Леметр Жюль
Пьер Лоти

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издание журнала "Пантеонъ Литературы". 1891.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

   Я только что перечиталъ, почти не отрываясь, въ деревнѣ, прижавшись къ родимой почвѣ, подъ небомъ, дарующемъ нѣгу и грозу, всѣ шесть томовъ сочиненій Пьера Лоти. Повернувъ послѣднюю страницу, я чувствую себя совсѣмъ опьянѣлымъ. Я весь переполненъ чарующими и грустными воспоминаніями безконечнаго множества глубокихъ впечатлѣній, а сердце охвачено какой то всеобъемлющей и смутной нѣжностью. Говоря, по возможности, болѣе опредѣленно, эти двѣ тысячи страницъ заставили меня воспринять слишкомъ большое количество новыхъ, неожиданныхъ представленій; представленія же сопровождались слишкомъ большимъ количествомъ радости и вмѣстѣ глубокой печали, слишкомъ большой долей желаній, неопредѣленныхъ и недостижимыхъ.... Душа моя напоминаетъ инструментъ, слишкомъ много вибрировавшій, которому глухіе отголоски прошлыхъ вибрацій причиняютъ боль. Мнѣ хотѣлось бы наслаждаться и страдать жизнью во всей ея совокупности и, подобно Св. Антонію въ концѣ его искушеній, обнять весь міръ.
   Вы можете, если угодно, находить чрезмѣрнымъ впечатлѣніе, оставленное во мнѣ этими романами. Сознаюсь и самъ, что моя критическая совѣсть смущается ими. Величайшія изъ произведеній искусства не приводили меня въ такое волненіе. Что же такое въ этихъ разсказахъ Лоти? Вѣдь сочинены они все-таки съ большой небрежностью, писаны языкомъ сжатымъ, маленькими, очень гладкими фразами. Вы не встрѣтите въ нихъ ни странныхъ или могучихъ драмъ, ни изощреннаго анализа характеровъ, ибо все содержаніе ихъ ограничивается любовью, сопровождаемой разлуками, и души дѣйствующихъ лицъ весьма обыкновенны.
   Множество книгъ, старыхъ и новыхъ, требуютъ совсѣмъ иного напряженія мысли, замысла и выполненія. Между тѣмъ романы Лоти поглощаютъ и подавляютъ меня сильнѣе всякой драмы Шекспира, сильнѣе трагедій Расина, сильнѣе романовъ Бальзака", Вотъ, и это безпокоитъ меня. Колдовство что ли какое въ нихъ вложено, заклятіе или чары, которыя необъяснимы, или же объясняются чѣмъ нибудь инымъ, помимо литературныхъ достоинствъ?
   Эти романы потрясаютъ душу одновременно во всѣхъ ея тайникахъ. Они ударяютъ, если можно такъ выразиться, по двумъ крайнимъ нотамъ клавіатуры чувствъ.
   Съ одной стороны предъ вашими взорами проходили предметы самые странные и производили на васъ впечатлѣнія, самыя новыя, самыя рѣдкостныя, самыя острыя; съ другой стороны, вы испытывали чувства самыя естественныя, самыя глубоко-человѣческія, самыя общедоступныя. Вы выдѣли вашими глазами западнаго диллетанта, влюбленнаго во все живописное, танецъ упа-упа, исполненный въ O-Таити; вы видѣли бирманскихъ танцовщицъ, скользящихъ на подобіе летучихъ мышей... и оплакивали прабабушекъ, умирающихъ дѣтей, разлучающихся любовниковъ. Вы признати тревоги чувственности, самой диковинной и вмѣстѣ умѣлой -- и волненія самыхъ чистыхъ симпатій, и непорочнѣйшаго состраданія.
   И такъ, читая эти книги, вы испытываете свѣтлую прелесть невинныхъ поэмъ и порочныя чары крайнихъ откровеній современной эстетики,-- то, что въ началѣ литературъ, и то, что въ концѣ. Какая нибудь страница даетъ вамъ два отдѣльныхъ впечатлѣнія, между которыми лежатъ тысячелѣтія,-- между которыми лежитъ иногда даже "ужасающая плотность вселенной". И поэтъ мало по малу навязываетъ вамъ свою душу, душу -- современницу нарождающагося человѣчества и человѣчества устарѣвшаго, душу, облетѣвшую всю поверхность земнаго шара; душу, влюбленную и печальную, вѣчно тревожную и вѣчно дрожащую. Эта душа и сообщаетъ маленькимъ фразамъ Пьера Лоти ихъ необъятный трепетъ...
   Примѣръ Лоти уясняетъ, въ силу какого отклоненія, старинныя литературы возвращаются иногда къ абсолютной простотѣ. Крайняя художественная воспріимчивость, развиваясь на предметахъ самыхъ необычайныхъ, въ концѣ концовъ находитъ отдохновеніе въ передачѣ чувствъ самыхъ непорочныхъ; такъ называемый "импрессіонизмъ" примыкаетъ къ поэзіи чисто-природной: таково приблизительно положеніе автора Азіаде и Исландскаго рыбака. Приглядѣвшись поближе, вамъ кажется, что "чужеземность" (exotisme) предметовъ, надъ которыми упражнялась его чуткая воспріимчивость, сообщивъ ей всю свою остроту, и что нѣкоторыя изъ чувствъ, порожденныхъ этимъ экзотизмомъ, вернули ее къ чудной простотѣ идиллій и трагедій обыденныхъ. Посмотримъ, какимъ образомъ могъ свершиться этотъ странный переворотъ.
   

I.

   Исключительныя обстоятельства послужили къ образованію таланта Пьера Лоти. Вслѣдъ за нѣжнымъ, мечтательнымъ дѣтствомъ, онъ поступилъ ученикомъ морскаго шкипера, затѣмъ пустился въ к: угосвѣтное плаваніе. Во время длинныхъ переѣздовъ, среди безконечнаго одиночества морей, неотступныя -- идея и чувство безпредѣльности вселенной и роковаго значенія природныхъ силъ, должны наполнять вашу душу необъяснимой печалью. И если это чувство обращается въ серьезное благочестіе у однихъ, то способно также вылиться и въ форму покорнаго фатализма. Затѣмъ глубокая разнородность человѣческихъ существъ на различныхъ точкахъ земнаго шара, численность религій, моралей и обычаевъ, понятно не могутъ служить поддержкой вѣры. Наконецъ, продолжительныя уединенія и воздержанность человѣка моря, прорѣзывается часами безумія и отместки, когда чувства, сдерживаемыя долгими лишеніями, рвутся къ удовлетворенію. Все это,-- шатанье по всему свѣту, безконечныя мечтанія и бѣшенныя оргіи -- одинаково способствуютъ развитію непомѣрной чувствительности и освобожденію души отъ всякихъ положительныхъ вѣрованій. Въ двадцать семь лѣтъ, Пьеръ Лоти, мечтавшій на всѣхъ океанахъ и посѣтившій всѣ увеселительныя мѣста міра, спокойно пишетъ, въ числѣ прочихъ милыхъ вещей, другу своему Уйльяму Броуну:
   "... Повѣрь, мой бѣдный другъ, что время и разгулъ два великіе цѣлители... Морали нѣтъ; ничто не существуетъ изо всего, что насъ учили уважать; есть жизнь преходящая, отъ которой логично требовать возможно большихъ наслажденій въ ожиданіи конечнаго ужаса, т. е. смерти... Я раскрою тебѣ свое сердце, познакомлю тебя съ своимъ символомъ вѣры; я положилъ себѣ за правило жизни всегда дѣлать все, что вздумается, вопреки всякой морали, всякимъ соціальнымъ условіямъ. Я не вѣрю ни во что и ни въ кого; не люблю никого и ничего; нѣтъ у меня ни вѣры, ни упованія...".
   Вы скажете: эти рѣчи не очень-то новы; это самый почтенный романтизъ. Лоти говоритъ тутъ, какъ Лара, Манфредъ, Корсаръ, но грубѣй, вотъ и все.-- Да; но Пьеръ Лоти, воспитанный, къ счастью, внѣ литературы, проявляетъ здѣсь байронизмъ совершенно безсознательный и вполнѣ искренный. Онъ начинаетъ съизнова, одинъ, за "вой счетъ, нравственный переворотъ нашего вѣка. И благо для Пьера Лоти, что онъ прошелъ чрезъ отчаяніе и абсолютное отрицаніе; ибо онъ съ той минуты объѣзжаетъ міръ, не заботясь ни о чемъ, кромѣ собиранія въ немъ ощущеній самыхъ сильныхъ и самыхъ изящныхъ. Онъ разсматриваетъ вселенную уже только какъ добычу, предоставленную его воображенію и чувствамъ. И этотъ будущій великій писатель предписываетъ себѣ идеалъ жизни, все болѣе и болѣе отличный отъ жизни писателя или литератора по профессіи.
   Скудна и жалка, по правдѣ, жизнь писаки, занимающагося въ своемъ углу полировкой фразъ и записываніемъ своихъ мелкихъ наблюденьицъ надъ маленькой группой людей, когда міръ такъ обширенъ и человѣчество такъ разнообразно! И что всѣ эти жалкія интеллектуальныя удовольствія въ сравненіи съ великими животными радостями физической жизни! Лоти укрѣпляетъ свои мускулы, создаетъ себѣ тѣло ловкое, гибкое и сильное, тѣло гимнаста и клоуна. Это тѣло онъ одѣваетъ въ роскошь и разряживаетъ на всѣ лады; онъ испытываетъ при этомъ радость не то ребенка, не то дикаря. Онъ вступаетъ въ тѣсную дружбу съ существами первобытными и прекрасными,-- Самуиломъ, Ахметомъ, Ивомъ, существами болѣе благородными и изящными, чѣмъ интеллигенты средней руки; съ ними уму его нѣтъ надобности ни насиловать, ни сдерживать себя, и кромѣ того онъ испытываетъ всю прелесть абсолютнаго господства. Его радуетъ сознаніе, что между извѣстными расами существуютъ такія различія, которыя никогда не позволятъ имъ понять другъ друга, сознаніе, что люди непроницаемы и непостижимы другъ для друга, какъ міръ непостижимъ для всѣхъ. Онъ любитъ женщинъ всѣхъ типовъ и всѣхъ родовъ красоты, во всѣхъ странахъ міра: Азіаде, Рарагу, Ласкала, Фатуеэ; и каждый разъ познаетъ гордость и блаженство быть любимымъ абсолютно, до смерти. Онъ выполняетъ свою мечту такъ: наслаждаться всѣмъ своимъ тѣломъ, и наслаждаться на всемъ пространствѣ планеты, на которую было брошено это тѣло. Развѣ не достойно жалости, что имѣя возможность узнать всю землю и тѣмъ наполнить нашу жизнь и существо наше, мы пребываемъ заключенными въ нашей заячьей ловушкѣ? Можно опредѣленно сказать, что сонъ жизни былъ у Лоти совершеннѣй нашего, и земля была у него чѣмъ-то инымъ, чѣмъ для насъ, неподвижныхъ. Онъ одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ людей, которые были обитателями цѣлой планеты: я умру, просуществовавъ въ одномъ городѣ, много-много въ одной провинціи.
   

II.

   И вотъ, однажды, продолжая вести свою странную жизнь, Пьеръ Лоти задумалъ записывать, для собственной забавы, свои впечатлѣнія. И этотъ морской офицеръ, который, если вѣрить ему, былъ почти незнакомъ съ современной литературой, не прочелъ ни страницы Флобера, ни де Гонкуровъ, ни Доде, выдвинулся сразу, какъ одинъ изъ первыхъ среди писателей-живописцевъ, одинъ изъ поразительнѣйшихъ живописцевъ экзотическихъ предметовъ, какіе когда либо встрѣчались.
   Правда, что все точно сговорилось сдѣлать изъ экзотизма Пьера Лоти нѣчто весьма прочувствованное и особенно мощное.
   Не думаю, чтобы прошло болѣе столѣтія съ тѣхъ поръ, какъ экзотизмъ вступилъ впервые въ нашу литературу. Онъ требуетъ дара, который весьма поздно дошелъ до своего конечнаго развитія среди слѣпаго и рутиннаго человѣчества: дара видѣть и любить физическій міръ во всѣхъ его подробностяхъ. Даръ этотъ весьма ограниченъ у людей первобытныхъ временъ и въ средніе вѣка цивилизаціи. Они видятъ вещи правильно, но въ сокращеніи. Люди среднихъ вѣковъ открываютъ Востокъ, т. е. природу, человѣчество и искусство, вполнѣ отличающіяся отъ нихъ, отъ ихъ природы, искусства и какъ будто и не подозрѣваютъ этого;, ничто почти изъ этой необычайности и живописности не проникло ни въ мимическія пѣсни (chansons de geste), появившіяся послѣ Крестовыхъ походовъ, ни въ фабліо. Не будетъ парадоксомъ, увѣряю васъ, если я скажу, что только въ наши дни у человѣка открылись глаза и онъ научился вполнѣ разглядывать внѣшній міръ. Не явись нѣсколько поэтовъ, одаренныхъ странными свойствами,-- человѣчеству на вѣки остался бы неизвѣстнымъ видъ его планеты. Кажется Бернардэнъ де Сенъ-Піеръ, этотъ гуляка, этотъ геній, наглый и нѣжный, первый началъ "смотрѣть". Онъ первый проникся чувствомъ при видѣ тропической флоры. Именно, новизна чужеземнаго пояса раскрыла ему глаза и дала ему возможность раскрыть ихъ потомъ и на нашу природу; стало быть экзотизмъ окончательно ввелъ и живопись въ нашу литературу. Позднѣе, Шатобріанъ описываетъ Америку, дѣвственные лѣса, пампасы и большіе рѣчные потоки. И вотъ, появляется романтизмъ, главная роль котораго и заключается въ описаніи того, что мы не привыкли видѣть: Испаніи, Италіи, Востока -- и среднихъ вѣковъ, ибо разстояніе во времени равно разстоянію въ пространствѣ. Правда, въ романтизмѣ часто отсутствуетъ искренность; онъ впадаетъ въ условность, напоминаетъ побрякушки, стеклянныя издѣлія. Можно многое выставить противъ Востока Восточныхъ стихотвореній и противъ среднихъ вѣковъ Парижской Богоматери. Не бѣда: способность видѣть и глубоко наслаждаться формой и видомъ вещей проснулась и никогда уже не угаснетъ. Съ тѣхъ поръ же, какъ эта способность примѣняется уже не къ чуждымъ предметамъ, но къ тому, что у насъ ежедневно предъ глазами, зародилась и новая литература: романтизмъ породилъ натурализмъ. но какъ ни интересны описанія ближайшей дѣйствительности, экзотизмъ, когда онъ правдивъ, сохраняетъ особую прелесть, прелесть ѣдкую и наводящую грусть. Достаточно взять въ доказательство нѣкоторыя изъ страницъ Готье Саламбо, двѣ части Фромантэна о Сахелѣ и Сахарѣ и романы Пьера Лоти, этого короля экзотизма.
   Все, говорю я, точно сговорилось закрѣпить это царство за авторомъ Азіаде. Для этого требовалось никакъ не менѣе трехъ условій. Хорошо было, во первыхъ, чтобы писатель увидѣлъ весь міръ, не одинъ только Тихій Океанъ, но и Полярныя моря, не только Америку, но и Китай; не только Таити, но и Сенегалъ. Ибо, познакомься онъ всего съ однимъ или двумя поясами, онъ рисковалъ бы всецѣло застрянутъ въ описаніи ихъ и начинать вѣчно съизпова и уже искусственно то, что онъ первоначально дѣлалъ бы вполнѣ искренно. Но полное знакомство съ этимъ огромнымъ міромъ могло быть возможно и доступно лишь человѣку конца нашего столѣтія. Пьеръ Лоти былъ настолько уменъ, чтобъ родиться въ немъ -- и стать морскимъ офицеромъ, т. е. присужденнымъ самой профессіей своей къ вѣчнымъ передвиженіямъ.
   Требовалось, во вторыхъ, чтобы писатель умѣлъ смотрѣть. Это такъ просто, по крайней мѣрѣ, въ той степени, въ какой требуется этотъ даръ. Я говорилъ, что высшая часть человѣчества начала не болѣе ста лѣтъ назадъ вникать какъ слѣдуетъ въ чудесное разнообразіе своего обиталища. И нынѣ еще люди простые и три четверти изъ такъ называемыхъ культивированныхъ не видятъ. Нерѣдко разспрашивалъ я мужиковъ, бывшихъ солдатами въ морской пѣхотѣ, жившихъ въ Китаѣ, въ Тонкинѣ, на Антильскихъ островахъ, въ Сенегалѣ; увѣряю васъ, что они ничего не видали. А почтенные миссіонеры, озабоченные одной идеей, одержимые своей мечтой евангелизаціи, не лучше зрятъ "страны чудесъ". Впрочемъ, разглядѣвъ ихъ поближе, они открыли бы въ нихъ столько для себя привлекательнаго, что потеряли бы мужество дѣйствовать; кромѣ того, они поняли бы, какая пропасть раздѣляетъ расы и отказались бы отъ своей задачи, невозможной и величавой. Пьеръ Лоти обладаетъ въ высшей степени даромъ видѣть и чувствовать. Онъ объясняетъ намъ его въ Азіаде съ нѣкоторой натяжкой и педантичностью; но самая натяжка прямо показываетъ, что ему хорошо извѣстна вся рѣдкость дара, присущаго ему:
   "... Вы восприняли впечатлѣніе ряда звуковъ; вы слышите мелодическую фразу, которая нравится вамъ. Почему она вамъ нравится? Потому что музыкальные интервалы, вошедшіе въ составъ ея. другими словами -- соотношенія чиселъ звуковыхъ вибрацій,-- выражаются извѣстными числами, а не другими. Измѣните эти числа -- и они не встрѣтятъ симпатіи; вы говорите, что это не музыкально, что это рядъ произвольныхъ звуковъ. Раздается одновременно нѣсколько звуковъ: вы получаете впечатлѣніе радостное или скорбное: это -- результатъ числовыхъ отношеній, которыя суть симпатическія соотношенія внѣшнихъ явленій съ вами, существомъ чувственнымъ. Существуетъ дѣйствительное сродство между вами и извѣстными рядами звуковъ, между вами и извѣстными яркими красками, между вами и извѣстными линіями, формами. Хотя соотвѣтствующія отношенія между всѣми этими разнородными вещами и вами слишкомъ сложны и не могутъ быть выражены какъ въ примѣрѣ съ музыкой, вы чувствуете однако, что они существуютъ..."
   Установивъ все это, перейдемъ къ опредѣленію васъ самихъ, Лоти. Существуетъ родство между всѣми родами вещей и вами. Вы натура, страшно жадная къ художественнымъ и интеллектуальнымъ наслажденіямъ и вы способны чувствовать себя счастливымъ только среди всего, что можетъ удовлетворятъ ваши симпатическія потребности, а они безмѣрны...
   Требовалось, наконецъ, чтобы писатель умѣлъ выражать то, что онъ видѣлъ и чувствовалъ. Сколько людей имѣло рѣдкія впечатлѣнія и оригинальныя зрѣлища, о которыхъ намъ никогда ничего не узнать, потому что они были безсильны передать ихъ въ словахъ! Оказалось, что Пьеръ Лоти обладалъ этимъ совершеннымъ даромъ воспроизведенія. А такъ какъ онъ выросъ на свободѣ, внѣ всякой литературной школы,-- ему дались разомъ -- и острота воспріимчивости тончайшихъ изъ его современниковъ, и нѣчто изъ простоты формы писателей первобытныхъ. Это случай, быть можетъ, единственный. Что сказали бы вы о Гомерѣ,-- какъ обладателѣ чувствъ Эдмона де-Гонкуръ?
   

III.

   Здѣсь смущеніе мое возростаеть. Этотъ Пьеръ Лоти точно заколдованъ, какъ подступиться къ нему поближе и опредѣлить его съ нѣсколько большей точностью! Онъ прежде всего -- въ самыхъ вещахъ, которыя писатель показываетъ намъ. Мы легко поддаемся увлеченію экзотизмомъ. Благодаря этому, сто лѣтъ назадъ, Польи Биржи ни, а затѣмъ Атала такъ мощно завладѣвали воображеніемъ публики. Простой народъ и простые умы обожаютъ романсы, говорящіе имъ о вещахъ, не виданныхъ ими, о лагунахъ, гондолахъ, или изображающіе имъ Востокъ въ виньеткахъ съ караванами, минаретами и ятаганами. Прелесть, менѣе банальная, но того же рода, заключается для насъ въ описаніяхъ Пьера Лоти. Они соотвѣтствуютъ прежде всего жаждѣ новизны, присущей намъ. А представленіе предметовъ, къ которымъ чувства наши непривычны, тѣмъ сильнѣй возбуждаютъ ихъ. Затѣмъ, всѣ эти неизвѣстныя вещи, эти еще неизвѣданныя комбинаціи линій, красокъ, звуковъ, запаховъ, даютъ намъ впечатлѣніе чего-то далекаго, мимолетнаго, напоминаютъ намъ, что міръ обширенъ и что намъ удается обнимать разомъ только минимальную частичку его. Наконецъ, въ силу какого-то противорѣчія, въ то время какъ мы представляемъ себѣ новые виды вселенной, случается, что, проникнувшись какъ слѣдуетъ этими видѣніями, мы чувствуемъ себя не по себѣ въ нихъ, слегка смущенными, чувствуемъ тоскливое томленіе по видѣніямъ знакомымъ, близкимъ, которыя въ силу привычки перестали насъ безпокоить.
   И такъ, въ экзотизмѣ есть нѣчто чарующее и меланхолическое. Онъ восхищаетъ насъ, какъ рай, и печалитъ, какъ изгнаніе. Но эта меланхолія и это наслажденіе отличаются у Пьера Лоти неслыханной напряженностью. Почему? Просто потому (и къ этому приходится постоянно возвращаться), что онъ чувствуетъ глубже насъ и потому что никто, какъ онъ, не передаетъ съ такой искренностью и столь непосредственно своихъ ощущеній, и никто такъ мало не занимается отдѣлкой своихъ сочиненій, какъ онъ. Его не страшатъ ни безпорядокъ, ни повторенія; онъ употребляетъ первобытные стилистическіе пріемы, и въ его стилѣ нѣтъ и слѣда "манеры". Безпрестанно, когда его гнететъ невозможность цѣлостно передать впечатлѣнія, онъ простодушно прибѣгаетъ къ словамъ "странный", "невыразимый", "неизъяснимый". Но эти слова у него никогда не являются безсмысленными: картины его до того сжаты, что эти неопредѣленныя слова не только не ослабляютъ ихъ, но скорѣе заканчиваютъ, продолжая ихъ до перехода въ какую то грезу. Излишне прибавлять, что описанія его никогда не бываютъ чисто внѣшними, что обыкновенно онъ сразу отмѣчаетъ и ощущеніе и чувство, имъ вызванныя, и что чувство это чрезвычайно сильно и вмѣстѣ глубоко -- печально. Особенность его въ томъ, что ощущенія и чувства переходятъ обыкновенно въ томленіе, страсти и желанія, какъ еслибъ волненіе, вызываемое въ немъ фигурой земли, походило отчасти на другое волненіе, возбуждаемое въ насъ женщиной, и располагало бы къ нему душу и тѣло.
   Все это ясно выразить очень трудно. Вѣрно только то, что отъ каждой страницы женитьбы Лоти вѣетъ смертельнымъ томленіемъ. Таити, тамъ, вдалекѣ, имѣетъ до боли притягивающую силу чувственнаго, недостижимаго рая, въ который намъ никогда не попасть. Страна Эдема, гдѣ фауна и флора исключительно благотворны, гдѣ нѣтъ ни змѣй, ни ядовъ, гдѣ люди не знаютъ ни труда, ни печалей, гдѣ маленькія смѣющіяся дѣвочки проводятъ жизнь въ украшеніи себя вѣнками изъ цвѣтовъ и играютъ совершенно нагія, въ прозрачныхъ басейнахъ, куда осыпаются лимоны и апельсины... Человѣчество тамъ пребываетъ въ вѣчномъ дѣтствѣ. Самое понятіе о грѣхѣ отсутствуетъ тамъ. Воровство, жадность къ деньгамъ, честолюбіе и всѣ пороки, отсюда проистекающіе, тамъ неизвѣстны, такъ какъ земля питаетъ людей, не требуя отъ нихъ труда, и о борьбѣ за существованіе тамъ и не слыхали. Безчестіе тѣла совсѣмъ невѣдомо, а слѣдовательно также и цѣломудріе, которое Мильтонъ называетъ безстыжимъ. Вліяніе земли, сладкая прелесть вещей, благоуханіе, красота природы и красота тѣла, мягкія вечернія вѣянія такъ ясно и неотразимо влекутъ къ любви, что тѣмъ самымъ ужъ отпускаютъ ей ея грѣхъ, и что не является даже на умъ примѣшать къ ней грязь. Этотъ міръ, міръ предшествующій закону, которымъ создался грѣхъ, какъ выражается святой апостолъ Павелъ. Всѣ обязанности тамъ суть дѣла естественнаго милосердія, добродушія и жалости. Тамъ застываешь въ блаженствѣ жизни, а обиліе и непрерывность пріятныхъ ощущеній убаюкиваютъ васъ въ нескончаемую грезу... Но тѣмъ же временемъ старый свѣтъ врывается внезапнымъ и рѣзкимъ видѣніемъ въ жизнь этого дѣтскаго острова, гдѣ суда его останавливаются мимоходомъ. Этотъ старый міръ, конечно, грѣхъ, но онъ стремленіе; онъ нравственное страданіе, но онъ же достоинство; онъ трудъ, но онъ и умственное развитіе. И тогда наслажденія райскаго острова получаютъ для человѣка изъ стараго свѣта сочность какъ-бы запрещеннаго плода. У него смутный страхъ предъ этимъ садомъ Тихаго Океана, гдѣ человѣчество не страдаетъ. И смутно волнуетъ его вопросъ -- узнать, что лучше, эта ли жизнь, очаровательная, невинная, незначительная и поверхностная или же та другая, жизнь Запада, та, въ которой есть и порокъ, и зло, стремленье и добродѣтель. Онъ останавливается въ смущеніи предъ внезапнымъ исчезновеніемъ скорби на маленькомъ затерянномъ островкѣ, въ трехъ тысячахъ лье отъ Парижа и Лондона. Не попалъ-ли ужъ онъ на другую планету? Смущеніе его усиливается еще и таинственностью этой маорійской расы, которая появилась неизвѣстно откуда, проводитъ жизнь въ мечтахъ и любви, имѣетъ религіей только нѣчто въ родѣ смутнаго вѣрованія въ духовъ умершихъ: этой расы страстной и задумчивой, которая живетъ среди природы слишкомъ прекрасной, но нѣмой, гдѣ нѣтъ птицъ, гдѣ не слышно шума волнъ и вѣтра; этой расы, лишенной исторіи, изъ года въ годъ все уменьшающейся, угасающей, которая умретъ отъ того, что была слишкомъ счастлива... Между тѣмъ королева Помаре даетъ балъ въ своихъ салонахъ французскимъ офицерамъ. Одинъ изъ нихъ сидитъ за фортепіано и играетъ Шопена. Королева въ красномъ бархатномъ платьѣ. Вещи европейскія и вещи полинезійскія даютъ отчаянные контрасты. А снаружи, въ садахъ, молодыя дѣвушки, облаченныя въ кисею, поютъ хоромъ, какъ на островѣ Утопіи или на Атлантидахъ; затѣмъ начинаются танцы, сладострастные, бѣшеные, заканчивающіеся подъ утро всеобщимъ праздникомъ плоти... Соберите всѣ эти впечатлѣнія воедино и другія еще, невыразимыя, которыя позабылись мной, и вы поймете, что нѣтъ ничего чувственнѣй, изнѣживающѣй, меланхоличнѣй женитьбы Лоти.
   Азіадё волнуетъ васъ въ другомъ родѣ. Прежде всего впечатлѣніемъ особаго сладострастія, которое отъ нея вѣетъ, сладострастія глубокаго, сосредоточеннаго, безъ мысли и словъ. Это -- ложе любви, ночью на баркѣ, въ заливѣ Салоникъ; таже жизнь безмолвія и одиночества въ старомъ домѣ старѣйшаго изъ кварталовъ Константинополя,-- я не знаю болѣе сладкой, болѣе разнѣживающей грезы, ни такой, которая легче бы усыпляла и совѣсть и волю.
   Но это еще не все. Пьеръ Лоти съумѣлъ придать ей свѣжести. Какъ? Обратившись въ турка, замѣнивши душу свою, на годъ, душой эфенди.
   Не думаю, чтобы когда нибудь встрѣчался въ художникѣ болѣе прекрасный порывъ симпатическаго воображенія, такое предвзятое рѣшеніе подвести душу свою подъ внѣшнія впечатлѣнія, какъ матеріалъ въ высшей степени впечатлительный и податливый, и для этого ограничить жизнь свою ощущеніями, и кромѣ того столь поразительная способность къ воспринятію ихъ всѣхъ. Это и удивительно и волнуетъ васъ. Предъ нами душа, до того всецѣло отдавшая себя во власть внѣшняго міра, что способна переживать всѣ жизни и поддается всякимъ воплощеніямъ. Въ сущности есть-ли еще у Пьера Лоти своя душа? Быть можетъ у него ихъ нѣсколько, бы-то можетъ сокровеннѣйшее его "я" дѣйствительно измѣняется съ измѣненіемъ мѣстожительства? Онъ даетъ намъ чувствовать нашу глубокую зависимость отъ зримаго міра; онъ заставилъ бы насъ усомниться въ собственной личности и до безконечности болтать вздоръ о тайнахъ нашего "я".
   Въ Романѣ сипая (Roman d'un spahi) общее впечатлѣніе жестокое. Пьеръ Лоти показываетъ намъ на этотъ разъ злыя стороны земли. Пейзажъ самый голый, страшно-унылый, зловѣщій подъ ослѣпительнымъ свѣтомъ; бурые пески, безбрежные, запятнанные отвратительными негритянскими поселками, точно отпечатками проказы, или же болотами, наполненными ядовитыми испареніями, кровянистыми при закатѣ солнца. И человѣчество изъ самыхъ жалкихъ, грубое, ближайшее къ животному. А также и черная любовь и,.въ извѣстные дни, ревущая пляска тѣлъ изъ чернаго дерева, разнузданныхъ животной Венерой. Это гримасничающее лицо Фату-гайя, похожей на обезьяну и на маленькую дѣвочку... Это поочередно мертвая скука и бѣшеная чувственность подъ давленіемъ огненнаго неба. И вамъ, конечно, памятна ужасная развязка: битва синаевъ съ неграми, смерть Жана, Фату-гайи и ихъ ребенка, ужасающія брызги крови среди спутавшейся громадной растительности, освѣщенной насквозь, растительности, имѣющей въ свою очередь ядовитый и жестокій видъ...
   

IV.

   Изъ этого сладострастнаго и печальнаго экзотизма проистекаютъ извѣстныя чувства, очень высокія, очень простыя и вѣчныя, посредствомъ которыхъ длятся и становятся глубже отмѣченныя ощущенія. Во первыхъ вѣчно-присущее чувство великости міра. Можно сказать, что всецѣлый образъ земли смутно ощущается въ каждомъ пейзажѣ Лоти; ибо каждый пейзажъ останавливаетъ на себѣ наше вниманіе только потому, что онъ новъ дня насъ и потому, что мы чувствуемъ его отдѣленнымъ отъ насъ необъятными пространствами.
   И это чувство приноситъ съ собою грусть: чрезъ него познаемъ мы ясно свое ничтожество, и что никогда не достигнемъ мы возможности наслажденія разомъ всей вселенной. Эта идея величія земли усиливается еще идеей длительности. Нерѣдко проскальзываютъ въ описанія Лоти геологическія видѣнія, отголоски исторіи земнаго шара. Ночь затишья въ экваторіальномъ морѣ производитъ на него впечатлѣніе первыхъ временъ, гдѣ "прежде чѣмъ свѣтъ отдѣлился отъ тьмы, предметы должны были пребывать въ подобномъ выжидательномъ покоѣ; отдыхи между твореніемъ являли вѣроятно ту-же невыразимую неподвижность". Исландское море представляется ему "зрѣлищемъ небытія, міра почившаго или еще не созданнаго". Пейзажи Бретани кажутся ему первобытными, какими они были три тысячи лѣтъ назадъ.-- Но сейчасъ-же, и продолжая думы о громадности и длительности земли, онъ чувствуетъ ее ограниченность и эфемерность; ибо что-же все то, что не безконечно и вѣчно!
   Неизлѣчимое чувство тщеты вещей проскальзываетъ въ самыя жизненныя изъ его описаній. На каждомъ шагу идея смерти омрачаетъ ихъ. Она выступаетъ естественно, сама собой и обнаженная, и дѣйствіе ея всегда весьма сильно, ибо, что ни дѣлай и какъ ни говори, нѣтъ все-таки ничего печальнѣе, страшнѣй, непостижимѣй смерти. Наконецъ привычка къ величавымъ зрѣлищамъ природы и къ меланхоліямъ, которыя они вызываютъ въ насъ, необходимо влечетъ за собою нѣкоторое презрѣніе къ тому, что прельщаетъ и занимаетъ писателей, ведущихъ сидячую жизнь, въ цивилизаціяхъ узкихъ и въ жизни европейскихъ мѣстностей, жизни столь искалѣченной и искусственной. Тщательное изученіе пороковъ и страстей какого либо изъ городскихъ жителей, мало привлекательно, когда мы имѣемъ за собою всю землю. Для того, кто изъѣздитъ всѣ пять континентовъ и всю поверхность планеты, сюжеты, воодушевляющіе Бальзака, кажутся мизерными и лишенными интереса.
   Кромѣ того, самый экзотизмъ его романовъ наводилъ Пьера Лоти и вынуждалъ его создавать простые сюжеты и элементарныя драмы. Сюжеты обязательно становились повѣствованіями о любви къ женщинамъ разныхъ странъ, посѣщаемыхъ поэтомъ: любовь чувственная и мечтательная, любовь безграничная къ женщинѣ; любовь пытливая, себялюбивая, подчасъ жестокая въ мужчинѣ. Драма, самая цѣльная и самая болѣзненная изъ всѣхъ: драма единственная, вѣчная,-- разлука двухъ существъ, любящихъ другъ друга... Такъ экзотизмъ въ романахъ Пьера Лоти одинаково объясняетъ и новизну и силу ощущеній, и міровое, глубоко-человѣческое значеніе чувствъ.
   И вотъ почему, когда искатель экзотизма и необычайныхъ впечатлѣній остановится на французской почвѣ, онъ будетъ въ состояніи разсказывать намъ только идилліи, быть можетъ болѣе скорбныя, но столь же несложныя, какъ и Поль и Биржи ни, Граціелла и даже эпизодъ Навзикаи из!" несравненной Одиссеи. Ибо, не говоря о скитальческой жизни, знакомившей его главнымъ образомъ съ людьми изъ народа и матросами, пресыщенность чувственныхъ впечатлѣній, мизантропія, порождаемая крайней опытностью, и весьма опредѣленное чувство въ человѣкѣ, прожившемъ внѣ центровъ, внѣ всего, что есть искусственнаго, жалкаго и ненужнаго въ нашихъ цивилизаціяхъ, привлекаютъ его вниманіе и заставляютъ его съ горячей симпатіей хвататься за существа простыя, болѣе нетронутыя и прекрасныя, чѣмъ мы, болѣе близкія къ той землѣ, которую онъ всю прошелъ и которую обожаетъ. Конечно, я люблю романы Лоти и по многимъ другимъ причинамъ; по люблю ихъ также и за эту идею которою они такъ всецѣло проникнуты, что душа рыбака или бретопской поселянки имѣетъ тысячу шансовъ быть интереснѣй, болѣе достойной быть видѣнной вблизи, чѣмъ душа начальника дивизіи негоціанта или человѣка политики. Если же мнѣ не суждено быть однимъ изъ избранныхъ, именуемыхъ художниками, и отражающихъ въ себѣ и описывающихъ все, движущееся на поверхности земного шара, я предпочитаю быть въ числѣ тѣхъ, кто живетъ въ его ближайшей близости и едва успѣютъ изъ нея выйти.
   Исландскіе рыболовы все тоже, что и Лоти, Сипай Азіаде -- исторія любви и разлуки: исторія рыбака Яна, и доброй, серьезной Годъ, которые любятъ другъ друга и женятся; исторія Яна, уѣзжающаго и не возвращающагося, и старушки, внучекъ который уѣзжаетъ умирать туда, "по ту сторону земли". Братъ мой Изъ, исторія матроса, напивающагося при каждомъ спускѣ на землю и затѣмъ вступающаго въ бракъ, превращающагося въ отца семейства, который быть можетъ излѣчится; она же исторія странной и трогательной дружбы этого матроса съ Пьеромъ Лоти. И мнѣ нечего сказать объ этихъ двухъ разсказахъ какъ только, что картинность въ нихъ поразительная, впечатлѣніе глубокое и простота абсолютная. Въ Исландскомъ рыболовѣ рыбная ловля и полярныя моря; въ Братѣ моемъ Ивѣ береговая жизнь, восточныя и тропическія моря и "великое однообразіе Океана"; въ обѣихъ книжкахъ Бретань, ея очертаніе и ея душа. Это тоже одинъ изъ результатовъ экзотизма, что, объѣхавъ міръ, вы взираете на родной край и знакомые предметы какъ бы дѣвственными очами, совсѣмъ новыми, и съ той же свѣжестью впечатлѣнія, съ тѣмъ же удивленіемъ, съ какимъ взирали на Конго, на Таити... Но Братъ мой Ивъ и Исландскіе рыболовы два романа, простота которыхъ для того чтобы быть анализированной и опредѣлимой, требуетъ слишкомъ большаго напряженія; я же хотѣлъ только показать, какимъ образомъ три первыхъ романа Лоти, эти рѣдкостныя произведенія, подготовляли два послѣднихъ его шедевра.
   

V.

   Я не могу успокоиться. Мнѣ кажется, что я не передалъ впечатлѣнія, оставленнаго во мнѣ этими книгами, и кромѣ того боюсь, чтобы меня не упрекнули за то, что я хотѣлъ передать только это впечатлѣніе. Мнѣ скажутъ: "Всѣ романы Лоти написаны весьма небрежно". Моя ли вина, что это меня не смущаетъ?-- "Не кажется ли вамъ, что есть и мелочной товаръ и бусы въ этомъ экзотизмѣ, что въ немъ слишкомъ много мечтательства, ожерелій изъ сумаре, тропическихъ растеній, коласа, дигучеласа? Мы не можемъ контролировать этихъ картинъ; это обиліе деталей не относится ни къ одной изъ знакомыхъ намъ вещей..." Сказать ли, что я имѣю ребячество находить прелесть въ таинственности этихъ словъ? Къ тому же ихъ не такъ ужъ много. Или: "природа въ этихъ романахъ не подавляетъ ли отчасти человѣка? Развѣ не желательно бы было въ нихъ побольше психологіи?" Къ чему? Я нахожу ее въ нихъ ровно столько, сколько мнѣ требуется и нахожу ее такой, какой ей и слѣдовало въ нихъ быть. "Но почему же вы напримѣръ не говорите о томъ, что Пьеръ Лоти идетъ по стопамъ Мюссе и Флобера? и отчего не пытаетесь опредѣлить его мѣсто въ литературѣ?" Увы! я столь мало критикъ, что когда писатель меня захватываетъ, я дѣйствительно отдаюсь ему весь, всей душой; а такъ какъ другой увлечетъ меня быть можетъ также и настолько, что во мнѣ изгладятся почти всецѣло впечатлѣнія предшествующія, тѣмъ болѣе, что впечатлѣнія эти всегда бываютъ разнаго рода, то я не съумѣлъ бы ни сличить ихъ, ни убѣдить, что такое-то превосходитъ другое.-- "Но намъ вовсе не требуется знать волненія, получаемыя вами от7" книгъ: мы желаемъ, чтобы вы оцѣнивали намъ ихъ достоинства". Но я тѣмъ менѣе способенъ возвыситься надъ чувствомъ, что Пьеръ Лоти, думается мнѣ, самый тонкій механизмъ ощущеній, какой я когда либо видѣлъ. Онъ доставляетъ мнѣ слишкомъ много удовольствія, удовольствія ѣдкаго, которое слишкомъ глубоко вонзается въ мою плоть, чтобы дать мнѣ возможность судить о немъ. Я едва умѣлъ выразить, что люблю его.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru