Леметр Жюль
Нео-эллинизм

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

НЕО-ЭЛЛИНИЗМЪ.

По поводу романа Жюльеты Ламберъ.
(Г-жа Адамъ).

   "Вся вереница людей, тянущаяся черезъ столько столѣтій, должна быть разсматриваема какъ одинъ человѣкъ, который вѣчно живетъ и учится не переставая" (Pascal). Но и устаешь отъ непрестаннаго ученья! И опытъ, вразумляя, приноситъ мало радости, подобно тому какъ человѣкъ, переступившій предѣлъ зрѣлаго возраста, полный воспоминаній, знанія и печали, уходитъ мыслью въ протекшіе годы, вспоминаетъ дѣтство и юность и говоритъ себѣ, что это лучшее время его жизни -- такъ и человѣчество, достигнувъ историческаго и критическаго возраста, подъ бременемъ собственной опытности, уставшее носить подъ черепомъ все знаніе, накопленное въ немъ столѣтіями, все-таки находитъ въ самой своей древности рессурсы противъ скуки вѣчнаго бытія и съ удовольствіемъ перебираетъ пережитыя когда-то различныя состоянія духа и сознанія. Даже критика, такъ часто приводящая его въ уныніе, и та трудится надъ способами вызывать къ жизни интересныя ему тѣни прошлаго. Критикѣ помогаетъ при этомъ какое-то смутное понятіе о временахъ, въ которыхъ мы не жили и способность воображать ихъ себѣ. Какъ наше тѣло, прежде чѣмъ увидѣть свѣтъ постепенно прошло всѣ фазисы развитія, начиная съ клѣточекъ, и продолжаетъ содержать въ себѣ элементы всѣхъ несовершенныхъ организацій, черезъ которыя оно прошло -- такъ и современная душа кажется созданной изъ нѣсколькихъ душъ, содержитъ въ себѣ, такъ сказать, души прошедшихъ вѣковъ, и мы отыскиваемъ въ себѣ, при нѣкоторомъ усиліи, арійца, кельта, грека, римлянина и человѣка среднихъ вѣковъ.
   Руссо, напримѣръ, и люди его школы обращали себя въ первобытныхъ и "дикихъ". Люди революціи переживали первыя времена римской республики. О дѣйствительности внутреннихъ возрожденій этого рода я не стану говорить теперь. Поэты Плеяды воображали себя пѣвцами Греціи, на празднествахъ Бахуса или въ Тибурѣ, подъ сѣнью лозы Горація. Нынѣ критика дѣлаетъ такую близость сношеній возможнѣй и привлекательнѣй: всѣ эпохи, лучше возстановленныя въ болѣе свойственной имъ окраскѣ и оригинальности, привлекаютъ насъ одна за другой, и мы живемъ со всѣми своими предками.
   Особенно пріятно намъ общеніе съ греками, и мы любимъ говорить себѣ, что они наши настоящіе предки и что мы похожи на нихъ. Художники и писатели охотнѣе всего вызывали эллинскій духъ въ себѣ и своемъ творчествѣ. Религія грековъ представляется имъ самой красивой, ихъ жизнь самой естественной и благородной; искусство ихъ -- совершеннѣйшимъ. Андре Шенье первый ознакомилъ насъ съ тайнами чистой красоты и совершенной формы; Cymodocée представляетъ почти единственную прелесть Мучениковъ Шатобріана; даже и Беранже снился греческій сонъ:
   
   Да, я былъ грекомъ. Пиѳагоръ правъ.
   
   И Мюссе:
   
   О, Греція, ты мать художествъ...
   Я гражданинъ твоихъ вѣковъ отшедшихъ;
   Подъ портиками духъ мой носится съ пчелами вмѣстѣ...
   
   Гюго, не разъ, въ своей Légende de siècles прикладываетъ свои желѣзныя уста, уста пророка -- къ сицилійской флейтѣ. Теофилъ Готье, Поль де С. Викторъ, Шербюлье и многіе другіе безутѣшно скорбятъ о кончинѣ прекрасныхъ боговъ Греціи. Теодоръ де Банвиль проводитъ ихъ чрезъ мастерскую Павла Веронеза. Культъ ихъ все выростаетъ. Послѣдніе поэты -- Леконтъ де Лилль, Сюлли Прюдомъ, Луи Менаръ, Франсъ, Сильвестръ питаютъ къ нимъ страсть. Люди политики толкуютъ объ аопиской республикѣ, какъ будто зная, о чемъ говорятъ. По мѣрѣ возрастанія демократіи, считающейся не изящной, избранныя души все съ большимъ поклоненіемъ обращаются къ странамъ и вѣкамъ безупречной красоты и гармоническаго существованія. Подобно Ронсару и друзьямъ его, торжественно принесшимъ когда-то козла въ жертву Якоссу (Jacclios), многіе изъ нашихъ современниковъ охотно принесли бы въ жертву какой-либо изъ статуй Венерѣ-Ападіоменѣ или Венерѣ-Побѣдительницѣ не телку или овцу, а плоды, молоко и вино, словами Леконта де Лиля подъ звуки музыки Масене.
   

I.

   Никто не ласкалъ этой греческой мечты съ такимъ упованіемъ, никто не питалъ ея съ такой любовью, никто не высказывалъ ее съ такимъ вдохновеніемъ; никто не подводилъ такъ подъ эту мечту своихъ чувствъ и мыслей, даже самыхъ современныхъ, никто не умѣлъ такъ хорошо придать этому артистическому обожанію видъ какъ-бы нравственнаго культа или вѣры, заправляющей жизнью; никто не участвовалъ съ такой радостью въ процессіи Панаѳинеевъ, какъ Жюльета Ламберъ. Неоспоримѣйшая изъ ея оригинальностей заключается въ горячности ея языческой вѣры.
   Творчество ея -- настоящій апоѳеозъ земли и земной жизни. Страстная вѣра въ добро, присущее вещамъ; блаженство бытія и сознанія его; свободная жизнь, которая, будучи счастливой, тѣмъ не менѣе благородна; подчиненіе природнымъ наклонностямъ, обезвреженное чувствомъ мѣры и культомъ красоты; примиреніе матеріи съ духомъ; гармоническое развитіе всего человѣка -- ибо упражненіе всѣхъ высшихъ качествъ его достаточно для воздержанія и очищенія инстинктовъ плоти: вотъ основа ея романовъ.
   "Кто я такая? Язычница. И въ этомъ мое отличіе отъ другихъ женщинъ" {Paienne р. 12.}. И она прилѣпляется съ такой страстью къ греческой жизни и религіи, не потому только, что онѣ представляются ей прекрасными. Она думаетъ, что всякая одаренная натура, будучи предоставлена свободному развитію, сама устремится къ нимъ. Бѣда наша въ томъ, что съ дѣтства намъ внушаютъ такія идеи, вѣрованія и заботы о загробной жизни, которыя навсегда искалечиваетъ нашу духовную природу; ибо никогда не избавляешься отъ этихъ мыслей и страховъ; по крайней мѣрѣ, кое-что изъ нихъ удерживается навсегда. Затѣмъ, кромѣ полученнаго воспитанія, подчиняешься помимо воли болѣе или менѣе духу восьмидесяти поколѣній, которыя всѣ были склонны терзать себя будущей жизнью и ставить свой идеалъ внѣ земного существованія.
   "Слѣдуетъ знать только то, что видишь, чувствовать только то, что чувствуется... Единственные уроки, выпавшіе на долю моего дѣтства, заключались въ огражденіи меня отъ всякаго понятія о католической религіи {Paienne р. 15.}.
   Юность свою я пережила въ себѣ, своимъ я, безъ обязанности переживать ошибки и заблужденія одряхлѣвшихъ расъ умершихъ отъ старости" {Paienne р. 20.}.
   Способъ вернуть нашему существу его первоначальную непорочность и утвердить за нимъ цѣльность молодости -- есть жизнь въ природѣ, любовь къ ней, пониманіе ея, сліяніе съ ней. Одно изъ выдающихся достоинствъ Жюльеты Ламберъ -- ея страсть къ красивымъ пейзажамъ и сила въ описаніи ихъ. Ея картины исполнены блеска и величаво-красивы. Это картины юга, горячія и залитыя свѣтомъ; онѣ живутъ, дѣйствительно, наполнены богами, ибо природа въ нихъ имѣетъ нѣчто животное и дышащее: Mens agilat molem.
   "Истерзанные бока Люберона раскрыли свои золотыя внутренности. Высоты этихъ холмовъ принимаютъ капризныя очертанія шкуры мастодонтовъ. Одна изъ вершинъ имѣетъ форму звѣря. Онъ точно плыветъ по волнамъ земли, сгибается, чтобы затѣмъ подняться въ раскатахъ движенія шара, тогда какъ мочковатыя облака, осѣвшія на чудовище, окружаютъ его вздымающейся пѣной {Paienne р. 27.}.
   Авторъ Язычницы (Paienne) испытываетъ съ рѣдкой силой опьяненіе формами, свѣтомъ и красками. Въ ея Мессандрѣ, такомъ изящномъ произведеніи, есть что то, отдающее широкой животной и божественною жизнью Кентавра (Мориса Герэна).
   "Я упивалась, вдыхая пламя безсмертнаго свѣтила, стремилась на встрѣчу его лобзаніямъ, я вообразила, что открыла существо себѣ подобное, но болѣе жгучее, которое я одѣвала лучами, которое воплощала, чьи раздѣляла привычки, вставая и ложась въ его часы, влюбленная въ его сверкающій ликъ, предающаяся отчаянію отъ его исчезновенія, какъ отъ разлуки съ любимымъ дицомъ. Солнце было моей первой страстью, моимъ первымъ культомъ.
   Крупныя горныя формы я представляла себѣ животными и находила въ нихъ таинственные образы. Когда я неслась верхомъ у ихъ подножія, мнѣ казалось, что я увлекаю ихъ за собой вслѣдъ за бѣшеннымъ бѣгомъ моей мчавшейся лошади. Деревья провожали меня длинной вереницей или группами. Я чувствовала себя увлекаемой движеніемъ всей земли, на глазахъ всѣхъ звѣздъ. О, что за чудныя прогулки верхомъ, глазъ на глазъ со всею природою! и т. д.". {Paienne р. 22.}
   Въ этихъ одухотворенныхъ пейзажахъ живутъ дѣйствительно полубоги и богини. Герои и героини Жюльеты Ламберъ обладаютъ физической красотой, богатствомъ, гордыней, мужествомъ, разумностью, умомъ, геніемъ. Вы не найдете тутъ сокрытыхъ жертвъ, меланхоліи, свойственной малокровнымъ, подавленныхъ страстей (исключая развѣ первой части исторіи Елены). {Laide.} Въ нихъ нѣтъ ни отвращенія къ жизни, ни стыда любви. Это горделивыя и лирическія созданія, которыхъ представляемъ себѣ въ родѣ кавалеровъ и дамъ, выступающихъ въ облакахъ, апоѳеозъ на картинахъ и потолкахъ временъ возрожденія Италіи. Переносишься мыслью къ холстамъ Веронеза болѣе, чѣмъ къ трезвымъ изображеніямъ Панаѳиней.
   Исторія ихъ необычайна и проста. Елена, изуродованная болѣзнью, убивается мыслью о своемъ безобразіи и о томъ, что не любима красавцемъ-художникомъ, Гюи Романъ, ея товарищемъ и мужемъ. Послѣ неудачной попытки къ самоубійству -- новая болѣзнь возвращаетъ ей и красоту и любовь Гюи {Laine.}. Ида, изгнанная изъ Крита, предпочитаетъ родину свою и боговъ своему блѣдному возлюбленному, Критянину, который умираетъ, раздавленный упавшей на него мраморной статуей Аполлона, его соперника.-- Что касается Paienne -- то это ничто иное, какъ длинный, страстный любовный дуэтъ, безъ фабулы и внѣшнихъ приключеній и даже безъ внутренней драмы; ибо сомнѣнія влюбленныхъ длятся не болѣе часа, и вслѣдъ за тѣмъ они предаются открытіямъ въ самихъ себѣ или другъ въ другѣ, открытіямъ, приводящимъ ихъ въ восторгъ. (Требовалось много смѣлости и какого то страстнаго невѣдѣнія, чтобъ задумать и взяться за исполненіе подобнаго рода произведенія).
   И такъ, это твореніе Жюльеты Ламберъ есть торжественный гимнѣ человѣческимъ чувствамъ, наиболѣе возвышеннымъ и радостнымъ: любовь между мужчиной и женщиной (Paienne), любовь къ родинѣ (Grecque), любовь къ красотѣ (Laide) и всюду любовь къ природѣ и культъ греческихъ боговъ: ибо всѣ онѣ -- язычницы. Патріотизмъ г-жи Ламберъ тоже стремится быть античнымъ и языческимъ. Отчизна у нея нѣчто конкретное: это соединеніе благъ, отъ которыхъ зависитъ сладость и красота народной жизни; тутъ неумѣстенъ также мистицизмъ: Лейтенантъ Паскаль (Jean et Pascal) сознаетъ въ концѣ концовъ, что аскетическій патріотизмъ его -- этотъ абстрактный культъ, которому онъ приноситъ въ жертву свои естественныя чувства -- есть не болѣе какъ возвышенный самообманъ, и рѣшаетъ любить Францію въ образѣ француженки.
   Подобнаго рода натурализмомъ дышатъ не только прямо-языческія произведенія Жюльеты Ламберъ, но и мельчайшіе изъ ея разсказовъ. Во всѣхъ нихъ природа болѣе чѣмъ любима -- она боготворима, и повсюду греческія божества и вызываемы и призываемы, даже въ разговорахъ между лицами, носящими мѣщанскія клички Рено или Дюранъ {Récits du golfe Juan; Pèche au feu.}. Я не утверждаю, что, благодаря этому натурализму, разговоры ихъ становятся натуральнѣй; но достаточно и то, что авторъ натурально пишетъ. Впрочемъ, онъ не любить и не описываетъ иныхъ пейзажей, кромѣ южныхъ, провансальскихъ пейзажей, такъ напоминающихъ виды Греціи. Онъ не скрываетъ своего предубѣжденія противъ сѣверной природы, природы господства ели, питающей мистическіе сны, противочеловѣческія чувства, неопредѣленныя грезы и суровые нравы. Любовь свободно развивается подъ солнцемъ, которое сообщаетъ ей бодрость. Братья, съ простотой полубожествъ, принимаютъ участіе въ чувствахъ сестеръ и служатъ имъ пособниками {Récits: Voyage autour d'un grand pin.}. Въ этомъ блаженномъ мірѣ Ромео и Юлія не умираютъ, но примиряютъ Монтековъ и Капулетовъ {Récits: Pêche au feu.}. Когда же попадается въ Сенъ-Бомѣ отшельникъ, то и онъ непремѣнно отшельникъ-натуралистъ.
   Натурализмъ, паганизмъ, нео-элленизмъ -- каждое изъ этихъ словъ одинаково годно для опредѣленія духа сочиненій г-жи Ламберъ; словъ, довольно неустойчивыхъ и трудно опредѣлимыхъ. Они же. прямо показываютъ намъ, что дѣло тутъ идетъ не о чисто философской системѣ или теоріи вселенной и жизни, но скорѣе о нравственномъ и чувственномъ настроеніи. Приглядѣвшись поближе, откроешь, пожалуй, что все это не болѣе, какъ современная фантазія, украшенная старой кличкой: отличить долю иллюзіи намѣренно или ненамѣренно сокрытой въ нео-элленизмѣ, увидимъ также, до какой степени эта фантазія аристократична и мало кому доступна, но также и насколько она красива и благотворна.
   

II.

   По мнѣнію Жюльеты Ламбёръ, личность богато одаренная и принадлежащая къ нашему времени и нашей расѣ, будучи предоставлена самой себѣ и устранена отъ всякаго современнаго вліянія, обязательно должна придти къ мыслямъ, чувствамъ и жизни древнихъ грековъ; другими словами: греческая жизнь въ своей совокупности представляетъ собой самое естественное развитіе для разумнаго животнаго, называемаго человѣкомъ.
   Такъ какъ мы воспитаны не по образцу Мелисандры, то вашъ нео-элленизмъ есть скорѣй нѣчто усвоенное извнѣ, а не продуктъ нашихъ внутреннихъ свойствъ. Онъ заключается въ любви къ природѣ, въ поклоненіи искусству, литературѣ и религіи грековъ (что требуетъ значительныхъ знаній) и въ попыткѣ воплотить въ себѣ душу и жизнь аѳинянина временъ Перикла (иные сказали-бы: іонійца временъ Гомера).
   Ясно, что тѣ, кому приходятъ подобныя мечты, знаютъ, что это не болѣе, какъ мечты. Мы не можемъ вычеркнуть двадцать пять или тридцать столѣтій, наслѣдіе которыхъ переходитъ къ намъ. Мы носимъ въ себѣ зародыши, оставленные въ насъ поколѣніями, въ которыхъ нѣтъ ничего греческаго, зародыши, которые мы не въ силахъ уничтожить. Мы живемъ въ средѣ, которая показываетъ намъ, что мы не греки, и непрестанно видоизмѣняетъ насъ въ иномъ совсѣмъ смыслѣ.
   И это не все. То, что намъ мечтается подъ именемъ нее-элленизма, есть-ли на самомъ дѣлѣ нѣчто греческое? Нее-элленизмъ, вѣрнѣе, нѣчто новое, чѣмъ греческое. Дѣйствительно-ли вѣрно наше представленіе о греческой жизни, какой она была? Не любимъ-ли мы въ ней многаго такого, что сами вложили въ нее? Да и не входитъ-ли въ самое. наше обожаніе греческаго искусства доля благороднаго и счастливаго самообмана?
   
   Одинъ говоритъ намъ:
   Блаженна доля
   Ребенка Греціи древняго міра! 1).
   
   Другой:
   
   Въ былое время я бы жилъ въ странахъ античныхъ, и т. д. 2).
   1) Сюлли-Прюдомъ, Crocquis italiens.
   2) Emmanuel des Essarts.
   
   Всѣ они говорятъ намъ о своемъ желаніи жить въ Аѳинахъ, заниматься тамъ гимнастикой, слушать ораторовъ, присутствовать на представленіяхъ трагедій, длящихся по цѣлымъ днямъ... Только не я, сознаюсь откровенно. Подразумѣвается, конечно, что переселясь въ Аѳины, получишь сердце и голову Аѳинянина: такъ это ужъ не мы. Но предположимъ, что мы, какъ мы есть, очутились-бы вдругъ въ Аѳинахъ и вынуждены были-бы жить жизнью ея согражданъ удобно-ли бы это намъ показалось? Намъ недоставало-бы слишкомъ многаго: домашняго очага, роскоши, комфорта, теплоты жизни, радостей и чувствъ, вытекающихъ изъ положенія женщинъ современнаго общества: порядочности, предупредительной вѣжливости, извѣстныхъ идей, извѣстной изнѣженности. Пришлось-бы вѣчно жить на улицѣ, на площади, вѣчно судить, вѣчно избирать, вѣчно заниматься политикой и все-таки вѣчно жить сложа руки. И почти невозможно было-бы имѣть собственныхъ сужденій -- примѣръ тому Сократъ, и кромѣ того имѣть огорченіе присутствовать при человѣческихъ жертвахъ (онѣ приносились до битвы при Саламинѣ). Эти маленькія неудобства вознаграждались-бы, скажутъ мнѣ, удовольствіемъ жить въ обществѣ только развитыхъ людей, всѣхъ до одного красивыхъ, знатоковъ, артистовъ. "Существовалъ народъ аристократовъ, говоритъ Ренанъ, цѣлое общество, состоявшее изъ знатоковъ; демократія, усвоившая оттѣнки искусства до того ^тонкіе, что утонченнѣйшій изъ нашихъ съ трудомъ подмѣчаетъ ихъ". Ренанъ, сомнѣвающійся такъ часто, какъ будто въ этомъ не сомнѣвается. Однако Ѳукидидъ и ораторы вызываютъ довольно странныя представленія объ этой гармоничной, интеллигентной жизни, да и большая часть шутокъ Аристофана могли быть обращаемы только къ людямъ довольно грубымъ. Нѣтъ, положительно лучше жить въ XIX столѣтіи, въ Парижѣ, если можно, или даже въ хорошенькомъ уголкѣ провинціи.
   Быть можетъ также, что извѣстная доля аффектаціи и обмана входятъ въ поклоненіе многихъ предъ греческимъ искусствомъ. Оно обращается въ предразсудокъ, поддерживаемый ими и за который они сами себѣ признательны, какъ будто оно-то и ставитъ ихъ выше людей обыденнаго склада; оно обращается въ какую-то исключительную религію, учащую ихъ презирать все остальное. "Взгляните, какъ скульпторъ Марціалъ (Martial) трактуетъ о времени возрожденія:
   "Никто иной, какъ мелкіе художники возрожденія сочинили абстракцію неосязаемыхъ, идею прирожденныхъ идей, рефлексъ неопредѣлимаго чувства неопредѣляемаго", и т. д. {Laide, р. 17. }
   И далѣе:
   "Мнѣ сдается, что то, что я разумѣю подъ школой интимной" внутренней, домашней, уничтожается... Довольно тѣней, довольно полу-свѣта, довольно небесъ сѣвера было нарисовано въ теченіи трехъ столѣтій, говоря только объ одной живописи. Уже юная школа, и все, носящее въ себѣ зачатки будущаго, повернуло къ востоку, къ странѣ великаго солнца, откуда всѣ пути по сушѣ и моремъ приводятъ въ Грецію..." {Laide, 101.}.
   Они только и говорятъ, что о мѣрѣ, о трезвости, ясности, гармоніи, чистотѣ линій, пропорціональности. Мнѣ, право, сдается, что они не столько влюблены въ греческое искусство, сколько въ идею, которую создали себѣ о немъ. Прежде всего надо сказать, что любятъ они это искусство только какъ уклоненіе и возвратъ къ нему ибо знакомы они и съ инымъ, болѣе сложнымъ и живымъ, которымъ имъ нравится пренебрегать, вслѣдствіе-ли усталости и пресыщенія или-же для того, чтобы показать, что они способны, отставъ отъ него, все-же быть выше его. Самыя опредѣленія ими греческаго искусства даютъ понятіе о чемъ-то, что выше этихъ опредѣленій. Я выскажу сейчасъ богохульство. Конечно, я очень цѣню въ фризахъ Парѳенона наивность рисунка, ясность общаго и извѣстное искусство группировки; но при всемъ желаніи вижу только, что все упрощено до крайности, что молодыя дѣвушки слишкомъ коротки, что есть фигуры и неуклюжія, и тяжеловѣсныя, и т. д. Знаю, что можно смотрѣть другими глазами и обращать все это въ качества; но все-таки мнѣ знакомы образцы искусства, которое меня болѣе удовлетворяетъ. Чтобы сказать, что греческое искусство -- верхъ искусства, надо дать опредѣленіе красоты, опредѣленіе "намѣренное". И, повторяю, что любовь наша къ этому искусству простоты не есть причина, сама по себѣ, а проистекаетъ изъ нашего знакомства съ искусствомъ болѣе безпокойнымъ, съ литературой болѣе богатой, съ чуткостью болѣе утонченной.
   И вотъ почему чародѣй Ренанъ, замѣтивъ объ Акрополѣ, что "есть одно мѣсто, гдѣ существуетъ совершенство,-- другого нѣтъ: это Акрополь... Предо мной былъ идеалъ, крястализированный въ пентелійскій мраморъ"; и послѣ литаній, воспѣтыхъ (и съ какой чарующей прелестью!) богинѣ съ голубыми очами,-- даетъ въ діавольской палинодіи -- понять Палладѣ Аѳинѣ, что на свѣтѣ есть все-таки и нѣчто кромѣ Греціи, и что быть античнымъ, значитъ быть старымъ:
   "...Я пойду дальше, почитаемая богиня: я покажу тебѣ всю глубину испорченности моего сердца. Разумъ и здравый смыслъ -- не все. Есть поэзія въ ледяномъ Стримонѣ и въ опьяненіи Ѳракіи Придутъ вѣка, когда твоихъ послѣдователей назовутъ послѣдователями скуки. Міръ обширнѣй, чѣмъ ты думаешь. Если-бы тебѣ были знакомы снѣга полюса и тайны сѣвернаго неба, чело твое, о богиня, всегда невозмутимое, не было-бы такъ ясно: голова твоя, болѣе широкая, вмѣщала-бы различные роды красоты..." {Renan, Souvenir d'enfance et de jeunesse.}.
   

III.

   Есть способъ примирить все; требуется расширить голову Аѳины; требуется придать идеямъ и чувствамъ болѣе новымъ кое-что изъ античной формы. Наши художники къ этому и прибѣгали. Возьмемте хотя бы только романъ Жюльетты Ламберъ, мало ли вещей въ ея элленизмѣ, далеко не греческихъ?
   На сколько я могу судить, древніе Греки бывали религіозны, но не были ханжами; имъ неизвѣстно было то, что теологи называютъ благочестіемъ душевнымъ. Молитва понималась ими, какъ коммерческая операція -- даю -- давай -- или какъ философская спекуляція. Я не слышу звуковъ благочестія даже въ гимнахъ Клеанты къ Юпитеру, въ обращеніи Люкреція къ Венерѣ или въ молитвахъ, которыя попадаются у Сенеки и Цицерона, ни въ хорахъ трагедій. Въ однихъ только Вакханкахъ и Ипполитѣ Еврипида слышится иногда этотъ тонъ. Но на сколько онъмогучѣй въ христіанскихъ молитвахъ! И героини Жюльеты Ламберъ -- Елена и Ида -- молятся Аполлону или Артемизѣ немножко на манеръ нашихъ монахинь, обращающихся къ Христу или Дѣвѣ Маріи, съ порывами любви, съ всецѣлымъ отданіемъ, съ галлюцинаціями, и увѣренныя въ исключительной любви къ нимъ ихъ бога...
   Точно также герои этихъ языческихъ романовъ вкладываютъ въ любовь свою къ природѣ несравненно болѣе страстное и туманное чувство, котораго, кажется мнѣ, не знавали древніе греки. Едва-ли Аѳиняне такъ же, какъ мы, наслаждались деревней. Большинство ихъ не жило въ поляхъ, они были истыми горожанами, приросшими къ почвѣ Пникса и Агоры. Что касается ихъ поэтовъ, то нѣкоторые дѣйствительно любятъ и описываютъ природу; но ихъ описанія природы всегда кратки и просты, даже у Теокрита; развѣ чуть-чуть побольше деталей у Біона и у нѣкоторыхъ изъ поэтовъ Антологіи.
   Никогда не встрѣтить у нихъ пытливаго анализа или усилій воспроизвести какіе-нибудь рѣдкіе эффекты свѣта и красокъ. Притомъ описанія ихъ всегда спокойныя: они не испытываютъ предъ картинами природы тревожной радости, тоски любви, какъ у нѣкоторыхъ изъ современныхъ.
   Имъ нравится деревня, но не возбуждаетъ въ нихъ страстнаго влеченія. Есть къ тому же мѣстности дикія, громадныя, которыя восхищаютъ насъ и прямо бы не нравились имъ. Они любили ограниченныя мѣстоположенія, хорошо огражденныя и съ хорошими постройками. Они не рвались къ необычайнымъ картинамъ.
   Грекъ холоднѣе даже Жана Лаланда отнесся бы къ раскидистому кусту орхидей; Грекъ не взялся бы проанализировать или выразить чудесную гамму красокъ, фантасмогорію Гардскаго озера при свѣтѣ заходящаго солнца; Грекъ не отвѣтилъ бы, а можетъ даже и не испыталъ бы впечатлѣнія при видѣ того какъ:
   "Вершины вздымаются все выше и выше... Внезапно остаешься одинъ среди пространствъ, гдѣ глазъ встрѣчаетъ только яркое, лучезарное видѣнье, гдѣ напряженный умъ затуманивается и получаетъ только впечатлѣнія ширины свѣта, огромнаго круга".
   Особенно же Грекъ не написалъ бы и едва-ли бы понялъ строки, подобныя слѣдующимъ:
   "Елена восхищается вселенной и какъ будто постигаетъ ее. Между тѣмъ подъ видимымъ, кажется ей, что-то невѣдомое притягиваетъ ее и чаруетъ. Въ чемъ-же тайна дѣйствительности? Гдѣ скрывается она? Въ вещахъ или въ существѣ? Тайны внѣшняго написаны-ли на томъ, что раскрывается взору, или сокрыты въ самой глубинѣ нашего я? И т. д.".
   Развѣ это не слова, конечно не пустыя, но отвѣчающія чувствамъ, плохо опредѣленнымъ и малоопредѣленнымъ? Въ сущности любить природу и "понимать" ее -- что-это такое? Это значитъ, во первыхъ, что она освѣжаетъ нашу кровь, ласкаетъ нашъ слухъ, привлекаетъ наше зрѣніе и даетъ намъ непрерывающійся рядъ пріятныхъ и легкихъ ощущеній, которыя занимаютъ насъ, не возбуждая, не особенно сильно волнуютъ и не надоѣдаютъ, но доставляютъ отдыхъ и даже облегченіе отъ труда мысленнаго. Живя въ деревнѣ, мы испытываемъ чувство удовлетворенія при видѣ образовъ, говорящихъ о жизни болѣе простой, чѣмъ наша, и которая, скользя со ступени на ступень, доходитъ до жизни безсознательной: жизни животныхъ, деревьевъ и цвѣтовъ, жизни водъ и облаковъ. Ясность этой безличной, въ нѣкоторомъ смыслѣ, божественной жизни, сообщается намъ какъ бы дѣйствіемъ магнетизма.
   Живописецъ имѣетъ другія причины любить природу; онъ ищетъ въ ней соединенія красокъ и линій, которыя не можетъ создать одно искусство. Кромѣ того: мы схватываемъ аналогію между нашей жизнью природы и испытываемъ, при нѣкоторомъ стараніи, успокоивающую радость сознанія, что существованіе наше развивается параллельно съ ней. Она наводитъ насъ на безчисленное множество образовъ, метафоръ и сравненій; доставляетъ намъ символы смерти и воскресенія, очищенія и вторичнаго существованія. Мистеріи Елевзіи были ничѣмъ инымъ, какъ постановкой на сцену и празднованіемъ одного изъ этихъ символовъ. Затѣмъ необъятность и вѣчность природы, незыблемость ея законовъ, исполненіе которыхъ свершается непрестанно на нашихъ глазахъ и въ мельчайшихъ примѣненіяхъ -- все это поучаетъ насъ премудрости, покою и смиренію, ибо мы чувствуемъ себя ничтожными частицами всего этого неизмѣримаго.
   Это-ли только трогаетъ насъ въ виду природы? Есть нѣчто другое, болѣе темное, но вмѣстѣ и болѣе могучее. Случается, что зрѣлище стихійныхъ силъ и ихъ роковыхъ проявленій шевелитъ въ насъ, неизвѣстно чѣмъ, прирожденное мучительное чувство сознанія нашей конечности, сознанія, что мы неболѣе какъ то, что мы есть, и смутное желаніе выдти изъ своего я и слиться съ сущностью вселенной. Это конечное стремленіе Св. Антонія, послѣднее покушеніе... "Я бы хотѣлъ проникнуть въ самую глубь матеріи, быть ею".
   Вотъ и все, кажется; но есть еще много другихъ чувствъ, на которыхъ нѣтъ и намека въ сочиненіяхъ древнихъ. Когда же Мелисандра пишетъ загадочныя слова:
   "Мнѣ хотѣлось проникнуть тайну вещей... Мои представленія были просты. Всѣ безъ усилія витали въ высшихъ областяхъ, гдѣ встрѣчаются боги.. Я видѣла не одними только глазами, но всѣмъ своимъ существомъ... Я угадывала тайну законовъ обмѣна съ природой и символа, свою индивидуальность съ великимъ цѣлымъ... Я открывала соотношенія -- божественныя, человѣческія, природныя -- всякой силы, всякой жизни"...
   Какъ будто не совсѣмъ понятно; спрашиваемъ себя, что это за "законы обмѣна" и за "соотношенія"? Жюльета Ламберъ даетъ, кажется въ Jean et Pascal, примѣръ, поясняющій ея мысль. Дубъ -- здоровый, привѣтливый и веселый, создалъ Галла; ель -- прямолинейная, растрепанная и злая, создала Германца. Диковинныя представленія, но совершенно произвольныя. Еловый лѣсъ, съ торжественностью его колоннадъ и волшебствомъ его синеватыхъ тѣней, такъ же прекрасенъ и можетъ порождать столь же возвышенныя мысли, какъ и дубовый лѣсъ. Прибавьте къ тому, что въ древней Галліи было быть можетъ не болѣе дубовъ, чѣмъ елокъ.
   "Постигать природу" значитъ-ли то, что я пытался уже опредѣлить, или же простое знаніе ботаники и естественной исторіи? Но туманный, благочестивый и противорѣчивый пантеизмъ Мелисандры нѣчто совсѣмъ иное. Здѣсь потребность поклоненія, потребность общенія съ божественнымъ существомъ, сборный мистицизмъ пятидесяти поколѣній, который, не желая обращаться къ богу опредѣленной религіи, изливается во вселенную, снабжаетъ ее привѣтливой думой, возводитъ природу въ скрытое божество, которое говоритъ съ своими избранными, поучаетъ ихъ и требуетъ ихъ всецѣлаго отданія себѣ. Даже самъ Тибурцій говоритъ Мелисандрѣ, слишкомъ увлеченной этой религіей природы: "Твоя странная кровожадность сдѣлала бы изъ тебя -- не будь моей любви -- жрицу Культа, приносящаго, подобно христіанамъ, человѣческую личность въ жертву божественной любви". Ясно, что даже авторъ признаетъ это не греческимъ, но антигреческимъ.
   Тоже можно сказать и о любви. "Вы откроете въ ней, говоритъ Ж. Ламберъ, двойной токъ, мистическій и чувственный". Древнимъ Діенамъ вовсе неизвѣстенъ былъ въ любви, "мистическій токъ". Романтичность и страстныя мечтанія, религіозная форма, придаваемая культу женщинъ, благочестивое поглощеніе въ ея созерцаніе, петраркизмъ,-- всего этого весьма мало у Грековъ и ровно ничего похожаго на положеніе Тибурція предъ Мелисандрой:
   "Я поистинѣ испыталъ счастье безсмертныхъ. Я видѣлъ, какъ любовь обнажала себя, -- очищалась, превращалась въ религію, культъ, молитву. Впервые испыталъ я блаженство внутренняго обожанія". Нельзя представить себѣ Сафо, говорящей такія слова послѣ горячихъ ласкъ Фаона.
   Не трудно было бы, продливъ нашъ анализъ, прослѣдить во всѣхъ пеогреческихъ ощущеніяхъ Ж. Ламберъ, тѣ же отклоненія, то же одухотвореніе или преувеличеніе ихъ. Напр., извѣстенъ страстный патріотизмъ автора Grecque. Довольно гуманитарныхъ утопій: давно уже мы призывали другіе народы къ всемірному братству; мы знаемъ, какъ дорого стоитъ подобнаго рода великодушіе; мы должны любить отечество любовью узкой и исключительной, на подобіе древнихъ. Патріотизмъ Критянки Иды и Паскаля Мамера (Mamert) отличается страстностью, ревностью и нетерпимостью какъ религія. Право-же, они слишкомъ ужъ ревностны. Какъ тутъ быть: мы хотимъ отнынѣ быть патріотами на подобіе Аѳинянина, Спартанца или Римлянина временъ республики; хотимъ -- стало быть мы не таковы по природѣ нашей. Одно отличаетъ насъ отъ другихъ народовъ: мы предпочли бы не питать къ нимъ вражды.
   Ненависть понимается нами только въ смыслѣ обратной стороны долга справедливости, состраданія и чести. И тутъ не наша вина. Сравнивая себя въ отношеніи патріотизма хоть бы съ Греками, этими любимцами Ж. Ламберъ -- согласимся, что страну, свершившую революцію (хорошее дѣло, да и поздно уже теперь сомнѣваться въ немъ) любятъ иной любовью, чѣмъ маленькую общину, гдѣ ничто не стѣсняетъ права сильнаго и гдѣ рабство существуетъ какъ учрежденіе. Прибавьте, что любовь къ странѣ въ 30,000.000 жителей иная, чѣмъ къ государству въ 10,000 жителей. Какой нибудь изъ нашихъ офицеровъ могъ-бы попасть въ иныя Ѳермопилы съ немень шинъ геройствомъ, чѣмъ солдаты Леонида, но падая, мнѣ кажется, онъ испыталъ бы чувства, незнакомыя ни Спартанцамъ, ни даже Аѳинянамъ, онъ дѣйствовалъ-бы подъ вліяніемъ иныхъ побужденій, болѣе идеальныхъ, и хотя интересъ его былъ-бы столь видимо связанъ съ интересомъ отечества, болѣе обширнаго и сложнаго -- но въ его самоотверженіе входило бы менѣе инстинктивнаго ожесточенія, но болѣе воли, смиренія, болѣе высокаго безкорыстія.
   Форма романовъ Ж. Ламберъ быть можетъ болѣе греческая, чѣмъ ея чувства. Истинно-греческими, по моему, можно назвать только идилліи Андре Шенье и нѣкоторыя стихотворенія Леконта де-Лиль. (Glaucé, Clytîe, l'Enlévement d'Hélène). Романъ "Гречанка" старательно придерживается античной формы и представляетъ интересную попытку приспособленія гомерическаго слога къ современному разсказу.
   И все-таки видно стремленіе къ живописанію, къ длиннымъ и подробнымъ описаніямъ, чувство природы, усердіе и пытливость... все это -- дѣло нашихъ дней. Къ тому-же, какъ бы ни было искусно подражаніе подобнаго рода, но растянутость его становится утомительной, требуя слишкомъ продолжительнаго напряженія "симпатическаго воображенія", напряженія, которое не трудно поддержать по отношенію къ настоящему античному произведенію, но труднѣе, когда имѣешь дѣло съ игрой или упражненіемъ въ искусномъ подражаніи. Что касается другихъ романовъ Ж. Ламберъ, то выдержки изъ нихъ показали, всегда ли въ нихъ преобладаютъ греческіе звуки. Даже въ страницахъ, надъ которыми авторъ наиболѣе трудился, онъ пишетъ "поэтической прозой", т. е. употребляя болѣе новые пріемы и всякаго рода отступленія, въ тонѣ Инки, Аталы и Мучениковъ -- а извѣстно, что эта проза далеко не истинно-греческая.
   

IV.

   И такъ, все ускользаетъ отъ насъ и оказывается, вопреки нашимъ ожиданіямъ, что мы гонялись за призракомъ. Нигдѣ, ни въ одномъ изъ отдѣльныхъ элементовъ творчества Ж. Ламберъ, мы не нашли того элленизма, идею котораго намъ какъ будто давали тѣже самые элементы въ ихъ общей сложности. Или же онъ показался вамъ такъ тѣсно-связаннымъ съ иными чувствами, что не было почти возможности ясно отличить его и выдѣлить особнякомъ.
   Каждая страсть, каждое впечатлѣніе, пожалуй каждая фраза, прямо на три тысячелѣтія старше стиха Гомера и на двадцать четыре столѣтія старше стиха Цицерона, и носитъ для всякаго, умѣющаго смотрѣть, невольный, но и неотразимый отпечатокъ утонченности своего времени. Что-же есть греческаго въ сочиненіи этого язычества и какимъ образомъ то, чего нѣтъ ни въ одной изъ частностей, живетъ (и это несомнѣнно) въ цѣломъ?
   Затрудненіе увеличивается еще и отъ того, что есть разныя толкованія слову -- язычество. Вотъ анекдотъ. Въ одномъ домѣ Т. Готьё, Шевенаръ и Луи Менаръ (авторъ Morale avantles philosophes) сошлись къ обѣду.
   -- На мой взглядъ язычество тѣмъ и хорошо, сказалъ Готьё, что въ немъ нѣтъ морали.
   -- Какъ, нѣтъ морали? удивился Шевенаръ. А Сократъ? Платонъ? а философы?
   -- Какъ философы? возразилъ Менаръ. Они-то и извратили греческую религію!
   Ж. Ламберъ была бы согласнѣй съ мнѣніемъ Менара: "Я язычница, говоритъ Мадлена своему двоюродному брату изъ Венеціи; но причина, привязывающія васъ къ поэзіи первобытной церкви та-же, что заставляетъ и меня признавать въ язычествѣ только вѣрованія первой эпохи Греціи".
   Понятно, правда на сторонѣ Луи Менара, а также и Теофиля Готьё, если вникнуть въ него. Все это туманное язычество получаетъ нѣкоторый смыслъ только въ сопоставленіи съ христіанствомъ, съ христіанскимъ пониманіемъ человѣка и жизни, съ духомъ христіанской морали. Сущность этой морали, и отличіе ея отъ морали естественной, несомнѣнно,-- презрѣніе къ плоты, ненависть и ужасъ къ ней. У Ла-Брюера есть замѣчаніе, которое хватаетъ далеко: "Благочестивые признаютъ только грѣхъ невоздержности". Противоположное чувство прямо языческое.
   Въ просторѣчіи "жить язычникомъ" (и слово это не всегда заключаетъ въ себѣ серьезное порицаніе, но произносится подчасъ съ улыбкой) значитъ не подчиняться предписаніямъ церкви, но придерживаться естественныхъ побужденій.
   Принимая элленизмъ въ смыслѣ язычества, паганизмъ-же въ смыслѣ антихристіанства, приходишь стало быть ко взаимному соглашенію. Язычество Ж. Ламберъ, въ сущности, страстный протестъ противъ того, что въ христіанской религіи враждебно плоти и земной жизни, точнѣе -- противъ догмата о первородномъ грѣхѣ и еги послѣдствіяхъ:
   -- Вы вѣрите, говоритъ Мадлепа о христіанскихъ отшельникахъ -- въ поэзію людей, ненавидѣвшихъ природу, искавшихъ въ ней только суровое, безпощадное, непогоды, жестокость, для того чтобъ имѣть право проклинать ее...
   И далѣе:
   -- Нѣтъ, я не признаю христіанскихъ вѣрованій, Снедонъ, мой благородный братъ, ни единаго! Сказать ли мнѣ вамъ все свое мнѣніе? Самымъ непримиримымъ врагомъ христіанства слѣдовало бы быть женщинѣ. Всѣ сомнѣнія, всѣ оскорбленія, вся ненависть доктрины обращены на нее. Женщина главная опасность, главное искушеніе, главная опора дьявола, самъ демонъ. Она -- грѣхъ, зло, она и то, что ею вызывается, любовь! Красота ея -- искушеніе; ея умъ -- западня, чувствительность -- дьявольское навожденіе. Всѣ завидные дары щедрой, поэтической, художницы -- природы обращаются христіанствомъ въ дары зла. Не такъ-ли, Жанъ?
   -- Твоя правда, Мадлена, и хорошо выражена, возразилъ я.
   Христіанство учитъ человѣка презрѣнію къ радостямъ этого міра и стало быть удаляетъ его отъ женщины, созданной раздавать ихъ.
   И такъ, для истыхъ нее-грековъ христіанство и враждебно и чуждо. Эллеппзмъ былъ безмятежнымъ развитіемъ духа арійской расы: христіанство было ничто иное, какъ извращеніе этого лучезарнаго генія мрачнымъ геніемъ Семитовъ. Съ тѣхъ поръ странная забота "о мірѣ иномъ" и подчиненіе земной жизни мечтѣ о загробной жизни испортили, измельчали, извратили людей. Крайніе неогреки доводятъ зло даже до Сократа, ложнаго Эллина, котораго и слѣдовало предать смерти за невѣріе. Поглощеніе семитическаго яда заразило западъ болѣзнью, длившеюся двѣ тысячи лѣтъ, онъ и теперь еще не вполнѣ излѣчился. Средніе вѣка -- преступное дѣяніе христіанства, Мишлё доказалъ это и т. д.
   Было бы весьма горько, думается мнѣ, еслибъ это было дѣйствительно такъ. Но дѣло въ томъ, что все произошло немножко иначе. Не зачѣмъ указывать на всѣ возраженія, какія можно бы было сдѣлать, особенно потому, что въ матеріалахъ подобнаго рода все приблизительно одинаково возможно и одинаково недоказуемо. Во первыхъ, когда какая нибудь раса подчиняется вліянію другой, значитъ, она имѣетъ къ тому какую нибудь скрытую склонность. Замѣтимъ, кстати, что элленизмъ стоялъ очень низко въ моментъ появленія христіанства. Къ тому же собственно Греки создали христіанскіе догматы; Греки же, пожалуй, и извратили чистоту первобытнаго Христіанства. И если утверждаютъ, что происхожденіе Гнозы (Gnose) не греческое, что начала ея ведутся изъ востока и буддизма, стало быть Аріи позаимствовали ее отъ Аріевъ-же. Если же западные варвары приняли христіянство съ полнымъ усердіемъ, такъ потому должно быть, что оно отвѣчало какой нибудь потребности ихъ грубой, мечтательной души. И варвары эти были Аріи, т. е. братья грековъ (если признавать единство расы въ пресловутомъ "центральномъ плато", единство, которое подвергается, кажется, оспариванію).
   Но все это не болѣе какъ переливаніе изъ пустаго въ порожнее. Можно бы представить болѣе серьезные доводы противъ ненависти и презрѣнія пео-грековъ къ среднимъ вѣкамъ и христіанскому ученію.
   Если мы, современные, обладаемъ такою чуткой впечатлительностью и "нервностью", которая составляетъ нашу гордость, часто переходящую границы, то обязаны этимъ быть можетъ людямъ среднихъ вѣковъ,-- мы -- кровь ихъ,-- которыхъ страсти были, думается мнѣ, болѣе могучи, страданія, стремленія и внутреннія содраганія болѣе разносторонни, чѣмъ у древнихъ грековъ. Христіанская вѣра, примѣниваясь ко всѣмъ человѣческимъ страстямъ, осложнила и возвысила ихъ идеей "инаго, высшаго міра", ожиданіемъ и страхомъ явленій загробной жизни. Мысль о жизни иной измѣнила представленіе о настоящей, вызвала безумныя жертвы и смиреніе, облеченное въ безконечную нѣжность, мечты и надежды, возносящія духъ, и отчаяніе, приводящее къ смерти.
   Магдалина напрасно роптала: женщина, ставшая великой искусительницей, дьявольской сѣтью, тѣмъ самымъ возбуждала желанія и обожанія болѣе пламенныя и занимала иное противъ теперешняго положеніе въ мірѣ. Проклятіе, которому была предана плоть, драматизировало любовь. Явились нѣкоторыя страсти: парадоксальная ненависть къ природѣ, любовь къ Богу, вѣра, сокрушеніе предъ Богомъ. На ряду съ развратомъ, который разжигала самая боязнь ада, явилась чистота, рыцарская непорочность; рядомъ съ увеличившимся страданіемъ и въ разрѣзъ съ слѣпою жестокостью, возросло милосердіе, состраданіе къ человѣческой долѣ. Явилось столкновеніе инстинктовъ, страстей и вѣрованій, внутреннихъ протестовъ, дотолѣ невѣдомыхъ, осложненіе нравственнаго сознанія, большая глубина печали и развитіе чувствительности. Если предположить, что св. Павелъ умеръ бы отъ паденія своего на пути въ Дамаскъ; что имперія, вполнѣ эллинизированная, постепенно подчинила бы себѣ варваровъ, вмѣсто того чтобы быть поглощенной ими и, что философамъ второго вѣка удалось бы извлечь изъ политеизма общечеловѣческую религію и что такъ бы все держалось въ теченіи двухъ тысячелѣтій (все предположенія;безсмысленныя) -- я бы, признаюсь, былъ очень недоволенъ; ибо я убѣжденъ, насколько возможно подобнаго рода убѣжденіе, что человѣческая душа не стала-бы тѣмъ рѣдкимъ и совершеннымъ инструментомъ, какова она въ наши дни. Поле нашихъ воспоминаній и впечатлѣній было бы далеко не такъ богато. Есть комбинаціи знанія и оттѣнки идей и чувствъ, которыя остались бы недоступны намъ и теперь. Не встрѣчались бы, думается мнѣ, среди насъ изящныя личности, которыхъ я позволю себѣ назвать "эпикурейцами съ христіанскимъ воображеніемъ", каковъ Шатобріанъ, или благочестивые скептики и веселые пессимисты, каковъ Ренанъ.
   Нѣтъ, нѣтъ, не слѣдуетъ предавать проклятію средніе вѣка. Они то проникли въ сердце и расширили чело Паллады-Аоины, ^такъ что ей "доступна теперь разнаго рода красота". Именно воспоминаніе о среднихъ вѣкахъ и его христіанствѣ вноситъ столько огня и вмѣстѣ артистической утонченности въ язычество нѣкоторыхъ изъ нашихъ современниковъ. Если бы средніе вѣка, во все свое продолженіе не плакали и не истекали кровью у подножія Креста, развѣ Жюльета Ламберъ могла бы такъ страстно восторгаться богами Греціи?
   

V.

   Въ концѣ концовъ, элленизмъ для людей нашего времени -- мечта о естественной счастливой жизни, съ господствомъ любви, и стремленіе къ красотѣ, по преимуществу пластичной, свободной отъ всякихъ неземныхъ прикрасъ. Мечта эта -- правда или нѣтъ -- будто бы была осуществлена когда то эллинами. Временъ Гомера или временъ Перикла? На этомъ не вполнѣ сходятся. Ну, да все равно.
   Эта мечта кажется не выражаетъ всецѣло человѣческой природы, ибо вдумчивость и потребность сверхъ-естественнаго тоже присущи инымъ людямъ, какъ и другія чувства ихъ.
   Такая мечта предполагаетъ -- въ тѣхъ, кто видитъ въ ней не одну преходящую фантазію и кто ради нея забываетъ или презираетъ цѣлыхъ два тысячелѣтія, весьма однако интересныхъ,-- предполагаетъ необыкновенно оптимистическое воззрѣніе на жизнь и міръ. Эта мечта заставляетъ думать, что на землѣ не бываетъ страшныхъ физическихъ страданій, неизлѣчимыхъ недуговъ, смерти любимыхъ дѣтей, ужасающей несправедливости въ распредѣленіи благъ и страданій, живыхъ жертвъ, о которыхъ спрашивается для чего онѣ живутъ, существъ порочныхъ и злыхъ отъ рожденія, толпы слѣпой, грубой и жалкой; что на долю наиболѣе развитыхъ и лучшихъ не выпадаетъ страшныхъ незаслуженныхъ страданій, а за неимѣніемъ таковыхъ неизбѣжные часы унынія и сознанія тщеты всего.
   Такая мечта, чѣмъ бы она ни была, годна для избранныхъ. Чтобы создать ее, требуется много литературы. Едва ли когда нибудь облечется она въ опредѣленную, особенно же въ популярную форму. Она, смотря по человѣку, или аристократическая затѣя или его вѣрованіе. Освобожденная отъ формы, въ которую наряжаютъ ее писатели и поэтическія воспоминанія, съ которыми она почти совершенно сливается, и предоставленная народу, она либо исчезла бы, либо обратилась бы въ заурядный, голый сенсуализмъ. Даже самое грубое и дикое пониманіе христіанскаго догмата, и то пригоднѣе для человѣческаго достоинства и счастья, нежели такая мечта.
   Эта мечта, если только найдутся выразители ея, вызоветъ къ жизни нѣсколько изящныхъ, но и холодныхъ произведеній и придется по вкусу только небольшому числу посвященныхъ.
   Но это только крайнія послѣдствія, а извѣстно, что логика часто бываетъ ошибочна. Исключительный культъ одной изъ формъ человѣческой жизни прошлаго быть можетъ не наполнилъ бы нашего существованія и не придалъ бы намъ ни силъ, ни утѣшенія въ испытаніяхъ; въ дѣйствительности же симпатія или пытливость подобнаго рода влечетъ за собою, волей или неволей, иныя симпатіи. Окрещиваютъ именемъ заимствованнымъ изъ историческаго періода, не только лучшее, что есть въ истекшей жизни человѣчества, но и лучшее въ себѣ и людяхъ своего времени. И въ этомъ видѣ элленизмъ не что иное, какъ особая форма великой и плодотворной "философіи пытливости".
   Въ такомъ толкованіи элленизмъ прекрасная мечта и можетъ даже служить опорой нравственной жизни и поддержкой въ тяжелыя минуты, благодаря привычкѣ къ ясному спокойствію и увѣренности, порождаемыхъ ею въ своихъ избранныхъ. Очень возможно, что для такихъ избранныхъ душъ поклоненіе красотѣ служитъ руководителемъ и утѣшителемъ, удовлетворяющимъ жизнь. Прибавьте къ этому, что элленизмъ обладаетъ преимуществомъ, особенно цѣннымъ въ наши дни, оберегать своихъ приверженцевъ отъ пессимизма, въ которомъ быть можетъ и заключается правда, но который все-таки не правъ и къ тому же становится и непріятнымъ и вульгарнымъ. Наконецъ, говоря о холодности нее-элленизма въ литературѣ, я вѣроятно ошибался. Прочтите языческіе романы Ж. Ламберъ. Такъ и сквозитъ душа изъ подъ формы, часто искусственной и смѣшанной, если же предположить, что она хочетъ схватить миражъ, она до того всѣмъ сердцемъ предается своей погонѣ за нимъ, такъ удивительно мучается надъ достиженіемъ греческаго благодушія, ея элленизмъ -- быть можетъ менѣе чистый и неподдѣльный, чѣмъ ей кажется -- до такой степени ея религія, ея жизнь, ея все, что приходится допустить, что творчество ея, вопреки ошибкамъ, странностямъ и всѣмъ причинамъ, которыя могли бы сдѣлать его холоднымъ, все таки горячее и жизненное и, что оно по меньшей мѣрѣ уцѣлѣетъ, какъ рѣдкая попытка "симпатическаго воображенія", въ эпоху, которая особенно гордилась именно этимъ воображеніемъ и была права: ибо можно жить имъ и чувствовать себя почти счастливымъ.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru