Леметр Жюль
Поль Бурже

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод Э. К. Ватсона.
    Издание журнала "Пантеон литературы", 1888.

   

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

(Жюля Лемэтра).

   1) "La vie inquiète"; "Edel"; "Les aveux"; "Essaie de psychologie contemporaine"; "Nouveauxessais"; "L'irreparable"; "Cruelle énigme"; Crimed'Amour" "André Cornélis"; "Les Mensonges".

I

   Не помню, чтобы мнѣ когда-либо приходилось испытывать затрудненія, которыя можно было-бы сравнить съ тѣми, какія я испытываю, принимаясь говорить о произведеніяхъ и о литературной личности Поля Бурже. Меня смущаютъ богатство и сложность его дарованія. То онъ представляется мнѣ въ такомъ, то, минуту спустя, въ совершенно другомъ свѣтѣ. Чаще всего его представляютъ себѣ человѣкомъ съ умомъ проницательнымъ, но капризнымъ и нѣсколько женскимъ, чѣмъ-то въ родѣ литературнаго дэнди, очень изящнаго, тонкаго, ласкающаго. Но все это далеко не вѣрно; напротивъ, многія, и даже очень многія изъ его страницъ, отличаются именно мужской силою и ясностью ума, философскаго по преимуществу. Равнымъ образомъ, мѣстами онъ можетъ показаться чистымъ диллетантомъ, диллетантомъ эпохи упадка литературныхъ вкусовъ, не чуждымъ аффектаціи и искусственности, болѣзненной чувственности и сомнительнаго мистицизма; но вдругъ вы открываете у него умъ очень серьезный, обращенный преимущественно на нравственную сторону жизни, готовый даже видѣть во всемъ трагическую сторону.
   Слогъ его представляетъ вамъ тѣ-же противоположности: то онъ шаловливъ, то онъ силенъ, то онъ педантиченъ, то онъ простъ, то онъ холоденъ, натянутъ, напыщенъ, абстрактенъ, то опять изященъ и томенъ, то цвѣтистъ, могучъ и соченъ. Мѣстами онъ прекрасенъ, мѣстами, можно сказать, почти несносенъ; и невольно изумляешься тому, что и сильное вступленіе къ "жестокой загадкѣ", и очаровательный разсказъ о встрѣчѣ двухъ влюбленныхъ въ Фолькстонѣ, и яркая картина единоборства обоихъ половъ въ дѣлѣ любви, во вкусѣ Дюма-сына,-- написаны одной и той-же рукой. Читаю я, напримѣръ, послѣднія страницы и невольно останавливаюсь на такихъ прекрасныхъ мѣстахъ, въ которыхъ опредѣляется роль чувства любви въ развитіи нашего моральнаго существа: "...Итакъ, съ теченіемъ времени, сокровище нравственныхъ началъ, котораго мы сдѣлались хранителями, или пріумножилось, или уменьшилось, смотря по случайному вліянію этой страсти, которая можетъ имѣть на насъ или благотворное, или вредное вліяніе; часто мы являемся хранителями очень невѣрными, подготовляющими банкротство для нашихъ наслѣдниковъ, не переставая, однако, въ то-же время улыбаться"... Или, напримѣръ, эта тирада, ослѣпляющая, какъ яркая молнія: "...Кромѣ смерти, одна только любовь не можетъ быть подчинена условностямъ человѣческой жизни; она остается свободной и необузданной, вопреки всякимъ кодексамъ и модамъ. Женщина, снимающая съ себя одежду, для того, чтобы отдаться мужчинѣ, снимаетъ съ себя вмѣстѣ съ одеждой и всю свою соціальную личность; она снова становится для того, кого любитъ, тѣмъ-же, чѣмъ и онъ снова становится для нея: существомъ непосредственнымъ и одинокимъ, счастіе котораго не обезпечивается ничьимъ покровительствомъ, несчастіе котораго не могло-бы быть предотвращено никакими законами".-- Эта глубина мыслей, вылившаяся въ такую красивую форму, восхищаетъ меня. Но вотъ я перевертываю страницу и наталкиваюсь тамъ на "выкидышъ, происходящій отъ извѣстнаго количества любви"; наталкиваюсь на "женщину, существо высшее и очаровательное, создай мое изъ непоколебимой безопасности" (?), какъ будто "безопасность" кроется въ женщинѣ, а не въ обожателѣ ея. Или напримѣръ, слѣдующая аффектированная вычурность языка:-- "что тутъ было дѣлать? Преклонить колѣна передъ опечаленной сестрой и обожать ее за то, что она опечалена".
   Подобныя мѣста приводятъ меня въ отчаяніе и усиливаютъ затруднительность моего положенія. Глубокій и сильный умъ, и рядомъ съ этимъ болѣзненная вялость, педантизмъ, и кое-какія пристрастія, сильно смахивающія на предразсудки, и какая-то погоня за внѣшнимъ изяществомъ, несомнѣнно отдающая фатовствомъ. Какъ тутъ во всемъ этомъ разобраться?
   

II.

   Прибавьте къ этому еще то. что Поль Бурже, конечно, поэтъ и романистъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ -- и, быть можетъ, прежде всего -- критикъ, и не такой критикъ, который только передаетъ содержаніе и оцѣниваетъ, но такой, который понимаетъ и чувствуетъ, который старается прежде всего о томъ, чтобы представить себѣ извѣстное настроеніе души, усвоить себѣ его. Но какова-же его собственная душа среди такого громаднаго количества душъ, въ которыя онъ вникаетъ и съ которыми онъ ассимилируется?
   Съ перваго взгляда казалось-бы, будто чѣмъ обширнѣе умъ критика, чѣмъ сильнѣе его симпатіи, тѣмъ менѣе онъ долженъ представлять для того, кто пожелалъ бы опредѣлить его характеръ, индивидуальныхъ особенностей. Наиболѣе выдающимися, наиболѣе оригинальными, не только среди людей, но и среди писателей, являются тѣ, которые не все понимаютъ, не все ощущаютъ, не все любятъ, знанія, пониманія и вкусы которыхъ точно разграничены. Идеальный человѣкъ, который, быть можетъ, когда-нибудь народится, которому будутъ знакомы и одинаково понятны всѣ вещи, безъ сомнѣнія, будетъ почти лишенъ всякой личной индивидуальности, а страсти, пороки и слабости его будутъ сильно смягчены. Члены маленькой философской олигархіи, которая, по мнѣнію Ренана, быть можетъ, когда-нибудь будетъ управлять міромъ, освободившись путемъ всезнанія, отъ низменныхъ страстей, должны будутъ до такой степени походить одинъ на другого, что между ними не будетъ существовать почти никакого различія; они приблизятся къ высшему совершенству, а оно не имѣетъ индивидуальности. И уже теперь тотъ писатель, который постигъ-бы вполнѣ и глубоко всѣ способы, которыми міръ отразился въ умахъ, не могъ-бы быть опредѣленъ иначе, какъ этой способно тью во все проникнуть и все охватить.
   Но мы до этого еще не дошли. Въ дѣйствительности существуетъ столько-же способовъ понимать критику, сколько и понимать романъ,.драму или поэзію. Поэтому личность писателя можетъ также сильно отразиться въ ней; и лишь въ рѣдкихъ случаяхъ приходится употреблять большія усилія, чтобы распознать въ ней писателя. Совершенно очевидно (но все-же я считаю нужнымъ остановиться на этихъ трюизмахъ), что, какъ и всякій иной писатель, критикъ неизбѣжно влагаетъ въ свои произведенія свой темпераментъ и свои воззрѣнія на жизнь, ибо онъ своимъ умомъ описываетъ умъ другихъ; очевидно, что между Тэномъ, Низаромъ, Сентъ-Бэвомъ существуетъ такое-же глубокое различіе, какъ... ну хотя-бы какъ между Корнелемъ. Расиномъ и Мольеромъ, и что наконецъ, критика является столь-же личной, столь-же относительной, и поэтому столь-же интересной, какъ и всѣ другіе роды литературы.
   Критика разнообразна до безконечности, смотря по изучаемому предмету, смотря по складу ума изучающаго и судя по точкѣ зрѣнія, избранной себѣ послѣднимъ. Она можетъ имѣть объектомъ своимъ сочиненія, людей и идеи; она можетъ судить, или-же только опредѣлять. Будучи въ началѣ догматической, она сдѣлалась впослѣдствіи исторической и научной; но, повидимому, на этомъ еще не остановился процессъ ея развитія. Будучи несостоятельна, какъ доктрина, въ значительной мѣрѣ несовершенна, какъ наука, она, быть можетъ, стремится просто къ тому, чтобы сдѣлаться искусствомъ въ пользованіи книгами и въ обогащеніи и облагороженіи ими своихъ впечатлѣній.
   Низаръ начинаетъ съ того, что составляетъ себѣ общее и какъ бы очищенное представленіе о французскомъ складѣ ума. Эту идею онъ почерпнулъ изъ общаго обозрѣнія нашей литературы; затѣмъ, онъ вводитъ въ нее, какъ составную часть, вѣрованія спиритуалистической философіи. Съ понятымъ такимъ образомъ идеаломъ онъ сравниваетъ сочиненія писателей и превозноситъ или же порицаетъ ихъ, смотря по тому, приближаются-ли они къ этому идеалу или отдаляются отъ него. Впрочемъ, онъ какъ-бы изолируетъ сочиненія и въ большей части случаевъ оставляетъ въ сторонѣ самую личность писателей; или-же, если онъ и говоритъ о нихъ, то это дѣлается лишь для того, чтобы болѣе или менѣе произвольно поставить имъ въ заслугу или въ упрекъ то, что они оставались вѣрными или измѣнили литературному идеалу, опредѣленіе котораго онъ сдѣлалъ въ началѣ. Онъ какъ бы нарочно игнорируетъ всякую связь между произведеніями и ихъ авторами, между послѣдними и окружающею ихъ соціальной средой, между послѣдовательными эпохами И тѣмъ не менѣе его "Исторія" развивается по точно опредѣленному плану, и французскій умъ является у него похожимъ на извѣстную нравственную личность, которая сперва развивалась-бы, а затѣмъ склонялась-бы къ упадку, сообразно возрасту. Вслѣдствіе того, въ его "Исторіи" замѣчается строгое единство: она очень систематична, но вмѣстѣ съ тѣмъ, очень пристрастна и одностороння. Все это не мѣшаетъ твореніямъ Низара быть въ высшей мѣрѣ интересными, а слогу его -- остроумнымъ, изящнымъ и презрительнымъ.
   Тэнъ, въ своей "Исторіи англійской литературы", поступаетъ какъ разъ наоборотъ, и въ то-же время дѣлаетъ то-же самое. Между тѣмъ какъ Низаръ обращалъ вниманіе только на произведенія. Тэнъ останавливается преимущественно на причинахъ, близкихъ и отдаленныхъ, изъ которыхъ эти произведенія вытекаютъ; и между тѣмъ какъ Низаръ отдѣляетъ произведенія отъ ихъ корней. Тэнъ, напротивъ, тщательно изучаетъ эти корни до ихъ мельчайшихъ развѣтвленій, и даже ту почву, въ которую они пускаютъ ростки. Но это объясненіе книгъ людьми, а людей, въ свою очередь, племеннымъ происхожденіемъ и средой, часто является одной только приманкой; ибо критикъ, самъ того не объясняя, составилъ себѣ, на основаніи перваго знакомства съ англійской литературой, извѣстное понятіе о характерѣ англійскаго ума (подобно тому, какъ Низаръ о характерѣ ума французскаго), и отсюда-то онъ я выводитъ условія и среду, при которыхъ произведенія англійской литературы могли создаться; а затѣмъ, онъ оставляетъ въ сторонѣ всѣ тѣ произведенія, которыя не могутъ быть объяснены этой средой. Такимъ образомъ, онъ, хотя и инымъ путемъ, приходитъ къ такой же исключительности, какъ и Низаръ: и спиритуализмъ того, и позитивизмъ другаго приводятъ къ тожественному результату. Мы можемъ повторить и здѣсь то, что сказали выше,-- что "Исторія" Тэна въ высшей степени систематична, пристрастна и неполна; но умъ Тэна въ высшей мѣрѣ интересенъ. у него замѣчательная сила обобщенія, и въ то-же время какое богатство красокъ замѣчается въ сочиненіяхъ этого логика поэта!
   Такимъ образомъ, литературная критика, все равно догматическая-ли она. или научная, въ концѣ концовъ, все-же представляется лишь личнымъ и несовершеннымъ трудомъ несовершеннаго человѣка. Сентъ-Бэвъ съ большимъ умѣніемъ соединяетъ оба эти метода, иногда оцѣниваетъ, но большею частью описываетъ; кромѣ того, онъ судитъ о произведеніяхъ согласно традиціямъ классическаго вкуса, расширяя однако эти традиціи; онъ любитъ, прохаживаясь по всей области литературы, рисовать портреты и составлять моральныя біографіи, и такимъ образомъ, онъ сдѣлалъ множество вкладовъ, разрозненныхъ, но красивыхъ, въ то. что онъ такъ мѣтко назвалъ "естественною исторіей умовъ".
   Я не буду останавливаться на различныхъ научныхъ, историческихъ и психологическихъ комбинаціяхъ гг. Шерера, Монтэгю и Брюнетьера. Но, или я сильно ошибаюсь, или-же Поль Бурже создалъ почти новый способъ критики: критика превращается у него въ исторію своего собственнаго, умственнаго и нравственнаго развитія; это, можно сказать, критика своего "я". Такъ какъ его умъ является преимущественно и почти исключительно продуктомъ конца нашего столѣтія (вліянія греко-латинской традиціи на немъ почти незамѣтно), то онъ останавливается лишь на писателяхъ послѣднихъ тридцати лѣтъ, выбирая изъ ихъ среды тѣхъ, которые ближе всего подходятъ къ складу его ума и сердца. Онъ не рисуетъ намъ портретовъ ихъ, не занимается ихъ біографіей; онъ не разбираетъ ихъ книгъ и не изучаетъ ихъ художественныхъ пріемовъ; онъ не объясняетъ намъ, какое впечатлѣніе произвели на него ихъ сочиненія, какъ художественныя произведенія. Онъ заботится лишь о томъ, чтобы хорошенько описать и объяснить тѣ нравственныя начала и тѣ идеи ихъ, которыя онъ наиболѣе усвоилъ себѣ по симпатіи и изъ подражательности. И такимъ образомъ, въ сущности, представляя вамъ ничто иное, какъ исторію своей собственной души, онъ, въ то же время, изображаетъ намъ исторію самыхъ оригинальныхъ ощущеній и взглядовъ своего поколѣнія, и тѣмъ самымъ дѣлаетъ значительный, цѣнный вкладъ въ исторію нравственности нашего вѣка.
   

III.

   Однимъ изъ лучшихъ средствъ познакомиться съ Полемъ Бурже было-бы примѣненіе къ нему того-же пріема, который онъ примѣнилъ по отношенію къ десяти авторамъ, о которыхъ идетъ рѣчь въ его "Очеркахъ современной психологіи". Слѣдовало-бы, употребляя его собственное выраженіе, "взглянуть, какой способъ мыслить, чувствовать и относиться къ жизни онъ предлагаетъ болѣе молодому поколѣнію", или-же своему поколѣнію. Ибо, повидимому, Поль Бурже оказываетъ немалое вліяніе на современную молодежь, быть можетъ, не на ту часть ея, которая получила солидное классическое образованіе и которая находитъ себѣ достаточную опору и защиту въ латинскихъ и гальскихъ традиціяхъ. но на болѣе безпокойную, нервную и наивную часть современной пишущей молодежи. Пускай академія воздаетъ ему публичныя почести: это не мѣшаетъ самымъ увлекающимся изъ молодыхъ писателей, съ наиболѣе смутными эстетическими взглядами, относиться къ нему съ величайшимъ почтеніемъ, видѣть въ немъ учителя своего; и кромѣ того, за него стоятъ всѣ молодыя женщины. Быть можетъ, въ настоящее время, никто не внушаетъ нѣжнымъ душамъ болѣе пламеннаго поклоненія себѣ. Онъ является для многихъ поэтомъ по преимуществу, другомъ, утѣшителемъ, почти что руководителемъ совѣсти. Съ другой стороны, многіе изъ зрѣлыхъ людей, въ особенности изъ тѣхъ, которые, отличаясь истинно-гальскимъ характеромъ, сильно пропитаны классическими идеями, не могутъ его терпѣть. Но все равно, любишь-ли его, или нѣтъ, нужно сознаться, что умъ его является одною изъ самыхъ богатыхъ и самыхъ выдающихся составныхъ силъ литературнаго и нравственнаго развитія второй половины нашего вѣка.
   Что въ немъ особенно выдающагося, такъ это именно та умственная и нравственная любознательность, та жажда и, въ тоже время, то умѣніе узнавать, испытывать и понимать тѣ современныя душевныя состоянія, которыя проявляются въ сочиненіяхъ самыхъ оригинальныхъ нашихъ писателей. Онъ самъ слѣдующимъ образомъ резюмируетъ драгоцѣнное содержаніе своихъ "Опытовъ":
   "Въ статьяхъ моихъ о Ренанѣ и о братьяхъ Гонкурахъ я указалъ на зародыши меланхоліи, кроющіеся въ диллетантизмѣ. Я пытался указать въ статьяхъ о Стендалѣ, о Тургеневѣ и объ Аміелѣ на нѣкоторыя изъ печальныхъ послѣдствій космополитическаго образа жизни. Поэмы Боделэра и комедіи Дюма послужили для меня предлогомъ къ тому, чтобы подвергнуть анализу нѣкоторые оттѣнки современной любви и чтобъ указать на извращенность и безсиліе этой любви, разъѣдаемой духомъ анализа. Густавъ Флоберъ, Леконтъ-де-Лиль и Тэнъ дали мнѣ случай указать на нѣсколько примѣровъ вліянія, оказаннаго наукой на воображеніе и на чувства различныхъ людей. Наконецъ, по поводу тѣхъ-же Ренана, Гонкуровъ, Тэна и Флобера, я имѣлъ возможность изучить различные случаи столкновенія между демократіей и высшей культурой".
   И таковъ, дѣйствительно, полный балансъ чувствъ, тревогъ и воображаемыхъ мученій, испытываемыхъ душой современнаго человѣка. Г. Бурже претендуетъ на то, что охватываетъ, любитъ всю эту душу, вплоть до самыхъ болѣзненныхъ и самыхъ мимолетныхъ ощущеній ея. Онъ питаетъ какую-то слабость къ туманной и мистической поэзіи новѣйшихъ маленькихъ кружковъ (что и вызвало въ нихъ благоговѣніе къ нему). Онъ желаетъ, чтобы никто не имѣлъ права сказать, что какое-либо изъ современныхъ ему теченій мысли осталось чуждо ему или не было имъ понято. Это очень почтенная черта со стороны критика. Въ то-же время, считая космополитизмъ однимъ изъ признаковъ времени, онъ старался быть космополитомъ. Онъ проживалъ въ Лондонѣ и во Флоренціи столько-же, сколько въ Парижѣ. Онъ живалъ даже въ Испаніи и въ Марокко. Интересно было-бы знать, что могъ вынести изъ МарокА) этотъ вдумчивый, мечтательный человѣкъ! Кромѣ того, онъ выдаетъ себя знатокомъ и любителемъ всей утонченности современной роскоши; онъ не желаетъ пропустить ни малѣйшей подробности самой изящной житейской обстановки, послѣдняго слова современной цивилизаціи. Это такая-же его особенность" какъ и диллетантизмъ или космополитизмъ его; и поэтому-то этотъ психологъ, лишь крайне рѣдко и въ очень слабой степени дѣлающійся пейзажистомъ, довольно часто является передъ нами обойщикомъ.
   Однако, среди тѣхъ ощущеній, которыя Поль Бурже опредѣляетъ и объясняетъ съ одинаковой точностью, можно отличить тѣ. которыя онъ испытываетъ совершенно естественно и которыя онъ предпочитаетъ, и тѣ, усвоеніе которыхъ стоило ему нѣкоторыхъ усилій, и на основаніи этого узнать, какимъ изъ писателей, которыми онъ занимается, придаетъ онъ наибольшую цѣну.
   Отъ Боделэра, къ которому у него замѣтна особая слабость, онъ заимствовалъ какую-то странную смѣсь чувственности и мистицизма, нѣчто въ родѣ нѣсколько развращеннаго католицизма. Эта особенность, впрочемъ, вообще свойственна нашему времени. Она отнюдь не похожа на классическій эротизмъ. Она предполагаетъ нѣсколько разслабленное поколѣніе, ослабленіе мускульной силы, чрезмѣрное развитіе нервной системы, преобладаніе духа анализа даже подъ вліяніемъ такихъ ощущеній, которыя скорѣе всего могутъ отуманить вамъ голову, вслѣдствіе извѣстной не способности пользоваться своимъ тѣломъ вполнѣ и совершенно спокойно, сознаніе этой неспособности и, вслѣдствіе парадоксальнаго духа противорѣчія, возвращеніе къ разврату, презрѣніе къ плоти и, среди этой грязи, стремленіе къ чистотѣ, на-половину притворное, на-половину искреннее, которая оживляетъ прелесть грѣховности и превращаетъ ее въ грѣховность завѣдомую, преднамѣренную.
   Отъ Ренана онъ заимствовалъ аристократическое презрѣніе и въ особенности диллетантизмъ, "это очень разумное и, въ то-же время, очень сибаритское настроеніе, которое побуждаетъ насъ склоняться поперемѣнно то къ той, то къ другой формѣ жизни и заставляетъ насъ испытывать ихъ всѣ, не останавливаясь ни на одной". Отъ Тэна онъ заимствовалъ научные пріемы, нѣкоторыя, особенности изложенія и слога и стремленіе къ обширнымъ обобщеніямъ. Отъ Дюма-сына (что нѣсколько неожиданно) -- интересъ къ вопросамъ нравственнымъ въ любовныхъ драмахъ. Отъ Флобера, Гонкуровъ, Леконтъ-де-Лилля и вообще отъ всѣхъ писателей "художниковъ по преимуществу" (хотя и они не чужды новѣйшей философской подкладки), Поль Бурже, повидимому, заимствовалъ немного хотя онъ и ихъ прекрасно понимаетъ.
   Но зато Стендаль пользуется величайшимъ его расположеніемъ; Стендаль -- это его страстъ, его порокъ и порою -- его предразсудокъ Стендаль -- единственный изъ писателей, предшествовавшихъ эпохѣ 1850 года, котораго онъ допустилъ въ свою галлерею. Онъ постоянно произноситъ это имя съ нѣкоторой таинственностью, точно названіе божества тайной религіи. "Анри Бейль" -- это имя особенно для него дорогое; оно получаетъ у него значеніе имени священнаго и таинственнаго, которое можно открыть лишь посвященнымъ. Онъ произноситъ "Анри Бейль" точно такъ-же, какъ ярый поклонникъ Мольера произнесъ-бы: "Покеленъ". Это поклоненіе, впрочемъ, вполнѣ законно, такъ какъ Стендаль владѣлъ съ большею, чѣмъ какой-либо другой писатель, увѣренностью, умѣніемъ, смѣлостью и послѣдовательностью тѣмъ орудіемъ, которымъ пользовался самъ Бурже для изученія самыхъ глубокихъ чувство ваній своего поколѣнія или для возбужденія ихъ въ немъ, а именно -- анализомъ.
   Это приводитъ насъ къ тому, чтобъ отмѣтить еще двѣ другія особенности ума Поля Бурже: онъ аналитикъ и пессимистъ (или. пожалуй, "унылый"). Этихъ двухъ понятій нельзя отдѣлять, такъ-какъ у него они тѣсно сплетены вмѣстѣ. Бурже положительно принадлежитъ къ числу тѣхъ людей, которые менѣе занимаются внѣшнимъ, чѣмъ внутреннимъ, духовнымъ міромъ, находятъ меньше удовольствія въ томъ, чтобъ увидѣть и передать внѣшнюю форму вещей или различныя стороны человѣческой жизни, чѣмъ въ томъ, чтобы разлагать чувства и помыслы на ихъ составные элементы и дѣлать дедукціи отъ одного моральнаго явленія къ другому, до тѣхъ поръ, пока они не найдутъ такого элемента, который оказался-бы непревратимымъ. А духъ анализа, несомнѣнно, ведетъ къ печальнымъ результатамъ. Почему? Потому что этотъ послѣдній, непревратимый элементъ сводится почти всегда къ непреодолимому инстинкту или къ неудовлетворенному желанію. Въ концѣ-концовъ Бурже постоянно находитъ на днѣ изучаемыхъ имъ душъ (какую-бы форму онъ ни придавалъ своимъ изысканіямъ и какое-бы они ни представляли кажущееся различіе оттѣнковъ) -- сознаніе неизбѣжности явленій или несоотвѣтствія между идеаломъ и дѣйствительностью, между нашей мечтой и нашей судьбой. А это, во вся комъ случаѣ, грустно.
   Эта грусть, -- если мнѣ дозволено будетъ такъ выразиться,-- двухъ-ярусная. Поль Бурже возвѣщаетъ намъ, что всѣ проанализированныя имъ душевныя состоянія приводятъ къ пессимизму. Онъ видитъ возстающій передъ нимъ призракъ пессимизма на всѣхъ просѣкахъ, которыя онъ прорубилъ себѣ въ этихъ -- прибѣгая къ терминологіи Шекспира -- дебряхъ душъ; ибо бодлэровское настроеніе предполагаетъ, даже при всей уступчивости требованіямъ плоти, сознаніе недостойности своей и идею всемірной грѣховности. Диллетантизмъ, эта способность воображать себѣ не только ясно, но и сочувственно, самые разнообразные нравственные кодексы, самъ собою ведетъ къ невозможности остановиться на одномъ изъ нихъ. Умственная аристократія искупается болѣзненною чувствительностью ко всякимъ пошлостямъ повседневной жизни. Космополитизмъ, раскрывающій передъ вами обширность и многообразіе міра, даетъ вамъ, почти въ тотъ-же моментъ, чувствовать и монотонность, и безполезность его; планета представляется великою издали, но размѣры ея уменьшаются при болѣе близкомъ знакомствѣ съ нею: достаточно взглянуть на то, куда безпочвенность, или, если хотите, художественный космополитизмъ привели Пьера Лоти. Научное настроеніе заставляетъ васъ видѣть передъ собою міръ, управляемый слѣпыми силами и въ которомъ недостаетъ одного -- душевной доброты. И такъ во всемъ. И если эти различные способы смотрѣть на міръ и чувствовать очень невеселы сами по себѣ, то анализъ, производимый надъ каждымъ изъ нихъ, удвоиваетъ въ насъ это грустное настроеніе, указывая на неизлѣчимость этой болѣзни вѣка.-- Словомъ сказать, познать -- печально, ибо всякое познаніе неизбѣжно ведетъ къ констатированію непознаваемости и суетности человѣческаго существа. И посудите, послѣ всего этого, можетъ ли Поль Бурже быть веселымъ, если онъ, въ видѣ утѣшенія себя, не находитъ передъ собою ничего иного, кромѣ бурныхъ развлеченій, кромѣ бурно-дѣятельной жизни и кромѣ несокрушимо-здороваго темперамента своего учителя -- Стендаля.
   Поль Бурже, однако, энергически протестовалъ противъ обвиненія въ пессимизмѣ. Онъ совершенно неправъ! Пессимистъ -- это отнюдь не такой человѣкъ, который отстаивалъ бы во что-бы то ни стало преобладаніе въ мірѣ зла надъ добромъ, не мизантропъ, ни ипохондрикъ, ни отчаянный. Пессимистомъ можетъ сдѣлаться всякій человѣкъ, который способенъ вдаться въ размышленія относительно судьбы человѣчества и не можетъ разобраться въ этихъ размышленіяхъ, который къ тому-же, для пріободренія себя, не находитъ поддержки ни въ вѣрѣ, ни въ наивной увѣренности въ прогрессѣ, и невольно дѣлается пессимистомъ. Самый тотъ фактъ, что человѣкъ ничего не понимаетъ въ мірозданіи и не находитъ объясненія его, если размыслить, достаточно печаленъ. Это однако-же не мѣшаетъ человѣку жить такъ же, какъ другіе, наслаждаться при случаѣ небомъ, чистымъ воздухомъ или даже обществомъ мужчинъ и женщинъ; но разъ человѣкъ начнетъ вдумываться, онъ, не имѣя положительной вѣры, не можетъ быть оптимистомъ: онъ встрѣчаетъ слишкомъ много безполезныхъ и нелѣпыхъ страданій и со всѣхъ сторонъ его окружаетъ толстая стѣна мрака. Бурже тщетно сталъ-бы отрицать это; въ самомъ слогѣ его звучитъ нотка, относительно которой невозможно ошибиться: это нотка жалобная, ноющая, страдальческая.
   Безъ сомнѣнія, отсутствіе положительной вѣры и духъ анализа могутъ у иныхъ вызвать небрежность (напр. у Монтэня), однако не у тѣхъ, чувствительность которыхъ къ нравственному добру и злу особенно сильно развита. Такая чувствительность со стороны Поля Бурже несомнѣнна, и это одна изъ самыхъ выдающихся отличительныхъ чертъ его. Онъ въ одномъ мѣстѣ своихъ сочиненій очень мѣтко опредѣляетъ моралиста и психолога и устанавливаетъ между ними различіе.
   "Моралистъ.-- говоритъ онъ, -- очень близко подходитъ къ психологу предметомъ своего изученія, ибо и тотъ, и другой стремятся къ познанію глубины души и къ уразумѣнію побудительныхъ причинъ человѣческихъ дѣйствій. Для психолога этого стремленія къ познанію достаточно; познаніе является для него конечною цѣлью само по себѣ. Онъ узнаетъ происхожденіе идей, ихъ развитіе, ихъ сочетанія, онъ видитъ, какъ ощущенія ведутъ къ впечатлѣніямъ и разсужденіямъ, какъ совѣсть приходитъ то въ такое, то въ иное состояніе, какъ умъ и сердце растутъ и видоизмѣняются. Тщетно моралистъ объявляетъ то или иное состояніе совѣсти преступнымъ, то или иное изъ этихъ сочетаній достойнымъ презрѣнія, то или другое изъ этихъ видоизмѣненій достойнымъ ненависти. Психологу едва доступны понятія: преступленіе, презрѣніе, негодованіе. Онъ даже находитъ какъ-бы удовольствіе въ описаніи тѣхъ опасныхъ состояній души, которыя возмущаютъ моралиста: ему нравится изучатъ причины преступныхъ дѣйствій, если только послѣднія обнаруживаютъ энергическую натуру и если обнаруживаемая ими внутренняя работа кажется ему оригиналъ ной. Словомъ, психологъ анализируетъ только, чтобъ анализировать, а моралистъ анализируетъ, чтобы судить".
   Какую-бы пропасть Поль Бурже ни вздумалъ открыть, въ вышеприведенной тирадѣ, между этими двумя видами совѣсти, но объ немъ самомъ нельзя сказать ни того, что онъ моралистъ, ни того, что онъ истый психологъ; во всякомъ случаѣ, это психологъ, сильно заинтересованный вопросами нравственности, очень взволнованный, боязливый, порою испуганный. Онъ имѣетъ обыкновеніе заботиться о тѣхъ послѣдствіяхъ, которыя могутъ имѣть излагаемыя имъ идеи по отношенію къ счастію и къ моральному благу человѣчества. Онъ охотно восклицаетъ (въ выраженіяхъ, полныхъ достоинства -- не вздымая рукъ къ небу, но скорѣе закрывая лицо руками): "Куда мы идемъ?" Всѣ эти разслѣдованія относительно оригинальныхъ чувствованій его современниковъ служатъ для него къ тому, чтобы въ то-же время отъискивать смыслъ и цѣль жизни. Онъ относится къ ней въ высшей степени серьезно; онъ никогда не шутитъ, не бываетъ ирониченъ или развязенъ; ему незнакома улыбка. Онъ анти язычникъ и анти-галлъ. Онъ склоненъ къ цѣломудрію -- несомнѣнное послѣдствіе христіанскаго воспитанія; вы у него часто натолкнетесь на проявленія католической вѣры, которая существовала у него въ дѣтствѣ. Онъ, какъ я уже сказалъ, такъ-же серьезно смотритъ на любовь и на вытекающія изъ нея драмы, какъ и Дюма-сынъ. И вотъ почему этотъ ученикъ Стендаля, т. е. самаго выдающагося изъ аналитиковъ, выразилъ однажды, въ самомъ краснорѣчивомъ изъ своихъ этюдовъ, такую глубокую симпатію къ автору "Свадебнаго путешествія". Вообще умъ его склоненъ къ боделэризму, къ ренанизму и къ бейлизму; быть можетъ, также это умышленныя пріобрѣтенія артиста, который поставилъ себѣ задачей отражать и носить въ себѣ душу извѣстной литературной эпохи. Но въ глубинѣ его сердца и всего существа его лежитъ, мнѣ кажется, болѣзненная заботливость о моральной жизни, неспособность довольствоваться только удовлетвореніемъ своей любознательности и своей "склонности къ размышленію". Арманъ-де Кернъ, послѣ его "преступленія отъ любви" -- это ни дать, ни взять самъ Поль Бурже; а этотъ де-Кернъ -- несомнѣнно Рейонсъ Дюма-сына, только безъ его ума.
   

IV.

   Всѣ эти особенности Бурже, какъ критика, можно найти въ романахъ его, да кромѣ того -- еще нѣсколько другихъ чертъ. Во-первыхъ,-- своего рода любознательность, это желаніе широко Пользоваться жизнью (и въ моральномъ. и въ физическомъ отношеніяхъ), нѣкотораго рода дэндизмъ, нѣкоторое, отчасти узкое, изящество женственнаго вкуса. Онъ любитъ все новое, но подъ условіемъ, чтобъ оно было аристократично. Дѣйствительно, ни у простого народа, ни въ мелкой буржуазіи, а лишь въ праздныхъ классахъ, чувствительность которыхъ еще больше усилилась вслѣдствіе утонченности жизни, могъ встрѣтиться тотъ сложный и богатый оттѣнками родъ любви, который давалъ-бы достаточно широкое поле для его аналитическихъ способностей. Впрочемъ, какія-то врожденныя наклонности влекли его къ этому высшему свѣту, къ тому образу жизни, который ведутъ въ окрестностяхъ Тріумфальной арки, и къ живущимъ въ этомъ аристократическомъ кварталѣ мужчинамъ и женщинамъ. Онъ даже какъ будто щеголяетъ этими наклонностями; нѣкоторыя изъ страницъ его точно вышли изъ-подъ пера автора, который посылаетъ бѣлье свое для стирки изъ Парижа въ Лондонъ. У него замѣчается какая-то великосвѣтская англоманія. Онъ питаетъ замѣтную слабость къ красавицамъ-иностранкамъ, проводящимъ зиму въ Парижѣ. Одно изъ самыхъ раннихъ его сочиненій, "Эдель" -- меланхолическая, нѣсколько наивная, но въ особенности очень шикарная поэма. Однако-же. было-бы несправедливо и неумѣстно слишкомъ настаивать на этомъ пунктѣ.
   Сила анализа, столь замѣчательная въ его "очеркахъ", присущая его романамъ. Едва-ли кто, начиная съ г-жи Лафайеттъ, Расина, Мариво, Бевжамена Констана, Стендаля, выводилъ болѣе удачныхъ заключеній, давалъ болѣе точныхъ описаній, комбинировалъ съ большей правдоподобностью, излагалъ съ большими подробностями ощущенія, которыя должно испытывать данное лицо въ данномъ моральномъ положеніи. Все это, въ извѣстные моменты и независимо отъ волненія, которое можетъ вызвать самая драма, придаетъ твореніямъ его извѣстный спеціальный интересъ и отчасти характеръ дѣльной лекціи по анатоміи. Страницы, на которыхъ Поль Бурже объясняетъ намъ, почему героиня его "Второй Любви" отказывается отъ новаго опыта, или какою чистой юношеской любовью Ггоберъ Ліоранъ любитъ г-жу де-Совъ и какъ, вслѣдствіе оригинальной перемѣны ролями, Тереза относится къ нему такъ, какъ будто онъ отдавался ей ("жестокая Загадка"), или какъ въ "Преступленіи отъ Любви" откровенность и невинность Елены Шазель обращаются ей-же во вредъ и лишь возбуждаютъ подозрительность Армана де-Керпа, или въ силу какой сантиментальной логики Елена доводитъ себя до паденія, чтобъ отмстить человѣку, который не хотѣлъ вѣрить въ нее,-- всѣ эти страницы и еще многія другія такія же -- прекрасные образчики животрепещущей психологіи. Въ дѣйствительности я не думаю чтобы какой-либо другой писатель, ни даже Стендаль, выказалъ большую проницательность въ изученіи "страстей любви".
   Приведемъ на выдержку хотя-бы слѣдующее мѣсто:
   "Подобно всѣмъ романическимъ женщинамъ, Елена отдавалась всѣмъ наслажденіямъ сладострастія съ полною беззаботностью Что дѣлаетъ подобнаго рода женщину совершенно непонятною для сластолюбца,-- это то, что онъ привыкъ дѣлать различіе между сердечными дѣлами и удовольствіемъ и вкушать послѣднее хотя-бы среди самыхъ унизительныхъ условій; между тѣмъ какъ любящая романическая женщина, знавшая удовольствіе лишь въ связи съ самой благородной восторженностью, переноситъ на свои наслажденія преклоненіе свое передъ моральными ощущеніями. Елена вступала съ какимъ-то влюбленнымъ благоговѣніемъ, почти съ мистическимъ идолопоклонствомъ въ міръ безумныхъ ласкъ и сладострастныхъ объятій".
   Въ трехъ довольно коротенькихъ романахъ и въ повѣстяхъ Поля Бурже найдутся сотни подобныхъ страницъ. Этого достаточно для составленія себѣ прочной славы.
   Опасность заключается въ томъ, чтобы писатель, одаренный такимъ могучимъ оружіемъ анализа, не подпалъ искушенію пользоваться имъ съ нѣкоторою нескромностью и не сталъ бы разлагать на составныя части довольно простыя и довольно общеизвѣстныя состоянія души, съ излишней тщательностью и ненужными анатомическими пріемами. У автора "Жестокой Загадки" внѣшніе пріемы психологическаго изслѣдованія, быть можетъ, не всегда пропорціональны его задачѣ. Анализъ его лишенъ скромности. Онъ отчасти напоминаетъ собою хирурга-виртуоза, который разложилъ-бы передъ собою и пустилъ-бы въ ходъ цѣлый приборъ хирургическихъ инструментовъ, ножей, вилокъ, ножницъ и щипцовъ, для того лишь, чтобы проколоть нарывъ на щекѣ. Напримѣръ, угрызенія совѣсти молодой дѣвушки въ "Невозвратномъ", ревность Гюбера въ "Жестокой Загадкѣ", по моему мнѣнію, уже слишкомъ проанализированы авторомъ, причемъ избытокъ этихъ изслѣдованій отнюдь не оправдывается какими-либо особенно важными открытіями. Это отчасти придаетъ трудамъ Поля Бурже характеръ искусственности и дѣланности. Онъ самъ называетъ послѣдній романъ свой, "Андрэ Корнилисъ", "столомъ для моральной анатоміи", и онъ вполнѣ правъ. Положеніе этого новѣйшаго Гамлета, отличающагося такимъ рѣзко-опредѣленнымъ характеромъ и ни на минуту не сомнѣвающагося въ своемъ правѣ,-- это положеніе таково, что, при данномъ характерѣ этого лица, становится возможнымъ лишь очень незначительное число очень простыхъ ощущеній, такъ что постоянное возвращеніе къ описанію этихъ ощущеній дѣлается подъ конецъ крайне монотоннымъ и мы перестаемъ интересоваться тѣмъ, что онъ ощущаетъ, ибо это положеніе его слишкомъ необычайно, слишкомъ стоитъ внѣ всякихъ вѣроятностей нашей повседневной жизни. Развѣ я могу знать, какъ-бы я поступилъ, еслибы я случайно узналъ, что, когда я былъ еще ре бенкомъ, очень порядочный, повидимому, человѣкъ велѣлъ убить отца моего?-- и если къ тому-же при этомъ убійца, любимый матерью моею и страстно влюбленный, въ свою очередь, въ нее, женился на ней, доставилъ ей полнѣйшее счастіе, и къ тому-же ему предстоитъ вскорѣ умереть отъ болѣзни печени? Подобныя гипотезы застаютъ меня совершенно врасплохъ. Мнѣ кажется, что на дѣлѣ я-бы ничего не сдѣлалъ. Подобный сюжетъ слѣдовало-бы предоставить какому-нибудь Габоріо, который, оставляя въ сторонѣ психологическую сторону этого новѣйшаго Гамлета, накинулся-бы на криминальную и мелодраматическую стороны этого сюжета. Или же мнѣ думалось-бы, что вмѣсто того, чтобы сдѣлать изъ этого Андре Корнелиса человѣка столь необычайно энергичнаго, "что, скажемъ въ скобкахъ, быть можетъ, не вполнѣ совмѣстимо съ приписываемой ему, въ то же время, наклонностью къ крайнему анализу) я-бы выставилъ его лицомъ еще болѣе нерѣшительнымъ, чѣмъ шекспировскій Гамлетъ, и кромѣ того, я бы заставилъ его мучиться и сомнѣваться въ своемъ правѣ на убійство. Этотъ новѣйшій Гамлетъ у меня даже и не пытался-бы убить отчима -- развѣ только по ошибкѣ,-- въ особенности если этотъ отчимъ самый очаровательный изъ убійцъ, такъ что желалось-бы даже, примѣнительно къ нему, замѣнить это послѣднее слово другимъ, болѣе мягкимъ. Дѣйствительно, наперекоръ Шекспиру, Бурже какъ бы нарочно старается сдѣлать своего Клавдія по возможности менѣе антипатичнымъ, а съ другой стороны, собираетъ вокругъ своего Гамлета всякія обстоятельства, способныя парализовать его дѣятельность и дать послѣдней проявиться лишь вслѣдствіе сверхъестественнаго прилива энергіи. По всѣмъ этимъ соображеніямъ, "Андре Корнелисъ" интересуетъ меня лишь въ смыслѣ любопытнаго этюда изъ области "прикладной психологіи" на данный сюжетъ. И если ужъ откровенно высказать мое мнѣніе (и притомъ не по поводу одного только "Андре Корнелиса"), психологія Поля Бурже,-- которую порой можно поставить на одну доску, или даже выше психологіи Бенжамена Констана и Стендаля.-- напоминаетъ мнѣ, однако, порою и нѣсколько запутанную психологію г-жи Суза или г-жи Дюра. Я этимъ, впрочемъ, отнюдь не хочу высказать ей упрека.
   Но что, по счастію, отводитъ Полю Бурже совершенно особое мѣсто, что придаетъ жизнь его анализу, что придаетъ послѣднему глубину, доходящую до трагизма, -- это именно особенность, которую мы отмѣтили уже въ его "Очеркахъ": интересъ къ моральной сторонѣ жизни. Романы его (за исключеніемъ "Андре Корнелиса") -- это драма совѣсти, исторія угрызеній совѣсти, раскаянія, искупленія и нравственнаго очищенія. "Невозвратное" -- это исторія молодой дѣвушки, умирающей отъ воспоминаній о своемъ позорѣ. "Вторая Любовь" -- это исторія одной женщины, которая, обманувшись въ первой любви своей, не считаетъ себя въ правѣ начинать новые любовные опыты. "Жестокая Загадка" -- самое заглавіе указываетъ на то, что сочиненіе это -- христіанскій романъ; ибо то обстоятельство, что Тереза обманываетъ Гюбера, любя его, и что Гюберъ возвращается къ Терезѣ, хотя презираетъ ее, словомъ, что плоть оказывается здѣсь сильнѣе духа,-- все это, конечно, не является "загадкой" для учениковъ Беранже или даже для послѣдователей серьезнаго Лукреція. Поль Бурже потому только находитъ слабости плоти "загадочными", что онъ считаетъ ихъ чѣмъ то недостойнымъ и унижающимъ человѣка, а считаетъ онъ ихъ таковыми только потому, что онъ въ глубинѣ души искренній христіанинъ.
   Дѣйствительно, въ "Преступленіи отъ любви" то, что дѣлаетъ де-Кернъ, является преступнымъ лишь въ глазахъ человѣка, вѣрующаго въ нравственную отвѣтственность и привыкшаго высоко цѣнить душу. Арманъ де-Кернъ, сердце котораго сдѣлалось сухимъ вслѣдствіе того, что онъ лишенъ былъ въ дѣтствѣ материнскаго вліянія, вслѣдствіе безнравственности той обстановки, среди которой онъ выросъ, и наконецъ, вслѣдствіе избытка анализа, вступилъ въ связь съ Еленой, не любя ее и не вѣря въ чистоту молодой женщины; брошенная имъ Елена мститъ-ему тѣмъ, что добровольно предается разврату. Значитъ, онъ погубилъ ее. Эта мысль сильно его смущаетъ, вызываетъ въ немъ жестокія угрызенія совѣсти и наконецъ пробуждаетъ въ душѣ его глубокое состраданіе ко всему страждущему человѣчеству. Онъ снова розыскиваетъ Елену, проситъ у нея прощенія и она прощаетъ ему. И ее приводитъ къ христіанскому взгляду на жизнь видъ страданій другого лица (ея мужа). Такимъ образомъ, романъ этотъ является въ сущности исторіей искупленія, исторіей двухъ душъ, облагороженныхъ страданіемъ.
   "Преступленіе отъ любви" представляется мнѣ самымъ лучшимъ изъ всего, что написано, до сихъ поръ, Полемъ Бурже, и однимъ изъ самыхъ выдающихся романовъ, написанныхъ за послѣднія двадцать лѣтъ; я не нахожу другого, въ которомъ можно было-бы встрѣтить, въ одно и то-же время, и такую силу анализа, и такую глубину чувства, который представлялъ-бы намъ болѣе вѣрное зеркала ихъ души. Сколь многіе изъ насъ могутъ узнать себя (одни въ большей, другіе въ меньшей степени) въ Арманѣ де-Кернѣ. Кому не знакома эта неспособность любить, любить всецѣло, всѣмъ существомъ своимъ, любить иначе, чѣмъ изъ любопытства или ради вожделѣній? Кому не знакома эта неспособность любить, доставляющая -- порою наслажденіе (ибо она, по крайней мѣрѣ, оставляетъ насъ спокойными и хладнокровными и смахиваетъ на умственное превосходство), порою, въ извѣстные моменты, страданія, когда почувствуешь пустоту жизни безъ вѣры, безъ привязанности, жизни, руководимой исключительно любопытствомъ, и когда человѣку такъ хочется любить, когда его такъ гнететъ отсутствіе любви! Но эти смутныя влеченія -- это уже начало нравственнаго искупленія, это признакъ того, что въ насъ еще не совсѣмъ умерла всякая добродѣтель. Мало того,-- это признакъ способности любить болѣе высокой, болѣе широкой и человѣчной, быть можетъ, чѣмъ какая обнаруживается у людей съ сильными страстями. Во всякомъ случаѣ, вотъ что составляетъ отличіе Армана де-Керна отъ тѣхъ людей, которые никогда не полюбятъ, отъ безсердечныхъ развратниковъ, отъ свирѣпыхъ "виртуозовъ любви", въ родѣ Вальмона или Ловеласа, и это-то и дѣлаетъ его близкимъ намъ. То, что онъ страдаетъ, вслѣдствіе отсутствія любви, доказываетъ, что онъ еще способенъ любить!
   Въ первый разъ, когда я прочелъ "Преступленіе отъ любви", я впалъ въ ошибку. Я говорилъ себѣ: -- "Что за ничтожный развратникъ этотъ человѣкъ, мнящій себя такимъ сильнымъ! Онъ не можетъ любить Елены, потому что онъ не вѣритъ ей, когда она увѣряетъ его въ томъ, что онъ -- первый ея любовникъ, а между тѣмъ онъ, такъ хорошо зная женщинъ, долженъ бы былъ понять, что эта женщина говоритъ ему правду. Онъ долженъ былъ вѣрить ей и, вѣря ей, не быть въ состояніи любить ее, но въ то же время, и не такъ сильно мучиться.-- Но впослѣдствіи оказалось, что я заблуждался. Де-Кернъ нимало не похожъ на Вальмона, даже меньше, чѣмъ того желалъ Поль Бурже. При всѣхъ своихъ слабостяхъ и при всей своей кажущейся сухости, въ душѣ его остались извѣстные задатки доброты и нѣжности, въ которыхъ кроется для него возможность "спасенія". Но для этого необходимо, чтобы онъ ошибся въ Еленѣ, чтобъ она погибла въ его глазахъ, чтобъ онъ былъ жестокъ и несправедливъ по отношенію къ ней. Это необходимо для того, чтобы современемъ онъ испугался причиненнаго ему зла, чтобы онъ былъ взволнованъ до глубины сердца, чтобы въ немъ проснулся христіанинъ, чтобы передъ нимъ снова встали вопросы о нравственной его отвѣтственности и иные, и чтобы передъ нимъ блеснули молніей вся таинственность и вся ничтожность человѣческой жизни. Арманъ де-Кернъ -- это человѣкъ современный, человѣкъ постигшій и испытавшій всѣ тѣ душевныя состоянія, которыя разобраны въ "Очеркахъ" Поля Бурже; въ немъ выражаются всѣ тѣ моральныя и духовныя настроенія, къ которымъ привели усилія двухъ послѣднихъ поколѣній. Этотъ современный человѣкъ представляетъ собою странное сочетаніе научности стремленій, тонкой, съ оттѣнкомъ грусти, чувственности, моральнаго безпокойства, нѣжной сострадательности, возрождающейся религіозности, наклонности къ мистицизму и къ объясненію міровыхъ явленій чѣмъ-либо недосягаемымъ и сверхъестественнымъ. Окончаніе "Преступленія любви" столь-же мистично, какъ иной русскій романъ. Но того, къ чему русскіе писатели приходятъ вслѣдствіе самопроизвольнаго влеченія своихъ религіозныхъ и мечтательныхъ душъ, изученіемъ простыхъ, безхитростныхъ человѣческихъ сердецъ и зрѣлищемъ безконечныхъ страданій и безконечной покорности судьбѣ,-- мы, французы, какъ мнѣ кажется, достигаемъ путемъ сознанія несостоятельности анализа и критики, ощущенія внутренней пустоты, оставляемой въ нашей душѣ, а равно и громаднаго количества необъяснимаго, остающагося для насъ на бѣломъ свѣтѣ. По этимъ-ли причинамъ, или по какимъ-либо инымъ, но во всякомъ случаѣ, замѣчается, повидимому, смягченіе человѣческой души въ концѣ настоящаго вѣка. И-кто знаетъ!-- быть можетъ, намъ предстоитъ еще вскорѣ присутствовать при возвращеніи къ Евангелію!
   Это-то смягченіе души -- результатъ серьезнаго размышленія, грусти и состраданія,-- и придаетъ особенную цѣнность романамъ Поля Бурже. Оно-же придавало столько прелести его юношескимъ стихотвореніямъ ("Безпокойная жизнь", "Признанія").
   Я воздержусь отъ всякихъ выводовъ. Поль Бурже еще настолько молодъ, что можно ожидать дальнѣйшаго развитія его таланта и, быть можетъ, разныхъ неожиданностей. Пускай онъ продолжаетъ очаровывать, трогать насъ и вызывать насъ на размышленія; пускай онъ продолжаетъ быть изящнымъ, серьезнымъ и меланхолическимъ, рисовать намъ прекрасные женскіе образы (въ родѣ, напр., Терезы де-Совъ, Елены Шазель, обѣихъ Марналисъ, или въ родѣ кроткаго, чисто-женскаго характера Гюбера Ліорана) и изучать въ чувствѣ любви внутреннюю драму совѣсти. И еслибы не было безполезною нескромностью высказывать желанія, я-бы еще присовокупилъ: пускай онъ, если на то будетъ желаніе его, продолжаетъ излагать передъ нами психологію страсти, но не ограничивается однимъ этимъ; иначе ему вскорѣ суждено бы было нѣсколько повторяться. И наконецъ, развѣ однѣ только трагедіи любви составляютъ все содержаніе жизни? Потрудитесь только заглянуть въ самого себя и оглядѣться кругомъ васъ: вы увидите, что на свѣтѣ существуетъ еще и многое другое. Поль Бурже самъ отлично сознавалъ это, писавши своего "Андре Корнелиса": но мы требуемъ отъ него нѣчто большее, чѣмъ эти чисто-анатомическіе, да къ тому же еще исключительно-анатомическіе опыты. Пускай онъ не слишкомъ увлекается своимъ излюбленнымъ Стендалемъ, да отчасти Тэномъ. Пускай онъ займется анализированіемъ и другихъ страстей, кромѣ любви, изученіемъ иныхъ положеній, кромѣ тѣхъ, въ которыхъ мы можемъ очутиться по отношенію къ женщинѣ, и употребить на что-либо иное свои замѣчательныя способности психолога и моралиста. Пускай, наконецъ, онъ сдѣлаетъ арену своихъ романовъ столь же обширною, какъ арена его "Очерковъ". Вотъ все, что я считаю себя въ правѣ требовать отъ этого молодого мудреца, отъ этого даровитаго представителя молодежи-молодежи, принадлежащей очень старому вѣку.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru