Леметр Жюль
Сюлли-Прюдом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издание журнала "Пантеонъ Литературы". 1891.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

   Удивительно-задумчивая голова, туманные глаза -- почти женскіе -- со взоромъ, точно обращеннымъ внутрь, когда-же онъ на васъ остановится, то кажется, будто онъ только что выступилъ изъ "смутныхъ книжныхъ сновъ" или изъ лимбовъ размышленій. Угадываешь въ немъ человѣка, котораго непрестанная замкнутость въ самомъ себѣ, неотвязчивая и неизлѣчимая привычка къ разслѣдованію и анализу, доведенныя до крайности (и всегда вещей, наиболѣе близкихъ намъ, наиболѣе затрогивающихъ сознаніе), сдѣлали необычайно мягкимъ, снисходительнымъ и скромнымъ, но также и печальнымъ на вѣкъ, неспособнымъ къ внѣшнему проявленію, вслѣдствіе напряженія работы мозга, незнакомымъ съ отдыхомъ вслѣдствіе болѣзненнаго развитія чувствительности, недовѣрчивымъ къ жизни, потому что слишкомъ много задумывался надъ ней. Spe lentus timidus futuri. Несомнѣнно, что страданія его происходили скорѣе отъ мысли, чѣмъ отъ судьбы. Онъ говоритъ намъ гдѣ-то, что въ дѣтствѣ потерялъ отца, намекаетъ также на обманутую любовь: но это все несчастія обыкновенныя, и не видно, чтобы мысль его сложилась исключительно неблагопріятно, хотя горе и измѣряется сердцемъ, его испытывающимъ. Если онъ болѣе, чѣмъ всякій другой, страдалъ отъ необходимости прибѣгать къ ремеслу ради пропитанія и отъ заботы о завтрашнемъ днѣ, за то неожиданное довольство вскорѣ избавило его отъ нихъ. Но это избавленіе не было для него спасеньемъ. Одинокая, непрестанная мысль зацѣпила его своимъ вертящимся колесомъ. Явилась болѣзнь, какъ слѣдствіе чрезмѣрнаго умственнаго напряженія, возрастающая нервность, чреватая незримыми страданіями, муки совершенствованія, которыя дѣлаютъ писателя безплоднымъ. Тѣмъ не менѣе онъ имѣлъ-бы право на отдыхъ, еслибъ могъ отдыхать: его дѣятельность уже завершена и ничто уже не могло-бы усилить преклоненія предъ нимъ его "невѣдомыхъ друзей".
   

I.

   Мнѣ думается, что Сюлли Прюдомъ сталъ-бы тѣмъ, что онъ есть, какимъ-бы путемъ ни велось его первоначальное образованіе. Не мѣшаетъ, однако, отмѣтить, что поэтъ -- выразитель лучшаго, что заключалъ въ себѣ духъ заканчивающагося столѣтія, получилъ образованіе скорѣе ученое, чѣмъ литературное, благодаря пресловутой "бифуркаціи" -- системѣ весьма сомнительной относительно массъ, но для него полезной, потому что въ немъ самомъ было то, что ее исправляетъ. Онъ бросилъ словесность послѣ третьяго класса, съ цѣлью приготовленія къ политехнической школѣ, получилъ ученую степень и прошелъ отдѣлъ чистой математики; серіозное воспаленіе глазъ заставило его прекратить ученыя занятія. Онъ вернулся къ литературѣ по личному побужденію, болѣе проникся ею, вынесъ изъ нея болѣе личныя и глубокія впечатлѣнія, не будучи вынужденнымъ освѣжать и оживлять навязываемыхъ восторговъ и безъ помѣхи воспоминаній о риторикѣ. Онъ сдалъ экзаменъ на кандидата словесности и затѣмъ поступилъ въ школу правовѣдѣнія. Въ то-же время онъ страстно отдался изученію философіи. Съ тѣхъ поръ его пытливый умъ сталъ обнимать собой весь міръ.
   Подготовленный такимъ образомъ, онъ не могъ уже выступить съ туманными элегіями, или безпредметными пѣснями; первымъ его произведеніемъ былъ рядъ философическихъ поэмъ. Я говорю первымъ, потому что поэмы, напечатанные одновременно со стансами или послѣ ихъ, были написаны раньше. Поэмы -- самое великодушное, самое довѣрчивое, самое "возвышенное" изъ всего, написаннаго нашимъ поэтомъ. Вѣяніе молодости струится подъ скороспѣлой зрѣлостью точнаго знанія и формой, часто совершенной. Отнынѣ онъ намѣтилъ свою поэтическую программу и обозрѣваетъ ее съ гордостью, присущею возрасту безконечныхъ надеждъ.
   
   Вы не проникли до дна океана души,
   Вы, мнившіе исчислить его волны...
   Кто изъ васъ касался его бездонныхъ изгибовъ,
   Чтобъ говорить: "Довольно, для насъ теперь не тайна человѣкъ".
   Знакомо намъ его страданье и сокровеннѣйшая мысль,
   Все существо его предъ нами, утомленными, обнажено.
   Не похваляйтесь! Оно и васъ еще способно поразить.
   
   Вы чувствуете уже проблески Стансовъ, Ошибокъ, Solitudes, Vaines tendresses и всѣхъ чудесъ психологіи, которыя не могутъ не поражать,-- потому что поэзія не пріучила насъ къ нимъ, и извѣстная степень утонченнаго анализа казалась недопустимой въ ея область.
   
   Кисть черпаетъ въ семи окраскахъ призмы
   Семь только потъ -- вотъ вся клавіатура.
   Чего-жъ еще поэту? Беретъ онъ пѣсни
   Въ наукѣ, и красотѣ ея суровой,
   У человѣчества, у всей природы.
   
   Не есть-ли это подготовленіе къ сонетамъ Epreuves, Destins, Zénith и Justice?
   До сихъ поръ поэтъ окидываетъ міръ серьезнымъ и надменнымъ взоромъ. Онъ выступаетъ противъ несправедливости и притѣсненій соціальнаго строя, но не отчаевается въ будущемъ и ждетъ конечнаго устройства лучшихъ дней (Dans la nie, Parole). Даже грандіозная и мрачная поэма l'Аmériquе, эта исторія зла, которое на ряду съ наукой охватываетъ новый свѣтъ вслѣдъ за старымъ, не оставляя ни единаго убѣжища праведнику, -- и та заканчивается словомъ упованія. Поэтъ привѣтствуетъ и благословляетъ богинь сладострастія, этихъ "владычицъ молодежи", безъ которыхъ не создается, ничто великое, предвозвѣстницъ прекраснаго, вдохновительницъ высокихъ подвиговъ, искушающихъ величіемъ творчества. Онъ самъ ощущаетъ въ сердцѣ ихъ плодотворные уколы: онъ сознаетъ себя поэтомъ, ощущаетъ жажду славы и, подобно поэтамъ древности (l'Ambition), благородно признается въ ней. Наконецъ, въ одномъ изъ извѣстнѣйшихъ произведеній, по истинѣ молодомъ, трепещущемъ жизнью и замѣчательномъ по красотѣ формы, онъ упрекаетъ Альфреда де-Мюссё за его себялюбивое отчаянье, за равнодушіе къ общему дѣлу; превозноситъ человѣческій трудъ, проповѣдуетъ дѣло, хочетъ, чтобы поэзія была вѣрующей въ человѣка, чтобъ она была для него поддержкой, вмѣсто того, чтобъ растравлять его дорогія сокровенныя раны. "Дѣло! Дѣло!" вотъ крикъ, звучащій въ этихъ поэмахъ, отмѣченныхъ какимъ-то религіознымъ позитивизмомъ.
   Невольно вы наталкиваетесь на размышленіе: "стоило-ли попрекать Альфреда де-Мюссё его печалью и бездѣйствіемъ?" Да развѣ такъ много радости въ твореніяхъ Сюлли Прюдома? И чѣмъ-же онъ занимался, этотъ апостолъ дѣла? Онъ только мучилъ свое сердце и писалъ чудные стихи? Правда, что такая работа стоитъ всякой другой. И, кромѣ того, если онъ и не достигъ до взгляда на вещи, болѣе утѣшительнаго, чѣмъ у автора Rolla, то шелъ по крайней мѣрѣ совсѣмъ иными путями; его меланхолія иного свойства, менѣе туманна и малодушна, болѣе сознательна въ своихъ поводахъ, болѣе достойна человѣка.
   Форма поэмъ не романтичнѣй содержанія. Другіе поэты послѣдняго двадцатилѣтія придерживаются, по крайней мѣрѣ въ своихъ первоначальныхъ попыткахъ, парнасской школы, которая въ свою очередь примыкаетъ къ романтизму. Сюлли Прюдомъ какъ будто открываетъ собой эпоху. Если поискать ему предшественниковъ, то найдешь, что, какъ поэтъ-психологъ, онъ наводитъ на мысль о Сентъ-Бевѣ, какъ поэтъ-философъ напоминаетъ собой старѣющагося Виньи. Но было-бы также вѣрно, если-бы мы сказали, что онъ не черпаетъ ни изъ чего предыдущаго, ибо нѣтъ поэта, который-бы настолько предавался анализу, столько-бы думалъ и съ такимъ-же совершенствомъ передавалъ утонченность своего сердца и пытки своего ума, или-бы съумѣлъ, подобно ему, показавъ собственную душу, отразить въ ней такъ всецѣло все, самобытное и высокое, что таилось въ душѣ поколѣнія. Для этого требовался точный языкъ,-- онъ поразителенъ у Прюдома. Онъ словно вытекаетъ изъ классической древности, которой Сюлли много занимался. Въ Поэмахъ попадается стихъ Андрё Шенье, стихъ Imitation и Hermès. Но стиль Поэмъ, хотя и очень отдѣланный, отличается порывистымъ вдохновеніемъ, ораторскими пріемами, которые сдерживаются впослѣдствіи возрастающимъ стремленіемъ къ сжатости и померкшимъ вдохновеніемъ. Поэтъ, еще очень юный, едва пробудившійся отъ чудныхъ философскихъ грезъ, вѣрящій въ построенія Гегеля (l'Art), съ другой стороны наведенный паденіемъ второй имперіи на гуманитарныя мечты и вѣрованія, т. е. протесты, невольно отдается надеждамъ и иллюзіямъ, которыхъ онъ впослѣдствіи избѣгалъ -- отсюда естественно онъ мѣстами впадаетъ въ пафосъ.
   Мнѣ не слѣдовало говорить, что онъ ничѣмъ не обязанъ служителямъ Парнасса. Именно въ эту эпоху онъ посѣщалъ ихъ кружокъ и (если вѣрить его скромнымъ воспоминаніямъ) тутъ получилъ откровеніе пластическаго стиха, силы эпитета и рѣдкой по совершенству рифмы. Стало быть, если Парнассъ и не имѣлъ никакого вліянія на его вдохновеніе, то могъ все-таки повліять на форму его стиха. Онъ развилъ въ немъ любовь къ изысканной, поражающей точности. Любопытная и вмѣстѣ неоцѣнимая забота "невозмутимыхъ" надъ передачей внѣшнихъ предметовъ и впечатлѣній архаическихъ или вымышленныхъ, показалась Сюлли Прюдому нелишней для выраженія самыхъ дорогихъ изъ собственныхъ ощущеній; онъ нашелъ, что душа вполнѣ заслуживаетъ, чтобъ потрудились надъ обрисовкой ея изгибовъ; что онъ счелъ-бы недостойной спекуляціей на сочувствіе, съ которымъ обыкновенно относятся къ дѣламъ сердца, если-бы могъ удовольствоваться немногимъ для ихъ обрисовки. И вотъ какимъ путемъ, основываясь на уваженіи къ собственной мысли и заботясь о всецѣлой ея передачѣ, онъ примѣнилъ нѣкоторымъ образомъ форму суроваго и изысканнаго стиха парнассцевъ къ сюжетамъ сокровеннѣйшей психологіи и написалъ стансы на Vie intérieure.
   

II.

   Можно-бы сказать, пожалуй: вотъ гдѣ начало поэтическихъ произведеній Сюлли Прюдома. Признаюсь, я чувствую какую-то особенную нѣжность къ этому маленькому сборнику Vie intérieure, быть можетъ потому, что это одно изъ первыхъ его произведеній, что въ немъ чувствуется еще молодая, хотя уже изстрадавшаяся душа. Какою-то несказанной прелестью новизны, Vie intérieure, кажется мнѣ, стоитъ въ такомъ-же отношеніи къ творчеству нашего поэта, какъ Méditations къ творчеству Ламартина. И самое сопоставленіе этихъ двухъ именъ, въ сущности, не случайное. Великому голосу, говорившему о туманной, расплывчатой меланхоліи зарождающагося столѣтія, отвѣчаетъ, спустя полвѣка, голосъ, болѣе гармоническій, болѣе тревожный, болѣе захватывающій, опредѣляя воспѣтое первымъ, разсказывая въ болѣе сжатыхъ выраженіяхъ болѣе осмысленныя печали и болѣе тонкія впечатлѣнія. Три-четыре ощущенія, по мнѣнію всякаго, кто вникнетъ въ суть, составляли содержаніе романтической лиры. Возвышенное стремленіе нашихъ душъ къ безконечному, подавленность человѣка конечнаго и несовершеннаго предъ величіемъ и вѣчностью вселенной, тоска сомнѣнія, сліяніе души съ природой, ея исканіе въ ней отдохновенія и забвенія: вотъ великія темы, вѣчно повторяющіяся. Сюлли Прюдомъ не сочиняетъ новыхъ, потому что. ихъ нѣтъ, но вноситъ глубину въ свои: онъ схватываетъ и опредѣляетъ нѣкоторыя изъ наиболѣе тонкихъ или изъ наиболѣе отвлеченныхъ между ними. Vie intérieure, не есть уже произведеніе вдохновеннаго, который, взъерошивъ волосы, модулируетъ прекрасныя общія мѣста о человѣческой скорби, но книга отшельника, ушедшаго въ самого себя, онъ наблюдаетъ за собою и отмѣчаетъ наименѣе обыденныя изъ собственныхъ ощущеній, чья меланхолія вооружена критическимъ смысломъ, чьи страданія исходятъ всецѣло изъ разума или доростаютъ до него.-- "Отчего не поется больше о веснѣ?-- Я хотѣлъ все любить и несчастливъ... Ничтожная рана способна медленно разбить сердце...-- Иногда ласка вызываетъ слезы: отчего?-- Мнѣ-бы хотѣлось позабыть и съизнова родиться, чтобы вернулись свѣжія впечатлѣнія, чтобы земля не была круглой, но вѣчно, вѣчно-бы расширялась...-- Я лепеталъ, будучи ребенкомъ, и протягивалъ руки. И теперь то-же; только лепетъ мой подмѣнили"... Вотъ сюжеты нѣкоторыхъ изъ этихъ маленькихъ стихотвореній, "которыя сдѣланы маленькими для того, чтобы можно было ихъ старательно обработать".
   Ламартинъ въ трехстахъ стихахъ воспѣваетъ звѣзды, ихъ численность и великолѣпіе и молитъ ближайшую изъ нихъ спуститься на землю для услажденія страдающаго на ней генія. Сюлли Прюдомъ въ трехъ четверостишіяхъ размышляетъ объ отдаленнѣйшей изъ нихъ, которая еще незрима, которой свѣтъ еще блуждаетъ и достигнетъ только послѣднихъ нашей расы; онъ молитъ ихъ ей передать, что онъ ее любилъ, и даетъ пьесѣ названіе, обращающее ее въ символъ l'Idéal. Ясно, на сколько чувство изысканнѣй, напряженнѣй (и замѣтьте, что онъ влагаетъ въ него научную данную).-- Точно также, въ то время, какъ пѣвецъ Méditations благородно распространяется о безсмертіи души и пространно развиваетъ устарѣлыя спиритуалистическія аргументаціи, философъ Vie intérieure пишетъ слѣдующее краткое стихотвореніе:
   
   Я ношу въ сердцѣ, ношу за челомъ
   Душу незримую, душу присущую...
   Все полно сверкающихъ красокъ,
   Но въ чемъ ихъ могучая сила?
   Есть цвѣтъ голубой, онъ въ очахъ,
   Отъ того и смерть мнѣ приноситъ.
   Даны всѣмъ тѣламъ очертанья.
   Гдѣ форма, что трогаетъ сердце?
   И чѣмъ возбуждаешь ты страсти,
   Крошечка -- линія рта?..
   
   Уже слабѣютъ и вдохновеніе, и вѣра первыхъ поэмъ. Всѣ эти мелкія "размышленія" печальны и уже не убаюкивающей печалью, но такою, которая хватаетъ за душу и не вознаграждается вещественной прелестью музыкальной формы, а развѣ что умственнымъ наслажденіемъ, получаемымъ посредствомъ раскрытія предъ нами самаго сокровеннаго въ нашемъ сердцѣ. Правда, что страданія, такимъ образомъ анализированныя, приводятъ и здѣсь, какъ у лириковъ, мало думавшихъ, все къ тому-же исключительному страданію -- къ сознанію насъ конечными и только тѣмъ, что мы есть; но, какъ я говорилъ уже, Сюлли Прюдомъ рисуетъ только отборные случаи этого недуга, тѣ, что поражаютъ только чуткія души. Онъ опредѣляетъ вамъ извѣстное желаніе, извѣстное сожалѣніе, извѣстнаго рода аристократическое недомоганіе яснѣе, чѣмъ вы его ощущали; ни одинъ изъ поэтовъ не доставляетъ намъ столько очаровательныхъ неожиданностей, разоблачая намъ наши собственныя, смутно сознаваемыя нами ощущенія.
   Мнѣ-бы хотѣлось сказать, что онъ озаряетъ свѣтомъ туманную романическую меланхолію: "онъ разлагаетъ на тончайшіе элементы ту нѣжность, что живетъ въ душѣ каждаго, нѣжность, трепещущую всѣми страданіями" (Rosées). Отсюда и мощная прелесть этой поэзіи, скромной и сдержанной, точно каждое изъ этихъ маленькихъ стихотвореній помогаетъ намъ дѣлать въ самихъ себѣ открытія, за которыя мы имъ признательны, и обогащаетъ наше сердце новыми изящными ощущеніями. Никогда поэзія такъ много не думала и вмѣстѣ не была такой нѣжной: напряженіе мысли не только не притупляетъ чувства, напротивъ обостряетъ его. Испытываешь правду слѣдующихъ изреченій Паскаля (напоминаю, что языкъ Паскаля уже почти не нашъ): "По мѣрѣ возрастанія нашего ума и страсти становятся могучей... Ясность ума порождаетъ и ясность страсти", и т. д. Прибавьте къ этимъ чарамъ прелесть изысканнѣйшей изъ формъ, простоту, глубоко-обдуманную, тѣсно соединяющую въ своемъ сплетеніи самую сжатую опредѣленность и вмѣстѣ яркость образовъ, обильныхъ и краткихъ, чарующихъ своей точностью: форма до того обработана, что нерѣдко чтеніе, замедленное помимо воли, само превращается въ трудъ:
   "Если кто на это и жаловался, то конечно не я".
   

III.

   Сюлли Прюдомъ, какъ мнѣ кажется, внесъ и въ выраженіе любви такое-же обновленіе, какъ и въ другія поэтическія ощущенія. Jeunes filles и Femmes также далеки отъ Sac или отъ Premier regret, какъ Vie intérieure отъ "Еpitre à Byron", Эльвира могла быть дѣйствительнымъ лицомъ; но въ Méditations Эльвира идеализированное видѣніе, превосходный образъ, но образъ воздушный, подобный Лаурѣ и Беатриче. Кто зрѣлъ Эльвиру? Можно ей дѣлать предложеніе? Можно жениться на ней? Эльвира говоритъ "звуками, незнакомыми землѣ". Эльвира является только на озерахъ или при свѣтѣ луны. Но, вопреки сдержанности поэта и нѣсколькимъ пьесамъ безличнаго характера, примѣшаннымъ къ тому, что можетъ назваться его исповѣдью, безошибочно чувствуешь, что стихотворенія Jeunes filles и Femmes приводятъ намъ отрывки истиннаго происшествія, весьма обыденнаго и вмѣстѣ печальнаго, исторію первой любви, сначала взаимной, потомъ отвергнутой. И женщина, сквозящая чрезъ эти тонкія элегіи уже не та идеальная подруга, которою поэты поперемѣнно обмѣнивались одинъ съ другимъ, а настоящая дѣвушка современная намъ, вѣроятно мѣщаночка (Ma fiancée, Je ne dois plus), и чувствуешь, что она жила, можетъ быть жива и теперь. Правда, уже Sainte-Beuve въ своихъ поэзіяхъ опредѣлилъ любовь и общую, и лирическую, и повѣствовалъ о своихъ чувствахъ, вмѣсто того чтобъ воспѣвать ихъ; но его "нота" проста только въ смыслѣ Wordsworth'а, и слогъ нерѣдко испещренъ наихудшими изъ, романтическихъ аффектацій. Анализъ Сюлли Прюдома хватаетъ несравненно глубже. Никогда еще не разсказывалась съ такою нѣжностью, съ такимъ изяществомъ исторія восемнадцатилѣтняго сердца, начиная съ пробужденія чувства въ ребенкѣ, его трепетанія подъ лаской взрослой дѣвушки, "несмѣлыя попытки поцѣлуевъ, скользящихъ по камнямъ колецъ" (Jours lointains), и позднѣе, когда ребенокъ выросъ, его разнообразныя и тайныя любовныя похожденія (Le sérail), затѣмъ первая страсть, ея первое чарующее пробужденіе (le Meilleur moment des Amours), прелесть и чистота настоящей молодой дѣвушки, затѣмъ великая скорбь, когда возлюбленная отдала себя другому (Je ne dois plus) и неотвязность дорогаго воспоминанія.
   
   ... И я всю жизнь ее теряю
   Въ прощаніи, не знающемъ конца.
   О, мертвая, тебя не всю похоронили,
   Глаза твои раскрытыми оставивъ...
   
   Поэтъ, подстерегающій свои впечатлѣнія, обостряетъ и изощряетъ ихъ творческой пытливостью этого внутренняго созерцанія и достигаетъ такой глубины нѣжности, придумывая виды любви, въ которыхъ столько печали и видовъ жалобы, въ которыхъ столько любви, находя для обрисовки ихъ выраженія столь вѣрныя и вмѣстѣ нѣжныя, что лучше прямо отдаться очарованію, не пытаясь опредѣлять его. Развѣ не поразительно "задумано" чувство въ стансахъ Ialonsies, или въ слѣдующихъ, еще болѣе изящныхъ:
   
   О, еслибы я могъ ему сказать:
   Она твоя, и не внушаетъ
   Мнѣ ничего, ни даже дружбы;
   Нѣтъ чувства у меня къ неблагодарной.
   Но такъ блѣдна она и такъ нѣжна.
   О, пожалѣй ее изъ состраданья!
   Безъ ревности ты выслушай меня:
   Вѣдь мысль ея своимъ крыломъ
   Меня, увы! едва задѣла.
   Меня ея рука сурово оттолкнула,
   Но вѣдь она нѣжна для тѣхъ, кого полюбитъ:
             Не допускай ея до слезъ!..
   Я могъ-бы примириться съ мыслью,
   Что любитъ и владѣетъ ею
   Не я, другой, но съ сердцемъ, какъ мое,
   Ребенокъ злой, покинувшій меня,
   Смотри, какое причинилъ мнѣ горе:
   Я не могу тебѣ дать счастья.
   

IV.

   Объ Epreuves я скажу приблизительно то же, что и о предъидущемъ сборникѣ: Сюлли Прюдомъ обновляетъ общеизвѣстный фондъ большей вдумчивостью и болѣе точнымъ анализомъ, вносящимъ непривычное дотолѣ содержаніе въ поэзію. "Если я вѣчно говорю одно и то же, то стало быть все вѣчно, одно и то же", разумно разсуждаетъ Пьерро Мольера. Критика вовсе не легкое дѣло, вопреки общеизвѣстной аксіомѣ, и надо быть снисходительнымъ относительно необходимыхъ повтореній. Въ общемъ, спеціальный разборъ поэта, особенно поэта, находящагося въ живыхъ, и чьей личности можно касаться только вскользь и которая, находясь притомъ въ слишкомъ близкомъ къ намъ разстояніи, трудно опредѣлима; разборъ поэта лирическаго, выражающаго только свою думу и не разсказывающаго исторій -- такая критика ограничивается только тѣмъ, что опредѣляетъ, на сколько возможно, мѣсто и значеніе его въ литературѣ, отыскиваетъ источники его самобытности и формулы, ее опредѣляющія, и вызываетъ въ памяти, резюмируя ихъ, самыя характерныя изъ его произведеній. Такимъ образомъ разборъ, самый добросовѣстный и даже любовный, обширнаго поэтическаго творчества, можетъ вмѣститься въ немногихъ страницахъ, къ тому еще и весьма сухихъ. Наивный критикъ въ отчаяніи. Онъ хотѣлъ-бы сконцентрировать и отразить въ своей прозѣ, какъ въ зеркалѣ, дорогаго ему поэта во весь его ростъ. Ему тяжело быть вынужденнымъ дѣлать выборъ изъ столькихъ страницъ, одинаково его плѣнявшихъ; ему кажется, что онъ вредитъ автору, безсовѣстно подводитъ его; онъ чувствуетъ искушеніе то резюмировать все, то все цитировать и, отказавшись отъ собственныхъ выводовъ, дать читателю возможность насладиться живымъ текстомъ. Развѣ это не лучше попытки заключить его думу,-- не будучи вполнѣ увѣреннымъ, что схватилъ ее,-- въ формулы и трудныя, и отыскиваемыя ощупью? Чувствуешь всю ихъ несостоятельность, и если онѣ даже относительно вѣрны, то все-таки безсильны выразить то непередаваемое нѣчто, когда оно-то особенно васъ и прельщало! Зачѣмъ утруждать себя опредѣленіемъ того, что такъ просто и хорошо чувствуется? Оправданіе критика въ воображеніи, что трудъ его, какъ бы ни былъ онъ скроменъ, не будетъ вполнѣ потерянъ; въ воображеніи, что онъ работаетъ надъ тѣмъ, что Сентъ Безъ называетъ естественной исторіей духовъ и что будетъ прекраснымъ дѣломъ, когда будетъ сдѣлано. И наконецъ еще и въ томъ, что благоговѣйное чувство подталкиваетъ его говорить объ излюбленныхъ имъ художникахъ, ибо, отыскивая причины своему восхищенію, онъ чувствуетъ, какъ оно ростетъ въ немъ, стремленіе же высказать это чувство, хотя бы и не удалось оно, есть все-таки не что иное, какъ дань уваженія.
   Les Epreuves, если вѣрить сонету, служащему введеніемъ къ нимъ, не были написаны по плану, установленному заранѣе. Но оказалось, что сонеты, въ которыхъ двадцатипятилѣтній поэтъ излагалъ изо дня въ день свою внутреннюю жизнь, могли быть распредѣлены подъ слѣдующими четырьмя названіями: Amour, Doute, Rêve, Action; поэтъ даетъ ихъ намъ какъ-бы относящимися къ четыремъ различнымъ эпохамъ его жизни. Правда, душа его достаточно богата, чтобы онъ одновременно жилъ этими четырьмя эпохами жизни.
   Сонеты любви отличаются большей мрачностью и горечью въ сравненіи съ любовными стихотвореніями перваго тома: работа мысли преобразовала болѣзненную нѣжность въ протестъ противъ терапіи женской красоты и чувства, по природѣ своей неудовлетворимаго (Inqiuetude, Trahison, Profanation, Fatalité, Où vratils? L'art sauveur).-- Сонеты Doute намѣчаютъ еще шагъ впередъ по направленію къ поэзіи философической. Вотъ диковинный портретъ Спинозы:
   
   Онъ былъ человѣкъ мягкій, здоровьемъ слабый...
   
   и сонетъ Боговъ, опредѣляющій бога пахарей, бога священниковъ, бога деистовъ, бога ученыхъ, бога Канта и бога Фихта -- все это въ 11-ти стихахъ, и вотъ послѣдній:
   
   Богъ не ничто, но Богъ и никто: онъ все.
   
   и Scrupule, за нимъ слѣдующее:
   
   Загадочная истина, трудная постиженію,
   Мучительная для сердца и для ума,
   Что Вселенная, что Все -- Богъ, само того не зная.
   
   Другіе сонеты выражаютъ сомнѣніе, но уже не въ философскомъ, а въ страдательномъ смыслѣ. До сихъ поръ "муки сомнѣнія", даже искренняго, отдавали у поэтовъ чѣмъ-то театральнымъ: такъ, въ Novissima Verba Ламартина; также у Виктора Гюго въ его стансахъ: Que nous avons le doute en nous. Прибавьте, что почти всегда у обоихъ лириковъ сомнѣніе разрѣшается какимъ-нибудь громогласнымъ актомъ вѣры. Мюссё очевидно страдаетъ больше ихъ въ Espris en Dien; но недугъ его исходитъ скорѣе изъ сердца, чѣмъ изъ ума. Самое опредѣленное изъ сказаннаго имъ по этому поводу представляютъ слова "что помимо воли вселенная терзаетъ его". Жалоба его походитъ скорѣе на жалобу обманувшагося жуира, страшащагося смерти, чѣмъ на жалобу человѣка, ищущаго истины. Онъ какъ будто не читалъ философовъ, которыхъ перечисляетъ съ такимъ презрѣніемъ и характеризуетъ на-угадъ. Навѣрное, конечно, не Большая Медвѣдица привела его къ углубленію въ свои вечернія молитвы; и высокопарное посланіе къ Вольтеру, охотно приводимое духовенствомъ, исходитъ не изъ логическаго ума. Сюлли Прюдомъ можетъ подчасъ сходиться мыслью съ Мюссе, и предъ Христомъ изъ слоновой кости или Венерой Милосской (Chez l'antiquaire вспоминать съ сожалѣніемъ "свѣтлое сладострастіе и безмѣрную нѣжность" въ сонетѣ, содержаніе котораго по существу сходно съ двумя первыми страницами Роллй. Но сомнѣніе его иное, оно не похоже на неопредѣленное и дѣланное недомоганіе: основы его научныя, онъ выражается точно и, будучи понятнымъ, въ то же время и трогателенъ. А такъ какъ его отрицаніе въ то же время и сомнѣніе, то и пустота, оставляемая имъ, болѣе выяснена, оттого и больше чувствуется. Вертеръ и Ролла молились, сами не зная зачѣмъ; поэтъ Epreuves лишенъ даже и такого поэтическаго удовлетворенія.
   
   Я бъ хотѣлъ молиться, я полонъ вздоховъ.--
   Но тщетно складываю руки и склоняясь надъ Библіей,
   Повторяя Сѵмволъ, которому учился по складамъ:
   Я ничего не чую предъ собой. Ужасно!
   
   Это уже не прежнія страданія, гармоническія и неопредѣленныя. Поэтъ говорить о живой ранѣ, которую оставляетъ на сердцѣ вырванная изъ него вѣра, говоритъ объ одиночествѣ совѣсти, лишенной внѣшнихъ устоевъ и обреченной призывать самого себя къ отвѣту и отпускать самой себѣ грѣхи (La confession).
   
   Блаженъ злодѣй, отпущенный рукой духовнаго отца...
   Грѣхъ менѣе тяжкій принесъ я въ покаяньи Богу...
   Не знаю и теперь, прощенъ-ли я.
   
   Онъ говоритъ о невольныхъ, несогласуемыхъ съ разумомъ, возвратахъ сердца, къ прежнимъ вѣрованіямъ (Bonne Mort):
   
   Священникъ окропитъ мое мятежное чело.
   И я, въ сомнѣніи малодушный, съ печалью меньшей отойду
   Въ ничто, быть можетъ, но съ надеждой обновленья.
   
   Онъ разсказываетъ намъ о тревогахъ души, отрекшейся отъ религіи благодати и жаждущей правосудія. До него доносится изъ далекаго прошлаго крикъ работника пирамидъ; этотъ крикъ все выше и выше уносится въ пространство и достигаетъ звѣздъ:
   
   Все выше, выше онъ возносится, стремясь къ Богамъ и правдѣ,
   Но минуло три тысячи лѣтъ, и подъ воздвигнутой громадой
   Въ своей несокрушимой славѣ спитъ еще Кеопсъ.
   
   Послѣдняя книга Сюлли Прюдома посвящена продолжительному исканію отвѣта на этотъ затерянный крикъ (Cri perdu).
   Затѣмъ слѣдуютъ Rêves -- прелесть дремоты, забытья, упоенія свѣтомъ, безъ думъ; прелесть -- всецѣлаго отданія себя "теченію мгновеній и метаморфозъ""; прелесть -- въ деревнѣ, лежа на спинѣ, слѣдить за движеніемъ облаковъ, или же скользить, по волѣ теченія, на тихой рѣкѣ или, зажмурившись отъ сильнаго вѣтра, чувствовать, какъ онъ разметываетъ тебѣ волосы; наслаждаться по утру "той глубокой сладостью жизни безъ сна и вмѣстѣ точно не вполнѣ пробужденнымъ"" (Suite, Ether, Sur Peau, le Vent, Нога prima). Невозможно закрѣплять языкомъ, болѣе точнымъ, впечатлѣній, болѣе неуловимыхъ. Ужели сонъ -- эта удивительная способность анализировать свои сны? А если сонъ, то онъ болѣе чуткій, чѣмъ бодрствованіе многихъ. Это не сонъ ума, а слѣдствіе его непосильнаго напряженія; онъ не внѣ области мышленія, но встрѣчается въ ея крайнихъ предѣлахъ и даже за ними. Въ концѣ концовъ, онъ обращается въ сонъ Канта, далеко не похожій на сонъ пѣвцовъ лютни.
   
   Растроганъ я, и не найду причины возбужденью.
   Я, ослѣпленный, самъ заговорилъ о небѣ,
   И сущности своей не въ силахъ распознать.
   
   Уже въ одной изъ пьесъ Mélanges (Pan) и на основаніи той же парадоксальной работы безсознательнаго, самого себя анализирующаго, Сюлли Прюдомъ въ совершенствѣ описалъ уничтоженіе личности, когда подъ тяжкимъ дѣйствіемъ солнца притупляется память и пропадаетъ воля, дышешь, на подобіе растеній и ощущаешь сообщеніе съ универсальной жизнью... Но довольно мечтаній, надо дѣйствовать. Стыдно спать среди всеобщей работы, стыдно радоваться среди страдающихъ людей! За этимъ тонкимъ, нѣжнымъ психологомъ скрывается человѣколюбецъ, нѣчто вродѣ благочестиваго позитивиста,-- вѣрующій въ науку и прогрессъ, старый кандидатъ Политехнической школы, къ тому же проведшій годъ въ Creusot, восторгавшійся машинами, переводившій первую книгу Лукреція. Никто не могъ бы прожить въ одиночку (La Patrie, Un Songe); хвала благодѣтелямъ человѣчества, невѣдомому изобрѣтателю колеса, изобрѣтателю желѣза, химикамъ, изслѣдователямъ (la Rone, le Fer, le Monde à nu, les Téméraires)! Всѣ эти сонеты инженера-поэта поражаютъ смѣсью чуть ни религіознаго лиризма и живописанія, почерпнутаго въ инструментахъ науки, промышленности и въ современныхъ предметахъ. Здѣсь и мастерская "адъ силы, послушной и скорбной", и рабочая комната химика, и дно океана, гдѣ покоится кабель, соединившій два свѣта. Одинъ сонетъ повѣствуетъ о формаціи земли (En avant!); другой вводитъ тонкое чувство въ опредѣленіе фотографіи (Réalisme). Совсѣмъ Делиль, но вдохновенный и получившій въ подмогу языкъ, болѣе откровенный и богатый. Скажемъ болѣе: Андре Шенье нашелъ бы отчасти выполненнымъ въ этихъ сонетахъ то, что онъ мечталъ вложить въ задуманнаго имъ Гермеса. Они служатъ достойнымъ вступленіемъ къ поэмѣ Zénith.
   И такъ Epreuves показываютъ намъ во всѣхъ его видахъ геній Сюлли Прюдома: я стало быть могъ бы сгруппировать все его творчество подъ четырьмя заглавіями, намѣчающими отдѣлы этого сборника. Вмѣсто того, чтобы скомкать его въ такомъ видѣ, я поддался удовольствію пройти его цѣликомъ хотя бы и въ медленномъ обозрѣніи. Намѣренный и какъ бы героическій оптимизмъ послѣдней части Epreuves напоминаетъ настроеніе первыхъ поэмъ, но все-таки уже не тотъ. Кажется, будто поэтъ размышлялъ: я страдаю, но все мое время уходитъ на разсказы объ этомъ; я чувствую, что жизнь скверна, и все-таки живу, живутъ вокругъ меня и другіе. Откуда это противорѣчіе? Стало быть или вопреки всему въ жизни есть нѣчто доброе, или этотъ подлогъ ея неотразимъ. Одна минута счастья вознаграждаетъ за цѣлые годы страданій.
   Много хорошаго и въ наукѣ и въ дѣятельности, которая наравнѣ съ мечтой приносящее намъ забвеніе и обладающее кромѣ того преимуществомъ облегчать хоть немного общее существованіе. Боюсь только, что поэтъ заставляетъ себя вѣрить насильственнымъ воздѣйствіямъ воли на свою сокровенную и неисцѣлимую скорбь. Вотъ самые бодрые изъ его стиховъ, но и они не бодры.
   
   За мигъ единый счастья, безвозвратный,
   Слезами орошаемый въ началѣ и концѣ,
   За этотъ мигъ ты можешь и обязанъ жизнь любить:
   Изъ смертныхъ каждому отпущенъ мигъ блаженства.
   Единый солнца лучъ -- и озаренъ весь день благословеньемъ.
   Но еслибы твоя рука весь день томилася въ работѣ,
   То мигъ твоихъ ночей способенъ вызвать зависть
   Въ мертвыхъ, чьей ночи не дано луча любви.
   
   Что это? Не воспоминаніе-ли дѣтства? Должно быть. Я думаю, что ни одна мать не прочтетъ, не прослезившись, стиховъ Premieré Solitude о маленькихъ дѣтяхъ, слабыхъ и робкихъ, слишкомъ рано отправленныхъ въ школу.
   
   Платьица ихъ всѣ въ обтяжку,
   Штаники такъ мило сидятъ,
   Сапожки всѣ свѣтятся лакомъ
   И нѣженъ, и робокъ ихъ взглядъ.
   
   Дѣвчонки! ихъ сильные кличутъ,
   Невинность! зоветъ, кто хитрѣй,
   Онѣ отдаютъ всѣ игрушки,
   Изъ нихъ не выйдетъ купцовъ.
   
   О горе! съ задачей не сладитъ,
   О горе! урокъ не готовъ!
   О горе! ево разбранили,
   О стыдъ! онъ наказаннымъ былъ.
   
   Мерещатся имъ ихъ постельки,
   Гдѣ мягко, тепло имъ спалось,
   Свернувшись клубочкомъ, и мама,
   Случалось, брала ихъ въ свою...
   
   Двумъ или тремъ стихотвореніямъ Сюлли Прюдома удалось стать популярными, т. е. понравиться женщинамъ и публикѣ салоновъ. Быть можетъ онъ не разъ испытывалъ досаду по поводу того, что для многихъ онъ былъ ничѣмъ инымъ, какъ только авторомъ Vase brisé: кто знаетъ, однако, не это-ли стихотвореніе сдѣлало его академикомъ и послужило какъ бы входнымъ билетомъ для его Destins и Justice?
   И дѣйствительно, вся душа его отразилась въ этой разбитой вазѣ. Это все тѣ же "легкія царапины", обратившіяся "въ чуткія, глубокія раны", какъ и въ Solitudes. Ощущенія едва уловимыя, оттѣнки чувствъ чисто женственные въ мужскомъ сердцѣ,-- такая поэзія можетъ считаться конечнымъ продуктомъ литературы, предполагаетъ долгое прошлое, и художественное, и чувственное.
   Представьте себѣ душу, которая пережила романтизмъ, познала всю страстность порывовъ, всю красоту мечтаній, душу, которая вкусила затѣмъ всю чуткость пытливой парнасской лиры и, расширивъ путемъ знанія и размышленія поле своей чувствительности, сосредоточенная и внимательная къ ея потрясеніямъ, изощрившейся въ способности вызывать ихъ,-- начинаетъ повѣствовать о нихъ языкомъ, котораго сложность и чисто современная изысканность заключены въ строгую сжатость классической формы... Не увлекаюсь-ли я паѳосомъ подъ предлогомъ опредѣленія?
   Но моя ли вина, что въ этой поэзіи нѣтъ простоты и "что въ ней (съ правомъ большимъ, чѣмъ въ Précieuses) мнѣ слышатся милліоны вещей?" Боль, причиняемая долгимъ прощаньемъ; скорбный покой думъ, въ которыхъ заснула былая любовь и слезы, застывши струями, какъ въ сталактитахъ, какъ въ нихъ, точатъ немолчныя слезы, "безпричинныя радости" -- какъ будто счастье, потерявшись и блуждая, попало нечаянно, ошибкой въ сердце; окутаннная меланхоліей липовая аллея истекшаго вѣка и въ ней, среды храма изъ вьющейся зелени, выглядываетъ лукавая улыбка Амура; одиночество звѣздъ; возрастающее одиночество человѣка, который не можетъ уже, какъ малый ребенокъ, жить у самой земли, ухватившись руками за великую кормилицу; сомнѣніе, давящее ему грудь; страхъ отъ новой любви, быть можетъ она ошибка чувства все -- та же старая, не умиравшая любовь? одиночество некрасивой -- "ребенка, который, умѣя любить, никогда не познаетъ отвѣтныхъ объятій"; тотъ родъ недуга, что въ мартѣ, при возрожденіи природы испытывается одинокимъ человѣкомъ, который слишкомъ много перечиталъ или передумалъ; чувство нравственной ссылки и тоски по родинѣ въ артистѣ, котораго нужда сдѣлала чиновникомъ или торговцемъ; одиночество поэта въ театрѣ, среди низменныхъ увеселеній толпы; ѣдкость преступныхъ и бѣглыхъ увлеченій среди грязи или шатанья въ извощичьихъ экипажахъ; одиночество думъ, которымъ не дано соединиться и тщета поцѣлуевъ, что сближаютъ только тѣла; одиночество старости, свободное отъ женщинъ и довершающее доброе въ насъ; желаніе исчезнуть подъ звуки убаюкивающей пѣсни дѣтства "чтобы не думать, чтобы человѣкъ умиралъ, какъ родится ребенокъ"... я могу только намѣтить нѣкоторыя изъ темъ, развитыхъ, вѣрнѣе распутанныхъ въ Solitudes божественно чувствительнымъ. И всѣ онѣ дѣйствительно "одиночества", повсюду въ разныхъ формахъ все то же страданіе -- чувствовать себя одинокимъ,-- прошлое далеко, хотя и носишь ты его съ собой, но ты одинъ въ своихъ воспоминаніяхъ и сожалѣніяхъ, далекъ и отъ мечтаній, но одинъ въ своихъ желаніяхъ, далекъ отъ думъ -- одинъ и тѣломъ, далекъ и отъ природы, и отъ вселенной, которыя охватываютъ насъ и длятся -- и все-таки одинъ, съ безмѣрной любовью въ бренномъ и хрупкомъ сердцѣ... Все тончайшія детали нашей неспособности къ наслажденію, или же нашего сознанія этой неспособности.
   Vaines tendresses тѣ же одиночества. Величайшіе изъ поэтовъ міра имѣютъ въ своемъ распоряженіи не болѣе двухъ-трехъ мотивовъ, которые и повторяютъ, но никто на это не жалуется (вѣдь у многихъ всего одинъ), къ тому же вѣдь вся лирическая поэзія держится самымъ маленькимъ количествомъ идей и чувствъ прирожденныхъ, варьирующихся только большей или меньшей полнотой и точностью передачи. Но въ общемъ Vaines tendresses заключаютъ въ себѣ что-то особенно безнадежное и неисцѣлимое -- поэтъ и не мечтаетъ выдти на свѣтъ. Прологъ (Aux amis inconnus) неподражаемъ.
   
   Быть можетъ стихъ, наперсникъ тайный, вамъ укажетъ
   Тѣ раны, что огнемъ палимы быть хотятъ,
   Иль слово -- именемъ назвавъ страданье --
   Слезою упадетъ въ тотъ уголокъ завѣтный,
   Гдѣ ждетъ слезы непонятое сердце.
   
   Иль стихъ мой, молніей проникнувъ въ душу,
   Въ ней разомъ всѣ страданья ваши освѣтитъ.
   Но, ваши чувства разсказавъ, ужель я вамъ не назвалъ
   Тѣхъ глазъ, въ которыхъ самому пришлось имъ научиться?
   
   Никогда еще не одинъ поэтъ не говорилъ намъ лучше и чаще о самыхъ сокровенныхъ изъ нашихъ чувствъ и страданій. Но зачѣмъ онъ прибавилъ:
   
   Друзья прохожіе, немногое себѣ возьмите отъ меня,
   Лишь то, что схожимъ вы съ собой найдете,
   И незачѣмъ взаимной встрѣчи намъ желать.
   Сліянье въ чувствахъ общихъ -- корень дружбы,
   Все остальное тлѣнъ и горе разставанья...
   
   Что-то рѣзкое слышится и въ этомъ страхѣ и въ отрѣшеніи. Пессимизмъ заразителенъ. Нѣкоторыя изъ страницъ не что иное, какъ отраженія "жестокаго года". Любви къ женщинѣ, не идиллической, но любви тридцатилѣтняго мужчины отводится большее мѣсто, нежели въ Solitudes, а также и философіи и задачѣ нравственности. Nom, Enfantillage, Invitation à la valse, l'Epousée -- истинные перлы, ихъ чары ласкаютъ; но что за бредъ любви въ Peur d'avare! а въ Conseil (этомъ чудѣ анализа), какая слышится въ немъ жестокая опытность, какая злопамятность!
   
   Дѣвица юная, повѣрь ты мнѣ, пока не поздно
   И жениха себѣ межь добрыхъ избирай,
   Чтобъ взоръ его блисталъ, былъ звонокъ голосъ,
   Чтобъ смѣло онъ и гордо выступалъ,
   He съ головой, склоненной думой....
   
   Даже маленькія дѣвочки пугаютъ его (Aux Tuilleries):
   
   Малютка милая, ты ихъ заставишь плакать,
   Всѣхъ этихъ мальчиковъ -- позднѣй мужей...
   
   затѣмъ рядъ отдыховъ намѣреннымъ воздѣйствіемъ воли надъ размышленіемъ:
   
   Присѣсть вдвоемъ у ногъ шумящихъ волнъ,
   Слѣдить за ихъ теченьемъ.
   Вдвоемъ -- когда на небѣ облако плыветъ,
   Слѣдить его движенье.
   
   Особенно слѣдуетъ прочесть дивную мелодію Rendez-vous, въ которой выражено невыразимое, въ которой поэтъ мѣткими словами заставляетъ мысль дойти до какого-то умиранія и даетъ намъ чувство въ передачѣ, какую казалось бы только музыка способна создать и выразить; такъ что Сюлли Прюдомъ расширилъ предѣлы до послѣдней грани, и въ обѣихъ своихъ крайностяхъ -- въ мечтѣ и въ спекулятивномъ мышленіи -- захватилъ въ область и музыку, и прозу. Но тутъ-же, во слѣдъ сновидѣнію -- какое скорбное пробужденіе, какое толкованіе на Surgit amari aliquid (la Volupté, Evolution, Souhait)! Къ первой части Justice подошли бы, въ видѣ отчаяннаго заключенія, превосходные стансы изъ le Voeu:
   
   Когда я зрю толпы живущихъ разростанье
   На этомъ шарѣ зла, бѣдами зараженномъ,
   То уношуся мыслью въ монастырь
   И непорочности обѣтъ произнести дерзаю.
   
   Готовъ я умертвить въ себѣ слѣпые всѣ инстинкты
   Не ради добродѣтели, а ради состраданья:
   Въ незримомъ полчищѣ приговоренныхъ къ жизни
   Хочу спасти я жизнь, сродство къ которой чую.
   
   Пусть власть возможнаго его въ себѣ сокроетъ,
   Любимаго изъ сыновей -- того, кому не быть;
   Спасенный лучше мертвыхъ, ихъ недостижимый,
   Не выйдетъ онъ изъ мрака, гдѣ я спалъ.
   
   Поборникъ страстный слезъ, изъ радости рожденныхъ --
   Любовь потомство сторожитъ въ моей крови.
   Клянусь у горя вырвать жертву.
   Да не наслѣдуетъ никто больнаго скорбью сердца.
   
   Кто содрогаясь вспоминаетъ дѣтство
   Съ его слезами и непонятымъ страданьемъ,
   Не можетъ оскорбить ни смыслъ, ни право,
   Приговоривъ къ нему подобнаго себѣ.
   
   Кто торжества не вѣдалъ юныхъ дней,
   Нося въ груди остывшія желанья,
   Имъ никогда родиться не позволитъ
   И снова жить неугасимыми въ потомствѣ.
   
   Кого кусокъ, толпой проклятый, способенъ подавлять
   Какъ угрызенье совѣсти за бѣдствіе чужое,
   Тотъ на пиру неравныхъ мѣстъ его стѣсненныхъ
   Не станетъ расширять свое вокругъ себя.
   
   Стихотворенія Rire могли бы служить переходомъ ко второй части (Retour du coeur).
   
   Но мы, истерзаны мы жалобой вселенной,
   И наша жизнь -- немолчное страданье міровое...
   
   Retour au coeur извѣстно намъ уже по Vertu, краткаго извлеченія изъ критики положительнаго разума. Наконецъ послѣдніе стансы Sur la mort сильно напоминаютъ заключительные стихи Destins; вся разница въ тонѣ. И такъ (въ чемъ должно быть и главная причина содержательности его лирической поэзіи) Сюлли Прюдомъ все больше и больше стремится къ поэзіи философской.
   

VI.

   Сюда могутъ быть отнесены поэмы, навѣянныя Сюлли Прюдому событіями 1870--71 гг., ибо впечатлѣніе, которое онъ вынесъ изъ нихъ, должно быть, ускорило сочиненіе философскихъ поэмъ и нерѣдко сказывается въ нихъ. Воспоминанія самыхъ ужасныхъ изъ зрѣлищъ войны, и внѣшней и междоусобной, сокрушеніе и отвращеніе, охватившія его при видѣ человѣческаго звѣрства, внезапно выступившаго предъ нимъ,-- все это должно было отозваться на пессимистическомъ радикализмѣ первыхъ "бодрствованій" Justice.
   Послѣдняя война породила у насъ не мало риѳмъ. Большинство изъ нихъ звучало глухо и фальшиво. Любовь къ отечеству -- чувство, которое не испытывать позорно, но и выражать его въ извѣстномъ тонѣ -- смѣшно. Одинъ молодой офицеръ стяжалъ извѣстность боевыми пѣснями, дышащими искренностью. Но никто изъ поэтовъ, какъ мнѣ по крайней мѣрѣ кажется, кромѣ Сюлли Прюдома не говорилъ такъ хорошо, съ большей возвышенностью чувства и наименьшимъ задоромъ, безъ высокопарности или банальности то, что требовалось сказать послѣ нашихъ бѣдствій.
   
   "Собратъ мой по отчизнѣ человѣкъ".
   Такъ щедро я въ былые годы
   Свое -- француза сердце въ міръ бросалъ.
   Теперь я экономнѣй сталъ.
   Я забывалъ, что все я получилъ --
   И домъ, и тѣхъ, кому я дорогъ,
   И хлѣбъ и даже идеалъ
   Отъ своего, родившаго меня народа;
   Что я вкушалъ со дня рожденья
   Въ глазахъ, которые меня ласкали
   И въ тѣхъ, которые меня терзали --
   Очарованіе небесъ моей страны.
   
   Вслѣдъ за раскаяніемъ въ легкомысленной забывчивости, поэтъ говоритъ о цѣпкости нашей привязанности къ отечеству, даже къ его почвѣ, къ его цвѣтамъ, его растительности..
   
   Цвѣты отъ почвы Франціи, немножко намъ родные,
   Вамъ надо бы слезою орошать своихъ умершихъ.
   
   Простите, братья, если я, увидѣвъ у порога --
   И узрѣвъ въ нихъ какъ-бы оплотъ отъ нашихъ гальскихъ предковъ --
   Дубы, лежащіе среди своей листвы изсохшей,
   Найду въ себѣ прощаніе къ лѣсамъ.
   
   Наконецъ сонеты, озаглавленные: La France резюмируютъ и дополняютъ "впечатлѣнія войны". Значеніе слова "отечество" снова понятно и закрѣплено; тяжкій урокъ воспринятъ, упадокъ силъ, и надежда; сознаніе своей чисто-человѣческой миссіи, упорно-живущее въ нашей расѣ, не смотря на съуженіе ея задачи и на долгъ расплаты.
   
   О, Франція, я съ ужасомъ исторію читаю
   Всѣхъ недочетовъ, славою тебѣ рожденныхъ,
   Но будущихъ плодовъ въ тебѣ ужъ слышу трепетанье.
   Подобно колосу, пробившему земли твердыню
   Иль человѣку, который выросъ изъ борьбы существъ
   Зародышъ твой таитъ въ себѣ землю обѣтованья.
   
   Въ груди моей живетъ отчизной переполненное сердце,
   Чѣмъ больше я французъ, тѣмъ больше чувствую въ себѣ я человѣка.
   

VII.

   Что наука не чужда поэзіи, и не потому только, какъ полагалъ аббатъ Делиль, что наука доставляетъ неисчерпаемый матеріалъ для остроумныхъ перифразъ,-- не въ нихъ дѣло. Это было хорошо извѣстно Андрё Шеньё -- этому поэту XVIII вѣка -- когда онъ задумывалъ своего Гермеса, а также и Альфреду де Мюссе, этому оригинальному художнику, мало знакомому публикѣ, но не позабытому -- когда онъ писалъ свою Bouteill à la mer. Несомнѣнно, что небо, раскрытое предъ нами астрономіей со временъ Кеплера, одинаково прекрасно для взоровъ воображенія, какъ и небеса древнихъ (Lever du soleil):
   
   Она опустилась для насъ, та завѣса чудеснаго,
   За которой блуждали міра живаго ложныя тѣни,
   Небо сдало покаяніе въ старыхъ обманахъ
   И, подчинившись крушенью своихъ устоевъ,
   Лишенное ихъ, словно окрѣпло въ твердынѣ...
   И вселенная вся одѣлась покой красой.
   
   Наука изобрѣтаетъ механизмы, то могучіе, то нѣжные, которые возбуждаютъ удивленіе даже въ невѣждахъ странностью своего строенія, своей силой, глухой и вмѣстѣ непреклонной, количествомъ производимой ими работы. Наука даетъ ученому свѣтлую радость, больше живую и возвышенную, чѣмъ всякое другое человѣческое чувство, и выраженіе ея легко переходитъ въ лиризмъ. Наука дѣлаетъ человѣка властелиномъ природы, способнымъ пересоздавать ее: отсюда величавая гордость, также естественно-поэтичная, какъ гордость Горація или Роланда. Наука порождаетъ особаго рода героизмъ, собственно героизмъ современный, съ которымъ несравнимъ никакой другой, ибо этотъ, наиболѣе безкорыстный и наивысшій по цѣли, заключающійся въ раскрытіи истины и уменьшеніи всечеловѣческихъ бѣдствій. Нынѣ наука работаетъ надъ видоизмѣненіемъ внѣшняго облика человѣческой жизни, а также, посредствомъ новыхъ надеждъ и новыхъ добродѣтелей -- и внутренности души. Поэтъ, который бы обошелъ это молчаніемъ, былъ бы чуждъ нашему времени: Сюлли же Прюдомъ до мозга костей въ немъ. Вспомните послѣдніе сонеты изъ Epreuves. Прибавлю къ нимъ Ecuries d'Augias, разсказывающія намъ въ формѣ, которую призналъ бы и Шенье, объ одномъ изъ наименѣе миѳологическихъ и наиболѣе "современныхъ" трудовъ Геркулеса, о трудѣ, требующемъ по преимуществу нравственной энергіи и похожимъ на работу инженера.
   Zenith -- превосходный и сжатый гимнѣ наукѣ, соединяющій въ себѣ обиліе мысли, точныхъ описаній и лирическаго движенія. Никогда еще Сюлли Прюдому не удавалось выполнить такъ всецѣло собственную задачу. Вотъ строфы, черпающія странную красоту изъ точности опредѣленій, изъ трезвыхъ образовъ, дающихъ имъ законченность, и изъ величія опредѣляемаго предмета:
   
   Извѣстно намъ, что раздвигается стѣна тюрьмы,
   И что возможно Геркулесовы столпы переступить,
   Но для того лишь, чтобъ вернуться къ намъ-же;
   Что море округляется подъ паруса движеньемъ;
   Что сквозь лазейку ада снова узришь звѣзды;
   Что въ мірѣ все обречено паденью, и высоты ничто не достигаетъ;
   Извѣстно намъ, что въ мірѣ нѣтъ ни крова, ни устоевъ;
   Что безконечное уравнено съ ничтожнѣйшимъ атомомъ
   И что пространство -- пустота, откроется со всѣхъ сторонъ,
   Та пропасть, изъ которой возникаешь незримымъ для себя путемъ,
   Предѣлъ ея отходитъ отъ тебя, а центръ идетъ тебѣ во слѣдъ,
   Какъ обиталище всего -- безъ красоты и безъ уродства...
   
   Нужно-ли вдаваться въ детали? Укажемъ пересказчикамъ (periphraseurs) послѣдняго столѣтія, ради смущенія ихъ, на слѣдующіе два стиха, которые имъ не слѣдовало бы принимать за перифразу:
   
   Они поднимаются, чутко слѣдя за ступенью,
   Отмѣчающей смѣлость пути паденіемъ ртути,
   
   и два еще другіе, поразительные своею сжатостью:
   
   Но можетъ основаньемъ послужить земли твердыня
   Для треугольника, что алгебру вознесъ превыше вдохновенья...
   
   Замѣтьте, что эти диковины не задерживаютъ и не замедляютъ лирическаго движенія; что усидчивый трудъ поэта надъ точными опредѣленіями нимало не ослабляетъ силы чувства, увлекающаго поэта. Послѣ суроваго вступленія, строфы получаютъ широкое поступательное стремленіе вверхъ. Одна изъ красотъ "Зенита" въ томъ, что приключеніе воздухоплавателей обращается въ символическую драму; что ихъ матеріальное поднятіе въ высшіе слои атмосферы выражаетъ полетъ человѣческаго духа къ неизвѣстному. И только что успѣли ихъ изнуренные тѣла упасть на дно корзины, какъ метафора вздымается съ новой силой, и продолжаясь:
   
   Какая смерть! Страдалецъ жалкій -- плоть
   Всей тяжестью своей ко праху устремилась;
   Вернулись трупы всѣ о саванѣ просить.
   Вы ихъ, какъ дань послѣднюю землѣ отдали
   Затѣмъ, завѣсу снова опустивъ надъ тайной,
   Одни свершать полетъ свой понеслись.
   
   Поэтъ заканчивая, присуждаетъ имъ (положительное) позитивистское безсмертіе -- продолженіе жизни чрезъ творчество въ воспоминаніи людскомъ:
   
   Въ наслѣдье людямъ всѣмъ оставить жизнь, какъ дѣло и примѣръ --
   Не значитъ-ли ее вторично пережить и глубже и полнѣй?
   Не значитъ-ли продлить ее во времени, въ пространствѣ, безпредѣльно
   Не тамъ ее переживать, не въ воздухѣ, гдѣ часъ отмѣтитъ время,
   Не въ узкомъ призракѣ, сковавшемъ личности человѣка,
   Но жизнь начать, подобную богамъ!
   Безсмертье мудреца въ законахъ, имъ открытыхъ.
   Поэтъ -- блаженство вѣчное свое находитъ
   Въ вечернемъ мигѣ двухъ сердецъ влюбленныхъ!
   
   Такимъ образомъ только при жизни предвкушаешь свою будущую славу, и великіе люди, герои, а также и люди добра переживаютъ до смерти собственное безсмертіе. Это великодушная мечта, парадоксальное безкорыстіе которой требуетъ крѣпкихъ сердецъ -- мечта, очищающая отъ эгоизма даже и загробное наше существованіе. Иллюзія! но на столько дѣйствительная для избранныхъ думъ, что нѣтъ болѣе могучаго рычага для вдохновенія ихъ къ дѣлу.
   

VIII.

   Такое заключеніе Zenith'а служитъ намъ переходомъ къ поэмамъ чисто философическимъ. Частью Epreuves клонятся уже къ тому же направленію; намъ попадаются уже въ Viè intérieure превосходныя опредѣленія: l'Habitude, l'imagina lion, la Mémoire. Между прочимъ Сюлли Прюдомъ буквально переложилъ въ стихи первую книгу Лукреція, предпославъ своему переводу предисловіе въ духѣ Канта. Затѣмъ стансы Sur la mort пытаются вникнуть въ представленіе о загробной жизни и, не сладивъ съ нимъ, затихаютъ въ какомъ то бурномъ смиреніи. Поэма Destins идетъ еще дальше: она проводитъ параллель между оптимистическимъ и пессимистическимъ воззрѣніями на жизнь и въ заключеніе останавливаетъ право того и другаго. Духъ зла рѣшилъ сначала создать міръ всецѣю злымъ и страдальческимъ; но подобный міръ не могъ бы длиться: чтобы заставить его страдать и жить, духъ зла даетъ ему въ придачу любовь, желаніе, вѣроломство, обманы, мечты, кажущіяся блага, ради сокрытія дѣйствительныхъ золъ, безнадежное невѣжество, чудовищный обманъ свободы.
   
   Да, человѣку выборъ данъ, иди, окованный сомнѣньемъ,
   Творцомъ шаговъ своихъ ты будь, но не пути,
   Создателемъ злодѣйствъ своихъ, но не призванья.
   Виновнымъ -- ибо золъ -- но въ томъ, что былъ ты злымъ;
   Причиной непонятной, не нужной, приговоренной
   Желать -- чтобъ быть предателемъ своей судьбы,
   Чтобы, создавъ себѣ и цѣль и къ ней стремленье
   Могъ этотъ богъ негодовать и угрызеньемъ быть снѣдаемъ.
   
   Духъ добра, съ своей стороны, желая создать міръ возможно счастливѣйшій, предполагаетъ сначала обратить весь хаосъ въ двѣ души, заключенныя въ двухъ тѣлахъ -- пусть вѣчно любятъ и пребываютъ въ объятіяхъ другъ друга. Это не удовлетворяетъ его: знаніе выше любви. Но абсолютное знаніе не оставляетъ ничего желанію; стало быть стремленіе искать и открывать лучше; нравственныя же качества -- преданность, жертва -- еще выше... Въ концѣ концовъ онъ даетъ человѣку то же, что и Духъ зла -- желаніе, страданіе, свободу. Отъ того міръ кажется намъ злымъ и мы не способны создать въ своемъ представленіи инаго, высшаго, особенно же міра совершеннаго въ настоящемъ. Мы и не взяли бы этого лишеннаго добродѣтели и идеальнаго міра любви: но добродѣтель и любовь развѣ могутъ обходиться безъ желаній и стремленій -- стремленія и желанія безъ страданій? Не попробовать-ли намъ, безсильнымъ, уничтожить страданіе, не уничтоживъ въ то же время и лучшаго въ человѣкѣ, не попробовать-ли по крайней мѣрѣ снять страданіе съ тѣхъ, кто сталъ лучше послѣ перенесеннаго испытанія и отдѣлить имъ только недостойныхъ, распредѣляя мѣру страданья согласно со степенью ихъ несовершенствъ? Но тогда добродѣтель не была бы добродѣтелью въ мірѣ, въ которомъ бы царила подобная правда.
   Не надо также говорить объ ослабленіи ненужныхъ золъ, тѣхъ, которыя не имѣютъ очистительнаго или карающаго значенія, какъ дѣтскія страданія, напримѣръ. Надо, чтобъ былъ избытокъ зла, надо, чтобъ было оно и безцѣльное, и необъяснимое,-- тогда отыщется въ немъ и цѣлесообразное. Для добродѣтели, для того, чтобы ей быть, требуется міръ, полный грѣха и безсмыслицы, міръ, въ которомъ страданье было-бы набросано какъ попало. Реализація правды и справедливости убила-бы самую идею правды. Представленіе о мірѣ болѣе счастливомъ возможно только внѣ всякаго понятія о заслугахъ: и у кого-бы хватило духа для такого уничтоженія? Если онъ не безнравственъ, надо чтобъ онъ былъ противонравственнымъ (amoral). Мудрецъ примиряется съ міромъ, каковъ онъ есть и находитъ примиреніе въ героическомъ подчиненіи, рядомъ съ которымъ всякая гордыня является пошлостью.
   
   Не надо мнѣ ни жертвъ твоихъ, ни приношеній,
   Богослуженьями не оскорбляй моихъ законовъ, человѣкъ,
   И отъ моихъ уставовъ не жди себѣ ни милостей, ни произвола...
   Всецѣло разуму во мнѣ довѣрь себя.
   
   Да, ты Природа, здѣсь убѣжище, оплотъ мой,
   И разумъ твой незыблемый всему опредѣляетъ мѣсто;
   Я вѣрую въ него, и между вѣрными крѣпчайшей вѣрой
   Покорно простираюсь я подъ колесницу бога.
   
   Не вѣдая причинъ, свои мы подставляемъ.
   Кто насъ щадитъ, тотъ правъ, кто вреденъ намъ -- преступенъ,
   Тебѣ-жъ, создавшему всѣ существа служить другъ другу,
   Ничто -- не зло и не добро, по все разумно...
   
   Не измѣряя болѣе своей ничтожной долей
   Ни добро, ни зло, своей тропою узкой
   Спокойно я пойду, смиренно, какъ атомъ надъ бездной, посвятивъ
   Частицу силъ своихъ въ твое безмѣрное, всецѣлое творенье.
   
   Не безъинтересно было-бы сопоставленіе этого стихотворенія съ нѣкоторыми изъ страницъ Ренана. У автора Dialogues philosophyques больше ироніи, странные намеки и недомолвки, въ которыя любопытно вникать, но трудно вѣрить. У Сюлли Прюдома болѣе простодушія. Оба несравненны въ выраженіи самой надменной, самой аристократической мудрости, до которой съумѣлъ возвыситься современный человѣкъ.
   Мудрость, склонная къ возвратамъ мучительныхъ терзаній. Да и слишкомъ много въ мірѣ безплоднаго, необъяснимаго зла! По временамъ сердце возмущается. Отсюда и поэма Justice.
   

IX.

   Идея правды живетъ въ душѣ поэта наравнѣ съ страстнымъ стремленіемъ къ ней, но онъ тщетно старается отыскать ее въ прошломъ и настоящемъ. Онъ не находитъ ее ни въ "entre espèces", ни "dans l'espèce", ни "entre États", ни "dans l'États" (все сводится къ борьбѣ за существованіе и естественному подбору, къ видоизмѣненіямъ эгоизма, къ инстинктамъ, прикрывающимся громкими именами, къ казовому укрывательству силы). Правда, не находимая разумомъ на землѣ, ускользаетъ отъ него и во всемъ другомъ... И все-же это міровое отсутствіе правды не мѣшаетъ искателю ея сохранять всецѣло сомнѣнія совѣсти и чувствовать себя отвѣтственнымъ предъ закономъ нравственности. Откуда въ немъ эта идея, съ характеромъ императива, идея нигдѣ не осуществленная, но осуществленія которой онъ желаетъ съ такой непреодолимой силой?.. Не потому-ли, что внѣ человѣческой расы ей нѣтъ причины быть; что даже въ нашемъ понятіи она сложилась медленно, медленнѣе даже, чѣмъ въ примѣненіи? Но что это однако за идея? "Рядъ существъ, постепенно появлявшихся въ формахъ все болѣе и болѣе сложныхъ, одушевленныхъ все болѣе и болѣе богатой и конкретной жизнью, служитъ связью между атомомъ (даже la nébuleuse) и человѣкомъ на землѣ"...
   
   Поднявъ чело свое подъ солнечнымъ сіяньемъ
   Свидѣтельствуетъ человѣкъ о вѣковыхъ трудахъ
   Племенъ, которые ему подвластны нынѣ.
   Не можетъ пристыдить его земли родимой шаръ:
   Изъ нѣдръ его родился тотъ полетъ души,
   Что въ немъ себѣ расцвѣтъ находитъ.
   
   Матерія божественна -- она и мощь и геній;
   И крѣпко такъ слилася съ идеаломъ,
   Что чувствуется въ ней работа духа --
   Не какъ въ ваятелѣ, въ его искусныхъ пальцахъ, --
   Какъ въ образцѣ, что въ глинѣ пробудившись,
   Въ ней воплощаетъ самого себя.
   
   Вотъ такъ, подъ вечеръ, на планетѣ малой
   О, солнце первородное, къ тебѣ взываетъ плоть,
   Лишь дуновеньемъ оживленная ничтожнымъ,
   Она стоитъ и мысль свою тебѣ велитъ проникнуть,
   Она, способная незримыхъ созиданій,
   Держа конецъ одинъ, съ другимъ соединить.
   
   О, солнце солнцъ, пространства и вѣка,
   Собой переполняя память и эфиръ
   Неутомимо пропасть страшную все роютъ
   Межъ массою твоей и мной. Но оба ихъ предѣла,
   Хоть и чудовищны, меня не подавляютъ,
   Пройденный мною путь мнѣ только отмѣчая.
   
   Тебя не признаю я больше, самъ я -- чудо.
   Ты только столбъ, откуда упряжь четверная
   Метнулась къ цѣли безъ конца.
   Съ тѣхъ поръ какъ колесница -- въ нее я на лету вскочилъ --
   Несется, раскаленнымъ колесомъ тебя опережая
   И этотъ шагъ передъ тобой -- моя гордыня.
   
   Человѣкъ хочетъ, чтобы это длинное прошлое, чтобы работа тысячи тысячъ вѣковъ, конечнымъ результатомъ которой явился онъ, получила надлежащую оцѣнку въ лицѣ его и въ лицѣ другихъ. Справедливость требуетъ, чтобы каждому воздавалось по заслугамъ его. Но заслуги не равны; великій подборъ не свершенъ; есть и отсталые. Жители пещеръ, люди среднихъ вѣковъ, люди изъ двухъ-трехъ прошлыхъ столѣтій, примкнули къ рѣдкимъ индивидумамъ, представляющимъ настоящихъ людей XIX столѣтія. Необходимо, стало быть, чтобы правосудіе обладало знаніемъ и сострадательностью, для того, чтобы отпускать каждому долю, соразмѣрную съ его "достоинствомъ". "Прогрессъ правосудія связанъ съ прогрессомъ знаній и свершается среди всѣхъ политическихъ погрѣшностей". Справедливость еще не существуетъ, но оно созидается и будетъ.
   Первая часть, Silence au coeur, почти всецѣло написанная подъ впечатлѣніемъ войны и коммуны, превосходна по чувству грусти и ироніи, доходящей иногда до жестокости. Припоминаю, что Сюлли Прюдомъ находить "призывъ къ сердцу" слишкомъ быстрымъ слишкомъ удобнымъ, слишкомъ похожимъ на знаменитое самоопроверженіе Канта въ Критикѣ чистаго разума и, что онъ намѣренъ въ ближайшемъ изданіи обратиться съ призывомъ къ этому "крику" сердца не иначе какъ къ вспомогательному аргументу и отвести ему мѣсто за опредѣленіемъ "достоинства", которое занимаетъ собой всю девятую Veille. Мнѣ думается, что онъ не правъ и что первоначальное распредѣленіе было естественнѣй. Поэтъ, съ самаго начала обладаетъ идеей правды, ибо отправляется на поиски*ея. Окончивъ ихъ, онъ констатируетъ, что неудача сдѣлала эту идею только еще болѣе непреодолимой. "Призывъ къ сердцу" есть, стало быть, ни что иное, какъ болѣе свѣдущій возвратъ къ исходной точкѣ. Искатель, не смотря на небытіе правды, упорствуетъ въ вѣрѣ въ ея необходимость и, будучи безсиленъ угасить въ себѣ жажду по ней, пытается уяснить ея идею, найти ей опредѣленіе, которое объяснило-бы ея отсутствіе въ прошедшемъ и такое неполное осуществленіе ея В7" настоящемъ. Вглядѣвшись глубже, видишь, что поэтъ дѣйствительно отрѣшается отъ всего сказаннаго и по частямъ беретъ его назадъ; но лучше, чтобы этотъ возвратъ былъ вызванъ протестомъ сердца, а не разсужденіемъ, которое обратилось-бы противъ самого себя. Въ сущности былъ только одинъ способъ дать произведенію непогрѣшимую законченность: слѣдовало довести начальный пессимизмъ до его крайнихъ выводовъ; закончить, не отыскавъ нигдѣ правосудія, что наше стремленіе къ нему есть болѣзнь, отъ которой слѣдуетъ излечиться, и, начавъ съ Дарвина, перейти къ Гоббсу. Но, сдѣлавшись болѣе логичною, книга утратила-бы въ искренности и правдивости тона.
   Мнѣ хотѣлось-бы упрекнуть Сюлли Прюдома не за стремительность возврата къ сердцу (онъ былъ, вѣдь, подготовленъ уже "голосами"), не за протоворѣчія, быть можетъ неизбѣжныя при такомъ сюжетѣ, но скорѣй за то, что его опредѣленіе "достоинства" и всего послѣдующаго, слишкомъ быстро его успокаиваетъ и за то, что онъ обманываетъ собственное сердце въ минуту возврата къ нему, въ минуту, когда надѣется доставить ему удовлетвореніе. Наступитъ-ли правда? Но сердце хочетъ считать ея существующей, вѣчно-бывшей. Я не допускаю, чтобы столько существъ было принесено въ жертву съ цѣлью привести меня къ состоянію благополучія, въ которомъ я пребываю. Мое достоинство давитъ меня, какъ угрызеніе совѣсти, если оно создалось изъ столькихъ страданій. Этотъ превосходный сонетъ пятой Veille остается правдивымъ и таковымъ пребудетъ во всѣ времена.
   
   Мы благоденствуемъ! Какое дѣло прежнимъ несчастливцамъ
   До времени родившимся, обманутымъ судьбой,
   Удѣлъ которыхъ былъ: желать, страдать, исчезнуть --
   Чтобъ даже и въ гробахъ ихъ прахъ не уцѣлѣлъ!
   
   Увы! безсильны имъ помочь потомки:
   Не найденъ нами способъ воскресить ихъ,
   И мысль объ ихъ неправедномъ изгнаніи и смерти
   Вливаетъ горечь мнѣ въ мое благополучье.
   
   Трудна задача жизни и обманъ -- ея конецъ
   Изъ генерацій крайняя, что будетъ жить,
   Одна безъ мукъ пожнетъ богатства жатвы.
   
   Но первые творцы новины плодотворной
   Не узрятъ на поверхности вселенной
   Улыбки жатвъ, свѣтящейся довѣрчивымъ покоемъ.
   
   Вотъ что ослабляетъ оптимизмъ послѣднихъ страницъ. Ихъ-бы слѣдовало назвать Silence au coeur! потому что оптимизмъ ихъ безсердеченъ. Ужасно сознавать справедливость и вмѣстѣ знать, что оно неосуществимо. Но еслибы оно существовало, мы бы не познавали его. Поэтъ, чтобы какъ-нибудь покончить съ этимъ, хочетъ вѣрить въ будущее царство правды и примиряется со всѣмъ предшествовавшимъ зломъ. Почему-бы не сказать ему, что подобный выводъ не выводъ и что такое укорененіе надежды, за которой скрыто всецѣлое забвеніе, есть скорѣе только отчаянный исходъ. Заканчиваетъ онъ, какъ и всегда, призывомъ къ дѣлу; но это средство, а не отвѣтъ.
   Но я люблю эту поэму такой, какъ она есть. Форма ея отличается сложной симметріей. Въ семи первыхъ Veilles на каждый сонетъ "искателей голосовъ" -- голоса чувства или традиціи отвѣчаютъ четырьмя съ половиной четверостишіями; искатель заканчиваетъ послѣднее четверостишіе иронической или презрительной репликой и переходитъ къ другому сонету. Сюлли Прюдома упрекали за пристрастіе къ обилію всякихъ трудностей. Это не пристрастіе, а намѣреніе -- и упрекъ падаетъ самъ собой, такъ какъ авторъ побѣждаетъ ихъ всѣ. Многіе предпочли-бы этому діалогу въ куплетахъ, равныхъ по объему и краткихъ, серію "большихъ стихотвореній". Поэтъ очевидно опасался впасть въ "развитіе" и тѣмъ ослабить строгость своего замысла. Узкость избранныхъ имъ формъ сдерживаетъ его мысль, заставляетъ ее выступать ярче, а ихъ правильное повтореніе дѣлаетъ болѣе чувствительнымъ строгій ходъ его изысканій: каждый изъ сонетовъ обозначаетъ шагъ, и только одинъ. Затѣмъ чередованіе суроваго позитивистскаго сонета и нѣжныхъ спиритуалистскихъ строфъ, голосовъ разума и сердца, которые въ концѣ согласуются и сливаются воедино,-- въ этомъ нѣтъ ничего искусственнаго, за исключеніемъ нѣкотораго избытка симметріи. Въ то время, какъ философы-прозаисты даютъ намъ только результаты своихъ размышленій, поэтъ заставляетъ насъ присутствовать при своей работѣ, при своихъ мученіяхъ, заставляетъ насъ слѣдить за своей внутренней Одиссеей, гдѣ каждое частичное открытіе мысли находить отголосокъ въ сердцѣ, порождая въ немъ тревогу, ужасъ, гнѣвъ, надежду, радость; гдѣ каждому послѣдовательному состоянію мозга соотвѣтствуетъ состояніе чувственное: человѣкъ охваченъ всецѣло -- и головой и внутренностями своими участвуетъ въ этомъ методическомъ и страстномъ изысканіи.
   Каждая философская спекуляція скрываетъ или способна скрывать въ себѣ нѣчто въ родѣ внутренней драмы: отсюда и законное право философской поэзіи. Мнѣ не совсѣмъ понятно недовѣрчивое отношеніе нѣкоторыхъ къ появленію Justice и упрекъ ихъ автору за то, что онъ будто-бы вывелъ поэзію за предѣлы ея природной области. Сознаюсь, что трудно было-бы переложить въ стихи этику Спинозы; но идея, которую этика даетъ намъ о мірѣ и нравственное настроеніе, къ которому приводитъ насъ -- представляютъ безспорно поэтическій матеріалъ. (Замѣтьте, что Спиноза даетъ книгѣ своей симметрическую форму, на подобіе трактатовъ по геометріи, и для всякаго, способнаго схватывать цѣлое въ этомъ внѣшнемъ распредѣленіи, въ этомъ ритмѣ -- неоспоримая красота). Выраженіе идей, даже самыхъ отвлеченныхъ, заимствуетъ отъ стиха поразительную рельефность: Justice представляетъ тому множество неопровержимыхъ образчиковъ и очень рискованно сказать, гдѣ кончается поэзія. "Стихъ являетъ собой форму, наиболѣе способную къ освященію того, что ей сообщаетъ писатель, и мнѣ кажется, что ей равно можно довѣрить не только всѣ чувства, но и всѣ идеи", говоритъ Сюлли Прюдомъ. Если приходится допустить, что отвлеченная метафизика почти никогда не поддается версификаціи, то тамъ, гдѣ она касается вопросовъ человѣческихъ или вызываетъ участіе сердца, какъ скоро въ ней рѣчь идетъ о насъ и нашемъ земномъ назначеніи, тутъ уже мѣсто и для поэзіи. Прибавьте сюда способность ея резюмировать, хотя-бы и въ общихъ чертахъ великія метафизическія построенія и чувствовать ихъ послѣ того, какъ "онѣ были передуманы. Поэзія, при своемъ возникновеніи на ряду съ дидактиками, гномиками и поэтами-философами, сосредоточивала все человѣческое знаніе, и нынѣ эта способность ея не измѣнилась.
   

X.

   Еще многое могло-бы быть сказано. Слѣдовало-бы главнымъ образомъ заняться изученіемъ формы Сюлли Прюдома. Онъ всегда особенно заботливо относится къ ней (I'Art, Encore). Вездѣ она у него отличается удивительной опредѣленностью. Возьмите, напримѣръ, Vaines tendresses, Indifférence, Lit de Pr оси s te; первый изъ сонетовъ Epreuves; послѣднія строфы Justice. Я цитирую, по мѣрѣ того, какъ онѣ мнѣ приходятъ на память, тѣ изъ страницъ, въ которыхъ точность особенно поразительна. Чѣмъ дальше, тѣмъ риѳмы его отдѣланнѣй; форма сонета,-- сама по себѣ такая опредѣленная по очертанію и симметріи -- прямо вызывающимъ точность и дающимъ рельефъ -- самая излюбленная Прюдомомъ; имъ написано множество сонетовъ, быть можетъ лучшихъ на нашемъ языкѣ. Но точность скорѣе въ контурѣ, чѣмъ въ окраскѣ: Сюлли Прюдомъ скорѣе пластикъ, чѣмъ колористъ. Въ Италіи его главнымъ образомъ притягивали статуи, въ пейзажахъ -- линіи (Croquis Italiens). Когда онъ довольствуется описаніемъ -- точность его неподражаема (la Place, St.-Jean-de-Latran, Torses antiques, Sur un vieux tableau). Воображеніе его всегда сопровождается мыслью; оттого оно такъ ясно и такого рѣдкаго качества: оно подчинено контролю размышленія, которое исправляетъ, изощряетъ и сокращаетъ. У него не попадается ни одного банальнаго стиха: похвала единственная, еслибъ ей не мѣшало обиліе трудныхъ стиховъ. Воображеніе его къ тому-же изъ красивѣйшихъ и могущественнѣйшихъ, не взирая на отрывистость формъ. Если правда, что однимъ изъ качествъ, дѣлающихъ великихъ поэтовъ, считается способность подмѣчать и выдѣлять наибольшее количество соотношеній и притомъ самыхъ неожиданныхъ между нравственнымъ и вещественнымъ міромъ, чѣмъ это доступно обыкновенному смертному, то Сюлли Прюдомъ стоитъ на первомъ планѣ. Около половины сонетовъ Épreuves (можно сосчитать ихъ) представляютъ образы, метафоры, развиваемыя сжато, но поразительныя по точности, граціи и величію. Остальные сборники отличаются такимъ-же богатствомъ. Позволю себѣ прибавить, что между нашими поэтами онъ, наравнѣ съ Викторомъ Гюго,-- хотя и совершенно различнымъ по роду,-- представляетъ собой одного изъ величайшихъ создателей символовъ.
   

XI.

   Сюлли Прюдомъ обрѣлъ себѣ исключительное мѣстечко въ сердцахъ всѣхъ поклонниковъ прекрасной поэзіи, уютное въ уголкѣ самомъ глубокомъ и самомъ тепломъ. Нѣтъ поэта, который читался-бы болѣе медленно и съ большей нѣжностью. Потому что, благодаря ему, мы проникаемъ въ сокровеннѣйшіе изгибы собственнаго существа. Печаль его захватываетъ глубже романтической меланхоліи, тонкая чувствительность, развивающаяся среди очень старыхъ расъ и вмѣстѣ ясность, исходящая изъ знанія: умъ, способный охватывать вселенную и съ любовью привязываться къ цвѣтку; всякое изящество чувства, всѣ страданія, всѣ роды гордости, всѣ самолюбивыя стремленія современной души -- вотъ, если не ошибаюсь, тотъ драгоцѣнный эликсиръ Сюлли Прюдома, эликсиръ, заключенный имъ въ сосудъ изъ чистаго золота, совершенный по сжатости и точности. Своей вдумчивой чувствительностью, своей прочувствованной мыслью, ученостью и вмѣстѣ искренностью формы, Сюлли Прюдомъ быть можетъ величайшій изъ поэтовъ современной генераціи.
   Одинъ изъ "невѣдомыхъ друзей" его посвятилъ ему когда-то слѣдующее стихотвореніе:
   
   О, ты, въ стихи свои вложившій ласку
   Для сокровеннѣйшихъ страданій нашихъ,
   Пѣвецъ всѣхъ утонченныхъ сожалѣній,
   Пѣвецъ всей суетности чувствъ,
   
   О, ясновидящій цѣлитель
   Всѣхъ тѣхъ, чьи безыменныя страданья
   Своей любимой музѣ ты повѣдалъ,
   Кому раскрылъ ихъ собственное сердце;
   
   И тѣхъ еще, мудрецъ, наставникъ,
   Кого училъ ты гордости спокойной,
   Смиренной гордости, всегда во слѣдъ идущей
   За жаждою мучительной познанья.
   
   Всѣ тѣ, кому своимъ ты свѣтомъ
   Неясность мысли озарялъ,
   Кому цѣлилъ души больныя раны --
   Тебѣ несемъ свое мы воздаянье.
   
   Но -- заимствую мысль, служащую вступленіемъ къ его произведеніямъ -- лучшее, что-бы я имѣлъ сказать, помимо воли остается во мнѣ, и истинная критика моя никогда не будетъ прочитана.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru