Леметр Жюль
Поль Верлэн и поэты "символисты" и "декаденты"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Поль Верлэнъ
и
поэты "сѵмволисты" и "декаденты" *).

*) Поэты упадка литературы.

I.

   Хоть и рискую показаться быть можетъ смѣшнымъ, я намѣренъ говорить съ вами о поэтахъ символистахъ и декадентахъ -- поэтахъ упадка. Зачѣмъ? Во первыхъ изъ добросовѣстности. Кто знаетъ, на самомъ-ли дѣлѣ они, какъ это кажется, недопустимы въ литературу и вправѣ-ли я обходить ихъ молчаніемъ?-- Затѣмъ изъ самолюбиваго побужденія. Я хочу слѣдовать примѣру Поля Бурже, который счелъ-бы себя обезчещеннымъ, еслибы хотя одно изъ проявленій искусства осталось непонятымъ имъ.-- Наконецъ ради любопытства. Быть можетъ, эти поэты и любопытны для изученія и опредѣленія, и личность ихъ или творчество сообщитъ мнѣ, быть можетъ, какое нибудь впечатлѣніе, дотолѣ еще не испытанное. Но такъ какъ умъ мой въ сущности очень робокъ, то мнѣ необходимо, прежде чѣмъ приступить къ дѣлу, обставить себя нѣкоторыми предосторожностями. Я прикроюсь двумя гипотезами, не поддающимися провѣркѣ ни та, и другая, и которыя мнѣ стоитъ только объявить такими, чтобы не быть обвиненнымъ ни въ свтѣлости, ни въ снобизмѣ.
   Во-первыхъ, я полагаю, что поэты, называемые декадентами, не простые мистификаторы. По правдѣ сказать, мнѣ хочется вѣрить, что они почти искренни -- не потому что они страшно нервозны и торжественны, но потому, что все это длится уже давно, и безъ забвенія, безъ утомленія. Никогда улыбка не промелькнула на ихъ лицѣ. Такая упорная мистификація, требующая столько усилій, и усилій столь несоотвѣтственныхъ удовольствію или выгодѣ, ею доставляемой, мнѣ кажется превышаетъ человѣческія силы. Притомъ я соприкасался съ нѣкоторыми изъ этихъ посвященныхъ, и получалъ о другихъ свѣдѣнія, въ достовѣрности которыхъ не могу сомнѣваться. Мнѣ показалось, что большинство изъ нихъ добрые молодые люди, столь-же чистые, какъ и самомнительные, довольно невѣжественные и недостаточно умные для того, чтобы соорудить огромный фарсъ, въ которомъ ихъ обвиняютъ, и для того, чтобы писать ради потѣхи прозу и стихи, какіе они пишутъ. Наконецъ и невѣжество ихъ и время ихъ появленія на свѣтъ (что дѣлаетъ ихъ умами очень юными въ литературѣ очень старой, чѣмъ-то вродѣ варваровъ, чувственныхъ и жеманныхъ), ихъ лунатическое существованіе, злоупотребленіе ночнымъ временемъ и возбуждающими напитками, желаніе ихъ быть странными, таинственный неврозъ (имѣютъ-ли они его или думаютъ, что имѣютъ, или-же создаютъ себѣ его), мнѣ кажется, что всего этого было-бы достаточно для объясненія ихъ явленія и, что незачѣмъ подозрѣвать ихъ въ обманѣ.
   Во-вторыхъ, я полагаю, что "символизмъ" или "декадизмъ" не есть случай вполнѣ негодный для исторіи литературы. По сомнѣнія мои на этотъ счетъ серьезнѣй, чѣмъ на первый. Конечно, не впервые уже видимъ мы литературныя болѣзни: "Жеманство" подъ различными формами (во время Возрожденія, въ первой половинѣ XVII столѣтія, въ началѣ XVIII), затѣмъ "крайности" романтизма, поэзіи парнасской и натурализма. Но въ эти болѣзни входило еще много здоровья: литература, случалось, выходила даже изъ нихъ обновленною. Особенно-же къ языку относились всегда съ почтеніемъ при этихъ попыткахъ. "Жеманные" и "гротески" временъ Людовика XIII, романтики и парнассцы продолжали давать словамъ усвоенный временемъ смыслъ и легко поддавались пониманію. Скажу больше: забавы Вантюра или Цирано де-Бержерака требовали для того, чтобы считаться пріятными, большой точности въ выраженіяхъ. Случается, кажется впервые, писателямъ игнорировать традиціонный смыслъ словъ и, въ своихъ соображеніяхъ, даже духъ французскаго языка, и сочинять болтовню, совершенно непостижимую, не говорю уже толпѣ, но и самымъ проницательнымъ изъ ученыхъ. Конечно, а могъ-бы придать нѣкоторое значеніе этимъ логогрифамъ, повѣрить, что стоитъ заняться ихъ разборомъ и что они предполагаютъ у своихъ авторовъ любопытное состояніе ума, будь мнѣ только доказано, что эти молодые люди способны безошибочно написать хоть страницу на языкѣ всѣхъ; но этого-то они никогда и не дѣлали. Впрочемъ, такъ какъ ничтожное любопытство побуждаетъ меня заняться изученіемъ ихъ, я поневолѣ обязанъ предположить, что они этого стоятъ, и я поддерживаю свою вторую гипотезу.
   

II.

   Такъ нѣтъ-же! я не стану о нихъ говорить, потому что ничего не понимаю въ нихъ и это мнѣ надоѣло. Не моя въ томъ вина. Простой Турангинецъ, выходецъ изъ расы благоразумной, умѣренной и насмѣшливой, съ складомъ двадцатилѣтнихъ классическихъ привычекъ и неизлѣчимой потребностью къ ясности въ рѣчи, я слишкомъ плохо подготовленъ къ пониманію ихъ евангелія. Я прочелъ ихъ стихи и не увидѣлъ въ нихъ даже того, что видѣла индюшка дѣтской басни, которая, хоть и не вполнѣ различала, но все же хоть что нибудь видѣла. Я не могъ примириться съ этими серіями словъ, которыя, будучи связаны на основаніи законовъ синтаксиса, какъ будто имѣютъ смыслъ, тогда какъ они его не имѣютъ, а только коварно держать вашъ умъ въ напряженіи надъ пустотой, подобно обманчивому ребусу или шарадѣ, разгадка которой не существовала-бы...
   
   En ta dentelle ou n'est notoire
   Mon doux évanouissement....
   
   Я взялъ эти стихи прямо, не выбирая, въ одномъ изъ маленькихъ символистскихъ сборниковъ и имѣлъ глупость подыскивать въ теченіи четверти часа, что бы они означали. Лучше было-бы мнѣ провести это время въ созерцаніи знаковъ, выгравированныхъ на Луксорскомъ обелискѣ; ибо обелискъ въ близкомъ сосѣдствѣ съ чудеснымъ садомъ, и онъ розовый, такого очаровательнаго розоваго цвѣта при заходящемъ солнцѣ... Если въ приведенныхъ мною стихахъ не больше смысла, чѣмъ въ шумѣ вѣтра въ листвѣ или воды на пескѣ, то въ такомъ случаѣ я предпочитаю слушать рѣчь воды или вѣтра.
   Одинъ изъ нихъ, однако, изложилъ намъ, въ чемъ состоятъ ихъ намѣренія, въ брошюрѣ, скромно озаглавленной "Трактатъ о глаголѣ", съ предисловіемъ (Avant-dire) Стефана Малармэ. Отсюда видно, что онѣ придумали (будто-бы) двѣ вещи: символъ и поэтическую инструментовку.
   Авторъ Трактата о глаголѣ объясняетъ, что такое символъ:
   "Agitons que pour le repos vespéral de l'amante le poète voudrait le site digne que exhalât vaporeusement le mot aimer.
   "Or, en quête sous les ramures, il s'est larf'e
   Предположимъ, что поэтъ пожелаетъ, для вечерняго отдыха любовницы, достойнаго ея пейзажа и который-бы вызывалъ грезы любви. Этотъ идеальный пейзажъ, онъ напрасно будетъ искать среди природы: всегда какая нибудь неподходящая деталь нарушитъ въ немъ желанную гармонію. Тогда онъ дѣлаетъ выборъ среди матеріаловъ, доставляемыхъ ему дѣйствительнымъ міромъ. Онъ разбросаетъ по своему пестрые камни; онъ расположитъ прямые стебли на прямыхъ или гибкихъ стволахъ, усѣянныхъ птицами; онъ усыплетъ газонъ поблекшими вѣтвями и оставитъ мелькающую сквозь листья широкую рѣку съ большими лиліями и дѣвственнымъ торсомъ, и т. д.
   И далѣе:
   
   L'heure n'est étrauge désarmais
   
   Что означаетъ: "Резюмируетъ"
   
   "L'idée, qui seule importe, duns Ія vie est épasse".
   
   Это означаетъ кажется на человѣческомъ языкѣ, что извѣстныя формулы, извѣстные образы физическаго міра вызываютъ въ насъ извѣстныя чувства, и что въ свою очередь тѣ же чувства вызываютъ эти самыя видѣнія и могутъ быть ими выражены. Это значитъ также, что поэтъ не копируетъ точно дѣйствительность, но заимствуетъ изъ нея то, что соотвѣствуетъ въ ней впечатлѣнію, которое онъ желалъ воспроизвести... Но не кажется ли вамъ, что вы уже знали кое-что объ этомъ?
   Выдумка символистовъ заключается быть можетъ въ томъ, чтобы не говорить какія чувства, какія мысли и душевныя состоянія они выражаютъ образами. Но даже и это не ново. Символъ есть, въ общемъ, удлинненное сравненіе, котораго намъ даютъ только второе выраженіе, система послѣдовательныхъ метафоръ. Короче, символъ, та же старинная "аллегорія" нашихъ отцовъ. Ужасъ! пьеса г-жи Дезульеръ: "Въ сихъ цвѣтущихъ лугахъ..." -- символъ! Символъ же и Разбитая ваза, если вы отбросите двѣ послѣднія строфы.
   Но только смотрите: если вы ихъ отбросите, оставшіяся будутъ также прелестны; но вы увидите, что онѣ уже не выразятъ ничего особенно опредѣленнаго, что они наведутъ васъ только на туманную идею чего-то разбитаго, какой-то скрытой раны. Правда, что лучшая поэзія вся изъ образовъ, но изъ образовъ выясненныхъ. Отнимите объясненіе, вы будете въ состояніи выражать идеи и чувства только самыя общія и весьма простыя: зарожденіе или угасаніе любви, радость, меланхолію, разрывъ, отчаяніе... И такимъ образомъ (я шелъ къ этому) символизмъ становится весьма удобнымъ для поэтовъ, не богатыхъ идеями.
   А вотъ второе открытіе изступленныхъ символистовъ.
   Со временъ Гомера подозрѣвали, что существуютъ соотношенія, соотвѣтствія, сродства между извѣстными звуками, извѣстными формами, извѣстными красками и извѣстными состояніями души. Чувствовали, что умноженные а отчасти способствовали впечатлѣнію свѣжести и покоя, которымъ дышетъ слѣдующій стихъ Виргилія:
   
   Роseitur in silva magna Formosa juvenen.
   
   Чувствовали, что сладость и и скорбность острыхъ é, удлинненныхъ нѣмыми е. способствовали прелести Расиновскихъ стиховъ:
   
   Ariane, ma soeur, de quel amour blessée
   Vous mourûtes aux bords où vous fûtes laissée!
   
   Не безъизвѣстно было, что звуки могутъ быть рѣзкими или смягченными, какъ краски, печальные и веселые, какъ чувства. Но думали, что эти сходства и соотношенія нѣсколько неуловимы, не имѣютъ ничего постояннаго, ни строгаго и что они указываются намъ смысломъ словъ, образующихъ музыкальную фразу. Если и и é расиновскаго двоестишія кажутся намъ соотвѣтствущими флейтѣ или сумеречнымъ оттѣнкамъ, то потому именно, что это двоестишіе дѣйствительно заключаетъ въ себѣ идею изъ самыхъ меланхолическихъ.
   Но если бы спросили у васъ, какимъ музыкальнымъ инструментамъ, какимъ краскамъ, какимъ чувствамъ прямо отвѣчаютъ гласныя и дифтонги и ихъ сочетаніе съ согласными, вы бы, думается мнѣ, затруднились. И если бы вамъ сказали, что этотъ несчастный Артюръ Рембо вообразилъ, по тяжеловѣснѣйшему изъ заблужденій, что гласная и зеленаго цвѣта, у васъ пожалуй не хватило бы духа разсердиться; ибо вамъ показалось бы одинаково возможнымъ для нея быть зеленой, голубой, бѣлой, фіолетовой и даже цвѣта жука, бедра взволнованной нимфы, или давленой земляники.
   Ну, такъ послушайте! А -- черно e, е бѣлое, і голубое, о красное и желтое.
   А черное -- органъ; бѣлое -- арфа; голубое -- скрипка; красное --. труба; желтое -- флейта.
   Органъ же изображаетъ монотонность, сомнѣніе и простоту; арфа -- ясность; скрипка -- страсть и молитву; труба -- славу и овацію; флейта -- ребячество и улыбку.
   И вы можете увидѣть въ Трактатѣ о глаголѣ опредѣленными съ той же точностью и на вѣки вѣчные, оттѣнки звука, тембра, цвѣта и чувства, проистекающихъ изъ разныхъ комбинацій гласныхъ между собой и съ согласными.
   Будемъ вполнѣ откровенны.
   Добрѣйшій Сюлли Прюдомъ радъ бы былъ то же сдѣлать. Онъ скромно говорилъ молодому "инструментисту", зашедшему повидаться съ нимъ:
   -- Извините, пожалуйста. Я стараюсь понять, что вы хотите сдѣлать. Вы смотрите, не правда ли, только на музыкальность словъ, не придерживаясь ихъ смысла?
   Милый юноша отвѣчалъ:
   -- Мы придерживаемся его до извѣстной степени.
   -- Но тогда, сказалъ Сюлли, будьте осторожны: вы утратите ясность. Въ какой степени юпые символисты придерживаются еще смысла словъ, различить трудно" Но степень эта мала; и, что до меня, то я не могу отличить мѣстъ, гдѣ они темны, отъ тѣхъ, гдѣ они только непонятны.
   Однако во всякой ошибкѣ есть, какъ говоритъ Шекспиръ, душа истины. Еслибъ эти молодые люди хотѣли быть благоразумны, еслибъ они не портили непохвальными преувеличеніями евангелія, ими намъ принесеннаго, стало бы замѣтно, что ими сдѣлано два прекрасныхъ открытія, и весьма неожиданныхъ (ибо они извѣстны всего какихъ нибудь шесть тысячелѣтій).
   Они открыли метафору и звукоподражаніе! {Я знаю, что среди поэтовъ, извѣстныхъ подъ именемъ декадентовъ, есть нѣкоторые, которыхъ можно читать и которые не лишены дарованія. Но эти въ сущности не что иное, какъ болѣе или менѣе способные ученики Бодлэра и мнѣ казалось безполезнымъ говорить о нихъ.}
   

III.

   Такъ стало быть нечего было больше открывать въ поэзіи?
   Я не говорю этого. Быть можетъ и было что. Но что? я не знаю. Чего нибудь менѣе опредѣленнаго, менѣе разумнаго, менѣе яснаго, болѣе пѣвучаго, болѣе приближающагося къ музыкѣ, чѣмъ поэзія романтическая и парнасская. Наша поэзія всегда слишкомъ походила на красивую прозу. Даже и наименѣе вкладывавшіе въ нее умъ, вкладывали его все-таки слишкомъ много. Представьте себѣ нѣчто столь же непосредственное, столь же граціозно-несообразное, столь же мало ораторское или рѣчистое, какъ нѣкоторыя дѣтскія хороводныя пѣсни (rondes) и нѣкоторыя изъ народныхъ пѣсенъ, ряды впечатлѣній, записанныя какъ во снѣ. Но предположите въ то же время, что эти впечатлѣнія весьма тонки, чрезвычайно нѣжны и сильно захватываютъ, что отъ впечатлѣнія поэта, нѣсколько больнаго, который много упражнялъ свои чувства и живетъ обыкновенно въ состояніи нервнаго возбужденія. Короче,-- поэзію безъ мысли, одновременно примитивную и тонкую, не выражающую послѣдованія идей, связанныхъ между собой (какъ въ поэзіи классической), ни физическій міръ въ его точныхъ очертаніяхъ (какъ то дѣлаетъ поэзія парнасская), но душевныя состоянія, гдѣ мы мало отличаемъ себя отъ вещей, гдѣ ощущенія такъ тѣсно связаны съ чувствами, гдѣ первыя зарождаются такъ быстро и естественно изъ послѣднихъ, что намъ стоитъ только записывать наши ощущенія, не задумываясь, а такъ, какъ они возникаютъ, чтобъ тѣмъ самымъ выразить впечатлѣнія, ими постепенно порождаемыя въ нашей душѣ.
   Вы понимаете?.. Я тоже нѣтъ. Надо быть пьянымъ, чтобъ понять. Если это съ вами когда либо случится, тогда вы это подмѣтите. Чувственный міръ (всѣ улицы, если вы въ Парижѣ, небо и деревья, если вы въ деревнѣ) вступаетъ, если смѣю сказать, вамъ въ глаза. Чувственный міръ перестаетъ быть для васъ внѣшнимъ. Вы внезапно утрачиваете способность "объективировать" его. выдѣлять его изъ себя. Вы испытываете на дѣлѣ, что пейзажъ, какъ было сказано, не болѣе какъ состояніе сознанія. И тогда вамъ кажется, что вамъ стоитъ только называть ваши ощущенія, (perceptions) для того, чтобы сразу передать и ваши чувства, что вамъ уже не требуется опредѣлять соотношеніе между причиной и фактомъ, между знакомъ и означеннымъ предметомъ, такъ какъ оба сливаются для васъ во едино... Еще разъ -- понимаете вы? Что до меня, я понимаю все меньше и меньше; не могу больше, и дохожу до какого-то бормотанья. Я понимаю только, что поэзія, которую я пытаюсь изобразить, была бы поэзіей отшельника, невропата и почти помѣшаннаго, но все же великаго поэта. И эта поэзія разыгрывалась бы на границѣ разума и безумія.
   Что же касается до человѣка этой поэзіи, я хочу чтобъ онъ былъ существомъ исключительнымъ и страннымъ. Я хочу, чтобъ онъ и нравственно и соціально выдѣлялся изъ среды людей. Я представляю его себѣ почти безграмотнымъ. Быть можетъ онъ кое-чему поучился, но позабылъ объ этомъ. Ему мало извѣстны греки, латинскіе и французскіе классики: онъ не примыкаетъ ни къ какой традиціи. Онъ часто не знаетъ этимологическаго смысла словъ и точныхъ значеній, которыя они имѣли въ теченіи временъ; слова, стало быть, для него знаки болѣе мягкіе, болѣе податливые, чѣмъ какими представляются намъ. У него странная голова, профиль Сократа, безмѣрный лобъ, черепъ бугроватый, какъ тазъ изъ тонкой мѣди. Онъ не цивилизованный; ему неизвѣстны ни законы, ни общепринятая мораль. Въ парнасскомъ ценаклѣ встрѣчалась эта физіономія рогатаго фавна, нетронутаго сына таинственной природы.
   Онъ опьянялся вмѣстѣ съ другими музыкой словъ, но только ихъ музыкой; и онъ остался чужимъ среди этихъ разумныхъ и ясныхъ Латинцевъ.
   Въ одинъ прекрасный день онъ исчезаетъ. Что съ нимъ сталось? Я иду до конца въ своей фантазіи. Я хочу, чтобъ онъ была, публично изгнанъ изъ благоустроеннаго общества. Мнѣ хочется увидѣть его за рѣшеткой тюрьмы, какъ Франсуа Виллона, не потому что онъ изъ любви къ вольной жизни сталъ бы сообщникомъ воровъ и бродягъ, но скорѣй изъ за промаха чувствительности, за то, что плохо держала, въ рукахъ свое тѣло и, если хотите, за то, что отомстилъ невольнымъ ударомъ ножа, ударитъ, точно во снѣ, за любовь, отвергаемую законами и обычаями современнаго Запада. Но соціально уничиженный, онъ остается душою чистъ. Онъ раскаивается также просто, какъ согрѣшилъ -- и раскаяніемъ католическимъ, въ которое входитъ и страхъ и нѣжность, безъ разсужденій, безъ гордой мысли; онъ остается и въ своемъ обращеніи, какъ въ грѣхѣ, существомъ чисто -- чувственнымъ.
   Потомъ женщина, пожалуй, пожалѣла о немъ, и онъ позволилъ руководить собой какъ маленькимъ ребенкомъ. Онъ появляется снова, но продолжаетъ жить въ сторонѣ. Никто не встрѣтилъ его никогда ни на бульварѣ, ни въ театрѣ, ни въ салонѣ. Онъ гдѣ нибудь, на одномъ изъ концовъ Парижа, въ задней комнаткѣ виннаго торговца, и пьетъ тамъ голубое вино. Онъ такъ-же далекъ отъ насъ, какъ еслибы былъ невиннымъ сатиромъ въ лѣсу. Когда онъ болѣвъ, какой нибудь врачъ, котораго онъ зналъ когда-то больничнымъ служителемъ, помѣщаетъ его въ госпиталь; онъ засиживается тамъ, пишетъ тамъ стихи, пѣсни странныя и печальныя звучатъ ему изъ складокъ холодныхъ бѣлыхъ коленкоровыхъ занавѣсокъ. Онъ вовсе не вычеркнутый изъ списковъ: но и не былъ внесенъ въ нихъ. Его случай и рѣдкій и странный. Онъ находитъ возможнымъ жить въ цивилизованномъ обществѣ, какъ еслибы жилъ совсѣмъ среди природы. Люди для него не суть индивидуумы, съ которыми бы онъ поддерживалъ отношенія обязательныя или интересныя, но формы, которыя движутся и проходятъ. Онъ мечтатель. Въ немъ уцѣлѣла душа, столь же новая, какова была душа Адама, когда онъ впервые узрѣлъ свѣтъ. Дѣйствительность всегда сохраняетъ для него безсвязность и необъяснимость сновидѣнія.
   Онъ подпадаетъ пожалуй на минуту подъ вліяніе нѣкоторыхъ поэтовъ -- современниковъ; но они послужили ему только для возбужденія и раскрытія въ немъ крайней и болѣзненной чувствительности -- его единаго достоянія. Въ сущности, у него нѣтъ учителя. Языкъ -- онъ лѣпитъ его на свой ладъ, не такъ, какъ великіе писатели, не потому, что знакомъ съ нимъ, но какъ маленькія дѣти, потому что не знаетъ его. Онъ простодушно придаетъ словамъ неточный смыслъ. И такъ считается у нѣкоторыхъ молодыхъ людей за абстрактора квинтъ-эссенціи, за художника самаго тонкаго и ученаго кончающейся литературы. И считается такимъ только потому, что онъ варваръ, дикій, ребенокъ... Но только это ребенокъ съ музыкой въ душѣ, и есть дни, гдѣ ему слышется голоса, какихъ до него никто, никогда не слышалъ...
   

IV.

   Черты, мною собранныя изъ каприза и удовольствія -- я вовсе не утверждаю, чтобъ онѣ были подходящими къ особѣ г. Верлэна. Но мнѣ все таки кажется, что родъ неопредѣленной поэзіи, весьма наивной и изысканной, которую я только что пытался опредѣлить, нѣсколько напоминаетъ поэзію автора Поэтъ -- сатурналій и Мудрости въ ихъ лучшихъ страницахъ. Поэзія г. Верлэна представляется мнѣ крайней ступенью или безсознательности или утонченности, какую способенъ допустить мой слабый умъ. Далѣе -- все ускользаетъ отъ меня: тамъ бредъ безумія; тамъ черная ночь; тамъ, какъ говоритъ Бодлэръ, вѣтеръ глупости проносится надъ нашими головами. Подчасъ этотъ вѣтеръ и эта ночь сквозятъ въ творчествѣ г. Верлэна; но довольно крупные отдѣлы остаются понятными; а такъ какъ одержимые символизмомъ разсматриваютъ его какъ учителя и иниціатора, то можетъ быть, слушая тѣ изъ его пѣсенъ, которыя представляютъ какой либо смыслъ для ума, мы будемъ имѣть хоть намекъ на то, что намѣрены дѣлать эти юноши, печальные и нѣжные.
   Въ общемъ Поэты -- сатурналіи (какъ и многіе другіе сборники той-же эпохи) суть, по просту, первой частью поэта, сносившагося съ Леконтомъ де Лилль и читавшимъ Бодлэра. Но эта книга представляетъ уже нѣсколько оригинальныхъ особенностей.
   Подумаешь прежде всего, что поэтъ чуть-ли не невѣжда.-- Вы скажете мнѣ, что вамъ извѣстны и другіе въ томъ же родѣ, и что это не есть еще признакъ оригинальности.-- Но, допустивъ этотъ пунктъ, я предполагаю, что, не взирая на все ему недостающее, г. Верлэнъ все таки настоящій поэтъ Скажемъ же, что этотъ по этъ нерѣдко невнимателенъ къ смыслу и значенію письменныхъ знаковъ, которые онъ употребляетъ, или же поддается крутымъ словамъ и такимъ, которыя кажутся ему изящными.
   Открываю книгу на первой страницѣ. Въ двадцати стихахъ служащихъ вступленіемъ, читаю, что люди, родившіеся подъ знакомъ Сатурна, должны быть несчастливы: --
   
   Планъ жизни ихъ намѣченный по линіямъ
   Согласно логикѣ коварнаго вліянія.
   
   Что означаетъ здѣсь слово по логикѣ, скажите мнѣ? Нахожу въ томъ-же мѣстѣ, что кровь этихъ людей
   
                       Катитъ,
   Въ кипѣньи идеалъ ихъ жалкій разрушая.
   
   Вотъ метафоры вовсе не послѣдовательныя. Поворачиваю страницу. Читаю, что въ древней Индіи,
   
   Соотношеніе величественной высоты
   Связали свѣтлаго Кшатрію со спокойнымъ пѣснопѣвцемъ.
   
   Продолжаю перелистывать. Нахожу "скульптурные противни въ перемѣжку съ вѣнками" и "молніи чередующіяся съ искусствомъ", и множество стиховъ такого-же рода, соединяющихъ въ себѣ столь непріятнымъ образомъ научное выраженіе съ словами поэтическими:
   И атмосфера вся окрестъ цѣлуетъ, какъ сестра.
   Эта ужасная пестрота, эти чудовищные диссонансы встрѣчаются вамъ ежеминутно во всѣхъ стихотвореніяхъ г. Верлэна, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Неожиданное дѣло, этотъ поэтъ, котораго ученые считаютъ за оконченнаго артиста, нерѣдко пишетъ (рѣшимся высказать нашу мысль) точно воспитанникъ профессіональныхъ школъ, больничный служитель или второклассный аптекарь, на котораго бы находили лирическіе моменты. У него страшный пробѣлъ въ литературномъ воспитаніи. Мое литературное воспитаніе, по правдѣ, дѣлаетъ меня быть можетъ болѣе чѣмъ слѣдуетъ чуткимъ ко всѣмъ этимъ недочетамъ и смѣшнымъ сторонамъ.
   Забавно смотрѣть послѣ того, какъ онъ корчитъ изъ себя непогрѣшимаго артиста, скульптора строфъ, господина, не довѣряющаго вдохновенію,-- и пишетъ съ блаженствомъ:
   
   Для насъ, чеканящихъ слова подобно кубкамъ
   И холодно слагающихъ прочувствованный стихъ,
   Одно намъ нужно, нужно намъ при свѣтѣ лампъ
   Умѣнье ловкое и одолѣнье сна.
   
   Но у этого, столь неумѣлаго писателя попадаются уже, не знаю какъ, стихи глубоко-нѣжные, полные грусти, свойственный только ему и которая происходитъ быть можетъ отъ слѣдующихъ трехъ соединенныхъ вещей: прелести звука, ясности чувства и полу-туманности словъ. Онъ говоритъ намъ напримѣръ, что мечтаетъ о незнакомой ему женщинѣ, которую любитъ, которая понимаетъ его плачетъ съ нимъ: и прибавляетъ:--
   
   Имя ея? я помню, что сладко и звучно оно.
   Какъ имена дорогихъ, что изгнаны жизнью.
   Взоръ ея взоръ статуй на намять приводитъ,
   А голосъ далекій, спокойный, серьезный звучитъ
   Какъ звучатъ голосовъ дорогихъ умолкшіе звуки.
   
   Близко не приглядывайтесь. "Любимыхъ, кого жизнь изгнала", значитъ-ли это "тѣхъ, для которыхъ жизнь была изгнаніемъ", или "тѣхъ, которые были изгнаны изъ жизни, тѣхъ, кто умеръ?" -- "Умолкнувшіе звуки любимыхъ голосовъ", что это? звуки-ли, которые имѣли эти голоса? или звуки, которые у нихъ теперь, хотя они и молчатъ, тѣ, которые придаетъ имъ воспоминаніе?-- Во всякомъ случаѣ одно только эти стихи оставляютъ въ насъ яснымъ, а именно впечатлѣніе чего-то отдаленнаго, унесшагося, о чемъ мы можемъ только мечтать. И мнѣ было сказано, что эти стихи прекрасны, и я повѣрилъ.
   
   Сладости! сладости! сладости!
   
  -- Это что-же? спросите вы. Водевильная фраза должно быть. Она напоминаетъ "добрый, добрый" Г. Флеранъ.-- Нисколько. Это стихъ полный простодушія, и служитъ началомъ весьма нѣжному сонету. И сонетъ этотъ милъ, мнѣ нравятся его два терцета:
  --
   Но въ сердцѣ твоемъ золотомъ, говоришь ты, дитя,
   Дикая страсть какъ рожокъ раздается.
   Пусть звонитъ она на здоровье, бродяга!

* * *

   Прислони свой лобъ къ моему, ручку въ руку мнѣ дай,
   И клятвы шепчи мнѣ, которымъ ты завтра измѣнишь.
   И будемъ плакать до утра, о страстная крошка?
   
   Люблю я также "Осеннюю пѣснь", хотя нѣкоторыя слова (мертвенный и задыхающійся) не совсѣмъ-то подходящія и плохо вяжутся съ "томленіемъ", только что предъ тѣмъ выраженнымъ.
   
   Рыданья протяжный
   Скрипокъ
   Осеннихъ
   Ранятъ мнѣ сердце
   Томленьемъ
   Все тѣмъ-же.
   Весь задыхаясь
   Мертвенно-блѣдный, лишь
   Часъ звонитъ
   Я вспоминаю
   О дняхъ истекшихъ
   И слезы лью.
   И ухожу я
   Подъ вѣтеръ злобный.
   Меня онъ носитъ
   Туда, сюда,
   Меня онъ носитъ
   Какъ мертвый листъ.
   
   (Однако, я припоминаю, что грустная прелесть весны, сравниваемая съ медленными рыданьями скрипки, вѣдь собственно одно изъ сопоставленій (assimilations), которыя авторъ Трактата о глаголѣ считаетъ своимъ изобрѣтеніемъ. Но, переносясь мыслью къ этому таинственному трактату, я вижу, что звуки о и on соотвѣтствуютъ, "побѣдоносной мѣди", а не скрипкамъ: что послѣднія изображены гласными e, é, è, и согласными s и z, и что они выражаютъ не печаль, а страсть и молитву... Чему-же вѣрить)?
   

V.

   Мы видѣли пока въ Г. Верлэнѣ только элегическаго поэта, неровнаго и краткаго, мѣстами своеобразной прелести. Но уже въ Поэтахъ-сатурналіяхъ встрѣчаются стихотворенія, странность которыхъ не легко опредѣлима, которыя принадлежатъ поэту, нѣсколько помѣшанному или же не вполнѣ проснувшемуся, съ мозгомъ отуманеннымъ чадомъ сновидѣній или виномъ, такъ что внѣшніе предметы доходятъ до него сквозь туманъ, а слова появляются сквозь лѣнивую память.
   
   Послушайте прежде всего вотъ это:
   Луна бросала цинковыя тѣни,
   Подобныя тупымъ угламъ,
   И клочья дыма, формою пятерокъ,
   Густые, черные неслись съ высокихъ, острыхъ крышъ.

* * *

   И небо было сѣро. Плакалъ вѣтеръ,
   Какъ плачетъ скрипка на баскѣ.
   Вдали озябшій, скромный котъ
   Мяукалъ страннымъ, рѣзкимъ звукомъ.

* * *

   Я шелъ и думалъ о божественномъ Платонѣ.
             О Фидіи
   О Саламикѣ, Мараѳонѣ,
   Надъ голубымъ миганьемъ газовыхъ рожковъ.
   
   И больше ничего.-- Что это такое? Это впечатлѣніе господина, прогуливающагося ночью по одной изъ Парижскихъ улицъ и раздумывающаго о Платонѣ и о Саламинѣ и находящаго смѣшнымъ мыслить о Платонѣ и Саламинѣ, "предъ свѣтомъ газовыхъ рожковъ".-- Почему это смѣшно?-- Не знаю. Быть можетъ потому, что Платонъ скончался вотъ уже двѣ тысячи лѣтъ и потому что уголокъ Парижской улицы весьма отличенъ отъ нашей идеи о Пниксѣ или объ Акрополисѣ.-- но съ этой точки зрѣнія все смѣшно.-- Несомнѣнно, поэтъ, согласно новѣшей формулѣ, прежде всего существо недоумѣвающее.-- Ни этотъ господинъ, столь гордящійся мыслить о Платонѣ бродя по парижскимъ улицамъ, читалъ-ли его?-- По правдѣ сказать, не вѣрю.-- Но развѣ описанный имъ пэйзажъ легко себѣ представить? "Накладывать цинковыя окраски тупыми углами",-- прямо безсмыслица. Развѣ видѣнъ такъ ясно дымъ отъ крышъ ночью, особенно, когда горятъ газовые рожки? И имѣетъ-ли когда либо этотъ дымъ форму пятерки, особенно если вѣтрено? ("вѣтеръ плакалъ"). И когда свѣтитъ луна, какъ-же быть "сѣрому" небу? И если котъ что мурлычетъ, скроменъ, какъ можетъ онъ мурлыкать "особымъ образомъ"? Во всемъ этомъ пущено много случайныхъ словъ.-- Именно. Въ нихъ смыслъ, котораго желалъ поэтъ, но смыслъ только для него. И только онъ одинъ знаетъ въ чемъ пикантность сопоставленія Платона и газовыхъ фонарей. Но онъ не объясняетъ ея, а наслаждается самъ съ собой. Новая поэзія обязательно -- субъективна.-- Тѣмъ лучше для нея. Но тогда эта новая поэзія не болѣе, какъ нѣчто вродѣ афазіи (aphasie)?-- Возможно.
   
   Вспоминаніе съ вечерней мглой
   Краснѣетъ и дрожитъ на горизонтѣ жгучемъ
   Надежды пламенной, которая отходитъ
   И выростаетъ на подобіе ограды
   Таинственной, гдѣ разные цвѣты --
   Далія, лилія, тюльпанъ и ранункулъ --
   Встаютъ вокругъ трельяжа, извиваясь
   Среди болѣзненаго испаренія
   Благоуханій тяжкихъ и горячихъ, ядъ которыхъ --
   Далія, лилія, тюльпанъ и ранункулъ --
   Захватывая чувства мнѣ, и душу и сознанье,
   Сливаетъ въ безпредѣльномъ умираньи
   Воспоминаніе съ вечерней мглой
   
   Постигли? Понимаешь, что есть соотвѣтствіе, сходство между воспоминаніемъ и вечерней мглой, между меланхоліей заката, угасаніемъ дня и печалью, которую испытываешь, вспоминая умершее прошлое. Но между мглой и надеждой? Какимъ образомъ духъ поэта переходитъ отъ одного къ другому? Конечно мгла можетъ изображать воспоминаніе, ибо она печальна, какъ и она; она можетъ (хоть и труднѣй) изображать также и надежду, ибо она еще сверкаетъ и имѣетъ иногда яркую, райскую окраску; но какъ можетъ она выражать оба вмѣстѣ? И "воспоминаніе, рдѣя вмѣстѣ съ мглою на горизонтѣ надежды", что это означаетъ? "Болѣзненное дыханіе тяжелыхъ благоуханій" (благоуханіе далій и тюльпановъ)? Это, если хотите, воспоминаніе; но "безконечное томленье",-- вотъ гдѣ скорѣе надежда... О, моя голова!
   Въ былое время, когда желали выразить душевное состояніе посредствомъ образа, заимствованнаго изъ внѣшняго міра, каждая изъ чертъ этого образа имѣла свое значеніе, и поэтъ могъ бы дать отчетъ о всѣхъ деталяхъ своей метафоры, аллегоріи или сѵмвола. Но здѣсь поэтъ выражаетъ въ единомъ образѣ два совершено разнородныхъ чувства; затѣмъ развиваетъ этотъ образъ или, вѣрнѣе, предоставляетъ ему самому развиваться съ нѣкотораго рода усталымъ капризамъ. Въ дѣйствительности онъ пишетъ безъ плана, безъ всякой заботы о томъ, что связуетъ ощущенія и чувства, которые смутно зарождаются въ немъ, однажды вечеромъ при видѣ неба, еще краснѣющаго отъ угасшаго солнца. "...Мгла; воспоминаніе.. Оно краснѣетъ; надежда... она цвѣтетъ; далія, лилія, тюльпанъ; оранжерейныя трельяжи, теплые ароматы... Томишься, засыпаешь...; воспоминаніе; мгла..." Ни соотношеніе между образами и идеями, ни связь образовъ между собой, не обозначены. И со всѣмъ тѣмъ (прочтите еще разъ, прошу васъ) оно сладко звучитъ въ ухѣ. Фразы, съ ея повтореніемъ словъ, напоминаніемъ звуковъ, ея сплетеніями и колебаніями, полна гармоніи и чарующей нѣги. Единство этого маленькаго произведенія стало быть не въ цѣломъ значеніи подобранныхъ словъ, но въ ихъ музыкѣ и въ меланхоліи и томленіи, которыми они проникнуты. Это поэзія сумерекъ, выраженная еще въ полу-снѣ, до размышленія, прежде чѣмъ образы и чувства, вызываемые вечерней мглою расположились по порядку и связались размышленіемъ. Это какъ бы поэзія, предшествующая слову; поэзія лимбовъ, записанный сонъ.
   

VI.

   Такъ какъ я ищу въ Г. Верлэнѣ, не несовершенное, что имъ написано, но самое любопытное изъ написаннаго имъ, то я и не остановлюсь на Праздникахъ ухаживанія (Tàles galantes) ни на Доброй пѣснѣ.-- Добрая пѣсня, это коротенькія любовныя стихотворенія, почти всецѣло трогательныя въ своей простотѣ, и искренности; попадаются темныя мѣста, о которыхъ не знаешь, суть-ли онѣ утонченности формы или неумѣнье. Праздники ухаживанія, маленькіе жеманные стишки, которые считаются ребяческимъ риѳмоплетомъ за произведенія во вкусѣ послѣдняго вѣка. Вы не можете себѣ представить въ какую диковинную и вымученную вещь превратился XVIII вѣкъ, пройдя чрезъ отуманенный мозгъ бѣднаго поэта. Приведу только одинъ примѣръ:
   
   Мистическія баркароллы
   И пѣсни безъ рѣчей,
   О милая, такъ какъ твои глаза
   Какъ небо голубые...

* * *

   И безподобны ароматы
   Лебединой чистоты,
   И такъ какъ непорочность
   Дыханья твоего.

* * *

   О, такъ какъ существо твое всецѣло
   Какъ музыки проникновенье,
   Какъ ангеловъ усопшихъ нимбъ,
   Тоны благоуханья.

* * *

   На высотахъ каденцъ
   Въ свои соотношенья
   Введи мое разборчивое сердце (?),
             Да будетъ такъ!
   
   Это маленькое стихотвореніе называется: Къ Кинтелѣ и только весьма отдаленно напоминаетъ Беранже или Доре.
   

VII.

   Десять лѣтъ спустя... Поэтъ грѣшитъ, былъ наказанъ, раскаялся. Въ своемъ отчаяніи онъ обратился къ богу. Къ какому Богу? Къ Богу своего дѣтства, своей первой исповѣди, по просту. И вотъ появляется съизнова съ книгой стихотвореній, Мудрость, которую печатаетъ у Виктора Пальме, издателя духовныхъ лицъ. Это одна изъ любопытнѣйшихъ книгъ, какія только есть, и быть можетъ единственная книга поэзіи католической (не только христіанской и религіозной), которая мнѣ извѣстна.
   Нѣтъ сомнѣнія, что однимъ изъ общихъ явленій, оттѣнившихъ этотъ вѣкъ, есть ослабленіе католицизма. Литература, разсматриваемая въ своемъ цѣломъ, и та уже не католическая. И между тѣмъ -- замѣтили?-- художники, считаемые наиболѣе рѣдкими и оригинальными въ наше время, тѣ которыхъ почитали и которымъ подражали даже въ самыхъ тѣсныхъ кружкахъ, были католиками или выдавали себя за таковыхъ. Вспомните только Бодлэра и Г. Барбэ д'Орвиньи.
   Почему приняли они такое положеніе (ибо все-же извѣстно, что они не заимствовали отъ католицизма его правилъ нравственность и не придерживались, исключая развѣ случайнаго каприза его внѣшнихъ обрядностей)? Я пытался доказать это и пространно и не одинъ только разъ {См. Статью о Барбэ д`Орвильи и Бодлэрѣ.}. Двумя словами, они вѣроятно были католиками по воображенію и по симпатіи, но главнымъ образомъ ради изолированія и въ видѣ протеста противъ духа вѣка, увлекаемаго въ сторону,-- изъ за гордаго презрѣнія разума въ эпоху раціонализма,-- изъ за притворства и лжи, въ которыхъ есть нѣчто поверхностное и вмѣстѣ волнующее; они прикинулись, будто вѣрятъ закону, для того чтобы слаще вкусить грѣхъ "созданный закономъ", согласно изрѣченію Св. Павла: грѣхъ лукавства и грѣхъ любви... Католики не ради смѣха, а ради наслажденія, диллетанты католицизма, не приносящіе исповѣди и которымъ, если-бы они явились на исповѣдь, священникъ изъ прозорливыхъ и строгихъ, не рѣшился бы пожалуй дать отпущеніе.
   Но онъ не отказалъ бы въ немъ Г. Верлену. Вотъ стихи, дѣйствительнаго раскаянія и боголюбія, "дѣла скорби о грѣхахъ", "дѣла добрыхъ намѣреній", "дѣла милосердія". Поэтъ мыслитъ смиренно и послушно, что есть вѣрный признакъ католицизма. Онъ до того искрененъ, что осмѣиваетъ свободомыслящихъ и республиканцевъ тономъ деревенскаго пастыря и завершаетъ свою вылазку противъ науки, какъ еслибъ былъ однимъ изъ редакторовъ Вселенной".
   
   Мудрецъ единственный, пока все тотъ же Моисей.
   
   Онъ оплакиваетъ смерть императорскаго принца, ибо принцъ былъ добрымъ христіаниномъ, и раскаивается, что ошибался въ немъ.
   
   Мой возрастъ зрѣлый, черный грозами и заблужденьемъ
             Твою возненавидѣлъ юность...
   Но нынѣ Бога я люблю, его любовь и громы
             Мнѣ душу новую создали.
   
   Онъ обращается съ привѣтомъ къ Іезуитамъ изгнанникамъ:
   
   Изгнанники лишь дней, временъ владыки, не прощаюсь съ вами!
   
   Воспѣваетъ св. Дѣву въ прекрасномъ кантѣ:
   
   Отнынѣ я одну хочу любить, свою Марію -- матерь,
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Зане, когда я слабымъ былъ и злобнымъ
   И руки опускалъ, и отъ путей ослѣпли очи,
   Она мнѣ опустила ихъ и, руки мнѣ сложивъ,
   Меня наставила молитвеннымъ словамъ...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Порывами доброй къ крестамъ и ранамъ,
   Мной призванная, опоясала меня.
   
   Идеи его объ исторіи исходятъ изъ благочестивой души. Онъ жалѣетъ, что не родился во время Луи Расина и Роллена, когда писатели служили обѣдню и пѣли во время богослуженія,
   
   Когда Ментнонъ осѣняла счастливую Францію
   Мягкой тѣнью и миромъ своихъ наколокъ изъ льна.
   
   Затѣмъ упоминается, и въ сильномъ негодованіи противъ эрозіи:
   
   Нѣтъ: галликанскимъ былъ тотъ вѣкъ и янсенитскимъ!
   
   Онъ предпочитаетъ ему "средній вѣкъ, массивный и нѣжный"; онъ желалъ бы существовать тогда, быть святымъ, обладателемъ
   
   Высокой теологіи и крѣпкой морали.
   
   Короче, вѣра самая дѣтская, самая покорная; мы за сто лье отъ литературнаго христіанства, отъ романтичной религіозности. Г. Верлэнъ ведетъ съ Богомъ бесѣды (я вполнѣ серьезенъ) подобныя блаженному автору Подражанія. Онъ обмѣнивается съ Христомъ благочестивыми сонетами, сонетами страстными, которые, еслибъ не прерывались по временамъ неловкостями и недостатками выраженій, были бы поразительной красоты. Богъ говоритъ ему: "Сынъ мой, надо любить меня". Поэтъ отвѣчаетъ: "Мнѣ, любить тебя! Я дрожу и не дерзаю. Я недостоинъ". Господь отвѣчаетъ: "Надо любить меня". Но здѣсь я не могу удержаться, чтобы не цитировать дальше; ибо по мѣрѣ развитія діалога, форма его становится все совершеннѣй, и мнѣ думается, что послѣдніе сонеты заключаютъ въ себѣ нѣкоторые изъ наиболѣе прочувствованныхъ и религіозныхъ стиховъ, какіе когда либо писались:
   
   -- Люби. Изъ ночи выль. Люби. То мысль моя
   Отъ вѣка, бѣдная забытая душа,
   Чтобъ ты любилъ меня, единаго, кто при тебѣ остался.
   Страшусь, о Господа! Душа до глубины трепещетъ.
   Я вижу, чувствую, что надобно тебя любить, но какъ
   Я -- нѣчто -- Боже мой, тебѣ я близокъ стану,
   О правда, страшная для праведныхъ самихъ?
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Простри ты руку мнѣ, чтобы я могъ поднять
   Лежащіе во прахѣ плоть и умъ больной.

* * *

   Да, если заслужить захочешь ты, о сынъ мой, да,
   И вотъ. Пускай невѣдѣнье несмѣлое идетъ
   Отъ сердца твоего открытыя объятья Церкви,
   Какъ къ лиліи расцвѣтшей устремляется оса.

* * *

   Приникни къ уху моему, пролей въ него
   Уничиженья откровенное признанье.
   Скажи мнѣ все, безъ словъ гордыни иль возврата
   И поднеси букетъ раскаянья отборный;

* * *

   Затѣмъ открыто, просто къ трапезѣ моей приди
   И я благословлю тебя на ней отмѣннымъ яствомъ,
   Въ которомъ даже ангелъ лишь свидѣтель будетъ.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Затѣмъ, иди! Храни смиренно вѣру въ это таинство
   Любви, какою я проникъ и въ плоть и въ кровь твою;
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Дано тебѣ да будетъ въ сей землѣ изгнанья
   Стать агнцемъ, что безъ вопля стричь себя даетъ,
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Ребенкомъ стать, одѣтымъ въ ленъ и непорочность,
   Забыть и самолюбіе жалкое твое и суть,
   Чтобъ хоть отчасти сталъ ты мнѣ подобенъ...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И чтобъ вознаградить твое стремленье къ долгу,
   Столь сладкому, что наслажденье имъ безмѣрно,
   Я дамъ вкусить тебѣ отъ первороднаго земли --
   Сердечный міръ, и къ бѣдности любовь, и вечера
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Мистическіе, что вливаютъ въ духъ миръ упованья...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- О, Боже, что со мной? Увы! я весь въ слезахъ
   Отъ радости неизрѣченной! голосъ твой
   Приноситъ разомъ мнѣ и боль и благо;
   Но боль и благо такъ полны очарованья...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Въ восторгѣ я и въ ужасѣ, что избранъ;
   Я недостоинъ, но твою я милость знаю.
   О, трудно какъ, но и какой огонь! Вотъ я
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Смиренною молитвой полнъ, но необъятное смятенье
   Надежду затемняетъ, что мнѣ изрекъ твой гласъ,
   И я, дрожа, стремлюсь.
                       -- Душа несчастная, такъ надо!
   
   Попадалось-ли вамъ хотя бы въ св. Екатеринѣ Сіенской или св. Терезіи болѣе сильное мистическое изліяніе? И думаете-ли вы, чтобы какой либо между святыми когда либо говорилъ съ Богомъ лучше Г. Верлэна? На мой взглядъ, здѣсь можетъ быть впервые французская поэзія выразила дѣйствительную любовь къ Богу.
   Странное чувство, когда въ него вдумываешься, трудно-постижимое, не легко испытываемое во всей его полнотѣ. Г. Поль Верленъ восклицаетъ вмѣстѣ со св. Августиномъ: "Господи, ты такъ высокъ, такъ далекъ отъ меня, какъ любить тебя?" Въ сущности то, что переводится имъ въ этомъ смыслѣ, не есть невозможность любви къ Богу, по невозможность постиженія его такимъ, какимъ можно его любить, или (что то же самое) неспособность вообразить его, какъ только пытаемся постичь его".такимъ, какимъ онъ долженъ быть: принципомъ явленій, вѣчнымъ, всемогущимъ, безконечнымъ... Какъ же быть? Какъ любить любовью то, что не имѣетъ ни границъ, ни формъ? Вѣрующая душа достигаетъ этого удовлетворенія только иллюзіей. Она воображаетъ, что создаетъ безконечнаго Бога, приписывая ему благость, безконечную справедливость и т. д., и не замѣчаетъ, что тѣмъ самымъ ограничиваетъ его, что эти добродѣтели имѣютъ значеніе только для существа" ограниченныхъ въ ихъ сношеніяхъ другъ съ другомъ. Тѣмъ не менѣе попытайтесь ка придумать лучше. Ибо подумайте: надо, чтобы Богъ былъ безконеченъ для того, чтобы быть Богомъ, и надо, чтобъ онъ былъ конечнымъ ради сношенія съ нами. Въ сущности, любить Бога можно только представляя его себѣ безотчетно существомъ лучшимъ и совершеннѣйшимъ, какое мы можемъ себѣ представить, и чудеснѣйшей человѣческой душой, управляющей міромъ.
   Но такая иллюзія великое благо. Ибо, дозволяя любить Бога неразумно, какъ любятъ людей, она разрѣшаетъ всѣ затрудненія, порождаемыя въ нашемъ умѣ зрѣлищемъ вселенной. Она отвѣчаетъ на всѣ "почему". Почему міръ непостижимъ? Откуда неравномѣрное распредѣленіе благъ и лишеній? Зачѣмъ страданіе? Трудно было бы простить эти вещи Богу, который постигался бы разумомъ и котораго стало быть не любили бы: за нихъ благодарятъ Бога, постигаемаго вполнѣ ошибочно, по любимаго. Все, что Онъ дѣлаетъ -- благо, ибо мы такъ хотимъ. Всякое страданье благословляется, не какъ справедливость, но какъ исходящее отъ него. Все хорошо, не потому чтобы Онъ былъ правдой и добрымъ, по потому что мы Его любимъ я что наша любовь объявляетъ Его праведнымъ и добрымъ, чтобы ни творилъ. Наша любовь стало быть создаетъ его святость. Замѣтьте. что это совершенно та же геройская и безумная предвзятость романтическихъ любовниковъ, рыцарей Круглаго стола (Table ronde) или пастуховъ Acтреи, то, что дѣлало ихъ способными приносить въ жертву своимъ возлюбленнымъ не только свои интересы, но и свой разумъ и принимать самые неизвиняемые изъ ихъ капризовъ за непреложныя и освященныя повелѣнія. Такъ вѣрно, что любовь бываетъ только одна! И въ самомъ дѣлѣ, всѣ эпитеты, придаваемые авторомъ Подражанія любви къ Богу, приложимы также и къ любви къ женщинѣ. Благоговѣйно-вѣрующій любитъ, подъ именемъ Бога, красоту и доброту конечныхъ вещей, изъ которыхъ онъ извлекъ свой идеалъ,-- и мистическій рыцарь любилъ этотъ идеалъ сквозь конечную форму своей возлюбленной, и поверхъ ея. Понятно тогда, что божественная любовь даетъ тѣмъ, кто проникнутъ ею, силу свершать величайшія изъ видимыхъ жертвъ, практиковать чистоту, нищету, отрѣшеніе; ибо эти жертвоприношенія земныхъ вещей, мы свершаемъ ихъ для идеала, медленно создавшагося житейскимъ опытомъ: стало быть и тутъ опять мы себя-же приносимъ въ жертву самимъ себѣ.
   Любить Бога, значитъ любить возвеличенную душу человѣческую, радуясь ея нескончаемому росту и измѣряя собственное свое достоинство по ея возрастанію, -- а также дрожа, что это созданіе нашей мысли можетъ исчезнуть въ тайнѣ и ускользнуть отъ насъ. Никакое чувство не можетъ превысить этого по силѣ. Особенно-же въ католицизмѣ, гдѣ разумъ не сохраняетъ, какъ въ протестанствѣ, какіе-то постыдные полу-права, но всецѣло подчиняется любви. Понятно тогда, что для души, прямо-чувственной и любящей, какова душа Г. Верлэна, католицизмъ явился однажды единственной возможной религіей, единственнымъ прибѣжищемъ послѣ бѣдствій приключеній, гдѣ разумъ его принялъ привычку отрѣшенія.
   Что за прелестныя вещи вдохновляетъ ему его благочестіе!
   
   Услышьте сладостную пѣснь,
   Что плачетъ только вамъ на радость,
   Она проста, она легка:
   То дрожь воды на мохъ упавшей.

* * *

   Рѣчетъ онъ, тотъ знакомый гласъ,
   Что въ добротѣ вся наша жизнь;
   И что и зависть и вражда
   Исчезнутъ съ наступленьемъ смерти.

* * *

   Внемлите гласу, неотступно онъ звучитъ
   Своей наивной, брачной пѣснью,
   И знайте, благо высшее души
   Другой души смягчить печали.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Мнѣ памятно лишь зло, что самъ содѣялъ...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Во всѣхъ движеньяхъ странныхъ личной жизни,
   Отъ горестей своихъ, гдѣ-бъ ни были они,
   Отъ всѣхъ, и отъ себя, отъ пройденныхъ путей,
   Одно во мнѣ лишь цѣло -- благость Бога.
   
   И на женщину, предстательницу предъ Богомъ, на женщину -- утѣшительницу, примиряющую и очищающую:
   
   Женская прелесть, ихъ слабость, ихъ блѣдныя руки,
   Что благо нерѣдко приносятъ и властны на всякое зло...
   И вѣчно усыпляющій, какъ мать, всѣ муки,
   Когда и лживый онъ, тотъ голосъ!..
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Раскаянья милыя, горе, полное блага,
   Грезы священныя, руки -- избранницы свыше,
   Руки, о руки, чтимыя мною,
   Пришлите мнѣ знакъ всепрощенья!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И снова я узрѣлъ то безподобное дитя...
   И кровь христіанина пѣсню чистую во мнѣ запѣла.

* * *

   Я вижу все еще, и слышу! О, велѣнье долга,
   Сладко ты. Я знаю наконецъ, что значитъ слышать, видѣть,
   Все слышу, вижу я! О, голосъ добрыхъ думъ.

* * *

   Невинность, будущность! И мудръ, и нѣмъ,
   Какъ буду васъ любить, васъ сжатыхъ на мгновенье,
   О, ручки чудныя, что мнѣ глаза закроютъ!

-----

   Увы! всѣ эти пѣсни неясны. Но надо различать. Есть такія, которыхъ не понимаешь, потому что онѣ неясны противъ воли поэта,-- и другія, которыхъ не понимаешь, потому что онѣ непонятны, и онъ такъ хотѣлъ. Мнѣ несравненно больше нравятся послѣднія. Вотъ одно изъ нихъ:
   
   Надежда свѣтится, какъ та соломенка въ хлѣву,
   Чего боишься ты осы, полетомъ опьяненной?
   Смотри, предъ каждой щелкою дрожитъ лучъ солнца пыльный.
   Заснулъ-бы ты, на столъ опершись локтемъ.

* * *

   О, бѣдная, о блѣдная душа, хоть этой ледяной воды
   Испей. Потомъ усни. Ты видишь, я вѣдь здѣсь,
   И буду нѣжить я твой сонъ отдохновенья,
   А ты мнѣ подпѣвай, какъ убаюканныя дѣти.
   Вотъ полдень бьетъ. Уйдите, милая, прошу васъ.
   Онъ уснулъ. Какъ странно, что всѣ женскіе шаги
   Болѣзненно звучатъ въ мозгу несчастныхъ.

* * *

   Вотъ полдень бьетъ. Я комнату полить велѣла.
   Спокойно спи. Надежда свѣтится, какъ камешекъ въ щели.
   О, когда-жъ зацвѣтутъ сентябрьскія розы?

-----

   Понимаете? Какая послѣдовательность существуетъ между этими идеями? Какая связь между этими фразами? Кто говоритъ? Гдѣ это происходитъ? Сначала не знаешь. Чувствуешь только сладость, нѣжность, печаль, и что нѣкоторые стихи превосходны. Долго я не могъ понять этого сонета и все-же любилъ его. Перечитывая его не разъ, я открылъ въ немъ вотъ что.
   Полдень, лѣто. Поэтъ зашелъ въ кабачекъ на краю большой, пыльной дороги, съ женщиной, той, что пригрѣла его вслѣдъ за его заблужденіями и несчастіями и чьи прелестныя маленькія ручки такъ часто вспоминаются имъ. Томительная жара. Поэтъ напился; онъ опьянѣлъ и мрачно-нѣмъ. И вотъ слышится ему голосъ подруги. Что говоритъ она?
   Смыслъ этого сонета трудно понимается, потому что выраженіе чувствъ, довольно самихъ по себѣ ясныхъ, перебивается мелкими деталями, весьма опредѣленными, по совсѣмъ неизвѣстно, откуда они появляются, ни съ чего взяты. Когда догадаешься, что мѣстечко кабакъ, все довольно просто объясняется.
   Первое четверостишіе. Голосъ говоритъ: "Не будь такъ печаленъ. Надѣйся. Надежда свѣтитъ въ несчастій, подобно соломенкѣ въ хлѣвѣ". Къ чему это сравненіе, весьма впрочемъ вѣрное, но столь неожиданное? Дѣло въ томъ, что мы въ деревенскомъ кабачкѣ. Вѣроятно одна изъ дверей выходить въ хлѣвъ, гдѣ коровы и лошади, и тамъ, въ полутьмѣ, сверкаютъ соломенки подстилокъ...
   Но пока раздается голосъ, поэтъ, вполнѣ отуманенный, испуганно смотритъ на осу, жужжащую вокругъ его стакана. "Не пугайся, говоритъ ему его подруга: осъ всегда много въ это время года. Какъ ни закрывай ставень, всегда какая-нибудь скважинка пропуститъ лучъ, который ихъ и притягиваетъ. Усни лучше...
   Второе четверостишіе. "Ты не хочешь?" Тутъ поэтъ раскрываетъ и закрываетъ съ болѣзненнымъ чувствомъ свой высохшій ротъ.-- "На, выпей стаканъ свѣжей воды, и усни". Остальное ясно.
   Первый терцетъ.-- Голосъ обращается къ кабатчицѣ, которая вертится вокругъ стола и шумитъ. Онъ проситъ ее удалиться.-- Конецъ понятенъ. Сонетъ завершается воспоминаніемъ и надеждой. "Сентябрьскія розы" обозначаютъ вѣроятно начало послѣдней любви поэта"-- Перечитайте теперь и скажите, не правда-ли, что вся вещица очаровательна!
   

VIII.

   Любите-жъ разумъ: пусть всегда писанья ваши
   Лишь отъ него заимствуютъ и блескъ и содержанье...
   
   Никто не придавалъ такъ мало значенія этому правилу, какъ и Верлэнъ. Можно почти сказать, что онъ единственный изъ поэтовъ, никогда ничего не выражавшій, кромѣ чувствъ и ощущеній и выражавшій только для самого себя; что и избавляетъ его отъ необходимости указывать на ихъ связь, такъ какъ она ему извѣстна. Этотъ поэтъ никогда не спрашивалъ себя, будетъ ли онъ понятъ, и никогда не желалъ ничего доказывать. И вотъ почему, исключая Мудрость, почти нѣтъ возможности резюмировать его сборники представить ихъ мысль въ сокращенномъ видѣ. Ихъ можно характеризировать только состояніемъ души, которому они въ большинствѣ случаевъ служатъ передачей: полу-опьяненіе, галлюцинаціи, искажающія формы предметовъ и дѣлающія ихъ походящими на безсвязное сновидѣніе; болѣзненное состояніе души, которая въ ужасѣ предъ этими загадочными явленіями, лсалуется, какъ ребенокъ; затѣмъ томленіе, мистическая нѣга, умиротвореніе въ католическомъ воззрѣніи на вселенную, воззрѣніи вполнѣ наивномъ...
   Вамъ попадутся въ Прошломъ и недавнемъ (Jadis et naguère) неопредѣленныя сказки о дьяволѣ. Поэтъ называетъ ихъ "сумеречными вещами". Дѣло происходитъ въ Экбатанѣ. Дьяволы на праздникѣ. Но одинъ изъ нихъ печаленъ; онъ предлагаетъ остальнымъ разрушить адъ, принести себя въ жертву универсальной любви, и тогда демоны поджигаютъ городъ, который сгорѣлъ до тла: но
   
   Жертва та отвергнута была.
   Должно быть кто нибудь и праведный и сильный
   Могъ безъ труда проникнуть ихъ коварство
   И хитрой гордости самообманъ (?),
   
   Графиня убила мужа, въ сообществѣ съ своимъ возлюбленнымъ. Она въ темницѣ, раскаявшаяся, и держитъ въ рукахъ голову мужа своего. Эта голова обращаетъ къ ней рѣчь: "Я былъ въ состояніи смертельнаго грѣха, когда ты меня убила. Призови на себя проклятіе, для того чтобы намъ уже никогда не разставаться". Графиня думаетъ, что это дьяволъ ее искушаетъ. Она кричитъ: "Сжалься, Господи, сжалься"! И умираетъ, и душа ея возносится на небо.-- Женщина любитъ человѣка -- дьявола. Онъ разорилъ ее и терзаетъ. Но она продолжаетъ его любить. Она говоритъ ему: "Я знаю, кто ты. Я могу быть проклятой, чтобы никогда съ тобой не разставаться". Онъ осмѣиваетъ ее и уходитъ. Тогда она убиваетъ себя. Здѣсь весьма прекрасная идея:
   
   Она не знала, что адъ -- отсутствіе.
   
   Остальныя сказки въ томъ же родѣ. Думаешь, что понялъ; но смыслъ ускользнулъ. Ибо нечего понимать -- кромѣ, что дьяволъ всегда зналъ, что бы онъ не дѣлалъ, что не надо слушать его, не надо любить, хотя все это весьма заманчиво...
   Если разсказы туманны, что же сказать о простыхъ отмѣткахъ впечатлѣній?
   Ибо къ послѣднему все больше и больше приводится поэзія г. Поля Верлэна. Прочтите Калейдоскопъ.
   
   На улицѣ, въ срединѣ города изъ сновидѣнья,
   Такъ будетъ, точно ужъ когда то жилъ;
   Туманная и вмѣстѣ острая минута...
   О, это солнце, что встаетъ изъ мглы!

* * *

   О, этотъ крикъ на морѣ! Этотъ гласъ лѣсовъ!
   Такъ будетъ то-жъ, когда причинъ не знаешь:
   Онъ будетъ пробужденьемъ медленнымъ отъ тьмы метампсихозъ;
   И вещи будутъ ужъ не тѣми, что теперь.

* * *

   Въ той улицѣ, въ срединѣ города волшебствъ,
   Гдѣ жизни зазвонятъ по вечерамъ съ органовъ,
   И гдѣ въ кофейняхъ кошки сядутъ за прилавкомъ,
   И гдѣ пойдутъ толпою музыканты.

* * *

   Такъ будетъ жутко тамъ, что кажется умрешь...
   
   Право же, это ряды словъ, въ родѣ создаваемыхъ снами... Обратите вы вниманіе? Иногда, во снѣ сочиняешь и декламируешь стихи, которые понимаешь и находишь отличными. Когда же случайно припомнишь ихъ въ минуту пробужденія, нѣтъ ничего... идея исчезла. Ибо во снѣ придавалъ этимъ словамъ особое значеніе, котораго не припомнишь, соединялъ ихъ соотношеніями, которыя тоже ускользнули. Когда же будешь стараться во что бы то ни стало припомнить ихъ, то можешь испытывать страданіе, доходящее до мучительной боли...
   Но, вникнувъ, мнѣ кажется, что если перечитать Калейдоскопъ, то увидишь, что неясность скорѣе въ вещахъ, чѣмъ въ словахъ и въ ихъ подборѣ. Поэтъ желаетъ передать здѣсь весьма странный и тяжкій феноменъ,-- стремленія познать нѣчто, никогда не виданное. Случалось-ли это когда нибудь съ вами? Кажется, будто что-то вспомнилъ; хочешь прослѣдить и опредѣлить какой-то неясный отголосокъ, и убѣжденъ, что это отголосокъ; а онъ все больше и больше отходить и исчезаетъ, и это становится невыносимо. Въ такія-то минуты чувствуешь, что близокъ къ безумію. Чѣмъ объяснить это?
   О, какъ мало мы знаемъ себя! Потому что наша умственная жизнь по большей части безотчетна. Непрестанно предметы производятъ въ мозгу нашемъ впечатлѣнія, которыхъ мы не замѣчаемъ и которыя накопляются въ немъ безъ нашего вѣдома. Въ извѣстныя минуты, подъ дѣйствіемъ толчка извнѣ, эти невѣдомыя намъ впечатлѣнія пробуждаются на половину: мы внезапно сознаемъ ихъ, съ большей или меньшей ясностью, но все же не зная, откуда они пришли, не зная, ни какъ выяснить ихъ, ни какъ связать съ ихъ причиной. И это-то незнаніе и безсиліе наше тревожатъ насъ. Этотъ полу свѣтъ, внезапно раскрывшій намъ неизвѣстное, носимое нами въ себѣ, пугаетъ насъ. Мы страдаемъ отъ сознанія, что происходящее въ насъ въ данную минуту, отъ насъ не зависитъ, и что мы не можемъ и здѣсь, какъ обыкновенно, прибѣгнуть къ самообману.
   Есть нѣчто, глубоко-безотчетное и безразсудное въ поэзіи г. Поль Верлэна. Онъ никогда почти не выражаетъ моментовъ вполнѣ сознательныхъ или вполнѣ разумныхъ. Вотъ почему нерѣдко пѣснь его ясна (если она ясна) только для него самого.
   

IX.

   Такъ и рифмы его подчасъ понятны только одному ему. Я не говорю о сплетающихся женскихъ риѳмахъ, о звукоповтореніяхъ, о созвучіяхъ (assonances) внутри стиха, которые никѣмъ не употреблялись чаще и столь удачно. Но онъ любитъ употреблять стихи девяти-одиннадцати -- и тринадцати-сложные. Эти нечетные стихи, составленные изъ двухъ силлабическихъ группъ, поддерживающихъ между собой числовыя соотношенія, необходимо нѣсколько сложныя (3 и 6 или 4 и 5; 4 и 7 или б и 6; 5 и 8), имѣютъ своеобразную каденцію, которая можетъ быть пріятна уху, хотя и затрудняетъ его. Хромые, они тѣмъ и нравятся, что чувствуешь ихъ хроманіе и потому что они напоминаютъ, разбивая ее, каденцію александринскаго стиха. Но для того, чтобъ это удовольствіе длилось и даже для того, чтобъ оно было замѣтно, надо чтобы стихи постоянно хромали на одинаковый ладъ. Но только что мы готовы были примѣниться къ извѣстной манерѣ хроманія, какъ г. Верлэнъ внезапно измѣняетъ ее, не предупредивъ насъ. И мы растерялись. Онъ конечно, можетъ сказать: подобно тому, какъ александринскій стихъ помогалъ вамъ чувствовать разбитую каденцію моихъ стиховъ, воспоминаніе о послѣднихъ даетъ мнѣ чувствовать каденцію, которою я замѣнилъ ихъ. Пожалуй;-- но наше то ухо не можетъ сразу такъ быстро примѣниться къ столь необычнымъ ритмамъ, ежеминутно измѣняющимся. Это своенравіе въ самой неправильности, равносильно, для насъ отсутствію ритма. Вотъ стихи въ тридцать слоговъ:
   
   Londres fume et crie. Oh! quelle ville de la Bible!
   Лондонъ дымится, кричитъ, библейскій городъ!
   Газъ мерцаетъ, плыветъ и всѣ вывѣски красны,
   А дитя, въ ихъ ужасномъ скученіи
   Страшатъ, какъ сенатъ старушонокъ.
   
   Два первыхъ стиха перебиты послѣ пятаго слога, слѣдующій стихъ послѣ четвертаго; послѣдній вслѣдъ за третьимъ или восьмымъ.-- А вотъ стихи одиннадцати-сложные:
   
   Въ дворцѣ изъ золота и шелка, въ Экатанѣ,
   Красавцы демоны и юношество -- сатаны,
   Подъ звуки музыки магометанской
   Грѣховно услаждаютъ всѣ своя пять чувствъ,
   
   Два первыхъ стиха какъ будто раздроблены вслѣдъ за четвертымъ слогомъ; пусть такъ. Но слѣдующій разбитъ (слегка) послѣ шестого, а послѣдній послѣ третьяго или седьмого.
   Случается также, что г. Верлэнъ, употребляя десятисложный стихъ, разбиваетъ его то послѣ пятаго, то вслѣдъ за четвертымъ слогомъ. Т. е., что онъ смѣшиваетъ ритмы, не. только разнородные, но и противоположные по характеру:
   
   Да и къ чему-бъ я началъ ныть?
   Меня не любишь ты -- и же тутъ.
   Но не желая сожалѣнья,
   Я буду съ твердостью страдать.
   
   И такъ, въ большей части поэтическихъ произведеній г. Верлэна, соотношенія чиселъ между дѣленіями цезурой (hémistiches) слишкомъ часто мѣняются для нашихъ слабыхъ ушей. Если же поэтъ поетъ для собственнаго только слуха, пусть такъ, и не будемъ больше говорить объ этомъ. Предоставимъ его его личнымъ наслажденіямъ и уйдемъ.
   

X.

   Нѣтъ, побудемъ еще немножко; ибо не смотря ни на что г. Поль Верлэнъ поэтъ рѣдкій. Но онъ двоится. Съ одной стороны онъ имѣетъ крайне искусственный видъ. Въ немъ "поэтическое искусство", совсѣмъ летучее (subtil) и таинственное (явившееся въ немъ кажется въ позднѣйшее время).
   
   Все въ музыкѣ, и только въ ней.
   Вотъ отчего мнѣ дорогъ нечетъ,
   Туманенъ онъ и легче таетъ,
   Не давитъ онъ и безъискусенъ.

* * *

   И ты не долженъ подбирать
   Все точныхъ словъ и безъ обмолвки:
   Что лучше милой, сѣрой пѣсни,
   Гдѣ ясное слилося съ темнымъ...

* * *

   Вѣдь главное для насъ въ тѣняхъ,
   Не краски нужны, а оттѣнки.
   О, только тѣнь и сочетаетъ
   Мечту съ мечтой и флейту съ рогомъ..
   
   Съ другой стороны онъ вполнѣ простъ.
   
   Пошелъ я, безмятежнымъ сиротой,
   Богатство все въ глазахъ моихъ спокойныхъ,
   На встрѣчу людямъ городовъ большихъ:
   И не сочли они меня лукавымъ.
   
   Или:
   
   Страшусь поцѣлуя.
   Какъ жала пчелы,
   Страдаю, не сплю я,
   Не зная покоя.
   Страшусь поцѣлуя
   
   Быть можетъ, благодаря этому простодушію, онъ такъ и нравится въ концѣ концовъ. По мѣрѣ того, какъ я изучаю его и произношу надъ нимъ приговоръ, его нѣжное безуміе сообщается мнѣ. То, что принималось мной сначала за вычуры, самонадѣянныя и туманныя, кажется мнѣ (что бы самъ онъ ни говорилъ) неловкими смѣлостями поэта, чисто непосредственнаго, прелестною неуклюжестью. Кромѣ того попадаются стихи, которые находишь только у него, стихи -- ласки. Я могъ бы привести здѣсь многіе. И такъ какъ поэтъ выражаетъ свои идеи и впечатлѣнія только для самого себя, словами и музыкой своей собственной -- вѣроятно, что когда эти мысли и впечатлѣнія сложны и неясны для самого него, они становятся непонятными и для насъ; когда же онѣ по счастью просты и гладки, онъ чаруетъ насъ природной граціей, отъ которой мы уже давно отвыкли, и поэзія этого воображаемаго "разложившагося" (deliquescent) походитъ на поэзію народную.
   
   Въ моемъ сердцѣ плачетъ,
   Что тотъ дождь снаружи.
   Гдѣ взялось томленье,
   Что вступило въ сердце? и т. д.
   
   Закончимъ на этихъ пустячкахъ, очаровательныхъ, и скажемъ: У г. Поль Верлэна больныя чувства, но душа дѣтская; его болѣзненное томленіе полно простодушной прелести; этотъ декадентъ прежде всего первобытный.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru