Леметр Жюль
Франсуа Коппе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издание журнала "Пантеонъ Литературы". 1891.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

I.

   Да, поэтовъ не читаютъ въ наше время. Я не говорю о Викторѣ Гюго: хотя стихи его и обратились уже въ священные, но къ нимъ еще слегка прикасаются и теперь. Каждому приходилось слушать Revenant или Pauvres gens произносимыми на какомъ-нибудь утреннемъ собраніи толстой дамой или господиномъ во фракѣ; кое-кто изъ студентовъ просматриваетъ Châtiments и даже Légende des siècles. Мюссе пересталъ уже быть "поэтомъ юношества" въ наше время. Но онъ все еще не вполнѣ уничтоженъ равнодушіемъ общества, хотя послѣдніе читатели его не правы по отношенію къ нему. Что касается Ламартина, кто-же въ наше время любитъ и читаетъ его? Развѣ что какой-нибудь провинціальный отшельникъ или семнадцатилѣтняя монастырка, прячущая его въ свой пюпитръ. И замѣтьте, что Ламартинъ болѣе, чѣмъ поэтъ, онъ -- сама поэзія. У Бодлэра есть еще приверженцы, но хвала ихъ имѣетъ въ себѣ что-то обидное. И кто-же изъ современной, такъ называемой публики любитъ или понимаетъ такой перлъ, какъ Émaux et Camées? Кому нравится александринизмъ и миѳологіи Теодора де-Банвиль? Хорошо, что Сюлли Прюдомъ написалъ свою Разбитую вазу, а Леконтъ де-Лиль свой Полдень. Да и то новыя программы баккалореата нанесли страшный ударъ этому знаменитому Полдню, царю лѣтнихъ дней (Midi, roi des étés), который не перекладывается больше риторами на латинскій языкъ, за неудобствомъ такого дѣла. Развѣ что поэтомъ въ родѣ Анатолія Франсъ, Катюля Мендеса и Армана Сильвестра (я говорю только объ ихъ стихахъ) досталась на долю сладость втораго изданія. Но можно было-бы назвать и другихъ, не заслуживающихъ презрѣнія, которымъ однако едва-ли придется когда-нибудь распродать и первое.
   Нѣтъ, не вѣрьте, что поэты читаются. Болѣе счастливыхъ иногда декламируютъ, но это далеко не то же самое. Однако, чтобъ быть справедливымъ, не вѣрьте также, что стоитъ читать всѣхъ. Не разъ было говорено, что въ наше время искусство писать стихи дѣло совсѣмъ обыденное и, что никогда не видано было такой технической ловкости, такой "руки" и у такого множества стихотворцевъ. Это быть можетъ впечатлѣніе лѣтописца, читающаго плохо и мало. Правда, что многіе съ легкостью набрасываютъ какой-нибудь сонетъ въ парнасскомъ вкусѣ, какъ многимъ и въ прошломъ столѣтіи удавались куплеты къ Ирисѣ; но не болѣе. Можно сказать развѣ одно: что, такъ какъ искусство мастеровъ отличалось великимъ знаніемъ, то кое-что и передалось отъ нихъ ученикамъ. Множество юношей, будущихъ адвокатовъ, нотаріусовъ, журналистовъ третьяго разряда, частью по внушенію дьявола, частью вслѣдствіе стихотворнаго инстинкта печатаютъ на свой счетъ свои Juvenal ій. У наиболѣе одаренныхъ между ними встрѣчаются счастливыя строки, большею частью удачныя подражанія мастерамъ. Не очень только вдавайтесь въ нихъ: увидите, что не только металлъ у нихъ не свой, но и всю солому, которую они къ нему примѣшали.
   Юношество или самомнѣніе, вотъ уже десять лѣтъ печатающее свои риѳмы, представляетъ слишкомъ тысячу человѣкъ; истинныхъ художниковъ не болѣе двѣнадцати.
   Но эта дюжина имѣла-бы полное право поднять голосъ противъ несправедливости людей и вещей. Поэты, великіе или малые, дѣйствительно читаются только поэтами. Потому что въ наши дни поэзія становится искусствомъ, все болѣе и болѣе утонченнымъ и спеціальнымъ и, вслѣдствіе-ли неспособности или презрѣнія -- въ ней не слышно больше могучаго дыханія ораторовъ и лириковъ. Ибо въ 1830 году, когда поэты смѣло и какъ-бы полной грудью выражали общія чувствованія и страсти, доступныя всѣмъ, у нихъ не было недостатка въ читателяхъ. Очень, стало быть, возможно, что поэзія обязана своими недочетами именно этому возростающему преобладанію художнической пытливости надъ вдохновеніемъ.
   Что мудренаго? Произведенія, утонченнѣйшія по формѣ и тѣмъ самымъ и замѣчательныя (таково большинство нашихъ стихотвореній), могутъ прійтись по вкусамъ очень немногимъ, да и написаны только для нихъ. Публика не очень-то жалуетъ то, что принято именовать искусствомъ для искусства и что вѣрнѣе было-бы назвать искусствомъ для красоты; поймите: только для одной красоты. Флоберъ выразилъ это въ такой парадоксальной формѣ: "Буржуа ненавидятъ литературу". Доказательствомъ служитъ г-жа Бовари, которая читалась не ради искусства и Саламбо, которой она никогда не читала. Совсѣмъ иныя, не эстетическія причины повліяли на распространеніе Rougon Macquart: публикѣ правится въ Зола не столько художникъ, сколько безстыдливый разказчикъ. Додё, какъ рѣдкое исключеніе, нравится всѣмъ; но, не думаете-ли вы, что толпа и "ловкіе" любятъ въ немъ всѣ одно и то же? Успѣхъ, выпадающій на долю какого-либо изъ юныхъ романистовъ -- "идеалистовъ", иногда очень посредственнаго писателя, зависитъ конечно не отъ искусства и литературы, которыя можно-бъ въ крайнемъ случаѣ отыскать въ его романахъ; онъ нравится помимо своего искусства (какъ бы ни было они мелко), а потому, что съумѣлъ угодить грубой потребности къ ощущенію, сантиментальности и банальности своихъ читателей. Я не останавливаюсь, какъ на дѣйствующей только временно, но важной причинѣ успѣха, на модѣ.
   Стало быть, если правда, что изысканность содержанія и диковинность формы мало способствуютъ успѣху книги, а стихотворенія нашего времени представляютъ почти исключительно подобнаго рода диковины (между тѣмъ какъ множество другаго рода вещей составляютъ принадлежность романа или драмы) -- понятно и полнѣйшее равнодушіе къ стихамъ. Прибавьте, что и многіе изъ великихъ умовъ нашего времени относились къ нимъ поверхностно.
   Ученое и критическое движеніе, охватившее нашъ вѣкъ, тоже мало благопріятствуетъ поэтамъ {Они похожи на дѣтей, затерянныхъ среди общества взрослыхъ.}. Какая охота терять время на изслѣдованіе риѳмующихъ между собой строкъ, имѣющихъ одинаковое число слоговъ, когда можно выражаться прозой, къ тому же богатой оттѣнками, точной, благозвучной? Это было годно въ первобытныхъ поселеніяхъ, до-библейскихъ, когда люди забавлялись этой музыкой слова и посредствомъ ея удерживали въ памяти дѣла, достойныя воспоминанія. Годилось еще, пожалуй, во времена возникновенія науки и первыхъ шаговъ въ области неизвѣстнаго. Но теперь, когда явились филологи! Пристрастіе къ симметрическимъ каденцамъ и къ правильнымъ созвучіямъ въ письменномъ словѣ, конечно не что иное, какъ атавизмъ. И все-таки поэты не отказались еще отъ борьбы. Для нихъ прелесть этихъ ненужныхъ вещей является тѣмъ заманчивѣй, что они одни отнынѣ вкушаютъ ее. Но движеніе вѣка одолѣетъ ихъ. Скоро послѣдній изъ поэтовъ поднесетъ музамъ послѣдняго голубя; судя по всему, стиховъ не будутъ писать въ 2000 году.
   Между тѣмъ, есть среди нашихъ отверженныхъ поэтовъ одинъ, чьи стихотворенія покупаются, который живетъ ими, который, какъ говорится у Боало, извѣстенъ въ провинціи, и любимъ художниками изъ самыхъ опытныхъ и понятъ всѣми слоями общества. Это невѣроятное существо -- Франсуа Коппе, и вся суть его въ томъ, что онъ популярнѣйшій изъ ученыхъ версификаторовъ, одновременно и изысканный собиратель риѳмъ и художникъ-знатокъ современной жизни, обладающій достаточной долей чувства и драматизма, чтобы понравиться толпѣ, достаточно вычурный и остроумный, чтобъ угодить декадентамъ, съ прорывающимся кое гдѣ болѣзненнымъ сплиномъ, присущимъ лично ему.
   

II.

   Прежде всего Франсуа Коппе поразительный версификаторъ. Не то чтобъ онъ не имѣлъ равныхъ себѣ въ искусствѣ писать стихи. Но искусство это, на мой взглядъ, легко подмѣчается въ немъ и какъ будто пезависитъ отъ содержанія. Я бы охотно назвалъ автора Reliquairé и Récits et élegiés самымъ ловкимъ и самымъ прожженнымъ (roué) изъ нашихъ стихотворцевъ.
   Онъ появился въ добрый часъ, когда для нашего стихосложенія не требовалось уже большихъ усилій, ибо искусные поэты потрудились уже надъ развитіемъ присущихъ ему свойствъ. Исторія эта не лишена интереса. Ограничимся послѣдней сотней лѣтъ.
   Извѣстна судьба нашего стихосложенія и поэзіи (ибо судьба обоихъ обыкновенно тождественна) при Вольтерѣ, Ла Гарпѣ, Мармонтенѣ и мелкихъ эротическихъ поэтахъ.
   Поэты описательные конца XVIII столѣтія, не взирая на смѣшныя и ничтожныя стороны въ нихъ, обладали извѣстнымъ пристрастіемъ къ красивому, сообщеннымъ имъ Ж. Ж. Руссо и Бернарденомъ де Сентъ Пьеръ, но кромѣ того имъ-же должна быть приписана въ заслугу гибкость версификаціи и обогащенія поэтическаго словаря. Не все было только шарадой и пустой перифразой въ поэмахъ добраго аббата Делиль. Буше, теперь уже позабытый и не считаемый мной за большаго художника, представляетъ собой странное явленіе: онъ первый изъ поэтовъ нашей литературы, которому присущи всегда богатыя риѳмы. Я хочу сказать, что онъ вездѣ, гдѣ можно, поддерживаетъ свои риѳмы вспомогательной согласной т. е. тамъ, гдѣ слишкомъ малое количество словъ одинаковаго значенія не представляетъ къ тому препятствія. У него попадаются даже рѣдкія риѳмы (напр. brèche и flèche, en foule et le pied foule), скандализировавшія Ла-Гарпа, не знаю, впрочемъ, почему. Кромѣ того (соблюдая притомъ полустишіе -- hémistiche), онъ рѣже чѣмъ Андре Шенье, но раньше его и съ большой смѣлостью прибѣгаетъ къ отбрасыванію слоговъ.
   Андре Шенье поступаетъ въ этомъ отношеніи еще смѣлѣй. Онъ главнымъ образомъ вноситъ въ нашъ поэтическій языкъ освѣжающую струю греческихъ и латинскихъ источниковъ, но не обогащаетъ риѳмы. Впрочемъ, произведенія его были напечатаны только черезъ 26 лѣтъ послѣ его смерти и онъ, какъ версификаторъ, не могъ оказать никакого вліянія, такъ какъ труды его въ этомъ направленіи не были извѣстны при его жизни, и къ нимъ было приступлено помимо его.
   Мильвоа, фонтанъ, Шендалё и нѣкоторые другіе версифицируютъ ловко, но не смѣло. Ламартинъ употребляетъ стихосложеніе такимъ, какъ оно есть: онъ довольствуется созданіемъ новаго поэтическаго произведенія. Онъ не дорожитъ богатствомъ рпомъ и дѣлаетъ купюры и сокращенія одинаковыя съ Делилемъ. За то онъ вноситъ широкое развитіе въ поэтическій періодъ своего времени.
   Мюссе забавляется расшатываніемъ александрійскаго размѣра, въ концѣ концовъ возвращается къ просодіи Буало и продолжаетъ употреблять въ дѣло риѳмы, уступающія даже Вольтеровскимъ.
   Сентъ-Безъ воскрешаетъ сонетъ; Готье -- трехколѣнныя (tiérèes) риѳмы; Банвиль -- баллады, древнія мелкія поэмы строго-опредѣленной формы и всѣ строфы временъ Ронсара.
   Викторъ Гюго, почти до самыхъ Contemplations, придерживается стараго александрійскаго размѣра. Но уже со дня своего перваго появленія отличается богатствомъ риѳмы; онъ или беретъ изъ старыхъ или придумываетъ красивыя строфы. Въ драмахъ его и лирическихъ произведеніяхъ, начиная съ Contemplations, онъ, случается, рубитъ стихъ и злоупотребляетъ скачками (enjambement), иногда почти до неуловимости риѳмы; но и это случается у него рѣдко. Риѳма его, напротивъ, чѣмъ дальше, тѣмъ поразительнѣй по красотѣ и неожиданности: особенно забавны въ этомъ отношеніи его послѣднія сочиненія. Одновременно вводитъ онъ въ употребленіе особенный видъ александрійскаго стихосложенія -- дѣлящійся не на двѣ, а на три группы равномѣрныхъ или тождественныхъ по числу слоговъ. Но, сдерживаемый чувствомъ какъ-бы уваженія къ классической цензурѣ, онъ, употребляя эту новую форму, старается ввести хотя-бы легкое удареніе на шестомъ слогѣ, и ни за что-бы не допустилъ отступленія въ этомъ родѣ.
   
   Il vit un oeil } tout grand ouvert } dans les ténèbres
   On s'adorait } d'un bout à l'au } tre de la vie.
   
   Теодоръ де-Банвиль, Леконтъ-де-Лилль, Франсуа Коппе прямо ввели въ дѣло этотъ родъ стиха, который могъ-бы быть названъ трехколѣннымъ александрійскимъ размѣромъ и даже не подумали объ удареніи на шестомъ слогѣ.
   
   Je suis la froi } de et la mechan } te souveraine.
   Но, по странной непослѣдовательности, они никогда не считали возможнымъ допустить, чтобъ этотъ шестой слогъ пришелся на предпослѣднемъ или предшествующемъ ему звучномъ слогѣ многосложнаго слова, и только новѣйшіе поэты стали весьма логично писать:
   
   Elle remit } nonchalamment } ses bas de soie
   Regardent fuir } en serpentant } sa robe à queue.
   
   Но, если парнассцы и не внесли особаго обновленія въ наше стихосложеніе, за то обладали, въ сравненіи съ романтиками, несомнѣнно большимъ стремленіемъ къ идеальному совершенству, какъ-бы религіей риѳмы; въ минуты вдохновенія они вносили особенную гибкость и сочность въ французскій стихъ и умѣли извлекать изъ него не мало новыхъ созвучій.
   Но все это давно могло-бы сдѣлаться нашимъ достояніемъ. Наконецъ, если правда, что просодія наша кишитъ еще мелкими и ничтожными правилами, уцѣлѣвшими въ ней, благодаря ложному убѣжденію. что риѳма необходима также и для глазъ,-- надо все-таки сознаться, что французская версификація, столь разнообразная по риѳму и строфамъ и выдѣляющаяся надъ всѣми иностранными языками большей мягкостью удареній, всегда при томъ все-таки чувствительныхъ уху, наконецъ, благодаря разнообразію и звучности своихъ окончаній -- представляетъ собой богатый и удобный инструментъ для нашихъ поэтовъ. Уступая въ нѣкоторомъ отношеніи стихосложенію итальянскому, англійскому и нѣмецкому, она несравнима съ ними по выпуклости, которую можетъ придавать словамъ, особенно-же по количеству и качеству своихъ риѳмъ.
   Я позволилъ себѣ это отступленіе только потому, что рѣчь идетъ о Франсуа Коппе. Въ рукахъ его нѣжный и мощный инструментъ, о которомъ только что говорилось, пріобрѣтаетъ чарующую прелесть. Не даромъ побывалъ онъ въ маленькомъ парнасскомъ кружкѣ. За исключеніемъ незначительнаго злоупотребленія нериѳманнымъ стихомъ безъ размѣра (на подобіе Банвиля),-- риѳмы его очаровательны.
   Наслаждаешься выборомъ словъ, изысканностью оборотовъ, размѣромъ, намѣренно замедляющимъ движеніе стиха. Наслаждаешься то оригинальностью, то красотой риѳмы: ждешь и радуешься той, которая отвѣчаетъ ей. Слѣдишь за изгибами длинныхъ періодовъ, гдѣ каждое слово занимаетъ васъ, а вся фраза точно убаюкиваетъ. Попадаются среди этихъ блестящихъ, извилистыхъ, какъ "красивыя змѣи", фразы, такое мастерство фактуры, которому вы отдаетесь съ наслажденіемъ, не будучи отвлекаемы ни захватывающимъ васъ всецѣло чувствомъ, или обаяніемъ мыслей. Съ любопытствомъ разсматриваешь, "какъ это сдѣлано": хочется собственными руками прикоснуться и повертѣть въ нихъ чудесно-отшлифованный драгоцѣнный камень. Прочтите это начало Intimités (въ которомъ не одна только виртуозность).
   
   Чтобы воспѣть твои туманящія разумъ чары --
   Увы! смертельную тоску по нимъ я ощущаю!
   Я вызову стихомъ баллады чудной
   Къ ногамъ больной, покоящейся въ креслѣ королевы
   Пажа, лѣтами отрока, но ужъ съ поблекшимъ ликомъ.
   Онъ на подушкѣ голубой, усѣянной шитьемъ изъ лилій,
   Вздыхая, пѣснь поетъ подъ звуки мандолины,
   Чтобъ видѣть бѣлое, средь бѣлой кисеи,
   Чело владычицы къ нему поднятое печально
   И чувствовать ему, уже познавшему любви томленье,
   На золото кудрей его упавшую случайно ручку,
   Которая устало ихъ перебираетъ.
   
   Какія милыя слова! что за сладкіе звуки! Чарующія риѳмы! И что за изгибъ удлиненнаго періода, замирающаго точно въ утомленіи! Нельзя, мнѣ кажется, не остановить вниманія на поэтическомъ періодѣ Франсуа Коппе, иногда очень обширномъ, но всегда мягкомъ и округленномъ въ своихъ движеніяхъ; онъ, то длиненъ и извилистъ, подобно Библидѣ (Biblis), когда она превращается въ водяную струю, или тѣламъ нимфъ и богинь флорентійской чеканки изъ золота. Притомъ, въ длинной, колеблющейся фразѣ всѣ детали сохраняютъ свою опредѣленность. Это поражающее искусство.
   Говоря о поэмахъ Коппе, можно, конечно, довольно часто примѣнять выраженіе "произведеніе искусства" въ обыденномъ его значеніи, но лучше и вѣрнѣе употреблять его въ смыслѣ, какой придавался ему въ былыя времена среди ремесленныхъ братствъ ручнаго искусства. И дѣйствительно "чудеса искусства" въ такомъ смыслѣ представляютъ собой его первыя стихотворенія, относящіяся ко времени, когда онъ проходилъ свои подготовительные творческіе искусы въ парнасской мастерской: "Fils des armures", Lys, Bouqu etier è, Jongleur, Ferrum est quod amant и т. д., позднѣе Récits épiques и эта Legénde des siècles въ миніатюрѣ, отдѣланная лучше большей, болѣе изящная, болѣе сглаженная, полированная. А эти перлы: Pharaon, Hirondelle du Bouddha, Deux tombeaux! Скажемъ прямо, что они наводятъ на воспоминаніе о хорошихъ латинскихъ стихахъ. Тѣ, кто съ наслажденіемъ предавался такого рода занятію въ то время, когда не подвергалось еще изгнанію классическое обученіе, поймутъ меня. Коппе напоминаетъ мнѣ великихъ стихотворцевъ серебрянаго вѣка латинской литературы. Онъ обладаетъ гибкостью Стаса и изворотливостью Клавдія. Онъ быть можетъ единственный изъ нашихъ поэтовъ, способный писать стихи по заказу. И дѣйствительно, онъ сталъ чѣмъ-то въ родѣ оффиціальнаго поэта, онъ всегда на лицо, когда имѣется въ виду юбилей или открытіе, всегда скажетъ, что нужно и хорошо скажетъ. Таковы: его поэма на 50-ти-лѣтній юбилей Нетапі, строфы къ Каро, стихотвореніе, читанное Порелемъ въ Амстердамѣ, и др. Было бы и глупо и самонадѣянно презирать подобный талантъ или считать его ничтожнымъ.
   Глупецъ скажетъ, пожалуй, что Коппе являетъ собой милый и вмѣстѣ жалкій примѣръ, доказывающій, что ловкость безъ вдохновенія не способна возвыситься до того подъема... (пусть самъ онъ и кончитъ свою фразу). Вѣрнѣе было бы сказать: что за чудесныя вещи -- "ремесло", "артистическое чувство", знаніе пріемовъ стиля, ловкость въ постановкѣ словъ, искусство сочиненія! И какъ всего этого много! Конечно, слѣдуетъ преклоняться предъ поэтами, которыхъ называютъ вдохновенными, enthéoi, которые не владѣютъ собой, но находятся во власти Бога. Но они становятся рѣдки, безсознательное умираетъ, а съ нимъ и доля наивности, отмѣчающая геніальное произведеніе. У насъ есть поэты, которые становятся поэтами когда и какъ хотятъ, поэты, отдающіеся вдохновенію и добровольно покидающіе настроеніе, нужное имъ для ихъ цѣлей. Нѣтъ поэта, болѣе независимаго отъ своего произведенія, болѣе золотыхъ дѣлъ мастера, какъ Коппе: это не мѣшаетъ ему создавать, по желанію, поэмы, дѣйствующія на толпу. Прогрессъ мышленія и психологическаго созданія вѣроятно совершенно выведетъ вдохновенныхъ поэтовъ, и останутся намъ поэты-художники, которые съумѣютъ, въ случаѣ нужды, подражать даже вдохновенію, на удовольствіе себѣ и другимъ, и чей умъ настолько приблизится къ генію, что съумѣстъ его замѣнить, такъ что никто не будетъ въ накладѣ.
   

III.

   Однако, сказавши о Франсуа Коппе, что онъ можетъ быть причисленъ къ искуснѣйшимъ изъ нашихъ стихотворцевъ, мы не можемъ ограничиться этой похвалой, какъ она ни велика, ибо заслуга его имѣетъ иное еще значеніе. Слѣдуетъ отмѣтить и другія черты, опредѣляющія его физіономію. Мы знаемъ отъ него самого, что онъ сынъ того народнаго Парижа, который онъ и любитъ и понимаетъ. нервному больному ребенку вѣроятно рано пришлось извѣдать чуткость артистическихъ ощущеній и страданій. Если присмотрѣться поближе, самая виртуозность есть ни что иное, какъ одинъ изъ видовъ чуткой впечатлительности. Потому что, въ силу этой самой впечатлительности развивается любовь къ словамъ и ихъ сочетаніямъ, чувство нѣкоторыхъ неуловимыхъ оттѣнковъ, пытливое отношеніе къ дѣйствительности и способность воспринимать утонченныя впечатлѣнія, и радостныя, и печальныя. Великій художникъ, хоть оно подчасъ и обманчиво, необходимо человѣкъ впечатлительный. Во всякомъ случаѣ исканіе, даже исключительное, формы предполагаетъ своего рода облагороженную чувственность, способную сообщаться наравнѣ съ нравственнымъ возбужденіемъ. Вотъ почему самые невозмутимые изъ писателей (Леконтъ де Лилль или Густавъ Флоберъ) могутъ глубоко интересовать тѣхъ, кто умѣетъ читать.
   Но Коппе увлекаетъ насъ и другими сокровенными сторонами. Ему присуща какая-то тонкая прелесть, подобная аромату, трудно опредѣлимая. Требуются примѣры. Прочтите первое Intimité (уже приводимое выше):
   
   Онъ умретъ недугомъ дѣтей, слишкомъ любимыхъ...
   
   Sur la terrasse:
   
   Близъ меня, вдали отъ черной группы женщинъ,
   Молодая дѣвушка сидѣла въ профиль...
   
   Fantaisie nostalgique:
   
   Я точно ребенокъ, украденный цыганами...
   
   La chambre abandonnée:
   
   Комната уже давно, давно покинута...
   
   Всѣ четыре вещи довольно различны между собой, но мнѣ кажется, что отъ всѣхъ вѣетъ однимъ и тѣмъ же прелестнымъ настроеніемъ. Очарованіе ихъ частью лежитъ въ самихъ стихахъ, одновременно и гибкихъ и точныхъ, пластичныхъ и вольнообразныхъ, живописныхъ и убаюкивающихъ, съ ритмомъ длиннымъ и прозрачнымъ какъ хрусталь. Но это не все. Есть въ нихъ (очень жалѣю, что слово вышло изъ моды) ласкающая меланхолія, сладострастная и какъ бы развѣянная печаль, двойное чувство -- граціи и вмѣстѣ преходимости вещей, изящная мечтательность и малокровнаго и диллетанта. Мнѣ кажется, что не найдешь лучшаго слова для характеристики этихъ чаръ, какъ слово morbidezza, къ сожалѣнію сдѣлавшееся столь же банальнымъ, какъ меланхолія и даже еще смѣшнѣе. Удивительно, сколько теперь отжившихъ выраженій, которыя боишься употреблять въ наши дни!
   Этимъ очарованіемъ, каково бы оно ни было, дышатъ Intimités. А между тѣмъ въ нихъ ничего нѣтъ: связь съ парижанкой; свиданія въ голубой комнатѣ; ожиданія, воспоминанія, нѣсколько прогулокъ вдвоемъ, затѣмъ утомленіе... Но тутъ и ласки, и остроуміе, и кошачья грація чувства и стиха! Отъ нихъ, какъ отъ тряпочекъ возлюбленной, вѣетъ чѣмъ-то въ родѣ бѣлокураго аромата". Не то чтобъ "любовь -- страсть", ни даже "любовь -- влеченіе", просто "любовь -- литература", и въ мѣру сладострастная, и одухотворенная; страсть художника, уже предвкушающаго усталость, но которому хорошо въ этомъ полуобманѣ; страсть скептика съ нѣжнымъ сердцемъ, услаждаемаго или мучимаго воображеніемъ; эгоизмъ тонкаго знатока, разсматривающаго свою возлюбленную частью какъ предметъ искусства, частью какъ хорошенькое животное -- и слабость ребенка, который любитъ жаловаться для того, чтобъ испытывать ласки. Тутъ-же нѣсколько милыхъ деталей парижской жизни и парижскихъ видовъ. Все вмѣстѣ чаруетъ кокетствомъ и истомой. Въ книгахъ поэтовъ имѣется для каждаго почитателя уголокъ, пользующійся его исключительнымъ предпочтеніемъ: такимъ уголкомъ въ произведеніяхъ Коппе я счелъ бы для себя Intimité.
   Есть длинноты, вѣрнѣе затяжки и что-то слишкомъ расплывчатое и усыпляющее въ Angélus {Poemès divèrs.}, этой исторіи ребенка, выросшаго на берегу моря, подъ руководствомъ старика священника и стараго солдата, и умирающаго отъ того, что нѣтъ у него матери, отъ излишнихъ мечтаній и отсутствія игръ; отъ того, что его и много и нехорошо любили, много цѣловали, по все холодными губами. Въ этой маленькой поэмѣ найдется для любителей поэзіи рѣдкое соединеніе простой и неподдѣльной красоты (напоминающей по временамъ Vicaire de Wakefield) и нѣсколько вялой, какъ бы женской нѣжности.
   Поэма Olivier, хотя и болѣе совершенная по формѣ, менѣе оригинальна. Маленькій Оливье (въ которомъ авторъ, по собственному признанію и не безъ нѣкоторыхъ прикрасъ рисуетъ самого себя) отправляется отдыхать въ деревнѣ у стараго друга, дворянина землевладѣльца, и встрѣтившись тамъ съ молодой дѣвушкой, вскорѣ начинаетъ мечтать о чистой и честной привязанности и о бракѣ. Что это за граціозная страница! Беру ее на-удачу, изъ числа многихъ другихъ, ради удовольствія, а также и для того, чтобы внести текстомъ нѣкоторое разнообразіе въ свое изложеніе и мимоходомъ представить читателю самого поэта:
   
   То было бы у Сены береговъ. Я вижу
   Нашъ домикъ, пріютившійся среди деревьевъ,
   Гамакъ въ саду и лодку на рѣкѣ.
   Товарищъ нашъ единый -- водолазъ,
   Ея любимецъ,-- я къ нему ревную.
   Повисли на гвоздяхъ горшки съ цвѣтами
   И много лѣтнихъ шляпъ и зонтиковъ кругомъ.
   Такъ шатки стѣны подъ бумагою китайской,
   Что я, работая, всегда бы слышать могъ
   Ея движенья всѣ за тонкою преградой,
   Стукъ легкихъ туфелекъ ея по ступенямъ.
   На зеркалѣ моемъ слѣды ея дыханья
   Иль отраженье милаго лица.
   На всемъ слѣды прикосновенья милыхъ пальцевъ.
   А звуки, запахи -- ея всѣ отраженья --
   Меня всю жизнь держали бы во власти.
   Когда же я, отыскивая стихъ капризный,
   Задумаюсь, прикрывъ глаза рукой,
   Она придетъ -- хоть знаетъ запрещенье --
   Прочтетъ стихи и риѳму мнѣ подскажетъ,
   Подкравшись чуть слышно, за моимъ плечомъ.
   Я не терплю за тайнами моими наблюденья --
   Въ порывѣ гнѣвномъ обернуся къ ней,
   Но поцѣлуй ея мои уста закроетъ,
   Въ лѣсахъ сосѣднихъ и т. д....
   
   Но однажды, во время прогулки верхомъ, Сузанна, желая сорвать цвѣтокъ, говоритъ Оливье: "подержите мой хлыстъ"; другой разъ, примѣривая какое-то украшеніе, она обращается къ нему съ вопросомъ: "какъ вамъ нравится"? И внезапно Оливье приходятъ на память обѣ эти фразы, слышанныя имъ отъ двухъ прежнихъ его возлюбленныхъ; образы ихъ возникаютъ предъ нимъ съ раздражающей ясностью: кончено, прошлое овладѣваетъ имъ; никогда онъ не развяжется съ нимъ, не съумѣетъ полюбить дѣвушку, какъ надо умѣть любить ее:
   
   Такъ стало быть правда! Прошлаго проклятье живо.
             Вотъ, вотъ оно! его я чую!
   И, безпощадное, оно клеймитъ за разъ
             И ненависть, и настоящую любовь.
   
   Да, такъ! Давнишній адъ воскресъ съ своею злобой
             И въ небо новое мое проникъ.
   Обрызгалъ грязью лилію, свой образъ плотоядный
             Въ молитвенникѣ затаилъ.
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             Умри-жъ, души послѣдняя надежда
   Умри! Воспоминаньямъ не знакома Лета.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Умри! Расплаты съ прошлымъ неизмѣнны
   И вѣрны, какъ приливъ, какъ ласточекъ возвратъ, --
   И вѣченъ отзвукъ грѣшныхъ всѣхъ объятій.
   
   Оливье покидаетъ Сузанну и бѣжитъ въ Парижъ.
   
   Онъ хотѣлъ-бы умереть, потому что любить ужъ не можетъ.
   
   Я знаю все, что можетъ быть сказано противъ этой поэмы. Она не болѣе, какъ лишняя варіація на старую романтическую тему:
   
   О, горе тому, кто развратъ покидаетъ?..
   
   Это старая пѣсня и не изъ лучшихъ, и ее намъ поетъ Оливье. Если воспоминаніе о герцогинѣ и объ актрисѣ дѣйствуютъ на него такъ сильно, то просто потому, что онъ въ сущности не особенно глубоко привязанъ къ своей маленькой провинціалкѣ и предпочитаетъ ей не то что этихъ герцогиню и актрису, но ту любовь, какую онѣ умѣютъ давать. И тутъ вовсе не отъ чего умирать. Или-же онъ страдаетъ отъ невозможности испытывать чистую привязанность потому именно, что она дѣйствительно уже сказалась въ немъ, тогда не понятно, почему воспоминаніе о прежнихъ похожденіяхъ такъ быстро сокрушаютъ его. По правдѣ сказать, все это происходитъ въ его головѣ: онъ вовсе и не любитъ, и не страдаетъ такъ сильно, какъ увѣряетъ насъ, но только поддается поэтическому заблужденію. Человѣкъ, подобный Оливье, способенъ испытывать извѣстнаго рода привязанность только литературно, когда-же самъ это замѣчаетъ (что недостаточно выяснено въ поэмѣ), -- то чувство неспособности должно сказаться въ немъ менѣе болѣзненно, чѣмъ показано въ поэмѣ. Впрочемъ, каждый страдаетъ согласно своему взгляду на страданіе: иллюзія Оливье, раздѣляемая авторомъ, искренна до очевидности и спасаетъ поэму. Еще болѣе говорятъ въ пользу ея описательныя страницы, такъ что, оспаривая сюжетъ, нельзя не согласиться, что рамка его очаровательна. Романтическія общія мѣста (если они есть) отдѣланы за-ново постановкой, декораціями и аксессуарами маленькой драмы. Картины парижской и провинціальной жизни, воскресный день въ Парижѣ, въ одномъ изъ его народныхъ кварталовъ, возвратъ поэта къ воспоминаніямъ дѣтства, разсказъ о путешествіи его, прибытіе въ родную деревню, деревенская жизнь въ замкѣ-фермѣ -- все это прелестные образцы жанра, излюбленнаго Сентъ Бевомъ и сразу особенно удавшемуся Коппе.
   Прелесть, на которую мы только что указали, присуща и нѣкоторымъ стихотвореніямъ Красной тетради (Cahier rouge), особенно-же Exilée {Récits et élégies.}, очень небольшомъ сборникѣ, отмѣченномъ особымъ выраженіемъ, болѣе чистымъ и болѣе страстнымъ, мнѣ кажется, чѣмъ въ Intimités; мелкія стихотворенія, въ которыхъ играетъ и плачетъ любовь сорокалѣтняго парижанина къ юной норвежской дѣвушкѣ, встрѣченной въ одномъ изъ отелей Швейцаріи; артистическая фантазія, конечно, но отдающая нѣжностью и чистотой; послѣдняя любовь, вѣянія весны и солнца. Вы видите, какъ ошибался надменный Оливье, "желавшій смерти за неумѣньемъ любить". Онъ еще любитъ; но теперь обращается къ возлюбленной съ словами: "дитя мое" и говоритъ ей "о снисхожденіи отца" (что печально).
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И огорченіемъ, которое ты дать мнѣ можешь
   Я дорожу, какъ сладостью тебѣ его прощать
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И ты привяжешься ко мнѣ немножко на то, что я люблю тебя такъ сильно.
   
   Жалобы ростутъ подъ конецъ, и мнѣ слышится истинное страданіе въ этихъ прекрасно вычеканенныхъ стихахъ. Затѣмъ онъ смиряется; онъ гордъ, "хотя-бы пришлось умереть" отъ послѣдней любви. Меланхолическое утѣшеніе. Но есть много граціи и что-то трогательное въ этихъ признаніяхъ, жалобахъ и ложномъ смиреніи. Бѣдный поэтъ, которому опытность и виртуозность должны-бы были служить непронзаемой броней, когда вы подносите "прелестному ребенку сѣвера" ваши превосходно отдѣланныя риѳмы, невольно вспоминается богачъ картины Сигаллона, подносящій драгоцѣнности своей дамѣ. Съ другой стороны картины юноша предлагаетъ только свою юность. И вотъ ваша рана, также и многихъ другихъ.
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И мнѣ не кажется безумьемъ,
   Что было мнѣ семнадцать лѣтъ въ минуту твоего рожденья;
   То прошлое, печали полное, я вычеркнуть, я позабыть хочу.
   
   Вотъ и будьте парижаниномъ, невѣрующимъ, наблюдательнымъ по ремеслу, художникомъ и ничѣмъ инымъ; существомъ, издавна привыкшимъ смотрѣть на явленія міра и вселенной какъ на готовый матеріалъ для артистическаго производства! "Сердце вѣчно молодо и всегда способно истекать кровью"". И мнѣ дѣйствительно хочется думать, что мелкія стихотворенія Exilée изъ числа тѣхъ, въ которыя Коппе вложилъ или оставилъ частицу своего сердца.
   

IV.

   Но, со временемъ, самыми оригинальными изъ его произведеній будутъ вѣроятно считаться Poèmes modernes и Humbles.
   Уже у Сентъ Бева находимъ мы образчики этой поэзіи, идея которой возникла въ немъ быть можетъ впервые подъ вліяніемъ Вордсворта (Wordsworth). "И я тоже, говоритъ онъ намъ, старался, по примѣру предшественниковъ, быть оригинальнымъ на собственный ладъ, скромно и по-мѣщански, вникая поближе въ душу и въ природу... называя вещи обыденной жизни по ихъ имени, но... стараясь поднять прозаизмъ будничныхъ деталей обрисовкой человѣческихъ чувствъ и настоящихъ явленій" {Sainte-Beuve, Pensées de Joseph Delorme.}. Напоминаю очаровательное стихотвореніе, начинающееся словами:
   
   Всегда я зналъ ее задумчивой и строгой... {Poésies de Joseph Delorme.}
   
   анекдотъ о викаріи Jahn Kirkly {Les Consolations.} и другой о Маріи {Pensées d'aôut.}. Въ первой
   
   Pensée d'aôut, исторія Dоndun, особенно исторія Мarèze, поэта, который становится сначала дѣльцомъ, затѣмъ приказчикомъ, для поддержки матери и ради уплаты долга чести -- развѣ это приблизительно не тотъ-же сюжетъ, что и въ Un fils или въ Humbles! О, что за рѣдкостная поэма Monsieur Jean! {Ibidem.} И какое несчастіе, что написана слогомъ, который дѣлаетъ почти невозможнымъ чтеніе этой исторіи преподавателя янсенитской школы, пятаго сына Руссо (J. J. Rousseau), который, узнавши о своемъ происхожденіи, проводилъ остатокъ жизни въ искупленіи за своего отца. Даже и среди описаній парижскихъ предмѣстій, такъ любимыхъ Коппе {Promenades et inferieurs и Cahier rouge.}, и тамъ попадается кое-что все того же удивительнаго Сентъ Бева:
   
   О, какъ печаленъ видъ пустыни за бульваромъ!
   На первый взглядъ она является пространствомъ мертвымъ
   И безъ красокъ! Кой-гдѣ разбросаны дома,
   Верхи ихъ шаткихъ, бѣлыхъ стѣнъ одѣты кирпичами,
   Живая изгородь, когда-то зеленѣющихъ кустовъ, вокругъ
   И груды гипса по краямъ раскопокъ, и т. д. {Poésies de Joseph Delorme.}.
   
   Но интересныя попытки подобнаго рода часто страдаютъ благодаря формѣ, до крайности изысканной и запутанной, такъ что я каюсь за свое пристрастіе къ ней. Великій аналистъ пытается выразить, какъ мнѣ кажется, оттѣнки мыслей, которымъ плохо поддается узкая и строгая форма стиха. Франсуа Коппе вложилъ въ свои маленькія поэмы менѣе сложную психологію и болѣе обстоятельную картину внѣшней жизни; онъ менѣе анализировалъ, но разсказывалъ и описывалъ больше и лучше, безъ малѣйшаго ущерба нравственному впечатлѣнію, которое вложено въ эти темныя драмы и даетъ имъ ихъ главную цѣнность.
   Онъ повѣствуетъ намъ о бѣдной старой дѣвушкѣ, посвятившей жизнь меньшому брату-калѣкѣ {Le reliquaire: Une Sainte.}; о невѣстѣ морскаго офицера, которая десять лѣтъ ждетъ того, кто не возвращается {Poèmes modernes: l'Attente.}; идиллію няньки и военнаго {Ibid., le Banc.}; кормилицы, нанимающейся къ чужимъ для поддержки пьянаго мужа; возвратясь домой, она находитъ своего ребенка мертвымъ {Les Humbles: La Nourrice.}; юноши, который но окончаніи образованія, узнавъ отъ матери, что онъ незаконнорожденный, и что она въ долгахъ, отрѣшается отъ своихъ мечтаній и поступаетъ чиновникомъ на службу для прокормленія ея; дружбу старика-священника, изъ простыхъ, съ престарѣлой дѣвицей дворянскаго рода; грусть молодой женщины въ разлукѣ съ мужемъ; сдержанныя страсти, нѣмыя жертвы; не трагическія, даже смѣшныя горести, которыя не бросаются въ глаза, но должны быть угадываемы.
   Эпопея Humbles была въ свое время новостью, смѣлой и ловкой по простотѣ, несравненно болѣе "реальной", чѣмъ попытки подобнаго рода у Сентъ Бева, и отмѣчающей въ поэзіи движеніе, отчасти сходное въ движеніемъ, подчинившимъ себѣ романъ.
   Уже Викторъ Гюго воспѣвалъ скромныхъ въ Légende des Siècles, но не будучи способнымъ отрѣшиться отъ крупнаго величія, онъ показываетъ намъ драматическія несчастія, отчаянныя страданія, поразительныя жертвы. Большинство героевъ Коппе движутся среди толпы, съежившись въ своей жалкой одеждѣ и не имѣя даже красивыхъ лохмотьевъ, которыя обратили-бы на себя вниманіе; но онъ потихоньку, съ нѣжностью разоблачаетъ намъ печаль и красоту, таящіяся подъ внѣшнимъ ничтожествомъ или пошлостью. Что можетъ быть человѣчнѣй такой поэзіи, гдѣ мельчайшія детали становятся какъ-бы признаками скрытой красоты или затаенной драмы чьей-либо жизни и говорятъ трогательнымъ языкомъ.
   Поэтъ -- нужно-ли говорить объ этомъ?-- передаетъ намъ всѣ эти исторіи въ стихахъ необыкновенно гибкихъ, умѣющихъ выражать все, не тяжелѣя и не запутываясь, смѣло движущихся по землѣ, но одаренныхъ крыльями. Хотите образецъ этой странной поэзіи, такъ близкой къ прозѣ, и все-же поэзіи, въ силу ритма и вложеннаго въ нее чувства? Заимствую его изъ стихотворенія Un fils, одного изъ наиболѣе простыхъ и гладкихъ.
   "Добрый сынъ", чиновникъ изъ мелкихъ, проводитъ день на службѣ, а вечеромъ играетъ на скрипкѣ въ маленькомъ кафе-концертѣ у заставы:
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Едва онъ поступить успѣлъ въ оркестръ,
   Какъ бѣлокурая пѣвица, и къ тому-жъ больная,
   Ему взглядъ, полный состраданья подарила;
   Онъ опускалъ глаза, когда она являлась на эстраду,
   Немного времени спустя она за Сеной поселилась
   И юной умерла въ кварталѣ бреда,
   Но онъ ее ужъ полюбить успѣлъ и сохранилъ
   Невольно отвращенье -- оно такъ натурально --
   Къ воспоминанію ласкъ, на сценѣ ей даримыхъ.
   И ремесло его ему еще тяжеле стало.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Здоровье матери его все хуже становилось,
   Настала смерть, смерть скорбная, какъ жизнь.
   Когда-жъ онъ проводилъ ее въ послѣднее жилище,
   Въ глубокомъ траурѣ, съ толпою провожатыхъ
   Изъ сослуживцевъ, радостно вкушавшихъ день безъ дѣла,
   Одинъ, въ глубокой думѣ онъ домой вернулся.
   Онъ одинокъ -- ни друга, ни любви,
   Ребенокъ старый, не замѣтившій своихъ сѣдинъ,
   Почувствовалъ теперь, что тѣло и душа
   Ужъ двадцать длинныхъ лѣтъ привычной скукой,
   Всепоглощающей, и тишиной безлюдной жизни.
   Изъ словъ любви одно шепталъ онъ: мама!
   И безнадежной для него казалася возможность
   Свой незатѣйливый романъ вторично пережить.
   На службѣ днемъ, а вечеръ за конторкой
   По прежнему онъ возвращается сидѣть,
   По прежнему смиренный, но разбитый
   Сознавъ, что и въ свободѣ онъ все прежній рабъ.
   Жильцы-сосѣди, и изъ тѣхъ никто
   Существованіемъ его никто не занятъ.
   Привратникъ старый -- доживающій шестой десятокъ,
   Не различающій уже ни время, ни вещей
   Со сна ворчитъ изъ глубины своей берлоги:
   "Мальчишка съ "пятаго" домой пришелъ".
   
   Слишкомъ извѣстны Grevé des forgerons и Bénédiction, столь замѣчательные по движенію разсказа и поражающіе знаніемъ драматическихъ эффектовъ. Aïeules отличаются шириной кисти и откровенностью, напоминающей рисунки Франсуа Милло, а въ прекрасныхъ парижскихъ сказкахъ Marchande de journaux и Enfant de la balle, забавное соединеніе ума, чувства и технической ловкости. Я не простилъ-бы себѣ молчанія о нѣкоторыхъ спеціальныхъ страницахъ, особенно изящныхъ, каковы: благочестивое дѣтство маленькой дѣвочки изъ дворянской семьи и друга ея, сына фермера, неуклюжаго маленькаго семинариста и, позднѣе, посѣщеніе старымъ священникомъ престарѣлой ханжи {En province.}. Жаль мнѣ также, что я не имѣю возможности воспроизвести здѣсь цѣликомъ очаровательныя строфы "Une femme seule":
   
   Черноволосая и блѣдная, лѣтъ двадцати пяти,
   На узкой, гордой ручкѣ жилки голубыя;
   Надъ глазомъ темнымъ длинныя рѣсницы,
   Туманятъ чистый взоръ морганьемъ нервнымъ, частымъ.
   
   Когда случалося ребенку подставлять свой лобъ
   Подъ наши ласки -- какъ медлительно тогда,
   Съ какой мечтательною скорбью
   Она малютки свѣтлорусую головку цѣловала.
   
   И тутъ-же, вслѣдъ за радостью жестокой
   Скорѣе снова принималась за иглу!
   И на лицѣ ея мгновенно вспыхивалъ румянецъ
   При мысли, что могли прочесть въ немъ сожалѣнье.
   
   Я видѣлъ, что ея смущенный взоръ
   Боялся встрѣтиться со взглядомъ оживленнымъ,
   Что въ сторонѣ отъ дѣвушекъ она держалась
   И только къ старику поднять глаза дерзала.
   
   Позволено-ли мнѣ будетъ высказать свое сомнѣнье? Не знаю, всегда-ли умѣлъ Коппе избѣгать камней преткновенія на избранномъ и такъ удачно практикуемомъ имъ пути. Именно вслѣдствіе увѣренности въ своемъ искусствѣ и ловкости, съ которой онъ выходитъ изъ всякихъ затрудненій, изъ кокетства, или ради задора, рисуясь любовью своею къ Парижу, особенно-же къ его язвамъ, и къ мелкому люду, особенно къ пошлымъ сторонамъ его жизни, ему случалось "слагать стихи" (здѣсь это выраженіе какъ разъ кстати) на сюжеты, которые по-истинѣ не нуждались въ подобномъ украшеніи и прямо напрашивались на прозу. Интересъ ограничивается тогда только изученіемъ изворотливости, съ какой онъ выпутывается изъ дѣла и какимъ образомъ повтореніе риѳмы, даже длинной, не вредитъ ни качеству, ни ясности этой прозы, выдающей себя за поэзію. Тутъ требуется удивительная умѣлость; но за то и заслуга ремесленника вся сводится уже только къ побѣдѣ надъ трудной задачей.
   Я не прочь отнести къ разряду такихъ-же упражненій, весьма занятныхъ, добрую половину, напримѣръ, Petit épicier.
   
   Онъ былъ ничтожный пряничникъ въ Монружѣ,
   И лавка темная его, со ставнемъ краснымъ,
   На улицу свой пряный запахъ испускала.
   Тамъ, позади прилавка, фартукомъ замѣтный,
   Стоялъ онъ, методично сахаръ разбивая.
   Единымъ, ежедневнымъ эпизодомъ этой жизни
   Былъ стукъ телѣгъ, тамъ бочки провозившихъ
   Съ конченой сельдью, или ящиками сливъ.
   
   И замѣтьте, что далѣе отсутствіе серьезности выступаетъ въ стихахъ, напоминающихъ шутку стараго Флобера:
   
   Онъ имѣлъ все, что требуется настоящему пряничнику:
   Пунктуальность, трезвость, скромность, скопидомство.
   
   Того-же самаго упрека заслуживаютъ и нѣкоторыя изъ стихотвореній Promenades и Intérieurs. Спрашиваешь себя: неужели стоило записывать подобнаго рода впечатлѣнія и тщательно отдѣлывать ихъ въ риѳмы. Есть конечно и между ними милыя и изящныя, напримѣръ:
   
   Я пишу у лампы. Хорошо мнѣ. Какая тишина!
   Совсѣмъ малютка, въ черномъ, пріютившись у камина,
   На красномъ креслѣ мать моя сидитъ спокойно,
   И вспоминаетъ, можетъ быть, какъ прошлою зимой
   Меня болѣзнь съ ней разлучала, безъ страха вспоминаетъ --
   Разумно дома я сижу во время непогоды.
   Но, вспомнивъ вдругъ, что ночью въ октябрѣ
   Бываетъ холодно, она безшумно, живо
   Бросаетъ лишнее полѣно въ пламя.
   О, мать моя, благословенна будь межъ женщинами всѣми.
   
   Или другая:
   
   На зимнихъ тѣхъ балахъ, что матери даютъ
   Для буржуа -- чтобъ жениховъ для дочерей найти
   И гдѣ, по временамъ, -- не то чтобъ очень часто, --
   Разносятъ и печеніе, и сладкое питье,
   Та, что почти всегда красивѣй всѣхъ другихъ,
   Одѣта лучше, привлекательнѣе всѣхъ,
   Привѣтлива въ хорошемъ смыслѣ слова, --
   Я объ закладъ побьюсь -- всегда бѣдна!
   Отецъ ея, онъ не богатый офицеръ въ отставкѣ,
   По маленькой въ углу играетъ въ вистъ.
   
   Я могъ-бы назвать много еще другихъ. Нерѣдко альбомъ набросковъ живописца доставляетъ большее удовольствіе, чѣмъ его картины. Ничто не сравнится съ живымъ впечатлѣніемъ, закрѣпленнымъ артистомъ въ моментъ, когда оно сказалось ему. Я это знаю, знаю, что можно предпочесть его и длиннымъ книгамъ, и большимъ издѣліямъ. Мнѣ пріятно слѣдить за поэтомъ, когда онъ воспринимаетъ всѣ мимолетныя мечты, сообщаемыя ему вещами, когда симпатія его скользитъ по всему, что попадается на его пути -- всегда привѣтливая и къ рыболову и къ "маку", катающемуся на лодкѣ по воскреснымъ днямъ и "не печалящемуся о заходящемъ солнцѣ"; къ мечтающему о положеніи хранителя закладовъ (hypothèques) и баснописца "въ тихомъ городѣ, безъ желѣзныхъ дорогъ", или викаріемъ "въ древнемъ провинціальномъ эпископатѣ, очень далеко". Но развѣ не походитъ на задачу слѣдующее десятистишіе, хотя и хорошенькое.
   
   Да, правда, я люблю Парижъ любовью нездоровой;
   Всегда, вездѣ со мною память старыхъ Сены береговъ,
   Предъ моремъ безпредѣльнымъ и средь снѣжныхъ горъ
   Мечтѣ рисуются: предмѣстья дѣтскій смѣхъ и игры;
   Иль берегъ жалкій, гдѣ моя пыталась муза
   Оттѣнки нѣжные небесъ печальныхъ уловить;
   Клочочекъ Бьевра, съ позабытыми его полями,
   Гдѣ къ тополямъ протянуты веревки
   Съ висящими на нихъ фланелью, полотномъ;
   Иль уголокъ Гренеля для уженья рыбы.
   
   Ну, чтожъ, и я, постаравшись, буду тоже испытывать эту прелесть. Помню я, кромѣ того, отрывокъ изъ Manette Salomon, гдѣ поэзія ла-Біевра очень остроумно анализирована. Коппе не всегда озабочиваетъ желаніе найти душу. Но, во всемъ худомъ и интересномъ безобразіи извѣстныхъ уголковъ предмѣстья. Что я говорю? Онъ главнымъ образомъ ищетъ въ предмѣстьѣ бараки и кабачки, и нерѣдко довольствуется, ради странныхъ эффектовъ, перечисленіемъ, въ богатыхъ риѳмахъ, самыхъ плоскихъ деталей. Это ни что иное, какъ игра, но слишкомъ частая и не выдающая себя за таковую.
   Довольно, однако, останавливаться на мелкихъ подробностяхъ. Во всякомъ случаѣ Коппе заслуживаетъ вниманія уже тѣмъ, что онъ первый ввелъ въ нашу поэзію будничную правду, живописную простоту и "реализмъ", насколько они доступны въ поэзіи. Humbles вышли вѣдь изъ-подъ его пера, и въ исторіи натуралистическаго движенія послѣдняго двадцатилѣтія, имя его не должно быть забыто.
   Онъ могъ-бы дать намъ теперь -- чего многіе ждутъ отъ него -- поэму, интимнаго, будничнаго содержанія, болѣе объективную, чѣмъ Olivier, и съ болѣе широкимъ и сложнымъ дѣйствіемъ, чѣмъ исторійка Hirondelles, поэму, въ которой могли-бы чередоваться картины парижскихъ и провинціальныхъ нравовъ; поэму настоящей жизни, не сходную съ современными романами, потому что онъ захватилъ-бы въ нее только сущность бытія; однимъ словомъ, -- произведеніе, въ которомъ Франсуа Коппе показалъ-бы себя всего: непогрѣшимымъ виртуозомъ, тонко-вдумчивымъ, очень умѣлымъ и искреннимъ, способнымъ облагораживать, остроумнымъ и вмѣстѣ правдивымъ въ выраженіи народныхъ чувствъ, сочнаго и тонкаго, живописца изящной и пошлой дѣйствительности, словомъ, превосходнаго пѣвца современностей.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru