Леметр Жюль
Поль Бурже

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издание журнала "Пантеонъ Литературы". 1891.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Поль Бурже.

I.

   Не помню, чтобъ я когда-нибудь испытывалъ смущеніе, подобное испытываемому мной въ минуту, когда мнѣ приходится говорить о творчествѣ и о литературномъ явленіи г. Поля Бурже. Его богатство, его кажущаяся сложность сбиваютъ меня съ толку. Онъ представится мнѣ въ одномъ видѣ, но тутъ-лее немедленно опять въ другомъ. Самое обычное представленіе о немъ, что онъ мелочной, утонченный, женственный, очень тонкій и очень ласковый. Но онъ не весь тутъ. Ибо, наоборотъ, многія изъ написанныхъ имъ страницъ (быть можетъ наибольшее число ихъ) особенно замѣчательны мужественностью и прекрасной ясностью чисто-философскаго ума. Но точно также является онъ мѣстами и чистѣйшимъ диллетантомъ времени упадка, исполненнымъ аффектаціи и искусственности, съ болѣзненной чувственностью и сомнительнымъ мистицизмомъ; но вдругъ онъ открываетъ въ себѣ весьма серьезный умъ, суровости священнической, весьма озабоченъ моралью, серьезенъ до трагической точки зрѣнія на все.
   Языкъ его представляетъ тотъ-же контрастъ: онъ мелоченъ или силенъ; педантиченъ или простъ; весь ледяной отъ абстрактности, неподвижный и чопорный, и внезапно граціозный, млѣющій или полный, колоритный, здоровый. Онъ превосходенъ и чуть-чуть не отчаянный. И удивляешься, что жестокое начало жестокой загадки и прелестный разсказъ встрѣчи любовниковъ въ Фолькстонѣ, или мощная картина дуэли обоихъ половъ въ любви, по театру Дюма-сына, вышли изъ-подъ одного и того-же пера. И послѣднія страницы, такія прекрасныя,-- что, пробѣгая ихъ, я конечно останавливаюсь предъ блестящими фразами, какъ слѣдующая, заканчивающая мысли о роли любви въ развитіи нашего нравственнаго существа: "...Въ концѣ длиннаго ряда нашихъ годовъ оно слѣдовательно или обогатилось, или раззорилось -- подъ случайнымъ дѣйствіемъ этой страсти, въ высшей степени благотворной или разрушительной, -- то сокровище пріобрѣтенной нравственности, которое дано на храненіе намъ, хранителямъ часто невѣрнымъ и готовящимъ всецѣлое разореніе нашимъ наслѣдникамъ среди ласкъ и улыбокъ". Или-же меня ослѣпляетъ, какъ великолѣпная молнія, слѣдующій пассажъ: "...Одна только любовь осталась неподводимой, подобно смерти, подъ общественныя условія. Она дикая и свободная, не смотря на законъ и моды. Женщина, раздѣвающаяся съ цѣлью отдаться мужчинѣ, сбрасываетъ вмѣстѣ съ одеждой и всю свою соціальную личность; она снова превращается для него въ то, во что онъ превращается для нея: въ существо естественное и одинокое, чье счастье не стоитъ подъ защитой никакого покровительства, чье несчастье неустранимо никакимъ законодательствомъ". Я въ восторгѣ отъ такой красоты мысли и формы; но, повернувъ страницу, я нахожу въ ней "цвѣтникъ" или "выкидышъ", который "проистекаетъ" отъ извѣстнаго качества любви. Я вижу тамъ, что дама существо высшее и прелестное, "созданное изъ непоколебимой увѣренности", точно увѣренность находится въ дамѣ, а не въ поклонникѣ. Не то такъ аффектировка конвульсивнаго языка: "Что тутъ дѣлать противъ? Преклонить колѣна предъ страждущей сестрой и обожать ее за то, что она страждущая"...
   Такія вещи приводятъ меня въ отчаяніе, и смущеніе мое ростетъ... Самый проникновенный умъ и самый сильный, и тутъ-же смертельный упадокъ, а также педантизмъ и извѣстнаго рода пристрастія, похожія на суевѣрія, и любовь къ нѣкоторымъ свѣтскимъ замашкамъ, которыя можно принять чуть ни за снобизмъ... какъ тутъ разобраться?
   

II.

   Прибавьте къ этому, что г. Поль Буржё, будучи конечно и поэтомъ и романистомъ, прежде всего однако критикъ -- и не только судящій и повѣствующій, но критикъ понимающій и чувствующій, особенно трудившійся представлять себѣ различныя состоянія души и дѣлать ихъ своими. Среди множества душъ, проникаемыхъ имъ и соприсуществляемыхъ имъ своей, гдѣ его душа?
   На первый взглядъ кажется, что критикъ, чѣмъ обширнѣе его умъ и мощнѣе его симпатія, тѣмъ менѣе представляетъ индивидуальныхъ чертъ для желающаго опредѣлить его. Самые выдающіеся и оригинальные, не только изъ людей, но и между писателями, суть тѣ, которые не все понимаютъ, не все чувствуютъ, не все любятъ, чье знаніе, умъ и вкусы ясно отмѣчены. Человѣкъ идеальный, тотъ, который появится въ концѣ временъ и будетъ одинаково понимать всѣ вещи, почти не будетъ вѣроятно имѣть умственной индивидуальности; и всѣ страсти, пороки и недостатки его будутъ конечно значительно смягченными. Члены маленькой философской олигархіи, которая, по Ренану, будетъ современемъ быть можетъ управлять міромъ, освобожденные всезнаніемъ отъ внутреннихъ страстей, должны будутъ имѣть такое сходство между собой, что дойдутъ до полной неотличимости. Они приблизятся къ Богу, этому великому ученому и великому критику; у Бога-же нѣтъ индивидуальности. Отнынѣ писатель, который-бы вполнѣ и глубоко постигъ всѣ способы, какими міръ отражался въ умахъ, не могъ-бы быть опредѣляемъ иначе, какъ только на основаніи этой самой способности все проникать и все обнимать.
   Мы еще не доросли до этого. Въ сущности столько-же способовъ понимать критику, какъ и романъ, театръ или поэзію: стало-быть, личность писателя можетъ выразиться въ ней столь-же сильно, если она у него есть. Развѣ что потребуется немножко болѣе труда, чтобы выдѣлить ее въ ней.
   Ясно видно (но мнѣ требуются эти труизмы, для того чтобы успокоиться), что подобно всякому писателю и критикъ необходимо вкладываетъ въ свои статьи свой темпераментъ и свое воззрѣніе на жизнь, ибо онъ своимъ умомъ рисуетъ чужіе умы; что различія одинаково велики между Таномъ, Низаромъ и Сентъ-Бёвъ, какъ между... скажемъ Корнелемъ, Расиномъ и Мольеромъ, и что критика, наконецъ, такое-же личное воспроизведеніе міра, столь-же относительное и тщетное, стало-быть и столь-же интересное, какъ тѣ, которые создаются другими родами литературы.
   Критика безконечно варьируетъ, согласно разсматриваемому явленію, согласно духу, его изучающему, и точки зрѣнія, на которую становится этотъ духъ. Она можетъ разсматривать произведенія, людей или идеи. И можетъ судить или только опредѣлять. Сначала догматическая, она стала теперь исторической и научной; но не видно, чтобы движеніе ея пришло къ концу. Суетная, какъ доктрина, вынужденно не полная, какъ наука, она быть можетъ стремится обратиться въ искусство наслаждаться книгой, обогащать и утончать свои впечатлѣнія.
   Г. Низаръ начинаетъ создавать себѣ идею общую, и какъ-бы очищенную, о французскомъ геніи. Эта идея извлечена имъ изъ перваго общаго вывода въ нашей литературѣ. Онъ вводитъ въ нее, какъ интегрирующую часть, вѣрованія спиритуалистической философіи. Съ идеаломъ, такимъ образомъ задуманнымъ, онъ сравниваетъ произведенія писателей и экзальтируетъ или уничтожаетъ ихъ, смотря по тому, болѣе или менѣе они къ нему подходящи. Впрочемъ, онъ изолируетъ эти произведенія, оставляя по большей части въ сторонѣ личность писателей; или говоритъ о нихъ только для того, чтобы приписать имъ, но имя произвола, заслугу или безчестіе -- служенія или измѣны литературному идеалу, поставленному имъ въ началѣ опредѣленія. Онъ не видитъ рѣшительно никакой необходимой связи между произведеніями и производителями, между послѣдними и различной общественной средой, ни между послѣдовательными эпохами. И между тѣмъ исторія его развивается на основаніи непоколебимаго плана, и французскій духъ у него имѣетъ видъ нравственной личности, которая-бы развивалась и затѣмъ упадала въ теченіи временъ. Отсюда исторія строжайшаго единства. Она весьма систематична и страшно пристрастна и неполна; но какъ интересенъ умъ г. Низара? какъ онъ тонокъ, нѣженъ и надмененъ?
   Г. Тэнъ, въ своей Исторіи англійской литературы, поступаетъ прямо обратно и дѣлаетъ, однако, то-же самое. Въ то время, какъ г. Низаръ разсматриваетъ только произведенія, г. Тэнъ старается, главнымъ образомъ, разсматривать близкія или далекія причины, которыхъ они являются конечными выраженіями; и тогда какъ г. Низаръ отрѣзываетъ произведенія отъ ихъ корней, онъ, напротивъ, изучаетъ эти корни въ ихъ крайнихъ развѣтвленіяхъ и самую почву, въ которую они уходятъ. Но такое объясненіе книгъ людьми и людей расой и средой, часто не болѣе, какъ самообманъ. Ибо критикъ первоначально создалъ себѣ, молча, по первому бѣглому обзору англійской литературы, идею объ англійскомъ геніи (какъ г. Низаръ о генія Франціи), и отсюда вывелъ условія и среду, гдѣ могли создаться чисто-англійскія произведенія. И тогда всѣ, не подходящія подъ эту среду, оставлены имъ намѣренно въ сторонѣ. Такимъ образомъ приходитъ онъ другимъ путемъ къ столь-же узкой исключительности, какъ и г. Низаръ. Спиритуализмъ одного и позитивизмъ другого приводятся стало-быть къ однородному результату. И мы можемъ сказать, какъ и выше: Исторія г. Тэна удивительно систематична, пристрастна и неполна; но какъ геній г. Тэна интересенъ! какая сила обобщенія и вмѣстѣ какое волшебство красокъ въ произведеніяхъ этого поэта-логика!
   И такъ, догматическая или научная, литературная критика есть, въ концѣ-концовъ, не болѣе какъ личное и плѣшивое произведеніе ничтожнаго человѣка. Сентъ-Безъ весьма изящно смѣшиваетъ оба метода, иногда оцѣниваетъ, но больше описываетъ, судитъ произведенія на основаніи традиціи, классическаго вкуса, но расширяетъ эти традиціи, охотнѣй старается, прогуливаясь по всей литературѣ, создавать портреты и нравственныя біографіи, и поставляетъ неизвѣстно какое количество отдѣльныхъ вещей, но отмѣнныхъ, въ то, что онъ такъ хорошо окрестилъ натуральной исторіей умовъ.
   Обхожу извѣстныя комбинаціи доктрины, исторіи и психологіи, свойственныя Шерреру, Монтегю и Брюнтьеру. Но, или я очень ошибаюсь, или г. Поль Буржё придумалъ родъ критики, почти новый. Критика становится для г. Бурже исторіей его собственнаго образованія, интеллектуальнаго и нравственнаго. Это, такъ сказать, критика собственнаго я (égotiste). Умъ его, будучи въ высшей степени и почти единственно произведеніемъ этого конца вѣка (вліяніе греко-латинской традиціи мало замѣтно въ немъ), онъ придерживается писателей послѣдняго тридцатилѣтія и выбираетъ между ними тѣхъ, съ которыми состоитъ въ большемъ соотношеніи по уму и сердцу. И онъ не даетъ ни портретовъ ихъ, ни біографій; онъ не разбираетъ ихъ книгъ и не изучаетъ ихъ пріемовъ: онъ не опредѣляетъ впечатлѣнія, какое произвели на него книги, какъ произведенія искусства; онъ ищетъ только, какъ-бы лучше объяснить и описать тѣ изъ ихъ состояній сознанія и идей, которыя онъ наиболѣе усвоилъ себѣ подражаніемъ или симпатіей. И такимъ образомъ, составляя въ сущности какъ-бы исторію своей души. онъ пишетъ одновременно исторію чувствъ, самыхъ оригинальныхъ, своей генераціи, и тѣмъ самымъ создаетъ значительный -- и окончательный -- отдѣлъ нравственной исторіи нашей эпохи.
   

III.

   Однимъ изъ средствъ къ знакомству съ г. Бурже было-бы примѣненіе относительно него того-же, что онъ дѣлаетъ съ десятью писателями, фигурирующими въ его Опытахъ современной психологіи. Пришлось-бы искать, употребляя его выраженіе, "какіе способы чувства и отношенія къ жизни онъ предлагаетъ людямъ моложе себя" или людямъ своей генераціи. Ибо, кажется, г. Поль Буржё не безъ вліянія на современную молодость, не на ту, пожалуй, которая получила обширное классическое образованіе и которую латинская и гальская традиція снабжаетъ и защищаетъ, но на самую безпокойную, нервную и самую невѣжественную часть пишущей молодежи. Какъ-бы ни прославляла его академія во всеуслышаніе, это не мѣшаетъ самымъ безпутнымъ изъ среды юнѣйшихъ писателей и тѣмъ, у которыхъ мозгъ наиболѣе неправильный -- символистамъ, эстетикамъ, вагнеріанцамъ и маллармистамъ, относиться къ нему съ особой любезностью и видѣть въ немъ учителя. Сверхъ того, онъ имѣетъ за себя всѣхъ женщинъ. Никто, быть можетъ, въ настоящее время не вызываетъ въ извѣстныхъ душахъ культа болѣе нѣжнаго. Онъ для многихъ поэтъ изъ поэтовъ, другъ, утѣшитель, почти заправитель совѣсти. И наоборотъ, многіе изъ зрѣлыхъ людей, особенно между приверженцами галловъ и тѣми, кто сильно пропитанъ классицизмомъ, не терпятъ его. Но любятъ его или не любятъ, надо все-таки признаться, что умъ его есть одинъ изъ богатѣйшихъ и изящнѣйшихъ продуктовъ литературной и нравственной культуры второй половины вѣка.
   Первое, что выдается въ немъ, и есть именно эта умственная и чувственная пытливость, а также и стараніе узнать, восчувствовать и понять состоянія духа изъ новѣйшихъ, такъ какъ они выражаются въ книгахъ оригинальнѣйшихъ изъ нашихъ писателей. Онъ самъ такъ резюмируетъ драгоцѣнное содержаніе своихъ Опытовъ.
   -- "По поводу г-на Ренана и братьевъ де-Гонкуръ, я указалъ на зародышъ меланхоліи, облеченный въ диллетантизмъ. Я попытался показать, по поводу Стендаля, Тургенева и д'Аміеля, нѣкоторыя изъ роковыхъ послѣдствій космополитическаго существованія. Поэмы Бодлера и комедіи г. Дюма послужили мнѣ предлогомъ для анализа нѣкоторыхъ оттѣнковъ современной любви и указанія на извращенія или неспособности этой любви подъ давленіемъ духа анализа. Густавъ Флоберъ, гг. Леконтъ де-Лиль и Тэнъ дали мнѣ возможность выставить на видъ нѣсколько образчиковъ дѣйствій, произведенныхъ наукой на различныя воображенія и чуткость. Я могъ, по поводу того-же г. Ренана, де-Гонкуровъ, Тэна и Флобера, изучить нѣсколько случаевъ столкновеній между буржуазіей и высшей культурой".
   И это дѣйствительно полный итогъ чувствъ, безпокойствъ и терзаній, придуманныхъ и выносимыхъ современной душой.
   Эту душу г-нъ Буржё думаетъ охватить и любить всю, даже въ самыхъ болѣзненныхъ и поверхностныхъ ея проявленіяхъ. У него непонятныя слабости къ туманной и мистической поэзіи послѣднихъ маленькихъ кружковъ (и отсюда ихъ почтеніе къ нему). Онъ не хочетъ, чтобы хоть одинъ изъ умственныхъ недуговъ его времени остался для него чуждымъ или непонятнымъ. Это превосходная совѣстливость критика. Точно также, полагая, что космополитизмъ одно изъ знаменій нашего вѣка, онъ сдѣлался космополитомъ, старался стать имъ. Онъ жилъ въ Лондонѣ и во Флоренціи почти столько-же, сколько и въ Парижѣ. Онъ жилъ даже и въ Испаніи, и въ Марокко, и скажите, что могъ ему сказать Марокко, ему, мечтателю, человѣку внутренней грезы? Точно также утверждаетъ онъ и что знаетъ и любитъ крайнюю утонченность современной роскоши: онъ упрекнулъ-бы себя за незнаніе хотя-бы единаго изъ деталей самаго изящнаго рода жизни, придуманной послѣдними цивилизованными. Это его принадлежность, входитъ въ его отдѣлъ на тѣхъ-же правахъ, что и диллетантизмъ съ космополитизмомъ. И вотъ почему этотъ психологъ, рѣдкій и слабый пейзажистъ, окажется весьма часто обойщикомъ.
   Впрочемъ, среди чувствъ, которыя г. Поль Бурже опредѣляетъ и объясняетъ, можно отличить и естественныя его чувства, а также любимыя имъ и тѣ, надъ пріобрѣтеніемъ которыхъ онъ нѣсколько потрудился, и узнать, кто изъ писателей его наиболѣе занимаетъ и отъ кого изъ нихъ онъ наиболѣе позаимствовался.
   Отъ Бодлера, пристрастіе къ которому особенно очевидно, онъ какъ-бы заимствовалъ странную смѣсь чувственности съ мистицизмомъ, нѣчто въ родѣ нѣсколько извращеннаго католицизма. Это чувство весьма свойственное нашему вѣку. Оно отстоитъ на сто лье отъ классическаго эротизма. Оно предполагаетъ расу, нѣсколько ослабленную, уменьшеніе мускульной силы и утонченность нервной системы, настойчивость духа анализа въ самый даже разгаръ ощущеній, наиболѣе способныхъ лишать васъ сознанія, и, какъ слѣдствіе, неспособность полнаго и спокойнаго наслажденія тѣломъ, чувство этой неспособности, парадоксальный возвратъ, среди разгула, къ презрѣнію тѣла, и въ самомъ загрязненіи стремленіе къ чистотѣ, частью поддѣльное, частью искреннее, стремленіе, оживляющее сочность грѣха и перерождающее его въ интеллектуальный грѣхъ, въ грѣхъ лукавства...
   Отъ г. Ренана перешла къ нему аристократическая надменность и главнымъ образомъ диллетантизмъ, "это расположеніе ума, весьма интеллигентное и вмѣстѣ сладострастное, которое влечетъ насъ поперемѣнно къ различнымъ формамъ жизни и ведетъ насъ къ подлаживанію подъ всѣ формы, не отдавая себя ни одной"; отъ г. Тэна передался ему научный умъ, извѣстные пріемы сочиненія и слога и пристрастіе къ крупнымъ обобщеніямъ; отъ г. Дюма-сына (дѣло неожиданное) трагическое безпокойство о морали въ драмахъ любви.
   Флоберу, де-Гонкурамъ, Леконту де-Лилю и вообще всѣмъ писателямъ прямо "артистическимъ" (какъ-бы ни было ново содержаніе скрытой въ нихъ философіи) г. Буржё какъ-будто не придаетъ особаго значенія, хотя и превосходно понимаетъ ихъ.
   Но къ Стендалю онъ чувствуетъ прямо нѣжность. Стендаль его страсть, его порокъ, а иногда и его предразсудокъ. Стендаль единственный изъ писателей, предшественниковъ генераціи 1860 г., допущенный въ его галлерею. Всегда произноситъ онъ его имя съ нѣкоторой таинственностью, какъ бога нѣкоей тайной религіи. "Анри Вейль", это имя принимаетъ для него видъ уменьшеннаго имени,-- или важность и значеніе имени святого и скрываемаго, которое произносится только предъ избранными. Онъ говоритъ "Анри Бейль", какъ мольеристы говорятъ: "Покленъ". Этотъ культъ весьма законенъ здѣсь, ибо Стендаль управлялъ съ большей противъ всѣхъ писателей увѣренностью, тонкостью, смѣлостью и послѣдовательностью инструментомъ, который употреблялъ и г. Буржё для проникновенія въ лучшія изъ чувствъ своей генераціи и чтобъ заставить ихъ проникнуть въ себя: анализъ.
   Такимъ образомъ, мы приходимъ къ опредѣленію еще двухъ характеровъ ума г. Поля Буржё. Этотъ чудакъ-аналистъ и пессимистъ (пожалуй "скорбный"). Не будемъ отдѣлять эти двѣ вещи, ибо онѣ у него тѣсно связаны. Г. Бурже изъ числа тѣхъ, для кого внѣшній міръ имѣетъ меньше значенія, чѣмъ міръ внутренній, для кого удовольствіе видѣть и передавать форму вещей и различные образы человѣческаго смѣшенія не сравнится съ удовольствіемъ разлагать чувства и мысли на ихъ первоначальные элементы и переходить отъ одного нравственнаго феномена къ другому до тѣхъ поръ, пока они. не натолкнутся на какой-нибудь изъ нихъ, не поддающійся разло-/ женію. Но духъ анализа естественно приводитъ въ великой скорби) Отчего? Ибо этотъ послѣдній, неразлагаемый элемента, есть всегда или роковой инстинктъ, или неудовлетворенное желаніе. То, до чего въ концѣ-концовъ г. Буржё доходитъ до глубины душъ, имъ изучаемыхъ, есть неизмѣнно (какую-бы форму онъ ни принималъ и какими-бы оттѣнками онъ ни обогащалъ себя, расцвѣтая на поверхности) чувство необходимости вещей -- или несоотвѣтствія между идеаломъ и дѣйствительностью, между нашей мечтой и нашей долей. А это печально.
   Такая печаль, если можно такъ выразиться, двухъ степеней. Г. Поль Бурже говоритъ намъ, что всѣ чувственныя состоянія, анализированныя имъ, ведутъ къ пессимизму. Онъ видитъ призракъ пессимизма встающимъ въ концѣ всѣхъ путей, которые онъ проложилъ себѣ въ томъ, что Шекспиръ называлъ лѣсомъ душъ. Ибо бодлеризмъ требуетъ, не взирая на уступки свои, плоти, сознанія въ мерзости и видѣнія мірового грѣха. Диллетантизмъ, этотъ даръ представлять себѣ съ точностью и симпатіей самыя разнообразныя нравственныя существованія, не допускаетъ возможности остановиться ни на одномъ.
   Интеллектуальная аристократія платитъ дань болѣзненной чувствительности относительно всѣхъ пошлостей дѣйствительной жизни. Космополитизмъ, показывающій вамъ все величіе и разносторонность міра, чуть-ли ни въ тотъ-же самый моментъ даетъ вамъ чувствовать и монотонность его и безполезность; планета представляется меньшей тому, кто ее знаетъ: взгляните, куда экзотизмъ -- этотъ картинный космополитизмъ -- привелъ Пьера Лоти. Научный умъ приговариваетъ васъ къ видѣнію міра, управляемаго слѣпыми силами, и гдѣ отсутствуетъ добро. И такъ далѣе.-- И эти различные способы видѣть и чувствовать, сами по себѣ печальные, будучи подвергаемы каждый въ отдѣльности анализу, удвоиваетъ нашу печаль, выставляя намъ ея неисцѣлимость.-- Короче: знать, все то-же, что быть печальнымъ, ибо каждое знаніе приводитъ къ подтвержденію непознаваемаго и къ другому -- тщеты человѣческаго существа. Судите, стало быть, можетъ-ли г. Бурже быть веселъ, не имѣя въ утѣшеніе сильныхъ развлеченій, жизни всецѣло дѣятельной и крѣпкаго темперамента учителя своего, Стендаля.
   Г. Поль Бурже защищался, впрочемъ, противъ названія пессимиста. Напрасно! Пессимиста не необходимо человѣкъ, утверждающій господство зла надъ добромъ міра, и не мизантропъ, не отчаявающійся. Каждый человѣкъ, размышляющій надъ человѣческой судьбой, находящій ее непостижимой и не обладающій для успокоенія своего ни христіанской вѣрой, ни наивнымъ упованіемъ на прогрессъ,-- можетъ сдѣлаться пессимистомъ. Одинъ ужь фактъ, что ничего не постигаешь въ мірѣ и не видишь ему никакого толкованія, когда подумаешь о немъ,-- онъ самъ по себѣ болѣзненный. Что не мѣшаетъ жить на равнѣ съ другими и наслаждаться при случаѣ небомъ, воздухомъ, и даже обществомъ мужчинъ и женщинъ: но въ минуты думъ нѣтъ возможности, внѣ позитивной вѣры, быть оптимистомъ: слишкомъ много ненужныхъ и безсмысленныхъ страданій, куда ни взглянешь, и слишкомъ непроницаемая стѣна тьмы...
   Напрасно г. Бурже защищается. Даже самый языкъ его и тотъ имѣетъ тембръ, въ которомъ нельзя ошибиться: онъ издаетъ жалобный, ноющій, слезный звукъ.
   Правда, отсутствіе позитивнаго вѣрованія и духъ анализа можетъ у нѣкоторыхъ обратиться въ распущенность (напр., Монтэнь), но не у тѣхъ, въ которыхъ чувство къ нравственному добру и злу исключительно развито. Г. Бурже обладаетъ именно этимъ сознаніемъ. И это кажется его крайній и сокровенный отпечатокъ. Онъ гдѣ-то опредѣляетъ съ большой силой и даетъ различіе между моралистомъ и психологомъ.
   -- Моралистъ,-- говоритъ онъ,-- весьма близокъ съ психологомъ по предмету своего изученія, ибо и тотъ и другой озабоченъ проникновеніемъ въ самую суть души и желаніемъ ознакомиться съ побужденіями человѣческихъ дѣйствій. Но психологъ довольствуется этой любознательностью. Такое знаніе носитъ въ самомъ себѣ цѣль... Онъ зритъ зарожденіе идей, ихъ развитіе, ихъ комбинацію, впечатлѣнія чувствъ, приводящія къ волненіямъ и разсужденіямъ, состоянія сознанія, вѣчно стремящагося къ поступательному или отступательному движенію, сложную и измѣнчивую растительность души и сердца. Тщетно обзываетъ моралистъ нѣкоторыя изъ этихъ, состояній души преступными, нѣкоторыя изъ этихъ осложненій презрѣнными, нѣкоторыя измѣненія отвратительными. Психологъ не имѣетъ почти понятія о преступленіи, презрѣніи, негодованіи... Онъ, напротивъ, съ особымъ интересомъ останавливается на опасныхъ состояніяхъ души, возмущающихъ моралиста; онъ наслаждается проникновеніемъ въ предосудительныя дѣянія, если онѣ раскрываютъ ему энергическую натуру и если глубокая работа, ими проявляемая, кажется ему любопытной. Однимъ словомъ, психологъ анализируетъ только ради анализа, моралистъ анализируетъ для того, чтобы судить.
   И все-же, какую-бы пропасть ни ставилъ г. Бурже между этими двумя родами мышленія, если его нельзя счесть за настоящаго моралиста, то онъ также и не чистый психологъ. По крайней мѣрѣ онъ психологъ, весьма озабоченный вопросами нравственности, весьма взволнованный, опасливый, иногда испуганный. Онъ обыкновенно заботится о послѣдствіяхъ, какія могутъ имѣть выставляемыя имъ идеи на счастье и нравственное благо человѣчества. Онъ охотно восклицаетъ (въ выраженіяхъ болѣе изысканныхъ, не подымая рукъ, а скорѣе закрывая ими глаза): "Куда стремимся мы?" Всѣ его изысканія надъ оригинальными ощущеніями своихъ современниковъ служатъ ему одновременно и къ исканію смысла, и цѣли жизни. Онъ весьма глубоко принимаетъ къ сердцу послѣднюю. Онъ никогда не шутить, никогда не ирониченъ и не свободенъ отъ смущенія. Улыбка ему незнакома. Онъ анти-язычникъ и анти-галліецъ. Въ немъ развитъ, какъ обычный признакъ христіанскаго воспитанія, вкусъ къ цѣломудрію. Вы нерѣдко встрѣтите въ немъ отголоски католическаго вѣрованія его дѣтства. Онъ, какъ уже сказано, стоитъ предъ любовью и ея драмами съ видомъ столь-же серьезнымъ, какъ и Дюма-сынъ. И вотъ почему этотъ питомецъ Стендаля, т. е. самого отвлеченнаго изъ аналистовъ, выказалъ однажды, въ одномъ изъ краснорѣчивѣйшихъ своихъ этюдовъ, столько страстной симпатіи къ автору "Посѣщенія брака". Въ общемъ бодлеризмъ, ренанизмъ и бейлизмъ суть привычки и вкусы его ума, быть можетъ также сознательныя пріобрѣтенія художника, задавшагося цѣлью отражать и нести въ себѣ душу извѣстной литературной эпохи. Но суть его сердца и всего его существа, кажется мнѣ, есть скорбная забота о нравственной жизни и невозможность удовлетворенія одними удовольствіями пытливости и спекуляціи. Арманъ де-Кернъ послѣ своего "преступленія любви" совершенный г. Поль Бурже: и де-Кернъ, тотъ-же Ріопсъ Дюма-сына -- менѣе умный.
   

IV.

   Всѣ эти характеры критики встрѣтятся вамъ и въ романахъ г-на Поля Бурже, съ кое-какими даже прибавками, пожалуй.
   Во-первыхъ, та особеннаго рода пытливость, то желаніе пережить жизнь самую элегантную (въ нравственномъ и физическомъ смыслѣ), какой она считается въ его время, иногда нѣчто въ родѣ дандизма, а также и нѣсколько узкая щепетильность, въ родѣ женской. Онъ любитъ современность, но только аристократическую. Въ сущности, не въ народѣ и не въ мелкой буржуазіи, но только среди бездѣйствующихъ классовъ, гдѣ чувствительность становится утонченнѣй вслѣдствіе всѣхъ утонченностей жизни, мота встрѣтиться тотъ родъ любви, достаточно сложной и богатой оттѣнками, способной представить для него матеріалъ, равный его аналитическимъ способностямъ. Да и природный вкусъ тянулъ его въ этотъ міръ, къ жизни, которая проходитъ въ окрестностяхъ Тріумфальной арки и къ душамъ и тѣламъ женщинъ, тамъ проживающихъ. Нѣкоторыя изъ страницъ его романовъ точно принадлежатъ человѣку, который заставилъ выбѣлить себя въ Лондонѣ. Въ немъ чувствуется нѣчто въ родѣ модной англоманіи. Въ немъ замѣтна особая слабость къ прекраснымъ иностранкамъ, проводящимъ зиму въ Парижѣ. Одна изъ первыхъ книгъ его, Эдель, есть меланхолическая и нѣсколько наивная поэма, въ особенности-же поэма весьма "шикарная". Но было бы несправедливо и не серьезно слишкомъ на этомъ настаивать.
   Сила анализа, столь замѣчательная въ его Опытахъ, не менѣе выдается и въ его романахъ. Никто, кажется мнѣ, со временъ г-жи де Ла-Файетъ, Расина, Мариво, со времени Ланкло, Банжамена Констанъ и Стендаля не дѣлалъ болѣе удачно выводовъ, не описывалъ съ большей вѣрностью, не связывалъ съ большей правоподобностью, ни излагалъ болѣе подробно чувствъ, которыя должна испытывать какая нибудь личность во время извѣстнаго душевнаго состоянія. Это вызываетъ въ извѣстныя минуты, помимо даже сочувствія, возбуждаемаго самой драмой, еще и нѣчто въ родѣ спеціальнаго интереса и красоту, свойственную анатомической лекціи. Страницы, въ которыхъ г. Поль Бурже объясняетъ намъ, почему героиня Второй любви отказывается отъ новаго опыта, или какой чисто-юношеской любовью Губеръ Ліоранъ любитъ г-жу де-Совъ и какъ, въ силу прелестнаго обмѣна ролей, Тереза обращается съ нимъ такъ, какъ будто онъ отдался ей (Cruelle énigme), или какъ въ Преступленіи любви искренность и невинность Елены Шазель обращаются только противъ нея и только обостряютъ недовѣріе къ ней Армана де-Кернъ, или по какой логикѣ чувствъ Елена доходить до паденія ради мести человѣку, не довѣрившему ей и для того, чтобъ заставить его наконецъ повѣрить... всѣ эти страницы -- и сколько еще другихъ!-- совершенные образцы живой психологіи. Право, не думаю, чтобъ кто либъ изъ писателей, ни даже самъ Стендаль, выказали болѣе совершенную проницательность въ изученіи "страстей любви".
   Приведемъ нѣсколько строкъ, на-угадъ, для удовольствія:
   -- Подобно всѣмъ романическимъ женщинамъ, Елена относилась къ тонкостямъ сладострастія, общимъ ей и ея другу, какъ къ заботѣ о чувствѣ. То, что дѣлаетъ женщину такого сорта вполнѣ загадочной для человѣка распутнаго, это привычка его отдѣлять дѣла удовольствія отъ дѣлъ чувства и предаваться радостямъ въ унижающей обстановкѣ; между тѣмъ, какъ женщина романтичная и полюбившая, которой удовольствіе знакомо только въ связи съ благороднѣйшей экзальтаціей, переноситъ въ свои наслажденія тотъ самый культъ, который она вкладываетъ въ свои нравственныя ощущенія. Елена приступала съ любовнымъ благоговѣніемъ, чуть ни съ мистическимъ обожаніемъ, къ міру безумныхъ лаекъ и поцѣлуевъ...
   Сотни страницъ подобнаго-же значенія попадаются въ трехъ, довольно короткихъ романахъ и въ повѣстяхъ г-нх_Бурже. Есть на чемъ основать себѣ солидную славу.
   Опасность одна, что и писатель, одаренный такимъ аналитическимъ инструментомъ, не увлекся злоупотребленіемъ его и не разлагалъ иногда съ заботливостью и рѣзкостью, нѣсколько излишними, состояній души довольно простыхъ и извѣстныхъ. Внѣшній пріемъ психологическаго изслѣдованія не всегда пожалуй соотвѣтствуетъ въ авторѣ жестокой эпигмы съ даннымъ объектомъ. Онъ не сдержанъ въ своемъ анализѣ. Онъ кое-гдѣ походитъ на хирурга, виртуоза, который раскладываетъ и употребляетъ въ дѣло цѣлую коллекцію анатомическихъ инструментовъ, пилки, ножницы, щипцы, да того чтобы сдѣлать проколъ въ щекѣ. Напримѣръ угрызенія совѣсти молодой дѣвушки въ Непоправимомъ, ревность Губера въ Ж ее то кой загадкѣ, кажутся мнѣ анализированными черезъ-чуръ пространно, межъ тѣмъ какъ выставка всѣхъ этихъ разслѣдованій не оправдывается никакимъ важнымъ открытіемъ. Оно принимаетъ по временамъ видъ упражненія и "задачи". Самъ г-нъ Бурже называетъ свой послѣдній романъ. Андре Корнелисъ "таблицей нравственной анатоміи": и онъ правъ. Положеніе этого современнаго Гамлета, такого рѣшительнаго по характеру, и который не на минуту не задумывается надъ своимъ правомъ, это положеніе такого рода, что разъ данъ характеръ лица, оно предполагаетъ въ немъ весьма малое количество чувствъ, весьма простыхъ, описаніе которыхъ, постоянно повторяемое, становится монотоннымъ и, кромѣ того, намъ Чіе особенно интересно, то, что онъ испытываетъ. Ибо положеніе это слишкомъ исключительно, слишкомъ внѣ вѣроятностей жизни. Знаю-ли я, что бы сдѣлалъ, еслибъ мнѣ случайно пришлось открыть, что во времена моего дѣтства отецъ мой былъ убитъ по волѣ весьма порядочнаго человѣка?-- если окажется, что убійца, любимый моей матерью и безумно любившій ее, женился на ней и сдѣлалъ ее вполнѣ счастливой, и что онъ къ тому-же въ скоромъ времени долженъ умереть отъ болѣзни печали? Такая гипотеза прямо смущаетъ меня. Въ сущности, мнѣ кажется, я ничего-бы не сдѣлалъ. Слѣдовало уступить этотъ сюжетъ Габоріо, который не сталъ-бы много распространяться о психологіи, и наверсталъ-бы все на счетъ мелодраматической и судебной части. Или же, вмѣсто того чтобы дѣлать Андре Корнелисъ малымъ, столь поразительно-энергичнымъ (что пожалуй и не совсѣмъ совмѣстимо съ приписываемой ему привычкой къ крайнему анализу), я бы задумалъ его существомъ еще болѣе нерѣшительнымъ, чѣмъ Гамлетъ, и, навьючилъ бы, сверхъ того, сомнѣніями и нерѣшительностью по поводу права его на убійство. Быть можетъ я и ошибаюсь, но современный Гамлетъ не сдѣлалъ бы и попытки убить своего вотчима -- особенно когда вотчимъ этотъ прелестнѣйшій изъ убійцъ, такъ что хотѣлось бы найти для приложенія къ нему иное, болѣе мягкое выраженіе. Ибо кажется, что г. Бурже, въ противоположность Шекспиру, старался сдѣлать Клавдія возможно менѣе отталкивающимъ и одновременно собрать вокругъ Гамлета всѣ обстоятельства, способныя парализировать и сдѣлать возможнымъ его поступокъ только при невѣроятной энергіи... По всѣмъ этимъ причинамъ, Андре Корнелисъ интересуетѣмспяне болѣе, какъ прекрасное сочиненіе но "прикладной психологіи" на данный предметъ. И, высказывая до конца свое мнѣніе (не объ одномъ уже только Андре Корнелисѣ), психологія г. Поля Бурже, нерѣдко равная, а иногда даже и высокая, чѣмъ у Банжамена Констанъ и Стендаля, напоминаетъ мнѣ также по временамъ и психологію г-жи Суза или г-жи де-Дюрасъ -- съ большой претензіей. Замѣтьте, что не достаетъ уже немногое, чтобъ сдѣлать ее негодной.
   Но что къ счастью выдѣляетъ г. Поля Бурже между всѣми и вноситъ жизнь въ его анализы, и тамъ, гдѣ они глубоки, придаетъ имъ сверхъ того еще и трагичность -- это чувство, встрѣченное нами уже въ его Опытахъ: заботливость о нравственной жизни. Романы его (исключая Андре Корнелисъ) суть драмы совѣсти, исторіи сомнѣній, угрызисній, раскаяній, искупленій и очищеній. Непоправимое -- это исторія дѣвушки, умирающей отъ воспоминанія о безчестіи; Вторая любовь -- исторія женщины, которая, обманувшись, не считаетъ себя въ нравѣ начинать снова любовный опытъ: жестокая энигма уже по заглавію своему романъ христіанскій: ибо, когда Тереза обманываетъ Губера, любя его, а Губеръ возвращается къ Терезѣ, презирая ее, короче, когда плоть торжествуетъ надъ духомъ, то это не представляется "загадкой" для послѣдователей Беранже, ни даже Лукреція. Если-же г-нъ Поль Бурже въ ходитъ уступки плоти "энигматическими", то потому только, что считаетъ ихъ позорными и унизительными, и опредѣляетъ ихъ въ этомъ смыслѣ, потому что онъ въ глубинѣ своего сердца христіанинъ.
   Также въ Преступленіи любви поступокъ де-Керна "грѣхъ" только въ глазахъ человѣка, вѣрящаго въ нравственную отвѣтственность и цѣну душъ. Арманъ де-Кернъ, съ сердцемъ, изсушеннымъ дѣтствомъ, не знавшимъ матери, и безнравственностью обстоятельствъ, среди которыхъ онъ возросъ, а также и злоупотребленіемъ анализа, беретъ Елену, не будучи въ состояніи полюбить ее и не вѣря въ чистоту молодой женщины. Елена, покинутая, мститъ ему добровольнымъ паденіемъ, Онъ, стало быть, виновникъ ея паденія. Эта мысль вызываетъ въ немъ страшную тревогу, угрызанія и наконецъ великое состраданіе къ мировому страданью человѣчества. Онъ возвращается къ Еленѣ, испрашиваетъ у ней прощенье и она прощаетъ его. И ее тоже, зрѣлище чужаго страданія (ея мужа) приводитъ къ понятію о христіанской жизни. И такъ, романъ этотъ есть исторія искушенія, исторія двухъ душъ, очистившихся страданіемъ...
   Преступленіе любви кажется мнѣ шедевромъ г. Бурже и однимъ изъ лучшихъ романовъ, написанныхъ за послѣднее двадцатилѣтіе: ибо я не знаю другаго, въ которомъ-бы встрѣчалась одновременно и такая сила анализа, и столько чувства, ни представляющаго лучшимъ изъ насъ болѣе правдиваго зеркала ихъ души. Сколько между нами такихъ, которые узнаютъ себя (одни больше, другіе меньше) въ Арманѣ де-Кернъ! Кто не зналъ этого безсилія полюбить, полюбить всецѣло и всѣмъ своимъ существомъ, полюбить иначе, не однимъ только желаньемъ и любопытствомъ? Кто не зналъ этой неспособности, иные, чтобъ наслаждаться ею (ибо она по крайней мѣрѣ оставляетъ насъ хладнокровными и имѣетъ видъ умственнаго изящества) или чтобъ страдать отъ нея въ извѣстныя минуты, когда испытываемъ пустоту невѣрующей жизни, отвлеченной и необычайно любопытной, и какъ было-бы хорошо любить, и какую можно причинять боль, не любя? Но такая тревога уже начало нравственнаго очищенія, признакъ, что не все доброе умерло въ насъ. Что я говорю? Это доказательство способности любви болѣе религіозной, болѣе глубоко-человѣческой, чѣмъ любовь великихъ любовниковъ. Во всякомъ случаѣ это то, что отличаетъ Армана деКерпъ отъ тѣхъ, кто никогда не полюбитъ, отъ безсердечныхъ развратниковъ и отъ свирѣпыхъ виртуозовъ любви, отъ де-Вальмона или Ловеласа: и это-же дѣлаетъ его нашимъ братомъ. Если онъ страдаетъ отъ невозможности любить, значитъ способенъ еще полюбить!
   Прочтя въ первый разъ Преступленіе любви, я ошибался. Я говорилъ себѣ: что за слабый развратникъ (roné), воображающій себя такимъ сильнымъ! Онъ не можетъ полюбить Елену, потому только, что не вѣрить, когда она говорить ему, что онъ ея первый любовникъ; но, будучи такимъ знатокомъ женщинъ, онъ долженъ-бы чувствовать, что она говорить правду! Ему-бы слѣдовало вѣрить ей, и, даже вѣря, не имѣть силы ее любить -- и вовсе не мучиться этимъ. Но я понималъ не вѣрно. Де-Кернъ не Вальмонъ. Среди своихъ слабостей и кажущейся сухости, въ немъ сохранился остатокъ доброты и нѣжности, откуда и придетъ его "спасенье". Но для этого требовалось, чтобъ онъ не призналъ Елены, чтобъ она изъ за него погибла, чтобъ онъ противъ воли былъ и жестокъ и несправедливъ къ ней. Это необходимо, для того чтобъ однажды, въ виду содѣяннаго имъ зла, онъ испыталъ-бы ужасъ и былъ растроганъ до глубины души, и чтобъ почувствовалъ пробужденіе въ себѣ христіанина, и чтобъ вопросъ о нравственной отвѣтственности и всѣ другіе того-же порядка, снова встали передъ нимъ, и чтобъ увидѣлъ онъ, точно въ блескѣ молніи, всю скорбь жизни -- и всю ея загадочность.
   Арманъ де-Кернъ человѣкъ настоящаго, человѣкъ, создавшій и пережившій всѣ состоянія души, анализированныя въ Опытахъ, и резюмировалъ собой все нравственное и умственное изящество, до котораго доросло стремленіе двухъ послѣднихъ генерацій. Этотъ современный человѣкъ представляетъ странное соединеніе научнаго ума, нѣжной сострадательности, возрождающейся религіозности, склонности къ мистицизму, толкованіямъ вселенной, какъ чего-то недостижимаго и въ высшей степи естественнаго. Конецъ Преступленія любви походитъ мистичностью на русскій романъ. Но то, къ чему русскіе писатели приводятся порывомъ своихъ религіозныхъ и мечтательныхъ душъ, изученіемъ простыхъ сердецъ и зрѣлищемъ безконечныхъ страданій и безконечныхъ отрѣшеній, мы приходимъ, кажется мнѣ, вслѣдствіе банкротства анализа и критики, вслѣдствіе чувства пустоты, ими въ насъ оставляемой, и громадной суммы необъяснимаго, оставляемой ими въ жизни. Въ силу-ли этихъ или иныхъ причинъ, кажется, что смягченіе человѣческой души начинаетъ сказываться въ концѣ этого вѣка и что намъ вскорѣ придется пожалуй, кто знаетъ? быть свидѣтелями возрожденія Евангелія.
   Это смягченіе, основанное на глубокой вдумчивости, скорби и состраданіи, оно-то и придаетъ цѣпу романамъ г. Поля Буржё. Оно же и придавало такую нѣжность его юношескимъ поэтическимъ произведеніямъ (Тревожная жизнь, Признанія).
   Я не дѣлаю вывода. Г. Поль Буржё еще достаточно молодъ, чтобъ еще развиться и представить намъ еще нѣчто неожиданное. Пусть онъ по прежнему чаруетъ насъ, трогаетъ и заставляетъ мыслить, пусть онъ продолжаетъ оставаться изящнымъ, серьезнымъ и томнымъ, и рисуетъ намъ безподобные женскіе образы (какъ Тереза де-Совъ, Кіева Шазель и обѣ Мари -- Алисы, или какъ Убертъ Ліоранъ, этого нѣжнаго подростка-дѣвочку), и изучаетъ драмы сознанія въ любви. И еслибъ не было нескромнымъ и безполезнымъ выражать желанія, я бы прибавилъ: пусть онъ представляетъ намъ, если ему вздумается, и еще случаи чувственной психологіи, но пусть не останавливается на нихъ однихъ: онъ скоро былъ-бы приведенъ къ необходимости повторяться. И развѣ трагедіями любви исчерпывается все содержаніе жизни? Взгляните только въ самихъ себя и вокругъ себя: увидите, какъ много и другаго въ жизни. Г. Поль Буржё почувствовалъ это въ Андре Корнелисѣ; но мы просимъ у него не такихъ чисто-"анатомическихъ таблицъ", особливо не анатоміи, столь исключительной. Пусть онъ остережется немножко и своего Стендаля и г. Тэна. Пусть подвергнетъ анализу иныя страсти, не одну только любовь, пусть приложитъ къ изученію иныхъ положеній, кромѣ тѣхъ, которыя ставятъ насъ въ соприкосновеніе съ женщиной, свои чудесные дары психолога и въ то же время моралиста. И пусть, наконецъ, расширить міръ своихъ романовъ до широты Опытовъ. Я ни о чемъ иномъ не прошу этого юнаго мудреца, этого принца юности -- юности весьма старческаго вѣка.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru