Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна
Жатва духа: Жития Святых

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Другие редакции и варианты.
    Иоанникий.

   Мать Мария (Скобцова; Кузьмина-Караваева, Е.Ю.)
   Россия и эмиграция: Жития святых; Религиозно-философские очерки; Ранняя публицистика; Письма и записные книжки
   Москва: Русский путь; Париж: YMCA-Press, 2019.
   

ЖАТВА ДУХА: ЖИТИЯ СВЯТЫХ

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ

   

ИОАННИКИЙ

(рассказ)

   И в раннем детстве бывали соблазны. Только Господь, по великой милости своей, научил, что соблазны не всегда открыто себя выявляют. Самые страшные -- это те, о которых сразу и не узнаешь, что прикрывают они грех.
   Ночные огни большого города, веселые корабельщики, только что спустившиеся на землю с высокой палубы корабля, ярко накрашенные женские губы и зазывающая музыка притонов, -- от этого можно уйти, потому что даже неострый глаз человеческий видит печать диавола на лицах людских в веселую ночь. Иоанникий знает, что ему легко опустить глаза и пройти мимо.
   Есть другие соблазны, когда плоть земная кажется плотью божественной, когда о грехе не трубят музыканты, когда земля будто воистину славит Бога.
   Такие соблазны бывали в детстве. Иоанникий рос в глуши далеко от города. Пологие холмы, покрытые зреющей пшеницей, и выжженные солнцем пастбища были насыщены тишиной. Мать хлопотала по хозяйству, шила, стирала, на рассвете доила серых овец. Иоанникий с помощью большого мохнатого пса выгонял их со двора, медленно шел по росистой дороге с примятой пылью. Овцы то рассыпались, то сбивались в груду, теснили друг друга так, что еле могли продвигаться вперед. На пастбище Иоанникий останавливался; пес ложился у его ног, но потом поминутно вскакивал, бежал к краю стада, отбившегося в сторону, и громко лаял. Солнце в это время начинало уже печь; роса высыхала незаметно, выпитая солнечными лучами. Иоанникий ложился на землю, клал руки под голову и смотрел в синюю, небесную бездонность. Так долго смотрел он, что синева начинала темнеть, будто воздух сгущался, становился тяжелее и низким пологом свисал с небесного купола. Потом Иоанникий закрывал глаза. Ему казалось, что огненные узоры пляшут, свиваются и рассыпаются под веками; алое становилось зеленым; потом желтые искры появлялись и росли, становились золотыми колесами.
   Бездумно принимал Иоанникий вольную ворожбу солнца; с миром, с плотью земной, чувствовал себя единым; овечьи крутые головы с отвисшими мягкими губами, с круглыми, выпуклыми прозрачными, как вода, глазами, любил и понимал; трепетанье корявого терновника на ветру и звон ленивый цикад, -- все вмещалось в единое у него в сердце, -- это единое была радость земная, проклятая радость плоти земной, корни крепкие диавола, тайный соблазн.
   Вечером, в густой пыли возвращающегося стада, под алым пологом тревожного и призывающего заката, шел Иоанникий, наполняя душу свою бесцельной тоской, и казалось ему, что плоть земная тоске этой ответствует и что опять слит он с миром земным, вместе с ним взыскует и томится, вместе с ним мечется, связанный и обнищавший. Нет воды, которая могла бы утолить эту жажду; нет сна, который мог бы усыпить тревогу; нет пути, приводящего к цели. Проклятый соблазн тоскою плотскою, проклятая игра вечного желания, -- Иоанникий только позже узнал, что на этом пути нет достижения, что и этот путь бесцельных чаяний -- путь врага.
   А в зимние вечера, когда мать варила пищу на ярком огне и в доме было тепло и тихо, Иоанникий любил слушать унылый рог ветра, бьющего в стены, плаксивое выстукивание дождевых капель, треск дров и кипение воды. Он чувствовал себя беспомощным, но защищенным от страшного мира крепкими стенами, жаркою волной нагретого воздуха, материнским уверенным и ясным взглядом. О, Господь, Господь, Ты один защищающий в бурях, Ты был неведом ему тогда. Соблазняющая плоть земная охраняла его от плоти земной.
   Иоанникий вырос. Облик мира стал иным. Восторг и тревога крепко вросли в его душу и, меняя приметы свои, долго все же не открывали истинной своей природы. Божьим деянием, совершенным и справедливым, продолжал казаться Иоанникию земной мир. Любя плоть земли, он и Бога мыслил воплощенным, слитым с плотью.
   Тонкое и отравленное оружие поднял против него враг. Скрыл это оружие, спрятал приметы своей победы, явно не торжествовал над побежденным.
   А Иоанникий в плотской слепоте своей считал, что он победитель. В городе, в вечера, наполненные шепотом и пеньем, он мог сурово оттолкнуть подошедшую к нему веселую женщину, он легко отказывался от вина и уходил в глухие переулки от шумной толпы. И не понимал, что совершает он только легкое, не замечая даже трудностей, стоящих перед его душой. Так, победив эти легкие соблазны, спускался он к морю. Душа расширялась и открывалась как дом без сторожа. Тихое шуршанье черной воды между прибрежными мелкими камнями, широкие звездные узоры над головой, тьму тайны ночной, -- соблазны обожествляемой земной плоти, -- без сопротивления принимал он в свою душу, принимал не как грех и соблазн, а как должное и Богом данное.
   Много людей прошло. Много времени миновало. Если есть, о чем вспомнить, то только о том, как глаза у него открылись, -- не сразу, не в начале пути монашеского, а после долгого подвига, после сурового поста, после отчаянной схватки с врагом, -- и по великой милости Божией, просветившей его слепоту земную.
   А первое время в монастыре, одинокий и не общающийся с братьями, он продолжал открывать душу свою земному восторгу. Синее, сгустившееся небо, как в детстве, желтые холмы пустыни, покрытые чахлыми оливковыми деревьями, и белые стены монастыря Господа Пантократора, -- сурового Господа пустыни и зноя, -- часто тревожили его теми же непонятными призывами, что и в детстве.
   Когда колокол сыпал одинокие, великопостные удары в лиловеющее небо и легкой мглою одевались холмы, с расширенным сердцем шел он в церковь. Взгляд замечал все: как окна постепенно гасли и насыщались чернотой, как алые точки свечей жертвенно пылали, как суровы и тоскующе призывны были лики икон, окруженные темными венчиками. Даже в иконах, в ликах Христа и Богоматери, человеческая бесцельная тоска, плотская и тревожащая, находила свое отображение, даже в пении всенощном, в восторге молитвы, человек был только человеком, хрупким сосудом, жертвою диавола.
   Душа человеческая, пронзенная страстью и бессилием, взлетающая высоко и в восторгах своих не защищенная, падающая низко и в тоске своей обнаженная, -- трудно понять все двоемыслие ее, трудно сбросить последние путы диавола и стать перед Господом нищим, обнаженным, иссохшим, не мятущимся.
   Борода у Иоанникия начала белеть уже, а высокий стан сгибаться, когда получил он великое откровение. Душа, как истлевшая одежда, перестала ощущаться. Дух, приобщенный Божеству, лишенный земной тревоги и земного восторга, рожденный волею Господней, -- начал жить.
   Умирающий и воскресающий на рассвете день, солнечное тревожное пламя и неразгаданная тайна ночных светил, серо-желтая пустыня, изогнутые зноем и ветром оливковые кусты, рубища богомольцев и глаза их, наполненные верой, тоской и нетерпеливым ожиданием, -- все отошло. Бескрасочным и бесформенным стал мир. Церковное пенье и алые языки свечей не мешали умной молитве. Будто волею показавшего истинный свет разложилась плоть земная, будто призрачной мглою исчез соблазн, -- и стал мир мертвым, пустым, высохшим, обездушенным. И в этом мире единой мудростью, простою и все разрешающей, все покрывающей, ясной и непререкаемой, был Бог, -- Господь Пантократор. И перед Ним неизмеримою точкою, искрою холодного пламени божественного, дыханием уст Господних, -- был монах Иоанникий.
   Он научился, уйдя в последнюю глубину духа своего, убив все окружения духа, -- душу, плоть, мир, -- сосредоточенно и всею силою воли и разума ощущать: вот есть Бог. Он не молился, а просто знал: вот есть Бог. И в этом знании не было ни восторга, ни тоски, а нечто большее, другое, все покрывающее, -- есть Бог, -- значит, остальное такое малое, что будто и нет его. У Иоанникия нет ни греха, ни подвига, потому что он ничего не желает и ни с чем не борется, -- и разве можно желать чего-либо и с чем-либо бороться, -- когда есть Бог.
   И в трезвлении духовном, в простой единой полноте общения с тайной этой, пробыл Иоанникий много лет. Единственное делание, которому он предавался, было спокойное созерцание. Пост, обряды службы церковной, чтение творений Святых Отцов, послушание отцу настоятелю, -- это шло само собой, незаметно, как дышит человек незаметно для себя, без усилий.
   Волосы на голове его стали совсем белыми, руки покрылись морщинами, глаза просветлели и взор перестал быть острым, ушел вовнутрь. Братия считали его подвижником и молча смотрели на суровый облик Иоанникия. Говорили с ним мало. Только в минуты великого сомнения и оскудения веры приходили к нему молодые монахи. И с ними был он скуп на слова. Но такой непреклонностью, такой очевидностью постигнутой истины веяло от этих скупых слов, что уходили от него монахи подкрепленными и в неистовом порыве, простершись перед темным Христом в церкви, шептали: "Верую, помоги моему неверию", а тоску сменяли восторгом, не постигнув еще, что восторг, как и тоска, одинаково далеки вечной истине.
   Наконец, во всеоружии правды своей, сильный и непреклонный, Иоанникий понял, что ему надлежит вернуться в мир. Настоятель, древний и добрый старец, давно уже уверовавший в великий жизненный подвиг монаха, сразу согласился отпустить его из монастыря и добавил только на прощание, что по вере своей Иоанникию надобно прославить Господа среди людей.
   Взяв с собою кусок хлеба и тыквенный кувшин для воды, с непокрытой головой и с босыми ногами ушел Иоанникий из монастыря.
   Голая пустыня и зреющие пшеничные поля, небольшие заброшенные деревни и шумные города, скалистые берега моря и высокие корабли с раскинутыми в небе снастями, молчаливые утра, звонкие, знойные дни, смятенная закатная пора и гулкие ночи, -- ничего не замечал далекий всему Иоанникий.
   Людей он встречал много. Встречал пахарей и жнецов земли, упорно трудящихся в течение годов и с надеждой ждущих дождя или суши. Встречал пустынных разбойников, на быстрых конях проложивших невидимые пути в песках. Встречал корабельщиков, радующихся суше и стремящихся все же в море; женщин, радеющих о семье, и женщин, ищущих радостей, -- много людей встречал Иоанникий.
   И с высоты духовной ясности своей не видал он ни святых, ни грешных, ни мудрых, ни неразумных, -- а всегда только одинаково плененных земными обликами, слабых и не умеющих хотеть истины видал он. Ибо с последних высот нет разницы между холмами и кочками, между полетом орла и полетом мухи.
   Но, несмотря на веру в непреложность своего пути, Иоанникий все же заметил, что сила и мудрость его мало кому нужны в мире. Случайным прохожим был он на городских улицах, случайным путником на кораблях, случайным нищим в деревнях, просящим кусок хлеба. Но это не смущало его и не останавливало, потому что он знал, что чужой опыт никого не учит и что каждый человек сначала и до конца должен пройти весь путь. Только немногие, дошедшие до границ в поисках земных и увидевшие неземные дали, могут просить о помощи и руководстве. Для них он нужен. Остальным же надлежит еще долго ждать и питать свою душу случайным восторгом и бесцельной тоской.
   Так, обойдя много стран, переплыв через море и несколько раз пересекая пустыню, дошел Иоанникий до заброшенного женского монастыря. Церковь была открыта, и монахини не спеша шли к литургии. Иоанникий поклонился низко настоятельнице и вместе со всеми поднялся на паперть. Вокруг знакомые взоры людей, нетерпеливо ждущих чуда и открытых для посещения молитвенного восторга.
   Началась служба. Старенький священник благоговейно произносил слова молитв, согласные голоса хора подхватывали возгласы. Чинно правился обряд таинства. Как ветром сгибались черные фигуры перед поднятой священником чашей. Но знакомый порядок нарушался громким плачем одной монахини, стоящей сзади у стены наискось от Иоанникия. Никто не оглядывался на нее и, видимо, не удивлялся ее слезам. Высокая полная игуменья медленно крестилась и с трудом поднималась с колен. А плач становился все громче и неистовее. Наконец Иоанникий решил, что это не обычный приступ тоски человеческой и не простое горе земное, а вопль души потерянной, видящей гибель перед собою.
   После службы он подошел к игуменье и спросил, отчего так рыдает монахиня, стоящая одна у стены. И так прям был вопрос его, что игуменья сразу увидела в нем наставника и, пригласив к себе в келью, рассказала все.
   Плачущая живет уже четыре года в монастыре. И все время ничем не нарушала она обета монашеского, была исправной и радетельной, любила церковную службу и умела молиться Богу.
   Но однажды, на рассвете, когда все в обители спали, она с громкими слезами и воплями вбежала в келью к своей соседке и несвязно стала жаловаться ей, что душа ее близка к гибели, что враг победил и пленил ее, что прелесть мира земного ей желанней и милей поста и воздержания, что подвиг, -- ложь, а плоть, дающая радость, -- правда.
   И вот с тех пор слова богохульства и отречения от обетов, призывы к земным радостям и к правам человеческой плоти чередуются у нее с часами горького покаяния, со слезами и бичеваниями. И никто ей помочь не может, потому что в минуты раскаяния она находит слова о божественной правде столь истинные и мудрые, что даже священник удивляется ее мудрости, а в минуты богоотступничества хохочет в лицо священнику и бывает столь кощунственна, что только присутствием диавола в ее душе можно объяснить все, что она говорит.
   Иоанникий захотел поговорить с ней. Игуменья сама проводила его через двор, в келью, где на узкой кровати лежала одержимая, бледная, бескровная, с немигающими, но будто не видящими глазами.
   Оставшись с нею один, Иоанникий взял ее за руку. Она даже не вздрогнула, только лениво перевела на него свой взгляд. Он начал говорить. Священными текстами и тем, что он постиг из собственного опыта, пытался он рассеять наваждение, окружавшее монахиню. Она его слушала долго и не прерывала. И только когда он кончил, тихим и медленным голосом сказала она ему:
   -- Все, что ты говоришь, -- истина; я сама знаю все это, и заранее знала даже, какую мысль ты мне будешь сейчас высказывать и в какие слова ты ее облечешь. Но истина не всегда сила, а сила не всегда истина. И вот для истины у меня нет силы, а для силы, которая владеет мною, истина не нужна. Верь мне, что пути разума у меня те же, что и у тебя. Убеждать и укорять меня не пытайся. Но, если можешь, волею Бога сними с меня мои оковы, освободи меня от той силы, которой я подчинена. Если же это не то, что ты можешь делать, то лучше уйди, потому что я чувствую начало битвы диавола в своей душе.
   Иоанникий молчал. Думать по-человечески и рассуждать о том, что он может и чего он не может, он не умел. За него его пути определял Тот, Кому он отдал себя, мечом в руках Кого он был. Захочет Господь сделать его орудием своего могущества, -- он будет чудотворцем, не захочет Господь, -- он уйдет от больной, признает Господню волю над ее мукой.
   И ожидая воли Господней, Иоанникий низко опустил голову, сухой, опустошенный, нищий, готовый сосуд Господнего могущества.
   Потом, чужим голосом, не думая и не чувствуя того, что он делает, он сказал:
   -- Существующего уничтожить я не в силах. Но если ты молода и поэтому путь твоего подвига был не долог и дух не успел стать железом, -- то мой путь был очень долог и я научился не гнуться. Божьей волею я снимаю тяжесть твою с тебя и кладу ее на свои плечи. И ты будешь свободна.
   С этими словами он положил свою сухую руку на лоб монахини и неподвижно смотрел ей в лицо.
   Не сопротивляясь его воле, такой властной и всемогущей по воле Господа, она закрыла глаза. Так было совершено Иоанникием чудо.
   Потом он вышел из кельи и, не заходя больше к игуменье, пересек двор.
   За воротами монастыря забытый гул земной жизни оглушил его. Низкое, набухшее зноем кирпичное солнце медленно скатывалось к закату; сизая мгла глухой стеной поднималась к нему навстречу. Земля будто стонала и охала, будто раскинулась в желании и муке, будто изнемогала и призывала.
   К северу тянула стая птиц и тревожно перекликивалась, заглушая цикад; а цикады твердили о том, что они-то уже опоздали, а кто может, -- пусть слышит; пусть коснется губами своими пыльных и сухих губ земли, пусть приобщится горькой радости, страстному восторгу земному. Ветер широким крылом коснулся лица Иоанникия и заставил его ускорить шаги, заспешить к какой-то близкой, желанной, земной мечте.
   Мир был населен вновь. И так тесно было в нем, так много тоски и желания, восторга и тревоги было разлито в густом земном воздухе, что до ясных небес, пронизанных холодным светом, Иоанникий не мог возвысить свой дух. И тело, умученное постами и бессонницами, вдруг стало тяжелым и все обнимающим. Ветер трепал седую бороду, ноги тяжелели и не хотели идти, камни резали их.
   Но Иоанникий не от боли и не от бессилия плакал. Плакал он оттого, что плоть земная, -- и свои израненные ноги, и птицы кричащие, и кровавая капля солнца, -- вся плоть земная, -- казалась ему такой милой, такой желанной. Лечь бы на землю, огромным, будто выросшим телом своим покрыть всю земную грудь, горячими губами припасть к губам земли, глазами впиться в ее пустой, призывный и тоскующий взгляд и знать, что нет ничего, нигде нету, кроме распростертой горькой земли и его -- Иоанникия.
   Но он испугался этих мыслей и ускорил шаги, побежал. Ночь засветила звезды на небе, пряно запахли сухие травы пустыни.
   Спотыкаясь и тяжело дыша, Иоанникий бежал долго. Путалась одежда его в колючках, камни преграждали дорогу. А сердце, забытое им давно, человеческое сердце, мерно и тяжело падало у него в груди.
   Наконец на желтой скале он упал, когда силы оставили его. Сон ли его посетил или просто сознание покинуло, но очнулся он поздним утром, когда солнце стояло высоко в жарком небе.
   Очнулся и вспомнил все. И опять почувствовал, что он далек от Господа, что он весь в соблазнах земли. И начал плакать и громко каяться, но и в словах покаяния не находил себе покоя, потому что воля к земному миру не покидала его.
   И тут на соседнем камне увидал он большую, свернувшуюся двумя кольцами змею. Она не сводила с него взгляда, будто все понимала и ждала только своего часа.
   Иоанникий подумал: "Если не в силах я бороться с соблазнами, то пусть лучше змея ужалит меня своим смертельным жалом, чем жизнью своею буду позорить Творца".
   И с мыслью этой стал медленно ползти к змее. Она вытянулась и также внимательно и спокойно смотрела на него.
   Но вот взгляды их встретились. Чувствуя в душе решимость, Иоанникий знал, что это начинается час самой страшной борьбы.
   Взор во взор. И будто солнце перестало катиться по небу, будто затихла земля.
   А потом, прикрыв глаза тонкою, прозрачною пленкою, змея задрожала вся мелким дрожанием и уронила голову на камни. Взгляд Иоанникия убил ее.
   Тогда он поднялся.
   Легко и бесповоротно наметилась дорога перед ним. Небо светлым пологом раскинулось над головою, близкое дыхание Господа свежей волною наполнило его тело.
   Он победил соблазн.
   Сосудом Господним, звонкой трубой в устах Его, острым мечом в Его руке шел он в земной мир.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Источники: рук. авторизованная копия, рукой С.Б. Пиленко. Подпись (автограф): Юрий Данилов. Приписка рукой автора с расшифровкой подписи и адресом в конце рук.: Е. Scobtsoff. Villepreux (S. et О.). France (ГАРФ. Ф. 5878. Оп. 1. No 35. 17 л.). Дата получения редакцией "Дней": 24 января 1925 г.; рук. (автограф), б.д. (БАР. Mother Maria Papers. Box 1). Публикуется впервые.
   Печатается по рукописной копии как по тексту, подготовленному автором для публикации. Существенные расхождения с рукописью, позволяющие проследить значимые моменты работы над текстом, приводятся в примечаниях.
   Рассказ представляет собой первый вариант текста о св. Иоанникий, написанный в 1925 г., в тот период, когда Е.Ю. Скобцова активно работает над прозой и пишет повести, рассказы, очерки, максимально полно собранные в первую книгу данной серии "Встречи с Блоком" (ММ, К-К, 2012, см. раздел "Проза"). Рассказ был послан под псевдонимом Юрий Данилов для публикации в газету "Дни", но не опубликован. Позднее текст был переработан автором в первый очерк первого выпуска житийного сборника "Жатва Духа" (1927) "Иоанникий Великий".
   Вместо: Пологие холмы, покрытые зреющей пшеницей, и выжженные солнцем пастбища были насыщены тишиной. -- в рук. было: Пологие холмы, покрытые широкими дугами зреющей пшеницы, выжженные солнцем пастбища и душный от цветов и тени отцовский луг, -- были пропитаны тишиной.
   Вместо: и в доме было тепло и тихо -- в рук. было: и в комнате было тихо и уютно.
   Вместо: ничего не замечал далекий всему Иоанникий. -- в рук. было: ничто не замечал Иоанникий, далекий всему и все вместивший, но чуждый, отверженный от духа мира.
   После: и монахини не спеша шли к литургии -- в рук. было: по зеленой лужайке.
   После: и кровавая капля солнца, -- в рук. было: и весь мир с грехом и восторгом его.
   Вместо: Но он испугался этих мыслей и ускорил шаги, побежал. -- в рук. было: Но он не лег, не остановился даже, а ускорил шаги, побежал.
   Вместо: Взгляд Иоанникия убил ее. -- в рук. было: Иоанникий дотронулся до нее. Она была мертва.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru