Леметр Жюль
Виктор Гюго

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1. Вся лира.
    2. Почему он?
    Издание журнала "Пантеонъ Литературы". 1891.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Вся лира.

I.

             То, что онъ говорить,
   Подобно колесницѣ четверней, пронесшейся, какъ вихрь.
   Неизмѣнному потоку словъ, которымъ правитъ онъ.
   Нечеловѣческій глаголъ, надменный, полонящій
   Слетаетъ съ устъ его, подобно бурѣ и, низвергшись,
   Течетъ и проливается въ несмѣтную толпу...
   
   Такъ опредѣляетъ Викторъ Гюго краснорѣчіе Дантона; но мнѣ сдается, что эти образы еще лучше выражаютъ поэзію Виктора Гюго. Она -- вихреобразная колесница четверкой, потокъ нечеловѣческаго глагола Я причелъ, не отрываясь, Всю лиру и не могу еще придти въ себя. Я чувствую себя опьяненнымъ словами и образами. Этотъ потокъ поглотилъ меня своей волной, катящейся изъ ночи и звѣздъ. И вотъ.
   Подобно псу, что ослѣпленный съ себя стрясаетъ воду, или, если вамъ больше нравится,-- подобно барбосу (barbet) стараго графа, отряжавшему драгоцѣнныя каменья, я барахтаюсь на берегу, весь мокрый, ослѣпленный метафорами, а шумъ риѳмъ гудитъ у меня въ ушахъ на подобіе большихъ водъ; и, укрощенный богомъ, я смиряюсь и преклоняюсь предъ всемогуществомъ его глагола.
   Говорилъ-ли я когда либо что другое? Есть люди, которые хотѣли меня увѣрить въ прошломъ году {Смотри слѣдующую статью.}, будто я былъ къ нему непочтителенъ. Почему? Потому что я сказалъ, что если ни одинъ изъ поэтовъ не дѣйствовалъ столь сильно на мое воображеніе, за-то два -- три другихъ касались, быть можетъ, вещей, болѣе затрогивавшихъ мои умъ и сердце. Многіе обозвали меня за это пигмеемъ, что весьма вѣрно, -- но также и педантомъ, и даже жабой (batracien), что весьма строго. Признаюсь, я въ этомъ имъ не повѣрилъ. Я принадлежу къ поколѣнію, наиболѣе цѣнившему Виктора Гюго. Я глубоко и благоговѣйно восторгался имъ въ дни отрочества и юности. Впродолженіи десяти лѣтъ я прочитывалъ его каждый день и сохраняю къ нему глубокую благодарность за радости имъ мнѣ доставленныя. Прибавлю, что, быть можетъ, въ эти десять лѣтъ я и стоялъ на истинномъ пути. Но наши души видоизмѣняются съ теченіемъ времени, идея, которую мы создаемъ себѣ о великихъ писателяхъ и художникахъ и впечатлѣніе, ими въ насъ возбуждаемое, не тѣ въ разныя эпохи нашей жизни: неужели требуется напоминаніе такой простой истины? Я стало быть могу сказать вамъ нынѣ только о впечатлѣніи, оставленномъ во мнѣ чтеніемъ Всей Лиры, а не навѣянномъ на меня пятнадцать лѣтъ тому назадъ Легендами вѣковъ.
   -- Опять личная критика! слышу я голосъ, почитаемый мной.-- Да! хорошо вамъ говорить! Я бы и радъ заняться другой и выдти изъ самого себя!
   Позвольте же мнѣ свободно и почтительно поговорить съ вами о послѣднемъ лирическомъ произведеніи Виктора Гюго. Свободно? Неужели мнѣ требуется извиненіе? А головокруженіе, оставшееся у меня въ глазахъ послѣ чтенія, развѣ оно не лучшее изъ признаній, я самое невольное, какое я могу принесть этому могучему собирателю словъ, которому, вѣроятно, не было подобнаго съ самаго сотворенія міра, съ тѣхъ поръ, какъ существуютъ глаза, чтобъ созерцать вещественные предметы, умы, чтобъ постигать идеи, воображенія, чтобы открывать соотношенія, сокрытыя въ всемъ этомъ зримомъ и незримомъ, и письменные знаки, соединеніе которыхъ могутъ выражать эти соотношенія?
   И такъ, я спокоенъ, и могу вполнѣ смѣло подѣлиться съ вами своими послѣдовательными впечатлѣніями. Послѣ блаженнаго дурмана, о которомъ я говорилъ вамъ, я сосредоточиваюсь и стараюсь придти въ себя. Что же я въ сущности прочелъ? Что осталось въ умѣ послѣ того какъ замолкли эти мощныя вибраціи?
   Вотъ. Поэтъ объясняетъ въ пяти -- шести стахъ стихахъ, что революція не могла свершиться иначе, какъ при помощи эшафота, но что теперь, когда она состоялась, не слѣдуетъ больше проливать крови. Онъ вѣритъ въ прогрессъ, въ будущее братство людей.-- Проклинаетъ королей и императоровъ,-- Но это не мѣшаетъ ему обратиться затѣмъ къ Богу и спросить его зачѣмъ "онъ допускаетъ погибель Рима", т. е. латинской цивилизаціи и даетъ выростать "Америкѣ, бездушной и ледяной работницѣ".-- Онъ скорбитъ о вспышкахъ въ Ліонѣ.-- Убѣждаетъ юнаго Мишеля Ней быть достойнымъ имени, которое послѣдній носить.-- Позорить Лудовика XV.-- Онъ слышитъ ночью, какъ духи зла возбуждаютъ пантеръ, змѣй, ядовитыя растенія, священниковъ и королей.-- Онъ раскрываетъ предъ нами королевскій мавзолей и показываетъ горсть праха, содержимую въ немъ, Онъ всячески привѣтствуетъ Луизу Мишель за поведеніе ея послѣ коммуны. Затѣмъ идутъ страницы. Они превосходны. Въ нихъ непрестанно повторяется идея, что "творенію извѣстна великая тайна". (Хорошо-таки оно хранитъ ее!) Другой припѣвъ, что ночь изображаетъ зловредныя силы, невѣжество, зло, пришедшее, но что утренняя заря означаетъ освобожденіе умовъ, будущее, прогрессъ...
   Третью часть можно было-бы резюмировать слѣдующимъ образомъ:-- Ребенокъ есть тайна успокаивающая.-- Женщина -- тревожащая загадка.-- Будемъ добры.-- Постараемся избѣгать даже мелкихъ грѣховъ.-- Б гъ великъ.-- Наши битвы дѣйствуютъ на Его ухо, какъ жужжаніе комара.-- Природа загадочна.-- Тѣнь создала боговъ.-- Попы ужасны.-- Душа безсмертна: мы свидимся съ умершими.-- Міръ плохъ: все въ немъ ночь и страданье. Міръ добръ. Тьма, я въ тебя не вѣрю. Въ тебя вѣрю я, Боже! Мракъ! Свѣтъ!
   Въ четвертой части много говорится о литературѣ. И вотъ мысли, встрѣчаемыя въ ней:-- Первобытные поэты любили природу, и она бесѣдовала съ ними.-- Будучи ребенкомъ, я занимался критикой, но нынѣ позналъ нелѣпость подобнаго занятія.-- Классическая трагедія отдаетъ затхлымъ. Воздуха! воздуха!-- Хорошій вкусъ -- рѣшетка (grille).-- Критикъ -- евнухъ, и т. д.-- Шекспиръ безподобенъ.-- Брюмоа оселъ.-- Смѣхъ -- картечь (mitraille).-- Лагарпъ, Лебате, Пакулье, Рапенъ, Бугуръ и т. д., суть слоны и поросята.-- Природа была кормилицей Гомера и Гезіода.-- Всѣ великіе люди и мыслители подвергаются оскорбленію, Мазини отъ Тьера, Вашингтонъ отъ Пита, Ювеналъ отъ Пизара, Шекспиръ отъ Планта, Гомеръ отъ Зоила, и т. д.-- Поэты -- путеводители человѣческаго рода.-- Вертепы опасны; онѣ производятъ головокруженіе.-- Великіе люди несчастны, ибо они наковальни, на которыхъ Господь выковываетъ новую душу для человѣчества.
   Вотъ первая часть.
   Вторая... Повѣрите вы мнѣ, если я скажу, что она то же самое, и что каждая "изъ семи струнъ лиры" замѣтно издаетъ все тотъ-же звукъ?-- Начинается она однако рядомъ пьесъ, менѣе безличныхъ, гдѣ поэтъ разсказываетъ намъ свою жизнь, просто говоритъ о себѣ, повѣряетъ себя друзьямъ.-- "Ты говоришь, что я измѣнился, пишетъ онъ одному изъ нихъ. Нѣтъ, я не измѣнялся; я все желаю народа великаго и людей свободныхъ, и мечтаю о лучшей женской долѣ. Я только печальнѣй.-- Когда я быіъ ребенкомъ, Франція была великой".-- Къ монахинѣ: "Молись, не смущайся, мнѣ все доступно".-- Къ ребенку: "Крѣпко люби свою мать и будь ей опорой.-- Я много страдалъ, былъ изгнанъ и въ бѣгствѣ, но совѣсть моя была спокойна".-- Двумъ враждующимъ друзьямъ: "Примиритесь, вы оба слишкомъ велики, чтобы враждовать".-- На кончину г жи Жирарденъ: Она отлетѣла... Толпѣ недоступны великія души... Я тоже хотѣлъ-бы уйти.-- Я мечтаю о мертвыхъ; я вижу ихъ.-- Я презираю ненависть и клевету".-- Тоже.-- "Я работаю: трудъ хорошее дѣло.-- Я измученъ; но кто-то въ ночи говоритъ мнѣ: Иди!-- Я вернусь, подобно Вольтеру, въ свой великій Парижъ.
   Затѣмъ любовные стихи. Я выдѣляю нѣкоторые изъ нихъ. Остальные вполнѣ тождественны съ Пѣснями улицъ и лѣсовъ.
   Затѣмъ рядъ фантазій. Кое-какая игра рифмъ. Краткія разговорныя сцены, суть которыхъ ограничивается слѣдующимъ: женщина существо хрупкое, что она вся изъ противорѣчій, капризна, любитъ солдатъ, любить негодяевъ. Наконецъ нѣсколько пѣсенъ, не изъ лучшихъ между пѣснями Виктора Гюго.
   Все это образуетъ семь струнъ (по правдѣ сказать, было-бы трудно дать имъ точныя наименованія; кажется впрочемъ, что семь только что прочитанныхъ нами книгъ могли-бы назваться: Человѣчество, Природа, философія, Искусство, Очагъ, Любовь, фантазія). Но такъ какъ поэтъ пишетъ:
   
   ... И я дополняю свою лиру желѣзной струной,
   
   то имѣется еще и осьмая книга, вся -- гнѣвъ и негодованіе; вотъ ея приблизительная основа: Короли, я только прохожій, но говорю вамъ, что вы негодяи.-- Не слѣдовало разрушать Колонны, ибо она въ дѣйствительности прославляла не деспотизмъ, по величіе народа и Революцію, освобождающую Европу.-- Я одинаково предаю позору и тѣхъ, кто убилъ заложниковъ, и тѣхъ, кто изрубилъ войско коммуны.-- Совсѣмъ маленькій король изгналъ меня изъ Бельгіи, я не удостоилъ его вниманіемъ,-- Мы покорены, но я жду возмездія; Франція побѣдитъ, ибо она -- свѣтъ.-- Вслѣдъ за освобожденіемъ территоріи: я не чувствую себя освобожденнымъ, почувствую себя такимъ только, когда мы вернемъ Метцъ и Страсбургъ.-- Историкамъ: Не пытайтесь объяснять измѣнниковъ: подумаютъ, что вы извиняете ихъ.-- Вамъ ни остановить надвигающейся Демократіи.-- Каждый разъ, когда противъ народа будетъ готовиться преступленіе, моя совѣсть будетъ издавать ревъ.
   Теперь двумя словами: "Все темно. Все ясно. Природа грезитъ и зритъ Бога. Ненависть къ прошлому. Короли и попы ужасны. Народъ безподобенъ. О, дитя! О, женщина! Простимъ, полюбимъ. Поэты -- маги, Туанонъ, это Каликрое". Вы больше ничего не выжмете изъ Всей Лиры,-- и немного больше отъ всѣхъ пятнадцати томовъ лирическихъ стихотвореній огромнаго поэта.
   -- Ну что-жъ! скажете вы, это-ли не прекрасныя темы? Развѣ больше мысли, такъ какъ она вамъ требуется, у Ламартина или Мюссе? И какое-же мнѣніе вы составили себѣ о поэзіи?
   -- Да, я знаю, что поэзія -- всецѣло чувство, краска, музыка, и что она почти не нуждается въ мысли. Я знаю такую, которая какъ будто ничего не содержитъ и проникаетъ меня всего. Но что-жь мнѣ дѣлать съ впечатлѣніемъ, повторяемымъ и настойчивымъ? Нѣтъ, страшный шумъ, громко звенящіе кимвалы неисчислимаго количества стихотвореній Виктора Гюго не представляютъ пищи для души -- для меня по крайней мѣрѣ недостаточно. Я охотно сказалъ-бы объ его стихахъ: "Ихъ слишкомъ много! Они мѣшаютъ мнѣ ощущать его поэзію".:-- Съ полъ-дюжины чувствъ и мыслей, мной только-что исчисленныхъ,-- подумайте, вѣдь онъ развилъ ихъ въ пятидесяти, шестидесяти тысячахъ стиховъ. Попадаются общія мѣста, повторяемыя имъ сотни разъ. Идея, что вездѣ любовь одинакова и что Амариліисъ и Марго, это Кифъ-Кифъ, внушили ему четыре или пять тысячъ осьмисложныхъ стиховъ Пѣсенъ улицъ и лѣсовъ. Другая идея, что все завершится общечеловѣческимъ лобзаніемъ въ Богѣ, стоила ему столькихъ-же александриновъ. Онъ сообщилъ намъ по крайней мѣрѣ до тысячи разъ, что поэтъ и пророкъ и духовидецъ. Нѣтъ ни одного стихотворенія во Всей Лирѣ, которое-бы не напоминало намъ страницъ, не говорю уже тождественныхъ, но совершенно одинаковыхъ, со всѣми предыдущими сборниками. Вотъ игра, которую я предлагаю тѣмъ изъ рѣдкихъ порядочныхъ людей которые дѣйствительно читали современнымъ поэтовъ. Пусть кто-нибудь изъ нихъ прочтетъ на угадъ стихи или только куплеты Виктора Гюго и спроситъ насъ, откуда они взяты. Мы отгадали-бы, быть можетъ, что стихи эти написаны до или послѣ 1840 г.; но девять расъ изъ десяти мы-бы не знали, къ какому тому отнести ихъ. Но еслибы пришлось примѣнить ту же игру къ Ламартину или Мюссе (которыхъ я читалъ несравненно меньше, потому что полюбилъ ихъ позднѣй), я бы навѣрное каждый разъ выигрывалъ. Не обвиняйте меня въ несерьезности. Этотъ китайскій отводъ есть для меня способъ констатировать странную вещь. Никто не пишетъ стиховъ съ болѣе рѣзкими очертаніями, чѣмъ у автора Легендъ и Созерцаній,-- и никто не слагалъ ихъ болѣе неотличными, если можно такъ выразиться, болѣе годными для замѣны одинъ другимъ. Это одновременно поражаетъ и богатствомъ и бѣдностью.
   И къ тому-же я столько читалъ его въ былое время, до того всецѣло проникся привычками его стиля, его обычными образами, его словаремъ, его ритмомъ, его риѳмами и маніями, что, читая новый томъ его, я какъ будто его перечитывалъ. Всѣ эти незнакомыя стихотворенія я узнавалъ постепенно. Еще немного и я бы подумалъ, что, по таинственной случайности, я нишу ихъ, парадируя автора Осла. Эта иллюзія покажется вамъ менѣе хвастливой (gasconne) если вы припомните, что въ сущности не было ни одного поэта, котораго бы такъ много, такъ охотно и такъ удачно пародировали, какъ его. I'. Альберъ Сорель создалъ цѣлый рядъ стиховъ, которые могли бы въ крайнемъ случаѣ сойти за стихи Виктора Гюго, и гдѣ только слишкомъ сильная странность или же вѣрнѣй нѣкоторая слабость рифмы и нѣкоторая усталость заставляютъ догадываться о святотатственной игрѣ. Съ другой стороны мнѣ припоминается, что я проигрывалъ цѣлыя суммы, приписывая, послѣ нѣкоторой запинки, стихи Легендъ, цитированные мнѣ, перу Г. Сорель. (Вотъ они, эти стихи; они описываютъ столовую Эвирадинуса.
   
   Столовая титановъ высоты такой,
   Что въ ней блуждая взоромъ съ балки къ балкѣ
   До этажей неясныхъ Потолка стальнаго, (hagurd)
   Дивишься, что не видишь звѣздъ на немъ).
   
   И это вовсе не доказательство, что хорошіе литераторы, предающіеся подобнымъ упражненіямъ, обладаютъ геніемъ Виктора Гюго. Несомнѣнно даже, что все, могущее въ нихъ встрѣтиться прекраснаго (а оно подчасъ встрѣчается) принадлежитъ по праву пародируемому поэту. Но это по крайней мѣрѣ доказываетъ, что есть въ поэзіи автора Четырехъ теченій духа (Quatre Vents de l'esprit) огромный запасъ фабрикаціи, почти механической и автоматической, нѣчто, гдѣ не принимаютъ участіе мы умъ, ни сердце. И вотъ почему я могъ прочесть съ недоумѣвающимъ восхищеніемъ, правда, и въ какомъ-то физическомъ опьяненіи, но безъ единой минуты волненія, внутренней сладости и безъ всякаго желанія слезъ, десять тысячъ стиховъ Всей лиры. Я присутствовалъ, такъ сказать, при этой поэзіи; она даже по временамъ опрокидывала, но не проникала меня.
   Быть можетъ, вамъ будетъ понятна теперь моя нѣжность къ Ламартину и Мюссё, этимъ посредственнымъ мастерамъ, которыхъ не пародируютъ, и пародировать которыхъ никому не приходило даже на умъ. Не потому, что они вкладывали въ свои стихи что-либо, не допускаемое въ поэзіи: напр. острый анализъ Стендаля или полную нюансовъ пренію Релана. И не потому также, что они избѣгали повтореній. Но, во-первыхъ, я нахожу, правильно или неправильно, болѣе содержанія въ ихъ произведеніяхъ, болѣе мечтанія и мысли въ одномъ, и конечно болѣе страсти въ другомъ. Я чувствую ихъ полную искренность, и что поэзія ихъ вытекаетъ у нихъ невольно. И главное, мнѣ всегда кажется, что то, что ими выражено, и я бы. могъ чувствовать, что душа, говорящая въ ихъ стихахъ, моя душа, и что она поетъ посредствомъ ихъ то, чего не съумѣла бы выразить сама-собой. Эти поэты, обладающіе даромъ, котораго нѣтъ во мнѣ, все-же въ концѣ концовъ люди, мнѣ подобные, моей среды и моего времени, съ которыми я-бы могъ разговаривать.
   Душа Гюго (и это тѣмъ хуже для меня) слишкомъ чужда моей. Въ его творчествѣ слишкомъ много чувствъ, слишкомъ много способовъ смотрѣть на міръ и исторію, которые трудно понимаются мной и даже противны самымъ дорогимъ изъ привычекъ моего ума. Тысячи стиховъ, въ которыхъ онъ говоритъ: "я, мыслитель", въ которыхъ величаетъ себя "растеряннымъ магомъ", сравниваетъ себя со львами и орлами, угрожаетъ тьмѣ, ночи и тайнѣ неизвѣстно какой кражей со взломомъ (efiraction), невыносимы для скромныхъ людей и для тѣхъ, кто дѣйствительно пытается думать. Когда онъ возвѣщаетъ съ трескомъ, что надавилъ колѣномъ грудь сфинкза и вырвалъ у него его разгадку, я говорю себѣ: "вотъ счастливецъ!" когда же я вижу, что въ концѣ концовъ открытое имъ, не болѣе какъ наивнѣйшій манихеизмъ или совсѣмъ простенькій оптимизмъ, я говорю себѣ: "Сколько шума!" Мнѣ слышится тамъ нѣчто неискреннее. Современный буржуа, постоянно vaticine на подобіе Исаіи или Езекіила, какъ еслибъ онъ жилъ въ пустынѣ, питался бы кузнечиками и дѣйствительно имѣлъ бы бесѣды съ Богомъ на горѣ, представляется мнѣ чѣмъ-то, столь-же смѣшнымъ и фальшивымъ, какъ и буржуа XVII столѣтія, подражающій бреду Пиндара. Мнѣ немного досадно, что, живя въ столѣтіи, наиболѣе понявшемъ исторію, этотъ поэтъ видѣлъ только внѣшность и мелочь въ ней. У него есть порывы и презрѣнія, одинаково оскорбляющіе меня. Человѣкъ, для котораго Робеспьеръ, Сенъ-Жюстъ и даже Геберъ и Маратъ великаны, для котораго Биссюстъ и де Метръ отвратительныя чудовища, а Низаръ и Мерино простофили... такой человѣкъ можетъ обладать геніемъ; будьте увѣрены, что въ немъ только это и есть. Его непониманіе души, человѣческой жизни и ея осложненій невѣроятно. Его перечисленія великихъ людей, маговъ, свѣточей, удивительныя безсмыслицы, шедевры безсознательныхъ буффонадъ... Это Гомей въ Патмосѣ... Короли -- разбойники; разбойники -- герои; куртизанки -- святоши; ужасные священники; маленькіе дѣти, знающія великую разгадку и goton пространно объясняющія ея простымъ показываніемъ ногъ; человѣчество поставленное антитезой, исторія прямо разрубленная пополамъ Революціей; тьма впереди, затѣмъ свѣтъ...-- вотъ его воззрѣніе на міръ. Оно порази іельво несложно. Ни одна изъ доктринъ, почти обновившихъ для васъ это воззрѣніе, не дошла до него. Онъ не предчувствовалъ ихъ и не звалъ, когда онъ встрѣчаетъ Дарвина, то смѣется надъ нимъ тѣмъ-же тономъ, какъ бы сдѣлалъ Луи Вильо. Онъ не нашего времени, не будучи подобно Гомеру, Виргинію и Расипу, всѣхъ временъ. Онъ старый, но не изъ древнихъ. Онъ далекъ отъ насъ, страшно далекъ...
  -- Да, все это, пожалуй, правда... Но...
  --

II.

   "Но это неправда, пишетъ мнѣ одинъ изъ моихъ друзей. Ты имѣешь право говорить о Гюго еще больше дурнаго, чѣмъ говоришь, но только по поводу его произведеній. То/ что подано теперь, не болѣе какъ наброски, помарки,-- шли прополаскиванія, если тебѣ болѣе по сердцу послѣдняя метафора. Наслѣдники -- изъ состраданія должно быть -- дѣлаютъ стрѣлы изъ всякихъ дровъ и даже изъ щепокъ. Они печатаютъ всѣ черновики, даже то, что въ корзинѣ. Мое впечатлѣніе, а я читалъ всего Гюго, какъ и ты, и даже недавно,-- то, что Вся лира есть коллекція выброшенныхъ попытокъ; исключая трехъ-четырехъ стихотвореній, не больше, каждая вещь напоминаетъ мнѣ однородную, высшій "оригиналъ". Каждая изъ теорій была уже выражена съ большой мощью и развитіемъ... Предлагаемое намъ теперь -- пародія на Гюго, не Сореля, но самаго Гюго. Это въ родѣ шаржей ученика Микель-Аниса, имѣющихся въ Луврѣ"...
   Я отвѣчу тогда, что весьма мудрено отличить Гюго-пародиста отъ Гюго настоящаго, забавляющагося -- отъ того, который все шутитъ; и что нерѣдко, не забавляясь, онъ слишкомъ тѣшить насъ, а забавляясь, не достаточно забавляетъ насъ... Культъ моего друга къ Виктору Гюго дѣлаетъ его вполнѣ несправедливымъ относительно честныхъ людей, которымъ великій поэтъ завѣщалъ свою поклажу. Они обязаны печатать всѣ эти "помарки". И не будь они даже вынуждены волей усопшаго, какъ-бы посмѣли они рѣшить, что это на самомъ дѣлѣ отбросы? Гюго не такъ думалъ: онъ лично заявилъ, семь-восемь лѣтъ до кончины, о напечатаніи Всей лиры. И что касается меня, то мнѣ кажется, что послѣдній сборникъ такъ-же мало собраніе "зачеркнутыхъ опытовъ", какъ и вторая Легенда вѣковъ, Папа, Оселъ, Религіи и Религія, Высшее состраданіе, Свободный театръ и Конецъ Сатаны.
   Дѣло въ томъ, что тутъ все одно и то-же; я вотъ объ этомъ именно я и хотѣлъ сказать. Пѣсни сумерекъ были тѣмъ-же, что и Внутренніе голоса, которые были то-же, что Осенняя листва; вторая Легенда то-же, что и первая; Четыре теченія духа повторяли тѣ-же темы Созерцаній, и т. д. И на мой взглядъ, въ этой безконечной вереницѣ жестокихъ повтореній, сила языка остается та-же, если еще не выростаетъ. Вступительное стихотвореніе къ Всей лирѣ, напоминающее двадцать таки хъ-же, пожалуй могущественнѣйшее и полнѣйшее изъ всѣхъ, написанныхъ Гюго на революцію. Нѣкоторые изъ пейзажей, появляющіеся далѣе, суть истинные шедевры. Есть то-же двѣ-три мысли о любви, равныя по красотѣ лучшимъ изъ Созерцаній. Я не въ силахъ отличить, чѣмъ Идиллія Флоріани и ниже любого изъ отдѣловъ Пѣсенъ улицы и лѣсовъ, ни чѣмъ послѣдняя часть желѣзнаго каната не отличается отъ Страшнаго года. Это-ли "щепки?" Мой пріятель дерзокъ. Поэтъ сказалъ-бы, что это развѣ щепки Геркулесовой дубины. Нѣтъ, нѣтъ, когда издатели объявляютъ намъ о Всей лирѣ, не читайте: Весь ящикъ! Мой другъ былъ правъ, говоря, что если я намѣренъ давать дурные отзывы о Гюго, то долженъ имѣть въ виду все его творчество. Но я это самое и сдѣлалъ подъ видомъ разбора только послѣдней части его; иначе, впрочемъ, я не могъ-бы поступить, даже если-бы и хотѣлъ того.
   -- Все-же, скажете вы,-- надо дѣлать выборъ къ и рои введеніяхъ Гюго. Вы не вездѣ-же ужъ такъ похожи на самихъ себя. Есть также добрые люди, которые восклицаютъ: "О, Моисей и а Нилѣ! О" Праздничная пѣснь Нерона!.." Но, милостивый государь, развѣ вамъ не кажется, что и въ Восточныхъ пѣсняхъ уже отсутствіе вкуса?" Другіе, наоборотъ: "Вѣрно, въ Гюго дѣйствительно слышались первоначально и Экушаръ-Лебренъ, и Мильвоа и Соме. Но симфонистъ Созерцаній! по эпическій поэта" Легендъ!" Надняхъ еще г. C'apcè писалъ въ своей бесѣдѣ изъ Parti National; "У Виктора Гюго нѣсколько разныхъ пріемовъ; онъ самъ себя раза четыре-пять возобновлялъ". Четыре-пять разъ! Мнѣ очень было-бы желательно, чтобы г. Capcé точнѣе указалъ на нихъ. Мнѣ сдается, что если вникнуть въ Гюго, то окажется, что у него была всего одна только манера. Доказательство -- Вся лира, состоящая изъ нощей, писанныхъ поэтомъ въ разныя эпохи его жизни, и между тѣмъ единство впечатлѣнія полное, доходящее чуть не до скуки. Конечно, можно различить Гюго до Созерцаній и Гюго послѣдующаго, но вотъ и все; если-же вамъ вздумается улавливать его послѣдовательныя "манеры", вы увидите, что онѣ тѣ самыя, какъ и отмѣченныя лексикономъ Булье въ комъ-то изъ поэтовъ: "Манера первая: онъ ищетъ себя; вторая манера: нашелъ себя; третья: превосходитъ себя". И такъ, поэзія Гюго обогащается все болѣе и болѣе обширнымъ словаремъ, обращается въ bestiarium словъ и образовъ, все болѣе кишащихъ, ревущихъ и дикихъ. Но сила его выраженія представляетъ во всѣхъ типахъ различіе только въ степени, но не въ свойствѣ.
   Эту мощь свою поэтъ, конечно, прикладывалъ въ теченіи своей жизни и къ различнымъ сюжетамъ и даже къ противоположнымъ идеямъ. Но и идеи, и сюжеты какъ будто приходили ему извнѣ. Во слѣдъ поэмамъ Виньи и даже Паденію Ангела создаетъ онъ Легенду вѣковъ. Во слѣдъ Готье и Вонвилю становится кстати и онъ нее-грекомъ. Во слѣдъ Мишле, Жоржъ-Зандъ и другихъ писавшихъ, получается и въ немъ такое состраданіе къ оскорбленнымъ и обиженнымъ, и культъ революціи и ненависть къ королямъ, и мистическая гуманитарность, и милосердіе съ раскрытыми объятіями и сжатыми кулаками... Было-бы самообманомъ пытаться создавать исторію идей Виктора Гюго, ибо онъ былъ не болѣе какъ эхо, и потому онѣ слѣдуютъ въ немъ однѣ за другими, но не создаются одна другой. Это звонкій колоколъ, въ который величайшія или, вѣрнѣй, крупнѣйшія идеи первой половины этого вѣка являлись поочередно трезвонить...
   Стало быть, если хочешь опредѣлять геній Виктора Гюго по тому, что дѣйствительно важно въ немъ, слѣдуетъ, думается мнѣ, оставить въ сторонѣ его идеи и философію. Ибо онѣ не принадлежатъ ему, или-же принадлежатъ только крайностью, несоразмѣрностью, страшной вздутостью, которыя вложены имъ въ ихъ передачу; да онъ и принималъ ихъ только потому, что онѣ подходили подъ эту чрезмѣрность и крайность выраженія. Онъ дѣлатель словъ, человѣкъ слога, господствовавшій въ немъ надъ человѣкомъ мысли и чувства. Анализировать и описать его поэтику и риторику, значитъ опредѣлить всего Гюго, или почти всего.
   Вотъ я и вернулся окольнымъ путемъ къ фразѣ, которой, къ сожалѣнію своему, не докончилъ: "Да, все сказанное мною, вѣрно, но... Но со всѣмъ тѣмъ Викторъ Гюго единственный, онъ -- богъ. Можно сказать, пожалуй, утвердительно, что онъ одинъ поэтъ, ни въ древности, ни изъ современныхъ не обладалъ въ такой степени, въ такомъ обиліи, силѣ, точности, блескѣ, величіи воображеніемъ формы. Качество его ума не ослѣпляетъ и не чаруетъ меня, увы! и пожалуй даже влечетъ меня спастись отъ нихъ въ тонкой мысли и въ нѣжномъ сердцѣ кого-либо изъ любимыхъ мной поэтовъ; по глаголъ его меня подавляетъ. "Душа пламенная и грубая", назвалъ его Луи Бельо, пожалуй, но божественныя уста... И здѣсь я счастливъ, что другіе, болѣе умѣлые чѣмъ я, г. Ренувье, г. Эрнестъ Дюпюи, особенно-же г. Эмиль Фазе, писали и восхваляли пріемы стиля и версификаціи Виктора Гюго; не будучи въ состояніи сравниться съ ними въ этомъ отношеніи, отсылаю васъ съ радостью къ ихъ этюдамъ {Etudes littéraires sur іе XIX siècle, par Emile Fuguet.-- Victor Hugo, 1 (homme et le pоete) par Ernest Dupuy.}. Удовольствуюсь выборкой изъ Всей лиры, ради вашего благороднѣйшаго удовлетворенія, нѣсколькихъ примѣровъ этого дара одуряющей и головокружительной напыщенности. Вы увидите изъ нихъ что нѣтъ человѣка, который умѣлъ бы развивать идею такимъ громаднымъ количествомъ сравненій, метафоръ, ни столь вѣрныхъ, ни столь блестящихъ и рѣдкихъ, ни вообще, столь ясныхъ, и не умѣлъ связывать этихъ образовъ въ періодахъ, въ которыхъ было-бы столько широкаго движенія, столько стремительности и напряженности -- ни наполняющихъ слуха болѣе ощутительными рифмами, столь рѣзкой и звонкой музыкой. Мнѣ очень хорошо извѣстно, что у бѣднаго Гюго нѣтъ ничего другого. Но этого "ничто", въ той мѣрѣ, въ какой я показалъ вамъ его, ни у кого не было. Не будемъ-же слишкомъ о немъ жалѣть.
   Займемся деталями. Дѣло происходитъ въ одномъ изъ мѣстъ поэмы, озаглавленной Эшафотомъ, о выраженіи идеи (ложной или нѣіъ, это здѣсь безразлично), что Маратъ былъ одновременно и добрымъ и злымъ, жестокимъ и благодѣтельнымъ. Вотъ начало:
   
   Вы слышите-ль Марата ревъ въ подвалѣ?
   Его укусъ тиранамъ -- поцѣлуй несетъ рабамъ,
   
   Викторъ Гюго выражаетъ эту идею въ куплетахъ изъ 41 стиха, тридцатью пятью различными образами, и всѣ они красивы, всѣ въ высшей степени выразительны. Беру ихъ нѣсколько безъ выбора:
   
                                 Онъ пишетъ:
   И бурный вихрь разноситъ сѣмя духа,
   Листъ, грязью и любовью весь залитый.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Доносы тамъ, свобода, радость и проклятье;
   Онъ ревностный злодѣй святой свободы.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Отверженникъ и вмѣстѣ страшный бичъ,
   Злодѣй онъ царственныя, онъ карликъ-пеликанъ,
   Онъ рѣжетъ; крошить, убиваетъ, созидая;
   Его волнуетъ горе бѣдняка и радуетъ король окровавленный
   И въ ярости его любовь, и ужасъ въ плачѣ.
   
   Вослѣдъ за всѣмъ этимъ, что въ сущности не болѣе какъ игра антитезъ, раздается стихъ уже совсѣмъ иной, не трескотня словъ, но стихъ прочувствованный и трагическій -- (точно поэтъ, ворочая словаремъ, истощая всѣ формы для передачи мысли, необходимо долженъ былъ въ извѣстную минуту найти сильнѣйшее и наиболѣе захватывающее выраженіе, и точно его неистощимое многорѣчіе должно было роковымъ образомъ наткнуться на глубину):
   
   Какъ гнѣвно плачетъ онъ страдальцамъ въ помощь!
   
   Прочтите эту страницу (помня, что имъ написаны тысячи подобныхъ) и вы, надѣюсь, придете къ одинаковому со мной состоянію отупѣнія. Ибо конечно, если бы мы пожелали повѣдать свѣту, что Маратъ былъ созданъ изъ жестокости и милосердія, мы могли бы, съ помощью времени, найти пять -- шесть образовъ для его выраженія; но онъ! Всѣ его тридцать пять образовъ встаютъ почти одновременно въ его мысли: они сами собой набрасываются на требующіяся для нихъ слова, на слова, для которыхъ мозгъ его представляетъ биткомъ набитый звѣринецъ, и отчаянно скачутъ на нихъ; и это -- быстрая волна, немолчная, потокъ, предъ которымъ все отступаетъ...
   
   Но ему мало тридцати пяти образовъ на Марата. Не успѣлъ унесться послѣдній, какъ мѣсто его заступаетъ цѣлая дюжина добрыхъ товарищей Марата; и онъ выпускаетъ ихъ, чтобы облегчить себя: Только (и это доля чудовищнаго дара, вложеннаго въ него несправедливой природой) въ концѣ концовъ онъ обзываетъ друзей своихъ монтаньяровъ:
   
   Сострадательные тигры! Опасные ягнята!
   
   И я радъ, что не отыскалъ остальныхъ образовъ, потому что не попалъ бы тогда конечно въ этотъ!..
   
   Не могу удержаться, чтобы не привести вамъ еще одного образца. Онъ изъ "Хора наборщиковъ" (Choeur des racoleurs), вербующихъ мошенниковъ вдоль улицъ ла-Ферайль:
   
   Красавицы героевъ любятъ...
   
   Вотъ тема. Не думаю, чтобы съ моей стороны было рискованно назвать это общимъ мѣстомъ. Но вотъ развитіе, оно прямо фантастическое:
   
             Красотки на героевъ падки; рожа
   Мерзавца здоровеннаго подъ бычьей шкурой
   Отверстіе косынокъ нѣгой освѣщаетъ;
   Когда несется вихрь усатыхъ негодяевъ,
   Ихъ ревъ и крики страшные, звучащіе оргіей
   Вздохъ вызываютъ сладкій въ грудяхъ элегичныхъ.
   Мужчины на подборъ! пандуръ или гусаръ, рубака
   Отчаянный, съ собой такой несущій ужасъ,
   Что отвернулась бы и мрачная Геката,
   Въ восторгъ приводитъ нѣжныхъ и несмѣлыхъ.
   И роза, что боится даже сквозь перчатку
   Взять руку честную, мерзавца когти
   Хватаетъ и цѣлуетъ. Женщина! съ усладою она
   Казармѣ душу отдаетъ свою въ награду.
   Для буржуа у ней лишь видъ ворчливый.
   Всегда не тронь-меня любила звѣри.
   Такъ бейте-жъ, барабаны! Нравятся устамъ
   Блондинка съ нѣжнымъ взоромъ звѣрскія объятья.
   И съ радостью даетъ она творить ребенка
   Побѣдоносному, зловредному убійцѣ.
   И съ сладострастіемъ голубки эти всѣ
   Альковы открываютъ тѣмъ, кто открывалъ могилы.
   
   Что за рифмы! Какой ритмъ! какая музыка! что за краски! Предъ этими бѣшеными кавалькадами словъ, все блѣднѣетъ, все умираетъ, самые искусные изъ выдѣлывателей слога, знаменитѣйшіе изъ всѣхъ, кого бы вы не назвали, исчезаютъ,-- и знаютъ это. Читать такіе стихи чистая радость. Такъ спокоенъ на счетъ содержанія! Суть -- какая нибудь ложная, неполная или отталкивающая идея, или же идея совсѣмъ простая, даже банальная, и поэтъ оставляетъ ее такой, какою Богъ ее создалъ. Въ обоихъ случаяхъ самое дѣло безразлично мнѣ. И вотъ, когда я могу вкусить всецѣло, безъ заботы или тревоги великолѣпное, торжественное и опредѣленное обиліе выраженія. На мой взглядъ нѣтъ ничего забавнѣй размышленій Виктора Гюго о смерти. Ибо для выраженія небытія (néant) и его печали, онъ пожинаетъ пучками фигуры и формы изъ жизни. Доставляютъ мнѣ также большое удовольствіе (не считайте меня поэтому безсердечнымъ) его перечисленія тирановъ (изъ нихъ создались бы томы), преступленій, убійствъ и жестокостей. Это такая молодцоватость слога, такая картинность, которые вызываютъ во мнѣ радостную дрожь. Выпуклость деталей, пластичность выраженія такова, что меня еле хватаетъ на восхищеніе этимъ непрерывнымъ чудомъ. Вотъ конецъ одного изъ его веселыхъ перечисленій:
   
   Зебъ насаждаетъ висѣлицъ лѣса въ Никеѣ,
   Христьернъ водою ледяной ежедневно обдаетъ
   Нагихъ, цѣпями въ подземельяхъ пригвожденныхъ заключенныхъ.
   Притянутый руками къ бедрамъ Галеасъ Висконти
   Храпитъ, задушенный шнуркомъ, продѣтымъ Сфорцой
   Въ петлицу каждую его горячечной рубахи.
   Козьма въ полудня часъ, что небо раскаляетъ,
   Козлу лизать даетъ отца роднаго тѣло, смазанное медомъ.
   Солиманомъ Таврида сожжена для развлеченья.
   Альфонзо, въ ярости за воскормленье брата
   Самъ откусилъ концы грудей Урраквы;
   Виндъ, видя умирающихъ племянниковъ своихъ
   Смѣется, что колья изъ рта у нихъ торчатъ.
   Борджіа причащается, свирѣпый каменщикъ Аббасъ,
   Смѣшавъ живыхъ людей съ кирпичными плитами,
   Возводитъ башни страшныя, что воютъ вмѣстѣ съ вѣтромъ.
   
   И т. д., ибо оно продолжается. Гюго -- чудовище письменнаго слова. Онъ резюмируетъ и превышаетъ всѣхъ великихъ риторовъ латинской культуры, отличавшихся ораторскимъ и картиннымъ "развитіемъ". Представьте себѣ какого ни на есть быка Фалариса, изъ котораго исходилъ бы усиленнымъ голосъ Лукіана. Ювенала, Клавдія, а также д'Обинье, Малерба, даже Корнеля, всѣхъ, однимъ словомъ, наиболѣе владѣвшихъ латинскимъ глаголомъ. За его риторикой нѣтъ ничего... Можно въ извѣстномъ смыслѣ сказать, что онъ завершаетъ циклъ. Онъ весьма великъ. Если онъ не великъ по мысли, то въ немъ все-таки болѣе содержанія, чѣмъ я намѣренно ему придалъ, но только, если можно такъ выразиться, воображеніе и риторика создали его мысль.
   Во первыхъ, и въ силу обстоятельствъ, ему пришлось столь-же часто, какъ и величайшимъ изъ классиковъ, выражать, по опредѣленію Низара, общія идеи въ формѣ совершенной и законченной (которая однако, будучи законченной, можетъ всегда быть возобновляема) Мнѣ, не требуется долго перелистывать Всей Лиры, чтобъ наткнуться на слѣдующіе "позолоченные стихи":
   
   Служи тому, тебѣ кто служитъ. Тебѣ онъ равенъ по достоинству пожалуй.
   И помни, что за нимъ его есть право тоже-жъ, какъ и на тобой твой долгъ.
   Щади и маленькихъ и слабыхъ, и владыкой будь такимъ же,
   Какимъ бы надъ собой желалъ имѣть владыку,
   И другіе, къ сыновьямъ отцовъ, стяжавшихъ славу;
   Честнѣй, благороднѣй будьте, доблестнѣй всѣхъ;
   Носители именъ вы столь великихъ, что они не ваши.
   И каждый встрѣчный васъ ни нихъ призвать къ отвѣту можетъ.
   Онѣ -- сокровище для насъ въ позорныя минуты,
   Въ минуты нашихъ униженій и паденій,
   Вы ихъ носители, но мы для нихъ охрана.
   
   Очевидно, лучшаго не можетъ быть въ Ювеналѣ, ни въ Сенекѣ, ни даже у Корнеля, Боссюета или Моньера; у Гюго оно постоянно.
   И вотъ еще что. Онъ былъ королемъ словъ. Но слова послѣ столькихъ вѣковъ литературы, всецѣло прониклись чувствомъ и мыслью: онѣ, стало быть, должны были, силой своихъ соединеній, заставить его мыслить и чувствовать. Вотъ почему у этого мечтателя, такого ничтожнаго философа, попадаются глубокіе стихи; и у этого поэта, въ которомъ несравненно больше воображенія, чѣмъ нѣжности, есть тонкіе и нѣжные стихи. (Есть они во Всей Лирѣ: прочтите "Что говоритъ та, которая молчала").
   Затѣмъ, такъ какъ ничтожнѣйшая изъ идей вызываетъ въ немъ образъ, и такъ какъ въ слѣдъ этому образу являются другіе, какъ бы призывая одинъ другого, и сплетаются Въ немъ съ неимовѣрной быстротой, то и сюжетъ, имъ обсуждаемый, какъ бы онъ ни былъ по существу своему мелокъ и кратокъ, форма, въ которую онъ облекаетъ его -- нескончаемое очарованье. Улавливаемыя имъ соотношенія вещей интересуютъ насъ сами по себѣ. Цѣлая фигура міра укладывается подъ конецъ въ развитіе ничтожнѣйшаго изъ общихъ мѣстъ. Эта поэзія, которую мысль и сердце мои находили иногда бѣдной, встаетъ въ концѣ концовъ предъ всякимъ, умѣющимъ читать, какъ богатѣйшаго изъ всего снившагося когда-либо воображенію.
   Мнѣ не хотѣлось-бы слишкомъ повторять извѣстное всѣмъ; не стану стало-быть напоминать, что Гюго былъ, пожалуй, однимъ изъ самыхъ мощныхъ и -- несомнѣнно -- самый неудержимый изъ поэтовъ описательныхъ. Онъ необыкновенно пристально всматривался въ конкретныя вещи, но всегда немножко, будто во снѣ, и до искаженія ихъ... Кромѣ того онъ имѣлъ, болѣе чѣмъ кто другой, даръ пластическаго выраженія. Но ничто не придаетъ большой выпуклости выраженію, какъ сравненія и сопоставленія. Онъ, стало-быть, злоупотреблялъ антитезой и кончилъ тѣмъ, что въ мірѣ нравственномъ и физическомъ не могъ имѣть иныхъ, кромѣ антитетическихъ представленій. Но дѣло въ томъ, что оригинальнѣйшія воззрѣнія на міръ обращаются въ антитезы, которыя и разрѣшаешь, какъ можешь. Доказательства -- системы Канта, Гегеля, даже Спинозы... Вселенная вся состоитъ изъ антиномій. И такимъ образомъ отъ недуга антитезы пришло Виктору Гюго то, что попадается философскаго въ творчествѣ его; и если онъ заслуживаетъ кое-гдѣ имени "мыслителя", которому простодушіе его придавало такъ много значенія, то только благодаря его маніи сопоставленія словъ между собой.
   Вѣрно все-таки то, что Викторъ Гюго не могъ быть несравненнымъ создателемъ слога, какимъ онъ былъ, не будучи въ то же время поэтомъ. И если имя его все еще предоставляется суетному спору людей, если не легко опредѣлить значеніе и границы его генія, такъ потому только, что случай его напоминаетъ отчасти такой же Рансара: ибо ему (не одному, по болѣе всѣхъ другихъ) выпала на долю слава освѣженія воображенія и обновленія языка, и стало-быть намъ даже не возможно узнать навѣрное, чѣмъ мы ему обязаны...
   

Почему онъ? 1)

1) Напоминаю читателямъ, что эта статья и послѣдующая, суть статья полемическія и главное передаютъ только впечатлѣнія дня.

   На-дняхъ французская комедія праздновала оффиціально -- хотя втихомолку: (пресса не была приглашена) -- годовщину дня рожденія Виктора Гюго безплатнымъ утромъ, на которомъ исполнялся Рюи Бласъ, эта шутовская исторія слуги -- любовника королевы и великаго государственнаго дѣятеля.
   (Говоря по совѣсти, на это празднество слѣдовало бы пригласить не рабочихъ и не мелкихъ буржуа, но домовыхъ людей Сенъ-Жерменскаго предмѣстья и парка Моксо. Но я намѣренъ говорить съ вами не о Рюи Бласъ).
   И такъ для Виктора Гюго сдѣлано то, что не дѣлается ни для Корнеля, ни для Мольера. Годовщину послѣднихъ пожалуй и празднуютъ какъ придется, но не доходятъ, ради нихъ, до безплатнаго представленія. Уже Викторъ Гюго былъ первымъ изъ нашихъ крупныхъ писателей, чей гробъ выставлялся подъ Тріумфальной Аркой, единственный, схороненный въ Пантеонѣ, единственный, чьи посмертныя произведенія были удостоены публичнаго прочтенія воФранцузской Комедіи.
   Все это означаетъ, что въ глазахъ нашихъ управителей Викторъ Гюго стоитъ особнякомъ въ нашей литературѣ, что онъ поэтъ національный, великій, единственный, наконецъ, "что только онъ и есть".
   Такъ нѣтъ же! не правда, не онъ одинъ! Это наконецъ ужъ слишкомъ большая несправедливость! Почему такое исключительное отношеніе? Почему такое выходящее изъ ряда безсмертіе? Кому эта необычайныя почести? Драматическому автору? Или народному писателю? Мыслителю? Человѣку?

* * *

   Не можетъ быть, чтобъ драматическому писателю. Съ этимъ согласятся чуть-ли не всѣ. Какъ бы прекрасно онъ ли былъ обработанъ стихами, и какое бы ни доставлялъ удовольствіе при чтеніи, все же не театръ Виктора Гюго можетъ оправдать эти необычайныя почести. Какъ только попробуютъ "реализировать" на сценѣ, придать тѣло этимъ холоднымъ и яркимъ химерамъ, драмы Виктора Гюго звучатъ такъ фальши но, что просто больно слушать ихъ. Вѣрнѣе, скажемъ прямо, онѣ надоѣдаютъ публикѣ, -- и толпѣ также какъ и образованнымъ. Мы это прекрасно видѣли при возобновленіи пьесъ: Король потѣшается и Маріонъ Делормъ. Немногаго не достаетъ этимъ прекраснымъ лирическимъ машинамъ: трепета жизни, который заставляетъ насъ думать, что предъ нами существа изъ плоти и крови.
   Въ качествѣ драматическаго автора, скорѣй Мюссе имѣлъ бы право на празднованіе годовщины. Не надо клясться ни въ чемъ. Не шутите любовью, почти весь театръ Мюссе интересуетъ и трогаетъ насъ иначе, чѣмъ Мари Тюдоръ и даже Эрнани. Легко предвидѣть, что до окончанія столѣтія драмы Виктора Гюго въ исторіи театра будутъ имѣть значеніе только документовъ.

* * *

   Такъ, стало быть, народнаго писателя чествуютъ такими исключительными обрядами, исключительно торжественными?
   Да, народъ читывалъ, быть можетъ, Парижскую Богоматери и Обездоленныхъ, не смотря на длинноты и болтовню. Но Смѣющагося человѣка и 93-й годъ, думаете ли вы, чтобы онъ читалъ ихъ? Со времени разлада, свершившагося въ шестнадцатомъ столѣтіи между толпой и писателями, великіе писатели бывали у васъ народными и рѣдко и случайно. Популярны, т. е. дѣйствительно извѣстны и любимы народомъ, Дюма-отецъ и Г. Эннери,-- или Г. Ришбуръ -- любимы несравненно больше Виктора Гюго. Ибо, то что есть выдающагося въ авторѣ Созерцаній, это артистическія качества, которыхъ толпа не можетъ-быть судьей и которыя отъ нея ускользаютъ,

* * *

   Ну. стало быть къ поэту -- чтожъ что народъ не можетъ вполнѣ понять его -- обращены эти почести, которыми не удостаивали ни одного изъ писателей. И конечно не имѣется поэта большаго сравнительно съ Викторомъ Гюго. Но можно все-таки думать, что есть ему равные; и его преимущество не сообщается всѣмъ умамъ съ неотразимой силой очевидности. Это дѣло чувства и мнѣнія, матеріалъ для неопредѣленныхъ споровъ и сужденій людскихъ.
   Его личное свойство -- представленіе матеріальныхъ вещей съ напряженіемъ, доходящимъ до галлюцинаціи; поразительный даръ передачи, измышленія образовъ и символовъ; наконецъ искусство собирать звуки, вести ритмы, развивать и раздувать поэтическій періодъ до возбужденія представленій о гармоническихъ развитіяхъ и чуть ни объ оркестровкѣ симфоній и сонатъ.
   Но у Мюссе имѣются взрывы страсти, равные всему -- и нѣжность, и, грація, и умъ, въ которыхъ безсмѣнное очарованіе. Что же касается Ламартина, то. ничто несравнимо съ красотой его стиховъ по ихъ прозрачности и вмѣстѣ полнотѣ, по чему-то непосредственному и вдохновенному, по ширинѣ и свободѣ полета, по совершенной и прямо божественной непринужденности. У этого поэта, просто, не изысканно риѳмующаго, имѣются строфы, предъ которыми все блѣднѣетъ, ибо онѣ -- сама поэзія.
   Правда, что мы всѣ равно восхищались однимъ за другимъ всѣми тремя превосходными поэтами, согласно съ возрастомъ нашимъ и днями. Для меня каждый изъ нихъ, пока я читаю, кажется величайшимъ изъ трехъ.
   И еслибъ мнѣ пришлось во что бы то ли стало признаться, что Мюссе, пожалуй, не обладаетъ мощью двухъ другихъ, я бы, по крайней мѣрѣ, не могъ выбрать одного между этими двумя и повторилъ бы себѣ стихи поэта Шарля де Помайроль, говорившаго о Ламартинѣ:
   
   ...Его свободный геній, граціи сопутникъ,
   Чуждъ тяжкаго подъема той горы высокой,
   Что громоздится на подмостахъ твердыхъ,
   Чудовища -- матерія, надменной великанши,
   Подъемлющей бока своей стѣны разверстой
   И къ небу тянущій съ трудомъ свою всю массу.

-----

   Его-жъ созданья нѣжныя, съ обиліемъ ихъ слезъ
   Напоминаютъ моря скорбнаго скорѣе чары,
   Чей Духъ прозрачный, трепетный и полный нѣги
   Лѣниво стелется на ложѣ изъ лазури,
   Со всѣхъ сторонъ сливаясь съ сводомъ изъ эфира,
   И съ пѣснью на волнахъ укачивая небо,

* * *

   Но быть можетъ Гюго -- мыслитель и создатель идей заслуживаетъ оффиціальнаго культа "латрій?" Даже и преданнѣйшіе изъ его почитателей не рѣшились бы этого отстаивать. Онъ не больше философъ, чѣмъ Мюссе, и меньше, чѣмъ Ламартинъ.
   Метафизика его поверхностная. Она нѣчто въ родѣ пантеистическаго манихеизма, въ соединеніи съ вѣрой въ конечную побѣду Добра. Выслушайте Что говорятъ уста Тьмы. "Первоначальный грѣхъ создалъ первую тяжесть и создалъ матерію. Матерія есть наказаніе и средство къ искупленію. Зримый міръ не болѣе какъ чистилище съ безконечными ступенями, начиная съ камешка до человѣка и выше. Злой, послѣ смерти, спускается и становится животнымъ, растеніемъ или минераломъ, смотря по проступку. Праведникъ возвышается и идетъ неизвѣстно куда, на какую-нибудь изъ планетъ. Но на этой лѣстницѣ существъ единственно только человѣкъ не помнитъ прошлаго (почему?). Отсюда его невѣжество. Напротивъ, животныя, растенія и скалы помнятъ, чѣмъ были, и знаютъ, чего человѣкъ не знаетъ: отсюда ихъ загадочный видъ. Но искупленія не вѣчны. Грѣшные мало-по-малу возвышаются. Подъ конецъ всѣ опять соединяются, избавленные отъ тяжести, въ свѣтѣ, въ Богѣ.
   Его видѣніе исторіи въ томъ-же родѣ, суммарное, антикритическое, ребяческое и величавое. Исторія есть борьба великихъ нищихъ и декоративныхъ стариковъ, длиноволосыхъ, противъ ужасныхъ королей и отвратительнаго духовенства. "Легенда вѣковъ", такимъ образомъ упрощенная, становится, стало быть, чѣмъ-то въ родѣ эпическаго Гиньоля.
   Такого рода воззрѣнія могутъ конечно быть у великаго поэта: они не суть принадлежность человѣка мощнаго и оригинальнаго по мысли. Всѣ успѣхи человѣческаго развитія въ этомъ вѣкѣ свершились другими, не имъ. Не велико число тѣхъ, для кого Викторъ Гюго былъ воспитателемъ, направителемъ духовной и умственной жизни. Духъ нашего времени зиждется въ Стендалѣ, Сентъ-Бевѣ, Мишле, Тэнѣ и Ренанѣ. Мы не обязаны Виктору Гюго ни однимъ новымъ способомъ мыслить или чувствовать. Онъ подарилъ наше воображеніе несравненными праздниками; но для кого онъ другъ, утѣшитель, повѣренный тайнъ, тотъ, котораго любятъ самой сокровенной частью себя, тотъ, къ которому обращаются за словомъ свѣта и проникновенія? Для кого книги его дѣйствительно настольныя книги -- развѣ только для нѣкоторыхъ изъ воспитанниковъ предшествовавшаго намъ поколѣнія?
   Странное дѣло, юные поэты отворачиваются отъ этого громогласнаго Испанца, отъ этого громаднаго подобія Лукана, и глубоко уважаемаго, но не любятъ. Спросите ихъ: вы увидите, что ихъ любимцы Бодлэръ и Леконтъ де Лилль, и что настоящій ихъ прадѣдъ не Викторъ Гюго, но Альфредъ де Виньи.

* * *

   Э! скажете вы, какое дѣло публикѣ до всѣхъ этихъ предвзятыхъ кружковъ и капеллъ? У Гюго нельзя отнять того, что въ нашъ демократическій вѣкъ онъ былъ пророкомъ демократіи, адвокатомъ уничиженныхъ и страждущихъ, апостоломъ братства.-- Но и здѣсь очевидно, что онъ не одинъ и сомнительно, чтобы онъ былъ величайшимъ. Признаться-ли? Я встрѣчаюсь съ чувствомъ состраданія и любви несравненно болѣе искренними въ Мишле, и съ добротой несравненно болѣе широкой и свѣтлой, въ дѣтски чистыхъ соціалистскихъ романахъ Жоржъ Зандъ. Но оставаясь только при поэтахъ, можетъ-ли быть болѣе великое сердце, чѣмъ у Ламартина? И кто болѣе автора Жослена и Марсельезы мира испытывалъ всѣ прекрасныя иллюзіи демократическаго вѣрованія и евангельское опьяненіе любовью къ людямъ?

* * *

   Наконецъ, самая личность Виктора Гюго имѣла-ли притягательную силу, а жизнь его -- то благородство и величіе, предъ которыми ничто не въ силахъ устоять, и которые, въ соединеніи съ его геніемъ, закрѣплялъ бы за нимъ неотъемлемо высшее право на уваженіе къ нему современниковъ?
   Онъ былъ замѣчательно трудолюбивъ; обладалъ добродѣтелями гражданина и качествами буржуа. Онъ пострадалъ за право; а если ссылка за это щедро вознаградила его, чего она не дала великому множеству несчастливцевъ, все-таки было бы несправедливо не признать за нимъ заслуги и красоты его жертвы.
   Но съ тѣмъ вмѣстѣ все, что извѣстно мнѣ о его личности, мало привлекаетъ меня. Мнѣ кажется, что онъ не былъ великимъ характеромъ. Въ немъ есть осторожности и уловки, которыя могутъ быть законными, но не вызываютъ удивленія. Наконецъ въ послѣдніе годы онъ доводилъ безсознательность смѣшнаго до крайности, огорчавшей тонкія души.
   О, насколько по-моему лучше Ламартинъ, честный, гордый, такъ естественно героическій, такой безкорыстный, великодушный, такой роскошный, неосторожный! И какъ страдальческая старость бѣднаго великаго человѣка становится дорога мнѣ, когда я вспоминаю старость набальзимированнаго идола, его счастливаго соперника!-- Что же касается Мюссе, мнѣ извѣстно все, что можетъ быть выставлено противъ него; но онъ такъ страдалъ! Страданіе его очевидно и такъ правдиво! Разсматривая въ нихъ только людей, одинъ -- кажется мнѣ благороднѣй Гюго, другой -- несчастнѣй, и оба -- пріятнѣй.

* * *

   И такъ -- не говоря о томъ, что не было поэта выше по воображенію и передачѣ -- съ какой бы стороны мы не разсматривали Виктора Гюго, мы находимъ ему равныхъ и даже высшихъ его. Какъ же объяснить небывалыя выраженія ему оффаціальнаго почтенія, котораго онъ былъ предметомъ?
   Это возможно только помощью иныхъ причинъ, чуждыхъ литературѣ.
   Онъ имѣлъ счастье быть ссыльнымъ и съумѣлъ употребить свою ссылку въ пользу своей славы. Ему посчастливилось пережить императора, вернуться изъ ссылки и съ той-же минуты стать истолкователемъ чувства и страстей революціоннаго Парижа. Ему выпало также на долю счастье долгой жизни. Короче, онъ съумѣлъ увеличить свою славу поэта спеціальной славой какъ бы Раепайля или Шеврнія.
   Но безнравственно чествовать людей потому только, что они удачники и всѣхъ погребаютъ. Пора признать за Викторомъ Гюго только его творческія заслуги и отвести ему за нихъ его мѣсто -- т. е. первое мѣсто.
   Не меньше, но и не больше.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru