передъ сномъ велъ съ нимъ довольно своеобразные разговоры. Прим. Н. И. К.}.
   Въ Ровно я сталъ непріязненно относиться въ полякамъ-помѣщикамъ и къ жидамъ: бесѣдуя постоянно съ народомъ, я имѣлъ много случаевъ убѣдиться, какъ страшно бѣденъ и забитъ народъ на Волыни. По выѣздѣ оттуда, русскіе помѣщики, по сравненію съ польскими, показались мнѣ почти гуманными людьми и самый народъ, по мѣрѣ приближенія къ Великороссіи, казался мнѣ болѣе живымъ и крѣпкимъ..
   Въ 1845 г. я былъ переведенъ изъ Ровно въ 1-ю кіевскую гимназію учителемъ. Въ Кіевѣ я нанялъ сперва квартиру на старомъ городѣ и прожилъ, тамъ съ мѣсяцъ, потомъ сошелся съ Аѳ. Маркевичемъ (впослѣдствіи мужъ Марка Вовчка) и нанялъ съ нимъ квартиру въ четыре комнаты съ садомъ, близъ Крещатика, въ переулкѣ, теперь уже не существующемъ. Маркевичъ завѣдывалъ хозяйствомъ, а слуга его Яковъ,-- замѣчательный тѣмъ, что вѣчно читалъ евангеліе и вѣчно заливался при этомъ слезами,-- готовилъ кушанье {Готовилъ онъ такъ хорошо, что однажды Кулишъ написалъ ему послѣ обѣда грамоту, въ которой обычнымъ языкомъ древнихъ грамотъ восхвалялъ Якова и заявлялъ, что только благоразуміе удержало ѣсть еще его котлеты, а то мы всѣ ѣли бы До того, что животы бы свои положили... Яковъ, читая и эту грамоту, горько рыдалъ. Прим. Н. И. К.}.
   Въ это время жизнь моя шла довольно однообразно. Кромѣ уроковъ въ первой мужской гимназіи, я взялъ еще уроки въ двухъ женскихъ пансіонахъ француза Демельяна {Впослѣдствіи оказалось, что это былъ родной братъ Робеспьера, бѣжавшій изъ Парижа и подъ вымышленнымъ именемъ Демельлва прожившій въ Россіи до самой смерти. Прим. Н. И. К.} и г-жи Залѣсской, женщины лѣтъ шестидесяти, вдовы знаменитаго польскаго поэта Богдана Залѣсскаго. Въ этихъ пансіонахъ я училъ всего одну зиму. У г-жи Залѣсской воспитывалась тогда въ числѣ другихъ Алина Леонтьевна Крагельская, обратившая на себя мое вниманіе, какъ лучшая ученица, въ слѣдующемъ году она сдѣлалась моею невѣстой. Это была дѣвушка меланхолическаго склада, очень способная, изъ тѣхъ натуръ, у которыхъ чувство всегда на первомъ планѣ.
   Въ декабрѣ 1845 года, узнавъ, что меня выбираютъ въ профессора Кіевскаго университета, я рѣшилъ продать свое имѣніе и для этой цѣли отправился въ Воронежъ. Дорогой я остановился гдѣ-то подъ Курскомъ у одного великоросса, который съ какимъ-то особеннымъ презрѣніемъ отзывался о хохлахъ: "Что это за народъ,-- говорилъ онъ,-- ни понятія, ни чувствія, Нехай! Хиба!"
   Продажа имѣнія совершилась быстро, такъ какъ покупщики уже были готовы; оставалось исполнить однѣ только формальности. Горько заплакалъ я, прощаясь съ роднымъ гнѣздомъ, и тотчасъ отправился въ обратный путь черезъ Харьковъ. Морозы стояли тогда очень сильные: я такъ простудилъ горло, что уже не надѣялся добраться живымъ до Кіева, и отдалъ Ѳомѣ всѣ деньги. Мнѣ становилось все хуже. Пріѣхали мы въ Кіевъ на первый день Рождества; подъѣзжаемъ къ квартирѣ -- нетопленная, такъ какъ Маркевича не было въ городѣ. Пришлось отправиться въ гостинницу, гдѣ случайно встрѣтились люди одного изъ моихъ близкихъ знакомыхъ, Н. И. Гулака, который и взялъ меня къ себѣ на квартиру. Докторъ Караваевъ прокололъ мнѣ нарывъ въ горлѣ, и я прожилъ у Гулака двѣ недѣли. Въ это время чаще другихъ навѣщалъ меня Бѣлозерскій.
   Тутъ-то впервые явилась мысль о созданіи общества, которое бы имѣло цѣлью распространеніе идеи славянской взаимности и будущей федераціи славянскихъ народовъ, на основаніи полной свободы и автономіи народностей {Къ нашему обществу пристали Аі. Навроцкій, Пильщиковъ к Маркевичъ (8). Тогда же, въ ознаменованіе начала общества, В. М. Бѣлозерскому пришло въ голову ваквзать кольца съ надписью: Кириллъ и Меѳеодій янв. 1846, почему впослѣдствіи общество наше и окрестили въ III отдѣленіи именами этихъ двухъ славянскихъ просвѣтителей. Прим. Н. И. К.} (7).
   Однимъ изъ основныхъ правилъ общества было вербовать въ члены только людей подготовленныхъ, а идеи распространять, гдѣ можно.
   Въ январѣ 1846 года я началъ читать лекціи по русской исторіи въ Кіевскомъ университетѣ и, по своей увлекающейся натурѣ, не знавшей золотой середины, предался имъ всею душой. Полною жизнью жилось мнѣ въ то время. Идеи основаннаго мною общества поглощали меня до фанатизма. Я распространялъ ихъ, гдѣ могъ: съ каѳедры между студентами, въ частныхъ разговорахъ между профессорами университета и даже въ духовной академіи. Идеи общества быстро пошли въ ходъ. Однимъ изъ наиболѣе дѣятельныхъ распространителей ихъ былъ Пильщиковъ, имѣвшій сильное вліяніе на молодежь какъ своимъ умѣніемъ обращаться съ нею, такъ и своею честною личностью.
   Въ 1846 году пріѣхала матушка, и я поселился съ нею на Ерещатикѣ. Къ этому же времени относится мое знакомство съ Т. Шевченко, которое совершилось необыкновенно быстро. На другой же день мы говорили "другъ другу "ты". Когда я сообщилъ Шевченко о существованіи общества, онъ тотчасъ же изъявилъ готовность пристать къ нему; но отнесся къ его идеямъ съ большимъ задоромъ и крайнею нетерпимостью, что послужило поводомъ ко многимъ спорамъ между мною и Шевченко. Онъ прочелъ мнѣ нѣкоторыя изъ неизданныхъ своихъ произведеній, отъ которыхъ я былъ въ совершенномъ восторгѣ. Особенно сильное впечатлѣніе произвелъ на меня, неизданная антицензурная поэма Шевченко. Я читалъ и перечитывалъ ее всю ночь и былъ въ полномъ упоеніи. Вѣроятно, и это обстоятельство также немало способствовало нашему окончательному дружескому сближенію. Долгіе вечера просиживали мы лѣтомъ на Крещатикѣ въ саду за чаемъ. Нескончаемые велись между нами разговоры и споры. Шевченко выпивалъ стаканъ за стаканомъ со словами: "А всыпьте, будьте ласковы, ще чаю!" Теплая, благодатная малороссійская ночь не разъ заставала насъ такимъ образомъ (9).
   Въ это время большинство моихъ знакомыхъ разъѣхалось изъ Кіева. Всего чаще посѣщалъ меня тогда Гулакъ и одинъ старикъ-полякъ, химикъ, который не разъ развивалъ передо мною и Шевченко какую-то своеобразную теорію электричества и магнетизма, а мы подсмѣивались надъ нимъ. Было этому поляку лѣтъ подъ девяносто. Передъ третьимъ раздѣломъ Пслыпи онъ былъ отправленъ Екатериной II, въ качествѣ агента, въ Турцію волновать турецкихъ славянъ. По убѣжденіямъ онъ былъ панславистъ и республиканецъ, мечталъ о соединеніи славянъ и всеславянской республикѣ.
   На зиму опять съѣхались въ Віевъ всѣ члены общества и постоянно собирались то у того, то у другаго. Въ концѣ года пріѣхалъ въ Кіевъ Савичъ (братъ профессора С.-Петербургскаго университета), собиравшійся въ Парижъ, познакомился со мною и я завербовалъ его въ общество. Онъ такъ увлекся имъ, что измѣнилъ планъ своего путешествія, и, вмѣсто Парижа, рѣшилъ ѣхать въ славянскія земли для распространенія идей общества. 25 декабря 1846 года было роковымъ днемъ для членовъ общества. Собрались мы на квартирѣ Гулака; былъ и Савичъ. Шевченко и я горячились, мечтали о томъ, какъ разрастется общество; Шевченко, по своему обыкновенію, выражался не совсѣмъ цензурно о существующемъ порядкѣ.
   Между тѣмъ, за стѣной сидѣлъ нѣкто Петровъ и записывалъ все, что говорилось; потомъ этотъ Петровъ сблизился съ Гулакомъ, втерся въ его довѣріе и, узнавши окончательно всѣ подробности и планъ общества, написалъ доносъ въ III отдѣленіе {Уже въ шестидесятыхъ годахъ я случайно узналъ, что этотъ Петровъ живетъ въ Малороссіи помѣщикомъ, женился и пользуется общимъ уваженіемъ. Примеч. Н. И. К.}.
   Но бѣда обрушилась на членовъ общества не такъ скоро. Послѣ того мы еще прожили спокойно болѣе трехъ мѣсяцевъ; Савичъ уѣхалъ за границу тогда же въ декабрѣ. Всѣ остальные собирались попрежнему, толковали, дѣйствовали сообразно планамъ общества и разъѣхались уже къ концу поста. Въ Кіевѣ оставались я и Шевченко. Я посватался въ февралѣ къ бывшей своей ученицѣ А. Крагельской; свадьба была назначена въ первое воскресенье послѣ Святой. Я часто бывалъ у своей невѣсты и нанялъ себѣ новую квартиру надъ Днѣпромъ, въ домѣ Мойкина, съ превосходнѣйшимъ видомъ изъ оконъ. Тогда же у меня явилось желаніе купить себѣ имѣніе подъ Кіевомъ, и я сталъ наводить справки. Шевченко, узнавши, что въ Броварахъ продается небольшое имѣніе съ садомъ, сообщилъ мнѣ объ этомъ, и мы отправились вмѣстѣ на лошадяхъ. Кучеромъ былъ у насъ Ѳома. Въ Броварахъ владѣтельницами продающагося имѣнія оказались двѣ старыя дѣвы. Шевченко сильно дурачился съ ними, но, обладая природнымъ тактомъ, умѣлъ соблюсти извѣстную мѣру и очень понравился дѣвамъ. Онѣ угостили насъ наливкой, показывали свой садъ и водили по всѣмъ комнатамъ. Садъ оказался превосходнымъ; домъ былъ не великъ, чисто сельскій и съ зелеными печами. Онѣ просили за имѣніе 14 тысячъ ассигн., а я давалъ только 10, и покупка не состоялась.
   На обратномъ пути ночью Ѳома сбился съ дороги на Днѣпрѣ, ледъ подломился подъ нами, и мы спаслись какимъ-то чудомъ, но промочили себѣ ноги по колѣна. Эта ножная ванна, однако, прошла безслѣдно, потому что, по пріѣздѣ въ Кіевъ, мы согрѣлись обычнымъ русскимъ средствомъ -- бутылкой рому съ чаемъ. Вскорѣ послѣ того Шевченко уѣхалъ въ Черниговскую губернію.
   Пасха въ этомъ году была 23 марта, и послѣ суровой зимы наступила ранняя весна: начали развиваться вербы, березы; показалась трава. День мелькалъ за днемъ; я былъ вполнѣ счастливъ въ ожиданіи сворой свадьбы. Первые дни праздника прошли для меня очень весело. Въ среду на Святой я получилъ записку отъ помощника попечителя, который звалъ меня къ себѣ въ четвергъ. Я пріѣхалъ къ нему въ назначенное время и засталъ тамъ книгопродавца Долживова. Поговоривши нѣсколько минутъ, я собирался уходить, какъ хозяинъ сообщилъ мнѣ, что меня давно желаетъ видѣть губернаторъ Фундуклей. Въ это время я пересматривалъ, по порученію Фундуклея, его Описаніе города Кіева и, занявшись предстоящей свадьбой, не успѣлъ кончить къ назначенному сроку. Думая, что меня за этимъ зоветъ губернаторъ {Потомъ оказалось, что Фундуклей хотѣлъ предупредить меня о предстоящемъ арестѣ. Прим. Н. И. К.}, рѣшилъ поѣхать къ нему, когда кончу работу, и тотчасъ же отправился къ своей невѣстѣ, у которой пробылъ до ночи. На другой день, въ пятницу, часа въ четыре, приходитъ ко мнѣ человѣкъ отъ Залѣсской (содержательницы пансіона, гдѣ я училъ) съ приглашеніемъ пріѣхать къ ней. Я отвѣтилъ, что "пріѣду завтра". Черезъ нѣсколько минутъ опять приходитъ человѣкъ отъ Залѣсской и говоритъ, что она проситъ меня пріѣхать не завтра, а сегодня, и не велѣла отставать, пока я не пообѣщаю пріѣхать къ ней немедленно. Желая отдѣлаться, я отвѣчалъ, что "тотчасъ пріѣду", а самъ, между тѣмъ, отправился къ одному профессору, просидѣлъ тамъ очень долго и поѣхалъ къ Залѣсской уже въ сумерки. Я не засталъ ее дома, но она велѣла сказать, чтобы я подождалъ, такъ какъ она скоро вернется; я не захотѣлъ ждать и уѣхалъ {Залѣсская также хотѣла предупредить меня. Прим. Н. И. К.}. Домой я вернулся часовъ въ одиннадцать и, чувствуя усталость, сталъ раздѣваться, чтобы лечь спать. Вдругъ слышу звонокъ, затѣмъ стукъ въ дверь. Передо мной стоялъ помощникъ попечителя, заправлявшій всѣми дѣлами, такъ какъ самъ попечитель, Траскинъ, олицетвореніе русскаго bon vivant, никакими дѣлами не занимался.
   -- "На васъ доносъ; я пришелъ васъ предупредить",-- сказалъ онъ.-- "Какой доносъ"?-- "Все, что есть у васъ, истребите поскорѣе". Я сталъ думать и вспомнилъ, что у меня въ карманѣ полуизорванная рукопись о славянскомъ единеніи, написанная моей рукой, и хотѣлъ сжечь ее. Онъ вырвалъ рукопись изъ моихъ рукъ со словами: "Не бойтесь, отдайте мнѣ!" и, взявши ее, ушелъ. Немного спустя, въ мою квартиру явились: губернаторъ Фундуклей, попечитель учебнаго округа Траскинъ, жандармскій генералъ-майоръ Бѣлоусовъ, полицеймейстеръ Галядкинъ и тотчасъ же потребовали отъ меня ключей. Я подалъ. Они отправились въ мой кабинетъ и стали отбирать бумаги. При этомъ Траскинъ всплеснулъ руками и сказалъ: "Diable! il faut dix aimées pour déchiffrer ces brouillons là!" На столѣ лежалъ номеръ старой газеты, въ которомъ былъ напечатанъ судъ надъ декабристами. Бѣлоусовъ взглянулъ на нее и замѣтилъ: "Сейчасъ видно, чѣмъ занимается". Затѣмъ всѣ бумаги были взяты и связаны.
   Я вышелъ и надѣлъ форменный фракъ. Въ дверяхъ мнѣ встрѣтилась матушка. "Пропалъ!" -- шепнулъ я ей и вернулся къ своимъ непрошеннымъ гостямъ. Полицеймейстеръ Галядкинъ повезъ меня къ губернатору Фундуклею. Вводятъ меня -- передо мной цѣлая амфилада комнатъ; на встрѣчу выходитъ Фундуклей, опередившій насъ, и проситъ меня въ свой кабинетъ. Онъ предложилъ мнѣ сигару, ушелъ и заперъ за собой дверь. Долго расхаживалъ я одинъ по кабинету и курилъ. Наконецъ, дверь отворилась и послышался голосъ: "Пожалуйте, пріѣхалъ г-нъ Пенхержевскій!" (комендантъ крѣпости).-- "Ну,-- подумалъ я про себя,-- пропалъ!"
   Меня ввели въ комнату, въ которой сидѣли: Писаревъ (правитель канцеляріи генералъ-губернатора Бибикова), Бѣлоусовъ и Траскинъ. Писаревъ началъ допросъ: "Знаете Гулака?" -- "Знаю!" -- "Въ какихъ вы отношеніяхъ съ нимъ?" -- "Въ хорошихъ!" -- "Онъ на васъ доносъ подалъ, представилъ въ III отдѣленіе рукопись, полученную отъ васъ".
   Мнѣ показали копію съ рукописи, причемъ Писаревъ вкратцѣ изложилъ ея содержаніе и прибавилѣ: "Гулакъ говоритъ, что получилъ ее отъ васъ. Можете ли вы дать слово, что не знаете этой рукописи?" -- "Могу!" -- "Честное слово?" -- "Да!"
   На этотъ разъ мнѣ показали подлинную рукопись. Улика была несомнѣнная. Я поблѣднѣлъ и молча опустился на стулъ. "Вы знаете студента Пасяду?" -- спросилъ опять Писаревъ. Я пробормоталъ: "нѣтъ!" Допросъ кончился.
   Комендантъ объявилъ, что не можетъ помѣстить меня въ крѣпости до возвращенія генералъ-губернатора, который въ это время былъ въ Петербургѣ.
   Меня повезли въ Подольскую часть и посадили въ грязной комнатѣ, съ двумя солдатами, отъ которыхъ несло какимъ-то отвратительнымъ запахомъ. Я хотѣлъ было прилечь, но по койкѣ ползали самыя непозволительныя насѣкомыя, и поэтому отворилъ окно и просидѣлъ такъ до утра. Прошла суббота. Я цѣлый день не могъ ничего ѣсть; все казалось мнѣ такимъ грязнымъ, да, къ тому же, непріятность положенія, вѣроятно, также отбивала аппетитъ.
   Частный приставъ (я забылъ его фамилію; помню только, что это былъ тулякъ и человѣкъ безъ всякаго образованія) сжалился надо мною и самъ принесъ мнѣ чистую постель и бѣлье. Я улегся и проспалъ безъ просыпа всю ночь.
   Утромъ опять пришелъ приставъ, покрылъ столъ чистой скатертью, принесъ чаю съ сухарями и сливками, угостилъ меня и ласково говорилъ со мною. Въ 12 часовъ пріѣхалъ полицеймейстеръ Галядкинъ весь въ орденахъ: "Какова вамъ показалась ночь, г-нъ профессоръ?-- сказалъ онъ мнѣ.-- Сегодня долженъ былъ быть день вашей свадьбы! Вѣроятно, вамъ не такъ пріятно, какъ было бы съ молодой женой!" -- повертѣлся и уѣхалъ.
   Вечеромъ явился на тройкѣ квартальный старо-кіевской части Лобачевскій съ жандармомъ и объявилъ, что они пріѣхали за мной. Я попросилъ дозволенія заѣхать домой за бѣльемъ. Они согласились. Дома я засталъ мать и невѣсту въ слезахъ и простился съ ними: каково было это прощанье, всякій можетъ себѣ представить!... Меня повезли въ Петербургъ. На дорогѣ въ Бровкахъ повстрѣчались кіевскіе студенты -- Андрущенко и Андрусскій; я далъ имъ денегъ и просилъ предупредить Шевченко и Маркевича. На слѣдующей станціи мы застали Галагана, тогда еще молодаго человѣка, и Ригельнана. Они очень удивились и встревожились, увидѣвши меня съ жандармами. Мнѣ не удалось говорить съ ними.
   Одинъ изъ везшихъ меня жандармовъ былъ простой солдатъ, хохолъ, который то и дѣло всячески ругалъ "москалей", когда мы въѣхали въ великороссійскія губерніи; другой жандармъ былъ офицеръ, полякъ. Гдѣ-то въ Бѣлоруссіи онъ обратился въ станціонному смотрителю съ такими словами: "А вотъ мы опять путешествуемъ!" -- "Ну, избави Богъ отъ такихъ путешествій!-- отвѣчалъ смотритель.-- Сегодня, передъ вами, шестерыхъ провезли въ кандалахъ изъ-за границы!"
   Ѣхали мы такъ скоро, что въ одномъ мѣстѣ загнали лошадь на смерть, а въ III отдѣленіи жандармы еще получили выговоръ за медленность.
   Прибыли мы въ Петербургъ въ 10 часовъ утра. Мучительная тоска овладѣла мною, когда меня везли вдоль Фонтанки въ саняхъ, по страшной распутицѣ. Въ III отдѣленіи выскочилъ на встрѣчу чиновникъ и тотчасъ провелъ меня къ Дубельту. Дубельтъ сказалъ: "Государь очень жалѣетъ, что вы попались въ такой несчастной исторіи, тѣмъ болѣе, что объ васъ мы наводили справки и получили отъ начальства самые лучшіе отзывы. Очень жаль, мой добрый другъ, если потеряете свою карьеру; но мы надѣемся, что искренностью и раскаяніемъ вы смягчите свою судьбу". Я молчалъ. Меня отвели въ комнату на корридорѣ; явился прикомандированный въ III отдѣленію офицеръ Шландеръ, раздѣлъ меня, нарядилъ въ бѣлый шлафрокъ, а платье унесъ съ собой. Черезъ часъ мнѣ принесли платье и велѣли одѣться, чтобы идти къ Орлову. Онъ представлялъ собой типъ придворнаго екатерининскихъ временъ.
   Орловъ подалъ мнѣ руку и сказалъ: "Очень радъ познакомиться съ вами, г-нъ профессоръ! Мы имѣемъ объ васъ отличные отзывы, но, къ сожалѣнію, у васъ нашли вещь очень преступную; намъ сообщено содержаніе: вы толкуете о соединеніи славянскихъ народовъ противъ деспотизма! Вѣдь, за это эшафотъ! Это не вы!... Вы должны выдать намъ мерзавцевъ для примѣрнаго наказанія!"
   Я молчалъ. Меня отвели назадъ. Дня черезъ два меня позвали къ допросу.
   -- Скажите намъ,-- спросили меня,-- слыхали ли вы, и вообще что знаете вы объ обществѣ Кирилла и Меѳеодія? Зачѣмъ у васъ было кольцо съ ихъ именами и служило ли оно символомъ? Зачѣмъ печать съ надписью: "Разумѣйте истину и истина освободитъ васъ"?
   Я отвѣчалъ, что "не знаю о существованіи общества Кирилла и Меѳеодія, что ихъ имена вырѣзаны на кольцѣ изъ уваженія къ нимъ, какъ къ просвѣтителямъ славянъ, а надпись на печати взята изъ евангелія Іоанна и имѣетъ общечеловѣческій смыслъ".
   -- Не можете ли вы изложить письменно, что знаете о скрытыхъ цѣляхъ этого общества и вообще что знаете о славянствѣ?
   Меня отвели назадъ и я написалъ цѣлую диссертацію о славянахъ, цитировалъ Шафарика и другихъ славянскихъ ученыхъ. Диссертацію эту отнесли къ Дубельту, и онъ вскорѣ позвалъ меня къ себѣ.
   -- Зачѣмъ вы написали это?-- спросилъ Дубельтъ.-- Это годится для ученыхъ, а не для насъ. Это, мой добрый другъ, все поэзія, а васъ надобно отправить въ крѣпость на всю жизнь.
   Послѣ того меня каждый день водили къ допросу. Любопытныя бывали у меня бесѣды съ Дубельтомъ, сильно напоминавшимъ собой старую лисицу. Это былъ человѣкъ очень умный; онъ ловко цитировалъ, въ подтвержденіе своихъ словъ, мѣста изъ священнаго писанія, въ которомъ былъ, повидимому, очень свѣдущъ, и искусно ловилъ на словахъ (10). Меня допекали на допросахъ тѣмъ, что "какимъ образомъ я говорю, что не знаю чья рукопись, когда помарки сдѣланы моей рукой". Наконецъ, мнѣ надоѣли постоянныя повторенія одного и того же, и я объявилъ себя составителемъ рукописи. Тогда ко мнѣ въ комнату пришелъ Поповъ, чиновникъ III отдѣленія, о которомъ всѣ тогда содержавшіеся отзывались потомъ какъ о человѣкѣ добромъ и порядочномъ. Онъ упрекалъ меня, зачѣмъ я сознался: "Если вы будете стоять на своемъ,-- сказалъ онъ,-- васъ сошлютъ въ каторгу. Вамъ придется плохо, если Государь узнаетъ, что вы составитель рукописи: покажите то же, что и Бѣлозерскій. Смотрите, что онъ написалъ!"
   Бѣлозерскій написалъ, что "онъ, Костомаровъ и Гулакъ {Гулакъ былъ арестованъ въ Петербургѣ и у него найденъ протоколъ общества, написанный его рукой. По захваченнымъ у него бумагамъ и письмамъ арестованы были Кулишъ и Бѣлозерскій (въ Варшавѣ, такъ какъ они собирались за границу) и А. А. Навроцкій. Прим. Н. И. К.} толковали, что было бы хорошо составить ученое общество съ цѣлью распространенія православія между славянами и соединенія ихъ подъ властью русской монархіи и что онъ, Бѣлозерскій, перевелъ попавшуюся ему рукопись, сочиненную какимъ-то славяниномъ, и вотъ они собирались и разсуждали".
   -- Видите ли, умно написано!-- продолжалъ Поповъ.-- Скажите то же, что и онъ; вѣдь, и такъ по головкѣ не погладятъ.
   Я подумалъ и написалъ другими словами почти то же, что и Бѣлозерскій.
   Черезъ нѣсколько времени приходитъ ко мнѣ Поповъ и говорить: "Бѣда въ томъ, что не можемъ сладить съ Гулакомъ: не хочетъ показывать за одно съ вами, какъ ни уговаривалъ. Вѣдь, пропадетъ. Очная ставка будетъ".
   15 мая всѣхъ насъ привели въ зало. Былъ тамъ и Шевченко, веселый, какъ ни въ чемъ не бывало {Шевченко попался за свой Сонъ, который билъ кѣмъ-то переведенъ. Его схватили на дорогѣ. Шевченко разсказывалъ потомъ свой арестъ: "Ѣду подъ вечеръ, думаю, опоздаю на свадьбу Костомарова: вѣдь, я далъ ему слово бытъ его таперомъ; проѣду къ нему прямо. Взялъ побрился, одѣлъ бѣлый галстухъ и фракъ и сошелъ на паромъ черезъ Днѣпръ. Тутъ меня цапъ, и прямо къ Фундуклею. Тотъ засмѣялся, когда меня увидѣлъ: "Что это, Тарасъ Григорьевичъ, въ дорогѣ, въ бѣломъ галстухѣ и фракѣ!" -- "Я бояриномъ на свадьбѣ у Костомарова",-- отвѣчаю.-- "Ну, куда жениха, туда и бояръ повезутъ",-- пошутилъ Фуидухлей.-- "Добре весилле, подумалъ я". Прим. Н. И. К.}. Какой-то жандармскій офицеръ сказалъ ему въ шутку: "Вотъ запоетъ теперь ваша муза, Тарасъ Григорьевичъ!" -- "Да якій чортъ мене сюда занісъ, якъ не ея проклятая муза!" -- отвѣчалъ ему Шевченко. У меня была очная ставка съ Гулакомъ. Дубельтъ обратился къ послѣднему и сказалъ: "Г-нъ Костомаровъ говоритъ, что вы вмѣстѣ съ нимъ и Бѣлозерскимъ хотѣли составить общество, но вовсе не съ преступными цѣлями?" -- "Позвольте мнѣ остаться при прежнемъ показаніи",-- отвѣтилъ Гулакъ {Гулакъ былъ засаженъ на 3 1/2 года въ Шлиссельбургскую крѣпость, а потомъ сославъ. Прим. Н. И. К.}. Орловъ топнулъ ногой и сказалъ: "Вотъ корень зла!" Затѣмъ у меня была очная ставка съ Андрусскимъ (какъ онъ попалъ въ III отдѣленіе -- не знаю). Онъ плелъ невообразимый вздоръ; я посмотрѣлъ на него и сказалъ, что "тутъ нѣтъ ни слова правды". Андрусскій заплакалъ и сознался, что вралъ. Черезъ нѣсколько минутъ ввели Петрова. Онъ доносилъ, будто бы я, Гулакъ, Савичъ и Шевченко говорили дерзкія слова противъ Государя, затѣвали народный бунтъ и т. п. Я объявилъ наотрѣзъ, что все это вздоръ и ложь.
   Послѣ этого допросовъ больше уже не было.
   30 мая, мы, заключенные, видѣли изъ оконъ, какъ вывели на дворъ Шевченко въ солдатской шинели. Онъ улыбался, прощаясь съ друзьями. Я заплакалъ, глядя на него, а онъ не переставалъ улыбаться, снялъ шляпу, садясь въ телѣгу, а лицо было такое же спокойное, твердое.
   О немъ выразился Дубельтъ: "Какое могло быть хорошее общество, въ которомъ былъ Шевченко!"
   Вслѣдъ затѣмъ меня позвали къ Дубельту. "Я долженъ объявить вамъ, мой добрый другъ,-- сказалъ онъ,-- что Государь читалъ приговоръ и приказалъ заключить васъ въ крѣпость на одинъ годъ, а затѣмъ сослать въ отдаленныя губерніи съ устраненіемъ отъ каѳедры и воспрещеніемъ служить по ученой части" (11).
   Въ тотъ же день, 30 мая, меня повезли въ крѣпость и засадили въ Алексѣевскій равелинъ. Съ невѣстой своей я увидѣлся случайно, и она вскорѣ уѣхала изъ Петербурга. Оказалось, что ея покойный отецъ былъ старый сослуживецъ тогдашняго Боненданта петербургской крѣпости Скобелева, и это послужило до извѣстной степени къ облегченію моего положенія. Сперва мнѣ ничего не давали, кромѣ хлѣба; щей и воды, а потомъ дозволили чай, сигары и книги, которыя доставляла мать, посѣщавшая меня цѣлый годъ по разу въ недѣлю, въ опредѣленные часы. Я съ жадностью набросился на книги, большей частью запрещенныя, какихъ была тогда бездна, какъ, напримѣръ, Луи Планъ, Минье и друг. Съ ноября до марта я увлекся греческимъ языкомъ, сталъ изучать его и дошелъ до того, что могъ читать съ лексикономъ греческія книги. Въ мартѣ 1848 года меня совершенно поглотили газеты...
   Наконецъ, сильно напряженные нервы не выдержали, я заболѣлъ, мнѣ стали казаться видѣнія. По предписанію доктора, я долженъ былъ бросить греческій языкъ и приняться за болѣе легкое чтеніе; меня начали ежедневно выпускать въ садъ. Однажды въ мартѣ вздумалось мнѣ освѣжиться холодной ванной. Я раздѣлся, всталъ подъ жолобъ и окачивался. Солдаты испугались и бросились къ смотрителю; тотъ оказался поклонникомъ гидропатіи, пришелъ и объявилъ, что я отлично дѣлаю, и самъ сталъ растирать меня. Послѣ этого я началъ лечиться холодной водой и, дѣйствительно, скоро поправился, чему, вѣроятно, помогало и долгое, ежедневное сидѣнье въ саду. Я заказалъ матушкѣ принести мнѣ "Histoire des animaux" Бланшара, сталъ читать и, руководствуясь ею, ловилъ насѣкомыхъ и наблюдалъ ихъ нравы, что чрезвычайно занимало меня.
   Такъ прошла весна.
   30 мая, утромъ, явился ко мнѣ смотритель, отвезъ меня въ III отдѣленіе и сдалъ, какъ говорится, на руки. Поповъ принялъ меня и отвелъ въ хорошо убранную комнату съ окнами на улицу и сказалъ, что я могу требовать, что мнѣ угодно. Вслѣдъ затѣмъ вошелъ Дубельтъ со словами: "Здравствуйте, мой добрый другъ, какъ поживали?" Онъ сообщилъ, что меня продержатъ въ Ш отдѣленіи двѣ недѣли и повторилъ то же, что и Поповъ, что я могу требовать себѣ все, что вздумается, прибавивъ, "чтобы я не жалѣлъ ихъ денегъ".
   Я такъ и сдѣлалъ, потребовалъ себѣ обѣдъ отъ Донона, самаго стараго рейнвейна, ящикъ отличныхъ гаванскихъ сигаръ и т. п., и такъ каждый день. Всѣ мои фантазіи тотчасъ же исполнялись; за мной ухаживали, позволили ежедневно видѣться съ матерью, и даже однажды, когда мнѣ вздумалось купить зрительную трубу, Дубельтъ позволилъ мнѣ самому съѣздить за ней съ жандармомъ.
   Меня назначили было сослать въ Вятку, но Императоръ Николай Павловичъ приказалъ спросить меня: "Не хочу ли я куда-нибудь потеплѣе?" Я попросился въ Крымъ, но Орловъ объявилъ мнѣ, что Государь сказалъ: "Тамъ слишкомъ много поэзіи!" и приказалъ выбрать мнѣ мѣстомъ ссылки одинъ изъ четырехъ городовъ: Саратовъ, Оренбургъ, Пензу или Астрахань.
   Я выбралъ Саратовъ.
   По прошествіи двухъ недѣль, меня отправили въ ссылку, въ сопровожденіи жандармскаго офицера, фонъ-Адьпена, веселаго малаго, охотника выпить. Я попросилъ у него позволенія осмотрѣть Новгородъ, и желаніе это было исполнено. По дорогѣ, гдѣ бы мы ни ѣхали, вездѣ была сильнѣйшая холера. Подъ Тверью ямщикъ нашъ умеръ почти внезапно, въ Москвѣ мы встрѣчали цѣлые обозы гробовъ.
   Въ Пензѣ намъ пришлось остановиться, такъ какъ я сильно заболѣлъ; но болѣзнь была захвачена во-время; меня вылечили, а черезъ три дня мы опять пустились въ путь. Между Пензой и Саратовомъ намъ пришлось быть свидѣтелями раздирающей сцены. Сидимъ мы на станціи, вдругъ слышимъ отчаянный крикъ: поймали бѣглаго старика-солдата московскаго полка, участвовавшаго въ бунтѣ 1825 года и оставленнаго на службѣ до смерти безъ выслуги. Въ словахъ его были горечь и злоба. Это было не то причитанье, не то вопль: "Молодымъ попался я, а тамъ служи, служи, служи, и конца нѣтъ... Вотъ погонятъ меня сквозь строй! Хоть бы забили, одинъ конецъ! Боюсь, еще выдержатъ, пожалуй, мои старыя кости".

(Окончаніе слѣдуетъ.)

   

ПРИМѢЧАНІЯ.

   (1) Въ No 93 Голоса 1874 года помѣщено письмо Н. И. Костомарова, написанное имъ по поводу нѣкоторыхъ невѣрныхъ фактовъ, приведенныхъ въ календарѣ г. Гатцука 1874 г. относительно сего жизни и дѣятельности". Въ этомъ письмѣ Н. И. называетъ губерніи, въ которыхъ въ тѣ годы онъ собиралъ народныя пѣсни, а именно Воронежскую, Харьковскую и Волынскую (въ послѣдней въ теченіе одного года).
   (2) Савва Чалый, драматическія сцены на южнорусскомъ языкѣ. Соч. Іереміи Галки. Харьковъ, унив. тип. 1838 (1839) г. См. отзывъ Бѣлинскаго въ Отеч. Зап. 1839 г., кн. II, стр. 138, гдѣ онъ называетъ Чалаго явленіемъ въ высшей степени замѣчательнымъ и оригинальнымъ. Въ слѣдующей, III кн. Отеч. Зап., стр. 43--63, Бѣлинскій посвятилъ критическому разбору Чалаго двадцать страницъ убористой печати, "стараясь, по его словамъ, выставить то, что ему показалось заслуживающимъ особеннаго вниманія". "Впрочемъ,-- говоритъ онъ,-- выборъ былъ труденъ, потому что каждая сцена имѣетъ свой интересъ, каждая сцена увлекаетъ то своей естественностью, то энергіей, то теплотой чувства". Затѣмъ Бѣлянскій добавляетъ, что умалчиваетъ о недостаткахъ сочиненія Іереміи Галки, такъ какъ, главнымъ образомъ, имѣетъ въ виду познакомить съ нимъ читателя, и, выражая благодарность автору за его "пріятный подарокъ, утѣшительный во всѣхъ отношеніяхъ", высказываетъ желаніе, чтобы "драматическія сцены" были передѣланы въ полную драму и поставлены на русскую сцену. Въ заключеніе критикъ дѣлаетъ замѣчаніе, что Савва Чалый какъ будто написанъ "человѣкомъ, хорошо изучившимъ малороссійское нарѣчіе, но не природнымъ малороссомъ", и въ подтвержденіе своихъ словъ приводитъ примѣры.
   (3) См. Москвитянинъ 1841 г., кн. V, отд. "Критики", стр. 446, гдѣ Ал. Чужбинскій, разбирая сборникъ Ластовка (изд. Гребенкой на малороссійскомъ языкѣ въ 1841 г.), говоритъ, между прочимъ: "Не пишите по-малороссійски! Какъ это смѣшно!-- только и читаешь въ журналахъ... Или опять странность: въ одномъ изъ журналовъ нашихъ (Отеч. Зап. 1839 г., кн. III), въ которомъ о повѣстяхъ Основьяненка сказано: ну просто мужицкія повѣсти!-- превознесли до небесъ, расхвалили до nec plus ultra бездарное произведеніе, жалкую попытку на оперу или драму Савва Чалый, гдѣ нѣтъ капли живаго поэтическаго чувства, нѣтъ истины, гдѣ ложно представленъ бытъ Малороссіи... Зачѣмъ хе это? Для чего? Коли кто не понимаетъ малороссійскаго языка, зачѣмъ же изъ прихоти, для шутки, уничтожать генія и прославлять бездарность ниже веякоі посредственности?"
   (4) Украинскія баллады Іереміи Галки. Харьковъ, унив. печатня, 1839 г. См. отзывъ Бѣлинскаго въ Отеч. Зап. 1839 г., кн. II, стр. 138. "Только что мы успѣли прочесть и перечесть Савву,-- пишетъ Бѣлинскій,-- какъ тотъ же авторъ, г. Іеремія Галка, является съ новымъ сочиненіемъ своимъ, только въ другомъ родѣ; названіе его: Украинскія баллады. Эту книгу прочли мы съ удовольствіемъ, хотя не съ такимъ, какъ первую" и пр.-- Перечень дальнѣйшихъ произведеній Н. И. Костомарова на малорос. языкѣ, изданныхъ имъ около этого времени, подъ псевдонимомъ Іереміи Галки, помѣщенъ въ Біографическомъ словаргъ университета св. Владиміра (Кіевъ, 1884 г.), стр. 285, а также въ Исторіи славянскихъ литературъ А. Н. Пыпина и В. Д. Спасовича, т. I. Спб., 1879 г., стр. 370, и въ Очеркахъ исторіи украинской литературы XIX столѣтія Н. И. Петрова. Кіевъ, 1884 г., стр. 236.
   (5) Н. И. Костомаровъ, повидимому, вернулся впослѣдствіи къ своему прежнему мнѣнію; по крайней мѣрѣ, въ своей автобіографической запискѣ, помѣщенной въ Библіографическомъ словарѣ профессоровъ и преподавателей университета св. Владиміра, издан. въ Кіевѣ въ 1884 г., стр. 284, онъ говоритъ, что его диссертація "передъ самой защитой возбудила протестъ со стороны преосв. Иннокентія (Борисова), была пріостановлена и отправлена на разсмотрѣніе министру народнаго просвѣщенія" и пр. Между тѣмъ, М. И. Сухомлиновъ въ своей статьѣ: Уничтоженіе диссертаціи Н. И. Костомарова (Древн. и Нов. Рос. 1877 г., т. I) самымъ положительнымъ образомъ отвергаетъ участіе знаменитаго проповѣдника въ уничтоженіи первой диссертаціи Н. И. Костомарова (стр. 52). "Диссертація,-- говоритъ онъ,-- уничтожена не по настоянію Иннокентія. Починъ въ этомъ дѣлѣ принадлежитъ помощнику попечителя харьковскаго округа Н. А. Цертелеву, а окончательная развязка -- главѣ министерства народнаго просвѣщенія. Видную роль игралъ здѣсь и профессоръ русской исторіи въ Петербургскомъ университетѣ Н. Г. Устряловъ. Его отзывъ, какъ отзывъ спеціалиста, имѣлъ большое значеніе въ глазахъ ученаго министра С. С. Уварова, дорожившаго убѣжденіями и указаніями людей науки и пр. Затѣмъ М. И. Сухомлиновъ въ подтвержденіе своихъ словъ приводитъ отношеніе кн. Цертелева отъ 4 апрѣля 1842 года въ товарищу министра народнаго просвѣщенія (князю П. А. Ширинскому-Шахматову), посланное при экземплярѣ диссертаціи Костомарова, равно и письмо Устрялова въ кн. Ширинскому-Шахматову, въ которомъ Устряловъ высказываетъ свой взглядъ на диссертацію Костомарова, разсмотрѣнную имъ по порученію министра народнаго просвѣщенія" (стр. 53).
   (6) Объ историческомъ значеніи русской народной поэзіи Н. Костомарова. Писано для полученія степени магистра ист. наукъ. Харьковъ, 1843 г. См. отзывъ Бѣлинскаго въ собр. его соч., т. IX, изд. 1875 г., стр. 115--116, а также Отеч. Зап. 1844 г., т. XX XIII, стр. 11. "Въ наше время,-- писалъ Бѣлинскій,-- если сочинитель не хочетъ или не умѣетъ говорить о чемъ-либо дѣльномъ, русская народная поэзія всегда представляетъ ему прекрасное средство выпутаться изъ бѣды. Что можно было сказать объ этомъ предметѣ, уже было сказано. Но г-на Костомарова это не остановило и онъ издалъ о народной русской поэзіи цѣлую книгу словъ, изъ которыхъ трудно было бы выжать какое-нибудь содержаніе. Это собственно фразы не о русской, а о малороссійской народной поэзіи; о русской тутъ упоминается мимоходомъ. Изъ потока словъ, разлитаго на 214 страницахъ, сочинитель силится доказать только три тезиса" и пр.
   (7) Ср. статью Н. И. Костомарова: П. Кулишъ и его послѣдняя литературная дѣятельность въ Кіевской Старинѣ 1883 г., февраль, стр. 226--227.
   (8) Въ краткой біографіи А. А. Навроцкаго, помѣщенной въ Очеркахъ исторіи украинской литературы XIX столѣтія Н. И. Петрова (Кіевъ, 1884 г.), за стр. 258, кромѣ приведенныхъ здѣсь лицъ, названы кіевскіе студенты Пасяда и Андрусскій. О первомъ упоминается ниже при допросѣ, сдѣланномъ Н. И. Костомарову [въ Кіевѣ, а о второмъ по поводу очной [ставки съ нимъ Н. И. въ III отдѣленіи.
   (9) См. статью: Поэтъ Тарасъ Григорьевичъ Шевченко: I. Очеркъ его жизни. II. Воспоминанія о немъ 1846--1861 г. Н. И. Костомарова въ Рус. Старинѣ, мартъ, 1880г., стр. 587--610.
   (10) Въ вышеупомянутой статьѣ П. А. Кулишъ и его послѣдняя литературная дѣятельность (Кіевская Старина, февраль, 1883 г., стр. 228) Н. И. Костомаровъ говоритъ, между прочимъ, что въ III отдѣленіи генералъ Дубельтъ, подозрѣвая, что онъ умышленно утаиваетъ вины свои, ругалъ его самыми площадными словами и угрожалъ даже употребить жестокія мѣры съ цѣлью заставятъ его говорить искренно".
   (11) Ibid., стр. 229, а также въ Біограф. словарѣ унив. св. Владиміра. Кіевъ, 1884 г., стр. 286.

Н. Бѣлозерская.

"Русская Мысль", кн. V, 1885

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru