Леметр Жюль
Современные писатели

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издание журнала "Пантеонъ Литературы". 1891.

   

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.

СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

   

ГАСТОНЪ ПАРИ
и французская поэзія среднихъ вѣковъ.

   Съ тѣхъ поръ, какъ намъ дано понять, что собственно приватъ-доцентами выиграно седанское сраженіе, многимъ изъ нашихъ добрыхъ умовъ представилось, что косвеннымъ, но вѣрнымъ средствомъ къ подготовленію реванша, окажется установленіе греческихъ, латинскихъ или романскихъ текстовъ: и эрудиція заполонила Францію. Она господствуетъ въ нормальной школѣ и въ факультетахъ. Она господствуетъ и въ лицеяхъ, гдѣ занимаютъ философіей осьмиклассниковъ и посвящаютъ въ "новые методы" мальчиковъ въ большихъ воротникахъ и короткихъ штанишкахъ.
   Я преклоняюсь предъ этой маніей. Окажись она даже всецѣло безплодной (чего нѣтъ), я и тогда не позволилъ-бы себѣ жалобы: ибо. доставляя несказанное удовольствіе тѣмъ, кто ей преданъ, она въ то-же время счастливитъ другихъ, какъ поводъ къ дешевой иронизаціи. Я сознаю, однако, что осмѣивать эрудицію огуломъ дѣло, настолько-же пустое, какъ и иныя занятія эрудиціей. Вамъ не безъизвѣстно все, что можетъ быть сказано по этому поводу:-- Да, безспорно, эрудиція въ томъ видѣ, какъ она практикуется большею половиной нашихъ ученыхъ, подъ видомъ важности, есть одно изъ пустѣйшихъ людскихъ занятій. Не угасла еще та раса людей, которые со временъ Ла-Брюйера со страстью предавались разслѣдованію: какая изъ рукъ -- правая или лѣвая -- была у Артаксеркса длиннѣй другой. Девять десятыхъ изъ варіацій, вводимыхъ филологомъ, поблѣднѣвшимъ надъ манускриптами, въ текстъ греческаго или латинскаго автора, не имѣетъ ровно никакого значенія. Я вовсе не любопытствую узнать, сколько на самомъ дѣлѣ родительныхъ мѣстъ въ Виргиліи. Не могу сказать, въ какой мѣрѣ я равнодушенъ къ знанію точнаго срока выпуска каждой изъ комедій Плавта. Среди сотни находимыхъ и изучаемыхъ надписей, не найдется и двухъ, которыя раскрыли-бы намъ что-либо, мало-мальски интересное. Человѣкъ, проводящій годъ надъ раскопками въ какой-нибудь изъ итальянскихъ деревушекъ и составляющій каталоги старинныхъ сосудовъ, спрашивая себя при этомъ -- этрускія-ли они, занимается трудомъ, который никогда не будетъ въ состояніи вызвать мое сочувствіе. Если-бы мнѣ сообщили, что только-что открытъ альманахъ римскихъ чиновниковъ такого-то года, я-бы совершенно хладнокровно принялъ извѣстіе и попросилъ-бы избавить меня отъ просмотра его. Между тѣмъ, всѣ старанія эпиграфистовъ не приводятъ къ возстановленію и десятой доли подобнаго альманаха, для котораго, существуй онъ, я-бы не шевельнулъ и пальцемъ. Три четверти изъ средневѣковыхъ текстовъ, старательно возстановленныхъ и опубликованныхъ людьми усидчиваго труда, распространяютъ непомѣрную скуку, принося намъ менѣе существеннаго, чѣмъ паперть Парижской Богоматери. Отчаянная работа чуть-ли ни всѣхъ ученыхъ надъ прошлымъ приводитъ въ большинствѣ случаевъ единственно къ открытію и доказательству мелкихъ фактовъ, чисто-гадательныхъ, всецѣло лишенныхъ значенія, и не вносящихъ ровно ничего, что-бы могло послужить къ изученію человѣчества и его исторіи.
   Можетъ-ли что-либо быть безполезнѣе и пустѣе подобнаго рода изысканій? Они, впрочемъ, заставляютъ предполагать у посвятившихъ имъ себя, только терпѣніе, среднюю сообразительность и пристрастіе къ извѣстной дѣятельности безъ открытій, весьма совмѣстимой съ нѣкоторой умственной лѣнью. Они -- прибѣжище добрыхъ людей, которымъ не дано пытливости, чувства красоты, ни даже передачи. Тѣмъ не менѣе, эти ничтожныя занятія, "занимая ихъ умъ легкими трудностями" (какъ выражается Флоберъ по поводу Билё и его салфеточныхъ колецъ), заставляютъ ихъ надуваться отъ гордости и удовольствія. Ученый наслаждается знаніемъ вещей, которыя никому другому неизвѣстны. Ученый въ сущности презираетъ поэтовъ, романистовъ, критиковъ, журналистовъ. Ученый исполненъ высокомѣрія, ибо входитъ въ составъ извѣстнаго рода братства, занятаго таинственными дѣлами и имѣющаго свои традиціи, свои риты, свой языкъ. Ученый упрямъ: онъ тѣмъ крѣпче хватается за результатъ своихъ изысканій, чѣмъ результатъ ничтожнѣй: имъ не желаетъ считать свое время потеряннымъ. Умъ ученаго коротокъ: эпиграфъ мѣшаетъ его пониманію исторіи; филологія не допускаетъ его вникать въ литературу; археологія дѣлаетъ ему недоступнымъ искусство. Ученый, замкнутый въ своей кропотливой и безплодной задачѣ, живетъ внѣ дѣйствительной жизни, въ сторонѣ отъ человѣческой комедіи и не подозрѣваетъ, въ какой мѣрѣ послѣдняя занимательна и разнообразна. Ученый чувствуетъ слабость къ Германіи. У него не сходитъ съ языка "нѣмецкая наука". Однимъ словомъ, ученый -- существо ужасное, жалкое и лишнее.
   Но сколько вещей могло-бы быть сказано и въ пользу ученаго! Правда, что имѣются они разныхъ сортовъ и что не объ этомъ сортѣ буду я теперь говорить.
   Во-первыхъ, кто изъ двухъ занятъ дѣломъ болѣе безполезнымъ -- ученый-ли, открывающій ненужныя вещи въ прошломъ или "хроникеръ", осмѣивающій ученаго, повѣствуя притомъ и обсуждая ненужныя вещи настоящаго? Интереснѣе-ли знать, что Вульцій (Vulterus) состоялъ въ 125 году мэромъ одной изъ итальянскихъ деревушекъ, и что на г-жѣ Сентъ-Велутинъ былъ на-дняхъ зеленый лифъ, отдѣланный вѣточками изъ чернаго стекляруса?.Затѣмъ ученый отличенъ уже тѣмъ, что пишетъ только для нѣсколькихъ сотенъ ученыхъ, какъ и поэтъ пишетъ только для полсотни поэтовъ. Работать-же для такого ограниченнаго числа людей и считать уваженіе ихъ достаточнымъ вознагражденіемъ за свои труды -- развѣ не чувствуется за этимъ гордость, не чуждая благородства? Прибавьте, что этотъ трудъ безкорыстнѣйшій между всѣми. Ученый отыскиваетъ истину ради нея самой: онъ принимаетъ ее и любитъ одну ее, и всецѣло нагую. Онъ любитъ ее не только внѣ всякаго практическаго примѣненія, но любитъ какою-бы она ни была, даже нестоющую вниманія и безплодную. Онъ допускаетъ впередъ возможное ничтожество результата своихъ стараній. Такое самоотверженіе, когда о немъ подумаешь, развѣ не имѣетъ въ себѣ чего-то героическаго и трогательнаго?
   Но, впрочемъ, ученаго поддерживаетъ идея, что онъ участникъ великаго коллективнаго дѣла, гдѣ трудъ каждаго работника можетъ казаться ничтожнымъ, но гдѣ общее усиліе необходимо плодотворное. Если девяносто девять надписей ничего существеннаго намъ не приносятъ, сотая опредѣлитъ, быть можетъ, какой-нибудь изъ важныхъ историческихъ пунктовъ. Если девяносто девять изъ варіантовъ не прибавляютъ ни красоты, ни смысла какому-либо изъ древнихъ текстовъ, то сотый дастъ намъ, пожалуй, прекрасный стихъ. Точное опредѣленіе эпохи какого-нибудь произведенія безразлично: но оно можетъ также и выяснить вліяніе одной литературы на другую или политическихъ событій на литературу. Тысяча маленькихъ горшечковъ изъ красной и сѣрой глины будутъ не болѣе, какъ маленькіе горшечки, нѣкоторые съ фигурами на нихъ человѣчковъ: но тысяча первый окажется находкой для исторіи искусства или религій, завершитъ для насъ значеніе какого-нибудь миѳа, дастъ намъ возможность глубже проникнуть душу древнихъ.
   Трудолюбивый ученый уподобляется работнику среднихъ вѣковъ, который трудится изо всѣхъ силъ надъ обработкой камня для будущаго собора, не зная, гдѣ будетъ положенъ этотъ камень, ни будетъ-ли зримъ онъ для вѣрующихъ, но все-таки счастливый возможностью внести свою скромную долю на монументъ, возносимый во имя Божія. Надо любить ученыхъ, прощать имъ ихъ маленькіе недостатки, узкость ихъ спеціальностей и близорукость ихъ зрѣнія. Они -- орудія, преданныя и благочестивыя, прекрасныхъ архитектуръ, возводимыхъ великими умами. Они подготовляютъ матеріалъ, служащій къ написанію превосходныхъ книгъ. Благодаря ихъ открытіямъ, развивается въ общемъ философія мудрецовъ и возобновляется поэтическое вдохновеніе и пытливость диллетантовъ. Ихъ труды, труды муравьевъ и трутней, видоизмѣняютъ съ теченіемъ времени въ людяхъ изъ самыхъ развитыхъ нашего рода, воззрѣніе на міръ и исторію. Они содѣйствуютъ все болѣе и болѣе проясняющемуся сознанію, къ которому высшее человѣчество приходитъ относительно самого себя. Они подобны той плодоносной почвѣ, на которой произрастаютъ духовные цвѣты: геній Тэна или Ренана.
   И потому еще чувствую я глубокое почтеніе къ ученымъ, что манія ихъ требуетъ любви къ прошлому, и что эта любовь есть и піететъ, а также и добродѣтель. Прошлое создало насъ: горе тому, кто имъ не интересуется, и стыдъ тому, кто его презираетъ! Ничто не сравнится для меня съ интересомъ знать, чѣмъ были мои далекіе родичи, что они говорили, что писали, какія были у нихъ мысли, какъ передумали они думу жизни -- и находить въ себѣ ихъ душу. Прошлое даетъ цѣпу настоящему и даетъ настоящему его форму. Слѣдуетъ жить въ прошломъ, хотя-бы для того, чтобы чувствовать къ нему состраданіе: сострадая нашимъ предкамъ, мы тѣмъ самымъ сострадаемъ себѣ. Я наслаждаюсь сознаніемъ, что все существо мое имѣетъ столь глубокіе корни въ временахъ истекшихъ и что я такъ долго существовалъ прежде чѣмъ увидѣть впервые свѣтъ. Будущее всецѣло и тьма, и ужасъ; каждый разъ, какъ я пробую представить себѣ міръ по прошествіи ста или тысячи лѣтъ, я отрываюсь отъ этой грезы съ чувствомъ страшной неловкости, въ ярости отъ невозможности знать, съ отчаяніемъ, что родился такъ рано, со страхомъ предъ неизвѣстнымъ. Наоборотъ, греза о прошломъ полна сокровенныхъ чаръ; она удлиняетъ мою жизнь за предѣлы колыбели, вызываетъ во мнѣ картинныя представленія и заставляетъ меня чувствовать доброту собственнаго сердца. Прибавьте, что изученіе прошлаго является нерѣдко прекраснымъ урокомъ мудрости и тихонько учитъ насъ познавать тщету вещей, въ то-же время возбуждая въ насъ интересъ къ этой именно тщетѣ. Мнѣ, стало-быть, пріятно вѣрить, что у всѣхъ ученыхъ въ сущности душа добрая. Многіе устраняются всячески отъ горькой борьбы настоящаго, чувствуютъ себя отлично въ своихъ temp la serena, всегда зиждущихся по сосѣдству съ философіей. Эрудиція сильно способствуетъ развитію въ насъ духа отрѣшенія, состраданія и доброты. Если ученому и приходится носить имя Гермагораса {La Bruyère: De la société et de la conversation.}, то онъ-же можетъ называться и Сильвестромъ Боннаръ, и тогда онъ существо очаровательное, ибо никто. не соединяетъ въ себѣ столько ума со столькимъ чистосердечіемъ.
   

II.

   Онъ можетъ также называться и Гастономъ Пари. Тогда онъ моложе, стоитъ ближе къ дѣламъ вѣка, не столько мечтателенъ, менѣе подверженъ наитіямъ святого Доктровё, и конечно воспитанники Школы хартій никогда не отнесутся къ нему, какъ относятся къ изящному Сильвестру во время своихъ прогулокъ подъ сѣнью Люксембургскаго сада. Онъ одинъ изъ числа тѣхъ работниковъ, что, отесывая камни, могли-бы наилучшимъ образомъ начертить и планъ самого собора. Подъ этимъ филологомъ слышится ученый, философъ, художникъ. Какъ ни трудится онъ надъ своей кропотливой задачей, онъ стоитъ выше ея. Онъ составилъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ маленькій сборникъ своихъ лекцій подъ заглавіемъ: Поэзія среднихъ вѣковъ; и не знаешь, что интереснѣй въ этомъ изданіи, самъ-ли г. Пари, изучающій средніе вѣка, или средніе вѣка въ изученіи г. Пари. Я скажу сначала нѣсколько словъ о писателѣ, затѣмъ нѣсколько словъ и по поводу его изысканій.
   Г. Гастонъ Пари обладаетъ въ высокой степени научнымъ духомъ. Я не знаю лучшаго опредѣленія этого духа, какъ данное имъ самимъ на одной изъ лекцій, по поводу Поэмы Роланда, читанной имъ въ зданіи французской коллегіи 8-го декабря 1870 года:
   "...Я абсолютно и неуклонно исповѣдую доктрину, чти наука должна имѣть своимъ предметомъ единственно только истину, истину ради самой себя, безъ малѣйшей заботы о послѣдствіяхъ, хорошихъ или дурныхъ, непріятныхъ или пріятныхъ, какія-бы эта истина могла получить въ примѣненіи. Тотъ, кто въ силу побужденія патріотическаго, религіознаго и даже нравственнаго позволяетъ себѣ въ фактахъ, имъ изслѣдуемыхъ и въ выводахъ имъ добытыхъ, хотя бы малѣйшее укрывательство, малѣйше уклоненіе отъ истины, не достоинъ занять мѣсто въ великой лабораторіи, гдѣ добросовѣстность имѣетъ большее право на доступъ, чѣмъ даже искусство. Такъ понятыя, общія изслѣдованія, предпринимаемыя въ томъ-же духѣ во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ, образуютъ поверхъ націй болѣе сжатыхъ, разнородныхъ и нерѣдко враждебныхъ, великое отечество, котораго не запятнаетъ никакая война, которой не угрожаетъ никакой побѣдитель и гдѣ души находятъ убѣжище и единство, какія давала имъ во времена другія обитель Господня".
   И вотъ еще страница, гдѣ эта любовь къ истинѣ выражается на подобіе ревниваго символа вѣры, выражаетъ ея сомнѣнія, ея щепетильность, ея благочестивую неуклонность (intransigeance).
   ...Въ сердцѣ каждаго человѣка, дѣйствительно преданнаго наукѣ, гнѣздится тайное отвращеніе противъ немедленнаго примѣненія своихъ трудовъ: польза труда представляется ему главнымъ образомъ въ возвышеніи и отрѣшеніи, какихъ требуетъ отъ нея умъ, ей себя посвящающій; оно испытываетъ какъ-бы тайный страхъ, указывая публикѣ на практическіе результаты, которые могутъ быть извлекаемы изъ ея изысканій,-- страхъ отнять у нея частицу того, что я назову ея чистотою.
   Что такое эта любовь къ истинѣ, преслѣдуемая внѣ всякаго матеріальнаго или нравственнаго интереса, тѣмъ болѣе внѣ всякихъ теологій и съ забвеніемъ всѣхъ толкованій, которыя когда-либо пытались давать вселенной и ея судьбамъ,-- что-жъ эта любовь, какъ не еще религія? Конечно, одно удовольствіе разслѣдованія могло-бы послужить главнымъ образомъ объясненіемъ мужества ученаго; но есть и нѣчто другое, сдается мнѣ. Это безкорыстное изысканіе, для того чтобы быть поддерживаемымъ съ тѣмъ родомъ героизма, которое вносится въ него нѣкоторыми умами, предполагаетъ или вѣру въ идею, что истина хороша, какою-бы она ни была, или смиреніе предъ истиной, даже печальной, даже разочаровывающей, даже непостижимой. Но эти оба чувства, довѣріе и подчиненіе вѣчному порядку вещей, несомнѣнно религіознаго характера. Каждый ученый обязательно носитъ въ глубинѣ сердца, вѣдомо или невѣдомо для себя, символъ вѣры Сюлли Прюдома:
   
   Природа говоритъ намъ: я всецѣло Разумъ
   И остаюсь глуха къ желаніямъ безумцевъ...
   
   У природы быть можетъ нѣтъ никакой цѣли, но если есть она у нея, то можно подумать, что цѣль ея быть познанной человѣкомъ, быть наконецъ всецѣло и точно отражаемой человѣкомъ. Ученый, многосвѣдущій, содѣйствующій этому всецѣлому ознакомленію, воздерживаясь отъ спѣшныхъ и неполныхъ толкованій, которыя моглибы замедлить его движеніе, являетъ собой въ мірѣ человѣка, наиболѣе согласуемаго съ божественной мыслью. И вотъ почему научная страсть у нѣкоторыхъ ученыхъ отличается ясностью и энергіей, какъ бы религіозной вѣры и имѣетъ въ себѣ нѣчто въ родѣ древняго престижа священнослужителей.
   Одно изъ очарованій г. Гастона Пари въ томъ, что абсолютный культъ истины соединенъ въ немъ съ самыми прекрасными, самыми тонкими изъ чувствъ человѣческихъ. Опредѣленіе научнаго духа, только что мной приведенное, давалось въ самый разгаръ осады Парижа; и вотъ что трогательно, то смущеніе добросовѣстнаго ученаго, которому отечество постоянно просится на языкъ и который говоритъ, что позабудетъ его, и между тѣмъ никакъ не въ силахъ отдаться мысли о чемъ нибудь другомъ. Не его вѣдь вина, что то, что создаетъ народъ, любовь къ почвѣ и національную гордость, имѣлось уже въ Поэмѣ Роланда? Вся эта лекція, подъ громъ нѣмецкихъ гранатъ, безпокойная, обремененная заявленіями чуть ни противорѣчивыми, тѣмъ самымъ представляется мнѣ особенно краснорѣчивой. Не могу воздержаться отъ желанія, вырвать изъ заключенія слѣдующія строки, гдѣ волненіе ученаго, хотя и сдерживающееся, даетъ такую прелестную окраску его языку.
   ...Мы конечно имѣли со времени Возрожденія литературу болѣе прекрасную, болѣе разнообразную и богатую для ума и сердца, чѣмъ суровая и простая поэзія Роланда; и когда намъ приходится снова слышать этотъ наивный говоръ, исходя отъ ученыхъ гармоній нашихъ великихъ литературныхъ произведеній, намъ кажется, что мы слушаемъ дѣтскій лепетъ. Но побѣдимъ въ себѣ это первое впечатлѣніе, прислушаемся внимательно и съ любовью, и мы увидимъ, что это крупное, здоровое дитя, полное жизненной энергіи, доброты и мужества, что это дитя, обратившееся уже въ великій французскій народъ, употребляетъ тоже и великій французскій языкъ. Онъ обрѣтетъ позднѣе болѣе гибкія выраженія, съ большими оттѣнками, болѣе тонкими; по никогда не будутъ они столь сильны и вѣрны, ни болѣе слышными издалека...
   Такимъ образомъ этотъ суровый священнослужитель знанія имѣетъ самое чувствительное сердце въ мірѣ. И этотъ собиратель старинныхъ текстовъ одаренъ въ высшей степени философскимъ умомъ. Работы въ библіотекахъ, разборка пергаментовъ, ловкость въ опредѣленіи эпохъ помощью сопоставленій и выводовъ и въ построеніи генеалогіи семейства манускриптовъ, во всемъ этомъ онъ не отстаетъ отъ любаго изъ профессоровъ Школы хартій. Прочтите этюдъ о Паломничествѣ Шарльманя, которымъ онъ опредѣляетъ время, происхожденіе и смыслъ старой пѣсни: вы увидите, сколько есть интереснаго въ этой мелкой работѣ. Глава по поводу религіозной легенды объ Ангелѣ и Отшельникѣ, тоже образецъ ясности, точности и находчивости. Но ученый уже является съ подкладкой историка и философа. Присмотритесь поглубже: этотъ этюдъ преобразованій древняго народнаго разсказа содержитъ какъ-бы сокращенную исторію религій. Этотъ трудъ одинъ изъ тѣхъ, которые наглядно показываютъ намъ, какимъ образомъ изслѣдованіе вопроса, весьма исключительнаго, можетъ послужить къ разъясненію вопросовъ важныхъ и весьма общихъ, и какое отношеніе можетъ существовать между темнымъ усиліемъ стараго архивиста, погрузившагося въ пыльный манускриптъ и славнымъ произведеніемъ Моммсена или Ренана. Что-жъ сказать намъ объ этюдахъ, въ которыхъ г. Гастонъ Пари излагаетъ только вопросы общіе, о томъ, напр., который посвящается имъ Началамъ французской литературы? Не возможно лучше разслѣдовать составные элементы этой литературы, ни лучше передать первоначальное образованіе нашего національнаго генія. Но. восхитившись этимъ изложеніемъ, столь широкимъ и точнымъ, столь мощнымъ, и полнымъ, вспомнимъ, что въ него вошла цѣлая груда изученій, спеціальныхъ, кропотливыхъ, ничтожныхъ, безъ которыхъ подобное изложеніе однако немыслимо; что ученый, подобный г. Пари, снимаетъ обвиненіе съ тысячи ученыхъ и оправдываетъ ихъ существованіе, и что необходимо, чтобы безконечное множество хартійцевъ подготовило исторію, для того чтобъ одинъ ее могъ написать.
   Наконецъ этотъ ученый и вмѣстѣ горячій патріотъ, этотъ эрудистъ и вмѣстѣ философъ, кромѣ того еще художникъ и поэтъ. Рекомендую вамъ его превосходную лекцію о Поэзіи среднихъ вѣковъ, о поэзіи его религіи, его науки, всей его жизни. Вы увидите изъ нея, что г. Пари не только понимаетъ средніе вѣка, но чувствуетъ ихъ, что онъ проникъ въ душу нашихъ предковъ и съумѣлъ заставить ее ожить,-- не покидая положенія ученаго,-- живостью своего впечатлѣнія и, не отступая отъ научнаго изложенія, чарою словъ. Это тѣмъ болѣе замѣчательно, что г. Гастонъ Пари, занятый единственно желаніемъ казаться яснымъ, не отличаясь въ письмѣ своемъ особенно личнымъ отпечаткомъ и не стремясь пріобрѣсти таковой, достигаетъ красокъ, а иногда и прочувствованности только необычайной точностью и искренностью своего языка.
   Но шедевромъ его искусства является статья, на которую имъ пожалуй наименѣе потрачено искусства, я говорю о лекціи его на тему Поленъ Пари. Она прелестна по своей откровенности и чистосердечію. Ему приходилось разсказывать о трудахъ своего отца и опредѣлять ихъ значеніе. Онъ дѣлаетъ это спокойно, неуклонно, съ безкорыстіемъ, безпристрастіемъ, и съ такой независимостью сужденія, что подобная жертва или вѣрнѣе (такъ какъ ему ея не требовалось) такое временное забвеніе сыновняго чувства въ виду науки, которая стоитъ надъ всѣмъ, напомнило мнѣ невольно величіе души древнихъ римлянъ, совершенно естественно ставившихъ любовь къ отечеству выше семейныхъ привязанностей...-- И тутъ-же немедленно въ слѣдъ за пространнымъ и добросовѣстнымъ изложеніемъ, которое не было бы инымъ, если бы относилось къ чужому, голосъ профессора дрогнулъ, и онъ проронилъ слѣдующія слова:
   ... Я, бесѣдующій съ вами, я одинъ знаю, какимъ почтеніемъ и признательностью я ему обязанъ, но я долженъ былъ воздерживаться отъ истиннаго выраженія моихъ личныхъ чувствъ, частью, чтобъ остаться вѣрнымъ той умѣренности, которую онъ умѣлъ сохранять во всемъ, частью для того, чтобы сказать все, что могло быть сказано здѣсь всякимъ другимъ, какъ и для того, чтобы не поддаться чувству слишкомъ захватывающему, которое отняло бы у меня свободу и силу воздать этой дорогой и еще живой во мнѣ памяти публичное воздаяніе, на которое она имѣетъ право.
   Увѣряю васъ, что эти простыя строчки, у мѣста, производятъ глубокое впечатлѣніе.
   

III.

   Эта книга привязываетъ насъ къ Г. Гастону Пари: заставляетъ насъ также любить средніе вѣка. Г. Пари настаиваетъ на томъ, что. не взирая на рѣзкій расколъ Возрожденія съ нашими традиціями, средніе вѣка -- это дѣйствительно мы, что мы дѣйствительно находимъ въ нихъ и духъ нашъ и сердце, что люди этихъ древнихъ временъ поистинѣ отцы наши. Я главнымъ образомъ признателенъ ему за этотъ доводъ. Онъ возвращаетъ намъ родовитость, намъ, не имѣющимъ никакой другой. Я былъ-бы счастливъ называться именемъ Монморанси: для меня было-бы великой радостью мысль, что я былъ покрытъ славой еще въ далекомъ прошломъ; но если мы не высокаго происхожденія по Имени и крови, то по крайней мѣрѣ мы, ученые и литераторы, происходимъ отъ великой и старинной интеллектуальной расы: мы ведемъ свое начало отъ Терульда и дальше, выше Монморанси; и это насъ вполнѣ удовлетворяетъ, и мы признательны Г. Пари за то, что онъ взялся стать генеологомъ нашей умственности.
   Онъ тѣмъ болѣе заставляетъ насъ любить средневѣковую литературу, что отзывается о ней скромно. Въ немъ нѣтъ наивныхъ возбужденій, нетерпимыхъ восторговъ иного романизирующаго, который, посвятивъ свою жизнь этой литературѣ, потому уже не видитъ въ мірѣ ничего болѣе прекраснаго и, при ничтожнѣйшемъ поощреніи, поставитъ вамъ Поэму Роланда превыше Илліады или Таинства Страстей превыше трагедій Расина. Г. Пари ученый на столько не увлекающійся, что отказывается отъ разрѣшенія вопроса, который ставитъ себѣ немедленно, какъ только пристраститься хоть немного къ подобнаго рода разслѣдованіямъ:-- Если бы не Возрожденіе, вызванное знакомствомъ и подражаніемъ древней письменности, дошла-либы наша національная литература сама собой до степени совершенства, которая была достигнута литературами греческой и латинской? Другими словами: есть-ли Возрожденіе добро или зло?-- Вопросъ и крупный, и завлекательный, какъ всѣ вопросы неразрѣшимые, и быть можетъ пустой подъ видомъ серьезности. Нѣтъ сомнѣнія, что средневѣковая душа заключала въ себѣ такія сокровища чувства, воображенія и страсти, рядомъ съ которыми древняя душа представляется чуть не нищенской. Вѣрно также и то, что среднимъ вѣкамъ ни разу не удалось выразить всецѣло, въ лучшихъ изъ своихъ произведеній, всей поэзіи, имъ присущей. Они не съумѣли найти формы, равносильной своимъ мечтамъ и стремленіямъ. Имъ вовсе была незнакома пластическая красота. Почему? Потому ли, что христіанскому чувству, которымъ были проникнуты средніе вѣка, глубоко-претитъ красота чисто-художническая и литературная, какъ нѣчто слишкомъ связанное съ матеріей и плотью, и чья притягательная сила имѣетъ въ себѣ нѣчто языческое и дьявольское? Или же вполнѣ юный и новый народъ, вышедшій изъ смѣшенія кельтовъ, латиновъ и франковъ, оказывался неспособнымъ, вслѣдствіе какого нибудь недостатка организаціи, самобытно достигнуть совершенства въ искусствѣ? Или, наконецъ, не имѣло оно времени дойти до него въ теченіи пяти вѣковъ? Не надо забывать, что эти пять вѣковъ были весьма безпокойными, что столѣтнія войны были страшнымъ перерывомъ въ дѣлѣ интеллектуальнаго развитія нашей расы; и все же мы стояли уже на хорошемъ пути въ то время, какъ намъ раскрылась античная красота. Я не знаю въ нашемъ XVI вѣкѣ, есть-ли что нибудь равное по поэтичности, даже по красотѣ формы съ нѣкоторыми изъ балладъ Рютбефа, Шарля д'Орлеандъ и Виллона. Немного не достаетъ нѣкоторымъ изъ страницъ Коммина, чтобы сравниться съ лучшими изъ Монтеня и Раблё. Кто знаетъ, до чего бы мы зашли, будучи предоставлены самимъ себѣ? И кромѣ того, если немедленно вслѣдъ за раскрытіемъ предъ нами греческой и латинской красоты, мы такъ увлеклись и поработились ею, то вѣроятно потому, что намъ присущи были и инстинктъ, и чувство этой совершенной формы, и что мы смутно стремились къ ней. Можно, стало быть, сказать, что мы точнѣе признали, а не открыли эту красоту, и что подражаніе древности не было для насъ Возрожденіемъ, но завершеніемъ. И пришлось бы тогда спросить себя, не слишкомъ-ли дорого древній міръ заставилъ насъ поплатиться за оказанную намъ услугу. Онъ конечно ускорилъ наше развитіе, но быть можетъ отвлекъ его отъ прямаго пути на столѣтіе и болѣе. Ибо, на ряду съ своими формами навязалъ онъ намъ и свои идеи и чувства и, примѣшивая ихъ въ избыткѣ къ нашимъ, онъ могъ смутить на нѣкоторое время (въ какой степени?-- это никогда не будетъ извѣстно) наше оригинальное развитіе.
   Правда, что въ концѣ концовъ это вторженіе обогатило насъ, и что разъ все слилось, все хорошо, и намъ не на что жаловаться.
   Но такъ какъ это вторженіе древности свершилось, вотъ уже три съ половиной столѣтія назадъ, внезапно (насколько могутъ быть внезапны подобныя вещи), неотразимо и такъ, что заставило нашихъ предковъ утратить любовь и чуть-ли ни самую память о прошломъ, изъ этого слѣдуетъ, что нынѣ мы, хотя и стоя несравненно дальше отъ религіозныхъ вѣрованій среднихъ вѣковъ, чѣмъ люди того трехсотѣлѣтія, тѣмъ не менѣе способнѣй ихъ вкушать и понимать ихъ искусство, и мы чувствуемъ себя несравненно ближе къ нему. Эти готическіе соборы, кажущіеся варварскими писателямъ XVII столѣтія, и которые, по мнѣнію Фенелона, лишены мѣры и благородства, они поражаютъ насъ, очаровываютъ, трогаютъ. Неподвижныя и выразительныя статуи хорошихъ мастеровъ, вышивки растеній и безчисленныя орнаментовки, терпѣливо вычеканенныя ими въ камнѣ, интересуютъ насъ по крайней мѣрѣ столько-же и кажутся намъ столь-же прекрасными въ своемъ родѣ, какъ и фигуры Панаѳеянъ или аканты коринѳскихъ колоннъ. Пѣсни, фабліо, фарсы, мистеріи, возбуждавшіе презрѣніе добраго и сухаго Буало своей грубостью, и которыхъ онъ къ тому-же не читывалъ, мы читаемъ ихъ, нерѣдко нѣсколько вскользь и скрывая отчасти скуку; но также и открываемъ въ нихъ нерѣдко въ фразѣ или стихѣ (и остальное при этомъ выигрываетъ), чудеса граціи, изящества, чувства, поэзіи, тонкаго лукавства, или нѣжность и благочестіе, хватающія насъ за душу. Мы не то невольно, не то намѣренно растроганы литературой нашихъ отдаленныхъ предковъ. То, что всецѣло ускользало отъ вниманія Ринсара, Расина, Фенелона, Вольтера, мы имѣемъ радость и гордость видѣть и чувствовать. Мы ближе сердцемъ и умомъ къ Виллону, Жоаницлю, Вильардоану, Терульду, чѣмъ всѣ, отъ перваго до послѣдняго, наши классическіе писатели, и возобновляемъ надъ ихъ головами нашу національную традицію.
   Скажутъ:-- Это не что иное, какъ критическая натяжка, симпатія искусственная и пріобрѣтенная. Мы знаемъ больше вещей сравнительно съ людьми трехъ столѣтій назадъ; мы умѣемъ лучше ихъ представлять себѣ состояніе умовъ и совѣсти, отличныхъ отъ нашихъ; изученіе исторіи, численность опытовъ, предпринятыхъ раньше насъ, теченіе времени, даже сама устарѣлость расы, извѣстное ослабленіе характеровъ и способности вѣры и дѣйствія, все это развило въ насъ пытливость и сочувственное воображеніе. Большаго нѣтъ. Мы быть можетъ лучше постигаемъ средневѣковую душу, но мы удалились отъ нея еще больше, чѣмъ писатели классическаго вѣка.
   Такъ-ли это? Для того, чтобы любить и понимать извѣстныя чувства, надо по крайней мѣрѣ имѣть въ себѣ ихъ зародыши, быть способнымъ воскрешать ихъ, хотя-бы въ игрѣ, испытывать ихъ, хотя-бы одну минуту, отлично зная, что это внутренняя комедія, которую самъ себѣ представляешь и которой не проникаешься. Все-же душа, предшественница нашей, дремлетъ въ насъ, и есть возможность ее пробуждать и наслаждаться ея пробужденіями на половину искренно. Мы изловчились въ такого рода упражненіяхъ, они правятся намъ и по тому самому литература наша, пожалуй, и отличается менѣе рѣзко отъ средневѣковой, чѣмъ литература XVII и XVIII столѣтій. Или, вѣрнѣе, что подъ нахлынувшимъ потокомъ древнихъ письменъ, устоялъ скрытый потокъ, Аретуза, давно устраненная и подавляемая, и, пробившись мало по малу до верхнихъ слоевъ воды, смѣшалась съ ними.
   Замѣтьте, пожалуйста, что никогда еще со времени среднихъ вѣковъ литература не была свободна, какъ нынѣ, отъ всякаго правила, ни въ болѣе надменномъ анархическомъ положенія. Мы вернулись къ абсолютной свободѣ временъ, предшествовавшихъ Возрожденію. Реализмъ, столь прославляемый нынѣ, явленіе среднихъ вѣковъ. Романъ составляетъ и теперь добрую половину нашей литературы, какъ и въ среднихъ вѣкахъ. Средневѣковыя эпопеи составляютъ предметъ нашей поэзіи и музыки. Поэзія личная и лирическая, воскресшая въ наши дни, дѣло средневѣковое, болѣе чѣмъ времени Возрожденія и была почти неизвѣстна двумъ послѣднимъ столѣтіямъ. Мюссё ближе къ Виллону, чѣмъ Буало. Мистицизмъ, озабоченность сверхъестественнымъ, нѣчто въ родѣ скорбной чувственности, такъ странно проникающей въ самый разгаръ научнаго вѣка, книги нѣкоторыхъ изъ нашей молодежи, все это тоже явленія средневѣковыя; Бодлеръ, менѣе чѣмъ Буало, отдаленъ отъ Мистерій Теофила. Люди первой половины нашего столѣтія вѣрили въ божественную миссію Франціи въ мірѣ, подобно людямъ эпохи крестовыхъ походовъ.
   И вотъ ровно ничего изъ всего этого, или почти ничего, между взятіемъ Константинополя и Французской революціей.
   Но эти разсужденія обобщаются до того не въ мѣру, что улетучиваются по мѣрѣ того, какъ я выражаю ихъ. Авторъ Поэзіи среднихъ вѣковъ не согласился бы съ ними, такъ какъ они ни эрудиція, ни исторія, ни даже критика. Развѣ что только критика импрессіонистская. Она по крайней мѣрѣ служитъ доказательствомъ, чему можно научиться и надъ чѣмъ надуматься по книгѣ г. Гастона де-Пари. Я нашелъ въ ней даже надъ чѣмъ наболтать пріятнаго вздора -- пріятнаго для меня, конечно.
   

ЖЕНЩИНЫ ФРАНЦІИ.
ПОЭТЫ И ПРОЗАИКИ.

   Надоѣлъ что-ли г-ну Жакине Боссюетъ? Не знаю, но вотъ что очень странно. Авторъ Проповѣдниковъ -- предшественниковъ Боссюета, ученый и тонкій толкователь Надгробныхъ рѣчей и Рѣчи по всеобщей исторіи, только что выпустилъ въ свѣтъ, со введеніемъ, примѣчаніями и ссылками, сборникъ выборныхъ текстовъ, въ 600 страницъ, и текстовъ не боссюэтовскихъ!
   Но, по крайней мѣрѣ, какого-либо епископа, скажете вы, или иного изъ писателей строгихъ.-- Нисколько! г. Жакине, послѣ долгихъ годовъ добродѣтели, пожелалъ отдохнуть отъ своихъ суровыхъ товарокъ, и отправился на поиски...
   -- Неужто женщины?-- женщины? нѣтъ: всѣхъ женщинъ, всѣхъ женщинъ Франціи, которыя писали, начиная отъ Христины Пизанской и кончая Евгеніей де-Геренъ. Вотъ что называется разговѣнами!
   Когда я говорю всѣхъ -- не смущайтесь: г. Жакине сдѣлалъ выборъ. Благодаря своимъ добрымъ литературнымъ привычкамъ, онъ съумѣлъ внести и тонкость и вкусъ въ свой дебютъ, даже скромность. Онъ собралъ ради своего и нашего развлеченія только дамъ изъ самыхъ извѣстныхъ и, за немногими исключеніями, самыхъ порядочныхъ. И представляетъ онъ ихъ намъ въ элегантныхъ замѣткахъ непогрѣшимой любезности. Если какая и заставила о себѣ говорить, то онъ дѣлаетъ видъ, что будто по поводу ея писательскаго таланта.
   Относительно ошибокъ своихъ подругъ онъ проявляетъ полнѣйшую скромность; и такъ какъ у нихъ манера безукоризненная, то и самъ Боссюетъ, введенный въ этотъ салонъ, замѣтилъ-бы только освѣщеніе, даже онъ, котораго ныне де-Монтеспанъ такъ умѣла настраивать, судя по разсказу г-жи де-Кайлюсъ. Серьезно, г. Жакине составилъ съ большимъ тактомъ для юныхъ дѣвицъ нашихъ лицеевъ прелестный сборникъ, который даже мужчинами прочтется съ удовольствіемъ и пользой, и который вызываетъ на многія замѣчанія, и по поводу котораго естественно возбуждается не мало интересныхъ вопросовъ.
   М. Ф. Брюнтьеръ недавно разбиралъ {Revue des deux Mondes du 1-er Nov. 1880.} главнѣйшій изъ этихъ вопросовъ: вопросъ о вліяніи женщинъ на нашу литературу. Это вліяніе онъ показалъ намъ благотворнымъ -- и сдерживающимъ: какъ женщины, чрезъ свои салоны, навѣвали и научали писателей цѣломудрію и пріятности, а также, какимъ образомъ онѣ притупляли оригинальность нѣкоторыхъ и, по милости чрезмѣрной заботы о пріятности, отвращали ихъ отъ нѣкоторыхъ вопросовъ и отъ полноты воззрѣнія на жизнь. Я не вижу, что можно было-бы прибавить здѣсь болѣе существеннаго, тѣмъ болѣе, что самъ я многому научился у г-на Брюнтьеръ. Мнѣ остается только отмѣтить нѣсколько впечатлѣній, немножко наугадъ, перелистывая эту соблазнительную женскую антологію.
   

I.

   Первое впечатлѣніе то, что почти всѣ эти женщины очаровательны или забавны, и чрезвычайно разнообразнаго вида. Такъ какъ полъ ихъ дѣлаетъ ихъ весьма податливыми на внѣшнія впечатлѣнія, онѣ изображаютъ съ меньшими примѣсями, сравнительно съ мужчинами, духъ временъ, среди которыхъ жили; и, кромѣ того, такъ какъ литературное призваніе въ женщинахъ заставляетъ предполагать, болѣе чѣмъ въ насъ, по исключительному своему характеру, даръ непосредственный и оригинальный, или жизнь, нѣсколько выходящую изъ предѣловъ обыденнаго, -- почти всѣ и представляютъ намъ, въ дѣйствительности, по своему характеру или образу жизни, много непредвидѣнныхъ и пикантныхъ чертъ.
   Возможно впрочемъ, что прочитывая ихъ прозу или стихи, мы слишкомъ помнимъ, что они женскіе, и вслѣдствіе этого склонны находить ихъ прелестными. Правда, что воспоминаніе о ихъ полѣ можетъ тоже обратиться и противъ нихъ... Въ сущности, идея-ли иного очарованія, кромѣ присущаго ихъ языку, на насъ дѣйствуетъ, или напротивъ попытка ихъ искусства и мысли представляется намъ покушеніемъ на наши мужескія привиллегіи, но есть: опасеніе, что мы станемъ судить ихъ или съ излишней снисходительностью, или предвзятостью, что онѣ или будутъ намъ нравиться безъ особеннаго усилія въ тѣхъ родахъ, для которыхъ онѣ кажутся созданными (письмахъ, мемуарахъ, работахъ по воспитанію), или что, наоборотъ, имъ придется съ трудомъ добиваться нашего сочувствіи въ родахъ, которые разсматриваются нами. какъ наше исключительное владѣніе (поэзіи, исторіи, критики, философіи). Придется тоже остерегаться, какъ-бы нѣкоторыя черты ихъ жизни, которыя остались-бы нами незамѣченными въ жизни мужеской, ни расположили насъ къ строгости или снисхожденію, и чтобы мы не почувствовали искушенія хорошо относиться къ добродѣтельнымъ между ними, и слишкомъ плохо къ другимъ -- или-же совершенно наоборотъ. Ибо, когда рѣчь заходитъ о женщинахъ, даже умершихъ, даже неизвѣстныхъ и очень далекихъ, можетъ случиться, что темное влеченіе къ ихъ полу затуманитъ безпристрастіе нашихъ опредѣленій. Здѣсь можно покривить душой изъ любезности, страстнаго воспоминанія или мужскаго высокомѣрія.
   Только что выставятъ намъ на судъ неумирающую Еву или безсмертную Фрину, мы становимся, волей или неволей, соучастниками виновности; и кто поручится за совершенную свободу нашихъ сужденій? Но такъ какъ, въ сущности нельзя также особенно поручиться за это и при всякихъ другихъ случаяхъ, то -- какое дѣло? Здѣсь будетъ только легкая надбавка къ обычнымъ причинамъ ошибокъ. Вступимъ-же по-просту въ литературный геникей, выбранный и составленный другомъ Боссюета.
   

II.

   Вотъ современница Іоанны д'Аркъ, добрѣйшая Христина Пизанская, достойная, наивная, исполненная добродѣтели и опытности, которая съ неповоротливостью фигуры на стеклѣ, трудится со всей нерьезностью средневѣковыхъ почтенныхъ душъ, неловко и граціозно садъ уложеніемъ киснѣющаго языка своего столѣтія въ форму цицероновскаго стиля, точно въ забрало, слишкомъ тяжелое и широкое. Сказы нравственные и поученія полезныя и примѣнимыя. Книга дѣяній и добрыхъ нравовъ короля Карла V. Сокровище женской области... прелестныя заглавія, цвѣтущія античной ученостью! И какая прелесть видѣть ея защиту женской чести противъ этого злаго пересмѣшника, Жана де Мёнъ! Если не ошибаюсь, мы встрѣчаемъ нѣчто похожее на это честное простодушіе въ Мадленѣ Скюдери, мудрой дѣвѣ, съ геройской думой и обширнымъ умомъ.-- Вотъ Маргарита Ангулемская, весьма ученая, очень запутанная, вся кипящая Возрожденіемъ, улыбающаяся, веселая и добрая сквозь это все, съ своимъ большимъ симпатичнымъ носомъ, носомъ брата ея, Франциска I.-- Затѣмъ другая Маргарита -- Маргарита Валуа, вовсе не педантка, свободная, галантная, совершенно-невозмутимой нравственности, ничему не удивляющаяся и спокойно повѣствующая о Варѳоломейской ночи; первая изъ женщинъ своего вѣка, пишущая просто; безсознательная, милое чудовище, сказали бы мы теперь, любя слова, что крупнѣе вещей.-- Я соединяю воедино влюбленныхъ, женщинъ огненныхъ, Сафо, изливающихъ каждая свои горести языкомъ своего времени: Луиза Лабё, вставляющая эрудицію въ свои рыданья: М-elle Леспинасъ, примѣшивающая къ своимъ чувствительность и добродѣтель, Дебордъ-Вальморъ -- лунный свѣтъ и плакучія ивы...
   М-elle де Гурнэ древняя дѣвица, преисполненная науки, сочности и мужественности, старая порывистая амазонка, которую Монтескьё, ея названный отецъ, долженъ была, любить за ея чистосердечіе, почтенная дѣвушка, похожая съ виду на добраго жандарма, когда она своимъ устарѣлымъ языкомъ отстаиваетъ предъ Малербошъ своихъ "славныхъ стариковъ". Мнѣ кажется, что я вижу ее, протягивающей руку г-жѣ Дасьё этой другой Клотильдѣ наивной эрудиціи былаго.-- М-elle де Монпансье героиня изъ Корнелевскихъ, весьма гордая, очень странная и очень чистая, вполнѣ незнакомая съ чувствомъ смѣшнаго, недоступная грязи изъ романтичности и непомѣрной расовой гордыни; она разсказываетъ намъ съ поднятой головой безконечную исторію своихъ неудавшихся браковъ; трогательная въ своемъ невозмутимомъ и гордомъ простодушіи, когда мы видимъ ее въ сорокъ два года влюбляющуюся въ юнаго и красиваго Лозена (такова Мандана, полюбившая офицера великаго Кира), ухаживающею за нимъ, желающею его, берущею и наконецъ теряющею.-- Скромная усмѣшка осторожной и честной г-жи де Мотвиль привѣтствуетъ насъ по пути.-- Но вотъ г-жа де Севиньё, эта толстая блондинка съ огромнымъ ртомъ и совсѣмъ крупнымъ носомъ, вѣчно -- радостная, свѣтлаго и здоровеннаго ума, съ такимъ здравымъ смысломъ подъ своей жеманностью или среди крѣпкихъ выстрѣловъ своего воображенія, женщина только слишкомъ здоровая, устойчиваго равновѣсія и мать слишкомъ болтливая и слишкомъ восторгающаяся своей непріятной дочерью (развѣ что эта странная горячность привязанности была какъ бы данью ея превосходнаго нравственнаго здоровья и ея спокойствія относительно всего остальнаго).-- Рядомъ съ нею, подруга ея, г-жа Лафайетъ, менѣе открытая, менѣе расплывчатая, болѣе тонкая, болѣе вдумчивая, съ болѣе свободнымъ умомъ, православія болѣе сомнительнаго, которая, играя, создаетъ правдивый романъ, и чье больничное кресло, съ неизмѣннымъ Ла-Рошфуко позади, напоминаетъ уже отчасти кресло слѣпой г-жи де-Деффанъ.-- И видите-ли, совсѣмъ рядомъ, сдержанную мину г-жи де-Ментенонъ, этой женщины столь мудрой, разумной и можно сказать, пожалуй, столь добродѣтельной, и о которой никогда не узнаешь, почему она въ такой мѣрѣ антипатична, развѣ что быть можетъ просто потому, что торжество добродѣтели ловкой и честолюбивой и движущейся путями не прямо неправедными или нечистыми, но тѣмъ не менѣе кривыми и скрытными, кажется намъ какимъ то оскорбленіемъ добродѣтели наивной и злосчастной: типъ единственный, необычайно изящный и непривлекательный, гувернантки себѣ на умѣ, которая навязывается богатому вдовцу, или благовоспитанной воспитательницы, женящей на себѣ хозяйскаго сына.-- Далѣе, на заднемъ планѣ, г-жа Гуильеръ, нуждающаяся, "имѣвшая несчастія", интригантка, ищущая пристроить своихъ двухъ дочерей, подозрѣвается въ нѣкоторой распущенности ума, съ какимъ-то уже пошибомъ синяго чулка и отверженности....
   Вотъ за то двѣ рѣдкія жемчужины, два цвѣтка лукавства и граціи: г-жа де-Каплюсъ, живая, шаловливая, и такая добрая, и прелестная г-жа де-Стааль-Делонэ, напоминающая перемѣной своей судьбы и остроумной гибкостью, съ которой подчиняется ей,-- Маріанну Дериво.-- Привѣтъ, мимоходомъ, серьезной и любящей разсужденія маркизѣ де-Ламбертъ, и мы всецѣло въ XVIII столѣтіи, среди ученыхъ и хорошенькихъ философовъ.-- Вотъ г-жа де-Шатлё, другъ Вольтера, знаменитая Эмилія, съ своими глобусами, компасомъ, физикой и метафизикой, мужской умъ, обладающая только мужскими добродѣтелями и въ высшей степени лишенная стыдливости, если вѣрить ея лакею Вотану.-- Затѣмъ г-жа д'Эпинё, подруга Ж. Ж. Руссо и Гримма, эта вполнѣ женщина, и вполнѣ своего времени; весьма склонная къ нѣжнымъ слабостямъ и вѣчно говорящая о нравственности; брюнетка сухая и огненная, сохраняющая, не взирая на свою философію и свободомысліе, какое-то недоумѣвающее невѣдѣніе дѣвочки; короче, одна изъ тѣхъ, что самымъ смѣшнымъ и милымъ образомъ смѣшивали "дивныя изліянія" любви съ "практикой философіи и добродѣтели".-- Рядомъ съ Г-жей д`Эпинё, г-жа д'Удедб, столь забавная своимъ невѣдѣніемъ зла, своимъ долгимъ послушаніемъ добрымъ законамъ природы, своей снисходительностью, которой не возмущаетъ даже Революція, и божественной дѣтскостью безграничнаго оптимизма.-- И вслѣдъ за этой осьмидесятилѣтней голубицей, внезапно выступаетъ г-жа Роландъ, дочь Плутарха, энтузіастка, навожденная античной добродѣтелью, которая, процѣживая материнскую похлебку, мечтала о Филопёменѣ, рубящемъ дрова.-- Вотъ три школьныя учительницы, три одержимыхъ педагогіей: г-жа де-Жанлисъ, типъ директрисы женскаго заведенія, сантиментальная и поверхностная; г-жа Неккеръ де-Соссюръ, умъ солидный и высшаго полета, суровости нѣсколько похоронной, образецъ протестантской гувернантки: г-жа Гизо, очень добрая душа, съ чѣмъ-то необычайно сѣрымъ, пишетъ, что можетъ писать дѣвица въ сорокъ лѣтъ, вступаетъ въ бракъ съ Гизо, очарованная должно быть его молодостью.-- Отдохнемъ на романахъ г-жи де-Суза, исторіяхъ простыхъ, нравственныхъ, не слащавыхъ, обильныхъ деталями, безсодержательныхъ и пріятныхъ, и представляющихъ нѣчто изъ наиболѣе подходящаго у насъ къ англійскимъ а nth ores s.
   Внезапно вспоминается мнѣ, что г-жа Дюфренэ писала элегіи и что шестьдесятъ лѣтъ назадъ (какъ это странно!) были люди, говорившіе растроганнымъ голосомъ:
   
   Гори, моя лампа, гори подольше:
   Я читаю стихи Дюфренэ.
   
   Муза царствованія Луи-Филиппа, г-жа де-Жирарденъ, дефилируетъ въ свою очередь предъ нами точно гравюра Тони Іоганнб. Неудержимо ставимъ мы ее на стѣнные часы, съ лирой. И думаемъ между тѣмъ, что она была въ свое время граціей, прелестью, умомъ, что это фактъ, что это подтверждается множествомъ свидѣтельствъ; и мы печально переносимъ мысль на самихъ себя и на тщету всего.
   Въ эту минуту насъ принимаетъ г-жа Ремюза, тонкая, интеллигентная, равная по меньшей мѣрѣ съ г-жей де-Каплюсъ и г-жею де-Стааль-Делонэ, и чьи мемуары обладаютъ несравненнымъ качествомъ развивать на ряду съ портретомъ консула и императора, постепенныя превращенія чувствъ писателя по отношенію къ этому человѣку,-- точно медленное исканіе модели живописцемъ.-- Хотите чего-то необычайнаго? Женщина, г-жа Аккерманъ, весьма прилежная и ученая, существованія ровнаго и безъ особыхъ несчастій, вздумала въ зрѣломъ возрастѣ писать стихи. И это стихи, суровые и нагіе, принадлежатъ къ лучшимъ пессимистическимъ стихотвореніямъ, какія когда-либо писались, и пожалуй самыя краснорѣчивыя и мужественныя изъ когда-либо вдохновлявшихся метафизическимъ отчаяніемъ.-- Но вотъ на эти богохульственные взрывы (поразительное разнообразіе думъ!) отвѣчаетъ изъ глубины сельской церкви чуть слышный шепотъ дѣвственной молитвы. Вещь единственная и драгоцѣнная въ своей монотонности, а иногда и поверхностномъ ханжествѣ, этотъ Дневникъ Евгеніи де-Геренъ, эти невинныя впечатлѣнія молодой дѣвушки, бѣдной и благородной, благочестивой, смиренной, ведущей почти крестьянскую жизнь въ глухой деревушкѣ. И это первый памятникъ внутренней жизни, попадающійся намъ на пути.
   Вотъ наконецъ "мыслительницы", г-жа де-Сталь и Даніель Стернъ. Въ нихъ энтузіазмъ, краснорѣчіе, обиліе неисчерпаемое. Есть-ли въ нихъ грація? Это иное дѣло. Обратили-ли вы вниманіе, что женщины, у которыхъ мужская мысль, обладаютъ также и серьезностью, болѣе утомляющей, чѣмъ у мужчинъ изъ наиболѣе напыщенныхъ. Чтеніе ихъ для меня затруднительнѣй, чѣмъ чтеніе Банальда и Гизо. Онѣ съ удивительной легкостью мыслятъ высоко, съ божественностью. Слѣдуетъ уважать этихъ женщинъ "высокопочитаемыхъ"; но признаться-ли? я тщетно стараюсь полюбить ихъ. Почему? Ихъ выдающіяся качества кажутся мнѣ почти несовмѣстимыми съ идеей, какую я создаю себѣ, быть можетъ наивно и ложно, о женской прелести. Не знай я ихъ именъ, и считай я ихъ книги написанными мужчинами, я больше бы восхищался ими. Оно вполнѣ безсмысленно, но оно такъ. То, что есть мужскаго въ ихъ геніи оскорбляетъ меня, какъ покушеніе на права моего пола и особенно огорчаетъ меня, какъ промахъ внука Создателя. Мнѣ казалось, что онѣ, будучи женщинами, созданы нравиться и быть любимыми, и это назначеніе, какъ наилучшее между всѣми, мнѣ хотѣлось, чтобы онѣ о немъ помнили, даже когда пишутъ. Но если я вынужденъ восхищаться силой и строгостью ихъ мысли, какой безпорядокъ! и какъ онѣ отъ него теряютъ? Я предпочитаю записочки Аспазіи о диссертаціяхъ Діотима; ибо, что говорить Діотимъ, было бы также сказано и Платономъ; но онъ не былъ бы въ состояніи писать записки Аспазіи.
   Но васъ я привѣтствую и люблю васъ больше всѣхъ вашихъ товарокъ, неограниченно и безъ досады, о Жоржъ Зандъ, садъ цвѣтущихъ представленій, потокъ милосердія, зеркало любви, лира, натянутая дыханіями природы и духа! Ибо вы были чисты душой и добры, и что-бы тамъ ни говорили, настоящей женщиной. Если вы сами по себѣ мало думали, то чувствовали сами собой. Вы до конца остались маленькой дѣвочкой, что на Беррійскихъ баркахъ, придумывали сказки на забаву маленькихъ пастуховъ... Увѣряютъ, будто вы проживали весьма свободно: но это потому что вы не могли уберечься отъ страсти, ни остановиться на ней; вашей наклонностью было по преимуществу материнское милосердіе, которое и есть настоящее назначеніе женщины. Вы были любовницей только для того, чтобы лучше быть другомъ, и ваша судьба предназначила васъ быть другомъ многаго множества. Вы были искренно-романтичны, вслѣдствіе неувядаемой молодости духа, и потому что необычайность обстоятельствъ позволяла вамъ придумывать случаи доброты, изъ наиболѣе рѣдкихъ. Вы любили природу, потому что она приноситъ своимъ приверженцамъ покой и добро, и любили красивыхъ крестьянъ и красивыхъ ремесленниковъ, ибо они казались вамъ болѣе близкими къ природѣ, о фавнесса, дочь Жанъ-Жака! Самыя великодушныя изъ мечтаній этого вѣка, соціалистскія химеры добрыхъ утопистовъ и ихъ мистическія философіи всецѣло отражались въ вашихъ книгахъ, нерѣдко смѣсью, ибо вамъ было пріятнѣй отражать ихъ, чѣмъ освящать, дорогая душа, вся на распашку! Всѣ мужчины, встрѣтившіеся на вашемъ пути, Мюссе, Ламенне, Шопенъ, Пьеръ Леру, Жанъ Рено, оставили въ вашихъ произведеніяхъ живые слѣды своихъ остановокъ, ибо вы были всецѣло симпатія. Ваша рѣчь, въ разсказѣ-ли или въ разговорахъ, течетъ и выливается, какъ изъ общественнаго фонтана. И слогъ вашъ заявляетъ о себѣ не тонкостью, не удивительнымъ блескомъ, не своимъ пластическимъ совершенствомъ, но качествами, которыя тоже какъ будто исходятъ изъ доброты и родственны ей; ибо онъ полонъ, свободенъ, великодушенъ, и ни одно слово не создано такъ удобнымъ для его характеристики, какъ слово древнихъ: lactae и ber tus, "обиліе молока", изліяніе обильное и благотворное груди-питательницы, о сладкая Іо современнаго романа! Фарисеи утверждали, будто ваши первые романы были причиной гибели многихъ женщинъ; но вамъ хорошо извѣстно, что это неправда, что тѣ, кто могъ упасть послѣ прочтенія Индіаны, были зрѣлы для паденія и, что безъ васъ, онѣ упали бы и болѣе грубо и ниже. Ваши влюбленныя грѣшницы выходятъ раздавленными изъ своего приключенія; если же вы какъ будто признали абсолютное право страсти, то только той, что "сильнѣе смерти" и которое заставляетъ или желать, или презирать ее. Не знаю, входите-ли вы, дурно понятая, въ промахи Эммы Бовари; тогда, стало быть, благодаря вамъ, остается въ ней достаточно благородства, чтобъ искать прибѣжище въ смерти. Дай Богъ, чтобы наши неврозныя почитали Жака! и хорошо было бы, еслибы наши революціонеры напитались аркадійскимъ соціализмомъ Мельника д'Анжибо. И наконецъ, да будутъ вамъ отпущены ваши прегрѣшенія, ибо кто можетъ сказать, сколькимъ женщинамъ и сколькимъ мужчинамъ, о благодѣтельная волшебница, большинство изъ вашихъ разсказовъ внушило мужество, бодрое смиреніе, ясность души, упованіе на Бога, и надъ всѣмъ этимъ доброта, о вы, которую друзья называли доброй женщиной, о мать Эдмеи, Марсели, Каролины, Мадлены, маленькой Мари, маленькой Фадеты и божественной Консюэло.
   

III.

   Прошу васъ вѣрить, что я не сдѣлалъ уфъ! дойдя до конца перечня. Я не нахожу его слишкомъ длиннымъ. Я прибавилъ однако, по пути, двѣ или три головы, кажется, къ "бѣлому женскому стаду" г-на Жакине, и могъ бы еще прибавить. Но тогда стадо обратилось бы въ полкъ.
   Видѣли, сколько жизни и какое разнообразіе! Нѣсколько замѣчаній, въ разбивку, и на которыхъ не стоитъ особенно останавливаться. Всѣ, за исключеніемъ двухъ-трехъ, были существа милыя и добрыя, чего вы не могли бы въ такой мѣрѣ сказать о другомъ полѣ. Правда также, что болѣе половины этихъ женщинъ не были добродѣтельными и что... независимыхъ, сравнительно больше между женщинами -- писательницами, чѣмъ между непишущими. Я не дѣлаю изъ этого никакого вывода относительно литературы. Выводъ былъ бы возможенъ только, еслибы женщины, о которыхъ идетъ рѣчь, всѣ занимались писательствомъ; но (помимо развѣ г-жъ Графиньи, дю-Бокажъ и Риккобони, не стоющихъ вниманія) женщина-писательница, въ прямомъ значеніи слова, появляется только въ наше время. Мнѣ однако кажется, что ни литература, ни полъ ихъ ничего не выиграли при этомъ случаѣ.
   Большинство (и это очень счастливо) не избирали профессіей писательство, но оставили письма, мемуары и работы по воспитанію, т. е., даже занимаясь письмомъ, онѣ не выходили изъ своей прирожденной роли. И эти для насъ еще самыя милыя. Нѣкоторыя были выдающимися въ романѣ: ни одна не заявила себя въ поэзіи, ни въ театрѣ, ни въ исторіи, критикѣ или философіи. Вы можете исключить, предположимъ, изъ нашей литературы все, писанное женщинами: это не уничтожитъ въ ней послѣдовательности, не образуетъ чувствительныхъ пробѣловъ. Можно признаться въ этомъ, не преступая противъ правилъ любезности. Сами женщины согласятся съ нами: въ общемъ онѣ неохотно читаютъ женскія книги. Вліяніе женщинъ на ходъ и развитіе французской литературы было менѣе дѣйствительно по книгамъ, ими сочиненнымъ, чѣмъ при посредствѣ бесѣдъ, салоновъ, общественныхъ связей, которыя были у нихъ съ писателями.
   Но почему, если нѣкоторыя изъ нихъ были воображеніемъ, особенно сердцемъ великими поэтами, ни одна изъ нихъ не заявила себя поэтомъ по формѣ? Отчего никогда не достигали онѣ въ своихъ стихотвореніяхъ совершенной красоты выраженія? И вотъ, кажется мнѣ, вопросъ, относящійся сюда же и который, еслибъ онъ былъ разрѣшимъ, долженъ бы привести къ одинаковому рѣшенію: почему, говоря о нашей литературѣ въ ея совокупности, женщины значительно отстали отъ мужчинъ въ искусствѣ окраски стиля или его чеканки и въ способности вызывать словами живыя ощущенія и опредѣленные образы! Отчего онѣ въ общемъ плохіе художники? Ибо даже сама г-жа де-Севинье уступаетъ въ этомъ отношеніи Ла-Фонтену или Ла-Брюйеру, г-жа Жоржъ Зандъ значительно ниже Мишле или Виктора Гюго. Почему всѣ послѣдовательныя обогащенія литературнаго языка ничѣмъ не обязаны женщинамъ? И почему всѣ успѣхи стиля картиннаго и пластическаго свершились въ сторонѣ отъ нихъ -- Ж. Ж. Руссо, Шатобріаномъ, Гюго, Готье, Флоберомъ, Гонкурами?
   Г. Жакине отвѣчаетъ на первый изъ этихъ вопросовъ въ своемъ обстоятельномъ введеніи.
   Можно спросить себя, пожалуй, не есть-ли строгая и неизмѣняемая красота стихотворнаго языка, требующая отъ поэта среди узкихъ и стѣсняющихъ его рамокъ, огня, воображенія, энергіи, мысли, и силы выраженія, какъ средствъ къ достиженію его,-- нѣчто непосильное для женскаго генія, и не являетъ-ли на самомъ дѣлѣ проза, свободная въ выраженіи и покладистая на развитіе, инструментъ наиболѣе подходящій и приспособленный къ закалкѣ интеллектуальныхъ органовъ и къ естественному ходу ума въ женщинѣ, которая однако, если подумать о всемъ, что она чувствуетъ, и о всемъ, что собой вызываетъ,-- есть существо поэтическое по преимуществу, и сама поэзія.
   Согласенъ; но это называется постановкой задачи, а не рѣшеніемъ ея. Сознаюсь, впрочемъ, что какъ только я попытаюсь проникнуть въ глубь вещей, то перестаю видѣть ясно. Сказать-ли, что если женщины не могутъ сравниться съ мужчинами по гармонической, картинной и пластической выразительности, такъ только потому, что онѣ сантиментальнѣе и горячей. Онѣ испытываютъ менѣе чисто, сравнительно съ нами, наслажденіе красивою постановкой словъ и звуковъ, а также контуровъ, формъ и красокъ. Онѣ находятъ свое главное удовольствіе въ чувствахъ, въ которыя немедленно преобразуются ихъ впечатлѣнія, и удовлетворяются вполнѣ только прелестью словъ, передающихъ эти чувства. Онѣ слишкомъ взволнованы во время письма. Между тѣмъ, для того чтобы прійти къ совершенству поэтическаго и пластическаго стиля, необходимо, быть можетъ, не волноваться, когда пишешь, слѣдить главнымъ образомъ за музыкальнымъ и живописнымъ достоинствомъ языка и, въ виду матеріальныхъ предметовъ, останавливаться только на первомъ впечатлѣніи, отъ нихъ полученномъ, на первомъ и непосредственномъ ощущеніи, или же искусственно вернуться къ нему, съ цѣлью выразить только его. Нравственное чувство и страсть могутъ тоже явиться на своемъ мѣстѣ; но слѣдуетъ начинать съ "объективированія", какъ говорится, ощущенія. Въ женщинахъ-же почти нѣтъ способности самообладанія и хладнокровія, необходимаго для этой операціи. Ихъ недостаточно поражаетъ "фигура" словъ и фигура предметовъ. Онѣ недостаточно реагируютъ, испытавъ его, противъ давленія чувственнаго міра. Объясненіе занимающей насъ загадки найдется быть можетъ въ слѣдующихъ словахъ Мильтона, гдѣ говорится, что мужчина "созерцаетъ", а женщина "любитъ". И все-таки, въ концѣ концовъ, это слишкомъ обще и ничего не объясняетъ. Это, какъ и фразы г-на Жакине, только констатированные факты въ выраженіяхъ, болѣе темныхъ.
   И я могу только повторить то, что было говорено уже не разъ, т. е., что женщины въ литературѣ ничего не "выдумали", въ крупномъ значеніи этого слова, если-же онѣ и вызывали иллюзію въ этомъ отношеніи, то только благодаря поразительному дару "усвоенія" (réceptivité). Но, какъ говорится, я знаю, въ этомъ смыслѣ, многихъ мужчинъ, похожихъ на женщинъ. На сто писателей нашего, мужескаго пола, девяносто девять съ половиной ничего не выдумывали. Можно-бы также сказать, что такъ какъ число женщинъ-авторовъ сравнительно очень мало, то и значительно менѣе шансовъ имѣлось для встрѣчи между ними перворазряднаго генія по творческому дару. И наконецъ, если правда, что даже и принявъ въ соображеніе все это и другое, мы все-таки сохраняемъ надъ женщинами литературное первенство, то незачѣмъ гордиться имъ: не изъ чего. Ибо созданіе идей и формъ (вещь трудно опредѣлимая, ибо гдѣ начинается созданіе?) еще не все. Грація какой-нибудь Каплусъ и Ла-Файетъ вещь столь-же рѣдкая, единственная, прекрасная, невыразимая и несообщимая, какъ и глубина мысли Паскаля и сила выразительности Виктора Гюго. И чѣмъ, скажите, была-бы литература, не будь женщинъ? Онѣ играли значительную роль въ жизни всѣхъ великихъ писателей, почти безъ исключенія. Нѣтъ хорошей книги, въ которой-бы онѣ не являлись сотрудницами. И это не злоупотребленіе словами. Ибо, если онѣ играли эту роль, если имѣли это вліяніе, такъ потому что умѣли сдѣлать себя безконечно прелестными и соблазнительными. А такое дѣяніе стоитъ прекраснаго манускрипта въ стихахъ или прозѣ. Онѣ сами для себя своя собственная поэма. Ихъ прелесть такъ-же содѣйствуетъ красотѣ жизни, какъ и литература, и является у нѣкоторыхъ женщинъ продуктомъ намѣреннымъ и отдѣланнымъ. Если-же мнѣ возразятъ, что красота нѣчто невольное и потому не имѣетъ заслуги, то можно сказать то же самое и о геніи. Я протестую противъ грубаго и всячески тяжеловѣснаго двоестишія отвратительнаго Арнольфа:
   
   Хоть въ обществѣ двѣ половины,
   Но равенства межъ ними лѣтъ.
   
   Нѣтъ ничего фальшивѣй и поверхностнѣй такого взгляда. Для того, кто обнимаетъ въ совокупности жизнь человѣчества, "эти двѣ половины" положительно немыслимы одна безъ другой; онѣ различны, но не неравны; и если-бы было доказано противное, ни г. Жакинё, ни я никогда-бы съ этимъ не примирились.
   

ЖАНЪ РИШПЕНЪ.

   Иной литераторъ -- золотыхъ дѣлъ мастеръ, другой -- живописецъ, иной -- музыкантъ, другой -- мебельщикъ или парфюмеръ. Есть писатели священнослужители, есть писатели публичныя женщины. Знаю и принцевъ, но колбасниковъ еще больше. Г. Жанъ Ришпепъ -- наѣздникъ цирка, вѣрнѣе, красивый сальтимбанкъ -- не изъ тѣхъ мизерныхъ прыгуновъ, худыхъ, изможденныхъ, жалкихъ подъ своей потертой позолотой, съ плечами узкими и лопатками, торчащими изъ-подъ розоваго бумажнаго трико, испещреннаго штопкой, -- но настоящій король Богемы, широкоплечій, красногубый, смуглый, глаза цвѣта стараго золота, тяжелыя пряди черныхъ волосъ окаймлены золотомъ, костюмъ -- золото съ бархатомъ, гордый, выгнутый, связки поворотливыя, и съ увлеченіемъ жонглируетъ онъ кинжалами и металлическими шарами; кинжалы изъ бѣлой жести, а шары дутые, но блестятъ и со звономъ.
   

I.

   Литературная карьера г. Жана Ришпепъ была до сихъ поръ изъ самыхъ шумливыхъ и странныхъ. Воспитанникъ Нормальной Школы сильный въ греческомъ, сильный въ латинскихъ стихахъ, сильный въ темѣ, сильный во всемъ, снабженный чуть ни всевозможными дипломами, этотъ университетскій выкормышъ, выступаетъ съ книгой стихотвореній, въ которыхъ воспѣваетъ нищихъ, притоны и притонодержателей, и гдѣ "границы суроваго цѣломудрія" перескакиваются въ карьеръ. Вслѣдъ за тѣмъ пѣвецъ оборванцевъ приговаривается правосудіемъ своей страны къ тридцатидневному заключенію, что было вполнѣ нелѣпо, ибо стихи исходили изъ рабочихъ рукъ, были наглы и смѣлы, но не грязно-непристойны. И чего-чего ни пропускали съ тѣхъ поръ! Затѣмъ, такъ какъ жанръ похоронный всегда представляется юнымъ умамъ верхомъ оригинальности, то г. Ришпенъ даетъ Morls bizarres (Диковинныя смерти) -- дѣйствительно диковинныя, и нѣкоторыя изъ нихъ точно созданы какимъ-нибудь Эдгаромъ Пое -- трубочистомъ. Но его главное счастье сознавать себя самцомъ и нести это на показъ. Его Ласки (Caresses), безъ сомнѣнія, изъ всѣхъ когда-либо писанныхъ поэмъ тѣ, въ которыхъ поясница играетъ наивысшую роль. Затѣмъ онъ пробуетъ театръ, и этотъ самецъ показываетъ намъ самку (la Glu) вампира, поѣдающаго бретонскаго рыбака. Пьеса удалась только на-половину; отъ нея останется только превосходная пѣсня: Былъ однажды бѣдный парень... Поэтъ, взбѣшенный все болѣе и болѣе и все болѣе гордящійся своей мужественностью, обзываетъ критиковъ каплунами въ восточной баснѣ. Затѣмъ король Богемы изливаетъ свою наивную и кипучую фантазію въ драмѣ, сказкѣ изъ Тысячи и одной ночи:-- Нана-Саибъ. Ему выпадаетъ на долю безмѣрная радость вступить самому на подмостки и выревѣть самому роль бенгальскаго тигра. Между тѣмъ праздные мускулы не даютъ ему покоя. Потребность наносить удары и производить шумъ терзаетъ его. И вотъ онъ "обрушивается" на Бога и боговъ въ стихахъ масляничнаго и ярмарочнаго атеизма. Никогда еще такъ длинно не богохульствовали, не переводя духа. Онъ открываетъ по пути, что всѣ Арійцы мозгляки, что только Туранцы чего-нибудь стоятъ, и что онъ Туранецъ. Внезапно, вслѣдъ за приключеніемъ, которое еще не забыто, онъ исчезаетъ. Одни утверждаютъ, что онъ удалился къ тропистамъ Стауели; другіе, что онъ очертя голову ударился въ степь Сахару. Ни чуть; онъ отплылъ въ качествѣ матроса на рыболовной лодкѣ. Оттуда привозитъ онъ нѣсколько тысячъ стиховъ на море, которое въ свою очередь тоже независимое, протестующее, оборвышъ, своего рода Туранійка. Въ промежуткѣ онъ разсказалъ намъ исторію Міарки, дѣвушки съ медвѣдемъ, гдѣ обрисовалъ самого себя подъ именемъ Гогаула, короля Романнсовъ. Впрочемъ, онъ сообщаетъ намъ въ Богохульствахъ, почему онъ признаетъ себя за Туранца (Pag. 318):
   
   Они все двигались, движеньемъ вѣчнымъ бѣгства,
   О мертвыхъ не заботясь и не вѣдая боговъ,
   И сокрушали весело, чтобъ ихъ затѣмъ пожрать,
   Своихъ дѣтей, изъ слабыхъ, иль родню, что устарѣла.
   
   Да, вотъ они, мои то предки. Что-жъ, что я живу
   На почвѣ Франціи, я не латинецъ и не галлъ;
   Я тонокъ костью, желтолицъ, глаза подобны мѣди,
   Наѣздническій торсъ, и презираю я законы.
   
   Да, я ихъ незаконный сынъ. Ихъ кровь клокочетъ въ жилахъ,
   Ихъ кровь, создавшая мой умъ, умъ изувѣра,
   Пристрастье къ воздуху открытому и длиннымъ переходамъ,
   И къ идеалу отвращеніе, и жажду къ пустотѣ.
   
   Что до меня,-- я люблю эти изобилія, эту заносчивость, эти мускульные эффекты, эту крайность, эту манію протеста. Я не прочьбы сказать, что г. Ришпенъ является въ поэзіи красивымъ животнымъ, дорогимъ жеребцомъ, съ нѣсколько массивнымъ крупомъ. Превесело присутствовать при его удовольствіяхъ и его брыканьѣ.
   Но (и это, смотря по вкусу, портитъ намъ г. Ришпена или дѣлаетъ, наоборотъ, любопытнѣй на взглядъ) сей жеребецъ отлично окончилъ курсъ наукъ. Этотъ питомецъ риторики, возстающій противъ законовъ и нравственности и противъ скромности классическаго вкуса, самъ классикъ до мозга костей въ своихъ возстаніяхъ. Этотъ Туранецъ изучилъ всѣхъ лучшихъ арійскихъ авторовъ. Онъ питался грудью Almae ma tris, этотъ принцъ "мерлигоджьеровъ" (merligodgiers), и весь переполненъ ея молокомъ. Нѣтъ почти писателя въ нашемъ вѣкѣ, въ которымъ-бы встрѣчалось такое обиліе отголосковъ и даже подражаній классической литературѣ, греческой, латинской и французской. Вы найдете въ Пѣснѣ оборванцевъ, среди картинъ грязнѣйшаго разврата, среди куплетовъ невозможнаго площаднаго нарѣчія, гдѣ риѳмы звучать подобно икотѣ пьяницъ, маленькія пьески, отдающія греческой антологіей. Одно изъ изреченій божественнаго Платона возвращается, какъ припѣвъ къ философической пѣснѣ, объясняющей, что мы животныя и что верхъ премудрости -- жить, какъ кабанъ. Семь эпиграфовъ предшествуютъ александрикамъ", въ которыхъ поэтъ воспѣваетъ почтенную старость Нестора въ шелковой каскѣ. Въ Богохульствахъ встрѣтятся вамъ прямо воспоминанія изъ Лукреція, Плинія Старшаго и Ювенала (я не говорю объ отголоскахъ Мюссе и Гюго), и въ Морѣ, отдѣлы дидактической и описательной поэзіи, которые напомнятъ вамъ, смотря по расположенію, или Виргилія изъ Георги къ, или аббата Делиля. Положительно повсюду чувствуется, что Гогаулъ, сынъ Брагули и внукъ Рявно, прошелъ Нормальную Школу. Г. Жанъ Ришпенъ особенно пропитанъ всегда Виллономъ, Маро, Рабле и Ренье. Онъ черпаетъ въ нихъ много забытыхъ словъ. Онъ добавляетъ ихъ словами народными или словами спеціальными, заимствуемыми изъ языка всякихъ ремеслъ. Онъ сочиняетъ себѣ такимъ образомъ обширный словарь, весьма пестрый и мало подходящій. Если вамъ нуженъ примѣръ, прочтите, пожалуйста, первую страницу Міарки:
   "...Ибо надо спѣшить пользоваться хорошими днями въ странѣ Тіераха... Одинъ порывъ вѣтра, налетѣвшій съ сѣвера, одна дождевая круча (tournache), набѣжавшая съ Арденнъ, и рожь разомъ осыплется, солома вверхъ, а сгнившій колосъ въ землю. Отъ того, какъ только голубое небо позволитъ собирать хорошо дозрѣвшую жатву, всѣ покидаютъ ферму и мокнутъ (s'égaille) надъ дѣломъ. И старъ и младъ, и дряхлый и калѣка (baneroche), всѣ прихладываютъ руки, и никто не лишній. Найдется и трудъ, и послуга для всякаго, кто хоть какъ-нибудь годенъ. Въ то время, какъ мужчины и кумушки напираютъ (ahannent) на трудную работу, мелюзга и убогіе (marmiteux) полезны для побочнаго дѣла, вытягивать связки для сноповъ, грабить (ràteler) разметанный колосъ, схворостать (ramaier) перекладины (pannes), сломанныя рогами вилъ, или просто обвѣвать лошадей, брюхо которыхъ вздрагиваетъ и сочится кровью подъ укусомъ слѣпней, а глазъ усыпанъ кругомъ жужжащей букашкой (bestiole vrombispante)".
   Конечно, слогъ этотъ соченъ, но слишкомъ обремененъ, слишкомъ ученъ, и отдаетъ педантизмомъ. Г. Ришпенъ воображаетъ, что картина выиграетъ отъ употребленія только крайне обыденныхъ и исключительныхъ словъ. Но эти слова, онъ какъ будто ищетъ ихъ и нагромозжаетъ съ излишнимъ стараніемъ и самодовольствомъ, и прямое впечатлѣніе исчезаетъ въ этихъ грамматическихъ усиліяхъ. Да и слова эти, рѣжущія намъ глазъ, мѣшаютъ намъ видѣть картину. Не диковинныя слова и не насилуемыя выраженія даютъ намъ ощущенія подметовъ: обыкновенно только извѣстное распредѣленіе словъ, весьма простыхъ и очень извѣстныхъ. Г. Ришпенъ нѣсколько помѣшанъ на словахъ: онъ слишкомъ любитъ ихъ, какъ онѣ есть, за ихъ фигуру оборванцевъ или безшабашныхъ (hurlbiers). Вообще, замѣтьте, что стиль у него скорѣй забавный, чѣмъ картинный. У этоги кипучаго цыгана попадаются грамматическія дивертисменты весьма начитаннаго мандарина. Развѣ не дивертисментъ -- написать столько вещей простонародными терминами въ Пѣснѣ оборванцевъ. Замѣтьте, что большинство поэтовъ-парнасцевъ (тѣмъ болѣе "символистовъ") видятъ въ г. Ришпенѣ отсталаго, и -- то послѣдняго изъ романтиковъ, то нѣсколько отдаленнаго послѣдователя Буало. "Онъ не болѣе, какъ отчаянный норманецъ", говорятъ они. Они не съумѣли-бы, быть можетъ, сказать, почему, но это чувствуется ими.
   И вотъ что выходитъ. Г. Ришпенъ, не смотря на то, что онъ инсургентъ, не смотря на страсть его къ крѣпкимъ словамъ и къ самымъ отчаяннымъ вольностямъ мысли и слога, все-же совершенство его риторики приводитъ насъ въ сомнѣніе. Мы склонны думать, что такой ученый человѣкъ, что человѣкъ, до того насквозь пропитанный наилучщими изъ литературныхъ традицій, Туранецъ не вполнѣ неподдѣльный; что возвеличеніе во всемъ его творчествѣ оборвышей и отщепенцевъ всякаго сорта, не болѣе какъ игра ума. И въ самомъ дѣлѣ, труды его нерѣдко почему-то отзываются неискренностью. Не получай мы поневолѣ свѣдѣній журнальныхъ или иныхъ о личности и жизни г. Ришпена, можно-бы побиться объ закладъ, что вотъ что бы прежде всего говорилось о его книгахъ: -- Гмъ! такое пристрастіе къ оборванцамъ, такая свирѣпость непочтительности, что-то не естественны. Оно забавно, очень забавно; но я нисколько не содрогаюсь и ни на минуту не смущаюсь, даже отъ ужаса. Я убѣжденъ, что авторъ этихъ книгъ, ловкихъ и отмѣнно-циничныхъ или богохульственныхъ, какой-нибудь буржуа, весьма невозмутимый, добрый отецъ и мужъ, и такой-же аріецъ, какъ и всѣ.-- Ну, и ошиблись-бы въ очень немногомъ; ибо, читая книги г. Ришпена безъ предвзятой мысли, вы-бы навѣрное почувствовали въ источникѣ всѣхъ его вдохновеній, весьма искренній и страстный инстинктъ вольной животной жизни и протеста противъ всего, что имѣетъ свое величіе; но къ несчастью тутъ-же сейчасъ примѣшивается и риторика и весьма замѣтное пристрастіе къ виртуозности ради ея самой" а также и мелкое желаніе ужаснуть филистеровъ. Не безъинтересно быть можетъ выдѣлить, въ главныхъ произведеніяхъ г. Ришпена, долю правдиваго вдохновенія и долю литературной искусственности;
   

III.

   О томъ, что есть неподдѣльно вдохновеннаго въ Пѣснѣ Оборванцевъ, поэтъ говоритъ намъ самъ, въ своемъ предисловіи.
   "Я люблю своихъ героевъ, своихъ плачевныхъ оборванцевъ, плачевныхъ во всѣхъ отношеніяхъ; ибо не только костюмъ ихъ, но и совѣсть ихъ вся въ лохмотьяхъ. Я люблю ихъ не за это, но потому что останавливалъ взглядъ на ихъ нищетѣ, совалъ пальцы въ ихъ раны, вытиралъ слезы съ ихъ грязныхъ бородъ, ѣлъ ихъ горькій хлѣбъ, пилъ ихъ пьяное вино, и что я не то что-бы извинялъ, но по крайней мѣрѣ объяснялъ ихъ странный способъ рѣшать задачу житейской борьбы, ихъ существованіе въ видѣ зацѣпки (raccroc) на краяхъ общества, а также и ихъ потребность забвенія, опьяненія, радости, и эти забвенія всего, это страшное пьянство, эта радость кажущаяся намъ грубой, развратной, и которая все-же радость, чудная радость съ расцвѣтающей улыбкой, влажными глазами, сердцемъ на распашку, радость молодая и человѣчная, какъ солнце всегда солнце, даже на грязныхъ лужахъ, даже на сгусткахъ крови.
   И люблю я также это нѣчто дѣлающее ихъ красивыми, благородными, этотъ инстинктъ дикаго животнаго, бросающій ихъ въ приключеніе, дурное или зловѣщее, пожалуй! но съ дикой независимостью. О! чудная басня Лафонтена о волкѣ и собакѣ! Припомните ее и т. д...
   Самый тонъ этого заявленія показываетъ намъ, что Пѣсня оборванцевъ (чему я очень радъ) не есть созданіе гуманитарнаго и революціоннаго состраданія, на манеръ Обездоленныхъ (Misérables), если хотите. Такъ какъ онъ изображаетъ этихъ оборванцевъ вполнѣ подлыми, мы не чувствуемъ охоты сострадать имъ. И самъ авторъ не тратитъ время на участіе; когда же оно и случается съ нимъ, то звучитъ нѣсколько фальшиво. Взгляните на Слезы Арсульи, эту вонючую элегію, унижающую меланхолію.
   Но если не требовать отъ него ни участія, ни состраданія, онъ превосходно описываетъ своихъ лохмотниковъ.
   Такимъ образомъ имѣется цѣлая часть Пѣсни оборванцевъ, которая читается нами безъ особеннаго усилія и доставляетъ намъ даже странное удовольствіе, вслѣдствіе инстинкта сопротивленія, живущаго гдѣ-то, глубоко въ насъ -- со дня первороднаго грѣха, сказалъ-бы теологъ. Мы связаны по рукамъ и ногамъ законами, приличіями, предразсудками: видъ людей, упорно продолжающихъ въ обществѣ жизнь дикихъ, лѣсныхъ звѣрей, возбуждаетъ въ насъ удивленіе, въ которое закрадывается смутное чувство зависти. Низкій развратъ, и тотъ отдаетъ какъ-бы протестомъ; это возвратъ къ животной жизни въ существахъ, которыя ее опередили: жизнь эта стало быть ужь не безвинная и лишенная значенія, какъ у животныхъ. Прибавьте, что разсматривается съ внѣшней стороны глазами художника, жизнь оборванцевъ представляетъ много рельефа и красокъ, потому-ли, что она исключительна и составляетъ контрастъ съ жизнью правильнаго общества, потому-ли, что все въ ней, будучи свободной и отступленіемъ отъ условностей, тѣмъ самымъ и становится выразительнѣй. Замѣтьте къ тому-же, что картинны главнымъ образомъ жизнь въ вверху и жизнь внизу,-- жизнь, представляющаяся какъ видѣніе Веронеза, или какъ видѣніе Каллоти.
   Обширное классическое образованіе г. Ришпена уже могло содѣйствовать развитію въ немъ его страсти къ неправильной и мятежной жизни. Оказывается, что нѣкоторые изъ отцовъ нашей литературы были еще въ XV, XVI и XVII вѣкѣ совершенными цыганами. "Шулеръ, бродяга, .......... геній!" говоритъ г-нъ Ришпенъ
   Виллону; боюсь, что Виллонъ въ свою очередь отвѣтилъ-бы. "Всѣ мои прозвища знакомы вамъ, сударь". Рабле -- цыганъ, если вѣрить его легендѣ; Ренье -- цыганъ; извѣстно, какую онъ велъ жизнь и гдѣ водилась его муза. При Людовикѣ XIII и даже при Людовикѣ XIV, священные притоны французскаго Парнасса -- кабаки, подобные тому, въ который Готье приводитъ Жакмена Лампурда и гдѣ драпируются роскошные оборванцы, призываемые Теофилемъ де Віо, Сирано де Бержеранъ и Сентъ-Аманъ. Г. Ришпенъ продолжаетъ въ нашемъ вѣкѣ традицію этилъ отступниковъ. И очевидно безъ особыхъ усилій, ибо геній его сильно сродни имъ, особенно Франсуа Виллону и Матюрину Ренье.
   Вотъ почему вы найдете и искренность и непосредственность въ большей части Пѣсни оборванцевъ, "Оборванцы полей" декламируютъ превосходныя пѣсни, "Одиссея бродяги" не лишена величія и граціи среди своей грубости. Поэтъ примѣшиваетъ благодатную природу къ жизни своихъ "оборванцевъ" которые такимъ образомъ произносятъ мотивы фавновъ; совмѣстно съ мотивами "нищенкахъ" (meudlgois).
   Для "оборванцевъ Парижа" отводится особое мѣсто. Описавъ намъ съ большимъ блескомъ ферму, г. Ришпенъ показываетъ намъ стаю перелетныхъ птицъ, проносящуюся очень высоко надъ головами курицъ, утокъ и индюшекъ. Эта домашняя птица -- буржуа; перелетныя птицы -- бродяги. Курятникъ волнуется, и поэтъ взываетъ къ нему:
   
             Что съ вами, буржуа? Да будьте-же спокойны!
   
   Глядите, какъ проносятся они! То стая дикихъ.
   Они идутъ, влекомые желаньемъ, черезъ горы,
   Черезъ лѣса, моря и вѣтры, вдаль отъ рабства.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И воздухъ тотъ, что пьютъ они, вамъ разорвалъ-бы грудь.
   
             Они -- и это главное -- Химеры дѣти,
             Лазури жаждой мучимы, поэты и безумцы...
             Истощены, измучены до смерти, ну, такъ чтожъ?
             Тамъ въ выси имъ звучитъ глубокой тайны пѣснь.
   
   Когда г. Ришпенъ изображаетъ намъ оборванцевъ, отчасти отвѣчающихъ этому назначенію, добрыхъ бродягъ, доброй литературной богемы,-- все на мѣстѣ; мы можемъ принимать участіе въ ихъ "радостяхъ", ихъ "печаляхъ", ихъ "славѣ". Но "проходимцы" (arzonilles) и "тихони" (bénoîts), неужели и тѣ принадлежатъ къ числу жаждущихъ лазури и питомцевъ Химеры? "Поетъ-ли и для нихъ глубокая тайна" тамъ, въ высотѣ? Сомнѣнія наши на этотъ счетъ весьма сильны. Что отъ времени до времени г. Ришпенъ снимаетъ съ нихъ портреты -- не бѣда! они вѣдь все-же картины! Но вотъ гдѣ начинается уже и чистая искусственность, риторическое упражненіе -- революціонное, пожалуй, но риторическое. Поэтъ притворяется, будто влѣзъ въ ихъ кожу, кожу грязную, и говоритъ ихъ нарѣчіемъ, т. е. языкомъ подлымъ, гдѣ слова испускаютъ зловоніе и коверкаются, гдѣ слоги имѣютъ тягучесть жира и звучатъ на подобіе полосканія горла. Марсельеза тихоней (bénoîts), Добъ, Дозъ, Думъ, и сколько еще другихъ! точно пьесы латинскихъ стиховъ, набранныя по Gradus'у Чернаго Шара и Отца Люнетъ -- Gradus ad guillotinam. Это тоже забавно; но ужь слишкомъ въ избыткѣ, и поэтъ съ каждымъ разомъ все увеличиваетъ. Это пристрастіе и остановка на подобнаго рода литературныхъ забавахъ -- дѣло виртуоза, довольно поверхностнаго.
   Но виртуозъ, чѣмъ дальше, тѣмъ больше выступаетъ въ творчествѣ г-нъ Ришпена. Онъ обращается въ виртуоза сладострастія голаго атеизма, сыраго матеріализма, и этотъ фокусникъ -- версификаторъ становится все болѣе и болѣе похожимъ на то лицо изъ Рабагаса. которое, попадись ему слово болѣе свинское, чѣмъ "свинья", съ наслажденіемъ-бы пускалъ его въ ходъ. Г. Ришпенъ часто будетъ подъискивать тоже самое слово.
   Ласки несомнѣнно являютъ искренность первоначальнаго вдохновенія. Кажется не подлежащимъ сомнѣнію, что темпераментъ у г-на Ришпена огненный и поясница повадливая, и что онъ нисколько не склоненъ къ идеализму или мечтаніямъ подъ луной. Многія изъ пьесъ этого сборника полны красиваго, горячаго и роскошнаго сла дострастія. Но вы тотчасъ-же видите, что въ эту чувственность входитъ аффектація, нѣчто въ родѣ вызова буржуазіи.
   
   Любовь, что ощущаю я и что во мнѣ кипитъ --
   Любовь не цѣломудренная, по Платону,
   Она не замороженный сорбатъ съ бисквитомъ --
   Но плотская любовь, возстановляющее блюдо.
   
   И далѣе:
   
   Нѣтъ, наше счастье не горчичникъ прѣсный,
   Но муха шпанская, колючая до судорогъ.
   Ваша любовь, буржуа, подобна мягкимъ сырамъ
   А наше -- море спирта, кипучаго пѣной.
   
   Вотъ тонъ; и слишкомъ старательно поддерживается. За исключеніемъ немногихъ стихотвореній à la Гейне, по болѣе чудныхъ и скорѣе сильныхъ, чѣмъ граціозныхъ,-- все ржанье. Онъ подъ конецъ надоѣдаетъ, этотъ жеребецъ. Не говоря уже о томъ, что унижаетъ насъ... Нѣтъ, впрочемъ; вѣрнѣе, что мы, буржуа, о немъ сожалѣемъ. Заключительная пьеса книги озаглавлена: Обжора. Ужасъ! И вотъ какъ поэтъ рисуетъ намъ его любовь:
   
   Обжора то, усѣвшійся на столъ, чрезмѣрно
   Вина напился чистаго, виномъ пропитанъ,
   Снимаетъ поясъ онъ, что станъ ему сжимаетъ,
   И, не страшася боли живота, пируетъ.
   Не знаетъ онъ, дождется-ль пира завтра
   И все онъ хочетъ ѣсть, пока все на лицо,
   
   И аллегорія развивается съ возрастающимъ неприличіемъ. Такъ вотъ что для него любовь! Бѣдный малый! Эта поэзія самая подходящая, для того чтобы заставить насъ полюбить сонеты Петрарки или Напрасныя нѣжности. Но хотите взглянуть на наказаніе? По окончаніи пира, г. Ришпенъ считаетъ нужнымъ предаться грусти. Трудно выразить, до чего мы къ этому равнодушны. Впрочемъ онъ и не умѣетъ быть грустнымъ. Это сопряжено у него со словами, и слишкомъ грубыми и слишкомъ видными. "Мрачныя радости меланхолическаго сердца" -- ему невѣдомы. Въ минуту, когда мы только что готовы были ему повѣрить и растрогаться, неизбѣжная грубость (принимаемая имъ за откровенность) словъ и образовъ уничтожаетъ элегію и останавливаетъ волненіе въ нашемъ горлѣ. О, невозможный поэтъ, который, говоря намъ о божественной иллюзіи любви, говоритъ, что принялъ свой сыръ за луну и заключаетъ утвержденіемъ, что онъ подобенъ пьяницамъ, которые сохраняютъ вчерашнее похмѣлье. И между тѣмъ есть превосходнѣйшія вещи въ Ласкахъ, говорящія о великомъ поэтѣ: Голосъ вещей; Въ цвѣтахъ; Колыбельная пѣснь; Добрая память... Какая жалость, что онъ не чаще освобождается отъ своей дѣланной и псевдо-виллонской риторики!
   Она господствуетъ безъ удержу въ Богохульствахъ. Тамъ кажется не встрѣчается даже и тѣни искренняго чувства, кромѣ развѣ потребности удивлять и скандализировать, и пустаго инстинкта протеста -- ни за что, ни про что, ради только удовольствія. Я не знаю произведенія болѣе диковиннаго, болѣе фальшиваго и холоднаго. Что за удивительная идея создать намъ нынѣ атеистическую поэму въ шесть-семь тысячъ стиховъ! Я понимаю De natura re ни ni, этотъ крикъ освобожденія, этотъ пламенный протестъ противъ міровыхъ суевѣрій, эту первую эпифанію нарождающейся науки.-- Но эти Богохульства, къ кому они обращены? Къ чему они примѣнимы? Развѣ мы такъ заражены религіознымъ духомъ? Нечего сказать, выискался риторъ изъ непристойныхъ, и хочетъ вернуть свободу нашимъ умамъ! Какъ не почувствовалъ онъ, сколько въ его отрицаніяхъ грубаго, первобытнаго, дѣтскаго, отсталаго, что давно переступлено современнымъ умомъ? Ни Бога, ни законовъ нравственныхъ, ни даже законовъ физическихъ: то, что зовется этими именами, не болѣе какъ привычка къ вещамъ (что въ сущности приводитъ къ тому-же); все управляетъ случаемъ: самый Разумъ, Природа и Прогрессъ суть идолы, которыхъ надо свергнуть, какъ и все остальное. Заключеніе: будемъ ѣсть, пить и ни о чемъ не думать. Онъ развиваетъ намъ это съ небывалымъ весельемъ и гордостью. Не съ чего! Удивительныя открытія! Не думаетъ-ли онъ, что объяснилъ все уничтоженіемъ всего? Отвратительныя уничтоженія! Какихъ отмѣнныхъ чувствъ этотъ поэтъ лишаетъ насъ! Нѣтъ болѣе вѣры, ни надежды, нѣтъ милосердія, ни добродѣтели, ни мечты, ни иллюзій, нѣтъ и химеръ. А если, подобно Банвилю, "мнѣ только и дороги химеры"? Какой печальный міръ создаетъ намъ Г. Ришпенъ! Я не говорю здѣсь ни во имя какой либо морали, ни во имя религіи; я не имѣю въ виду и истины; меня всецѣло занимаетъ только красота жизни. Отрицанія Г. Ришпена нелѣпѣе всѣхъ утвержденій. Мнѣ стыдно за лирическаго поэта, мыслящаго на подобіе антидеиста Батильолей. Да и кто-же не вѣритъ въ Бога? Есть столько способовъ вѣрить. Если не вѣришь въ него вѣрою угольщика, то вѣришь на подобіе Канта; если не по Канту, то какъ Ренанъ, даже какъ Дарвинъ, или какъ Гербертъ Спенсеръ. Не вѣрить въ Бога, значитъ отрицать тайну жизни и міра, и тайну властныхъ инстинктовъ, заставляющихъ насъ ставить цѣль жизни внѣ насъ самихъ, но выше; значитъ отрицать удовлетвореніе доставляемое намъ нелѣпой вещью, именуемой добродѣтелю; значитъ отрицать трепетъ, охватывающій насъ предъ "вѣчнымъ молчаніемъ безконечныхъ пространствъ" или тоску сердца въ осенніе вечера и млѣніе неопредѣленныхъ желаній; значитъ объявить, что все въ нашей судьбѣ и въ предметахъ ясно, какъ горныя воды, и что нѣтъ ничего, ровно ничего необъяснимаго. Вотъ это-то и глупо.
   Но, прости мнѣ, Боже! Я чуть не вознегодовалъ, забывъ что Богохуленія не болѣе, какъ риторская забава. Нельзя трактовать менѣе серьезно предметъ такой важности. Чуть ни на каждой страницѣ, когда ужь готовъ говорить, что поэтъ охваченъ правдивымъ чувствомъ,-- грязное слово обдаетъ васъ брызгами или плотоядная шутка напоминаетъ вамъ, что поэтъ забавляется. Вотъ что онъ говорилъ намъ о божествахъ:
   
   И я хочу имъ дунуть въ.... чтобъ развлечься.
   
   Звѣзды обращаютъ рѣчь къ человѣку:
   
   Объѣвшись дутыми словами и гордыней,
   Ты думаешь, что богохульствуешь, рыгая противъ насъ.
   
   И такъ все время. Онъ ежеминутно называетъ Природу дрянью и даже хуже, и развиваетъ въ подлыхъ образахъ содержаніе этихъ словъ. И не замѣчаетъ онъ, этотъ разрубатель боговъ, что, символизируя такъ неопрятно природу и обращая къ ней рѣчи, онъ повинуется тому же вѣчному инстинкту, создавшему боговъ. Тѣхъ боговъ, въ которыхъ онъ не вѣритъ, онъ постоянно и оскорбляетъ, ради предвзятой риторики, право ужь слишкомъ растянутой. Слишкомъ много словъ обращено къ всецѣлому ничего. Разъ пятьдесятъ -- шестьдесятъ онъ кричитъ имъ: "Постойте, подлые! негодяи! Вотъ я вамъ откушу носъ и распорю брюхо!" И онъ вытягиваетъ свои мускулы и подноситъ богамъ штаны. Это Арпинъ атеизма.
   Невольно улыбаешься послѣ этого надъ важнымъ тономъ его введенія. "Сомнѣваюсь, чтобъ у многихъ людей хватило мужества прослѣдить звено за звеномъ логическую цѣпь этихъ поэмъ и дойти до безпощадныхъ выводовъ, которые являются необходимымъ ихъ заключеніемъ". И въ неподражаемомъ постскриптумѣ къ Бутё, гдѣ онъ благородно прощаетъ своему другу возвращеніе его втихомолку къ скверному вину идеала, къ спиритуалистическимъ иллюзіямъ, къ вѣрѣ въ вѣчную правду: "Отнынѣ я буду искать только въ самомъ себѣ свои tempi а serena. Я все больше и больше буду уходить въ гордое одиночество своей мысли". Охъ! охъ! охъ! если мнѣ позволено такъ выразиться. Г. Ришпенъ исчисляетъ въ этомъ пѣтушиномъ (supercoqcentieuse) введеніи всѣ категоріи глупцовъ, которые устыдятся его поэмы. Я желалъ бы, прочтя ее, быть включеннымъ во всѣ эти категоріи разомъ.
   Въ Морѣ гораздо больше искренности. Мнѣ сдается, что оно и Пѣсня Оборванцевъ лучшія изъ произведеній г. Ришпенъ. Моряки, эти оборванцы моря, воспѣты въ немъ кѣмъ-то, кто ихъ видѣлъ вблизи и любитъ; и намъ легче привязаться къ нимъ, чѣмъ къ оборванцамъ Парижа или "полей". Три матроса Гроа и Клятва, поэмы прекрасныя, равныя по меньшей мѣрѣ съ Бѣдными людьми, и въ нихъ входитъ больше гуманности, чѣмъ вложено обыкновенно г.Ришпеномъ въ его риѳмы. Матросы столь же искренны и прекрасны, какъ еслибы и не были они дѣломъ рукъ ученаго. Марины можно развѣ упрекнуть за слишкомъ рѣзкія контуры, наиутонченнѣйшую крайность и ненужную и свойственную поэту изловченность (truculence). Мнѣ нравится попытка космогоническихъ поэмъ въ концѣ: Соль, Торжество воды, Смерть моря. Чего недостаетъ имъ? Не знаю чего, пустяки. Желалось бы въ нихъ больше простоты. Слишкомъ чувствуется, что они даже въ мысляхъ автора главнымъ образомъ "трудныя мѣста", фокусы лирико-научной поэзіи. Эти поэмы имѣютъ тотъ недостатокъ что напоминаютъ то Фламмаріона, то Лукреція. Вмѣстѣ съ тѣмъ, я не знаю въ наши дни поэта, который былъ бы настолько силенъ въ александрійскихъ и иныхъ стихахъ.
   Но и тутъ сколько еще риторики, и не болѣе, какъ только занятной! (Замѣтьте, что это все таки нѣчто, что я, подъ видомъ суда и приговора, только констатирую и опредѣляю). Ода на Альгвы, раскрывающаяся величаво и торжественно, кончается, если можно такъ выразиться, ораторскимъ хвостомъ, фигурой, называемой профессорами претериціей. "Какъ сказать все это, о поэтъ? восклицаетъ г. Ришпенъ, да и къ чему"?
   
   Вернися къ будничному строю,
   О жалкій, бредящій Орѳей,
   Что хочетъ въ руки взять большую лиру,
   Но долженъ въ слушателей брать
   На мѣсто тигровъ, лишь телятъ.
   
   Пататра! Это паденіе Икара. И что за чудовищная идея взять скачущій ритмъ Реми Белло изъ его Апрѣля, и воспѣть имъ начало жизни въ морскихъ глубинахъ:
   
   Въ немъ, среди его волнъ,
             Зародилась
   Любовь, начавъ свою эру
   Чрезъ темную протоплазму,
             Что образовала
   Клѣтку и монеру.
   
   Подъ это можно было бы танцовать; очень странно.
   И цинизмъ, и страсть къ помоямъ въ словахъ и образахъ не только не уменьшается, а развѣ наоборотъ. Тутъ рѣчь не о моемъ оскорбленномъ цѣломудріи. Когда Лукрецій рисуетъ намъ Венеру, упавшую въ объятья Вулкана, онъ нисколько не смущаетъ меня. Множество изъ феноменовъ природы какъ бы наводятъ на сравненіе съ актомъ, посредствомъ котораго размножается человѣческая раса; я не знаю лучшихъ стиховъ, какъ тѣ, гдѣ Виргилій символизируетъ Весну совокупленіемъ Юпитера съ Землей, и это не въ скромныхъ штрихахъ. Но у г. Ришпена другое. Забота о жестахъ и положеніяхъ физической любви у него прямо навожденіе. Все въ мірѣ принимаетъ въ его глазахъ пріапическіе образы. И море всецѣло, и каждая изъ его волнъ, ночь и каждое изъ облачковъ неба -- все это вакханки которыхъ онъ показываетъ намъ въ минуты страсти. Его религія -- панхеризмъ и панфализмъ. Она напоминаетъ манію Бувера и Пекютона, изучавшихъ нѣкоторые наглые культы древнихъ и видѣвшихъ всюду грязные символы и даже въ переплетахъ норманскихъ телѣжекъ. Ничего бы еще, если бы образы, все же черезчуръ многочисленные, были у г. Ришпена только сладострастными; но по мѣрѣ того, какъ онъ входитъ въ подробности, они становятся всякій разъ и неизмѣнно грубыми, подлыми, постыдными даже въ глазахъ самыхъ языческихъ въ мірѣ. Природа, Море и Ночь уже не божества, но Масеты, тѣ же оборвашки, гдѣ онъ рисуетъ старческую анатомію и непристойную пантомиму. Весь міръ представляется ему не просто уже въ видѣ секретнаго музея, но домомъ Телье. Это случай лирической желтухи -- и туранійской, ибо безстыдство есть для него одна изъ необходимыхъ формъ туранизма. Этотъ поэтъ зритъ непристойно. Не скажу, куда и во что спустилось у него сердце.
   

IV.

   Все это условія, далеко не могущія ни вдохновлять, ни вызывать сочувствіе. Кто-то сказалъ о Панургѣ, что онъ кажется ему рожденнымъ отъ бутылки и ветчины? Ни нѣжность, ни слезы не входятъ въ творчество г. Ришпена {Я не говорю о Добрыхъ людяхъ и вообще не утверждаю, будто г. Ришпеномъ сказано его послѣднее слово.}. Психологіи ровно столько, сколько требуется ея для лирическаго поэта; ни даже въ Господинѣ Дестремо въ, хоть онъ и озаглавилъ его "романомъ психологическимъ"; ни въ Госпожѣ Андрё, лучшимъ однако между его романами, гдѣ заслуга его въ томъ, что онъ заставляетъ насъ примириться съ смѣлымъ положеніемъ женщины (исключая чудовищнаго и ненужнаго жертвоприношенія ребенка) и гдѣ женщина одарена граціей, достоинствомъ, почти величіемъ и любитъ дѣйствительно, какъ старшая, какъ любовница, которая въ то-же время и мать: но Люсіенъ Фердаль отрывается слишкомъ скоро, съ внезапностью слишкомъ ужасающей, и скорбная драма прогрессивной развязки обойдена.
   За то г. Ришпена обладаетъ (особенно въ стихахъ, значительно лучшихъ прозы) звучностью, полнотой, яркой окраской, точной обрисовкой, превосходнымъ языкомъ, дѣйствительно классическимъ по качеству, и онъ послѣдній изъ нашихъ поэтовъ, имѣющій, когда того захочетъ, порывъ, полноту, сильное лирическое движеніе. Онъ единственный, со временъ Ламартина и Гюго, писалъ оды, достойныя этого имени, и доводилъ до конца силу настроенія, въ то-же время этому ритору удалось написать чудесныя звукоподобныя пѣсни, похожія, благодаря искусству, на народныя пѣсни. Въ общемъ -- великій поэтъ; въ лучшія свои минуты -- Виллонъ, съ меньшей внутренней силой, но съ большей мощью и прошедшій чрезъ романтизмъ: въ другихъ мѣстахъ -- превосходный мятежникъ въ латинскихъ стихахъ. Но вотъ гдѣ и его несчастье. Онъ одновременно и слиткомъ циниченъ, и слишкомъ ученъ. Для многихъ онъ только любопытенъ. Говорятъ: "Это Туранецъ, цивилизованный, свершающій выходки, какъ еслибъ онъ былъ съ Монмартра". Остановишься точно передъ фокусникомъ: "Славный парень и весьма ловкій": и пройдешь.
   Но иногда и возвращаешься. Этотъ продѣлыватель фокусовъ стоитъ того. Въ литературныхъ портретахъ, набрасываемыхъ мной, я ищу только передать обликъ, какимъ я невольно себѣ представляю писателя, обходя молчаніемъ то, что въ его творчествѣ не подходитъ къ моему видѣнію. Случается нерѣдко, что писатель при этомъ выигрываетъ, но случается также иногда и наоборотъ. Мнѣ кажется, что г. Ришпенъ здѣсь проигрываетъ. Онъ выше образа, который я вамъ представилъ помимо воли. Эта маска подходитъ ему довольно вѣрно, но мѣстами и потрескиваетъ. Г. Ришпенъ не фокусникъ, поднимающійся по временамъ до поэта; онъ поэтъ, слишкомъ охотно прибѣгающій къ жестамъ фокусника. Честность заставляетъ меня васъ объ этомъ предупредить.
   

ПОЛЬ БУРЖЕ.

   Не помню, чтобъ я когда-нибудь испытывалъ смущеніе, подобное испытываемому мной въ минуту, когда мнѣ приходится говорить о творчествѣ и о литературномъ явленіи г. Поля Бурже. Его богатство, его кажущаяся сложность сбиваютъ меня съ толку. Онъ представится мнѣ въ одномъ видѣ, но тутъ-лее немедленно опять въ другомъ. Самое обычное представленіе о немъ, что онъ мелочной, утонченный, женственный, очень тонкій и очень ласковый. Но онъ не весь тутъ. Ибо, наоборотъ, многія изъ написанныхъ имъ страницъ (быть можетъ наибольшее число ихъ) особенно замѣчательны мужественностью и прекрасной ясностью чисто-философскаго ума. Но точно также является онъ мѣстами и чистѣйшимъ диллетантомъ времени упадка, исполненнымъ аффектаціи и искусственности, съ болѣзненной чувственностью и сомнительнымъ мистицизмомъ; но вдругъ онъ открываетъ въ себѣ весьма серьезный умъ, суровости священнической, весьма озабоченъ моралью, серьезенъ до трагической точки зрѣнія на все.
   Языкъ его представляетъ тотъ-же контрастъ: онъ мелоченъ или силенъ; педантиченъ или простъ; весь ледяной отъ абстрактности, неподвижный и чопорный, и внезапно граціозный, млѣющій или полный, колоритный, здоровый. Онъ превосходенъ и чуть-чуть не отчаянный. И удивляешься, что жестокое начало жестокой загадки и прелестный разсказъ встрѣчи любовниковъ въ Фолькстонѣ, или мощная картина дуэли обоихъ половъ въ любви, по театру Дюма-сына, вышли изъ-подъ одного и того-же пера. И послѣднія страницы, такія прекрасныя,-- что, пробѣгая ихъ, я конечно останавливаюсь предъ блестящими фразами, какъ слѣдующая, заканчивающая мысли о роли любви въ развитіи нашего нравственнаго существа: "...Въ концѣ длиннаго ряда нашихъ годовъ оно слѣдовательно или обогатилось, или раззорилось -- подъ случайнымъ дѣйствіемъ этой страсти, въ высшей степени благотворной или разрушительной, -- то сокровище пріобрѣтенной нравственности, которое дано на храненіе намъ, хранителямъ часто невѣрнымъ и готовящимъ всецѣлое разореніе нашимъ наслѣдникамъ среди ласкъ и улыбокъ". Или-же меня ослѣпляетъ, какъ великолѣпная молнія, слѣдующій пассажъ: "...Одна только любовь осталась неподводимой, подобно смерти, подъ общественныя условія. Она дикая и свободная, не смотря на законъ и моды. Женщина, раздѣвающаяся съ цѣлью отдаться мужчинѣ, сбрасываетъ вмѣстѣ съ одеждой и всю свою соціальную личность; она снова превращается для него въ то, во что онъ превращается для нея: въ существо естественное и одинокое, чье счастье не стоитъ подъ защитой никакого покровительства, чье несчастье неустранимо никакимъ законодательствомъ". Я въ восторгѣ отъ такой красоты мысли и формы; но, повернувъ страницу, я нахожу въ ней "цвѣтникъ" или "выкидышъ", который "проистекаетъ" отъ извѣстнаго качества любви. Я вижу тамъ, что дама существо высшее и прелестное, "созданное изъ непоколебимой увѣренности", точно увѣренность находится въ дамѣ, а не въ поклонникѣ. Не то такъ аффектировка конвульсивнаго языка: "Что тутъ дѣлать противъ? Преклонить колѣна предъ страждущей сестрой и обожать ее за то, что она страждущая"...
   Такія вещи приводятъ меня въ отчаяніе, и смущеніе мое ростетъ... Самый проникновенный умъ и самый сильный, и тутъ-же смертельный упадокъ, а также педантизмъ и извѣстнаго рода пристрастія, похожія на суевѣрія, и любовь къ нѣкоторымъ свѣтскимъ замашкамъ, которыя можно принять чуть ни за снобизмъ... какъ тутъ разобраться?
   

II.

   Прибавьте къ этому, что г. Поль Буржё, будучи конечно и поэтомъ и романистомъ, прежде всего однако критикъ -- и не только судящій и повѣствующій, но критикъ понимающій и чувствующій, особенно трудившійся представлять себѣ различныя состоянія души и дѣлать ихъ своими. Среди множества душъ, проникаемыхъ имъ и соприсуществляемыхъ имъ своей, гдѣ его душа?
   На первый взглядъ кажется, что критикъ, чѣмъ обширнѣе его умъ и мощнѣе его симпатія, тѣмъ менѣе представляетъ индивидуальныхъ чертъ для желающаго опредѣлить его. Самые выдающіеся и оригинальные, не только изъ людей, но и между писателями, суть тѣ, которые не все понимаютъ, не все чувствуютъ, не все любятъ, чье знаніе, умъ и вкусы ясно отмѣчены. Человѣкъ идеальный, тотъ, который появится въ концѣ временъ и будетъ одинаково понимать всѣ вещи, почти не будетъ вѣроятно имѣть умственной индивидуальности; и всѣ страсти, пороки и недостатки его будутъ конечно значительно смягченными. Члены маленькой философской олигархіи, которая, по Ренану, будетъ современемъ быть можетъ управлять міромъ, освобожденные всезнаніемъ отъ внутреннихъ страстей, должны будутъ имѣть такое сходство между собой, что дойдутъ до полной неотличимости. Они приблизятся къ Богу, этому великому ученому и великому критику; у Бога-же нѣтъ индивидуальности. Отнынѣ писатель, который-бы вполнѣ и глубоко постигъ всѣ способы, какими міръ отражался въ умахъ, не могъ-бы быть опредѣляемъ иначе, какъ только на основаніи этой самой способности все проникать и все обнимать.
   Мы еще не доросли до этого. Въ сущности столько-же способовъ понимать критику, какъ и романъ, театръ или поэзію: стало-быть, личность писателя можетъ выразиться въ ней столь-же сильно, если она у него есть. Развѣ что потребуется немножко болѣе труда, чтобы выдѣлить ее въ ней.
   Ясно видно (но мнѣ требуются эти труизмы, для того чтобы успокоиться), что подобно всякому писателю и критикъ необходимо вкладываетъ въ свои статьи свой темпераментъ и свое воззрѣніе на жизнь, ибо онъ своимъ умомъ рисуетъ чужіе умы; что различія одинаково велики между Таномъ, Низаромъ и Сентъ-Бёвъ, какъ между... скажемъ Корнелемъ, Расиномъ и Мольеромъ, и что критика, наконецъ, такое-же личное воспроизведеніе міра, столь-же относительное и тщетное, стало-быть и столь-же интересное, какъ тѣ, которые создаются другими родами литературы.
   Критика безконечно варьируетъ, согласно разсматриваемому явленію, согласно духу, его изучающему, и точки зрѣнія, на которую становится этотъ духъ. Она можетъ разсматривать произведенія, людей или идеи. И можетъ судить или только опредѣлять. Сначала догматическая, она стала теперь исторической и научной; но не видно, чтобы движеніе ея пришло къ концу. Суетная, какъ доктрина, вынужденно не полная, какъ наука, она быть можетъ стремится обратиться въ искусство наслаждаться книгой, обогащать и утончать свои впечатлѣнія.
   Г. Низаръ начинаетъ создавать себѣ идею общую, и какъ-бы очищенную, о французскомъ геніи. Эта идея извлечена имъ изъ перваго общаго вывода въ нашей литературѣ. Онъ вводитъ въ нее, какъ интегрирующую часть, вѣрованія спиритуалистической философіи. Съ идеаломъ, такимъ образомъ задуманнымъ, онъ сравниваетъ произведенія писателей и экзальтируетъ или уничтожаетъ ихъ, смотря по тому, болѣе или менѣе они къ нему подходящи. Впрочемъ, онъ изолируетъ эти произведенія, оставляя по большей части въ сторонѣ личность писателей; или говоритъ о нихъ только для того, чтобы приписать имъ, но имя произвола, заслугу или безчестіе -- служенія или измѣны литературному идеалу, поставленному имъ въ началѣ опредѣленія. Онъ не видитъ рѣшительно никакой необходимой связи между произведеніями и производителями, между послѣдними и различной общественной средой, ни между послѣдовательными эпохами. И между тѣмъ исторія его развивается на основаніи непоколебимаго плана, и французскій духъ у него имѣетъ видъ нравственной личности, которая-бы развивалась и затѣмъ упадала въ теченіи временъ. Отсюда исторія строжайшаго единства. Она весьма систематична и страшно пристрастна и неполна; но какъ интересенъ умъ г. Низара? какъ онъ тонокъ, нѣженъ и надмененъ?
   Г. Тэнъ, въ своей Исторіи англійской литературы, поступаетъ прямо обратно и дѣлаетъ, однако, то-же самое. Въ то время, какъ г. Низаръ разсматриваетъ только произведенія, г. Тэнъ старается, главнымъ образомъ, разсматривать близкія или далекія причины, которыхъ они являются конечными выраженіями; и тогда какъ г. Низаръ отрѣзываетъ произведенія отъ ихъ корней, онъ, напротивъ, изучаетъ эти корни въ ихъ крайнихъ развѣтвленіяхъ и самую почву, въ которую они уходятъ. Но такое объясненіе книгъ людьми и людей расой и средой, часто не болѣе, какъ самообманъ. Ибо критикъ первоначально создалъ себѣ, молча, по первому бѣглому обзору англійской литературы, идею объ англійскомъ геніи (какъ г. Низаръ о генія Франціи), и отсюда вывелъ условія и среду, гдѣ могли создаться чисто-англійскія произведенія. И тогда всѣ, не подходящія подъ эту среду, оставлены имъ намѣренно въ сторонѣ. Такимъ образомъ приходитъ онъ другимъ путемъ къ столь-же узкой исключительности, какъ и г. Низаръ. Спиритуализмъ одного и позитивизмъ другого приводятся стало-быть къ однородному результату. И мы можемъ сказать, какъ и выше: Исторія г. Тэна удивительно систематична, пристрастна и неполна; но какъ геній г. Тэна интересенъ! какая сила обобщенія и вмѣстѣ какое волшебство красокъ въ произведеніяхъ этого поэта-логика!
   И такъ, догматическая или научная, литературная критика есть, въ концѣ-концовъ, не болѣе какъ личное и плѣшивое произведеніе ничтожнаго человѣка. Сентъ-Безъ весьма изящно смѣшиваетъ оба метода, иногда оцѣниваетъ, но больше описываетъ, судитъ произведенія на основаніи традиціи, классическаго вкуса, но расширяетъ эти традиціи, охотнѣй старается, прогуливаясь по всей литературѣ, создавать портреты и нравственныя біографіи, и поставляетъ неизвѣстно какое количество отдѣльныхъ вещей, но отмѣнныхъ, въ то, что онъ такъ хорошо окрестилъ натуральной исторіей умовъ.
   Обхожу извѣстныя комбинаціи доктрины, исторіи и психологіи, свойственныя Шерреру, Монтегю и Брюнтьеру. Но, или я очень ошибаюсь, или г. Поль Буржё придумалъ родъ критики, почти новый. Критика становится для г. Бурже исторіей его собственнаго образованія, интеллектуальнаго и нравственнаго. Это, такъ сказать, критика собственнаго я (égotiste). Умъ его, будучи въ высшей степени и почти единственно произведеніемъ этого конца вѣка (вліяніе греко-латинской традиціи мало замѣтно въ немъ), онъ придерживается писателей послѣдняго тридцатилѣтія и выбираетъ между ними тѣхъ, съ которыми состоитъ въ большемъ соотношеніи по уму и сердцу. И онъ не даетъ ни портретовъ ихъ, ни біографій; онъ не разбираетъ ихъ книгъ и не изучаетъ ихъ пріемовъ: онъ не опредѣляетъ впечатлѣнія, какое произвели на него книги, какъ произведенія искусства; онъ ищетъ только, какъ-бы лучше объяснить и описать тѣ изъ ихъ состояній сознанія и идей, которыя онъ наиболѣе усвоилъ себѣ подражаніемъ или симпатіей. И такимъ образомъ, составляя въ сущности какъ-бы исторію своей души. онъ пишетъ одновременно исторію чувствъ, самыхъ оригинальныхъ, своей генераціи, и тѣмъ самымъ создаетъ значительный -- и окончательный -- отдѣлъ нравственной исторіи нашей эпохи.
   

III.

   Однимъ изъ средствъ къ знакомству съ г. Бурже было-бы примѣненіе относительно него того-же, что онъ дѣлаетъ съ десятью писателями, фигурирующими въ его Опытахъ современной психологіи. Пришлось-бы искать, употребляя его выраженіе, "какіе способы чувства и отношенія къ жизни онъ предлагаетъ людямъ моложе себя" или людямъ своей генераціи. Ибо, кажется, г. Поль Буржё не безъ вліянія на современную молодость, не на ту, пожалуй, которая получила обширное классическое образованіе и которую латинская и гальская традиція снабжаетъ и защищаетъ, но на самую безпокойную, нервную и самую невѣжественную часть пишущей молодежи. Какъ-бы ни прославляла его академія во всеуслышаніе, это не мѣшаетъ самымъ безпутнымъ изъ среды юнѣйшихъ писателей и тѣмъ, у которыхъ мозгъ наиболѣе неправильный -- символистамъ, эстетикамъ, вагнеріанцамъ и маллармистамъ, относиться къ нему съ особой любезностью и видѣть въ немъ учителя. Сверхъ того, онъ имѣетъ за себя всѣхъ женщинъ. Никто, быть можетъ, въ настоящее время не вызываетъ въ извѣстныхъ душахъ культа болѣе нѣжнаго. Онъ для многихъ поэтъ изъ поэтовъ, другъ, утѣшитель, почти заправитель совѣсти. И наоборотъ, многіе изъ зрѣлыхъ людей, особенно между приверженцами галловъ и тѣми, кто сильно пропитанъ классицизмомъ, не терпятъ его. Но любятъ его или не любятъ, надо все-таки признаться, что умъ его есть одинъ изъ богатѣйшихъ и изящнѣйшихъ продуктовъ литературной и нравственной культуры второй половины вѣка.
   Первое, что выдается въ немъ, и есть именно эта умственная и чувственная пытливость, а также и стараніе узнать, восчувствовать и понять состоянія духа изъ новѣйшихъ, такъ какъ они выражаются въ книгахъ оригинальнѣйшихъ изъ нашихъ писателей. Онъ самъ такъ резюмируетъ драгоцѣнное содержаніе своихъ Опытовъ.
   -- "По поводу г-на Ренана и братьевъ де-Гонкуръ, я указалъ на зародышъ меланхоліи, облеченный въ диллетантизмъ. Я попытался показать, по поводу Стендаля, Тургенева и д'Аміеля, нѣкоторыя изъ роковыхъ послѣдствій космополитическаго существованія. Поэмы Бодлера и комедіи г. Дюма послужили мнѣ предлогомъ для анализа нѣкоторыхъ оттѣнковъ современной любви и указанія на извращенія или неспособности этой любви подъ давленіемъ духа анализа. Густавъ Флоберъ, гг. Леконтъ де-Лиль и Тэнъ дали мнѣ возможность выставить на видъ нѣсколько образчиковъ дѣйствій, произведенныхъ наукой на различныя воображенія и чуткость. Я могъ, по поводу того-же г. Ренана, де-Гонкуровъ, Тэна и Флобера, изучить нѣсколько случаевъ столкновеній между буржуазіей и высшей культурой".
   И это дѣйствительно полный итогъ чувствъ, безпокойствъ и терзаній, придуманныхъ и выносимыхъ современной душой.
   Эту душу г-нъ Буржё думаетъ охватить и любить всю, даже въ самыхъ болѣзненныхъ и поверхностныхъ ея проявленіяхъ. У него непонятныя слабости къ туманной и мистической поэзіи послѣднихъ маленькихъ кружковъ (и отсюда ихъ почтеніе къ нему). Онъ не хочетъ, чтобы хоть одинъ изъ умственныхъ недуговъ его времени остался для него чуждымъ или непонятнымъ. Это превосходная совѣстливость критика. Точно также, полагая, что космополитизмъ одно изъ знаменій нашего вѣка, онъ сдѣлался космополитомъ, старался стать имъ. Онъ жилъ въ Лондонѣ и во Флоренціи почти столько-же, сколько и въ Парижѣ. Онъ жилъ даже и въ Испаніи, и въ Марокко, и скажите, что могъ ему сказать Марокко, ему, мечтателю, человѣку внутренней грезы? Точно также утверждаетъ онъ и что знаетъ и любитъ крайнюю утонченность современной роскоши: онъ упрекнулъ-бы себя за незнаніе хотя-бы единаго изъ деталей самаго изящнаго рода жизни, придуманной послѣдними цивилизованными. Это его принадлежность, входитъ въ его отдѣлъ на тѣхъ-же правахъ, что и диллетантизмъ съ космополитизмомъ. И вотъ почему этотъ психологъ, рѣдкій и слабый пейзажистъ, окажется весьма часто обойщикомъ.
   Впрочемъ, среди чувствъ, которыя г. Поль Бурже опредѣляетъ и объясняетъ, можно отличить и естественныя его чувства, а также любимыя имъ и тѣ, надъ пріобрѣтеніемъ которыхъ онъ нѣсколько потрудился, и узнать, кто изъ писателей его наиболѣе занимаетъ и отъ кого изъ нихъ онъ наиболѣе позаимствовался.
   Отъ Бодлера, пристрастіе къ которому особенно очевидно, онъ какъ-бы заимствовалъ странную смѣсь чувственности съ мистицизмомъ, нѣчто въ родѣ нѣсколько извращеннаго католицизма. Это чувство весьма свойственное нашему вѣку. Оно отстоитъ на сто лье отъ классическаго эротизма. Оно предполагаетъ расу, нѣсколько ослабленную, уменьшеніе мускульной силы и утонченность нервной системы, настойчивость духа анализа въ самый даже разгаръ ощущеній, наиболѣе способныхъ лишать васъ сознанія, и, какъ слѣдствіе, неспособность полнаго и спокойнаго наслажденія тѣломъ, чувство этой неспособности, парадоксальный возвратъ, среди разгула, къ презрѣнію тѣла, и въ самомъ загрязненіи стремленіе къ чистотѣ, частью поддѣльное, частью искреннее, стремленіе, оживляющее сочность грѣха и перерождающее его въ интеллектуальный грѣхъ, въ грѣхъ лукавства...
   Отъ г. Ренана перешла къ нему аристократическая надменность и главнымъ образомъ диллетантизмъ, "это расположеніе ума, весьма интеллигентное и вмѣстѣ сладострастное, которое влечетъ насъ поперемѣнно къ различнымъ формамъ жизни и ведетъ насъ къ подлаживанію подъ всѣ формы, не отдавая себя ни одной"; отъ г. Тэна передался ему научный умъ, извѣстные пріемы сочиненія и слога и пристрастіе къ крупнымъ обобщеніямъ; отъ г. Дюма-сына (дѣло неожиданное) трагическое безпокойство о морали въ драмахъ любви.
   Флоберу, де-Гонкурамъ, Леконту де-Лилю и вообще всѣмъ писателямъ прямо "артистическимъ" (какъ-бы ни было ново содержаніе скрытой въ нихъ философіи) г. Буржё какъ-будто не придаетъ особаго значенія, хотя и превосходно понимаетъ ихъ.
   Но къ Стендалю онъ чувствуетъ прямо нѣжность. Стендаль его страсть, его порокъ, а иногда и его предразсудокъ. Стендаль единственный изъ писателей, предшественниковъ генераціи 1860 г., допущенный въ его галлерею. Всегда произноситъ онъ его имя съ нѣкоторой таинственностью, какъ бога нѣкоей тайной религіи. "Анри Вейль", это имя принимаетъ для него видъ уменьшеннаго имени,-- или важность и значеніе имени святого и скрываемаго, которое произносится только предъ избранными. Онъ говоритъ "Анри Бейль", какъ мольеристы говорятъ: "Покленъ". Этотъ культъ весьма законенъ здѣсь, ибо Стендаль управлялъ съ большей противъ всѣхъ писателей увѣренностью, тонкостью, смѣлостью и послѣдовательностью инструментомъ, который употреблялъ и г. Буржё для проникновенія въ лучшія изъ чувствъ своей генераціи и чтобъ заставить ихъ проникнуть въ себя: анализъ.
   Такимъ образомъ, мы приходимъ къ опредѣленію еще двухъ характеровъ ума г. Поля Буржё. Этотъ чудакъ-аналистъ и пессимистъ (пожалуй "скорбный"). Не будемъ отдѣлять эти двѣ вещи, ибо онѣ у него тѣсно связаны. Г. Бурже изъ числа тѣхъ, для кого внѣшній міръ имѣетъ меньше значенія, чѣмъ міръ внутренній, для кого удовольствіе видѣть и передавать форму вещей и различные образы человѣческаго смѣшенія не сравнится съ удовольствіемъ разлагать чувства и мысли на ихъ первоначальные элементы и переходить отъ одного нравственнаго феномена къ другому до тѣхъ поръ, пока они. не натолкнутся на какой-нибудь изъ нихъ, не поддающійся разло-/ женію. Но духъ анализа естественно приводитъ въ великой скорби) Отчего? Ибо этотъ послѣдній, неразлагаемый элемента, есть всегда или роковой инстинктъ, или неудовлетворенное желаніе. То, до чего въ концѣ-концовъ г. Буржё доходитъ до глубины душъ, имъ изучаемыхъ, есть неизмѣнно (какую-бы форму онъ ни принималъ и какими-бы оттѣнками онъ ни обогащалъ себя, расцвѣтая на поверхности) чувство необходимости вещей -- или несоотвѣтствія между идеаломъ и дѣйствительностью, между нашей мечтой и нашей долей. А это печально.
   Такая печаль, если можно такъ выразиться, двухъ степеней. Г. Поль Бурже говоритъ намъ, что всѣ чувственныя состоянія, анализированныя имъ, ведутъ къ пессимизму. Онъ видитъ призракъ пессимизма встающимъ въ концѣ всѣхъ путей, которые онъ проложилъ себѣ въ томъ, что Шекспиръ называлъ лѣсомъ душъ. Ибо бодлеризмъ требуетъ, не взирая на уступки свои, плоти, сознанія въ мерзости и видѣнія мірового грѣха. Диллетантизмъ, этотъ даръ представлять себѣ съ точностью и симпатіей самыя разнообразныя нравственныя существованія, не допускаетъ возможности остановиться ни на одномъ.
   Интеллектуальная аристократія платитъ дань болѣзненной чувствительности относительно всѣхъ пошлостей дѣйствительной жизни. Космополитизмъ, показывающій вамъ все величіе и разносторонность міра, чуть-ли ни въ тотъ-же самый моментъ даетъ вамъ чувствовать и монотонность его и безполезность; планета представляется меньшей тому, кто ее знаетъ: взгляните, куда экзотизмъ -- этотъ картинный космополитизмъ -- привелъ Пьера Лоти. Научный умъ приговариваетъ васъ къ видѣнію міра, управляемаго слѣпыми силами, и гдѣ отсутствуетъ добро. И такъ далѣе.-- И эти различные способы видѣть и чувствовать, сами по себѣ печальные, будучи подвергаемы каждый въ отдѣльности анализу, удвоиваетъ нашу печаль, выставляя намъ ея неисцѣлимость.-- Короче: знать, все то-же, что быть печальнымъ, ибо каждое знаніе приводитъ къ подтвержденію непознаваемаго и къ другому -- тщеты человѣческаго существа. Судите, стало быть, можетъ-ли г. Бурже быть веселъ, не имѣя въ утѣшеніе сильныхъ развлеченій, жизни всецѣло дѣятельной и крѣпкаго темперамента учителя своего, Стендаля.
   Г. Поль Бурже защищался, впрочемъ, противъ названія пессимиста. Напрасно! Пессимиста не необходимо человѣкъ, утверждающій господство зла надъ добромъ міра, и не мизантропъ, не отчаявающійся. Каждый человѣкъ, размышляющій надъ человѣческой судьбой, находящій ее непостижимой и не обладающій для успокоенія своего ни христіанской вѣрой, ни наивнымъ упованіемъ на прогрессъ,-- можетъ сдѣлаться пессимистомъ. Одинъ ужь фактъ, что ничего не постигаешь въ мірѣ и не видишь ему никакого толкованія, когда подумаешь о немъ,-- онъ самъ по себѣ болѣзненный. Что не мѣшаетъ жить на равнѣ съ другими и наслаждаться при случаѣ небомъ, воздухомъ, и даже обществомъ мужчинъ и женщинъ: но въ минуты думъ нѣтъ возможности, внѣ позитивной вѣры, быть оптимистомъ: слишкомъ много ненужныхъ и безсмысленныхъ страданій, куда ни взглянешь, и слишкомъ непроницаемая стѣна тьмы...
   Напрасно г. Бурже защищается. Даже самый языкъ его и тотъ имѣетъ тембръ, въ которомъ нельзя ошибиться: онъ издаетъ жалобный, ноющій, слезный звукъ.
   Правда, отсутствіе позитивнаго вѣрованія и духъ анализа можетъ у нѣкоторыхъ обратиться въ распущенность (напр., Монтэнь), но не у тѣхъ, въ которыхъ чувство къ нравственному добру и злу исключительно развито. Г. Бурже обладаетъ именно этимъ сознаніемъ. И это кажется его крайній и сокровенный отпечатокъ. Онъ гдѣ-то опредѣляетъ съ большой силой и даетъ различіе между моралистомъ и психологомъ.
   -- Моралистъ,-- говоритъ онъ,-- весьма близокъ съ психологомъ по предмету своего изученія, ибо и тотъ и другой озабоченъ проникновеніемъ въ самую суть души и желаніемъ ознакомиться съ побужденіями человѣческихъ дѣйствій. Но психологъ довольствуется этой любознательностью. Такое знаніе носитъ въ самомъ себѣ цѣль... Онъ зритъ зарожденіе идей, ихъ развитіе, ихъ комбинацію, впечатлѣнія чувствъ, приводящія къ волненіямъ и разсужденіямъ, состоянія сознанія, вѣчно стремящагося къ поступательному или отступательному движенію, сложную и измѣнчивую растительность души и сердца. Тщетно обзываетъ моралистъ нѣкоторыя изъ этихъ, состояній души преступными, нѣкоторыя изъ этихъ осложненій презрѣнными, нѣкоторыя измѣненія отвратительными. Психологъ не имѣетъ почти понятія о преступленіи, презрѣніи, негодованіи... Онъ, напротивъ, съ особымъ интересомъ останавливается на опасныхъ состояніяхъ души, возмущающихъ моралиста; онъ наслаждается проникновеніемъ въ предосудительныя дѣянія, если онѣ раскрываютъ ему энергическую натуру и если глубокая работа, ими проявляемая, кажется ему любопытной. Однимъ словомъ, психологъ анализируетъ только ради анализа, моралистъ анализируетъ для того, чтобы судить.
   И все-же, какую-бы пропасть ни ставилъ г. Бурже между этими двумя родами мышленія, если его нельзя счесть за настоящаго моралиста, то онъ также и не чистый психологъ. По крайней мѣрѣ онъ психологъ, весьма озабоченный вопросами нравственности, весьма взволнованный, опасливый, иногда испуганный. Онъ обыкновенно заботится о послѣдствіяхъ, какія могутъ имѣть выставляемыя имъ идеи на счастье и нравственное благо человѣчества. Онъ охотно восклицаетъ (въ выраженіяхъ болѣе изысканныхъ, не подымая рукъ, а скорѣе закрывая ими глаза): "Куда стремимся мы?" Всѣ его изысканія надъ оригинальными ощущеніями своихъ современниковъ служатъ ему одновременно и къ исканію смысла, и цѣли жизни. Онъ весьма глубоко принимаетъ къ сердцу послѣднюю. Онъ никогда не шутить, никогда не ирониченъ и не свободенъ отъ смущенія. Улыбка ему незнакома. Онъ анти-язычникъ и анти-галліецъ. Въ немъ развитъ, какъ обычный признакъ христіанскаго воспитанія, вкусъ къ цѣломудрію. Вы нерѣдко встрѣтите въ немъ отголоски католическаго вѣрованія его дѣтства. Онъ, какъ уже сказано, стоитъ предъ любовью и ея драмами съ видомъ столь-же серьезнымъ, какъ и Дюма-сынъ. И вотъ почему этотъ питомецъ Стендаля, т. е. самого отвлеченнаго изъ аналистовъ, выказалъ однажды, въ одномъ изъ краснорѣчивѣйшихъ своихъ этюдовъ, столько страстной симпатіи къ автору "Посѣщенія брака". Въ общемъ бодлеризмъ, ренанизмъ и бейлизмъ суть привычки и вкусы его ума, быть можетъ также сознательныя пріобрѣтенія художника, задавшагося цѣлью отражать и нести въ себѣ душу извѣстной литературной эпохи. Но суть его сердца и всего его существа, кажется мнѣ, есть скорбная забота о нравственной жизни и невозможность удовлетворенія одними удовольствіями пытливости и спекуляціи. Арманъ де-Кернъ послѣ своего "преступленія любви" совершенный г. Поль Бурже: и де-Кернъ, тотъ-же Ріопсъ Дюма-сына -- менѣе умный.
   

IV.

   Всѣ эти характеры критики встрѣтятся вамъ и въ романахъ г-на Поля Бурже, съ кое-какими даже прибавками, пожалуй.
   Во-первыхъ, та особеннаго рода пытливость, то желаніе пережить жизнь самую элегантную (въ нравственномъ и физическомъ смыслѣ), какой она считается въ его время, иногда нѣчто въ родѣ дандизма, а также и нѣсколько узкая щепетильность, въ родѣ женской. Онъ любитъ современность, но только аристократическую. Въ сущности, не въ народѣ и не въ мелкой буржуазіи, но только среди бездѣйствующихъ классовъ, гдѣ чувствительность становится утонченнѣй вслѣдствіе всѣхъ утонченностей жизни, мота встрѣтиться тотъ родъ любви, достаточно сложной и богатой оттѣнками, способной представить для него матеріалъ, равный его аналитическимъ способностямъ. Да и природный вкусъ тянулъ его въ этотъ міръ, къ жизни, которая проходитъ въ окрестностяхъ Тріумфальной арки и къ душамъ и тѣламъ женщинъ, тамъ проживающихъ. Нѣкоторыя изъ страницъ его романовъ точно принадлежатъ человѣку, который заставилъ выбѣлить себя въ Лондонѣ. Въ немъ чувствуется нѣчто въ родѣ модной англоманіи. Въ немъ замѣтна особая слабость къ прекраснымъ иностранкамъ, проводящимъ зиму въ Парижѣ. Одна изъ первыхъ книгъ его, Эдель, есть меланхолическая и нѣсколько наивная поэма, въ особенности-же поэма весьма "шикарная". Но было бы несправедливо и не серьезно слишкомъ на этомъ настаивать.
   Сила анализа, столь замѣчательная въ его Опытахъ, не менѣе выдается и въ его романахъ. Никто, кажется мнѣ, со временъ г-жи де Ла-Файетъ, Расина, Мариво, со времени Ланкло, Банжамена Констанъ и Стендаля не дѣлалъ болѣе удачно выводовъ, не описывалъ съ большей вѣрностью, не связывалъ съ большей правоподобностью, ни излагалъ болѣе подробно чувствъ, которыя должна испытывать какая нибудь личность во время извѣстнаго душевнаго состоянія. Это вызываетъ въ извѣстныя минуты, помимо даже сочувствія, возбуждаемаго самой драмой, еще и нѣчто въ родѣ спеціальнаго интереса и красоту, свойственную анатомической лекціи. Страницы, въ которыхъ г. Поль Бурже объясняетъ намъ, почему героиня Второй любви отказывается отъ новаго опыта, или какой чисто-юношеской любовью Губеръ Ліоранъ любитъ г-жу де-Совъ и какъ, въ силу прелестнаго обмѣна ролей, Тереза обращается съ нимъ такъ, какъ будто онъ отдался ей (Cruelle énigme), или какъ въ Преступленіи любви искренность и невинность Елены Шазель обращаются только противъ нея и только обостряютъ недовѣріе къ ней Армана де-Кернъ, или по какой логикѣ чувствъ Елена доходить до паденія ради мести человѣку, не довѣрившему ей и для того, чтобъ заставить его наконецъ повѣрить... всѣ эти страницы -- и сколько еще другихъ!-- совершенные образцы живой психологіи. Право, не думаю, чтобъ кто либъ изъ писателей, ни даже самъ Стендаль, выказали болѣе совершенную проницательность въ изученіи "страстей любви".
   Приведемъ нѣсколько строкъ, на-угадъ, для удовольствія:
   -- Подобно всѣмъ романическимъ женщинамъ, Елена относилась къ тонкостямъ сладострастія, общимъ ей и ея другу, какъ къ заботѣ о чувствѣ. То, что дѣлаетъ женщину такого сорта вполнѣ загадочной для человѣка распутнаго, это привычка его отдѣлять дѣла удовольствія отъ дѣлъ чувства и предаваться радостямъ въ унижающей обстановкѣ; между тѣмъ, какъ женщина романтичная и полюбившая, которой удовольствіе знакомо только въ связи съ благороднѣйшей экзальтаціей, переноситъ въ свои наслажденія тотъ самый культъ, который она вкладываетъ въ свои нравственныя ощущенія. Елена приступала съ любовнымъ благоговѣніемъ, чуть ни съ мистическимъ обожаніемъ, къ міру безумныхъ лаекъ и поцѣлуевъ...
   Сотни страницъ подобнаго-же значенія попадаются въ трехъ, довольно короткихъ романахъ и въ повѣстяхъ г-нх_Бурже. Есть на чемъ основать себѣ солидную славу.
   Опасность одна, что и писатель, одаренный такимъ аналитическимъ инструментомъ, не увлекся злоупотребленіемъ его и не разлагалъ иногда съ заботливостью и рѣзкостью, нѣсколько излишними, состояній души довольно простыхъ и извѣстныхъ. Внѣшній пріемъ психологическаго изслѣдованія не всегда пожалуй соотвѣтствуетъ въ авторѣ жестокой эпигмы съ даннымъ объектомъ. Онъ не сдержанъ въ своемъ анализѣ. Онъ кое-гдѣ походитъ на хирурга, виртуоза, который раскладываетъ и употребляетъ въ дѣло цѣлую коллекцію анатомическихъ инструментовъ, пилки, ножницы, щипцы, да того чтобы сдѣлать проколъ въ щекѣ. Напримѣръ угрызенія совѣсти молодой дѣвушки въ Непоправимомъ, ревность Губера въ Ж ее то кой загадкѣ, кажутся мнѣ анализированными черезъ-чуръ пространно, межъ тѣмъ какъ выставка всѣхъ этихъ разслѣдованій не оправдывается никакимъ важнымъ открытіемъ. Оно принимаетъ по временамъ видъ упражненія и "задачи". Самъ г-нъ Бурже называетъ свой послѣдній романъ. Андре Корнелисъ "таблицей нравственной анатоміи": и онъ правъ. Положеніе этого современнаго Гамлета, такого рѣшительнаго по характеру, и который не на минуту не задумывается надъ своимъ правомъ, это положеніе такого рода, что разъ данъ характеръ лица, оно предполагаетъ въ немъ весьма малое количество чувствъ, весьма простыхъ, описаніе которыхъ, постоянно повторяемое, становится монотоннымъ и, кромѣ того, намъ Чіе особенно интересно, то, что онъ испытываетъ. Ибо положеніе это слишкомъ исключительно, слишкомъ внѣ вѣроятностей жизни. Знаю-ли я, что бы сдѣлалъ, еслибъ мнѣ случайно пришлось открыть, что во времена моего дѣтства отецъ мой былъ убитъ по волѣ весьма порядочнаго человѣка?-- если окажется, что убійца, любимый моей матерью и безумно любившій ее, женился на ней и сдѣлалъ ее вполнѣ счастливой, и что онъ къ тому-же въ скоромъ времени долженъ умереть отъ болѣзни печали? Такая гипотеза прямо смущаетъ меня. Въ сущности, мнѣ кажется, я ничего-бы не сдѣлалъ. Слѣдовало уступить этотъ сюжетъ Габоріо, который не сталъ-бы много распространяться о психологіи, и наверсталъ-бы все на счетъ мелодраматической и судебной части. Или же, вмѣсто того чтобы дѣлать Андре Корнелисъ малымъ, столь поразительно-энергичнымъ (что пожалуй и не совсѣмъ совмѣстимо съ приписываемой ему привычкой къ крайнему анализу), я бы задумалъ его существомъ еще болѣе нерѣшительнымъ, чѣмъ Гамлетъ, и, навьючилъ бы, сверхъ того, сомнѣніями и нерѣшительностью по поводу права его на убійство. Быть можетъ я и ошибаюсь, но современный Гамлетъ не сдѣлалъ бы и попытки убить своего вотчима -- особенно когда вотчимъ этотъ прелестнѣйшій изъ убійцъ, такъ что хотѣлось бы найти для приложенія къ нему иное, болѣе мягкое выраженіе. Ибо кажется, что г. Бурже, въ противоположность Шекспиру, старался сдѣлать Клавдія возможно менѣе отталкивающимъ и одновременно собрать вокругъ Гамлета всѣ обстоятельства, способныя парализировать и сдѣлать возможнымъ его поступокъ только при невѣроятной энергіи... По всѣмъ этимъ причинамъ, Андре Корнелисъ интересуетѣмспяне болѣе, какъ прекрасное сочиненіе но "прикладной психологіи" на данный предметъ. И, высказывая до конца свое мнѣніе (не объ одномъ уже только Андре Корнелисѣ), психологія г. Поля Бурже, нерѣдко равная, а иногда даже и высокая, чѣмъ у Банжамена Констанъ и Стендаля, напоминаетъ мнѣ также по временамъ и психологію г-жи Суза или г-жи де-Дюрасъ -- съ большой претензіей. Замѣтьте, что не достаетъ уже немногое, чтобъ сдѣлать ее негодной.
   Но что къ счастью выдѣляетъ г. Поля Бурже между всѣми и вноситъ жизнь въ его анализы, и тамъ, гдѣ они глубоки, придаетъ имъ сверхъ того еще и трагичность -- это чувство, встрѣченное нами уже въ его Опытахъ: заботливость о нравственной жизни. Романы его (исключая Андре Корнелисъ) суть драмы совѣсти, исторіи сомнѣній, угрызисній, раскаяній, искупленій и очищеній. Непоправимое -- это исторія дѣвушки, умирающей отъ воспоминанія о безчестіи; Вторая любовь -- исторія женщины, которая, обманувшись, не считаетъ себя въ нравѣ начинать снова любовный опытъ: жестокая энигма уже по заглавію своему романъ христіанскій: ибо, когда Тереза обманываетъ Губера, любя его, а Губеръ возвращается къ Терезѣ, презирая ее, короче, когда плоть торжествуетъ надъ духомъ, то это не представляется "загадкой" для послѣдователей Беранже, ни даже Лукреція. Если-же г-нъ Поль Бурже въ ходитъ уступки плоти "энигматическими", то потому только, что считаетъ ихъ позорными и унизительными, и опредѣляетъ ихъ въ этомъ смыслѣ, потому что онъ въ глубинѣ своего сердца христіанинъ.
   Также въ Преступленіи любви поступокъ де-Керна "грѣхъ" только въ глазахъ человѣка, вѣрящаго въ нравственную отвѣтственность и цѣну душъ. Арманъ де-Кернъ, съ сердцемъ, изсушеннымъ дѣтствомъ, не знавшимъ матери, и безнравственностью обстоятельствъ, среди которыхъ онъ возросъ, а также и злоупотребленіемъ анализа, беретъ Елену, не будучи въ состояніи полюбить ее и не вѣря въ чистоту молодой женщины. Елена, покинутая, мститъ ему добровольнымъ паденіемъ, Онъ, стало быть, виновникъ ея паденія. Эта мысль вызываетъ въ немъ страшную тревогу, угрызанія и наконецъ великое состраданіе къ мировому страданью человѣчества. Онъ возвращается къ Еленѣ, испрашиваетъ у ней прощенье и она прощаетъ его. И ее тоже, зрѣлище чужаго страданія (ея мужа) приводитъ къ понятію о христіанской жизни. И такъ, романъ этотъ есть исторія искушенія, исторія двухъ душъ, очистившихся страданіемъ...
   Преступленіе любви кажется мнѣ шедевромъ г. Бурже и однимъ изъ лучшихъ романовъ, написанныхъ за послѣднее двадцатилѣтіе: ибо я не знаю другаго, въ которомъ-бы встрѣчалась одновременно и такая сила анализа, и столько чувства, ни представляющаго лучшимъ изъ насъ болѣе правдиваго зеркала ихъ души. Сколько между нами такихъ, которые узнаютъ себя (одни больше, другіе меньше) въ Арманѣ де-Кернъ! Кто не зналъ этого безсилія полюбить, полюбить всецѣло и всѣмъ своимъ существомъ, полюбить иначе, не однимъ только желаньемъ и любопытствомъ? Кто не зналъ этой неспособности, иные, чтобъ наслаждаться ею (ибо она по крайней мѣрѣ оставляетъ насъ хладнокровными и имѣетъ видъ умственнаго изящества) или чтобъ страдать отъ нея въ извѣстныя минуты, когда испытываемъ пустоту невѣрующей жизни, отвлеченной и необычайно любопытной, и какъ было-бы хорошо любить, и какую можно причинять боль, не любя? Но такая тревога уже начало нравственнаго очищенія, признакъ, что не все доброе умерло въ насъ. Что я говорю? Это доказательство способности любви болѣе религіозной, болѣе глубоко-человѣческой, чѣмъ любовь великихъ любовниковъ. Во всякомъ случаѣ это то, что отличаетъ Армана деКерпъ отъ тѣхъ, кто никогда не полюбитъ, отъ безсердечныхъ развратниковъ и отъ свирѣпыхъ виртуозовъ любви, отъ де-Вальмона или Ловеласа: и это-же дѣлаетъ его нашимъ братомъ. Если онъ страдаетъ отъ невозможности любить, значитъ способенъ еще полюбить!
   Прочтя въ первый разъ Преступленіе любви, я ошибался. Я говорилъ себѣ: что за слабый развратникъ (roné), воображающій себя такимъ сильнымъ! Онъ не можетъ полюбить Елену, потому только, что не вѣрить, когда она говорить ему, что онъ ея первый любовникъ; но, будучи такимъ знатокомъ женщинъ, онъ долженъ-бы чувствовать, что она говорить правду! Ему-бы слѣдовало вѣрить ей, и, даже вѣря, не имѣть силы ее любить -- и вовсе не мучиться этимъ. Но я понималъ не вѣрно. Де-Кернъ не Вальмонъ. Среди своихъ слабостей и кажущейся сухости, въ немъ сохранился остатокъ доброты и нѣжности, откуда и придетъ его "спасенье". Но для этого требовалось, чтобъ онъ не призналъ Елены, чтобъ она изъ за него погибла, чтобъ онъ противъ воли былъ и жестокъ и несправедливъ къ ней. Это необходимо, для того чтобъ однажды, въ виду содѣяннаго имъ зла, онъ испыталъ-бы ужасъ и былъ растроганъ до глубины души, и чтобъ почувствовалъ пробужденіе въ себѣ христіанина, и чтобъ вопросъ о нравственной отвѣтственности и всѣ другіе того-же порядка, снова встали передъ нимъ, и чтобъ увидѣлъ онъ, точно въ блескѣ молніи, всю скорбь жизни -- и всю ея загадочность.
   Арманъ де-Кернъ человѣкъ настоящаго, человѣкъ, создавшій и пережившій всѣ состоянія души, анализированныя въ Опытахъ, и резюмировалъ собой все нравственное и умственное изящество, до котораго доросло стремленіе двухъ послѣднихъ генерацій. Этотъ современный человѣкъ представляетъ странное соединеніе научнаго ума, нѣжной сострадательности, возрождающейся религіозности, склонности къ мистицизму, толкованіямъ вселенной, какъ чего-то недостижимаго и въ высшей степи естественнаго. Конецъ Преступленія любви походитъ мистичностью на русскій романъ. Но то, къ чему русскіе писатели приводятся порывомъ своихъ религіозныхъ и мечтательныхъ душъ, изученіемъ простыхъ сердецъ и зрѣлищемъ безконечныхъ страданій и безконечныхъ отрѣшеній, мы приходимъ, кажется мнѣ, вслѣдствіе банкротства анализа и критики, вслѣдствіе чувства пустоты, ими въ насъ оставляемой, и громадной суммы необъяснимаго, оставляемой ими въ жизни. Въ силу-ли этихъ или иныхъ причинъ, кажется, что смягченіе человѣческой души начинаетъ сказываться въ концѣ этого вѣка и что намъ вскорѣ придется пожалуй, кто знаетъ? быть свидѣтелями возрожденія Евангелія.
   Это смягченіе, основанное на глубокой вдумчивости, скорби и состраданіи, оно-то и придаетъ цѣпу романамъ г. Поля Буржё. Оно же и придавало такую нѣжность его юношескимъ поэтическимъ произведеніямъ (Тревожная жизнь, Признанія).
   Я не дѣлаю вывода. Г. Поль Буржё еще достаточно молодъ, чтобъ еще развиться и представить намъ еще нѣчто неожиданное. Пусть онъ по прежнему чаруетъ насъ, трогаетъ и заставляетъ мыслить, пусть онъ продолжаетъ оставаться изящнымъ, серьезнымъ и томнымъ, и рисуетъ намъ безподобные женскіе образы (какъ Тереза де-Совъ, Кіева Шазель и обѣ Мари -- Алисы, или какъ Убертъ Ліоранъ, этого нѣжнаго подростка-дѣвочку), и изучаетъ драмы сознанія въ любви. И еслибъ не было нескромнымъ и безполезнымъ выражать желанія, я бы прибавилъ: пусть онъ представляетъ намъ, если ему вздумается, и еще случаи чувственной психологіи, но пусть не останавливается на нихъ однихъ: онъ скоро былъ-бы приведенъ къ необходимости повторяться. И развѣ трагедіями любви исчерпывается все содержаніе жизни? Взгляните только въ самихъ себя и вокругъ себя: увидите, какъ много и другаго въ жизни. Г. Поль Буржё почувствовалъ это въ Андре Корнелисѣ; но мы просимъ у него не такихъ чисто-"анатомическихъ таблицъ", особливо не анатоміи, столь исключительной. Пусть онъ остережется немножко и своего Стендаля и г. Тэна. Пусть подвергнетъ анализу иныя страсти, не одну только любовь, пусть приложитъ къ изученію иныхъ положеній, кромѣ тѣхъ, которыя ставятъ насъ въ соприкосновеніе съ женщиной, свои чудесные дары психолога и въ то же время моралиста. И пусть, наконецъ, расширить міръ своихъ романовъ до широты Опытовъ. Я ни о чемъ иномъ не прошу этого юнаго мудреца, этого принца юности -- юности весьма старческаго вѣка.
   

СЮЛЛИ-ПРЮДОМЪ.

   Удивительно-задумчивая голова, туманные глаза -- почти женскіе -- со взоромъ, точно обращеннымъ внутрь, когда-же онъ на васъ остановится, то кажется, будто онъ только что выступилъ изъ "смутныхъ книжныхъ сновъ" или изъ лимбовъ размышленій. Угадываешь въ немъ человѣка, котораго непрестанная замкнутость въ самомъ себѣ, неотвязчивая и неизлѣчимая привычка къ разслѣдованію и анализу, доведенныя до крайности (и всегда вещей, наиболѣе близкихъ намъ, наиболѣе затрогивающихъ сознаніе), сдѣлали необычайно мягкимъ, снисходительнымъ и скромнымъ, но также и печальнымъ на вѣкъ, неспособнымъ къ внѣшнему проявленію, вслѣдствіе напряженія работы мозга, незнакомымъ съ отдыхомъ вслѣдствіе болѣзненнаго развитія чувствительности, недовѣрчивымъ къ жизни, потому что слишкомъ много задумывался надъ ней. Spe lentus timidus futuri. Несомнѣнно, что страданія его происходили скорѣе отъ мысли, чѣмъ отъ судьбы. Онъ говоритъ намъ гдѣ-то, что въ дѣтствѣ потерялъ отца, намекаетъ также на обманутую любовь: но это все несчастія обыкновенныя, и не видно, чтобы мысль его сложилась исключительно неблагопріятно, хотя горе и измѣряется сердцемъ, его испытывающимъ. Если онъ болѣе, чѣмъ всякій другой, страдалъ отъ необходимости прибѣгать къ ремеслу ради пропитанія и отъ заботы о завтрашнемъ днѣ, за то неожиданное довольство вскорѣ избавило его отъ нихъ. Но это избавленіе не было для него спасеньемъ. Одинокая, непрестанная мысль зацѣпила его своимъ вертящимся колесомъ. Явилась болѣзнь, какъ слѣдствіе чрезмѣрнаго умственнаго напряженія, возрастающая нервность, чреватая незримыми страданіями, муки совершенствованія, которыя дѣлаютъ писателя безплоднымъ. Тѣмъ не менѣе онъ имѣлъ-бы право на отдыхъ, еслибъ могъ отдыхать: его дѣятельность уже завершена и ничто уже не могло-бы усилить преклоненія предъ нимъ его "невѣдомыхъ друзей".
   

I.

   Мнѣ думается, что Сюлли Прюдомъ сталъ-бы тѣмъ, что онъ есть, какимъ-бы путемъ ни велось его первоначальное образованіе. Не мѣшаетъ, однако, отмѣтить, что поэтъ -- выразитель лучшаго, что заключалъ въ себѣ духъ заканчивающагося столѣтія, получилъ образованіе скорѣе ученое, чѣмъ литературное, благодаря пресловутой "бифуркаціи" -- системѣ весьма сомнительной относительно массъ, но для него полезной, потому что въ немъ самомъ было то, что ее исправляетъ. Онъ бросилъ словесность послѣ третьяго класса, съ цѣлью приготовленія къ политехнической школѣ, получилъ ученую степень и прошелъ отдѣлъ чистой математики; серіозное воспаленіе глазъ заставило его прекратить ученыя занятія. Онъ вернулся къ литературѣ по личному побужденію, болѣе проникся ею, вынесъ изъ нея болѣе личныя и глубокія впечатлѣнія, не будучи вынужденнымъ освѣжать и оживлять навязываемыхъ восторговъ и безъ помѣхи воспоминаній о риторикѣ. Онъ сдалъ экзаменъ на кандидата словесности и затѣмъ поступилъ въ школу правовѣдѣнія. Въ то-же время онъ страстно отдался изученію философіи. Съ тѣхъ поръ его пытливый умъ сталъ обнимать собой весь міръ.
   Подготовленный такимъ образомъ, онъ не могъ уже выступить съ туманными элегіями, или безпредметными пѣснями; первымъ его произведеніемъ былъ рядъ философическихъ поэмъ. Я говорю первымъ, потому что поэмы, напечатанные одновременно со стансами или послѣ ихъ, были написаны раньше. Поэмы -- самое великодушное, самое довѣрчивое, самое "возвышенное" изъ всего, написаннаго нашимъ поэтомъ. Вѣяніе молодости струится подъ скороспѣлой зрѣлостью точнаго знанія и формой, часто совершенной. Отнынѣ онъ намѣтилъ свою поэтическую программу и обозрѣваетъ ее съ гордостью, присущею возрасту безконечныхъ надеждъ.
   
   Вы не проникли до дна океана души,
   Вы, мнившіе исчислить его волны...
   Кто изъ васъ касался его бездонныхъ изгибовъ,
   Чтобъ говорить: "Довольно, для насъ теперь не тайна человѣкъ".
   Знакомо намъ его страданье и сокровеннѣйшая мысль,
   Все существо его предъ нами, утомленными, обнажено.
   Не похваляйтесь! Оно и васъ еще способно поразить.
   
   Вы чувствуете уже проблески Стансовъ, Ошибокъ, Solitudes, Vaines tendresses и всѣхъ чудесъ психологіи, которыя не могутъ не поражать,-- потому что поэзія не пріучила насъ къ нимъ, и извѣстная степень утонченнаго анализа казалась недопустимой въ ея область.
   
   Кисть черпаетъ въ семи окраскахъ призмы
   Семь только потъ -- вотъ вся клавіатура.
   Чего-жъ еще поэту? Беретъ онъ пѣсни
   Въ наукѣ, и красотѣ ея суровой,
   У человѣчества, у всей природы.
   
   Не есть-ли это подготовленіе къ сонетамъ Epreuves, Destins, Zénith и Justice?
   До сихъ поръ поэтъ окидываетъ міръ серьезнымъ и надменнымъ взоромъ. Онъ выступаетъ противъ несправедливости и притѣсненій соціальнаго строя, но не отчаевается въ будущемъ и ждетъ конечнаго устройства лучшихъ дней (Dans la nie, Parole). Даже грандіозная и мрачная поэма l'Аmériquе, эта исторія зла, которое на ряду съ наукой охватываетъ новый свѣтъ вслѣдъ за старымъ, не оставляя ни единаго убѣжища праведнику, -- и та заканчивается словомъ упованія. Поэтъ привѣтствуетъ и благословляетъ богинь сладострастія, этихъ "владычицъ молодежи", безъ которыхъ не создается, ничто великое, предвозвѣстницъ прекраснаго, вдохновительницъ высокихъ подвиговъ, искушающихъ величіемъ творчества. Онъ самъ ощущаетъ въ сердцѣ ихъ плодотворные уколы: онъ сознаетъ себя поэтомъ, ощущаетъ жажду славы и, подобно поэтамъ древности (l'Ambition), благородно признается въ ней. Наконецъ, въ одномъ изъ извѣстнѣйшихъ произведеній, по истинѣ молодомъ, трепещущемъ жизнью и замѣчательномъ по красотѣ формы, онъ упрекаетъ Альфреда де-Мюссё за его себялюбивое отчаянье, за равнодушіе къ общему дѣлу; превозноситъ человѣческій трудъ, проповѣдуетъ дѣло, хочетъ, чтобы поэзія была вѣрующей въ человѣка, чтобъ она была для него поддержкой, вмѣсто того, чтобъ растравлять его дорогія сокровенныя раны. "Дѣло! Дѣло!" вотъ крикъ, звучащій въ этихъ поэмахъ, отмѣченныхъ какимъ-то религіознымъ позитивизмомъ.
   Невольно вы наталкиваетесь на размышленіе: "стоило-ли попрекать Альфреда де-Мюссё его печалью и бездѣйствіемъ?" Да развѣ такъ много радости въ твореніяхъ Сюлли Прюдома? И чѣмъ-же онъ занимался, этотъ апостолъ дѣла? Онъ только мучилъ свое сердце и писалъ чудные стихи? Правда, что такая работа стоитъ всякой другой. И, кромѣ того, если онъ и не достигъ до взгляда на вещи, болѣе утѣшительнаго, чѣмъ у автора Rolla, то шелъ по крайней мѣрѣ совсѣмъ иными путями; его меланхолія иного свойства, менѣе туманна и малодушна, болѣе сознательна въ своихъ поводахъ, болѣе достойна человѣка.
   Форма поэмъ не романтичнѣй содержанія. Другіе поэты послѣдняго двадцатилѣтія придерживаются, по крайней мѣрѣ въ своихъ первоначальныхъ попыткахъ, парнасской школы, которая въ свою очередь примыкаетъ къ романтизму. Сюлли Прюдомъ какъ будто открываетъ собой эпоху. Если поискать ему предшественниковъ, то найдешь, что, какъ поэтъ-психологъ, онъ наводитъ на мысль о Сентъ-Бевѣ, какъ поэтъ-философъ напоминаетъ собой старѣющагося Виньи. Но было-бы также вѣрно, если-бы мы сказали, что онъ не черпаетъ ни изъ чего предыдущаго, ибо нѣтъ поэта, который-бы настолько предавался анализу, столько-бы думалъ и съ такимъ-же совершенствомъ передавалъ утонченность своего сердца и пытки своего ума, или-бы съумѣлъ, подобно ему, показавъ собственную душу, отразить въ ней такъ всецѣло все, самобытное и высокое, что таилось въ душѣ поколѣнія. Для этого требовался точный языкъ,-- онъ поразителенъ у Прюдома. Онъ словно вытекаетъ изъ классической древности, которой Сюлли много занимался. Въ Поэмахъ попадается стихъ Андрё Шенье, стихъ Imitation и Hermès. Но стиль Поэмъ, хотя и очень отдѣланный, отличается порывистымъ вдохновеніемъ, ораторскими пріемами, которые сдерживаются впослѣдствіи возрастающимъ стремленіемъ къ сжатости и померкшимъ вдохновеніемъ. Поэтъ, еще очень юный, едва пробудившійся отъ чудныхъ философскихъ грезъ, вѣрящій въ построенія Гегеля (l'Art), съ другой стороны наведенный паденіемъ второй имперіи на гуманитарныя мечты и вѣрованія, т. е. протесты, невольно отдается надеждамъ и иллюзіямъ, которыхъ онъ впослѣдствіи избѣгалъ -- отсюда естественно онъ мѣстами впадаетъ въ пафосъ.
   Мнѣ не слѣдовало говорить, что онъ ничѣмъ не обязанъ служителямъ Парнасса. Именно въ эту эпоху онъ посѣщалъ ихъ кружокъ и (если вѣрить его скромнымъ воспоминаніямъ) тутъ получилъ откровеніе пластическаго стиха, силы эпитета и рѣдкой по совершенству рифмы. Стало быть, если Парнассъ и не имѣлъ никакого вліянія на его вдохновеніе, то могъ все-таки повліять на форму его стиха. Онъ развилъ въ немъ любовь къ изысканной, поражающей точности. Любопытная и вмѣстѣ неоцѣнимая забота "невозмутимыхъ" надъ передачей внѣшнихъ предметовъ и впечатлѣній архаическихъ или вымышленныхъ, показалась Сюлли Прюдому нелишней для выраженія самыхъ дорогихъ изъ собственныхъ ощущеній; онъ нашелъ, что душа вполнѣ заслуживаетъ, чтобъ потрудились надъ обрисовкой ея изгибовъ; что онъ счелъ-бы недостойной спекуляціей на сочувствіе, съ которымъ обыкновенно относятся къ дѣламъ сердца, если-бы могъ удовольствоваться немногимъ для ихъ обрисовки. И вотъ какимъ путемъ, основываясь на уваженіи къ собственной мысли и заботясь о всецѣлой ея передачѣ, онъ примѣнилъ нѣкоторымъ образомъ форму суроваго и изысканнаго стиха парнассцевъ къ сюжетамъ сокровеннѣйшей психологіи и написалъ стансы на Vie intérieure.
   

II.

   Можно-бы сказать, пожалуй: вотъ гдѣ начало поэтическихъ произведеній Сюлли Прюдома. Признаюсь, я чувствую какую-то особенную нѣжность къ этому маленькому сборнику Vie intérieure, быть можетъ потому, что это одно изъ первыхъ его произведеній, что въ немъ чувствуется еще молодая, хотя уже изстрадавшаяся душа. Какою-то несказанной прелестью новизны, Vie intérieure, кажется мнѣ, стоитъ въ такомъ-же отношеніи къ творчеству нашего поэта, какъ Méditations къ творчеству Ламартина. И самое сопоставленіе этихъ двухъ именъ, въ сущности, не случайное. Великому голосу, говорившему о туманной, расплывчатой меланхоліи зарождающагося столѣтія, отвѣчаетъ, спустя полвѣка, голосъ, болѣе гармоническій, болѣе тревожный, болѣе захватывающій, опредѣляя воспѣтое первымъ, разсказывая въ болѣе сжатыхъ выраженіяхъ болѣе осмысленныя печали и болѣе тонкія впечатлѣнія. Три-четыре ощущенія, по мнѣнію всякаго, кто вникнетъ въ суть, составляли содержаніе романтической лиры. Возвышенное стремленіе нашихъ душъ къ безконечному, подавленность человѣка конечнаго и несовершеннаго предъ величіемъ и вѣчностью вселенной, тоска сомнѣнія, сліяніе души съ природой, ея исканіе въ ней отдохновенія и забвенія: вотъ великія темы, вѣчно повторяющіяся. Сюлли Прюдомъ не сочиняетъ новыхъ, потому что. ихъ нѣтъ, но вноситъ глубину въ свои: онъ схватываетъ и опредѣляетъ нѣкоторыя изъ наиболѣе тонкихъ или изъ наиболѣе отвлеченныхъ между ними. Vie intérieure, не есть уже произведеніе вдохновеннаго, который, взъерошивъ волосы, модулируетъ прекрасныя общія мѣста о человѣческой скорби, но книга отшельника, ушедшаго въ самого себя, онъ наблюдаетъ за собою и отмѣчаетъ наименѣе обыденныя изъ собственныхъ ощущеній, чья меланхолія вооружена критическимъ смысломъ, чьи страданія исходятъ всецѣло изъ разума или доростаютъ до него.-- "Отчего не поется больше о веснѣ?-- Я хотѣлъ все любить и несчастливъ... Ничтожная рана способна медленно разбить сердце...-- Иногда ласка вызываетъ слезы: отчего?-- Мнѣ-бы хотѣлось позабыть и съизнова родиться, чтобы вернулись свѣжія впечатлѣнія, чтобы земля не была круглой, но вѣчно, вѣчно-бы расширялась...-- Я лепеталъ, будучи ребенкомъ, и протягивалъ руки. И теперь то-же; только лепетъ мой подмѣнили"... Вотъ сюжеты нѣкоторыхъ изъ этихъ маленькихъ стихотвореній, "которыя сдѣланы маленькими для того, чтобы можно было ихъ старательно обработать".
   Ламартинъ въ трехстахъ стихахъ воспѣваетъ звѣзды, ихъ численность и великолѣпіе и молитъ ближайшую изъ нихъ спуститься на землю для услажденія страдающаго на ней генія. Сюлли Прюдомъ въ трехъ четверостишіяхъ размышляетъ объ отдаленнѣйшей изъ нихъ, которая еще незрима, которой свѣтъ еще блуждаетъ и достигнетъ только послѣднихъ нашей расы; онъ молитъ ихъ ей передать, что онъ ее любилъ, и даетъ пьесѣ названіе, обращающее ее въ символъ l'Idéal. Ясно, на сколько чувство изысканнѣй, напряженнѣй (и замѣтьте, что онъ влагаетъ въ него научную данную).-- Точно также, въ то время, какъ пѣвецъ Méditations благородно распространяется о безсмертіи души и пространно развиваетъ устарѣлыя спиритуалистическія аргументаціи, философъ Vie intérieure пишетъ слѣдующее краткое стихотвореніе:
   
   Я ношу въ сердцѣ, ношу за челомъ
   Душу незримую, душу присущую...
   Все полно сверкающихъ красокъ,
   Но въ чемъ ихъ могучая сила?
   Есть цвѣтъ голубой, онъ въ очахъ,
   Отъ того и смерть мнѣ приноситъ.
   Даны всѣмъ тѣламъ очертанья.
   Гдѣ форма, что трогаетъ сердце?
   И чѣмъ возбуждаешь ты страсти,
   Крошечка -- линія рта?..
   
   Уже слабѣютъ и вдохновеніе, и вѣра первыхъ поэмъ. Всѣ эти мелкія "размышленія" печальны и уже не убаюкивающей печалью, но такою, которая хватаетъ за душу и не вознаграждается вещественной прелестью музыкальной формы, а развѣ что умственнымъ наслажденіемъ, получаемымъ посредствомъ раскрытія предъ нами самаго сокровеннаго въ нашемъ сердцѣ. Правда, что страданія, такимъ образомъ анализированныя, приводятъ и здѣсь, какъ у лириковъ, мало думавшихъ, все къ тому-же исключительному страданію -- къ сознанію насъ конечными и только тѣмъ, что мы есть; но, какъ я говорилъ уже, Сюлли Прюдомъ рисуетъ только отборные случаи этого недуга, тѣ, что поражаютъ только чуткія души. Онъ опредѣляетъ вамъ извѣстное желаніе, извѣстное сожалѣніе, извѣстнаго рода аристократическое недомоганіе яснѣе, чѣмъ вы его ощущали; ни одинъ изъ поэтовъ не доставляетъ намъ столько очаровательныхъ неожиданностей, разоблачая намъ наши собственныя, смутно сознаваемыя нами ощущенія.
   Мнѣ-бы хотѣлось сказать, что онъ озаряетъ свѣтомъ туманную романическую меланхолію: "онъ разлагаетъ на тончайшіе элементы ту нѣжность, что живетъ въ душѣ каждаго, нѣжность, трепещущую всѣми страданіями" (Rosées). Отсюда и мощная прелесть этой поэзіи, скромной и сдержанной, точно каждое изъ этихъ маленькихъ стихотвореній помогаетъ намъ дѣлать въ самихъ себѣ открытія, за которыя мы имъ признательны, и обогащаетъ наше сердце новыми изящными ощущеніями. Никогда поэзія такъ много не думала и вмѣстѣ не была такой нѣжной: напряженіе мысли не только не притупляетъ чувства, напротивъ обостряетъ его. Испытываешь правду слѣдующихъ изреченій Паскаля (напоминаю, что языкъ Паскаля уже почти не нашъ): "По мѣрѣ возрастанія нашего ума и страсти становятся могучей... Ясность ума порождаетъ и ясность страсти", и т. д. Прибавьте къ этимъ чарамъ прелесть изысканнѣйшей изъ формъ, простоту, глубоко-обдуманную, тѣсно соединяющую въ своемъ сплетеніи самую сжатую опредѣленность и вмѣстѣ яркость образовъ, обильныхъ и краткихъ, чарующихъ своей точностью: форма до того обработана, что нерѣдко чтеніе, замедленное помимо воли, само превращается въ трудъ:
   "Если кто на это и жаловался, то конечно не я".
   

III.

   Сюлли Прюдомъ, какъ мнѣ кажется, внесъ и въ выраженіе любви такое-же обновленіе, какъ и въ другія поэтическія ощущенія. Jeunes filles и Femmes также далеки отъ Sac или отъ Premier regret, какъ Vie intérieure отъ "Еpitre à Byron", Эльвира могла быть дѣйствительнымъ лицомъ; но въ Méditations Эльвира идеализированное видѣніе, превосходный образъ, но образъ воздушный, подобный Лаурѣ и Беатриче. Кто зрѣлъ Эльвиру? Можно ей дѣлать предложеніе? Можно жениться на ней? Эльвира говоритъ "звуками, незнакомыми землѣ". Эльвира является только на озерахъ или при свѣтѣ луны. Но, вопреки сдержанности поэта и нѣсколькимъ пьесамъ безличнаго характера, примѣшаннымъ къ тому, что можетъ назваться его исповѣдью, безошибочно чувствуешь, что стихотворенія Jeunes filles и Femmes приводятъ намъ отрывки истиннаго происшествія, весьма обыденнаго и вмѣстѣ печальнаго, исторію первой любви, сначала взаимной, потомъ отвергнутой. И женщина, сквозящая чрезъ эти тонкія элегіи уже не та идеальная подруга, которою поэты поперемѣнно обмѣнивались одинъ съ другимъ, а настоящая дѣвушка современная намъ, вѣроятно мѣщаночка (Ma fiancée, Je ne dois plus), и чувствуешь, что она жила, можетъ быть жива и теперь. Правда, уже Sainte-Beuve въ своихъ поэзіяхъ опредѣлилъ любовь и общую, и лирическую, и повѣствовалъ о своихъ чувствахъ, вмѣсто того чтобъ воспѣвать ихъ; но его "нота" проста только въ смыслѣ Wordsworth'а, и слогъ нерѣдко испещренъ наихудшими изъ, романтическихъ аффектацій. Анализъ Сюлли Прюдома хватаетъ несравненно глубже. Никогда еще не разсказывалась съ такою нѣжностью, съ такимъ изяществомъ исторія восемнадцатилѣтняго сердца, начиная съ пробужденія чувства въ ребенкѣ, его трепетанія подъ лаской взрослой дѣвушки, "несмѣлыя попытки поцѣлуевъ, скользящихъ по камнямъ колецъ" (Jours lointains), и позднѣе, когда ребенокъ выросъ, его разнообразныя и тайныя любовныя похожденія (Le sérail), затѣмъ первая страсть, ея первое чарующее пробужденіе (le Meilleur moment des Amours), прелесть и чистота настоящей молодой дѣвушки, затѣмъ великая скорбь, когда возлюбленная отдала себя другому (Je ne dois plus) и неотвязность дорогаго воспоминанія.
   
   ... И я всю жизнь ее теряю
   Въ прощаніи, не знающемъ конца.
   О, мертвая, тебя не всю похоронили,
   Глаза твои раскрытыми оставивъ...
   
   Поэтъ, подстерегающій свои впечатлѣнія, обостряетъ и изощряетъ ихъ творческой пытливостью этого внутренняго созерцанія и достигаетъ такой глубины нѣжности, придумывая виды любви, въ которыхъ столько печали и видовъ жалобы, въ которыхъ столько любви, находя для обрисовки ихъ выраженія столь вѣрныя и вмѣстѣ нѣжныя, что лучше прямо отдаться очарованію, не пытаясь опредѣлять его. Развѣ не поразительно "задумано" чувство въ стансахъ Ialonsies, или въ слѣдующихъ, еще болѣе изящныхъ:
   
   О, еслибы я могъ ему сказать:
   Она твоя, и не внушаетъ
   Мнѣ ничего, ни даже дружбы;
   Нѣтъ чувства у меня къ неблагодарной.
   Но такъ блѣдна она и такъ нѣжна.
   О, пожалѣй ее изъ состраданья!
   Безъ ревности ты выслушай меня:
   Вѣдь мысль ея своимъ крыломъ
   Меня, увы! едва задѣла.
   Меня ея рука сурово оттолкнула,
   Но вѣдь она нѣжна для тѣхъ, кого полюбитъ:
             Не допускай ея до слезъ!..
   Я могъ-бы примириться съ мыслью,
   Что любитъ и владѣетъ ею
   Не я, другой, но съ сердцемъ, какъ мое,
   Ребенокъ злой, покинувшій меня,
   Смотри, какое причинилъ мнѣ горе:
   Я не могу тебѣ дать счастья.
   

IV.

   Объ Epreuves я скажу приблизительно то же, что и о предъидущемъ сборникѣ: Сюлли Прюдомъ обновляетъ общеизвѣстный фондъ большей вдумчивостью и болѣе точнымъ анализомъ, вносящимъ непривычное дотолѣ содержаніе въ поэзію. "Если я вѣчно говорю одно и то же, то стало быть все вѣчно, одно и то же", разумно разсуждаетъ Пьерро Мольера. Критика вовсе не легкое дѣло, вопреки общеизвѣстной аксіомѣ, и надо быть снисходительнымъ относительно необходимыхъ повтореній. Въ общемъ, спеціальный разборъ поэта, особенно поэта, находящагося въ живыхъ, и чьей личности можно касаться только вскользь и которая, находясь притомъ въ слишкомъ близкомъ къ намъ разстояніи, трудно опредѣлима; разборъ поэта лирическаго, выражающаго только свою думу и не разсказывающаго исторій -- такая критика ограничивается только тѣмъ, что опредѣляетъ, на сколько возможно, мѣсто и значеніе его въ литературѣ, отыскиваетъ источники его самобытности и формулы, ее опредѣляющія, и вызываетъ въ памяти, резюмируя ихъ, самыя характерныя изъ его произведеній. Такимъ образомъ разборъ, самый добросовѣстный и даже любовный, обширнаго поэтическаго творчества, можетъ вмѣститься въ немногихъ страницахъ, къ тому еще и весьма сухихъ. Наивный критикъ въ отчаяніи. Онъ хотѣлъ-бы сконцентрировать и отразить въ своей прозѣ, какъ въ зеркалѣ, дорогаго ему поэта во весь его ростъ. Ему тяжело быть вынужденнымъ дѣлать выборъ изъ столькихъ страницъ, одинаково его плѣнявшихъ; ему кажется, что онъ вредитъ автору, безсовѣстно подводитъ его; онъ чувствуетъ искушеніе то резюмировать все, то все цитировать и, отказавшись отъ собственныхъ выводовъ, дать читателю возможность насладиться живымъ текстомъ. Развѣ это не лучше попытки заключить его думу,-- не будучи вполнѣ увѣреннымъ, что схватилъ ее,-- въ формулы и трудныя, и отыскиваемыя ощупью? Чувствуешь всю ихъ несостоятельность, и если онѣ даже относительно вѣрны, то все-таки безсильны выразить то непередаваемое нѣчто, когда оно-то особенно васъ и прельщало! Зачѣмъ утруждать себя опредѣленіемъ того, что такъ просто и хорошо чувствуется? Оправданіе критика въ воображеніи, что трудъ его, какъ бы ни былъ онъ скроменъ, не будетъ вполнѣ потерянъ; въ воображеніи, что онъ работаетъ надъ тѣмъ, что Сентъ Безъ называетъ естественной исторіей духовъ и что будетъ прекраснымъ дѣломъ, когда будетъ сдѣлано. И наконецъ еще и въ томъ, что благоговѣйное чувство подталкиваетъ его говорить объ излюбленныхъ имъ художникахъ, ибо, отыскивая причины своему восхищенію, онъ чувствуетъ, какъ оно ростетъ въ немъ, стремленіе же высказать это чувство, хотя бы и не удалось оно, есть все-таки не что иное, какъ дань уваженія.
   Les Epreuves, если вѣрить сонету, служащему введеніемъ къ нимъ, не были написаны по плану, установленному заранѣе. Но оказалось, что сонеты, въ которыхъ двадцатипятилѣтній поэтъ излагалъ изо дня въ день свою внутреннюю жизнь, могли быть распредѣлены подъ слѣдующими четырьмя названіями: Amour, Doute, Rêve, Action; поэтъ даетъ ихъ намъ какъ-бы относящимися къ четыремъ различнымъ эпохамъ его жизни. Правда, душа его достаточно богата, чтобы онъ одновременно жилъ этими четырьмя эпохами жизни.
   Сонеты любви отличаются большей мрачностью и горечью въ сравненіи съ любовными стихотвореніями перваго тома: работа мысли преобразовала болѣзненную нѣжность въ протестъ противъ терапіи женской красоты и чувства, по природѣ своей неудовлетворимаго (Inqiuetude, Trahison, Profanation, Fatalité, Où vratils? L'art sauveur).-- Сонеты Doute намѣчаютъ еще шагъ впередъ по направленію къ поэзіи философической. Вотъ диковинный портретъ Спинозы:
   
   Онъ былъ человѣкъ мягкій, здоровьемъ слабый...
   
   и сонетъ Боговъ, опредѣляющій бога пахарей, бога священниковъ, бога деистовъ, бога ученыхъ, бога Канта и бога Фихта -- все это въ 11-ти стихахъ, и вотъ послѣдній:
   
   Богъ не ничто, но Богъ и никто: онъ все.
   
   и Scrupule, за нимъ слѣдующее:
   
   Загадочная истина, трудная постиженію,
   Мучительная для сердца и для ума,
   Что Вселенная, что Все -- Богъ, само того не зная.
   
   Другіе сонеты выражаютъ сомнѣніе, но уже не въ философскомъ, а въ страдательномъ смыслѣ. До сихъ поръ "муки сомнѣнія", даже искренняго, отдавали у поэтовъ чѣмъ-то театральнымъ: такъ, въ Novissima Verba Ламартина; также у Виктора Гюго въ его стансахъ: Que nous avons le doute en nous. Прибавьте, что почти всегда у обоихъ лириковъ сомнѣніе разрѣшается какимъ-нибудь громогласнымъ актомъ вѣры. Мюссё очевидно страдаетъ больше ихъ въ Espris en Dien; но недугъ его исходитъ скорѣе изъ сердца, чѣмъ изъ ума. Самое опредѣленное изъ сказаннаго имъ по этому поводу представляютъ слова "что помимо воли вселенная терзаетъ его". Жалоба его походитъ скорѣе на жалобу обманувшагося жуира, страшащагося смерти, чѣмъ на жалобу человѣка, ищущаго истины. Онъ какъ будто не читалъ философовъ, которыхъ перечисляетъ съ такимъ презрѣніемъ и характеризуетъ на-угадъ. Навѣрное, конечно, не Большая Медвѣдица привела его къ углубленію въ свои вечернія молитвы; и высокопарное посланіе къ Вольтеру, охотно приводимое духовенствомъ, исходитъ не изъ логическаго ума. Сюлли Прюдомъ можетъ подчасъ сходиться мыслью съ Мюссе, и предъ Христомъ изъ слоновой кости или Венерой Милосской (Chez l'antiquaire вспоминать съ сожалѣніемъ "свѣтлое сладострастіе и безмѣрную нѣжность" въ сонетѣ, содержаніе котораго по существу сходно съ двумя первыми страницами Роллй. Но сомнѣніе его иное, оно не похоже на неопредѣленное и дѣланное недомоганіе: основы его научныя, онъ выражается точно и, будучи понятнымъ, въ то же время и трогателенъ. А такъ какъ его отрицаніе въ то же время и сомнѣніе, то и пустота, оставляемая имъ, болѣе выяснена, оттого и больше чувствуется. Вертеръ и Ролла молились, сами не зная зачѣмъ; поэтъ Epreuves лишенъ даже и такого поэтическаго удовлетворенія.
   
   Я бъ хотѣлъ молиться, я полонъ вздоховъ.--
   Но тщетно складываю руки и склоняясь надъ Библіей,
   Повторяя Сѵмволъ, которому учился по складамъ:
   Я ничего не чую предъ собой. Ужасно!
   
   Это уже не прежнія страданія, гармоническія и неопредѣленныя. Поэтъ говорить о живой ранѣ, которую оставляетъ на сердцѣ вырванная изъ него вѣра, говоритъ объ одиночествѣ совѣсти, лишенной внѣшнихъ устоевъ и обреченной призывать самого себя къ отвѣту и отпускать самой себѣ грѣхи (La confession).
   
   Блаженъ злодѣй, отпущенный рукой духовнаго отца...
   Грѣхъ менѣе тяжкій принесъ я въ покаяньи Богу...
   Не знаю и теперь, прощенъ-ли я.
   
   Онъ говоритъ о невольныхъ, несогласуемыхъ съ разумомъ, возвратахъ сердца, къ прежнимъ вѣрованіямъ (Bonne Mort):
   
   Священникъ окропитъ мое мятежное чело.
   И я, въ сомнѣніи малодушный, съ печалью меньшей отойду
   Въ ничто, быть можетъ, но съ надеждой обновленья.
   
   Онъ разсказываетъ намъ о тревогахъ души, отрекшейся отъ религіи благодати и жаждущей правосудія. До него доносится изъ далекаго прошлаго крикъ работника пирамидъ; этотъ крикъ все выше и выше уносится въ пространство и достигаетъ звѣздъ:
   
   Все выше, выше онъ возносится, стремясь къ Богамъ и правдѣ,
   Но минуло три тысячи лѣтъ, и подъ воздвигнутой громадой
   Въ своей несокрушимой славѣ спитъ еще Кеопсъ.
   
   Послѣдняя книга Сюлли Прюдома посвящена продолжительному исканію отвѣта на этотъ затерянный крикъ (Cri perdu).
   Затѣмъ слѣдуютъ Rêves -- прелесть дремоты, забытья, упоенія свѣтомъ, безъ думъ; прелесть -- всецѣлаго отданія себя "теченію мгновеній и метаморфозъ""; прелесть -- въ деревнѣ, лежа на спинѣ, слѣдить за движеніемъ облаковъ, или же скользить, по волѣ теченія, на тихой рѣкѣ или, зажмурившись отъ сильнаго вѣтра, чувствовать, какъ онъ разметываетъ тебѣ волосы; наслаждаться по утру "той глубокой сладостью жизни безъ сна и вмѣстѣ точно не вполнѣ пробужденнымъ"" (Suite, Ether, Sur Peau, le Vent, Нога prima). Невозможно закрѣплять языкомъ, болѣе точнымъ, впечатлѣній, болѣе неуловимыхъ. Ужели сонъ -- эта удивительная способность анализировать свои сны? А если сонъ, то онъ болѣе чуткій, чѣмъ бодрствованіе многихъ. Это не сонъ ума, а слѣдствіе его непосильнаго напряженія; онъ не внѣ области мышленія, но встрѣчается въ ея крайнихъ предѣлахъ и даже за ними. Въ концѣ концовъ, онъ обращается въ сонъ Канта, далеко не похожій на сонъ пѣвцовъ лютни.
   
   Растроганъ я, и не найду причины возбужденью.
   Я, ослѣпленный, самъ заговорилъ о небѣ,
   И сущности своей не въ силахъ распознать.
   
   Уже въ одной изъ пьесъ Mélanges (Pan) и на основаніи той же парадоксальной работы безсознательнаго, самого себя анализирующаго, Сюлли Прюдомъ въ совершенствѣ описалъ уничтоженіе личности, когда подъ тяжкимъ дѣйствіемъ солнца притупляется память и пропадаетъ воля, дышешь, на подобіе растеній и ощущаешь сообщеніе съ универсальной жизнью... Но довольно мечтаній, надо дѣйствовать. Стыдно спать среди всеобщей работы, стыдно радоваться среди страдающихъ людей! За этимъ тонкимъ, нѣжнымъ психологомъ скрывается человѣколюбецъ, нѣчто вродѣ благочестиваго позитивиста,-- вѣрующій въ науку и прогрессъ, старый кандидатъ Политехнической школы, къ тому же проведшій годъ въ Creusot, восторгавшійся машинами, переводившій первую книгу Лукреція. Никто не могъ бы прожить въ одиночку (La Patrie, Un Songe); хвала благодѣтелямъ человѣчества, невѣдомому изобрѣтателю колеса, изобрѣтателю желѣза, химикамъ, изслѣдователямъ (la Rone, le Fer, le Monde à nu, les Téméraires)! Всѣ эти сонеты инженера-поэта поражаютъ смѣсью чуть ни религіознаго лиризма и живописанія, почерпнутаго въ инструментахъ науки, промышленности и въ современныхъ предметахъ. Здѣсь и мастерская "адъ силы, послушной и скорбной", и рабочая комната химика, и дно океана, гдѣ покоится кабель, соединившій два свѣта. Одинъ сонетъ повѣствуетъ о формаціи земли (En avant!); другой вводитъ тонкое чувство въ опредѣленіе фотографіи (Réalisme). Совсѣмъ Делиль, но вдохновенный и получившій въ подмогу языкъ, болѣе откровенный и богатый. Скажемъ болѣе: Андре Шенье нашелъ бы отчасти выполненнымъ въ этихъ сонетахъ то, что онъ мечталъ вложить въ задуманнаго имъ Гермеса. Они служатъ достойнымъ вступленіемъ къ поэмѣ Zénith.
   И такъ Epreuves показываютъ намъ во всѣхъ его видахъ геній Сюлли Прюдома: я стало быть могъ бы сгруппировать все его творчество подъ четырьмя заглавіями, намѣчающими отдѣлы этого сборника. Вмѣсто того, чтобы скомкать его въ такомъ видѣ, я поддался удовольствію пройти его цѣликомъ хотя бы и въ медленномъ обозрѣніи. Намѣренный и какъ бы героическій оптимизмъ послѣдней части Epreuves напоминаетъ настроеніе первыхъ поэмъ, но все-таки уже не тотъ. Кажется, будто поэтъ размышлялъ: я страдаю, но все мое время уходитъ на разсказы объ этомъ; я чувствую, что жизнь скверна, и все-таки живу, живутъ вокругъ меня и другіе. Откуда это противорѣчіе? Стало быть или вопреки всему въ жизни есть нѣчто доброе, или этотъ подлогъ ея неотразимъ. Одна минута счастья вознаграждаетъ за цѣлые годы страданій.
   Много хорошаго и въ наукѣ и въ дѣятельности, которая наравнѣ съ мечтой приносящее намъ забвеніе и обладающее кромѣ того преимуществомъ облегчать хоть немного общее существованіе. Боюсь только, что поэтъ заставляетъ себя вѣрить насильственнымъ воздѣйствіямъ воли на свою сокровенную и неисцѣлимую скорбь. Вотъ самые бодрые изъ его стиховъ, но и они не бодры.
   
   За мигъ единый счастья, безвозвратный,
   Слезами орошаемый въ началѣ и концѣ,
   За этотъ мигъ ты можешь и обязанъ жизнь любить:
   Изъ смертныхъ каждому отпущенъ мигъ блаженства.
   Единый солнца лучъ -- и озаренъ весь день благословеньемъ.
   Но еслибы твоя рука весь день томилася въ работѣ,
   То мигъ твоихъ ночей способенъ вызвать зависть
   Въ мертвыхъ, чьей ночи не дано луча любви.
   
   Что это? Не воспоминаніе-ли дѣтства? Должно быть. Я думаю, что ни одна мать не прочтетъ, не прослезившись, стиховъ Premieré Solitude о маленькихъ дѣтяхъ, слабыхъ и робкихъ, слишкомъ рано отправленныхъ въ школу.
   
   Платьица ихъ всѣ въ обтяжку,
   Штаники такъ мило сидятъ,
   Сапожки всѣ свѣтятся лакомъ
   И нѣженъ, и робокъ ихъ взглядъ.
   
   Дѣвчонки! ихъ сильные кличутъ,
   Невинность! зоветъ, кто хитрѣй,
   Онѣ отдаютъ всѣ игрушки,
   Изъ нихъ не выйдетъ купцовъ.
   
   О горе! съ задачей не сладитъ,
   О горе! урокъ не готовъ!
   О горе! ево разбранили,
   О стыдъ! онъ наказаннымъ былъ.
   
   Мерещатся имъ ихъ постельки,
   Гдѣ мягко, тепло имъ спалось,
   Свернувшись клубочкомъ, и мама,
   Случалось, брала ихъ въ свою...
   
   Двумъ или тремъ стихотвореніямъ Сюлли Прюдома удалось стать популярными, т. е. понравиться женщинамъ и публикѣ салоновъ. Быть можетъ онъ не разъ испытывалъ досаду по поводу того, что для многихъ онъ былъ ничѣмъ инымъ, какъ только авторомъ Vase brisé: кто знаетъ, однако, не это-ли стихотвореніе сдѣлало его академикомъ и послужило какъ бы входнымъ билетомъ для его Destins и Justice?
   И дѣйствительно, вся душа его отразилась въ этой разбитой вазѣ. Это все тѣ же "легкія царапины", обратившіяся "въ чуткія, глубокія раны", какъ и въ Solitudes. Ощущенія едва уловимыя, оттѣнки чувствъ чисто женственные въ мужскомъ сердцѣ,-- такая поэзія можетъ считаться конечнымъ продуктомъ литературы, предполагаетъ долгое прошлое, и художественное, и чувственное.
   Представьте себѣ душу, которая пережила романтизмъ, познала всю страстность порывовъ, всю красоту мечтаній, душу, которая вкусила затѣмъ всю чуткость пытливой парнасской лиры и, расширивъ путемъ знанія и размышленія поле своей чувствительности, сосредоточенная и внимательная къ ея потрясеніямъ, изощрившейся въ способности вызывать ихъ,-- начинаетъ повѣствовать о нихъ языкомъ, котораго сложность и чисто современная изысканность заключены въ строгую сжатость классической формы... Не увлекаюсь-ли я паѳосомъ подъ предлогомъ опредѣленія?
   Но моя ли вина, что въ этой поэзіи нѣтъ простоты и "что въ ней (съ правомъ большимъ, чѣмъ въ Précieuses) мнѣ слышатся милліоны вещей?" Боль, причиняемая долгимъ прощаньемъ; скорбный покой думъ, въ которыхъ заснула былая любовь и слезы, застывши струями, какъ въ сталактитахъ, какъ въ нихъ, точатъ немолчныя слезы, "безпричинныя радости" -- какъ будто счастье, потерявшись и блуждая, попало нечаянно, ошибкой въ сердце; окутаннная меланхоліей липовая аллея истекшаго вѣка и въ ней, среды храма изъ вьющейся зелени, выглядываетъ лукавая улыбка Амура; одиночество звѣздъ; возрастающее одиночество человѣка, который не можетъ уже, какъ малый ребенокъ, жить у самой земли, ухватившись руками за великую кормилицу; сомнѣніе, давящее ему грудь; страхъ отъ новой любви, быть можетъ она ошибка чувства все -- та же старая, не умиравшая любовь? одиночество некрасивой -- "ребенка, который, умѣя любить, никогда не познаетъ отвѣтныхъ объятій"; тотъ родъ недуга, что въ мартѣ, при возрожденіи природы испытывается одинокимъ человѣкомъ, который слишкомъ много перечиталъ или передумалъ; чувство нравственной ссылки и тоски по родинѣ въ артистѣ, котораго нужда сдѣлала чиновникомъ или торговцемъ; одиночество поэта въ театрѣ, среди низменныхъ увеселеній толпы; ѣдкость преступныхъ и бѣглыхъ увлеченій среди грязи или шатанья въ извощичьихъ экипажахъ; одиночество думъ, которымъ не дано соединиться и тщета поцѣлуевъ, что сближаютъ только тѣла; одиночество старости, свободное отъ женщинъ и довершающее доброе въ насъ; желаніе исчезнуть подъ звуки убаюкивающей пѣсни дѣтства "чтобы не думать, чтобы человѣкъ умиралъ, какъ родится ребенокъ"... я могу только намѣтить нѣкоторыя изъ темъ, развитыхъ, вѣрнѣе распутанныхъ въ Solitudes божественно чувствительнымъ. И всѣ онѣ дѣйствительно "одиночества", повсюду въ разныхъ формахъ все то же страданіе -- чувствовать себя одинокимъ,-- прошлое далеко, хотя и носишь ты его съ собой, но ты одинъ въ своихъ воспоминаніяхъ и сожалѣніяхъ, далекъ и отъ мечтаній, но одинъ въ своихъ желаніяхъ, далекъ отъ думъ -- одинъ и тѣломъ, далекъ и отъ природы, и отъ вселенной, которыя охватываютъ насъ и длятся -- и все-таки одинъ, съ безмѣрной любовью въ бренномъ и хрупкомъ сердцѣ... Все тончайшія детали нашей неспособности къ наслажденію, или же нашего сознанія этой неспособности.
   Vaines tendresses тѣ же одиночества. Величайшіе изъ поэтовъ міра имѣютъ въ своемъ распоряженіи не болѣе двухъ-трехъ мотивовъ, которые и повторяютъ, но никто на это не жалуется (вѣдь у многихъ всего одинъ), къ тому же вѣдь вся лирическая поэзія держится самымъ маленькимъ количествомъ идей и чувствъ прирожденныхъ, варьирующихся только большей или меньшей полнотой и точностью передачи. Но въ общемъ Vaines tendresses заключаютъ въ себѣ что-то особенно безнадежное и неисцѣлимое -- поэтъ и не мечтаетъ выдти на свѣтъ. Прологъ (Aux amis inconnus) неподражаемъ.
   
   Быть можетъ стихъ, наперсникъ тайный, вамъ укажетъ
   Тѣ раны, что огнемъ палимы быть хотятъ,
   Иль слово -- именемъ назвавъ страданье --
   Слезою упадетъ въ тотъ уголокъ завѣтный,
   Гдѣ ждетъ слезы непонятое сердце.
   
   Иль стихъ мой, молніей проникнувъ въ душу,
   Въ ней разомъ всѣ страданья ваши освѣтитъ.
   Но, ваши чувства разсказавъ, ужель я вамъ не назвалъ
   Тѣхъ глазъ, въ которыхъ самому пришлось имъ научиться?
   
   Никогда еще не одинъ поэтъ не говорилъ намъ лучше и чаще о самыхъ сокровенныхъ изъ нашихъ чувствъ и страданій. Но зачѣмъ онъ прибавилъ:
   
   Друзья прохожіе, немногое себѣ возьмите отъ меня,
   Лишь то, что схожимъ вы съ собой найдете,
   И незачѣмъ взаимной встрѣчи намъ желать.
   Сліянье въ чувствахъ общихъ -- корень дружбы,
   Все остальное тлѣнъ и горе разставанья...
   
   Что-то рѣзкое слышится и въ этомъ страхѣ и въ отрѣшеніи. Пессимизмъ заразителенъ. Нѣкоторыя изъ страницъ не что иное, какъ отраженія "жестокаго года". Любви къ женщинѣ, не идиллической, но любви тридцатилѣтняго мужчины отводится большее мѣсто, нежели въ Solitudes, а также и философіи и задачѣ нравственности. Nom, Enfantillage, Invitation à la valse, l'Epousée -- истинные перлы, ихъ чары ласкаютъ; но что за бредъ любви въ Peur d'avare! а въ Conseil (этомъ чудѣ анализа), какая слышится въ немъ жестокая опытность, какая злопамятность!
   
   Дѣвица юная, повѣрь ты мнѣ, пока не поздно
   И жениха себѣ межь добрыхъ избирай,
   Чтобъ взоръ его блисталъ, былъ звонокъ голосъ,
   Чтобъ смѣло онъ и гордо выступалъ,
   He съ головой, склоненной думой....
   
   Даже маленькія дѣвочки пугаютъ его (Aux Tuilleries):
   
   Малютка милая, ты ихъ заставишь плакать,
   Всѣхъ этихъ мальчиковъ -- позднѣй мужей...
   
   затѣмъ рядъ отдыховъ намѣреннымъ воздѣйствіемъ воли надъ размышленіемъ:
   
   Присѣсть вдвоемъ у ногъ шумящихъ волнъ,
   Слѣдить за ихъ теченьемъ.
   Вдвоемъ -- когда на небѣ облако плыветъ,
   Слѣдить его движенье.
   
   Особенно слѣдуетъ прочесть дивную мелодію Rendez-vous, въ которой выражено невыразимое, въ которой поэтъ мѣткими словами заставляетъ мысль дойти до какого-то умиранія и даетъ намъ чувство въ передачѣ, какую казалось бы только музыка способна создать и выразить; такъ что Сюлли Прюдомъ расширилъ предѣлы до послѣдней грани, и въ обѣихъ своихъ крайностяхъ -- въ мечтѣ и въ спекулятивномъ мышленіи -- захватилъ въ область и музыку, и прозу. Но тутъ-же, во слѣдъ сновидѣнію -- какое скорбное пробужденіе, какое толкованіе на Surgit amari aliquid (la Volupté, Evolution, Souhait)! Къ первой части Justice подошли бы, въ видѣ отчаяннаго заключенія, превосходные стансы изъ le Voeu:
   
   Когда я зрю толпы живущихъ разростанье
   На этомъ шарѣ зла, бѣдами зараженномъ,
   То уношуся мыслью въ монастырь
   И непорочности обѣтъ произнести дерзаю.
   
   Готовъ я умертвить въ себѣ слѣпые всѣ инстинкты
   Не ради добродѣтели, а ради состраданья:
   Въ незримомъ полчищѣ приговоренныхъ къ жизни
   Хочу спасти я жизнь, сродство къ которой чую.
   
   Пусть власть возможнаго его въ себѣ сокроетъ,
   Любимаго изъ сыновей -- того, кому не быть;
   Спасенный лучше мертвыхъ, ихъ недостижимый,
   Не выйдетъ онъ изъ мрака, гдѣ я спалъ.
   
   Поборникъ страстный слезъ, изъ радости рожденныхъ --
   Любовь потомство сторожитъ въ моей крови.
   Клянусь у горя вырвать жертву.
   Да не наслѣдуетъ никто больнаго скорбью сердца.
   
   Кто содрогаясь вспоминаетъ дѣтство
   Съ его слезами и непонятымъ страданьемъ,
   Не можетъ оскорбить ни смыслъ, ни право,
   Приговоривъ къ нему подобнаго себѣ.
   
   Кто торжества не вѣдалъ юныхъ дней,
   Нося въ груди остывшія желанья,
   Имъ никогда родиться не позволитъ
   И снова жить неугасимыми въ потомствѣ.
   
   Кого кусокъ, толпой проклятый, способенъ подавлять
   Какъ угрызенье совѣсти за бѣдствіе чужое,
   Тотъ на пиру неравныхъ мѣстъ его стѣсненныхъ
   Не станетъ расширять свое вокругъ себя.
   
   Стихотворенія Rire могли бы служить переходомъ ко второй части (Retour du coeur).
   
   Но мы, истерзаны мы жалобой вселенной,
   И наша жизнь -- немолчное страданье міровое...
   
   Retour au coeur извѣстно намъ уже по Vertu, краткаго извлеченія изъ критики положительнаго разума. Наконецъ послѣдніе стансы Sur la mort сильно напоминаютъ заключительные стихи Destins; вся разница въ тонѣ. И такъ (въ чемъ должно быть и главная причина содержательности его лирической поэзіи) Сюлли Прюдомъ все больше и больше стремится къ поэзіи философской.
   

VI.

   Сюда могутъ быть отнесены поэмы, навѣянныя Сюлли Прюдому событіями 1870--71 гг., ибо впечатлѣніе, которое онъ вынесъ изъ нихъ, должно быть, ускорило сочиненіе философскихъ поэмъ и нерѣдко сказывается въ нихъ. Воспоминанія самыхъ ужасныхъ изъ зрѣлищъ войны, и внѣшней и междоусобной, сокрушеніе и отвращеніе, охватившія его при видѣ человѣческаго звѣрства, внезапно выступившаго предъ нимъ,-- все это должно было отозваться на пессимистическомъ радикализмѣ первыхъ "бодрствованій" Justice.
   Послѣдняя война породила у насъ не мало риѳмъ. Большинство изъ нихъ звучало глухо и фальшиво. Любовь къ отечеству -- чувство, которое не испытывать позорно, но и выражать его въ извѣстномъ тонѣ -- смѣшно. Одинъ молодой офицеръ стяжалъ извѣстность боевыми пѣснями, дышащими искренностью. Но никто изъ поэтовъ, какъ мнѣ по крайней мѣрѣ кажется, кромѣ Сюлли Прюдома не говорилъ такъ хорошо, съ большей возвышенностью чувства и наименьшимъ задоромъ, безъ высокопарности или банальности то, что требовалось сказать послѣ нашихъ бѣдствій.
   
   "Собратъ мой по отчизнѣ человѣкъ".
   Такъ щедро я въ былые годы
   Свое -- француза сердце въ міръ бросалъ.
   Теперь я экономнѣй сталъ.
   Я забывалъ, что все я получилъ --
   И домъ, и тѣхъ, кому я дорогъ,
   И хлѣбъ и даже идеалъ
   Отъ своего, родившаго меня народа;
   Что я вкушалъ со дня рожденья
   Въ глазахъ, которые меня ласкали
   И въ тѣхъ, которые меня терзали --
   Очарованіе небесъ моей страны.
   
   Вслѣдъ за раскаяніемъ въ легкомысленной забывчивости, поэтъ говоритъ о цѣпкости нашей привязанности къ отечеству, даже къ его почвѣ, къ его цвѣтамъ, его растительности..
   
   Цвѣты отъ почвы Франціи, немножко намъ родные,
   Вамъ надо бы слезою орошать своихъ умершихъ.
   
   Простите, братья, если я, увидѣвъ у порога --
   И узрѣвъ въ нихъ какъ-бы оплотъ отъ нашихъ гальскихъ предковъ --
   Дубы, лежащіе среди своей листвы изсохшей,
   Найду въ себѣ прощаніе къ лѣсамъ.
   
   Наконецъ сонеты, озаглавленные: La France резюмируютъ и дополняютъ "впечатлѣнія войны". Значеніе слова "отечество" снова понятно и закрѣплено; тяжкій урокъ воспринятъ, упадокъ силъ, и надежда; сознаніе своей чисто-человѣческой миссіи, упорно-живущее въ нашей расѣ, не смотря на съуженіе ея задачи и на долгъ расплаты.
   
   О, Франція, я съ ужасомъ исторію читаю
   Всѣхъ недочетовъ, славою тебѣ рожденныхъ,
   Но будущихъ плодовъ въ тебѣ ужъ слышу трепетанье.
   Подобно колосу, пробившему земли твердыню
   Иль человѣку, который выросъ изъ борьбы существъ
   Зародышъ твой таитъ въ себѣ землю обѣтованья.
   
   Въ груди моей живетъ отчизной переполненное сердце,
   Чѣмъ больше я французъ, тѣмъ больше чувствую въ себѣ я человѣка.
   

VII.

   Что наука не чужда поэзіи, и не потому только, какъ полагалъ аббатъ Делиль, что наука доставляетъ неисчерпаемый матеріалъ для остроумныхъ перифразъ,-- не въ нихъ дѣло. Это было хорошо извѣстно Андрё Шеньё -- этому поэту XVIII вѣка -- когда онъ задумывалъ своего Гермеса, а также и Альфреду де Мюссе, этому оригинальному художнику, мало знакомому публикѣ, но не позабытому -- когда онъ писалъ свою Bouteill à la mer. Несомнѣнно, что небо, раскрытое предъ нами астрономіей со временъ Кеплера, одинаково прекрасно для взоровъ воображенія, какъ и небеса древнихъ (Lever du soleil):
   
   Она опустилась для насъ, та завѣса чудеснаго,
   За которой блуждали міра живаго ложныя тѣни,
   Небо сдало покаяніе въ старыхъ обманахъ
   И, подчинившись крушенью своихъ устоевъ,
   Лишенное ихъ, словно окрѣпло въ твердынѣ...
   И вселенная вся одѣлась покой красой.
   
   Наука изобрѣтаетъ механизмы, то могучіе, то нѣжные, которые возбуждаютъ удивленіе даже въ невѣждахъ странностью своего строенія, своей силой, глухой и вмѣстѣ непреклонной, количествомъ производимой ими работы. Наука даетъ ученому свѣтлую радость, больше живую и возвышенную, чѣмъ всякое другое человѣческое чувство, и выраженіе ея легко переходитъ въ лиризмъ. Наука дѣлаетъ человѣка властелиномъ природы, способнымъ пересоздавать ее: отсюда величавая гордость, также естественно-поэтичная, какъ гордость Горація или Роланда. Наука порождаетъ особаго рода героизмъ, собственно героизмъ современный, съ которымъ несравнимъ никакой другой, ибо этотъ, наиболѣе безкорыстный и наивысшій по цѣли, заключающійся въ раскрытіи истины и уменьшеніи всечеловѣческихъ бѣдствій. Нынѣ наука работаетъ надъ видоизмѣненіемъ внѣшняго облика человѣческой жизни, а также, посредствомъ новыхъ надеждъ и новыхъ добродѣтелей -- и внутренности души. Поэтъ, который бы обошелъ это молчаніемъ, былъ бы чуждъ нашему времени: Сюлли же Прюдомъ до мозга костей въ немъ. Вспомните послѣдніе сонеты изъ Epreuves. Прибавлю къ нимъ Ecuries d'Augias, разсказывающія намъ въ формѣ, которую призналъ бы и Шенье, объ одномъ изъ наименѣе миѳологическихъ и наиболѣе "современныхъ" трудовъ Геркулеса, о трудѣ, требующемъ по преимуществу нравственной энергіи и похожимъ на работу инженера.
   Zenith -- превосходный и сжатый гимнѣ наукѣ, соединяющій въ себѣ обиліе мысли, точныхъ описаній и лирическаго движенія. Никогда еще Сюлли Прюдому не удавалось выполнить такъ всецѣло собственную задачу. Вотъ строфы, черпающія странную красоту изъ точности опредѣленій, изъ трезвыхъ образовъ, дающихъ имъ законченность, и изъ величія опредѣляемаго предмета:
   
   Извѣстно намъ, что раздвигается стѣна тюрьмы,
   И что возможно Геркулесовы столпы переступить,
   Но для того лишь, чтобъ вернуться къ намъ-же;
   Что море округляется подъ паруса движеньемъ;
   Что сквозь лазейку ада снова узришь звѣзды;
   Что въ мірѣ все обречено паденью, и высоты ничто не достигаетъ;
   Извѣстно намъ, что въ мірѣ нѣтъ ни крова, ни устоевъ;
   Что безконечное уравнено съ ничтожнѣйшимъ атомомъ
   И что пространство -- пустота, откроется со всѣхъ сторонъ,
   Та пропасть, изъ которой возникаешь незримымъ для себя путемъ,
   Предѣлъ ея отходитъ отъ тебя, а центръ идетъ тебѣ во слѣдъ,
   Какъ обиталище всего -- безъ красоты и безъ уродства...
   
   Нужно-ли вдаваться въ детали? Укажемъ пересказчикамъ (periphraseurs) послѣдняго столѣтія, ради смущенія ихъ, на слѣдующіе два стиха, которые имъ не слѣдовало бы принимать за перифразу:
   
   Они поднимаются, чутко слѣдя за ступенью,
   Отмѣчающей смѣлость пути паденіемъ ртути,
   
   и два еще другіе, поразительные своею сжатостью:
   
   Но можетъ основаньемъ послужить земли твердыня
   Для треугольника, что алгебру вознесъ превыше вдохновенья...
   
   Замѣтьте, что эти диковины не задерживаютъ и не замедляютъ лирическаго движенія; что усидчивый трудъ поэта надъ точными опредѣленіями нимало не ослабляетъ силы чувства, увлекающаго поэта. Послѣ суроваго вступленія, строфы получаютъ широкое поступательное стремленіе вверхъ. Одна изъ красотъ "Зенита" въ томъ, что приключеніе воздухоплавателей обращается въ символическую драму; что ихъ матеріальное поднятіе въ высшіе слои атмосферы выражаетъ полетъ человѣческаго духа къ неизвѣстному. И только что успѣли ихъ изнуренные тѣла упасть на дно корзины, какъ метафора вздымается съ новой силой, и продолжаясь:
   
   Какая смерть! Страдалецъ жалкій -- плоть
   Всей тяжестью своей ко праху устремилась;
   Вернулись трупы всѣ о саванѣ просить.
   Вы ихъ, какъ дань послѣднюю землѣ отдали
   Затѣмъ, завѣсу снова опустивъ надъ тайной,
   Одни свершать полетъ свой понеслись.
   
   Поэтъ заканчивая, присуждаетъ имъ (положительное) позитивистское безсмертіе -- продолженіе жизни чрезъ творчество въ воспоминаніи людскомъ:
   
   Въ наслѣдье людямъ всѣмъ оставить жизнь, какъ дѣло и примѣръ --
   Не значитъ-ли ее вторично пережить и глубже и полнѣй?
   Не значитъ-ли продлить ее во времени, въ пространствѣ, безпредѣльно
   Не тамъ ее переживать, не въ воздухѣ, гдѣ часъ отмѣтитъ время,
   Не въ узкомъ призракѣ, сковавшемъ личности человѣка,
   Но жизнь начать, подобную богамъ!
   Безсмертье мудреца въ законахъ, имъ открытыхъ.
   Поэтъ -- блаженство вѣчное свое находитъ
   Въ вечернемъ мигѣ двухъ сердецъ влюбленныхъ!
   
   Такимъ образомъ только при жизни предвкушаешь свою будущую славу, и великіе люди, герои, а также и люди добра переживаютъ до смерти собственное безсмертіе. Это великодушная мечта, парадоксальное безкорыстіе которой требуетъ крѣпкихъ сердецъ -- мечта, очищающая отъ эгоизма даже и загробное наше существованіе. Иллюзія! но на столько дѣйствительная для избранныхъ думъ, что нѣтъ болѣе могучаго рычага для вдохновенія ихъ къ дѣлу.
   

VIII.

   Такое заключеніе Zenith'а служитъ намъ переходомъ къ поэмамъ чисто философическимъ. Частью Epreuves клонятся уже къ тому же направленію; намъ попадаются уже въ Viè intérieure превосходныя опредѣленія: l'Habitude, l'imagina lion, la Mémoire. Между прочимъ Сюлли Прюдомъ буквально переложилъ въ стихи первую книгу Лукреція, предпославъ своему переводу предисловіе въ духѣ Канта. Затѣмъ стансы Sur la mort пытаются вникнуть въ представленіе о загробной жизни и, не сладивъ съ нимъ, затихаютъ въ какомъ то бурномъ смиреніи. Поэма Destins идетъ еще дальше: она проводитъ параллель между оптимистическимъ и пессимистическимъ воззрѣніями на жизнь и въ заключеніе останавливаетъ право того и другаго. Духъ зла рѣшилъ сначала создать міръ всецѣю злымъ и страдальческимъ; но подобный міръ не могъ бы длиться: чтобы заставить его страдать и жить, духъ зла даетъ ему въ придачу любовь, желаніе, вѣроломство, обманы, мечты, кажущіяся блага, ради сокрытія дѣйствительныхъ золъ, безнадежное невѣжество, чудовищный обманъ свободы.
   
   Да, человѣку выборъ данъ, иди, окованный сомнѣньемъ,
   Творцомъ шаговъ своихъ ты будь, но не пути,
   Создателемъ злодѣйствъ своихъ, но не призванья.
   Виновнымъ -- ибо золъ -- но въ томъ, что былъ ты злымъ;
   Причиной непонятной, не нужной, приговоренной
   Желать -- чтобъ быть предателемъ своей судьбы,
   Чтобы, создавъ себѣ и цѣль и къ ней стремленье
   Могъ этотъ богъ негодовать и угрызеньемъ быть снѣдаемъ.
   
   Духъ добра, съ своей стороны, желая создать міръ возможно счастливѣйшій, предполагаетъ сначала обратить весь хаосъ въ двѣ души, заключенныя въ двухъ тѣлахъ -- пусть вѣчно любятъ и пребываютъ въ объятіяхъ другъ друга. Это не удовлетворяетъ его: знаніе выше любви. Но абсолютное знаніе не оставляетъ ничего желанію; стало быть стремленіе искать и открывать лучше; нравственныя же качества -- преданность, жертва -- еще выше... Въ концѣ концовъ онъ даетъ человѣку то же, что и Духъ зла -- желаніе, страданіе, свободу. Отъ того міръ кажется намъ злымъ и мы не способны создать въ своемъ представленіи инаго, высшаго, особенно же міра совершеннаго въ настоящемъ. Мы и не взяли бы этого лишеннаго добродѣтели и идеальнаго міра любви: но добродѣтель и любовь развѣ могутъ обходиться безъ желаній и стремленій -- стремленія и желанія безъ страданій? Не попробовать-ли намъ, безсильнымъ, уничтожить страданіе, не уничтоживъ въ то же время и лучшаго въ человѣкѣ, не попробовать-ли по крайней мѣрѣ снять страданіе съ тѣхъ, кто сталъ лучше послѣ перенесеннаго испытанія и отдѣлить имъ только недостойныхъ, распредѣляя мѣру страданья согласно со степенью ихъ несовершенствъ? Но тогда добродѣтель не была бы добродѣтелью въ мірѣ, въ которомъ бы царила подобная правда.
   Не надо также говорить объ ослабленіи ненужныхъ золъ, тѣхъ, которыя не имѣютъ очистительнаго или карающаго значенія, какъ дѣтскія страданія, напримѣръ. Надо, чтобъ былъ избытокъ зла, надо, чтобъ было оно и безцѣльное, и необъяснимое,-- тогда отыщется въ немъ и цѣлесообразное. Для добродѣтели, для того, чтобы ей быть, требуется міръ, полный грѣха и безсмыслицы, міръ, въ которомъ страданье было-бы набросано какъ попало. Реализація правды и справедливости убила-бы самую идею правды. Представленіе о мірѣ болѣе счастливомъ возможно только внѣ всякаго понятія о заслугахъ: и у кого-бы хватило духа для такого уничтоженія? Если онъ не безнравственъ, надо чтобъ онъ былъ противонравственнымъ (amoral). Мудрецъ примиряется съ міромъ, каковъ онъ есть и находитъ примиреніе въ героическомъ подчиненіи, рядомъ съ которымъ всякая гордыня является пошлостью.
   
   Не надо мнѣ ни жертвъ твоихъ, ни приношеній,
   Богослуженьями не оскорбляй моихъ законовъ, человѣкъ,
   И отъ моихъ уставовъ не жди себѣ ни милостей, ни произвола...
   Всецѣло разуму во мнѣ довѣрь себя.
   
   Да, ты Природа, здѣсь убѣжище, оплотъ мой,
   И разумъ твой незыблемый всему опредѣляетъ мѣсто;
   Я вѣрую въ него, и между вѣрными крѣпчайшей вѣрой
   Покорно простираюсь я подъ колесницу бога.
   
   Не вѣдая причинъ, свои мы подставляемъ.
   Кто насъ щадитъ, тотъ правъ, кто вреденъ намъ -- преступенъ,
   Тебѣ-жъ, создавшему всѣ существа служить другъ другу,
   Ничто -- не зло и не добро, по все разумно...
   
   Не измѣряя болѣе своей ничтожной долей
   Ни добро, ни зло, своей тропою узкой
   Спокойно я пойду, смиренно, какъ атомъ надъ бездной, посвятивъ
   Частицу силъ своихъ въ твое безмѣрное, всецѣлое творенье.
   
   Не безъинтересно было-бы сопоставленіе этого стихотворенія съ нѣкоторыми изъ страницъ Ренана. У автора Dialogues philosophyques больше ироніи, странные намеки и недомолвки, въ которыя любопытно вникать, но трудно вѣрить. У Сюлли Прюдома болѣе простодушія. Оба несравненны въ выраженіи самой надменной, самой аристократической мудрости, до которой съумѣлъ возвыситься современный человѣкъ.
   Мудрость, склонная къ возвратамъ мучительныхъ терзаній. Да и слишкомъ много въ мірѣ безплоднаго, необъяснимаго зла! По временамъ сердце возмущается. Отсюда и поэма Justice.
   

IX.

   Идея правды живетъ въ душѣ поэта наравнѣ съ страстнымъ стремленіемъ къ ней, но онъ тщетно старается отыскать ее въ прошломъ и настоящемъ. Онъ не находитъ ее ни въ "entre espèces", ни "dans l'espèce", ни "entre États", ни "dans l'États" (все сводится къ борьбѣ за существованіе и естественному подбору, къ видоизмѣненіямъ эгоизма, къ инстинктамъ, прикрывающимся громкими именами, къ казовому укрывательству силы). Правда, не находимая разумомъ на землѣ, ускользаетъ отъ него и во всемъ другомъ... И все-же это міровое отсутствіе правды не мѣшаетъ искателю ея сохранять всецѣло сомнѣнія совѣсти и чувствовать себя отвѣтственнымъ предъ закономъ нравственности. Откуда въ немъ эта идея, съ характеромъ императива, идея нигдѣ не осуществленная, но осуществленія которой онъ желаетъ съ такой непреодолимой силой?.. Не потому-ли, что внѣ человѣческой расы ей нѣтъ причины быть; что даже въ нашемъ понятіи она сложилась медленно, медленнѣе даже, чѣмъ въ примѣненіи? Но что это однако за идея? "Рядъ существъ, постепенно появлявшихся въ формахъ все болѣе и болѣе сложныхъ, одушевленныхъ все болѣе и болѣе богатой и конкретной жизнью, служитъ связью между атомомъ (даже la nébuleuse) и человѣкомъ на землѣ"...
   
   Поднявъ чело свое подъ солнечнымъ сіяньемъ
   Свидѣтельствуетъ человѣкъ о вѣковыхъ трудахъ
   Племенъ, которые ему подвластны нынѣ.
   Не можетъ пристыдить его земли родимой шаръ:
   Изъ нѣдръ его родился тотъ полетъ души,
   Что въ немъ себѣ расцвѣтъ находитъ.
   
   Матерія божественна -- она и мощь и геній;
   И крѣпко такъ слилася съ идеаломъ,
   Что чувствуется въ ней работа духа --
   Не какъ въ ваятелѣ, въ его искусныхъ пальцахъ, --
   Какъ въ образцѣ, что въ глинѣ пробудившись,
   Въ ней воплощаетъ самого себя.
   
   Вотъ такъ, подъ вечеръ, на планетѣ малой
   О, солнце первородное, къ тебѣ взываетъ плоть,
   Лишь дуновеньемъ оживленная ничтожнымъ,
   Она стоитъ и мысль свою тебѣ велитъ проникнуть,
   Она, способная незримыхъ созиданій,
   Держа конецъ одинъ, съ другимъ соединить.
   
   О, солнце солнцъ, пространства и вѣка,
   Собой переполняя память и эфиръ
   Неутомимо пропасть страшную все роютъ
   Межъ массою твоей и мной. Но оба ихъ предѣла,
   Хоть и чудовищны, меня не подавляютъ,
   Пройденный мною путь мнѣ только отмѣчая.
   
   Тебя не признаю я больше, самъ я -- чудо.
   Ты только столбъ, откуда упряжь четверная
   Метнулась къ цѣли безъ конца.
   Съ тѣхъ поръ какъ колесница -- въ нее я на лету вскочилъ --
   Несется, раскаленнымъ колесомъ тебя опережая
   И этотъ шагъ передъ тобой -- моя гордыня.
   
   Человѣкъ хочетъ, чтобы это длинное прошлое, чтобы работа тысячи тысячъ вѣковъ, конечнымъ результатомъ которой явился онъ, получила надлежащую оцѣнку въ лицѣ его и въ лицѣ другихъ. Справедливость требуетъ, чтобы каждому воздавалось по заслугамъ его. Но заслуги не равны; великій подборъ не свершенъ; есть и отсталые. Жители пещеръ, люди среднихъ вѣковъ, люди изъ двухъ-трехъ прошлыхъ столѣтій, примкнули къ рѣдкимъ индивидумамъ, представляющимъ настоящихъ людей XIX столѣтія. Необходимо, стало быть, чтобы правосудіе обладало знаніемъ и сострадательностью, для того, чтобы отпускать каждому долю, соразмѣрную съ его "достоинствомъ". "Прогрессъ правосудія связанъ съ прогрессомъ знаній и свершается среди всѣхъ политическихъ погрѣшностей". Справедливость еще не существуетъ, но оно созидается и будетъ.
   Первая часть, Silence au coeur, почти всецѣло написанная подъ впечатлѣніемъ войны и коммуны, превосходна по чувству грусти и ироніи, доходящей иногда до жестокости. Припоминаю, что Сюлли Прюдомъ находить "призывъ къ сердцу" слишкомъ быстрымъ слишкомъ удобнымъ, слишкомъ похожимъ на знаменитое самоопроверженіе Канта въ Критикѣ чистаго разума и, что онъ намѣренъ въ ближайшемъ изданіи обратиться съ призывомъ къ этому "крику" сердца не иначе какъ къ вспомогательному аргументу и отвести ему мѣсто за опредѣленіемъ "достоинства", которое занимаетъ собой всю девятую Veille. Мнѣ думается, что онъ не правъ и что первоначальное распредѣленіе было естественнѣй. Поэтъ, съ самаго начала обладаетъ идеей правды, ибо отправляется на поиски*ея. Окончивъ ихъ, онъ констатируетъ, что неудача сдѣлала эту идею только еще болѣе непреодолимой. "Призывъ къ сердцу" есть, стало быть, ни что иное, какъ болѣе свѣдущій возвратъ къ исходной точкѣ. Искатель, не смотря на небытіе правды, упорствуетъ въ вѣрѣ въ ея необходимость и, будучи безсиленъ угасить въ себѣ жажду по ней, пытается уяснить ея идею, найти ей опредѣленіе, которое объяснило-бы ея отсутствіе въ прошедшемъ и такое неполное осуществленіе ея В7" настоящемъ. Вглядѣвшись глубже, видишь, что поэтъ дѣйствительно отрѣшается отъ всего сказаннаго и по частямъ беретъ его назадъ; но лучше, чтобы этотъ возвратъ былъ вызванъ протестомъ сердца, а не разсужденіемъ, которое обратилось-бы противъ самого себя. Въ сущности былъ только одинъ способъ дать произведенію непогрѣшимую законченность: слѣдовало довести начальный пессимизмъ до его крайнихъ выводовъ; закончить, не отыскавъ нигдѣ правосудія, что наше стремленіе къ нему есть болѣзнь, отъ которой слѣдуетъ излечиться, и, начавъ съ Дарвина, перейти къ Гоббсу. Но, сдѣлавшись болѣе логичною, книга утратила-бы въ искренности и правдивости тона.
   Мнѣ хотѣлось-бы упрекнуть Сюлли Прюдома не за стремительность возврата къ сердцу (онъ былъ, вѣдь, подготовленъ уже "голосами"), не за протоворѣчія, быть можетъ неизбѣжныя при такомъ сюжетѣ, но скорѣй за то, что его опредѣленіе "достоинства" и всего послѣдующаго, слишкомъ быстро его успокаиваетъ и за то, что онъ обманываетъ собственное сердце въ минуту возврата къ нему, въ минуту, когда надѣется доставить ему удовлетвореніе. Наступитъ-ли правда? Но сердце хочетъ считать ея существующей, вѣчно-бывшей. Я не допускаю, чтобы столько существъ было принесено въ жертву съ цѣлью привести меня къ состоянію благополучія, въ которомъ я пребываю. Мое достоинство давитъ меня, какъ угрызеніе совѣсти, если оно создалось изъ столькихъ страданій. Этотъ превосходный сонетъ пятой Veille остается правдивымъ и таковымъ пребудетъ во всѣ времена.
   
   Мы благоденствуемъ! Какое дѣло прежнимъ несчастливцамъ
   До времени родившимся, обманутымъ судьбой,
   Удѣлъ которыхъ былъ: желать, страдать, исчезнуть --
   Чтобъ даже и въ гробахъ ихъ прахъ не уцѣлѣлъ!
   
   Увы! безсильны имъ помочь потомки:
   Не найденъ нами способъ воскресить ихъ,
   И мысль объ ихъ неправедномъ изгнаніи и смерти
   Вливаетъ горечь мнѣ въ мое благополучье.
   
   Трудна задача жизни и обманъ -- ея конецъ
   Изъ генерацій крайняя, что будетъ жить,
   Одна безъ мукъ пожнетъ богатства жатвы.
   
   Но первые творцы новины плодотворной
   Не узрятъ на поверхности вселенной
   Улыбки жатвъ, свѣтящейся довѣрчивымъ покоемъ.
   
   Вотъ что ослабляетъ оптимизмъ послѣднихъ страницъ. Ихъ-бы слѣдовало назвать Silence au coeur! потому что оптимизмъ ихъ безсердеченъ. Ужасно сознавать справедливость и вмѣстѣ знать, что оно неосуществимо. Но еслибы оно существовало, мы бы не познавали его. Поэтъ, чтобы какъ-нибудь покончить съ этимъ, хочетъ вѣрить въ будущее царство правды и примиряется со всѣмъ предшествовавшимъ зломъ. Почему-бы не сказать ему, что подобный выводъ не выводъ и что такое укорененіе надежды, за которой скрыто всецѣлое забвеніе, есть скорѣе только отчаянный исходъ. Заканчиваетъ онъ, какъ и всегда, призывомъ къ дѣлу; но это средство, а не отвѣтъ.
   Но я люблю эту поэму такой, какъ она есть. Форма ея отличается сложной симметріей. Въ семи первыхъ Veilles на каждый сонетъ "искателей голосовъ" -- голоса чувства или традиціи отвѣчаютъ четырьмя съ половиной четверостишіями; искатель заканчиваетъ послѣднее четверостишіе иронической или презрительной репликой и переходитъ къ другому сонету. Сюлли Прюдома упрекали за пристрастіе къ обилію всякихъ трудностей. Это не пристрастіе, а намѣреніе -- и упрекъ падаетъ самъ собой, такъ какъ авторъ побѣждаетъ ихъ всѣ. Многіе предпочли-бы этому діалогу въ куплетахъ, равныхъ по объему и краткихъ, серію "большихъ стихотвореній". Поэтъ очевидно опасался впасть въ "развитіе" и тѣмъ ослабить строгость своего замысла. Узкость избранныхъ имъ формъ сдерживаетъ его мысль, заставляетъ ее выступать ярче, а ихъ правильное повтореніе дѣлаетъ болѣе чувствительнымъ строгій ходъ его изысканій: каждый изъ сонетовъ обозначаетъ шагъ, и только одинъ. Затѣмъ чередованіе суроваго позитивистскаго сонета и нѣжныхъ спиритуалистскихъ строфъ, голосовъ разума и сердца, которые въ концѣ согласуются и сливаются воедино,-- въ этомъ нѣтъ ничего искусственнаго, за исключеніемъ нѣкотораго избытка симметріи. Въ то время, какъ философы-прозаисты даютъ намъ только результаты своихъ размышленій, поэтъ заставляетъ насъ присутствовать при своей работѣ, при своихъ мученіяхъ, заставляетъ насъ слѣдить за своей внутренней Одиссеей, гдѣ каждое частичное открытіе мысли находить отголосокъ въ сердцѣ, порождая въ немъ тревогу, ужасъ, гнѣвъ, надежду, радость; гдѣ каждому послѣдовательному состоянію мозга соотвѣтствуетъ состояніе чувственное: человѣкъ охваченъ всецѣло -- и головой и внутренностями своими участвуетъ въ этомъ методическомъ и страстномъ изысканіи.
   Каждая философская спекуляція скрываетъ или способна скрывать въ себѣ нѣчто въ родѣ внутренней драмы: отсюда и законное право философской поэзіи. Мнѣ не совсѣмъ понятно недовѣрчивое отношеніе нѣкоторыхъ къ появленію Justice и упрекъ ихъ автору за то, что онъ будто-бы вывелъ поэзію за предѣлы ея природной области. Сознаюсь, что трудно было-бы переложить въ стихи этику Спинозы; но идея, которую этика даетъ намъ о мірѣ и нравственное настроеніе, къ которому приводитъ насъ -- представляютъ безспорно поэтическій матеріалъ. (Замѣтьте, что Спиноза даетъ книгѣ своей симметрическую форму, на подобіе трактатовъ по геометріи, и для всякаго, способнаго схватывать цѣлое въ этомъ внѣшнемъ распредѣленіи, въ этомъ ритмѣ -- неоспоримая красота). Выраженіе идей, даже самыхъ отвлеченныхъ, заимствуетъ отъ стиха поразительную рельефность: Justice представляетъ тому множество неопровержимыхъ образчиковъ и очень рискованно сказать, гдѣ кончается поэзія. "Стихъ являетъ собой форму, наиболѣе способную къ освященію того, что ей сообщаетъ писатель, и мнѣ кажется, что ей равно можно довѣрить не только всѣ чувства, но и всѣ идеи", говоритъ Сюлли Прюдомъ. Если приходится допустить, что отвлеченная метафизика почти никогда не поддается версификаціи, то тамъ, гдѣ она касается вопросовъ человѣческихъ или вызываетъ участіе сердца, какъ скоро въ ней рѣчь идетъ о насъ и нашемъ земномъ назначеніи, тутъ уже мѣсто и для поэзіи. Прибавьте сюда способность ея резюмировать, хотя-бы и въ общихъ чертахъ великія метафизическія построенія и чувствовать ихъ послѣ того, какъ "онѣ были передуманы. Поэзія, при своемъ возникновеніи на ряду съ дидактиками, гномиками и поэтами-философами, сосредоточивала все человѣческое знаніе, и нынѣ эта способность ея не измѣнилась.
   

X.

   Еще многое могло-бы быть сказано. Слѣдовало-бы главнымъ образомъ заняться изученіемъ формы Сюлли Прюдома. Онъ всегда особенно заботливо относится къ ней (I'Art, Encore). Вездѣ она у него отличается удивительной опредѣленностью. Возьмите, напримѣръ, Vaines tendresses, Indifférence, Lit de Pr оси s te; первый изъ сонетовъ Epreuves; послѣднія строфы Justice. Я цитирую, по мѣрѣ того, какъ онѣ мнѣ приходятъ на память, тѣ изъ страницъ, въ которыхъ точность особенно поразительна. Чѣмъ дальше, тѣмъ риѳмы его отдѣланнѣй; форма сонета,-- сама по себѣ такая опредѣленная по очертанію и симметріи -- прямо вызывающимъ точность и дающимъ рельефъ -- самая излюбленная Прюдомомъ; имъ написано множество сонетовъ, быть можетъ лучшихъ на нашемъ языкѣ. Но точность скорѣе въ контурѣ, чѣмъ въ окраскѣ: Сюлли Прюдомъ скорѣе пластикъ, чѣмъ колористъ. Въ Италіи его главнымъ образомъ притягивали статуи, въ пейзажахъ -- линіи (Croquis Italiens). Когда онъ довольствуется описаніемъ -- точность его неподражаема (la Place, St.-Jean-de-Latran, Torses antiques, Sur un vieux tableau). Воображеніе его всегда сопровождается мыслью; оттого оно такъ ясно и такого рѣдкаго качества: оно подчинено контролю размышленія, которое исправляетъ, изощряетъ и сокращаетъ. У него не попадается ни одного банальнаго стиха: похвала единственная, еслибъ ей не мѣшало обиліе трудныхъ стиховъ. Воображеніе его къ тому-же изъ красивѣйшихъ и могущественнѣйшихъ, не взирая на отрывистость формъ. Если правда, что однимъ изъ качествъ, дѣлающихъ великихъ поэтовъ, считается способность подмѣчать и выдѣлять наибольшее количество соотношеній и притомъ самыхъ неожиданныхъ между нравственнымъ и вещественнымъ міромъ, чѣмъ это доступно обыкновенному смертному, то Сюлли Прюдомъ стоитъ на первомъ планѣ. Около половины сонетовъ Épreuves (можно сосчитать ихъ) представляютъ образы, метафоры, развиваемыя сжато, но поразительныя по точности, граціи и величію. Остальные сборники отличаются такимъ-же богатствомъ. Позволю себѣ прибавить, что между нашими поэтами онъ, наравнѣ съ Викторомъ Гюго,-- хотя и совершенно различнымъ по роду,-- представляетъ собой одного изъ величайшихъ создателей символовъ.
   

XI.

   Сюлли Прюдомъ обрѣлъ себѣ исключительное мѣстечко въ сердцахъ всѣхъ поклонниковъ прекрасной поэзіи, уютное въ уголкѣ самомъ глубокомъ и самомъ тепломъ. Нѣтъ поэта, который читался-бы болѣе медленно и съ большей нѣжностью. Потому что, благодаря ему, мы проникаемъ въ сокровеннѣйшіе изгибы собственнаго существа. Печаль его захватываетъ глубже романтической меланхоліи, тонкая чувствительность, развивающаяся среди очень старыхъ расъ и вмѣстѣ ясность, исходящая изъ знанія: умъ, способный охватывать вселенную и съ любовью привязываться къ цвѣтку; всякое изящество чувства, всѣ страданія, всѣ роды гордости, всѣ самолюбивыя стремленія современной души -- вотъ, если не ошибаюсь, тотъ драгоцѣнный эликсиръ Сюлли Прюдома, эликсиръ, заключенный имъ въ сосудъ изъ чистаго золота, совершенный по сжатости и точности. Своей вдумчивой чувствительностью, своей прочувствованной мыслью, ученостью и вмѣстѣ искренностью формы, Сюлли Прюдомъ быть можетъ величайшій изъ поэтовъ современной генераціи.
   Одинъ изъ "невѣдомыхъ друзей" его посвятилъ ему когда-то слѣдующее стихотвореніе:
   
   О, ты, въ стихи свои вложившій ласку
   Для сокровеннѣйшихъ страданій нашихъ,
   Пѣвецъ всѣхъ утонченныхъ сожалѣній,
   Пѣвецъ всей суетности чувствъ,
   
   О, ясновидящій цѣлитель
   Всѣхъ тѣхъ, чьи безыменныя страданья
   Своей любимой музѣ ты повѣдалъ,
   Кому раскрылъ ихъ собственное сердце;
   
   И тѣхъ еще, мудрецъ, наставникъ,
   Кого училъ ты гордости спокойной,
   Смиренной гордости, всегда во слѣдъ идущей
   За жаждою мучительной познанья.
   
   Всѣ тѣ, кому своимъ ты свѣтомъ
   Неясность мысли озарялъ,
   Кому цѣлилъ души больныя раны --
   Тебѣ несемъ свое мы воздаянье.
   
   Но -- заимствую мысль, служащую вступленіемъ къ его произведеніямъ -- лучшее, что-бы я имѣлъ сказать, помимо воли остается во мнѣ, и истинная критика моя никогда не будетъ прочитана.
   

ФРАНСУА КОППЕ.

I.

   Да, поэтовъ не читаютъ въ наше время. Я не говорю о Викторѣ Гюго: хотя стихи его и обратились уже въ священные, но къ нимъ еще слегка прикасаются и теперь. Каждому приходилось слушать Revenant или Pauvres gens произносимыми на какомъ-нибудь утреннемъ собраніи толстой дамой или господиномъ во фракѣ; кое-кто изъ студентовъ просматриваетъ Châtiments и даже Légende des siècles. Мюссе пересталъ уже быть "поэтомъ юношества" въ наше время. Но онъ все еще не вполнѣ уничтоженъ равнодушіемъ общества, хотя послѣдніе читатели его не правы по отношенію къ нему. Что касается Ламартина, кто-же въ наше время любитъ и читаетъ его? Развѣ что какой-нибудь провинціальный отшельникъ или семнадцатилѣтняя монастырка, прячущая его въ свой пюпитръ. И замѣтьте, что Ламартинъ болѣе, чѣмъ поэтъ, онъ -- сама поэзія. У Бодлэра есть еще приверженцы, но хвала ихъ имѣетъ въ себѣ что-то обидное. И кто-же изъ современной, такъ называемой публики любитъ или понимаетъ такой перлъ, какъ Émaux et Camées? Кому нравится александринизмъ и миѳологіи Теодора де-Банвиль? Хорошо, что Сюлли Прюдомъ написалъ свою Разбитую вазу, а Леконтъ де-Лиль свой Полдень. Да и то новыя программы баккалореата нанесли страшный ударъ этому знаменитому Полдню, царю лѣтнихъ дней (Midi, roi des étés), который не перекладывается больше риторами на латинскій языкъ, за неудобствомъ такого дѣла. Развѣ что поэтомъ въ родѣ Анатолія Франсъ, Катюля Мендеса и Армана Сильвестра (я говорю только объ ихъ стихахъ) досталась на долю сладость втораго изданія. Но можно было-бы назвать и другихъ, не заслуживающихъ презрѣнія, которымъ однако едва-ли придется когда-нибудь распродать и первое.
   Нѣтъ, не вѣрьте, что поэты читаются. Болѣе счастливыхъ иногда декламируютъ, но это далеко не то же самое. Однако, чтобъ быть справедливымъ, не вѣрьте также, что стоитъ читать всѣхъ. Не разъ было говорено, что въ наше время искусство писать стихи дѣло совсѣмъ обыденное и, что никогда не видано было такой технической ловкости, такой "руки" и у такого множества стихотворцевъ. Это быть можетъ впечатлѣніе лѣтописца, читающаго плохо и мало. Правда, что многіе съ легкостью набрасываютъ какой-нибудь сонетъ въ парнасскомъ вкусѣ, какъ многимъ и въ прошломъ столѣтіи удавались куплеты къ Ирисѣ; но не болѣе. Можно сказать развѣ одно: что, такъ какъ искусство мастеровъ отличалось великимъ знаніемъ, то кое-что и передалось отъ нихъ ученикамъ. Множество юношей, будущихъ адвокатовъ, нотаріусовъ, журналистовъ третьяго разряда, частью по внушенію дьявола, частью вслѣдствіе стихотворнаго инстинкта печатаютъ на свой счетъ свои Juvenal ій. У наиболѣе одаренныхъ между ними встрѣчаются счастливыя строки, большею частью удачныя подражанія мастерамъ. Не очень только вдавайтесь въ нихъ: увидите, что не только металлъ у нихъ не свой, но и всю солому, которую они къ нему примѣшали.
   Юношество или самомнѣніе, вотъ уже десять лѣтъ печатающее свои риѳмы, представляетъ слишкомъ тысячу человѣкъ; истинныхъ художниковъ не болѣе двѣнадцати.
   Но эта дюжина имѣла-бы полное право поднять голосъ противъ несправедливости людей и вещей. Поэты, великіе или малые, дѣйствительно читаются только поэтами. Потому что въ наши дни поэзія становится искусствомъ, все болѣе и болѣе утонченнымъ и спеціальнымъ и, вслѣдствіе-ли неспособности или презрѣнія -- въ ней не слышно больше могучаго дыханія ораторовъ и лириковъ. Ибо въ 1830 году, когда поэты смѣло и какъ-бы полной грудью выражали общія чувствованія и страсти, доступныя всѣмъ, у нихъ не было недостатка въ читателяхъ. Очень, стало быть, возможно, что поэзія обязана своими недочетами именно этому возростающему преобладанію художнической пытливости надъ вдохновеніемъ.
   Что мудренаго? Произведенія, утонченнѣйшія по формѣ и тѣмъ самымъ и замѣчательныя (таково большинство нашихъ стихотвореній), могутъ прійтись по вкусамъ очень немногимъ, да и написаны только для нихъ. Публика не очень-то жалуетъ то, что принято именовать искусствомъ для искусства и что вѣрнѣе было-бы назвать искусствомъ для красоты; поймите: только для одной красоты. Флоберъ выразилъ это въ такой парадоксальной формѣ: "Буржуа ненавидятъ литературу". Доказательствомъ служитъ г-жа Бовари, которая читалась не ради искусства и Саламбо, которой она никогда не читала. Совсѣмъ иныя, не эстетическія причины повліяли на распространеніе Rougon Macquart: публикѣ правится въ Зола не столько художникъ, сколько безстыдливый разказчикъ. Додё, какъ рѣдкое исключеніе, нравится всѣмъ; но, не думаете-ли вы, что толпа и "ловкіе" любятъ въ немъ всѣ одно и то же? Успѣхъ, выпадающій на долю какого-либо изъ юныхъ романистовъ -- "идеалистовъ", иногда очень посредственнаго писателя, зависитъ конечно не отъ искусства и литературы, которыя можно-бъ въ крайнемъ случаѣ отыскать въ его романахъ; онъ нравится помимо своего искусства (какъ бы ни было они мелко), а потому, что съумѣлъ угодить грубой потребности къ ощущенію, сантиментальности и банальности своихъ читателей. Я не останавливаюсь, какъ на дѣйствующей только временно, но важной причинѣ успѣха, на модѣ.
   Стало быть, если правда, что изысканность содержанія и диковинность формы мало способствуютъ успѣху книги, а стихотворенія нашего времени представляютъ почти исключительно подобнаго рода диковины (между тѣмъ какъ множество другаго рода вещей составляютъ принадлежность романа или драмы) -- понятно и полнѣйшее равнодушіе къ стихамъ. Прибавьте, что и многіе изъ великихъ умовъ нашего времени относились къ нимъ поверхностно.
   Ученое и критическое движеніе, охватившее нашъ вѣкъ, тоже мало благопріятствуетъ поэтамъ {Они похожи на дѣтей, затерянныхъ среди общества взрослыхъ.}. Какая охота терять время на изслѣдованіе риѳмующихъ между собой строкъ, имѣющихъ одинаковое число слоговъ, когда можно выражаться прозой, къ тому же богатой оттѣнками, точной, благозвучной? Это было годно въ первобытныхъ поселеніяхъ, до-библейскихъ, когда люди забавлялись этой музыкой слова и посредствомъ ея удерживали въ памяти дѣла, достойныя воспоминанія. Годилось еще, пожалуй, во времена возникновенія науки и первыхъ шаговъ въ области неизвѣстнаго. Но теперь, когда явились филологи! Пристрастіе къ симметрическимъ каденцамъ и къ правильнымъ созвучіямъ въ письменномъ словѣ, конечно не что иное, какъ атавизмъ. И все-таки поэты не отказались еще отъ борьбы. Для нихъ прелесть этихъ ненужныхъ вещей является тѣмъ заманчивѣй, что они одни отнынѣ вкушаютъ ее. Но движеніе вѣка одолѣетъ ихъ. Скоро послѣдній изъ поэтовъ поднесетъ музамъ послѣдняго голубя; судя по всему, стиховъ не будутъ писать въ 2000 году.
   Между тѣмъ, есть среди нашихъ отверженныхъ поэтовъ одинъ, чьи стихотворенія покупаются, который живетъ ими, который, какъ говорится у Боало, извѣстенъ въ провинціи, и любимъ художниками изъ самыхъ опытныхъ и понятъ всѣми слоями общества. Это невѣроятное существо -- Франсуа Коппе, и вся суть его въ томъ, что онъ популярнѣйшій изъ ученыхъ версификаторовъ, одновременно и изысканный собиратель риѳмъ и художникъ-знатокъ современной жизни, обладающій достаточной долей чувства и драматизма, чтобы понравиться толпѣ, достаточно вычурный и остроумный, чтобъ угодить декадентамъ, съ прорывающимся кое гдѣ болѣзненнымъ сплиномъ, присущимъ лично ему.
   

II.

   Прежде всего Франсуа Коппе поразительный версификаторъ. Не то чтобъ онъ не имѣлъ равныхъ себѣ въ искусствѣ писать стихи. Но искусство это, на мой взглядъ, легко подмѣчается въ немъ и какъ будто пезависитъ отъ содержанія. Я бы охотно назвалъ автора Reliquairé и Récits et élegiés самымъ ловкимъ и самымъ прожженнымъ (roué) изъ нашихъ стихотворцевъ.
   Онъ появился въ добрый часъ, когда для нашего стихосложенія не требовалось уже большихъ усилій, ибо искусные поэты потрудились уже надъ развитіемъ присущихъ ему свойствъ. Исторія эта не лишена интереса. Ограничимся послѣдней сотней лѣтъ.
   Извѣстна судьба нашего стихосложенія и поэзіи (ибо судьба обоихъ обыкновенно тождественна) при Вольтерѣ, Ла Гарпѣ, Мармонтенѣ и мелкихъ эротическихъ поэтахъ.
   Поэты описательные конца XVIII столѣтія, не взирая на смѣшныя и ничтожныя стороны въ нихъ, обладали извѣстнымъ пристрастіемъ къ красивому, сообщеннымъ имъ Ж. Ж. Руссо и Бернарденомъ де Сентъ Пьеръ, но кромѣ того имъ-же должна быть приписана въ заслугу гибкость версификаціи и обогащенія поэтическаго словаря. Не все было только шарадой и пустой перифразой въ поэмахъ добраго аббата Делиль. Буше, теперь уже позабытый и не считаемый мной за большаго художника, представляетъ собой странное явленіе: онъ первый изъ поэтовъ нашей литературы, которому присущи всегда богатыя риѳмы. Я хочу сказать, что онъ вездѣ, гдѣ можно, поддерживаетъ свои риѳмы вспомогательной согласной т. е. тамъ, гдѣ слишкомъ малое количество словъ одинаковаго значенія не представляетъ къ тому препятствія. У него попадаются даже рѣдкія риѳмы (напр. brèche и flèche, en foule et le pied foule), скандализировавшія Ла-Гарпа, не знаю, впрочемъ, почему. Кромѣ того (соблюдая притомъ полустишіе -- hémistiche), онъ рѣже чѣмъ Андре Шенье, но раньше его и съ большой смѣлостью прибѣгаетъ къ отбрасыванію слоговъ.
   Андре Шенье поступаетъ въ этомъ отношеніи еще смѣлѣй. Онъ главнымъ образомъ вноситъ въ нашъ поэтическій языкъ освѣжающую струю греческихъ и латинскихъ источниковъ, но не обогащаетъ риѳмы. Впрочемъ, произведенія его были напечатаны только черезъ 26 лѣтъ послѣ его смерти и онъ, какъ версификаторъ, не могъ оказать никакого вліянія, такъ какъ труды его въ этомъ направленіи не были извѣстны при его жизни, и къ нимъ было приступлено помимо его.
   Мильвоа, фонтанъ, Шендалё и нѣкоторые другіе версифицируютъ ловко, но не смѣло. Ламартинъ употребляетъ стихосложеніе такимъ, какъ оно есть: онъ довольствуется созданіемъ новаго поэтическаго произведенія. Онъ не дорожитъ богатствомъ рпомъ и дѣлаетъ купюры и сокращенія одинаковыя съ Делилемъ. За то онъ вноситъ широкое развитіе въ поэтическій періодъ своего времени.
   Мюссе забавляется расшатываніемъ александрійскаго размѣра, въ концѣ концовъ возвращается къ просодіи Буало и продолжаетъ употреблять въ дѣло риѳмы, уступающія даже Вольтеровскимъ.
   Сентъ-Безъ воскрешаетъ сонетъ; Готье -- трехколѣнныя (tiérèes) риѳмы; Банвиль -- баллады, древнія мелкія поэмы строго-опредѣленной формы и всѣ строфы временъ Ронсара.
   Викторъ Гюго, почти до самыхъ Contemplations, придерживается стараго александрійскаго размѣра. Но уже со дня своего перваго появленія отличается богатствомъ риѳмы; онъ или беретъ изъ старыхъ или придумываетъ красивыя строфы. Въ драмахъ его и лирическихъ произведеніяхъ, начиная съ Contemplations, онъ, случается, рубитъ стихъ и злоупотребляетъ скачками (enjambement), иногда почти до неуловимости риѳмы; но и это случается у него рѣдко. Риѳма его, напротивъ, чѣмъ дальше, тѣмъ поразительнѣй по красотѣ и неожиданности: особенно забавны въ этомъ отношеніи его послѣднія сочиненія. Одновременно вводитъ онъ въ употребленіе особенный видъ александрійскаго стихосложенія -- дѣлящійся не на двѣ, а на три группы равномѣрныхъ или тождественныхъ по числу слоговъ. Но, сдерживаемый чувствомъ какъ-бы уваженія къ классической цензурѣ, онъ, употребляя эту новую форму, старается ввести хотя-бы легкое удареніе на шестомъ слогѣ, и ни за что-бы не допустилъ отступленія въ этомъ родѣ.
   
   Il vit un oeil } tout grand ouvert } dans les ténèbres
   On s'adorait } d'un bout à l'au } tre de la vie.
   
   Теодоръ де-Банвиль, Леконтъ-де-Лилль, Франсуа Коппе прямо ввели въ дѣло этотъ родъ стиха, который могъ-бы быть названъ трехколѣннымъ александрійскимъ размѣромъ и даже не подумали объ удареніи на шестомъ слогѣ.
   
   Je suis la froi } de et la mechan } te souveraine.
   Но, по странной непослѣдовательности, они никогда не считали возможнымъ допустить, чтобъ этотъ шестой слогъ пришелся на предпослѣднемъ или предшествующемъ ему звучномъ слогѣ многосложнаго слова, и только новѣйшіе поэты стали весьма логично писать:
   
   Elle remit } nonchalamment } ses bas de soie
   Regardent fuir } en serpentant } sa robe à queue.
   
   Но, если парнассцы и не внесли особаго обновленія въ наше стихосложеніе, за то обладали, въ сравненіи съ романтиками, несомнѣнно большимъ стремленіемъ къ идеальному совершенству, какъ-бы религіей риѳмы; въ минуты вдохновенія они вносили особенную гибкость и сочность въ французскій стихъ и умѣли извлекать изъ него не мало новыхъ созвучій.
   Но все это давно могло-бы сдѣлаться нашимъ достояніемъ. Наконецъ, если правда, что просодія наша кишитъ еще мелкими и ничтожными правилами, уцѣлѣвшими въ ней, благодаря ложному убѣжденію. что риѳма необходима также и для глазъ,-- надо все-таки сознаться, что французская версификація, столь разнообразная по риѳму и строфамъ и выдѣляющаяся надъ всѣми иностранными языками большей мягкостью удареній, всегда при томъ все-таки чувствительныхъ уху, наконецъ, благодаря разнообразію и звучности своихъ окончаній -- представляетъ собой богатый и удобный инструментъ для нашихъ поэтовъ. Уступая въ нѣкоторомъ отношеніи стихосложенію итальянскому, англійскому и нѣмецкому, она несравнима съ ними по выпуклости, которую можетъ придавать словамъ, особенно-же по количеству и качеству своихъ риѳмъ.
   Я позволилъ себѣ это отступленіе только потому, что рѣчь идетъ о Франсуа Коппе. Въ рукахъ его нѣжный и мощный инструментъ, о которомъ только что говорилось, пріобрѣтаетъ чарующую прелесть. Не даромъ побывалъ онъ въ маленькомъ парнасскомъ кружкѣ. За исключеніемъ незначительнаго злоупотребленія нериѳманнымъ стихомъ безъ размѣра (на подобіе Банвиля),-- риѳмы его очаровательны.
   Наслаждаешься выборомъ словъ, изысканностью оборотовъ, размѣромъ, намѣренно замедляющимъ движеніе стиха. Наслаждаешься то оригинальностью, то красотой риѳмы: ждешь и радуешься той, которая отвѣчаетъ ей. Слѣдишь за изгибами длинныхъ періодовъ, гдѣ каждое слово занимаетъ васъ, а вся фраза точно убаюкиваетъ. Попадаются среди этихъ блестящихъ, извилистыхъ, какъ "красивыя змѣи", фразы, такое мастерство фактуры, которому вы отдаетесь съ наслажденіемъ, не будучи отвлекаемы ни захватывающимъ васъ всецѣло чувствомъ, или обаяніемъ мыслей. Съ любопытствомъ разсматриваешь, "какъ это сдѣлано": хочется собственными руками прикоснуться и повертѣть въ нихъ чудесно-отшлифованный драгоцѣнный камень. Прочтите это начало Intimités (въ которомъ не одна только виртуозность).
   
   Чтобы воспѣть твои туманящія разумъ чары --
   Увы! смертельную тоску по нимъ я ощущаю!
   Я вызову стихомъ баллады чудной
   Къ ногамъ больной, покоящейся въ креслѣ королевы
   Пажа, лѣтами отрока, но ужъ съ поблекшимъ ликомъ.
   Онъ на подушкѣ голубой, усѣянной шитьемъ изъ лилій,
   Вздыхая, пѣснь поетъ подъ звуки мандолины,
   Чтобъ видѣть бѣлое, средь бѣлой кисеи,
   Чело владычицы къ нему поднятое печально
   И чувствовать ему, уже познавшему любви томленье,
   На золото кудрей его упавшую случайно ручку,
   Которая устало ихъ перебираетъ.
   
   Какія милыя слова! что за сладкіе звуки! Чарующія риѳмы! И что за изгибъ удлиненнаго періода, замирающаго точно въ утомленіи! Нельзя, мнѣ кажется, не остановить вниманія на поэтическомъ періодѣ Франсуа Коппе, иногда очень обширномъ, но всегда мягкомъ и округленномъ въ своихъ движеніяхъ; онъ, то длиненъ и извилистъ, подобно Библидѣ (Biblis), когда она превращается въ водяную струю, или тѣламъ нимфъ и богинь флорентійской чеканки изъ золота. Притомъ, въ длинной, колеблющейся фразѣ всѣ детали сохраняютъ свою опредѣленность. Это поражающее искусство.
   Говоря о поэмахъ Коппе, можно, конечно, довольно часто примѣнять выраженіе "произведеніе искусства" въ обыденномъ его значеніи, но лучше и вѣрнѣе употреблять его въ смыслѣ, какой придавался ему въ былыя времена среди ремесленныхъ братствъ ручнаго искусства. И дѣйствительно "чудеса искусства" въ такомъ смыслѣ представляютъ собой его первыя стихотворенія, относящіяся ко времени, когда онъ проходилъ свои подготовительные творческіе искусы въ парнасской мастерской: "Fils des armures", Lys, Bouqu etier è, Jongleur, Ferrum est quod amant и т. д., позднѣе Récits épiques и эта Legénde des siècles въ миніатюрѣ, отдѣланная лучше большей, болѣе изящная, болѣе сглаженная, полированная. А эти перлы: Pharaon, Hirondelle du Bouddha, Deux tombeaux! Скажемъ прямо, что они наводятъ на воспоминаніе о хорошихъ латинскихъ стихахъ. Тѣ, кто съ наслажденіемъ предавался такого рода занятію въ то время, когда не подвергалось еще изгнанію классическое обученіе, поймутъ меня. Коппе напоминаетъ мнѣ великихъ стихотворцевъ серебрянаго вѣка латинской литературы. Онъ обладаетъ гибкостью Стаса и изворотливостью Клавдія. Онъ быть можетъ единственный изъ нашихъ поэтовъ, способный писать стихи по заказу. И дѣйствительно, онъ сталъ чѣмъ-то въ родѣ оффиціальнаго поэта, онъ всегда на лицо, когда имѣется въ виду юбилей или открытіе, всегда скажетъ, что нужно и хорошо скажетъ. Таковы: его поэма на 50-ти-лѣтній юбилей Нетапі, строфы къ Каро, стихотвореніе, читанное Порелемъ въ Амстердамѣ, и др. Было бы и глупо и самонадѣянно презирать подобный талантъ или считать его ничтожнымъ.
   Глупецъ скажетъ, пожалуй, что Коппе являетъ собой милый и вмѣстѣ жалкій примѣръ, доказывающій, что ловкость безъ вдохновенія не способна возвыситься до того подъема... (пусть самъ онъ и кончитъ свою фразу). Вѣрнѣе было бы сказать: что за чудесныя вещи -- "ремесло", "артистическое чувство", знаніе пріемовъ стиля, ловкость въ постановкѣ словъ, искусство сочиненія! И какъ всего этого много! Конечно, слѣдуетъ преклоняться предъ поэтами, которыхъ называютъ вдохновенными, enthéoi, которые не владѣютъ собой, но находятся во власти Бога. Но они становятся рѣдки, безсознательное умираетъ, а съ нимъ и доля наивности, отмѣчающая геніальное произведеніе. У насъ есть поэты, которые становятся поэтами когда и какъ хотятъ, поэты, отдающіеся вдохновенію и добровольно покидающіе настроеніе, нужное имъ для ихъ цѣлей. Нѣтъ поэта, болѣе независимаго отъ своего произведенія, болѣе золотыхъ дѣлъ мастера, какъ Коппе: это не мѣшаетъ ему создавать, по желанію, поэмы, дѣйствующія на толпу. Прогрессъ мышленія и психологическаго созданія вѣроятно совершенно выведетъ вдохновенныхъ поэтовъ, и останутся намъ поэты-художники, которые съумѣютъ, въ случаѣ нужды, подражать даже вдохновенію, на удовольствіе себѣ и другимъ, и чей умъ настолько приблизится къ генію, что съумѣстъ его замѣнить, такъ что никто не будетъ въ накладѣ.
   

III.

   Однако, сказавши о Франсуа Коппе, что онъ можетъ быть причисленъ къ искуснѣйшимъ изъ нашихъ стихотворцевъ, мы не можемъ ограничиться этой похвалой, какъ она ни велика, ибо заслуга его имѣетъ иное еще значеніе. Слѣдуетъ отмѣтить и другія черты, опредѣляющія его физіономію. Мы знаемъ отъ него самого, что онъ сынъ того народнаго Парижа, который онъ и любитъ и понимаетъ. нервному больному ребенку вѣроятно рано пришлось извѣдать чуткость артистическихъ ощущеній и страданій. Если присмотрѣться поближе, самая виртуозность есть ни что иное, какъ одинъ изъ видовъ чуткой впечатлительности. Потому что, въ силу этой самой впечатлительности развивается любовь къ словамъ и ихъ сочетаніямъ, чувство нѣкоторыхъ неуловимыхъ оттѣнковъ, пытливое отношеніе къ дѣйствительности и способность воспринимать утонченныя впечатлѣнія, и радостныя, и печальныя. Великій художникъ, хоть оно подчасъ и обманчиво, необходимо человѣкъ впечатлительный. Во всякомъ случаѣ исканіе, даже исключительное, формы предполагаетъ своего рода облагороженную чувственность, способную сообщаться наравнѣ съ нравственнымъ возбужденіемъ. Вотъ почему самые невозмутимые изъ писателей (Леконтъ де Лилль или Густавъ Флоберъ) могутъ глубоко интересовать тѣхъ, кто умѣетъ читать.
   Но Коппе увлекаетъ насъ и другими сокровенными сторонами. Ему присуща какая-то тонкая прелесть, подобная аромату, трудно опредѣлимая. Требуются примѣры. Прочтите первое Intimité (уже приводимое выше):
   
   Онъ умретъ недугомъ дѣтей, слишкомъ любимыхъ...
   
   Sur la terrasse:
   
   Близъ меня, вдали отъ черной группы женщинъ,
   Молодая дѣвушка сидѣла въ профиль...
   
   Fantaisie nostalgique:
   
   Я точно ребенокъ, украденный цыганами...
   
   La chambre abandonnée:
   
   Комната уже давно, давно покинута...
   
   Всѣ четыре вещи довольно различны между собой, но мнѣ кажется, что отъ всѣхъ вѣетъ однимъ и тѣмъ же прелестнымъ настроеніемъ. Очарованіе ихъ частью лежитъ въ самихъ стихахъ, одновременно и гибкихъ и точныхъ, пластичныхъ и вольнообразныхъ, живописныхъ и убаюкивающихъ, съ ритмомъ длиннымъ и прозрачнымъ какъ хрусталь. Но это не все. Есть въ нихъ (очень жалѣю, что слово вышло изъ моды) ласкающая меланхолія, сладострастная и какъ бы развѣянная печаль, двойное чувство -- граціи и вмѣстѣ преходимости вещей, изящная мечтательность и малокровнаго и диллетанта. Мнѣ кажется, что не найдешь лучшаго слова для характеристики этихъ чаръ, какъ слово morbidezza, къ сожалѣнію сдѣлавшееся столь же банальнымъ, какъ меланхолія и даже еще смѣшнѣе. Удивительно, сколько теперь отжившихъ выраженій, которыя боишься употреблять въ наши дни!
   Этимъ очарованіемъ, каково бы оно ни было, дышатъ Intimités. А между тѣмъ въ нихъ ничего нѣтъ: связь съ парижанкой; свиданія въ голубой комнатѣ; ожиданія, воспоминанія, нѣсколько прогулокъ вдвоемъ, затѣмъ утомленіе... Но тутъ и ласки, и остроуміе, и кошачья грація чувства и стиха! Отъ нихъ, какъ отъ тряпочекъ возлюбленной, вѣетъ чѣмъ-то въ родѣ бѣлокураго аромата". Не то чтобъ "любовь -- страсть", ни даже "любовь -- влеченіе", просто "любовь -- литература", и въ мѣру сладострастная, и одухотворенная; страсть художника, уже предвкушающаго усталость, но которому хорошо въ этомъ полуобманѣ; страсть скептика съ нѣжнымъ сердцемъ, услаждаемаго или мучимаго воображеніемъ; эгоизмъ тонкаго знатока, разсматривающаго свою возлюбленную частью какъ предметъ искусства, частью какъ хорошенькое животное -- и слабость ребенка, который любитъ жаловаться для того, чтобъ испытывать ласки. Тутъ-же нѣсколько милыхъ деталей парижской жизни и парижскихъ видовъ. Все вмѣстѣ чаруетъ кокетствомъ и истомой. Въ книгахъ поэтовъ имѣется для каждаго почитателя уголокъ, пользующійся его исключительнымъ предпочтеніемъ: такимъ уголкомъ въ произведеніяхъ Коппе я счелъ бы для себя Intimité.
   Есть длинноты, вѣрнѣе затяжки и что-то слишкомъ расплывчатое и усыпляющее въ Angélus {Poemès divèrs.}, этой исторіи ребенка, выросшаго на берегу моря, подъ руководствомъ старика священника и стараго солдата, и умирающаго отъ того, что нѣтъ у него матери, отъ излишнихъ мечтаній и отсутствія игръ; отъ того, что его и много и нехорошо любили, много цѣловали, по все холодными губами. Въ этой маленькой поэмѣ найдется для любителей поэзіи рѣдкое соединеніе простой и неподдѣльной красоты (напоминающей по временамъ Vicaire de Wakefield) и нѣсколько вялой, какъ бы женской нѣжности.
   Поэма Olivier, хотя и болѣе совершенная по формѣ, менѣе оригинальна. Маленькій Оливье (въ которомъ авторъ, по собственному признанію и не безъ нѣкоторыхъ прикрасъ рисуетъ самого себя) отправляется отдыхать въ деревнѣ у стараго друга, дворянина землевладѣльца, и встрѣтившись тамъ съ молодой дѣвушкой, вскорѣ начинаетъ мечтать о чистой и честной привязанности и о бракѣ. Что это за граціозная страница! Беру ее на-удачу, изъ числа многихъ другихъ, ради удовольствія, а также и для того, чтобы внести текстомъ нѣкоторое разнообразіе въ свое изложеніе и мимоходомъ представить читателю самого поэта:
   
   То было бы у Сены береговъ. Я вижу
   Нашъ домикъ, пріютившійся среди деревьевъ,
   Гамакъ въ саду и лодку на рѣкѣ.
   Товарищъ нашъ единый -- водолазъ,
   Ея любимецъ,-- я къ нему ревную.
   Повисли на гвоздяхъ горшки съ цвѣтами
   И много лѣтнихъ шляпъ и зонтиковъ кругомъ.
   Такъ шатки стѣны подъ бумагою китайской,
   Что я, работая, всегда бы слышать могъ
   Ея движенья всѣ за тонкою преградой,
   Стукъ легкихъ туфелекъ ея по ступенямъ.
   На зеркалѣ моемъ слѣды ея дыханья
   Иль отраженье милаго лица.
   На всемъ слѣды прикосновенья милыхъ пальцевъ.
   А звуки, запахи -- ея всѣ отраженья --
   Меня всю жизнь держали бы во власти.
   Когда же я, отыскивая стихъ капризный,
   Задумаюсь, прикрывъ глаза рукой,
   Она придетъ -- хоть знаетъ запрещенье --
   Прочтетъ стихи и риѳму мнѣ подскажетъ,
   Подкравшись чуть слышно, за моимъ плечомъ.
   Я не терплю за тайнами моими наблюденья --
   Въ порывѣ гнѣвномъ обернуся къ ней,
   Но поцѣлуй ея мои уста закроетъ,
   Въ лѣсахъ сосѣднихъ и т. д....
   
   Но однажды, во время прогулки верхомъ, Сузанна, желая сорвать цвѣтокъ, говоритъ Оливье: "подержите мой хлыстъ"; другой разъ, примѣривая какое-то украшеніе, она обращается къ нему съ вопросомъ: "какъ вамъ нравится"? И внезапно Оливье приходятъ на память обѣ эти фразы, слышанныя имъ отъ двухъ прежнихъ его возлюбленныхъ; образы ихъ возникаютъ предъ нимъ съ раздражающей ясностью: кончено, прошлое овладѣваетъ имъ; никогда онъ не развяжется съ нимъ, не съумѣетъ полюбить дѣвушку, какъ надо умѣть любить ее:
   
   Такъ стало быть правда! Прошлаго проклятье живо.
             Вотъ, вотъ оно! его я чую!
   И, безпощадное, оно клеймитъ за разъ
             И ненависть, и настоящую любовь.
   
   Да, такъ! Давнишній адъ воскресъ съ своею злобой
             И въ небо новое мое проникъ.
   Обрызгалъ грязью лилію, свой образъ плотоядный
             Въ молитвенникѣ затаилъ.
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             Умри-жъ, души послѣдняя надежда
   Умри! Воспоминаньямъ не знакома Лета.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Умри! Расплаты съ прошлымъ неизмѣнны
   И вѣрны, какъ приливъ, какъ ласточекъ возвратъ, --
   И вѣченъ отзвукъ грѣшныхъ всѣхъ объятій.
   
   Оливье покидаетъ Сузанну и бѣжитъ въ Парижъ.
   
   Онъ хотѣлъ-бы умереть, потому что любить ужъ не можетъ.
   
   Я знаю все, что можетъ быть сказано противъ этой поэмы. Она не болѣе, какъ лишняя варіація на старую романтическую тему:
   
   О, горе тому, кто развратъ покидаетъ?..
   
   Это старая пѣсня и не изъ лучшихъ, и ее намъ поетъ Оливье. Если воспоминаніе о герцогинѣ и объ актрисѣ дѣйствуютъ на него такъ сильно, то просто потому, что онъ въ сущности не особенно глубоко привязанъ къ своей маленькой провинціалкѣ и предпочитаетъ ей не то что этихъ герцогиню и актрису, но ту любовь, какую онѣ умѣютъ давать. И тутъ вовсе не отъ чего умирать. Или-же онъ страдаетъ отъ невозможности испытывать чистую привязанность потому именно, что она дѣйствительно уже сказалась въ немъ, тогда не понятно, почему воспоминаніе о прежнихъ похожденіяхъ такъ быстро сокрушаютъ его. По правдѣ сказать, все это происходитъ въ его головѣ: онъ вовсе и не любитъ, и не страдаетъ такъ сильно, какъ увѣряетъ насъ, но только поддается поэтическому заблужденію. Человѣкъ, подобный Оливье, способенъ испытывать извѣстнаго рода привязанность только литературно, когда-же самъ это замѣчаетъ (что недостаточно выяснено въ поэмѣ), -- то чувство неспособности должно сказаться въ немъ менѣе болѣзненно, чѣмъ показано въ поэмѣ. Впрочемъ, каждый страдаетъ согласно своему взгляду на страданіе: иллюзія Оливье, раздѣляемая авторомъ, искренна до очевидности и спасаетъ поэму. Еще болѣе говорятъ въ пользу ея описательныя страницы, такъ что, оспаривая сюжетъ, нельзя не согласиться, что рамка его очаровательна. Романтическія общія мѣста (если они есть) отдѣланы за-ново постановкой, декораціями и аксессуарами маленькой драмы. Картины парижской и провинціальной жизни, воскресный день въ Парижѣ, въ одномъ изъ его народныхъ кварталовъ, возвратъ поэта къ воспоминаніямъ дѣтства, разсказъ о путешествіи его, прибытіе въ родную деревню, деревенская жизнь въ замкѣ-фермѣ -- все это прелестные образцы жанра, излюбленнаго Сентъ Бевомъ и сразу особенно удавшемуся Коппе.
   Прелесть, на которую мы только что указали, присуща и нѣкоторымъ стихотвореніямъ Красной тетради (Cahier rouge), особенно-же Exilée {Récits et élégies.}, очень небольшомъ сборникѣ, отмѣченномъ особымъ выраженіемъ, болѣе чистымъ и болѣе страстнымъ, мнѣ кажется, чѣмъ въ Intimités; мелкія стихотворенія, въ которыхъ играетъ и плачетъ любовь сорокалѣтняго парижанина къ юной норвежской дѣвушкѣ, встрѣченной въ одномъ изъ отелей Швейцаріи; артистическая фантазія, конечно, но отдающая нѣжностью и чистотой; послѣдняя любовь, вѣянія весны и солнца. Вы видите, какъ ошибался надменный Оливье, "желавшій смерти за неумѣньемъ любить". Онъ еще любитъ; но теперь обращается къ возлюбленной съ словами: "дитя мое" и говоритъ ей "о снисхожденіи отца" (что печально).
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И огорченіемъ, которое ты дать мнѣ можешь
   Я дорожу, какъ сладостью тебѣ его прощать
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И ты привяжешься ко мнѣ немножко на то, что я люблю тебя такъ сильно.
   
   Жалобы ростутъ подъ конецъ, и мнѣ слышится истинное страданіе въ этихъ прекрасно вычеканенныхъ стихахъ. Затѣмъ онъ смиряется; онъ гордъ, "хотя-бы пришлось умереть" отъ послѣдней любви. Меланхолическое утѣшеніе. Но есть много граціи и что-то трогательное въ этихъ признаніяхъ, жалобахъ и ложномъ смиреніи. Бѣдный поэтъ, которому опытность и виртуозность должны-бы были служить непронзаемой броней, когда вы подносите "прелестному ребенку сѣвера" ваши превосходно отдѣланныя риѳмы, невольно вспоминается богачъ картины Сигаллона, подносящій драгоцѣнности своей дамѣ. Съ другой стороны картины юноша предлагаетъ только свою юность. И вотъ ваша рана, также и многихъ другихъ.
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И мнѣ не кажется безумьемъ,
   Что было мнѣ семнадцать лѣтъ въ минуту твоего рожденья;
   То прошлое, печали полное, я вычеркнуть, я позабыть хочу.
   
   Вотъ и будьте парижаниномъ, невѣрующимъ, наблюдательнымъ по ремеслу, художникомъ и ничѣмъ инымъ; существомъ, издавна привыкшимъ смотрѣть на явленія міра и вселенной какъ на готовый матеріалъ для артистическаго производства! "Сердце вѣчно молодо и всегда способно истекать кровью"". И мнѣ дѣйствительно хочется думать, что мелкія стихотворенія Exilée изъ числа тѣхъ, въ которыя Коппе вложилъ или оставилъ частицу своего сердца.
   

IV.

   Но, со временемъ, самыми оригинальными изъ его произведеній будутъ вѣроятно считаться Poèmes modernes и Humbles.
   Уже у Сентъ Бева находимъ мы образчики этой поэзіи, идея которой возникла въ немъ быть можетъ впервые подъ вліяніемъ Вордсворта (Wordsworth). "И я тоже, говоритъ онъ намъ, старался, по примѣру предшественниковъ, быть оригинальнымъ на собственный ладъ, скромно и по-мѣщански, вникая поближе въ душу и въ природу... называя вещи обыденной жизни по ихъ имени, но... стараясь поднять прозаизмъ будничныхъ деталей обрисовкой человѣческихъ чувствъ и настоящихъ явленій" {Sainte-Beuve, Pensées de Joseph Delorme.}. Напоминаю очаровательное стихотвореніе, начинающееся словами:
   
   Всегда я зналъ ее задумчивой и строгой... {Poésies de Joseph Delorme.}
   
   анекдотъ о викаріи Jahn Kirkly {Les Consolations.} и другой о Маріи {Pensées d'aôut.}. Въ первой
   
   Pensée d'aôut, исторія Dоndun, особенно исторія Мarèze, поэта, который становится сначала дѣльцомъ, затѣмъ приказчикомъ, для поддержки матери и ради уплаты долга чести -- развѣ это приблизительно не тотъ-же сюжетъ, что и въ Un fils или въ Humbles! О, что за рѣдкостная поэма Monsieur Jean! {Ibidem.} И какое несчастіе, что написана слогомъ, который дѣлаетъ почти невозможнымъ чтеніе этой исторіи преподавателя янсенитской школы, пятаго сына Руссо (J. J. Rousseau), который, узнавши о своемъ происхожденіи, проводилъ остатокъ жизни въ искупленіи за своего отца. Даже и среди описаній парижскихъ предмѣстій, такъ любимыхъ Коппе {Promenades et inferieurs и Cahier rouge.}, и тамъ попадается кое-что все того же удивительнаго Сентъ Бева:
   
   О, какъ печаленъ видъ пустыни за бульваромъ!
   На первый взглядъ она является пространствомъ мертвымъ
   И безъ красокъ! Кой-гдѣ разбросаны дома,
   Верхи ихъ шаткихъ, бѣлыхъ стѣнъ одѣты кирпичами,
   Живая изгородь, когда-то зеленѣющихъ кустовъ, вокругъ
   И груды гипса по краямъ раскопокъ, и т. д. {Poésies de Joseph Delorme.}.
   
   Но интересныя попытки подобнаго рода часто страдаютъ благодаря формѣ, до крайности изысканной и запутанной, такъ что я каюсь за свое пристрастіе къ ней. Великій аналистъ пытается выразить, какъ мнѣ кажется, оттѣнки мыслей, которымъ плохо поддается узкая и строгая форма стиха. Франсуа Коппе вложилъ въ свои маленькія поэмы менѣе сложную психологію и болѣе обстоятельную картину внѣшней жизни; онъ менѣе анализировалъ, но разсказывалъ и описывалъ больше и лучше, безъ малѣйшаго ущерба нравственному впечатлѣнію, которое вложено въ эти темныя драмы и даетъ имъ ихъ главную цѣнность.
   Онъ повѣствуетъ намъ о бѣдной старой дѣвушкѣ, посвятившей жизнь меньшому брату-калѣкѣ {Le reliquaire: Une Sainte.}; о невѣстѣ морскаго офицера, которая десять лѣтъ ждетъ того, кто не возвращается {Poèmes modernes: l'Attente.}; идиллію няньки и военнаго {Ibid., le Banc.}; кормилицы, нанимающейся къ чужимъ для поддержки пьянаго мужа; возвратясь домой, она находитъ своего ребенка мертвымъ {Les Humbles: La Nourrice.}; юноши, который но окончаніи образованія, узнавъ отъ матери, что онъ незаконнорожденный, и что она въ долгахъ, отрѣшается отъ своихъ мечтаній и поступаетъ чиновникомъ на службу для прокормленія ея; дружбу старика-священника, изъ простыхъ, съ престарѣлой дѣвицей дворянскаго рода; грусть молодой женщины въ разлукѣ съ мужемъ; сдержанныя страсти, нѣмыя жертвы; не трагическія, даже смѣшныя горести, которыя не бросаются въ глаза, но должны быть угадываемы.
   Эпопея Humbles была въ свое время новостью, смѣлой и ловкой по простотѣ, несравненно болѣе "реальной", чѣмъ попытки подобнаго рода у Сентъ Бева, и отмѣчающей въ поэзіи движеніе, отчасти сходное въ движеніемъ, подчинившимъ себѣ романъ.
   Уже Викторъ Гюго воспѣвалъ скромныхъ въ Légende des Siècles, но не будучи способнымъ отрѣшиться отъ крупнаго величія, онъ показываетъ намъ драматическія несчастія, отчаянныя страданія, поразительныя жертвы. Большинство героевъ Коппе движутся среди толпы, съежившись въ своей жалкой одеждѣ и не имѣя даже красивыхъ лохмотьевъ, которыя обратили-бы на себя вниманіе; но онъ потихоньку, съ нѣжностью разоблачаетъ намъ печаль и красоту, таящіяся подъ внѣшнимъ ничтожествомъ или пошлостью. Что можетъ быть человѣчнѣй такой поэзіи, гдѣ мельчайшія детали становятся какъ-бы признаками скрытой красоты или затаенной драмы чьей-либо жизни и говорятъ трогательнымъ языкомъ.
   Поэтъ -- нужно-ли говорить объ этомъ?-- передаетъ намъ всѣ эти исторіи въ стихахъ необыкновенно гибкихъ, умѣющихъ выражать все, не тяжелѣя и не запутываясь, смѣло движущихся по землѣ, но одаренныхъ крыльями. Хотите образецъ этой странной поэзіи, такъ близкой къ прозѣ, и все-же поэзіи, въ силу ритма и вложеннаго въ нее чувства? Заимствую его изъ стихотворенія Un fils, одного изъ наиболѣе простыхъ и гладкихъ.
   "Добрый сынъ", чиновникъ изъ мелкихъ, проводитъ день на службѣ, а вечеромъ играетъ на скрипкѣ въ маленькомъ кафе-концертѣ у заставы:
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Едва онъ поступить успѣлъ въ оркестръ,
   Какъ бѣлокурая пѣвица, и къ тому-жъ больная,
   Ему взглядъ, полный состраданья подарила;
   Онъ опускалъ глаза, когда она являлась на эстраду,
   Немного времени спустя она за Сеной поселилась
   И юной умерла въ кварталѣ бреда,
   Но онъ ее ужъ полюбить успѣлъ и сохранилъ
   Невольно отвращенье -- оно такъ натурально --
   Къ воспоминанію ласкъ, на сценѣ ей даримыхъ.
   И ремесло его ему еще тяжеле стало.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Здоровье матери его все хуже становилось,
   Настала смерть, смерть скорбная, какъ жизнь.
   Когда-жъ онъ проводилъ ее въ послѣднее жилище,
   Въ глубокомъ траурѣ, съ толпою провожатыхъ
   Изъ сослуживцевъ, радостно вкушавшихъ день безъ дѣла,
   Одинъ, въ глубокой думѣ онъ домой вернулся.
   Онъ одинокъ -- ни друга, ни любви,
   Ребенокъ старый, не замѣтившій своихъ сѣдинъ,
   Почувствовалъ теперь, что тѣло и душа
   Ужъ двадцать длинныхъ лѣтъ привычной скукой,
   Всепоглощающей, и тишиной безлюдной жизни.
   Изъ словъ любви одно шепталъ онъ: мама!
   И безнадежной для него казалася возможность
   Свой незатѣйливый романъ вторично пережить.
   На службѣ днемъ, а вечеръ за конторкой
   По прежнему онъ возвращается сидѣть,
   По прежнему смиренный, но разбитый
   Сознавъ, что и въ свободѣ онъ все прежній рабъ.
   Жильцы-сосѣди, и изъ тѣхъ никто
   Существованіемъ его никто не занятъ.
   Привратникъ старый -- доживающій шестой десятокъ,
   Не различающій уже ни время, ни вещей
   Со сна ворчитъ изъ глубины своей берлоги:
   "Мальчишка съ "пятаго" домой пришелъ".
   
   Слишкомъ извѣстны Grevé des forgerons и Bénédiction, столь замѣчательные по движенію разсказа и поражающіе знаніемъ драматическихъ эффектовъ. Aïeules отличаются шириной кисти и откровенностью, напоминающей рисунки Франсуа Милло, а въ прекрасныхъ парижскихъ сказкахъ Marchande de journaux и Enfant de la balle, забавное соединеніе ума, чувства и технической ловкости. Я не простилъ-бы себѣ молчанія о нѣкоторыхъ спеціальныхъ страницахъ, особенно изящныхъ, каковы: благочестивое дѣтство маленькой дѣвочки изъ дворянской семьи и друга ея, сына фермера, неуклюжаго маленькаго семинариста и, позднѣе, посѣщеніе старымъ священникомъ престарѣлой ханжи {En province.}. Жаль мнѣ также, что я не имѣю возможности воспроизвести здѣсь цѣликомъ очаровательныя строфы "Une femme seule":
   
   Черноволосая и блѣдная, лѣтъ двадцати пяти,
   На узкой, гордой ручкѣ жилки голубыя;
   Надъ глазомъ темнымъ длинныя рѣсницы,
   Туманятъ чистый взоръ морганьемъ нервнымъ, частымъ.
   
   Когда случалося ребенку подставлять свой лобъ
   Подъ наши ласки -- какъ медлительно тогда,
   Съ какой мечтательною скорбью
   Она малютки свѣтлорусую головку цѣловала.
   
   И тутъ-же, вслѣдъ за радостью жестокой
   Скорѣе снова принималась за иглу!
   И на лицѣ ея мгновенно вспыхивалъ румянецъ
   При мысли, что могли прочесть въ немъ сожалѣнье.
   
   Я видѣлъ, что ея смущенный взоръ
   Боялся встрѣтиться со взглядомъ оживленнымъ,
   Что въ сторонѣ отъ дѣвушекъ она держалась
   И только къ старику поднять глаза дерзала.
   
   Позволено-ли мнѣ будетъ высказать свое сомнѣнье? Не знаю, всегда-ли умѣлъ Коппе избѣгать камней преткновенія на избранномъ и такъ удачно практикуемомъ имъ пути. Именно вслѣдствіе увѣренности въ своемъ искусствѣ и ловкости, съ которой онъ выходитъ изъ всякихъ затрудненій, изъ кокетства, или ради задора, рисуясь любовью своею къ Парижу, особенно-же къ его язвамъ, и къ мелкому люду, особенно къ пошлымъ сторонамъ его жизни, ему случалось "слагать стихи" (здѣсь это выраженіе какъ разъ кстати) на сюжеты, которые по-истинѣ не нуждались въ подобномъ украшеніи и прямо напрашивались на прозу. Интересъ ограничивается тогда только изученіемъ изворотливости, съ какой онъ выпутывается изъ дѣла и какимъ образомъ повтореніе риѳмы, даже длинной, не вредитъ ни качеству, ни ясности этой прозы, выдающей себя за поэзію. Тутъ требуется удивительная умѣлость; но за то и заслуга ремесленника вся сводится уже только къ побѣдѣ надъ трудной задачей.
   Я не прочь отнести къ разряду такихъ-же упражненій, весьма занятныхъ, добрую половину, напримѣръ, Petit épicier.
   
   Онъ былъ ничтожный пряничникъ въ Монружѣ,
   И лавка темная его, со ставнемъ краснымъ,
   На улицу свой пряный запахъ испускала.
   Тамъ, позади прилавка, фартукомъ замѣтный,
   Стоялъ онъ, методично сахаръ разбивая.
   Единымъ, ежедневнымъ эпизодомъ этой жизни
   Былъ стукъ телѣгъ, тамъ бочки провозившихъ
   Съ конченой сельдью, или ящиками сливъ.
   
   И замѣтьте, что далѣе отсутствіе серьезности выступаетъ въ стихахъ, напоминающихъ шутку стараго Флобера:
   
   Онъ имѣлъ все, что требуется настоящему пряничнику:
   Пунктуальность, трезвость, скромность, скопидомство.
   
   Того-же самаго упрека заслуживаютъ и нѣкоторыя изъ стихотвореній Promenades и Intérieurs. Спрашиваешь себя: неужели стоило записывать подобнаго рода впечатлѣнія и тщательно отдѣлывать ихъ въ риѳмы. Есть конечно и между ними милыя и изящныя, напримѣръ:
   
   Я пишу у лампы. Хорошо мнѣ. Какая тишина!
   Совсѣмъ малютка, въ черномъ, пріютившись у камина,
   На красномъ креслѣ мать моя сидитъ спокойно,
   И вспоминаетъ, можетъ быть, какъ прошлою зимой
   Меня болѣзнь съ ней разлучала, безъ страха вспоминаетъ --
   Разумно дома я сижу во время непогоды.
   Но, вспомнивъ вдругъ, что ночью въ октябрѣ
   Бываетъ холодно, она безшумно, живо
   Бросаетъ лишнее полѣно въ пламя.
   О, мать моя, благословенна будь межъ женщинами всѣми.
   
   Или другая:
   
   На зимнихъ тѣхъ балахъ, что матери даютъ
   Для буржуа -- чтобъ жениховъ для дочерей найти
   И гдѣ, по временамъ, -- не то чтобъ очень часто, --
   Разносятъ и печеніе, и сладкое питье,
   Та, что почти всегда красивѣй всѣхъ другихъ,
   Одѣта лучше, привлекательнѣе всѣхъ,
   Привѣтлива въ хорошемъ смыслѣ слова, --
   Я объ закладъ побьюсь -- всегда бѣдна!
   Отецъ ея, онъ не богатый офицеръ въ отставкѣ,
   По маленькой въ углу играетъ въ вистъ.
   
   Я могъ-бы назвать много еще другихъ. Нерѣдко альбомъ набросковъ живописца доставляетъ большее удовольствіе, чѣмъ его картины. Ничто не сравнится съ живымъ впечатлѣніемъ, закрѣпленнымъ артистомъ въ моментъ, когда оно сказалось ему. Я это знаю, знаю, что можно предпочесть его и длиннымъ книгамъ, и большимъ издѣліямъ. Мнѣ пріятно слѣдить за поэтомъ, когда онъ воспринимаетъ всѣ мимолетныя мечты, сообщаемыя ему вещами, когда симпатія его скользитъ по всему, что попадается на его пути -- всегда привѣтливая и къ рыболову и къ "маку", катающемуся на лодкѣ по воскреснымъ днямъ и "не печалящемуся о заходящемъ солнцѣ"; къ мечтающему о положеніи хранителя закладовъ (hypothèques) и баснописца "въ тихомъ городѣ, безъ желѣзныхъ дорогъ", или викаріемъ "въ древнемъ провинціальномъ эпископатѣ, очень далеко". Но развѣ не походитъ на задачу слѣдующее десятистишіе, хотя и хорошенькое.
   
   Да, правда, я люблю Парижъ любовью нездоровой;
   Всегда, вездѣ со мною память старыхъ Сены береговъ,
   Предъ моремъ безпредѣльнымъ и средь снѣжныхъ горъ
   Мечтѣ рисуются: предмѣстья дѣтскій смѣхъ и игры;
   Иль берегъ жалкій, гдѣ моя пыталась муза
   Оттѣнки нѣжные небесъ печальныхъ уловить;
   Клочочекъ Бьевра, съ позабытыми его полями,
   Гдѣ къ тополямъ протянуты веревки
   Съ висящими на нихъ фланелью, полотномъ;
   Иль уголокъ Гренеля для уженья рыбы.
   
   Ну, чтожъ, и я, постаравшись, буду тоже испытывать эту прелесть. Помню я, кромѣ того, отрывокъ изъ Manette Salomon, гдѣ поэзія ла-Біевра очень остроумно анализирована. Коппе не всегда озабочиваетъ желаніе найти душу. Но, во всемъ худомъ и интересномъ безобразіи извѣстныхъ уголковъ предмѣстья. Что я говорю? Онъ главнымъ образомъ ищетъ въ предмѣстьѣ бараки и кабачки, и нерѣдко довольствуется, ради странныхъ эффектовъ, перечисленіемъ, въ богатыхъ риѳмахъ, самыхъ плоскихъ деталей. Это ни что иное, какъ игра, но слишкомъ частая и не выдающая себя за таковую.
   Довольно, однако, останавливаться на мелкихъ подробностяхъ. Во всякомъ случаѣ Коппе заслуживаетъ вниманія уже тѣмъ, что онъ первый ввелъ въ нашу поэзію будничную правду, живописную простоту и "реализмъ", насколько они доступны въ поэзіи. Humbles вышли вѣдь изъ-подъ его пера, и въ исторіи натуралистическаго движенія послѣдняго двадцатилѣтія, имя его не должно быть забыто.
   Онъ могъ-бы дать намъ теперь -- чего многіе ждутъ отъ него -- поэму, интимнаго, будничнаго содержанія, болѣе объективную, чѣмъ Olivier, и съ болѣе широкимъ и сложнымъ дѣйствіемъ, чѣмъ исторійка Hirondelles, поэму, въ которой могли-бы чередоваться картины парижскихъ и провинціальныхъ нравовъ; поэму настоящей жизни, не сходную съ современными романами, потому что онъ захватилъ-бы въ нее только сущность бытія; однимъ словомъ, -- произведеніе, въ которомъ Франсуа Коппе показалъ-бы себя всего: непогрѣшимымъ виртуозомъ, тонко-вдумчивымъ, очень умѣлымъ и искреннимъ, способнымъ облагораживать, остроумнымъ и вмѣстѣ правдивымъ въ выраженіи народныхъ чувствъ, сочнаго и тонкаго, живописца изящной и пошлой дѣйствительности, словомъ, превосходнаго пѣвца современностей.
   

ЭМИЛЬ ЗОЛА.

   Существуютъ писатели и художники, создающіе творенія, прелесть которыхъ, глубокая, изящная и нѣжная, весьма трудно уловима и не укладывается въ строгую формулу. Существуютъ другіе, талантъ которыхъ представляетъ весьма богатую смѣсь и счастливое равновѣсіе противоположныхъ качествъ; этихъ тоже нелегко подвести подъ точное опредѣленіе. Но есть и такіе, у которыхъ рѣзко, грубо и назойливо бьетъ въ глаза то или иное свойство, пристрастіе или манія, присущія имъ; послѣдніе -- нѣчто въ родѣ мощныхъ чудовищъ, несложныхъ и ясныхъ, и пріятно набрасывать крупными штрихами ихъ выпуклыя физіономіи.
   Эмиль Зола несомнѣнно принадлежитъ къ этой послѣдней категоріи, особенно со времени изданія "Бойни" (Assommoir). Но такъ какъ онъ очевидно самъ себя мало знаетъ и дѣлалъ все отъ него зависящее для того, чтобы привить публикѣ вполнѣ ложный взглядъ на свой талантъ и на свое творчество, то прежде чѣмъ опредѣлить, кто онъ такой, полезно будетъ сказать -- чего ему недостаетъ.
   

I.

   Г. Зола не критическій умъ, хотя онъ и написалъ Экспериментальный романъ или, вѣрнѣе, потому что онъ написалъ эту книгу, и г. Зола романистъ не правдивый, хотя въ этомъ его главная претензія.
   Трудно придумать двусмысленность, болѣе поразительную и столь пространно излагаемую и доказываемую, какъ та, которая положена имъ въ основаніе его "Экспериментальнаго романа". Впрочемъ, надъ такимъ сліяніемъ романа съ химическимъ опытомъ уже вполнѣ достаточно посмѣялись въ свое время; остается сказать, что по мнѣнію г. Зола, романъ "долженъ" возможно близко касаться истины. Если это совѣтъ, то хорошій, хотя и банальный; если догматъ, то мы возмущаемся и громко вопіемъ о свободѣ искусства, если-же г. Зола думаетъ проповѣдывать съ помощью примѣровъ, то онъ ошибается.
   Каждый готовъ согласиться съ г. Зола, что многое въ романтизмѣ устарѣло і представляется смѣшнымъ; что насъ интересуютъ въ настоящее время тѣ произведенія, которыя основаны на наблюденіяхъ надъ людьми невоздержными, имѣющими живое тѣло, живущими среди условій данной среды, вліянію которой они должны подчиняться. Но г. Зола не можетъ также не знать, что художникъ, перенося свои модели въ романъ или на подмостки, обязанъ дѣлать выборъ и удерживать изъ дѣйствительности только выразительныя черты, располагая ихъ такъ, чтобы они выдвигали господствующій характеръ извѣстной среды или лица. Вотъ и все. Какіе брать образцы? Въ какой степени дозволенъ выборъ и затѣмъ очистка его? Это дѣло вкуса и темперамента. На это не положено законовъ: издающій ихъ -- лжепророкъ. Искусство, даже натуралистическое, есть необходимое видоизмѣненіе реальнаго: по какому праву хотите вы устанавливать предѣлы, которыхъ оно не должно переступать? Скажите, почему мнѣ не должна нравиться Индіана или Юлія де-Трекёръ или Мета Гольденисъ? Кто далъ вамъ право на странную и педантическую тиранію, подчиняющую себѣ мои вкусы и удовольствія? Я стою за расширеніе круга нашихъ симпатій (г. Зола первый отъ этаго выиграетъ) и дозволеніе художнику всего, исключая посредственность и скуку. Я готовъ даже допустить, чтобы онъ придумывалъ, основываясь на личныхъ воспоминаніяхъ, лица, образцы которыхъ не имѣются въ дѣйствительности, лишь бы лица эти обладали единствомъ и подражали людямъ изъ плоти и крови, посредствомъ особой логики, руководящей ихъ дѣйствіями. Признаюсь безъ стыда, что я все еще люблю Лелію, обожаю Консюёло и даже допускаю ремесленниковъ Жоржъ Зандъ: въ нихъ есть извѣстнаго рода правда и они выражаютъ отчасти идеи и страсти своего времени.
   И такъ, г. Зола, подъ вліяніемъ, литературной критики, возводилъ только свой личный вкусъ въ принципъ: это признакъ несвободнаго и не свободолюбиваго ума. И къ несчастью, онъ дѣлалъ это безъ добродушія, съ невозмутимымъ видомъ, въ формѣ законодательства для молодежи. Этимъ, самымъ онъ раздражилъ многихъ порядочныхъ людей, доставивъ, имъ много причинъ къ непониманію его. Съ одной стороны эти добрые люди признали безсмысленными теоріи г. Зола; но въ тоже время притворившись, что принимаютъ ихъ на слово, принялись доказывать ему, что не находятъ примѣненія ихъ въ романахъ Зола. Они стало быть произнесли приговоръ, надъ, его романами, за то, что они не соотвѣтствовали тѣмъ самымъ правиламъ, которыя только что были ими-же самими отвергнуты. Напримѣръ, они говорили: "Нана ни капельки не походитъ ни на одну изъ извѣстныхъ куртизанокъ, вашъ "Домашній очагъ", (Pot-bouille) еще менѣе напоминаетъ нашу буржуазію; кромѣ того, книги ваши полны помоевъ, и пропорція низменнаго въ нихъ несомнѣнно превышаетъ дѣйствительность: стало быть къ черту ихъ". Короче, противъ г. Зола было пущено въ ходъ его-же оружіе и рѣшено заставить его нести отвѣтственность за теоріи, которыми онъ самъ прожужжалъ всѣмъ уши.
   Эти указанія, пожалуй, и справедливы, но ими не должна заниматься безпристрастная критика, ибо романы г. Зола, хотя-бы они и шли въ разрѣзъ съ его доктринами, могутъ все-таки быть великолѣпными произведеніями. Мнѣ, поэтому, хотѣлось-бы защитить это (не спросясь его разрѣшенія) и отъ его зоиловъ, и отъ его собственныхъ иллюзій. "Это ложно, кричатъ ему, и къ тому-же сально". Мнѣ хотѣлось-бы показать, что описанія г. Зола, преувеличенныя и систематическія, благодаря этому-то именно и хороши и, что будучи подчасъ чудовищными, они не лишены, однако; величія и поэзіи.
   Г. Зола не критикъ и не романистъ-"натуралистъ" въ общепринятомъ смыслѣ: г. Зола поэтъ эпическій и поэтъ-пессимистъ, что особенно дѣйствуетъ изъ его послѣднихъ романовъ.
   Подъ именемъ поэта я разумѣю писателя, который; въ силу какой-либо идеи или въ виду идеала, основательно переработываетъ дѣйствительность и заставляетъ ее жить въ этомъ преобразованномъ видѣ. Въ этомъ смыслѣ многіе изъ романистовъ и драматическихъ писателей -- поэты; интереснѣе-же всего то, что г. Зола отбивается всѣми силами отъ этого опредѣленія, подходя подъ него болѣе чѣмъ кто другой.
   Сравнивая г. Доде съ г. Зола, мы увидимъ, что г. Доде романистъ-натуралистъ, а г. Зола -- нѣтъ; что авторъ Набоба беретъ за точку отправленія дѣйствительность и весь какъ-бы охваченъ ею, тогда какъ авторъ Бойни приглядывается къ ней уже послѣ того, какъ установилъ его на крѣпкой позиціи и на основаніи предвзятыхъ идей. Одинъ изучаетъ лица дѣйствительныя и почти всегда странныя, и затѣмъ подыскиваетъ дѣйcтвіе, которое связало-бы ихъ всѣхъ между собой и послужило-бы въ то же время естественнымъ развитіемъ для характера или страстей главныхъ актеровъ. Другой хочетъ изображать классъ, группу, знакомую ему въ общемъ и представляющуюся ему въ извѣстномъ видѣ, до изученія ее на дѣлѣ; затѣмъ онъ придумываетъ простѣйшую и вмѣстѣ широкую драму, гдѣ бы могли двигаться массы или могли-бы быть показаны, во весь ростъ, весьма общіе типы. И такъ, г. Зола выдумываетъ больше, чѣмъ наблюдаетъ: онъ настоящій поэтъ, если взять слово въ смыслѣ этимологическомъ, нѣсколько грубомъ,-- и поэтъ-идеалистъ, если дать слову смыслъ обратный общепринятому. Если мы теперь посмотримъ, какого рода смѣлое упрощеніе примѣняется поэтомъ къ обрисовкѣ людей, предметовъ и среды, то намъ не трудно будетъ узнать его всего.
   

II.

   Во дни юности, въ своихъ (Contes à Ninon) "Разсказахъ Нинетѣ", г. Зола выказывалъ мало вкуса къ "истинной правдѣ" и охотно вдавался въ довольно слащавую поэзію. Въ немъ и помина не было объ "экспериментаторѣ". Но и тогда уже чувствовалось въ немъ отсутствіе остроумія и веселости, хотя сказывался крупный изобразитель конкретныхъ явленій посредствомъ неутомимаго нагроможденія деталей.
   Теперь, когда онъ избралъ себѣ и путь, и матерію, онъ выступаетъ все болѣе и болѣе какъ поэтъ, -- грубый и печальный, -- слѣпыхъ инстинктовъ, грубыхъ страстей, животныхъ вожделѣній., всего низменнаго и отталкивающаго въ человѣческой природѣ. Всего болѣе его интересуетъ въ человѣкѣ -- животное, во всякомъ-же человѣческомъ типѣ, особаго рода животное, присущее этому типу. Онъ выставляетъ именно эту сторону и отбрасываетъ все остальное. Эженъ Делакроа говаривалъ, что каждое человѣческое лицо, при смѣломъ упрощеніи его чертъ, преувеличеніемъ однихъ и уменьшеніемъ другихъ, можетъ быть приведено къ фигурѣ животнаго: совершенно такимъ-же способомъ г. Зола упрощаетъ человѣческія души.
   Нана представляетъ разительный примѣръ подобнаго упрощенія. Нана ни Манонъ Леско, ни Маргарита Готье, но она и не г-жа Манефъ, ни Олимпія Таверни. Нана -- красивое животное съ красивымъ и зловреднымъ тѣломъ, дура, безъ духовной прелести и безъ сердца, ни злая, ни добрая, неотразимая только силой своей красоты. Это "земная Венера", съ рѣзкимъ отпечаткомъ городскаго предмѣстья. Это -- простѣйшее и грубѣйшее выраженіе женскаго существа. И вотъ какимъ путемъ авторъ отклоняетъ отъ себя упрекъ въ преднамѣренной непристойности. Замысливъ въ такомъ видѣ свою героиню, онъ логикой вещей былъ вынужденъ написать книгу, имъ написанную: не будучи ни остроумной, ни злой, ни страстной, Нана не могла отъ начала до конца не быть... тѣмъ, что она есть. Для того, чтобы изобразить ее живой, чтобъ объяснить свойство тѣхъ чаръ, какими она привлекаетъ мужчинъ, добросовѣстный художникъ былъ поневолѣ вынужденъ пускаться въ извѣстныя всѣмъ детали. Прибавьте къ тому и невозможность драматическаго интереса и развитія въ приключеніяхъ исключительно быраго мяса. Прихоти ея чувствъ не отмѣчаютъ фазисовъ внутренняго развитія или рабства. Нана непристойна и незыблема, подобна каменному уподобленію, которому приходили поклоняться въ извѣстные дни нѣкоторыя изъ дѣвушекъ Вавилона. И, подобно этому изображенію, превышавшему натуральный размѣръ, -- въ ней повременамъ проглядываетъ что-то символическое и абстрактное: авторъ усиливаетъ мерзость своего замысла посредствомъ какого-то мрачнаго апооеоза, который заставляетъ витать надъ всѣмъ Парижемъ безличную Нана, и, освободивъ ее отъ стыда и сознанія своей низости, придаетъ ей величавость природныхъ, роковыхъ силъ. Когда г. Зола удастся одѣть эту идею въ конкретную форму, какъ въ широкой картинѣ скачекъ, гдѣ Парижъ, ревущій вокругъ Нана, какъ-бы привѣтствуетъ въ ней богиню безстыдства, онъ и самъ не знаетъ, кого прославляетъ -- женщину или животное. Это -- несомнѣнно идеалистическое искусство, чистѣйшая поэзія.
   Хотите примѣровъ, поражающихъ не сразу, но еще болѣе убѣдительныхъ относительно подобнаго рода замысла и воспроизведенія личности? Вы найдете ихъ въ "женскомъ счастіи" (Bonheur des dames) и въ "Радостяхъ жизни" (Joie de vivre). Замѣтьте, что оба эти романа "нравственные", т. е. гдѣ изображена и торжествуетъ въ концѣ концовъ добродѣтель. Но какого рода добродѣтель? Исторія Денизы, этой бѣдной и честной дѣвушки, вступающей въ бракъ съ своимъ патрономъ, это -- дѣтская исторія, на манеръ Беркэна. И взгляните, что вышло изъ беркинады: если Нанй порочна, на подобіе животнаго, то и добродѣтель Денизы тоже животная, обусловленная ея уравновѣшеннымъ темпераментомъ и физическимъ здоровьемъ. Автору важно, чтобы никто не обманулся и не принялъ ее случайно за героиню, не подумалъ, что она намѣренно пребываетъ мудрой; и онъ безпрестанно напираетъ на это-же самое. Трудно выдумать болѣе нескрытный дѣвственный образъ. Совершенно на тотъ-же ладъ выведены доброта и преданность Полины. Послѣдняя переживаетъ минуты борьбы противъ вліянія физіологическаго, и побѣда одерживается не силой воли, но превосходнымъ здоровьемъ. Все это подчеркивается какъ можно старательнѣе.
   Такъ устраненіемъ свободной воли и отклоненіемъ отъ стариннаго фонда классической психологіи, который обязательно заключался въ борьбѣ между волей и страстями, г. Зола удается построеніе фигуръ, величаво, и грубо-красивыхъ, грандіозно-уродливыхъ образовъ элементарныхъ силъ -- злыхъ и смертоносныхъ, на подобье, чумы, или добрыхъ и благотворныхъ; подобныхъ солнцу и веснѣ.
   Но о психологіи, болѣе, утонченной тутъ и помина нѣтъ: наибольшее стараніе г. Зола не простирается далѣе изображенія намъ роста, безъ помѣхи, какого-либо пункта помѣшательства -- идеи, линіи, порока. Его герои или незыблемы, или, увлекаемы, въ одномъ и томъ же направленіи. Изображая намъ даже совсѣмъ особый случай, весьма современный и, казалось-бы прямо-психологическій, каковъ случай Лазаря въ "Радостяхъ жизни", онъ ухитряется примѣнить и къ нему, все въ этомъ духѣ, свои пріемы упрощенія. И онъ сразу уничтожаетъ, всѣ болѣе тонкіе оттѣнки чувства или мысли, распутываетъ всѣ осложненія недуговъ воли и тутъ еще отыскиваетъ въ человѣкѣ звѣря. Лазарь долженъ былъ, конечно, изображать собой часть юнаго поколѣнія, столь интереснаго своей потребностью въ исключительныхъ ощущеніяхъ, отвращеніемъ, къ дѣятельности, развращенностью и разслабленіемъ воли, педантическимъ и быть можетъ искреннимъ пессимизмомъ: пессимизмъ же Лазаря приводится въ концѣ концовъ къ физическому страху смерти; онъ пессимистъ, на подобіе трусливой собаки.
   

III.

   Г. Зола группируя изображенія, руководствуется все той же методой смѣлаго упрощенія. Возьмемъ, напримѣръ, "Домашній очагъ" (Pot-booille),-- не то чтобъ лучшій изъ его романовъ, но одинъ изъ тѣхъ, въ которыхъ наиболѣе откровенно выступаетъ его манера. Доведенные до крайности пріемы упрощенія дѣйствительности, заставляющіе извѣстные характеры выступать въ этомъ романѣ безъ всякой мѣры, повторяются чрезъ каждый десятокъ страницъ. Домашняя челядь, коментирующая изъ оконъ, въ окна вонючаго задняго двора приключенія буржуа и разрывающая завѣсу непотребнымъ глумленіемъ; затѣмъ ироническое сопоставленіе, между строгимъ приличіемъ параднаго входа съ тѣмъ, что происходитъ позади великолѣпныхъ дверей изъ чернаго дерева: все это повторяется послѣ всѣхъ сценъ, особенно подлыхъ, какъ припѣвъ въ балладѣ. И какъ домъ имѣетъ свою парадную лѣстницу и свои двери изъ чернаго дерева, такъ и дядя Башляръ имѣетъ всегда красный носъ, Дювейрье свои кровяные подтеки, m-me Жоссранъ свою объемистую грудь, Огюстъ Вабръ свой лѣвый глазъ, подергиваемый мигренью: маленькій отецъ-Жоссранъ имѣетъ свои полоски, старый Вабръ свои фишки, Клотильда свое фортепіано. Г. Зола злоупотребляетъ "особыми признаками". Между тѣмъ мы видимъ, что и онъ выбираетъ и преувеличиваетъ. Если изъ всей магистратуры онъ могъ извлечь Дювейрье (который въ сущности столько же судья, сколько нотаріусъ или колбасникъ) и между всѣми женщинами буржуазіи Парижа г-жу Жоссранъ, то конечно посредствомъ подбора столько смѣлаго какъ тотъ, на основаніи котораго исключены изъ Сенъ-Жерменскаго квартала женщины г-на Октава Фелье. Прибавьте сюда еще другое примѣненіе того-же; пріема, въ силу котораго г. Зола удалось соединить въ одномъ и томъ-же домѣ столько презрѣнныхъ людей и выдѣлить этотъ домъ изъ всѣхъ буржуазныхъ домовъ Парижа.
   Таково преобладаніе условности. Ни одного лица, которое не было бы гиперболой мерзости или пошлости; въ основѣ группировки ихъ лежитъ случай исключительный; малѣйшія изъ подробностей видимо подобраны подъ вліяніемъ единой, неотвязной идеи,-- униженія человѣческаго существа, утрировки безобразія пороковъ безсознательныхъ и низкихъ, вслѣдствіе чего, по прошествіи извѣстнаго времени, фальшь нѣкоторыхъ деталей перестаетъ бросаться въ глаза, не выступаетъ даже среди всеобщаго преувеличенія. Предъ глазами встаетъ картина рѣзкая, безстыдная, превосходящая дѣйствительность, но гармоническая, даже монотонная, картина грязи, разврата и буржуазной глупости; картина болѣе чѣмъ идеальная, сивиллическая въ своей ослабѣвающей мощи; чуть не апокалипсическая. Буржуазія здѣсь -- тоже животное, "звѣрь". Домъ улицы Шоазель становится храмомъ, подъ сѣнью котораго свершаются ужасающія мистеріи. Г. Гурдъ, дворникъ, церковнослужитель въ этомъ храмѣ.-- Аббатъ Модюи, печальный и вѣжливый -- его церемоніймейстеръ, на обязанностяхъ котораго лежитъ укрывательство, подъ покровомъ религіи, ранъ этого разложившагося міра и распредѣленіе въ должномъ порядкѣ глупостей и пороковъ.
   Просмотрите Ругонъ-Макаровъ: вы увидите почти во всѣхъ романахъ г. Зола (неминуемо во всѣхъ послѣднихъ) нѣчто схожее съ удивительнымъ домомъ улицы Шоазель, нѣчто бездушное,-- лѣсъ, море, кабакъ, магазинъ, которые служатъ театромъ или центромъ драмы; нѣчто, принимающееся жить нечеловѣческой и страшной жизнью; нѣчто, олицетворяющее какую либо природную или спеціальную силу, встающую надъ личностями и принимающую въ концѣ концовъ очертанія чудовищнаго звѣря, пожирателя душъ и пожирателя людей. Звѣрь въ "Нана" -- сама Нана. Въ "Грѣхѣ аббата Мурё" -- звѣрь тотъ паркъ Параду, тотъ фантастическій лѣсъ, гдѣ все цвѣтетъ разомъ, гдѣ смѣшиваются всѣ запахи, гдѣ собраны всѣ любовныя силы Цибелы, паркъ, на подобіе божественной и неотразимой сводницы, бросающій въ объятія другъ друга Сержа и Альбину и затѣмъ усыпляющій маленькую питомицу Фавна своими ядовитыми благоуханіями. Въ "Брюхѣ Парижа" -- центральный рынокъ, дающій расцвѣтъ широкой животной жизни, пугающій и потопляющій тощаго и мечтательнаго Флорала. Въ "Бойнѣ" -- это кабакъ отца Коломба, оловянная контора и фильтръ изъ мѣди, представляющій собою таинственнаго и зловреднаго звѣря, вливающаго въ рабочихъ одуряющее опьяненіе, лѣность, злобу, развратъ и безсознательный порокъ. Въ "Дамскомъ счастіи" -- это магазинъ Мурё, базилика современной торговли, гдѣ развращаются служащіе и дурѣютъ покупательницы,-- живая машина, необъятныхъ размѣровъ, которая размалываетъ механизмомъ колесъ и поѣдаетъ мелкихъ лавочниковъ. Въ "Счастіи жизни", это Океанъ, сначала сообщникъ любви и честолюбивыхъ стремленій Лазйря затѣмъ его врагъ, причемъ побѣда послѣдняго окончательно сбиваетъ съ толку слабую голову ученика Шопенгауера. Г. Зола мастеръ сообщать предметамъ какъ бы трепетъ той души, часть которой отнимаетъ у людей, и, заставляя жить лѣсъ, рынокъ, кабакъ, магазинъ новостей -- жизнью, почти человѣческой, онъ низводитъ скорбныя или низкія существа, копошащіяся въ нихъ на степень почти животной жизни.
   Но все-таки онъ ихъ заставляетъ жить какой-бы-то ни было жизнью, хотя-бы и неполной и оскотинѣвшейся; этимъ даромъ онъ обладаетъ больше чѣмъ кто-либо. И не только главныя, но и второстепенныя лица, мельчайшія головы" одушевляются подъ грубыми пальцами этого ваятеля звѣрей. Живутъ они, правда, скучной жизнью, иногда только снабженныя особымъ признакомъ, грубой и энергичной отмѣтиной; но все таки они живутъ, и каждая въ отдѣльности и всѣ вмѣстѣ, потому, что г. Зола умѣетъ, кромѣ того одушевлять группы, приводить массы въ движеніе. Почти во всѣхъ его романахъ вокругъ главныхъ лицъ движется множество лицъ второстепенныхъ, vulgum ре eus, часто движущійся бандами, образующій фонъ мѣста дѣйствія, и по временамъ выступающій впередъ" на подобіе античнаго хора. Таковъ въ "Аббатѣ Муре" хоръ ужасныхъ поселянъ; въ "Бойнѣ" хоръ друзей и родственниковъ Купо; въ "Домашнемъ очагѣ" хоръ прислуги; въ "женскомъ счастіи" хоръ служащихъ и мелкихъ торговцевъ; въ "Радостяхъ жизни" хоръ рыбаковъ и нищихъ. Благодаря имъ, фигуры перваго плана смѣшиваются съ обширной частью человѣчества; а такъ какъ это человѣчество связано съ жизнью вещей, то на этихъ широкихъ обобщеніяхъ выростаетъ картина жизни почти исключительно-животной и матеріальной, но кипучей, глубокой, широкой, безпредѣльной.
   

IV.

   Впечатлѣніе получается грустное, чего и добивается г. Зола. Едва-ли когда-либо предвзятый пессимистъ доходитъ до подобной крайности! И зло продолжало все возростать со времени появленія его первыхъ романовъ. По крайней мѣрѣ въ началѣ его порывистой эпопеи проглядывало хоть кое-гдѣ нѣчто въ родѣ античнаго опьяненія (правда, отчаяннаго, благодаря христіанскому понятію о грѣхѣ и современной нервозности). Въ бьющей жизнью пасторали Мьеты и Сильвера, въ "Ругонъ-Макарахъ", въ райскомъ вѣнчаніи аббата Мурё и Альбины, даже въ идилліи Кадины и Маржилена, среди грудъ овощей Центральнаго рынка, г. Зола какъ будто пѣлъ торжественный гимнѣ физической любви и ея вожделѣніямъ. Но теперь онъ какъ будто чувствуетъ ненависть и ужасъ къ человѣческой плоти, видѣніе которой его преслѣдовало. Онъ старается унизить ее, останавливается подолгу на самыхъ низменныхъ проявленіяхъ человѣка-звѣря, на физіологическихъ свойствахъ въ самомъ оскорбительномъ для человѣческаго достоинства смыслѣ. Онъ роется въ человѣкѣ и выставляетъ на видъ всю сокровенную мерзость плоти и ея зловредства. Онъ нагромождаетъ вокругъ адюльтера всѣ обстоятельства, низводящія его на степень пошлости и омерзѣнія ("Страница любви", "Домашній очагъ"). Онъ предаетъ любовь поруганію, низводитъ ее на степень тиранической потребности и нечистоплотности функціи нашего организма. Большая часть его романовъ заключается въ омерзительномъ толкованіи -- Surgit а mari aliquid... Женщина всецѣло выражается въ загадочной нечистотѣ своего пола (Pot bouille, Joie de vivre). Съ мрачнымъ жаромъ факира, онъ проклинаетъ жизнь въ самомъ ея источникѣ и человѣка въ утробѣ матери. Въ человѣкѣ онъ видитъ животное, въ любви -- извѣстное удовлетвореніе низменныхъ потребностей инстинктовъ, въ материнствѣ -- процессъ родовъ. Онъ медленно и скорбно бередитъ, нагноенія, выдѣленія соковъ и всю изнанку физическаго человѣчества. Какая страшная, плачевная картина -- ночные роды "потаскушки Адели"! Какая патологическая драма, точно сонъ мрачнаго студента медицины, эти ужасающіе роды Луизы, въ "Счастіи жизни".
   И ни клиническіе ужасы, ни нравственная гнилостность не удовлетворяютъ его, хотя коллекція ихъ совершенна, начатая любовью Максима и завершаемая Леономъ Жоссераномъ, заполненная въ промежуткахъ слабостями Баптиста, Сатана, маленькой Анжели и тощей Луизы. Ему нужны физіологическія диковинки, въ родѣ Теофиля Вабръ или г-жи Кампардонъ. Это -- неисчерпаемая руда, и если потребуется, кромѣ того, присоединеніе къ глупости; или разврату тѣлеснаго одряхленія, то можно ожидать очень мало прекрасныхъ главъ въ продолженіи "Ругонъ-Макаровъ"? И такъ, животность и ограниченность составляютъ на взглядъ Зола сущность человѣка. Творчество его представляетъ намъ такое неслыханное нагроможденіе идіотическихъ существъ или такихъ, которыя находятся во власти шестаго чувства, что оно навѣваетъ -- подобно міазмамъ или навозному запаху -- на большинство читателей чувство глубокаго отвращенія, для другихъ, мрачную, угнетающую грусть. Объяснима-ли подобнаго рода,-- странная предвзятость автора, "Домашняго очага"? Происходить-ли она отъ его пристрастія къ силѣ которая выше всего, отъ того, что нѣтъ ничего сильнѣе слѣпыхъ двигателей, нѣтъ ничего сильнѣе инстинктовъ, животности, вялости, одрябленія (отъ того у него несравненно больше неотесанныхъ, чѣмъ негодяевъ) и, что нѣтъ ничего неизмѣняемаго, болѣе могучаго по своей вѣчности, универсальности и невмѣняемости, какъ глупость? Или г. Зола. дѣйствительно видитъ міръ такимъ, какимъ рисуетъ его? Да въ немъ пессимизмъ искушаемаго аскета и, при видѣ плоти съ ея приключеніями,-- мрачное опьяненіе охватываетъ его всего, и онъ не въ силахъ стряхнуть его, по желанію. Если правда, что люди настоящаго воспроизводятъ собой въ большихъ осложненіяхъ типы прошлыхъ вѣковъ, г. Зола былъ въ началѣ среднихъ вѣковъ монахомъ, весьма цѣломудреннымъ и серьезнымъ, но слишкомъ здоровымъ, съ воображеніемъ, слишкомъ сильнымъ, которому всюду мерещился дьяволъ и, который проклиналъ испорченность своего времени на языкѣ непристойномъ и гиперболическомъ.
   Великая, стало быть, несправедливость обвинять г. Зола въ безнравственности и думать, будто онъ спекулируетъ на дурные инстинкты читателя. Среди проявленій извращенной человѣческой природы, среди развратныхъ или клиническихъ вліяній, онъ остается серьезнымъ. Если же онъ и накопляетъ извѣстнаго рода детали, будьте увѣрены, что онъ дѣлаетъ это изъ добросовѣстности. Желая изобразить дѣйствительность и убѣжденный въ ея подлости, онъ показываетъ намъ ее подлою, съ добросовѣстностью, деликатной по своему души, не желающей васъ обвѣсить, или обмѣрить. Иногда, забывшись, онъ крупными штрихами набрасываетъ намъ широкія картины, въ которыхъ отсутствуетъ мерзость плоти: но вдругъ онъ вспоминаетъ, что звѣрь все-таки, живъ и, почувствовавъ угрызенія совѣсти, за измѣну своей обязанности, онъ въ одну минуту, всегда самую неожиданную, вставляетъ безстыжую деталь, точно memento объ универсальныхъ помояхъ. Эти раскаянія особенно поразительны въ развитіяхъ ролей Денизы и Полины. (Bonheur des dames и Joie de vivre). И, какъ уже сказано, страшная меланхолія выступаетъ изъ этой отталкивающей физіологіи.
   

V.

   Но если впечатлѣніе, получаемое отъ романовъ г. Зола скорбное, то вмѣстѣ и могучее. Могу поздравить тѣ изнѣженные и тонкіе умы, для которыхъ такъ, стыдливость и выправка составляютъ настолько важныя качества, требуемыя отъ писателя, что даже послѣ Conquête de Plassans, la Faute de l'abbé Mouret, l'Assommoir и la Joie de Vivre (Побѣда надъ Плассаномъ, Грѣхъ аббата Муре, Бойня и Радости жизни), они мало цѣнятъ литературныя качества г. Зола и отсылаютъ его въ школу, потому что онъ хорошо учился и пожалуй не всегда въ совершенствѣ владѣетъ перомъ. Пусть отрицаютъ все остальное у г. Зола, но развѣ можно отрицать въ немъ творческую мощь, уменьшенную не сколько угодно, но поразительную въ области, гдѣ она примѣняется? Какъ я не сопротивляюсь, но самы грубости импонируютъ мнѣ, помимо воли, своею массой. Правильными усиліями загрязненнаго Геркулеса г. Зола укладываетъ въ глыбы нечистоты Авгіевыхъ конюшенъ (говорили даже, будто онъ добавлялъ ихъ). Ужасъ охватываетъ васъ при видѣ множества грязи при сознаніи труда, потраченнаго на возведеніе такой чудовищной кучи. Одна изъ добродѣтелей г. Зола -- его неустанная энергія. Онъ хорошо видитъ конкретные предметы, всю внѣшность жизни и обладаетъ, для передачи зримаго, исключительной способностью удерживать въ памяти и накоплять большее количество подробностей, чѣмъ кто-либо изъ писателей той-же школы, и дѣлать это холодно, спокойно, безъ устали и отвращенія, придавая каждой вещи одинаковую выпуклость, ясную и беззастѣнчивую. Такимъ образомъ единство каждой картины у г. Зола не состоитъ, какъ у классиковъ, въ подчиненіи подробностей (всегда исключительныхъ) цѣлому, но, если можно такъ выразиться, въ ихъ нескончаемой одноцвѣтности (monochromie). Да, этотъ художникъ обладаетъ чудесной силой однообразнаго наслоенія своихъ картинъ и деталей. Охотно вѣрится разсказу о немъ, будто онъ работаетъ всегда въ одинаковомъ настроеніи и заполняетъ изо-дня въ день одинакое число страницъ. Онъ строитъ книгу, какъ каменщикъ стѣну, накладывая кирпичи одинъ на другой, не торопясь, шагъ за шагомъ, постепенно. Правда, оно въ своемъ родѣ великолѣпно, и не есть-ли это одна изъ формъ долготерпѣнія, о которыхъ говоритъ Бюффонъ -- форма генія. Этотъ даръ, въ соединеніи съ другими, придаетъ ему несомнѣнную, прочную оригинальность.
   Тѣмъ не менѣе многіе стоятъ упорно на своемъ, отказывая ему въ томъ, что, какъ говорятъ, сохраняетъ книги; въ стилѣ. Но тутъ слѣдуетъ прежде всего установить различіе между его трудами по критикѣ и полемикѣ и его романами. Книги, въ которыхъ ему приходится выражать абстрактныя мысли, дѣйствительно, не всегда хорошо написаны, потому-ли, что неувѣренность и двусмысленность сообщаются слогу или-же потому, что г. Зола вообще не дано выражать идеи съ полной опредѣленностью. Форма его романовъ имѣетъ больше шансовъ за себя. Но и тутъ приходится дѣлать выборъ. Г. Зола никогда не былъ непогрѣшимымъ писателемъ, увѣреннымъ въ своемъ перѣ; но къ первымъ своимъ романамъ (кажется до Нана) онъ прикладывалъ больше старанія; слогъ его былъ безпокойнѣй и богаче. Попадаются, говоря только о формѣ, страницы, дѣйствительно превосходныя, весьма яркія и достаточно чистыя,-- въ Судьбѣ Ругоновъ и въ Аббатѣ Муре. Начиная съ Нана, съ одной стороны, подъ предлогомъ правды забывая все болѣе и болѣе стыдливость, съ другой,-- подъ предлогомъ желанной простоты и изъ ненависти къ романтизму онъ сталъ отчасти пренебрегать слогомъ, писать несравненно быстрѣй, шире, свысока, не особенно заботясь объ отдѣлкѣ фразы. И въ той, и въ другой изъ этихъ двухъ манеръ письма, не трудно указать на ошибки, довольно крупныя и особенно страшныя для людей, привыкшихъ къ обращенію съ классиками, для людей, строго-университетскаго образованія, для старыхъ профессоровъ, хорошо изучившихъ родной языкъ: неточности, странныя отступленія, поразительная смѣсь выраженій изысканныхъ, поэтическихъ, какъ говорилось прежде, и подлыхъ или пошлыхъ словъ, нѣчто судорожное въ стилѣ, нѣкоторыя неправильности, въ особенности-же постоянная напряженность; ни одного оттѣнка, ни одной тонкости... Ну, да, все это вѣрно и весьма печалитъ меня, хотя оно и неприложимо ко всему написанному г. Зола, далеко нѣтъ. Такъ какъ въ этихъ романахъ все широко задумано и построено, то, для того чтобы обозрѣть все издали и разомъ, не слѣдуетъ придираться къ фразамъ, но принимать ихъ, какъ онѣ написаны, крупными штрихами, въ сыромъ видѣ, и судить о достоинствахъ этого слога по общему впечатлѣнію картины. Тогда становится очевиднымъ, что въ общемъ извѣстный наборъ фразъ, не всегда непогрѣшимыхъ, въ концѣ концовъ даетъ намъ широкое поразительно-яркое изображеніе предметовъ и, что этотъ гиперболическій слогъ, лишенный оттѣнковъ и нерѣдко точности, особенно приспособленъ, однообразіемъ своихъ преувеличеній и своей неустанной настойчивости, къ величавой передачѣ крупныхъ ансамблей конкретныхъ предметовъ.
   

VI.

   Germinal замѣчательно подтверждаетъ опредѣленіе, которое я пытался дать творчеству г. Зола. Все, намѣченное мною въ предыдущихъ романахъ, изобилуетъ въ Жерминалѣ, и можно сказать, что никогда сумрачность г. Зола, его эпическая способность и пріемы, допускаемые и требуемые и той и другой, не выступали съ такою мощью, какъ въ этой книгѣ, и грандіозной и мрачной.
   Сюжетъ весьма простъ: это исторія одной стачки, вѣрнѣе поэма стачки вообще. Углекопы, вслѣдствіе мѣры, показавшейся имъ верхомъ несправедливости, не хотятъ спускаться въ шахту. Голодъ доводитъ ихъ до грабежа и убійства. Порядокъ возстановленъ военной силой. Въ тотъ день, когда работники возвращаются къ дѣлу, шахты заливаются водой и нѣкоторыя изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ остаются на днѣ ея. Эта послѣдняя катастрофа есть дѣло рабочаго -- нигилиста, единственная черта, отличающая эту стачку отъ всѣхъ другихъ.
   Стало быть это исторія не человѣка или нѣсколькихъ людей, но толпы. Я не знаю романа, въ которомъ-бы заставляли жить и двигаться подобныя массы. Онѣ то движутся, то копошатся, какъ въ муравейникѣ, то уносятся вихреобразнымъ порывомъ, подъ давленіемъ слѣпыхъ инстинктовъ. Поэтъ развиваетъ со свойственной ему настойчивой терпѣливостью, угрюмой дерзостью и присущей ему широкой образностью, цѣлый рядъ обширныхъ и скорбныхъ картинъ, сотканныхъ изъ одноцвѣтныхъ деталей, которыя накопляются, ростутъ и распластываются, подобно морскому приливу: день въ шахтѣ, сходка бунтовщиковъ ночью на лѣсной полянѣ, яростное шатанье трехъ тысячъ несчастныхъ по плоской мѣстности, стычка этой массы съ солдатами, десятидневная агонія въ потопленной шахтѣ.
   Г. Зола превосходно передалъ все, что есть роковаго, слѣпаго, безличнаго неотразимаго въ драмѣ подобнаго рода,-- заразительность стаднаго озлобленія, комплективную душу толпы, страстную, легко приходящую въ ярость. Нерѣдко собираетъ онъ разрозненныя головы въ несмѣтную массу и мастерски приводитъ ее въ движеніе:
   ".....Показались женщины, до тысячи женщинъ, съ распущенными волосами, растрепавшимися на бѣгу, въ лохмотьяхъ, чрезъ которыя сквозило голое тѣло -- нагота самокъ, изнуренныхъ производствомъ на свѣтъ голытьбы. Нѣкоторыя держали въ рукахъ своего ребенка, потрясая имъ, точно знаменемъ смерти и возмездія. Другія, помоложе, съ грудью, напряженной, какъ у воительницъ, грозно махали палками, тогда какъ старухи, страшныя, ревѣли такъ громко, что жилы ихъ сморщенныхъ шей, казалось, сейчасъ порвутся. И мужчины повалили вослѣдъ -- двѣ тысячи разъяренныхъ, каторжныхъ, изможденныхъ существъ, плотная масса, двигавшаяся сплошнымъ клубомъ, сжатая, слитая до невозможности различить краску выцвѣтшихъ штановъ или шерстяныхъ лохмотьевъ трико, стертыхъ въ одно безцвѣтное, землистое цѣлое. Глаза горятъ, видны лишь отверстія черныхъ ртовъ, поющихъ Марсельезу, строфы которой теряются въ неясномъ ревѣ, сопровождаемомъ стукомъ деревянныхъ башмаковъ о твердую землю. Надъ головами, изъ-за рядовъ желѣзныхъ перекладинъ высунулся торчащій прямо топоръ, и этотъ единственный топоръ, бывшій какъ бы штандартомъ банды, являлъ въ свѣтломъ небѣ острый профиль ножа гильотины...
   Гнѣвъ, голодъ два мѣсяца страданій и яростное мыканье по оврагамъ вытянули добродушно-спокойныя лица углекоповъ Монсу до сходства съ звѣрями. Въ эту минуту садилось солнце. Послѣдніе лучи его, темно-багровые, придавали степи кровавый видъ. И путь показался вмѣстилищемъ крови, женщины и мужчины неслись безостановочно, обливаясь кровью, точно мясники въ самый разгаръ бойни..."
   Необходимо, однако, было сосредоточить драму въ нѣсколькихъ отдѣльныхъ лицахъ; и поэтъ показалъ намъ эту драму въ отношеніи рабочихъ на семействѣ Маре и его нахлѣбникѣ, Этьенѣ, въ отношеніи Компаніи на семействѣ Генбо. Въ обоихъ лагеряхъ дѣйствуютъ до сорока второстепенныхъ лицъ: но все время вокругъ этихъ фигуръ шумитъ и реветъ толпа. Самъ Этьенъ; коноводъ стачки, скорѣе увлеченъ, чѣмъ увлекаетъ.
   Изъ толпы по временамъ выступаютъ отдѣльныя головы. Это -- Маре, добрый малый, жвачное животное, смиренное и благоразумное, которое можетъ стать и, наконецъ, становится бѣшенымъ; жена Маре, съ Эстеллой, своимъ послѣднимъ ребенкомъ, вѣчно сосущимъ ея посинѣлую грудъ, жена Маре, у которой голодъ, солдатскія ружья и шахта убиваютъ мужа и дѣтей и которая появляется въ концѣ какъ Mater dolorosa, какъ Ніобея, глупая и страшна; Катерина, отроковица этой мрачной эпопеи, вѣчно въ грабельныхъ штанахъ одаренная чѣмъ-то въ родѣ красоты, чистоты и прелести, насколько онѣ могутъ быть свойственны ей; Шаваль, "измѣнникъ", вѣчно "ревущій"; Этьенъ, мастеровой-соціалистъ, безпокойная голова, полная мечтаній, съ взрывами гнѣва и пьянствомъ, унаслѣдованнымъ отъ Жервезы Куно; Ализира, маленькая горбунья; такая кроткая и вѣчно разыгрывающая роль маленькой женщины; старикъ Мукъ, говорящій всего столько разъ и старикъ Бокморъ съ вѣчной черной слюной; Расснеръ, бывшій рабочій, ставшій кабатчикомъ, революціонеръ жирный, благочестивый и осторожный;-- Плюшаръ, прикащикъ -- коммисіонеръ по дѣлу соціализма, вѣчно хриплый и торопящійся;-- Мегра, прянишникъ-паша, берущій магарычъ съ женъ и дочерей углекоповъ; Мукета, добрая дѣвушка; наивная потаскушка; Піерона, себѣ на умѣ, потаскушка вполнѣ; Жанлинъ, недоносокъ-мародеръ, съ переломанными лапами, весь въ веснушкахъ ушами и зелеными глаза, убивающій, изъ-за угла маленькаго солдатика, ни за что, ни про что, по инстинкту и ради удовольствія; Лидія и Бере вѣчно приводимыя въ трестѣ Жанлиномъ; ла-Брюле, старушонка; у которой шахта убила мужа, вѣчно воющая и грозящая руками вѣдьмы; холодный съ израненнымъ сердцемъ, мужъ, истерзанный Мессалиной, которая отказываетъ только ему; Негрель, маленькій брюнетъ -- инженеръ, скептическій и храбрый, любовникъ собственной тетки; Денёленъ, фабричный, энергичный искатель приключеній; Грегуары, акціонеры жирные и добрые, и Сесиль, и Жанна, и Люси, и Леванъ, Бутлу, отецъ-Кандьё и маленькій солдатъ Жюль, и старая лошадь Батайль, "жирная, лоснящаяся съ видомъ добраго малаго", и молодая лошадь Тромпетъ, которой въ глубинѣ шахты снятся луга и солнце (ибо г. Зола любитъ животныхъ и отпускаетъ имъ души почти на равнѣ съ людьми: припомните собаку Матье и кошку Минутъ Радостяхъ жизни);-- помимо всего этого люди, русскій -- Суваринъ, бѣлокурый съ чертами дѣвушки, вѣчно безмолвный, презрительный и кроткій:-- все фигуры, которыя рѣзко отмѣчены "особой примѣтой", систематически повторяемой, и встаютъ и живутъ, неизвѣстно какъ и почти единственно благодаря этому повторяемому признаку.
   Жизнь ихъ по преимуществу внѣшняя; но драма, задуманная г. Зола, прямо не требовала большей психологіи, чѣмъ онъ можетъ дать. Душа такой массы -- слагается изъ несложныхъ инстинктовъ. Лица низшаго разряда, движущіяся на первомъ планѣ, движимы, какъ и слѣдовало, физическими потребностями и весьма грубыми идеями, переходящими въ образы, которые въ концѣ концовъ притягиваютъ ихъ и даютъ имъ толчокъ... "Все несчастье исчезло, точно сметенное могучимъ солнечнымъ лучомъ; и въ ослѣпительномъ блескѣ фееріи правда нисходила на землю... Новое общество нарождалось въ теченіе одного дня, какъ во снѣ, воздвигался громадный городъ, яркій какъ миражъ, гдѣ каждый обыватель существовалъ своимъ трудомъ и получалъ свою долю въ общихъ радостяхъ"... Внутренняя жизнь самого Этьена вѣроятно ограничивалась очень немногимъ, ибо онъ едва замѣтно возвышается надъ своими товарищами: стремленія къ абсолютной справедливости, смутныя идеи о средствахъ; то надменное сознаніе превосходства своихъ мыслей въ сравненіи съ другими, то чуть не громко сознаваемое чувство своей несостоятельности; педантизмъ фабричнаго, читавшаго книги и уныніе, сопутствующее вдохновенію; вкусъ буржуа и умственное презрѣніе, въ соединеніи съ апостольскимъ усердіемъ... Вотъ и все, и этого довольно. Что касается Суварина, г. Зола намѣренно оставляетъ его загадочнымъ и представляетъ его намъ только съ внѣшней стороны: его нигилизмъ выставленъ только какъ поразительный контрастъ съ неопредѣленнымъ и сантиментальнымъ соціализмомъ французскаго рабочаго и ради подготовки конечной катастрофы. Говорятъ, и можетъ быть справедливо, что г. Зола не обладаетъ въ большой мѣрѣ даромъ проникать въ души, разлагать ихъ, отмѣчать въ нихъ возникновеніе и ростъ мыслей и чувствъ или отраженіе въ нихъ тысячи внѣшнихъ вліяній: онъ потому и желалъ дать здѣсь не исторію души, но исторію толпы.
   Не имѣлъ онъ также намѣренія писать драму чувствъ, но драму ощущеній, вполнѣ матеріальную. Чувства низводятся на степень инстинктовъ или-же весьма приближаются къ нимъ, страданія-же по преимуществу физическія; такъ напримѣръ, когда Жанлинъ ломаетъ ноги, когда маленькая Альзира умираетъ съ голода, когда Катерина подымается изъ ямы глубиною въ семьсотъ метровъ или когда она переживаетъ агонію смерти въ объятіяхъ Этьена, толкаемая трупомъ Шаваля. Скажутъ, пожалуй, что не трудно заставить сжиматься сердце, вѣрнѣе щипать за нервы такой цѣной и что это грубѣйшая мелодрама. Вамъ кажется? Но эти смерти и пытки -- прямо драма: г. Зола не имѣлъ намѣренія сочинять психологической драмы. И тутъ больше, чѣмъ простое описаніе страшныхъ зрѣлищъ: сумрачная жалость романиста, его состраданіе, которое, въ силу философско-пессимистической предвзятости, обращено въ жестокое равнодушіе -- къ намъ и къ себѣ. Онъ не изъ тѣхъ, для которыхъ нравственная боль представляется благороднѣй боли физической. Почему благороднѣй, если наши чувства такъ-же невольны, какъ и наши ощущенія? Къ тому-же -- будемъ искренни,-- развѣ физическое страданіе не самое ужасное изъ всѣхъ? и не изъ-за него ли, главнымъ образомъ, такъ дуренъ міръ?
   И вотъ, для этихъ человѣческихъ жертвоприношеній -- палачъ и богъ, два "звѣря". Палачъ -- шахта, звѣрь -- пожиратель людей. Богъ же то таинственное существо, которому принадлежитъ шахта и которое откармливается на счетъ господъ углекоповъ,-- чудовищный и незримый идолъ, свернувшійся гдѣ-то, неизвѣстно гдѣ, какъ богъ Митра въ своемъ святилищѣ. И поочередно призываются оба звѣря -- тотъ, который убиваетъ и тотъ далекій, который повелѣваетъ убійства. И слышится намъ отъ времени до времени "дыханіе жирное и протяжное" убивающаго звѣря (это шумъ выкачивающей помпы). Онъ живетъ и живетъ такъ, что подъ конецъ умираетъ:
   "... И тогда увидѣли нѣчто страшное; увидѣли, что машина, расшатавшаяся въ своемъ основаніи, растопыривъ члены, боролась со смертью: она заходила, раздвинувъ свой рычагъ, свое гигантское колѣно, точно пытаясь встать; но она издыхала, расколотая, поглощаемая. Только высокая печь, въ тридцать метровъ, стояла, расшатываемая, какъ мачта подъ напоромъ урагана. Казалось, вотъ она раскрошится, разлетится пылью, какъ вдругъ она рухнула разомъ, поглотилась землею, растаяла, какъ огромная свѣча, и ничто не уцѣлѣло на поверхности, ни даже шпицъ громоотвода. Свершилось: злобный звѣрь улегся въ яму, упитанный человѣческимъ мясомъ, и смолкло его жирное протяжное дыханіе. Весь, цѣликомъ, Ворё потонулъ въ безднѣ..."
   И сколько еще такихъ символическихъ видѣній! Окровавленный лоскутъ, вырванный женщинами у Мегра -- тоже злое животное, раздавленное, которое топчутъ ногами и покрываютъ плевками. Старикъ Бонморъ, идіотъ, уродъ, страшный, убивающій Сесиль Грегуаръ, жирную, бѣлокурую, кроткую -- это древній Голодъ, безотвѣтный, въ роковомъ порывѣ набрасывающійся на безотвѣтное Тунеядство. И каждую минуту, пріемами открыто и прямо выставляемыми и которымъ тѣмъ не менѣе онъ поддается, поэтъ, такъ сказать, подмѣшиваетъ природу къ своимъ картинамъ, чтобы придать имъ еще болѣе ужасный характеръ. Митингъ углекоповъ происходитъ средь мертвенныхъ тѣней луны, походъ трехъ тысячъ несчастныхъ -- въ кровавомъ блескѣ заходящаго солнца. Символъ служитъ и заключеніемъ книгѣ: Этьенъ покидаетъ шахту весеннимъ утромъ, однимъ изъ тѣхъ утръ, въ которыя буржуа "дохнутъ въ зеленыхъ листьяхъ" и поля "трепещутъ проростающею травой". Въ то же время онъ слышитъ подъ ногами глубокіе удары, удары товарищей, расколачивающихъ мину: "Еще и еще, чѣмъ ближе, тѣмъ явственнѣй, точно придвигаясь къ землѣ, товарищи ударяли молотами. Въ лучахъ раскаленнаго свѣтила, въ это молодое утро, только эти звуки издавались деревней. Цѣлый полкъ черныхъ отъ пыли людей, несущихъ возмездіе, медленно разростался въ копяхъ, для будущихъ жатвъ, и броженіе его вскорѣ разверзнетъ землю". Отсюда и названіе романа.
   Что означаетъ это загадочное заключеніе? Что это за будущая революція? Идетъ-ли рѣчь о мирномъ пришествіи обездоленныхъ или о разрушеніи стараго міра? Царство ли справедливости или запоздалая добыча (curée) сильнѣйшихъ численностью возвѣщаются авторомъ? Это или загадка или просто реторика, ибо въ остальныхъ своихъ частяхъ романъ не даетъ ни атома надежды или иллюзіи. Я признаю, впрочемъ, высокое безпристрастіе г. Зола: обжоръ не видно, не видятъ и они. Мы же видимъ только Грегуаровъ, мелкихъ акціонеровъ, добрыхъ людей, у которыхъ съѣденные убиваютъ дочь. Что касается директора Геннебо, онъ вызываетъ такое же сожалѣніе, какъ и эти голодные:
   
   "Подъ окномъ ревъ раздался съ удвоенной силой: хлѣба, хлѣба, хлѣба!--
   Безумные! проговорилъ Геннебо сквозь сжатые зубы; развѣ я счастливъ?
   
   Страданье и отчаянье есть вверху и внизу! Но у этихъ несчастливцевъ есть хоть утѣшеніе въ животной Венерѣ. Они "любятся" на подобіе собакъ, въ повалку, вездѣ, ежечасно. Есть глава, въ которой нельзя сдѣлать шага, не наткнувшись на пару. Оно даже не удивительно у такихъ людей, съ тяжелой кровью, истощенныхъ трудомъ, въ странѣ дождливой и холодной. "Любятся" на днѣ затопленной шахты, и только послѣ десятидневной агоніи Этьенъ становится любовникомъ Катерины. И лучше бы, по моему, если бы не доходило до этого, инстинктивная стыдливость, испытываемая ими дотолѣ при встрѣчѣ другъ съ другомъ, была-бы чуть-ли ни единственнымъ признакомъ высшей человѣчности, которой писатель далъ-бы въ такомъ случаѣ, уцѣлѣть въ своей животной поэмѣ.
   То тамъ, то сямъ, въ этой эпопеѣ скорби, голода, разврата и смерти, раздается плачъ Геннебо, дающій мораль исторіи и очевидно выражающій мысль г. Зола. "Страшная горечь отравляла ему уста... тщета всего, вѣчная боль существованія".
   Кто тотъ идіотъ, полагавшій счастье въ раздѣлѣ богатства? Эти революціонные пустомели могли-бы, пожалуй, опрокинуть общество и построить новое, но не прибавили бы ни единой радости человѣчеству, не устранили бы ни единой скорби, надѣливъ его тартинками. Напротивъ, они умножили бы несчастье земли, заставили бы современемъ даже собакъ завыть съ отчаянія, лишивъ ихъ спокойнаго наслажденія инстинктами и возвысивъ ихъ до ненасытнаго страданія страстей. Нѣтъ, счастье единственно только въ небытіи, если жъ ты есть -- будь деревомъ, камнемъ, чѣмъ либо еще болѣе ничтожнымъ, песчинкой, которая не обливается кровью подъ ступнями прохожихъ.
   Стадо обездоленныхъ, возбужденное голодомъ и инстинктомъ, влекомое грубой мечтой, движимое роковыми силами и идущее, то кипя, то затихая, разбиваться о болѣе крѣпкую силу: вотъ гдѣ драма. Люди выступаютъ, на подобіе волнъ, надъ моремъ мрака и безсознательнаго: вотъ философское видѣніе, очень простое, которымъ разрѣшается драма. Г. Зола предоставляетъ психологамъ трудъ сочиненія монографіи о каждомъ изъ вѣковъ. Его воображенію поддаются только широкіе матеріальные ансамбли и безконечное множество внѣшнихъ деталей. И я спрашиваю себя, обладалъ-ли имъ кто-либо и когда либо въ такой мѣрѣ?
   

VII.

   Въ заключеніе, я возвращаюсь къ тому же, съ большей увѣренностью. послѣ прочтенія Жерминаля: развѣ я не былъ правъ, назвавъ г. Зола поэтомъ эпическимъ? Развѣ выдающіеся характеры его длинныхъ разсказовъ не характеры эпопеи? Приложивъ немножко старанія и слегка злоупотребляя словами, можно было-бы прослѣдить и поддержать это сближеніе, въ результатѣ котораго оказался бы крупный осадокъ правды подъ прикрытіемъ риторическаго фокуса. Сюжетъ эпопеи -- сюжетъ національный, интересный для цѣлаго народа, доступный цѣлой расѣ. Сюжеты, избираемые г. Зола, всегда весьма общи, могутъ быть поняты всѣми, не содержатъ ничего спеціальнаго, исключительнаго, "любопытнаго": исторія семейства ремесленниковъ, погибающаго отъ пьянства, исторія разгульной дѣвушки, одуряющей и разоряющей мужчинъ, исторія разумной дѣвушки, вступающей въ бракъ съ патрономъ, стачка углекоповъ и всѣ разсказы, вмѣстѣ взятые, имѣютъ хотя бы только претензію создать типическую исторію одной семьи. Исторія Ругонъ-Макаронъ есть, стало быть, равно какъ и эпическая поэма,-- сборная исторія цѣлой эпохи. Дѣйствующія лица въ эпопеѣ не менѣе общи, чѣмъ сюжетъ, и, представляя собой обширныя группы, кажутся преувеличенными въ сравненіи съ дѣйствительностью. То же совершаетъ съ своими дѣйствующими лицами г. Зола, хотя при помощи обратныхъ пріемовъ: въ то время, какъ древніе поэты стараются дѣлать свои фигуры богоподобными, онъ оскотиниваетъ свои {"Zolà: Je Buffon du XIX siècle". (Sara Oquendo).}. Но и это способствуетъ сходству съ эпопеей; ибо ему случается, вслѣдствіе лживости такой подстановки возвращать современнымъ фигурамъ простоту первобытныхъ типовъ. Онъ приводитъ въ движеніе массы, какъ въ эпопеѣ. Ругонъ-Макары не лишены и элемента сверхъестественнаго. Боги, въ эпопеѣ, первоначально олицетворяли собой природныя силы: г. Зола придаетъ этимъ силамъ, свободно мечущимся или дисциплинированнымъ человѣческой индустріей, странную жизнь, зародышъ души, темную волю чудовищъ. Чудесное въ Ругонъ-Макарахъ -- Параду, бойня дяди Колумба, магазинъ Октава Муре, шахта Жерминаля. Въ эпопею входитъ философія, наивная и элементарная. Тоже и въ Ругонъ-Макарахъ. Единственное различіе заключается въ томъ, что мудрость древнихъ поэтовъ, но большей части, оптимистическая, утѣшаетъ, облагораживаетъ человѣка, насколько можетъ, тогда какъ мудрость г. Зола мрачна и полна отчаянія. Но и тамъ и здѣсь одна и та же простота, одинаковая безъискусственность замысла. Наконецъ, ходъ романовъ г. Зола, не знаю какимъ образомъ, но все-таки тотъ-же, какъ и въ античной эпопеѣ, по могучей медлительности, по широкому стремленію, по спокойному нагроможденію деталей и благородной откровенности пріемовъ разсказчика. Онъ не торопится, какъ и Гомеръ. Онъ также интересуется (въ другомъ духѣ) кухней Жервезы, какъ древній поэтъ Ахиллесовой кухней. Онъ не боится повтореній; тѣ же фразы, тѣ же слова возвращаются то здѣсь, то тамъ, и отъ времени до времени слышится въ Bonheur des dames "храпѣніе" магазина, въ Жерминалѣ "громкое и протяжное дыханіе" машины, какъ въ Иліадѣ раскаты моря, πολυφλουσοῖο ϑαλάσσης.
   Послѣ всего нами сказаннаго, не должно показаться ни страннымъ, ни несправедливымъ такое опредѣленіе Ругонъ-Макаронъ: это -- пессимистическая поэма человѣческой животности.

ГЮИ де МОПАССАНЪ.

   Долженъ-ли я, прежде чѣмъ говорить о г. Гюи де Мопассанѣ, начать съ извиненія предъ читателемъ, безъ сомнѣнія благовоспитаннымъ^ окружить себя ораторскими предосторожностями, подтвердить, что я не раздѣляю ни взглядовъ, ни поступковъ г-жи Будроа или г. Туриво, ни явной снисходительности къ нимъ разсказчика, и упомянуть о нѣкоторомъ талантѣ, которымъ онъ одаренъ, не иначе, какъ высказавъ предварительно строжайшее и безусловно-сдержанное отношеніе къ характеру его сюжетовъ и къ удовольствію, которое онъ намъ доставляетъ своими разсказами, конечно, противъ нашей воли? Или же, подобно Теофилю Готье въ его извѣстномъ предисловіи, выступить съ нескрываемымъ презрѣніемъ противъ буржуазной скромности прогорклыхъ добродѣтелей, прокисшей непорочности и, объявивъ, что всѣ порядочные люди всегда некрасивы, да къ тому-же и производятъ всякія гадости втихомолку, провозгласить право художника на непристойность и серьезно вымолвить, что искусство все очищаетъ? Ни то, ни другое. Мнѣ не зачѣмъ наставлять г. Гюи де Мопассана, который пишетъ, какъ ему нравится. Мнѣ только досадно, за него конечно, что его творчество создало ему разнообразныхъ поклонниковъ и что многіе глупцы цѣнятъ въ немъ нѣчто совсѣмъ иное, чѣмъ его таланта. Досадно видѣть, когда бывшій "филистеръ", охотникъ до пряностей, не замѣчаетъ разницы между мопассановскими и другими произведеніями. Вотъ почему я и жалѣю, что онъ не всегда благопристоенъ. Впрочемъ, еслибы разсказы его отличались только безцеремонностью автора, я бы не сталъ и упоминать о нихъ; понятно также, что желая перечитать ихъ въ порядочномъ обществѣ, съ цѣлью разбора ихъ, я буду обходить все, что слѣдуетъ.
   Мы займемся исключительно его разсказами, т. е. главной стороной его творчества, той, въ которой онъ не имѣетъ себѣ равнаго.
   

I.

   Разсказъ -- нашъ національный жанръ. Подъ именемъ сказочки (fabliau), затѣмъ новеллы, онъ такъ-же старъ, какъ наша литература. Онъ отвѣчаетъ вкусамъ живой и вѣтренной расы, которая любитъ разсказы, предпочитая короткіе и увлекательные -- длиннымъ и серьезнымъ, не отворачиваясь, впрочемъ, и отъ послѣднихъ. Разсказъ былъ современникомъ мимической пѣсни (chanson de geste) и предшествовалъ романамъ въ прозѣ.
   Понятно, онъ не оставался все однимъ и тѣмъ же въ различныя эпохи. Очень разнообразный въ средніе вѣка, поочередно гривуазный, религіозный, нравственный или чудесный, онъ главнымъ образомъ гривуазенъ (иногда нѣженъ) въ XVI и XVII столѣтіяхъ. Въ слѣдующемъ вѣкѣ въ разсказѣ, впервые, прокладываютъ себѣ дорогу "философія" и "чувственность", сопутствуемыя утонченною распущенностью.
   За послѣдніе годы разсказъ, довольно долгое время заброшенный, какъ бы переживаетъ свое возрожденіе. Мы все больше и больше торопимся; умъ нашъ требуетъ радостей, быстро преходящихъ и краткихъ впечатлѣній: намъ нужны романы по возможности сжатые или сокращенные, если не имѣется ничего другаго. Нѣкоторые журналы, понявъ въ чемъ дѣло, придумали ставить такіе разсказы на мѣсто передовыхъ статей и публика порѣшила, что если ужъ выбирать между двумя сказками, то разумѣется послѣдняя интереснѣй. И явилась цѣлая плеяда разсказчиковъ: Альфонсъ Доде, первый за нимъ Поль Аренъ; потомъ, въ спеціальномъ родѣ разсказчики изъ Парижской жизни, Людовикъ Галеви, Жипъ, Ритаръ О'Монрой; разсказчики Figaro, Жиль-Блаза: Коппе, Теодоръ де Бовиль, Арманъ Сильвестръ, Катюнь Мендесъ, Гюи де Мопассанъ, каждый съ своеобразной манерой повѣствованія, нѣкоторые съ очень милой.
   Эти маленькіе разсказы нашихъ современниковъ не вполнѣ, понятно, схожи съ разсказчиками нашей древней литературы, каковъ Бонавептуръ Десперье, Ла-Фонтенъ, Грекуръ или Пиронъ. Извѣстна, обычная, почти единственная тема всѣхъ шутокъ этихъ патріарховъ. Подобныя вещи всегда вызываютъ даже смѣхъ у самыхъ серьезныхъ людей. Почему? Почему нѣкоторые образы пріятные человѣку, сами по себѣ возбуждаютъ въ немъ, приизвѣстныхъ обстоятельствахъ смѣхъ? Почему грубыя стороны комедіи любви приводятъ почти всѣхъ въ веселое настроеніе? Потому что насъ поражаетъ забавный контрастъ между высокими чувствами любви и ея часто весьма грубосмѣшными проявленіями. Кромѣ того, комедія указываетъ намъ, съ одной стороны, на вѣчные, неукротимые порывы инстинкта, обнаруживающіеся среди общества, надлежащимъ образомъ образованнаго и воспитаннаго и точно закованнаго въ броню законовъ, традицій и вѣрованій,-- порывы, совершенно неожиданно выскакивающіе изъ-подъ самой ихъ темной и благообразной массы и сразу опрокидывающіе прочно установившуюся репутацію; съ другой стороны, мы встрѣчаемъ въ комедіи несомнѣнное невѣжество, одолѣвающее высочайшіе авторитеты или какія бы то ни было благодѣтельныя мѣропріятія. Выходки нисшей природы человѣка противъ соціальныхъ условій, какъ продукты инстинкта возмущенія и любви къ безпрепятственнымъ наслажденіямъ жизнью, присущи, можетъ быть, каждому человѣческому существу съ момента появленія его на свѣтъ. Смѣхъ надъ подобными вещами, стало быть, неизбѣженъ, какъ вы ни старайтесь казаться лучше и выше другихъ.
   Тотъ-же старинный, неистощимый фондъ встрѣчается и у современныхъ намъ разсказчиковъ, особенно у трехъ-четырехъ, которыхъ я не стану здѣсь называть. Интересно, однако прослѣдить, что они прибавили къ этому фонду, особенно г. де Мопассанъ.
   

II.

   Не впадая въ большую ошибку, можно сказать, что разсказы г. Гюи де Мопассана для насъ приблизительно тоже, что были сказки Ла-Фонтена для его современниковъ. Сопоставленіе обоихъ сборниковъ можетъ стало быть навести насъ на поучительныя размышленія относительно различія временъ и разсказчиковъ.
   Сказки Ла-Фонтена прочитываются на школьныхъ скамьяхъ, съ Виргиліемъ подъ рукой, для маскированія передъ надзирателемъ запрещенной книги. Шалуны института Моронваль читаютъ ихъ даже въ капеллѣ, во время богослуженія и хвастаютъ этимъ. По выходѣ изъ школы прочитываешь современную литературу и если бы случайно вамъ опять попали въ руки эти маленькіе разсказцы, они показались бы вамъ приторными. Но позднѣе, когда все перечитано и когда не то чтобы разочаруешься, но становишься серьезнѣе, когда наслажденіе чтеніемъ заключается въ возбужденіи только ума, тогда сказки Ла-Фонтена, представляющіяся въ надлежащемъ свѣтѣ, могутъ показаться завлекательными. Веселый людъ въ нихъ, почти всецѣло искусственный, но тѣмъ самымъ и нравится намъ. Семь или восемь фигуръ, всегда однѣхъ и тѣхъ-же, какъ въ итальянской комедіи: монахъ или сельскій священникъ, погонщикъ муловъ или крестьянинъ, простоватый мужъ-купецъ или судья, отрокъ, монахиня, простушка, служанка или мѣщанка -- всѣ они сохраняютъ свою роль и физіономію неизмѣняемыми и никогда не дѣйствуютъ иначе, какъ по предписанному; всѣ, кромѣ развѣ мужей, довольны жизнью, веселаго, смѣшливаго нрава, и всѣ, отъ лоснящагося рыла до личика, окаймленнаго рюшемъ (guimpe), заняты одной въ мірѣ вещью, одной -- и все тутъ; мѣсто дѣйствія -- монастырь, садъ, комната въ кабачкѣ или какой-нибудь замокъ въ Италіи. Плутовскія продѣлки, переодѣванія, подмѣны, недоразумѣнія и легкія сказки, основанныя на случайностяхъ невѣроятной довѣрчивости; удивительная простота, очаровательное простодушіе во всей этой фантазіи и кое-гдѣ искра дѣйствительности; черты, схваченныя живьемъ, но разбросанныя, приплетенныя не кстати; иногда набросокъ ландшафта, прочувствованный и граціозно очерченный, чуть замѣтная струйка нѣжности или едва уловимое облачко меланхоліи... Вотъ, въ общемъ, сказки Ла-Фонтена. Неискусственность и однообразіе дѣйствующихъ лицъ и сюжетовъ не мѣшаютъ этимъ сказкамъ быть прелестными по своей краткости и неподражаемой граціи. Мы сейчасъ увидимъ чѣмъ будутъ отличаться разсказы современные отъ тѣхъ, что были двѣсти лѣтъ назадъ.
   Мнѣ хотѣлось-бы отыскать разсказъ Бонома и исторійку г. де Мопассана, въ которыхъ данныя были-бы приблизительно одинаковы, такъ чтобы сопоставленіе двухъ разсказовъ освѣтило намъ то, что мы ищемъ. Но я ничего не нахожу, потому именно, что г. де Мопассанъ заимствуетъ сюжеты и подробности своихъ разсказовъ у ближайшей, живой дѣйствительности. Мнѣ придется, поэтому, принять за приблизительно схожіе разсказы хоть "Колокольчикъ" (La clochette) и "Прогулку за городъ" (Une promenade à la campagne). Въ сказкѣ Ла-Фонтена пятьдесятъ стиховъ; она прелестна и случайно дѣйствительно дышетъ поэзіей легкой и изящной. Помните юношу:
   
   Который средь луговъ, на берегу ручья
   Такъ нѣжно ласки расточалъ дѣвицѣ юной
   О зубкахъ бѣлыхъ, ножкахъ голыхъ, тѣлѣ миломъ,
   А Іо тутъ-же, съ колокольчикомъ на шеѣ
   Тѣмъ временемъ бродила и траву щипала...
   
   Затѣмъ, тотъ-же "школьникъ" сбиваетъ съ пути "тихой ночью" тёлку, подвязавъ ей колокольчикъ, и заключительный стихъ, полный протяжной, неопредѣленной прелести:
   
   Красотки, убѣгайте
   Лѣсовъ густыхъ и ихъ глубокаго молчанья.
   
   Теперь взгляните, какъ въ "Прогулкѣ за городъ" все опредѣляется и "реализируется"; припомните г. и г-жу Дюфуръ, дочь ихъ Генріетту на качеляхъ въ кабачкѣ Бездна и обоихъ лодочниковъ, и рощу Лиль-Англё, и прогулку матери въ параллель съ дочерью, и на заднемъ планѣ г-на Дюфуръ съ молодымъ человѣкомъ съ желтыми волосами, будущимъ мужемъ, -- все это придаетъ идилліи значеніе иронической дѣйствительности, то печальной, то пошло-грубой. Замѣтьте, что героиня Ла-Фонтена молоденькая дѣвочка "съ тѣломъ милымъ"; дѣвица Мопассана крупная брюнетка. Эта разница какъ будто ничто; однако она характерна.
   Точно также можно спросить себя, во что-бы превратилась подъ перомъ г. Мопассана "Влюбленная куртизанка". Разсказъ премиленькій и прямо трогательный и нѣжный; но происходитъ неизвѣстно гдѣ, въ Италіи кажется; "среда" ничтожная, персонажи прямо безличны. Очевидно, что г. Мопассанъ, наткнувшись на тотъ же сюжетъ, отнесся бы къ нему совсѣмъ на иной ладъ. Констансъ навѣрно, думается мнѣ, не осталась-бы граціознымъ и полу-реальнымъ существомъ итальянской сказки: она превратилась-бы въ "дѣвицу" съ какимъ нибудь особымъ признакомъ. Онъ былъ-бы студентомъ, или ученикомъ живописи, или приказчикомъ моднаго магазина. Началась бы исторія вѣроятно въ Бюльё, закончилась бы въ другомъ уголкѣ, не менѣе реальномъ и на многое можно было бы насмотрѣться, и вокругъ центра дѣйствія было-бы разбросано множество маленькихъ деталей, многозначительныхъ, трогательныхъ, живописныхъ или жестокихъ.
   Стало быть намъ нравится нѣчто иное, чѣмъ то, что было по вкусу нашимъ отцамъ, и прежде всего разсказъ г. Мопассана обратился въ реалистическій. Просмотрите его произведенія: во всѣхъ почти найдете вы фактъ, схваченный на лету, чѣмъ нибудь интересный, какъ доказательство глупости, безотчетности, эгоизма, подчасъ даже человѣческой доброты, или забавный, какъ неожиданный контраста -- слѣдствіе ироніи вещей, во всякомъ случаѣ нѣчто случившееся или по меньшей мѣрѣ наблюденіе, выхваченное изъ жизни и мало по малу принявшее въ умѣ писателя живую форму маленькаго разсказа.
   И вотъ, вмѣсто погонщиковъ муловъ, садовниковъ и простолюдиновъ древнихъ сказокъ, вмѣсто Мазетъ и кумы Пьера, являются крестьяне и крестьянки, какъ дядя Валлонъ и служанка его Роза, дядя Омонъ, дядя Готкорпъ, дядя Шико и тетка Маглоаръ, и многіе другіе. (Служанка фермы, Веревка, Деревянные башмаки, Боченокъ, и т. д.)! Вмѣсто почтенныхъ торговцевъ и судей, сходныхъ по судьбѣ и по лицу -- вотъ г. Дюфуръ, желѣзный торговецъ, г. Караванъ, главный приказчикъ морскаго министерства; Морэнъ, мелочной торговецъ (Une partie de campagne, En famille, и т. д.). Вмѣсто веселыхъ кумушекъ или притворщицъ-монашенокъ, вотъ маленькая м-мъ Лельевръ, Маррока, Рашнё, Франческа Рандоли (Une ruse, Marocca, Mademoiselle Fіfі, les Soeurs Kondoli). Не стану говорить, какого рода монастырями г. де Мопассанъ замѣняетъ монастыри Ла-Фонтена.
   Вслѣдствіе такого реализма разсказы не всегда бываютъ веселы. Есть между ними печальные, въ особенности-же грубые. Это понятно. Большинство ихъ почерпнуто въ классахъ и "средѣ", гдѣ инстинкты особенно сильны и слѣпы. Понятно, что тутъ не приходится постоянно смѣяться. Почти всѣ дѣйствующія лица становятся непригляднѣе и мрачнѣе отъ одного только перехода изъ искусственной атмосферы старинныхъ гальскихъ разсказовъ въ рѣзкое освѣщеніе дѣйствительнаго міра. Какая разница, напримѣръ, между юной дѣвушкой, разгульной, задуманной въ общемъ смыслѣ, мимоходомъ, какъ существо милое и пикантное,
   
   Приносящее удовольствіе безпечнымъ дѣтямъ,
   
   и дѣвицей, какова она есть, во всей реальности своего положенія, своихъ пріемовъ, своихъ рѣчей, классифицированной, мало того, занесенной въ списокъ. Это уже далеко не то же лицо, совсѣмъ не то. И тоже во всѣхъ остальныхъ разсказахъ.
   Прибавьте, что вопреки прирожденной веселости, г. де Мопассанъ, какъ и многіе изъ писателей его генераціи, напускаетъ на себя сумрачность и мизантропію, сообщающія многимъ изъ его разсказовъ особенно горькій оттѣнокъ. Ясно, что онъ любитъ и выискиваетъ самыя крайнія проявленія любви, выражающейся желаніемъ (Fou? Marocca, la Bûche, la femme de Paul и т. д.), и эгоизма, грубости, наивной жестокости. Достаточно указать на его типы крестьянъ: вотъ одни изъ нихъ, угощающіеся колбасой на трупѣ своего дѣда, котораго они упрятали въ хлѣбопекарный ящикъ, чтобъ улечься спать на единственную въ домѣ кровать. Другой, трактирщикъ, заинтересованный смертью какой-то старухи, весело отъ нея отдѣлывается, постепенно опаивая ее водкой. Далѣе, фермеръ насилуетъ служанку, затѣмъ, женившись на ней, бьетъ ее безпощадно за то, что она не приноситъ ему "робятъ". Другіе -- стоящіе внѣ законовъ, -- браконьеры и пираты Сены, забавляются какъ дѣти, убивая стараго осла изъ ружья, заряженнаго солью; рекомендую вамъ также забавы св. Антонія съ его пруссакомъ (Un réveillon, Реtit fût, Une fille de ferme, l'Ane, St. Antoine).
   Г. де-Мопассанъ съ неменьшимъ пристрастіемъ подбираетъ самыя ироническія сопоставленія идей и фактовъ, комбинаціи чувствъ, самыя неожиданныя, самыя озадачивающія, наиболѣе приспособленныя къ оскорбленію въ насъ какой либо иллюзіи или нравственной чуткости,-- комическое и чувственное. Впрочемъ, къ счастью, авторъ всегда примѣшиваетъ къ нимъ комическое и чувственное не то чтобы ради очищенія ихъ, но для того, чтобы смягчить тяжелое впечатлѣніе расказа.-- Въ то время, какъ другіе рисуютъ намъ войну и ея послѣдствія на полѣ битвы или въ семействахъ, Г. де-Мопассанъ, выдѣливъ себѣ частицу изъ общаго вопроса въ неотъемлемую собственность, показываетъ намъ, какъ вражеское вторженіе отразилось на домахъ, о которыхъ упоминаютъ обыкновенно только иносказательно. Вы не забыли удивительной заключительной жертвы Бульде Сюифъ и поведенія необыкновенныхъ чувствъ облагодѣтельствованныхъ ею лицъ, а въ Mademoiselle Fifi -- возмущенія Рашель, удара ножемъ, дѣвицу на колокольнѣ, которую провожаетъ и затѣмъ цѣлуетъ священникъ и на которой женился патріотъ, не имѣющій предразсудковъ. Замѣтьте, что Рашель, Буль-де-Сюифъ, священникъ изъ Un baptême (вотъ и все кажется) суть несомнѣнно самые симпатичные типы разсказовъ г. Мопассана. Взгляните также на Пансіонъ Телье, идущій подъ предводительствомъ "Maдамы" на первое причащеніе ея племянницы и на необычайные контрасты, отсюда проистекающіе; или же на "плутни" капитана Готривъ для возбужденія въ маленькомъ Андре отвращенія къ мамашиной постели, и на совсѣмъ особое впечатлѣніе, выступающее при этомъ изъ книги (Mal d'André), при которомъ спрашиваешь себя, имѣетъ-ли оно право быть смѣшнымъ, даже и тогда, когда оно страшно-смѣшно.
   Есть въ этихъ разсказахъ и въ нѣкоторыхъ изъ другихъ какая-то торжествующая грубость, предвзятое намѣреніе разсматривать людей, какъ животныхъ смѣшныхъ и жалкихъ, широкое презрѣніе къ человѣчеству, правда переходящее въ снисходительность, какъ скоро вступаетъ въ дѣло.... dіvumquе hominunique voluptas, aima Venus: все это въ большинствѣ случаевъ смягченное живостью и откровенностью разсказа, во всякомъ случаѣ веселостью, полной естественностью, а также (говорю не безъ страха, хотя это и объяснится впослѣдствіи) самой глубиной чувственности художника, которая по крайней мѣрѣ избавляетъ насъ отъ непристойностей.
   Ибо, на мой взглядъ, между этими двумя свойствами существуетъ большая разница и будетъ полезнымъ указать ее,-- непристойность есть скорѣе достояніе прежнихъ сказокъ, чувственность-же только современныхъ. Непристойность заключается скорѣе въ насмѣшкѣ, остроуміи, изощряющемся надъ нѣкотораго рода вещами; она -- школьническая шутка или дѣло порочнаго старика; она имѣетъ подкладкой нѣчто запрещенное и слѣдовательно идею правила, отсюда-то въ сущности и вся ея соль. Чувственность игнорируетъ это правило или забываетъ о немъ; она открыто наслаждается вещами и опьяняется ими. Она не всегда забавна и нерѣдко переходитъ даже въ меланхолію. Она можетъ быть отвратительной, когда всецѣло заключается въ буквѣ ощущенія; и тогда она delectatio morosa теологовъ. Само собою разумѣется, что она не появляется въ такомъ видѣ у художника, напротивъ, движеніемъ естественнымъ и непреодолимымъ она обращается въ поэзію. Она заставляетъ содрогаться все существо, возбуждаетъ воображеніе, а чувствомъ конечности и преходимости затрогиваетъ даже разумъ.
   Мало по малу низменнѣйшее ощущеніе расцвѣтаетъ въ пантенотическую мечту или же улетучивается въ крайнее разочарованіе. Surgit amari aliquid. Чувственность такимъ образомъ есть нѣчто менѣе легкомысленное и болѣе эстетичное, чѣмъ непристойность. Хороша она или дурна, я не знаю; во всякомъ случаѣ она растлѣваетъ, разрушаетъ волю и угрожаетъ вѣрѣ въ нравственныя начала.
   Надо признаться, что она все болѣе и болѣе охватываетъ наше поколѣніе. Потому что, какъ говорятъ, наши нервы тоньше, что соблазна въ этомъ направленіи больше, что, кромѣ того, вѣрованія наши менѣе крѣпки, и весьма ничтожна въ насъ сила противодѣйствія. Великіе умы, и тѣ не уцѣлѣли отъ сладкаго недуга на порогѣ зрѣлаго возраста, особенно тѣ, чья молодость прошла по тернистому пути. Чувствуешь, когда читаешь Lа femme и L'amour, что Мишле не былъ спокоенъ. Дума о женщинахъ дошла до крайности въ послѣднихъ сочиненіяхъ одного изъ извѣстнѣйшихъ нашихъ современниковъ: скажите, развѣ не слышится въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Eau de Jouvance какъ бы нескрываемаго сожалѣнія ибъ отрѣшеніи отъ участія на общемъ пиру и захватывающее чувство чего-то безвозвратнаго;-- въ общемъ, хотя и подавленный недомолвками, оттѣнками, легкими и неясными фразами -- крикъ желанія и отчаянія престарѣлаго Фауста, сознающаго, что онъ отдалъ добычу изъ-за призрака.... "Позднѣе, я созналъ тщету и этой добродѣтели, какъ и всѣхъ другихъ, созналъ въ особенности, что природѣ и дѣла пѣта до цѣломудрія человѣка". Такое заявленіе можетъ заставить содрогнуться, насъ, простыхъ смертныхъ. Если правда, что природѣ "и дѣла нѣтъ" до словъ стараго Просперо (и она этого не скрываетъ!), то я думаю все-таки, что обществу важно, чтобъ эта добродѣтель не была вполнѣ дискредитирована и не была изъята изъ житейскаго оборота: она, кажется мнѣ, имѣетъ свою цѣну, если не сама по себѣ, то какъ наилучшее, самое рѣшительное изъ доказательствъ воли: кто обуздалъ себя съ этой стороны, можетъ владѣть собой.
   Какъ бы то ни было, но если чувственность, очищенная и уцѣлѣвшая только какъ воспоминаніе или сожалѣніе связуема даже и съ тончайшими разсчетами скептицизма, она тѣмъ болѣе подходитъ къ пессимизму и грубости въ искусствѣ; ибо, будучи по природѣ своей ненасытимой и въ концѣ концовъ тревожной и болѣзненной (animal triste....), она не вноситъ представленія о мірѣ въ его благороднѣйшихъ сторонахъ и, чувствуя себя роковой, охотно распространяетъ на все присущій ей роковой характеръ.
   Чувственность же г. де Мопассана поразительна; онъ готовъ отдаваться ей лихорадочно, съ увлеченіемъ; онъ точно весь поглощенъ извѣстными образами, воспоминаніемъ извѣстныхъ ощущеній. Понятно, что я не рѣшаюсь приводить здѣсь образчики сказаннаго, но не угодно-ли вамъ прочесть, напримѣръ, исторію Марроки или любовника, убивающаго изъ ревности лошадь своей возлюбленной (Fou). Перелистывая разсказы Мопассана, вы увидите, что хотя автору и случается бывать просто неприличнымъ, но онъ чаще всего прибѣгаетъ къ широкой чувственности, къ той, которая -- какъ бы сказать?-- не локализируется, но выступаетъ всюду и дѣлаетъ изъ физическаго міра свое любимое достояніе,-- въ концѣ концовъ все смягчается поэзіей. Къ исходному и грубому ощущенію присоединяются впечатлѣнія окружающихъ предметовъ, пэйзажа, линіи, красокъ, звуковъ, благоуханій, часовъ дня и ночи. Онъ испытывалъ глубокое наслажденіе отъ запаховъ (см. Une idylle, Soeurs Rondoli, и т. д.); и дѣйствительно, ощущенія такого рода особенно возбуждаютъ и изнѣживаютъ. Правда и то, что онъ вполнѣ наслаждается вселенной и что у него чувство любви и природы взываютъ другъ къ другу и сливаются воедино.
   Такая способность ощущенія, хотя не новая, но интересная для характеристики автора столькихъ веселыхъ разсказовъ, встрѣчается уже въ его первоначальныхъ произведеніяхъ, въ книгѣ стихотвореній, отличающихся широкимъ полетомъ и, не смотря на ошибки, огненной поэзіей. Три главныхъ стихотворенія -- драмы любви на лонѣ природы, съ смертельной развязкой. И какой любви? Силы неотразимой, желанія роковаго и приводящаго любовниковъ, вслѣдствіе ненасытимости -- къ грусти, вслѣдствіе безумной жажды насыщенія -- къ смерти (Au bord de l'eau). Авторъ Случая Г-жи Люно (Cas de М-me Luneau) выступилъ въ свѣтъ со стихами, наводящими на мысль о поэзіи Лукреція и о философіи Шопенгауера: это-же скрывается и въ большинствѣ его сказокъ.
   И такъ, къ старому, неизсякаемому фонду галльскихъ повѣствованій прибавилось много новыхъ элементовъ: изученіе дѣйствительности, преимущественно дѣйствительности пошлой и рѣзкой; вмѣсто прежней непристойности глубокая чувственность, смягченная чувствомъ къ природѣ и нерѣдко соединенная съ печалью и поэзіей. Всѣ эти вещи не встрѣчаются одинаково во всѣхъ разсказахъ г. де Мопассана: я привожу общее впечатлѣніе. Среди его здоровой веселости выступаетъ подчасъ что-то неестественное или дѣланное. Какъ Флоберъ или Зола, онъ тоже одержимъ новѣйшимъ изъ писательскихъ недуговъ, т. е. пессимизмомъ и странной маніей придавать міру безобразный и грубый видъ, чуть не уничтожая такимъ путемъ психологію и добрую, старую "науку сердца" и занимаясь въ то-же время передачей съ неслыханной донынѣ рельефностью деталей этого міра, который интересенъ не самъ по себѣ, а только, какъ объектъ искусства: такимъ образомъ и удовольствіе самого писателя, и тѣхъ, кто цѣнитъ его и проникаетъ въ его сокровенныя мысли, заключается не болѣе, какъ въ ироніи, гордыни, эгоистической чувственности. Нѣтъ ни тѣни того, что звалось когда-то идеаломъ, ни малѣйшей заботы о нравственности, ни искры симпатіи къ людямъ, развѣ что одно презрительное состраданіе къ человѣчеству, смѣшному и жалкому; за то изощренное знаніе наслажденій міра, насколько оно касается чувствъ, которыя онъ способенъ питать; участіе, въ которомъ отказываютъ вещамъ, всецѣло отдано искусству воспроизводить ихъ въ формѣ, наиболѣе пластичной; въ общемъ положеніе мизантропическаго божества, насмѣшливаго и грязнаго. Удовольствіе странное, чисто-дьявольское. Я болтаю, какъ ворчливый идеалистъ, и быть можетъ сгущаю краски, но несомнѣнно, что гордый и чувственный пессимизмъ входитъ въ сущность большей части современной намъ литературы. Такого рода воззрѣнія и чувства рѣдко встрѣчались въ ближайшихъ вѣкахъ; подобный невропатическій пессимизмъ отсутствуетъ въ классикахъ. Какъ-же могъ я сказать, что г. де Мопассанъ принадлежитъ къ числу ихъ?
   

III.

   Онъ классикъ по формѣ. Въ связи съ воззрѣніемъ на міръ, съ чувствами и пристрастіями, отъ которыхъ отвернулись-бы классики, онъ обладаетъ всѣми внѣшними качествами классическаго искусства. Въ томъ-же, впрочемъ, заключалась и одна изъ оригинальностей Флобера: но она является болѣе постоянной и менѣе выработанной у г. де Мопассана.
   "Классическія качества, классическая форма", легко сказать. Что это въ сущности означаетъ? Это означаетъ идею превосходства, въ соединеніи съ ясностью, трезвостью, искусствомъ композиціи; это указываетъ, наконецъ, на то, что разумъ, предшествуя воображеніи" или чувству, воздѣйствуетъ на творчество и что писатель господствуетъ надъ своимъ матеріаломъ.
   Г. де Мопассанъ чудесно обрабатываетъ свой матеріалъ: онъ мастеръ своего дѣла. Онъ сразу побѣждаетъ насъ качествами, которыя тѣмъ болѣе нравятся, что ихъ считаютъ характеризующими нашъ національный геній, что отыскались онѣ тамъ, гдѣ ихъ не ожидали встрѣтить и что, кромѣ того, на нихъ отдыхаешь отъ утомляющихъ аффектацій другихъ писателей. Въ три-четыре года онъ сталъ знаменитостью, и давно уже невидано, чтобы репутація установлялась съ такой быстротой. Стихотворенія его относятся къ 1880 году. Сразу почувствовалось, что въ Сельской Венерѣ (Vénus rustique) сказывается нѣчто, свидѣтельствующее не объ одномъ только весьма горячемъ темпераментѣ. Затѣмъ вышелъ разсказъ Boule de Suif (Комокъ сала), этотъ перлъ его произведеній. Одновременно г. Зола сообщалъ намъ, что авторъ также крѣпокъ и силенъ, какъ и его слогъ, и это обрадовало насъ. Съ тѣхъ поръ г. де Мопассанъ, не переставая, писалъ съ большой легкостью маленькіе, весьма сжатые разсказы.
   Его проза прекраснаго качества, -- ясная, прямая, безъ всякой искусственности! Есть и у него, какъ и у всѣхъ теперь, ловкія сочетанія словъ, счастливыя выраженія; но все у него всегда выходитъ чрезвычайно естественно, кстати и непосредственно. Обратите также вниманіе на полноту, равновѣсіе, хорошее расположеніе фразы, когда она почему-либо удлинняется и какъ она потомъ разомъ выпрямляется. Уже стихотворенія его, не смотря на ихъ могучую и богатую поэзію, были скорѣе стихами прозаика (немножко на манеръ Альфреда де-Мюссё). Это познавалось изъ различныхъ, признаковъ, напримѣръ, изъ малаго вниманія его къ риѳмѣ, изъ отсутствія стремленія выдвигать ее, изъ того еще, что фраза движется и развивается независимо отъ системы риѳмъ или строфы и постоянно переступаетъ ее.
   Классикъ по естественности своей прозы и простотѣ ритма своихъ фразъ, Г. де Мопассанъ классикъ и по качеству своего комизма. Боюсь, что я только что передъ тѣмъ до крайности очернилъ его. Скажемъ только, что веселость его тяжеловата; что тѣ-же вещи, которыми онъ имѣетъ обыкновеніе насъ смѣшить, почти столь-же плачевны, какъ и веселы, и что, наконецъ, смѣшное, или кажущееся такимъ, въ концѣ концовъ почти всегда представляетъ какое-нибудь уродство или-же страданіе физическое или нравственное. Но этотъ родъ жестокости смѣха можетъ встрѣтиться у величайшихъ и самыхъ знаменитыхъ юмористовъ и сатириковъ. Г. де Мопассанъ, хотя-бы и достаточно грубый, все-таки обладаетъ и достаточной веселостью. Комизмъ-же его вытекаетъ изъ самыхъ вещей и положеній; онъ не въ языкѣ, не въ духѣ разказчика: Г. де Мопассанъ никогда не задается остроуміемъ, быть можетъ онъ и не имѣетъ къ этому способности, въ смыслѣ, какъ его понимаютъ бульварные завсегдатели. За то онъ обладаетъ даромъ, разсказывая исторіи безъ намековъ, безъ красныхъ словъ, безъ намѣренія, безъ судорогъ,-- возбуждать безмѣрную веселость и нескончаемые взрывы смѣха. Перечитайте его Boule de Suif, Maison Tellier, Bouille, Remplaèant, Décoré, Patron n e, конецъ Soeurs Rondoli, или въ Héritage исторію Лесабля съ красавцемъ Мазь. Все это крупное искусство въ мелкихъ сюжетахъ, а такъ какъ классицизмъ и заключается въ умѣніи достигать крупныхъ эффектовъ простѣйшими средствами, то и понятно будетъ, что эпитетъ классика тутъ не совсѣмъ не у мѣста.
   Г. де Мопассанъ достигаетъ замѣчательной ясности въ разсказѣ и обрисовкѣ своихъ персонажей. Онъ выдѣляетъ и рельефно обозначаетъ съ большимъ искусствомъ, простотой и поразительной вѣрностью главныя черты ихъ физіономіи. Завзятый психологъ замѣтитъ, пожалуй: что-жъ тутъ удивительнаго, когда онѣ такъ несложны? Къ тому-же онъ обрисовываетъ ихъ только съ внѣшней стороны, ихъ походку, дѣйствія!-- Такъ что-жъ тутъ дѣлать? Душа г-жи Люно и Омона дѣйствительно не сложная, оттѣнки-же, конфликты и вся тонкая паутина идей и чувствъ исключены изъ области, избранной г. де Мопассанъ. но какъ-же быть? Міръ таковъ, и невозможно, чтобы всѣ мы были Обертанами, Гораціями или г-мы Морзофъ. Я высказалъ-бы здѣсь, еслибъ оно было умѣстнымъ, что въ сущности психологическій анализъ вовсе не такая уже мудреная задача, какъ полагаютъ... А миссъ Гаріеттъ, сударь? Что заставляетъ ее полюбить молодаго художника? Какую смѣсь должна была представлять эта любовь съ другими чувствами этой дѣвицы! Исторія ея прошлаго, ея страданія, ея внутренняя борьба -- вотъ что было-бы интересно!-- Я полагаю, увы! что все это было-бы весьма банально и что миссъ Гаріеттъ тѣмъ именно и занимательна для насъ, что являетъ собой не болѣе какъ силуэтъ, странный, смѣшной и трогательный. Во всѣхъ этихъ разсказахъ ровно столько психологіи, сколько требовалось. Есть она въ Веревкѣ (Ficelle); она-же, другаго рода, и въ Пробужденіи (Réveil), и даже, если захотите оригинальнаго соединенія чувствъ, смѣшанныхъ въ свою очередь съ рѣдкими ощущеніями (чего-то въ родѣ Пьера Лоти, но съ большимъ количествомъ глаголовъ и меньшимъ обиліемъ прилагательныхъ), вы получите образчикъ его въ милой фантазіи Шали (Châli).
   Г. де Мопассанъ обладаетъ еще однимъ преимуществомъ, которое, хотя и не составляетъ принадлежности классиковъ, все-таки чаще встрѣчается у нихъ и почти совершенно отсутствуетъ у насъ въ настоящее время. Онъ обладаетъ въ высшей степени даромъ композиціи, даромъ все подчинять чему-либо существенному -- идеѣ, положенію, такъ что сразу все его подготовляетъ и нее затѣмъ способствуетъ къ тому, чтобы придать ему большую странность и поразительность, и воспользоваться всѣми его послѣдствіями. Отсюда и отсутствіе тѣхъ разсужденій, въ которыя такъ охотно пускаются иные, не умѣющіе владѣть собой и охотно распускающіе себя гдѣ только можно. Вы встрѣтите у него описаній или пейзажей ровно столько, сколько требуется для "опредѣленія среды", какъ говорится, описаній, прекрасно выполненныхъ, не помощью деталей, безконечно сопоставляемыхъ между собой и равнозначущихъ, но краткихъ и заимствующихъ у предметовъ только тѣ черты, которыя выдвигаютъ или опредѣляютъ ихъ. Можно изучить это откровенное искусство въ разсказахъ, нѣсколько болѣе пространныхъ, какъ Boule de Suif, En famille, Un héritage. Но взгляните-ка, какимъ образомъ первая страница разсказа Ce cochon de Morin уже подготовляетъ, объясняетъ и оправдываетъ продѣлку бѣдняги; затѣмъ, какъ все подведено къ тому, чтобы сдѣлать какъ можно смѣшнѣй восклицаніе, постоянно повторяющееся: "ахъ, свинья Морэнъ"; какъ всѣ детали въ дѣлѣ соблазна Генріетты негоціантомъ Лабарбъ, придаютъ ритурнели большую непредвидѣнность, большую сочность и все большую силу и иронію, такъ что комизмъ ея становится неотразимымъ и глубокимъ, въ самомъ концѣ разсказа, въ устахъ мужа Генріетты. Ясные, простые, связные и сильные, полные настоящаго, неподдѣльнаго смѣха -- таковы почти всѣ эти маленькіе разсказы, и какая въ нихъ живость!...
   Не удивительно-ли, что изъ всѣхъ разсказчиковъ и романистовъ, производящихъ фуроръ въ наше время, именно самый смѣлый и непристойный между ними наиболѣе подходитъ къ трезвому совершенству почтенныхъ классиковъ; что въ Boule de Suif можно констатировать примѣненіе прекрасныхъ правилъ, описанныхъ въ трактатѣ о риторикѣ и что Исторія деревенской служанки (Histoire d'une fille de ferme), устрашая щепетильность гуманистовъ, въ то-же время способна удовлетворять самыхъ завзятыхъ изъ ихъ среды. Однако оно такъ. Можно, конечно, найти сближеніе между г. Мопассаномъ и нѣкоторыми изъ его современниковъ. Онъ очевидно идетъ по стопамъ Флобера: въ немъ слышится, хотя и съ большей веселостью, иронія престарѣлаго пессимиста и, болѣе свободная, хоть и менѣе пластичная, его-же форма, опредѣленная и точная. Общее съ г. Зола, при меньшей густотѣ, мрака и меньшемъ этическомъ движеніи -- сказывается въ пристрастіи къ нѣкоторой грубости. Наконецъ и еще что-то, что невольно напоминаетъ Поль де-Кока, но умѣющаго писать. Одинъ изъ извѣстныхъ профессоровъ (тотъ, который опредѣлилъ Плутарха "Ла-Брюэромъ -- апостоломъ языческой исповѣдальни"), не задумываясь назвалъ-бы Мопассана -- тѣмъ-же Зола, но веселымъ и трезвымъ, или Флоберомъ, легкимъ и распустившимся, Поль-де-Кокомъ -- художникомъ и мизантропомъ. Слѣдовательно, онъ именно самъ по себѣ, съ основой чувствъ и мыслей, дѣлающихъ его человѣкомъ своего времени, но облекающій свои разсказы въ форму, напоминающую старыхъ мастеровъ и чуждую модныхъ аффектацій, краснобайства, темноты и презрѣнія къ композиціи.
   Надо-ли теперь еще прибавить, что если непогрѣшимый сонетъ и стоитъ длинной поэмы, то разсказъ, въ смыслѣ шедевра, не можетъ сравниться съ романомъ; что даже и въ разсказахъ г. Мопассана, если внимательно всмотрѣться въ нихъ, найдется не мало погрѣшностей, особенно же натянутыхъ положеній, отъ времени до времени крайностей слога (какъ напр. въ Maison Teлье, гдѣ ради усиленія контраста онъ показываетъ намъ первыхъ причастниковъ "поверженныхъ на ступени храма съ жгучимъ благоговѣніемъ" и "съ холодной дрожью божественной лихорадки" -- въ деревнѣ! въ маленькой деревушкѣ Нормандіи! въ малой Нормандіи!). Нужно-ли прибавить, что невозможно быть совершенствомъ. Можно даже предпочесть автору "Марокки" всякаго художника, менѣе классическаго но и менѣе грубаго, и любить послѣдняго, думается мнѣ, именно за утонченность и изящество его погрѣшностей?
   И все-таки, за г. де Мопассаномъ остается заслуга въ томъ, что онъ достигъ почти совершенства въ жанрѣ, до него несовершенномъ благодаря чему ему не трудно обезоруживать строгихъ пуританъ и нравиться остальнымъ.
   

Ж. К. ЮИСМАНЪ.

   Если начинающему писателю, писателю дебютанту и полезно принадлежать къ какой нибудь школѣ или служить извѣстному знамени, то въ послѣдствіи это можетъ сильно повредить ему. И теперь еще поверхностные читатели склонны видѣть въ авторахъ Soirées de Médon не болѣе какъ простыхъ подражателей Эмиля Зола. Исключеніемъ считаютъ Гюи де Мопассана, такъ какъ его оригинальность бросается въ глаза: всѣхъ остальныхъ считаютъ способными только къ грубому реализму; эта черта дѣйствительно замѣтна въ нихъ, но она ошибочно признается у нихъ преобладающею; такъ говорятъ, что ихъ трудно отличить одного отъ другого, до того они между собою схожи. А между тѣмъ Юисманъ, Сеардъ и Хенникъ многими своими сторонами отличаются отъ своего учителя и вовсе несхожи между собою. Юисманъ преимущественно выдѣляется особенностью своеги міровоззрѣнія, своими маніями и формою своихъ сочиненій; его можно назвать самымъ самобытнымъ писателемъ молодаго поколѣнія.
   Изучите хорошенько его произведенія: вы увидите въ немъ фламандца, любителя деталей, онъ очень склоненъ къ грубымъ шуткамъ; затѣмъ можно его признать самымъ брезгливымъ, скучающимъ и презрительнымъ пессимистомъ; словомъ, художникомъ, далеко несовершеннымъ, но своеобразнымъ, глубоко-вдумчивымъ и изнѣженнымъ до болѣзненности: словомъ, представителемъ крайней разслабленности вымирающей литературной эры.
   Посмотримъ, какъ развивалась субъективность его таланта, до той минуты, когда онъ самъ описалъ и опредѣлилъ ее; какъ, въ первомъ изъ его романовъ, приглядываетъ уже зародышъ его книги "Des Esseintes", какъ уже и тутъ видѣнъ его извращенный взглядъ и какъ все подготовляетъ появленіе этой книги съ ея тревожнымъ названіемъ.
   

I.

   Самымъ печальнымъ изъ всѣхъ разсказовъ "Soirées de Médon" можно считать "Sac au dos", потому что въ немъ сказывается самое презрительное воззрѣніе на человѣческія дѣла и поступки. Тутъ описываются вагоны животныхъ, зловонныя госпитальныя палаты во время войны, съ безконечною вереницею ничтожныхъ и мелочно-тягостныхъ подробностей. Въ чемъ-же тутъ единство интереса? Во внутренностяхъ самого героя. (Не ищите здѣсь фигуральнаго смысла). Его преобладающею заботою является вопросъ: когда будетъ ему возможно облегчиться въ болѣе опрятномъ мѣстѣ? Вотъ эта ужасная и чрезмѣрная низость всѣхъ данныхъ, отчетливое и немного лихорадочное созерцаніе самыхъ неприглядныхъ деталей внѣшней жизни, и тягостное сознаніе пошлости и скуки существованія, при неровности, рѣзкости слога -- все это вмѣстѣ поражаетъ насъ въ Sac au dos, и въ другихъ романахъ Юисмана. То было время героической эпохи натуралистическаго романа, когда многіе вѣрили (есть и такіе, которые вѣрятъ и теперь), что исключительное и рѣзкое изображеніе всѣхъ ужасовъ дѣйствительности составляетъ послѣднее слово искусства. Гдѣ же, стало-быть, найти сюжетъ лучше, какъ исторія истеричной дѣвушки среди народной богемы Парижа. Героиня романа Марта, пѣвица въ.кафе-шантанѣ, испорченная съ дѣтства, побывала въ публичномъ домѣ, состоитъ одновременно въ связи съ старымъ комедіянтомъ въ Бобино и какимъ-то писателемъ, живетъ нѣкоторое время съ художникомъ, который вскорѣ бросаетъ ее, затѣмъ опять съ комедіянтомъ, сдѣлавшимся виннымъ торговцемъ; пьяный онъ ее колотитъ. Затѣмъ она находится нѣкоторое время на содержаніи у какого-то дурака, который ей надоѣдаетъ: тогда она измученная, одурѣвшая возвращается въ публичный домъ. Алкоголикъкомедіянтъ кончаетъ госпиталемъ, а писатель женится.
   А вотъ Soeurs Vatard: Селина покучиваетъ, Дезире благоразумна и мечтаетъ о честномъ бракѣ. Онѣ обѣ добрыя дѣвушки; Селина живетъ сначала съ Апатолемъ, типомъ смѣшнаго Альфонса, затѣмъ съ живописцемъ-импрессіонистомъ Кипріаномъ Тибайль, который любитъ ее за то, что она "изъ народа", но при этомъ сильно страдаетъ отъ ея глупости и обходится съ нею вообще какъ съ низшимъ существомъ; кончается тѣмъ, что она бросаетъ его и возвращается къ Анатолю. Въ то же время ея сестра Дезире любитъ честнаго, но нѣсколько смирнаго ремесленника Огюста. Въ концѣ концовъ они становятся въ тягость другъ другу -- она выходитъ замужъ за другаго, онъ тоже женится. Вотъ и все.
   Въ этихъ двухъ романахъ, изъ которыхъ въ особенности первый, "Marthe" далеко несовершенный, проявляется драгоцѣнная способность схватить и установить подробности внѣшнихъ предметовъ, а также и выразить рѣзкими, выпуклыми чертами смѣтныя стороны жизни. Даръ этотъ Юисманъ унаслѣдовалъ вѣроятно отъ своихъ фламандскихъ предковъ. Нѣкоторые изъ его силуэтовъ и сценъ напоминаютъ Тендера, а еще болѣе Жордаенса.
   Въ тоже время литературная физіономія Юисмана опредѣляется нѣкоторыми выразительными штрихами. Детали, которыя онъ передаетъ съ такою силою, выискиваетъ онъ среди низшихъ, отвратительныхъ и гадкихъ наслажденій и вноситъ въ нихъ жестокую иронію и презрѣніе, которыя, какъ кажется вовсе несвойственны напр. Зола -- тотъ остается вѣчно яснымъ.
   Впечатлѣніе пошлости и скорби особенно усиливается отъ намѣреннаго отсутствія всякаго плана, композиціи и интереса разсказа. Сюжеты его никогда не бываютъ возвышенны; они могли бы быть драматичны (какъ напр. "Assommoir" или "Нана"), еслибы авторъ изобразилъ передъ нами развитіе какого нибудь порока, какого нибудь паденія или развитія какой нибудь зловредной силы, втягивающей въ грязь. Этого вовсе нѣтъ: нѣтъ ни правильнаго движенія къ извѣстной цѣли, которое-бы дало понятіе о драмѣ: ни исторіи, основанной на совокупности причинъ, всѣ части которой являлись-бы необходимыми. Юисманъ идетъ просто на удачу. Его романы какъ-бы безпозвоночны; они распадаются на части, которыя вовсе не зависятъ одна отъ другой.
   Исторія Марты могла бы закончиться гораздо раньше, или тянуться безконечно и ничего бы отъ этого не измѣнилось. Точно также и жизни Селины и Дезире, раздѣленныя какъ попало, развиваются параллельно съ удивительною монотонностью. Безконечная нить свиданій Дезире съ Огюстоінъ, свиданія Селины съ Кипріаномъ, тянутся неизвѣстно почему, а когда эта нить обрывается, то невольно спрашиваешь себя, почему именно случилось это теперь, а не раньше и не позже. Встрѣчается до 20-ти одинаковыхъ сценъ при едва отличающихся условіяхъ. f
   Авторъ очевидно старается дать намъ раздражающее впечатлѣніе топтанья на одномъ мѣстѣ. Заставить выносить удручающее чувство ничтожности жизни; этого-то очевидно авторъ и добивался. Слѣдовательно способъ писанія Юисмана нѣсколько напоминаетъ Флобера въ "Education sentimentale" этомъ замѣчательномъ романѣ гдѣ ничего не случается; все расплывается и событія и личности. Въ другихъ чертахъ Юисманъ имѣетъ невидимую связь съ авторомъ "Assommoir'а". Подобно Зола, любитъ онъ изображать безобразія жизни,-- подобно Флоберу, даетъ онъ чувствовать всю ея "несносность", старательно избѣгая всего того, что бы походило на драматическую композицію. Если хотите, то особымъ свойствомъ Юисмана и есть его способность соединять эти два направленія; Юисманъ никогда не отвлекается отъ своего произведенія, онъ отдается ему цѣликомъ и постоянно. Въ каждомъ его романѣ одно изъ лицъ -- онъ самъ; такъ и кажется, что это самое лицо писало романъ. Въ "Мартѣ" Лео, а въ "Soeurs Vatard" Кипріанъ Тибайль являются какъ-бы набросками его "Des Esseintes".
   Юисманъ типъ мизантропа-импрессіониста, который все находитъ глупымъ, пошлымъ и смѣшнымъ. Презрѣніе является у него въ видѣ душевной болѣзни и онъ чувствуетъ безпрерывную потребность выражать его. На цѣлыхъ двадцати страницахъ ("Les Soeurs Vatard") выражаетъ онъ свое негодованіе противъ грубости воскреснаго веселья парижанъ, отмѣчаетъ "плаксивый сентиментализмъ народа", онъ чувствуетъ "отвращеніе" при видѣ "нелѣпыхъ кучекъ студентовъ, орущихъ во все горло" и "этой толпой простяковъ, тѣснящихся въ своихъ новенькихъ платьяхъ отъ площади Конкордіи вплоть до Лѣтняго Цирка". Впрочемъ въ этомъ презрѣніи нѣтъ ни оригинальности. ни особенной философіи: хотя ничтожество буржуазнаго класса кажется ему особенно противнымъ, онъ все-таки постоянно его изображаетъ. Къ томуже онъ особенно чувствителенъ къ грязи, запаху, нищетѣ, смѣшнымъ и печальнымъ уличнымъ приключеніямъ въ отдаленныхъ кварталахъ, къ мрачнымъ пейзажамъ городскихъ предмѣстій. И тѣмъ не менѣе онъ оказываетъ имъ особое предпочтеніе и отдается имъ съ восторгомъ. Какъ Кипріанъ, "ищетъ онъ пейзажей разрушенныхъ и изъѣденныхъ болѣзнью". Ведетъ-ли онъ насъ, напр., на "площадь Нинель за скотобойню",-- онъ непремѣнно опишетъ намъ: могильное безобразіе этихъ бульваровъ и развращающее бражничество этихъ улицъ.
   Какъ же такъ? "Нѣтъ-ли тутъ какого нибудь противорѣчія? Мы приближаемся къ самому источнику натурализма". То, что Юисманъ особенно презираетъ -- въ дѣйствительности цѣнится ямъ особенно какъ матеріалъ для искусства. Въ произведеніи искусства, интересуетъ насъ обыкновенно равномѣрно и описываемый предметъ и самое описаніе, передача и объясненіе предмета: но когда предметъ абсолютно гадокъ и пошлъ, то въ такомъ произведеніи искусства очевидно, можетъ нравиться только самое искусство. Чистое высшее искусство существуетъ только тогда, когда оно изображаетъ пошлости и безобразія.
   Оттого то не смотря на ошибочное опредѣленіе натурализма какъ искусства грубаго, скорѣе слѣдуетъ его считать искусствомъ аристократическимъ, искусствомъ эгоистовъ-мандариновъ, высшимъ искусствомъ или искусственностью. Но вкусъ Юисмана кажется намъ еще страннѣе, онъ какъ-то любитъ все безобразное, пошлое, глупое и любитъ сознавать, что все это глупо, пошло и безобразно. Однако чувство, преувеличенное и раздутое въ Юисманѣ -- не чуждо и намъ. Кто изъ насъ подчасъ не услаждался по разнымъ кафе-шантанамъ, цѣлымъ потокомъ разгула и пошлости? Тутъ есть и наслажденіе тщеславія и наслажденіе паденія. Даже подъ конецъ этого парадоксальнаго наслажденія чувствуешь въ себѣ зародышъ глупца или животнаго, и эти глупости и пошлости льстятъ чему-то гадкому и низкому, что таится въ глубинѣ души со времени перваго грѣхопаденія человѣка.
   Аффектація презрѣнія къ вульгарной дѣйствительности и одновременное исключительное пристрастіе этой-же самой дѣйствительности, какъ только дѣло коснется искусства: оба эти чувства какъ-бы порождаютъ другъ друга и образуютъ натурализмъ Юисмана,-- натурализмъ не особенно натуральный. Онъ, напримѣръ, съ экзальтаціей описываетъ особыя красоты парижскихъ улицъ! Да всѣ мы ихъ знаемъ, ихъ любимъ: мы знаемъ также, что онѣ живописны и полны жизни. Но Юисманъ дѣлаетъ изъ этого особую тайну. Въ одномъ мѣстѣ говоритъ онъ намъ, что каждый парижскій кварталъ имѣетъ свою особую физіономію и хвалится тѣмъ, что онъ будто-бы открылъ формулу улицы Камбасересъ. Характерную черту этой улицы составляетъ то, что она заселена напыщенной и богатой буржуазіей и особой англійской челядью"...
   Приведемъ въ порядокъ паши мысли, вглядимся: кварталъ этотъ кажется запутаннымъ, но я въ немъ разберусь. Два разновидныхъ элемента, проистекающихъ другъ отъ друга, придаютъ ему печать субъективности. (Тороплюсь вставить, что Юисманъ не всегда такъ выражается.) На печальномъ и банально роскошномъ фонѣ полотна выдѣляется веселая развращенность прислуги. Тутъ чувствуется живая нотка и т. д. Затѣмъ Юисманъ начинаетъ раздражаться и восхищаться. Собственно говоря -- игра не стоитъ свѣчъ.
   

II.

   "En ménage и A vau l'eau" указываютъ на дальнѣйшее развитіе презрительной скорби Юисмана.
   Прежде всего здѣсь вполнѣ выходитъ на показъ и все захватываетъ личность самого романиста. Самъ онъ на первомъ планѣ. Конечно и тутъ встрѣчаются "дѣвушки", но Андре, Кипріанъ и даже Фолантинъ все это тотъ-же Юисманъ. По крайней мѣрѣ чрезъ нихъ выражаетъ онъ всѣ свои чувства къ жизни и свои воззрѣнія на искусство.
   Въ обоихъ произведеніяхъ, хотя ихъ значеніе и достоинство весьма различны (потому что En ménage мѣстами прекрасная книга, тогда какъ прелести А vau l'eau я, признаюсь, не умѣю цѣнить, хотя многіе имъ восхищаются), поражаешься совсѣмъ особою и преднамѣренной пошлостью концепціи, до которой раньше Юисманъ никогда не доходилъ. Говоря о "пошлости", я невольно примѣняю древнюю поэтику, которая установила іерархію жанровъ и сюжетовъ произведеній; конечно для новой школы, какъ и для стоиковъ (хотя въ совсѣмъ иномъ смыслѣ): "ничто не пошло въ обители Юпитера".
   Сюжетомъ En ménage служитъ скука и затрудненіе найти себѣ подходящую женщину, когда уже прожито лѣтъ тридцать, съ другой стороны,-- невозможность обойтись безъ нихъ. Романтикъ-натуралиста Андре, вернувшись неожиданно домой, застаетъ свою жену съ любовникомъ. Не сказавъ ни слова, уходитъ онъ и вновь начинаетъ жизнь холостяка и послѣ тщательной и опытной погони за женщиной, кончаетъ тѣмъ, что возвращаетъ свою жену. Его другъ Кипріанъ Тибайль (намъ уже извѣстный) съ своей стороны сближается съ добродушной публичной женщиной, которая оказывается замѣчательной сидѣлкой. Не впадите въ ошибку и не примите этого разсказа за психологическую драму. Андре вовсе не пылалъ страстью къ Бертѣ: не воспоминанія, не жалость, не нѣжность и не сердечная слабость или жалость заставляютъ его взять ее опять: его тяготитъ не нравственное одиночество, но одиночество за столомъ и въ постели: пружины всей исторіи чисто физіологическія. Я вовсе не говорю, чтобы лишеніе, заботившее Андре все время, проведенное имъ безъ жены, дѣйствительно не играло-бы серьезной роли въ нашей жизни; замѣчу только, что въ первый разъ кажется хотятъ заинтересовать насъ, безъ пошлыхъ намековъ, подобною драмою и сдѣлать изъ нее сюжетъ длиннаго романа -- гдѣ не смѣются, о! вовсе нѣтъ, гдѣ герой, напротивъ, такъ скучаетъ, что заражаетъ скукой самого читателя.
   Невеселая мораль всей этой исторіи. Въ концѣ книги Кипріанъ высказываетъ ее: "Чтожъ, не все-ли равно? вѣдь всѣ чувственныя морали приведутъ насъ къ тому-же выводу. Какъ-бы онѣ ни раздвои вались, обѣ дороги приведутъ насъ къ тому-же заколдованному кругу. Собственно говоря бракъ и сожительство -- стоятъ одного другаго, и то и другое избавляетъ насъ отъ артистическихъ заботь и физическаго томленія. Побольше-бы таланта и здоровья -- вотъ о чемъ стоитъ помечтать".
   Надо признаться, что это произведеніе само по себѣ вовсе недостойно презрѣнія. Односторонность хода мыслей Андре, пошлый рядъ его поисковъ и опытовъ производитъ въ концѣ концовъ такое подавляющее впечатлѣніе, что авторъ долженъ обладать извѣстною силою, если онъ способенъ произвести подобное впечатлѣніе на своего читателя, мучить его, и между тѣмъ, все-таки подчинять его силою производимаго впечатлѣнія. Сознаніе пустоты всей жизни нелѣпости существованія исходитъ здѣсь изъ все болѣе и болѣе ожесточающейся горечи взгляда на людей и міръ. Прочтите то мѣсто, когда Кипріанъ и Андре вспоминаютъ школьную жизнь, вы убѣдитесь въ мрачности и ѣдкости фантазіи Юисмана. Классики? тѣ-же идіоты. Наставники? злыя животныя. Пища? отвратительная. Школа? каторга. Ну, ну, ну -- мы сами прошли чрезъ все это, а наше дѣтство вовсе не представляется намъ такимъ мрачнымъ. Были и хорошія минуты, было безотчетное и неудержимое веселье дѣтскаго возраста. И надзиратель не былъ всегда негодяемъ, между профессорами попадались честные люди, вѣровавшіе въ красоту стиха Виргилія, и насъ посвящали они въ эту вѣру. Содержаніе наше не было роскошно, но не всегда-же попадались въ супѣ мокрицы, иногда требовали даже второй порціи бобовъ! Вѣдь былъ-же и аппетитъ-то въ то время!
   Я вовсе не хочу разубѣждать Юисмана, потому что именно его фантастичная ненависть и придаетъ особую прелесть его книгамъ. Онъ любитъ презрѣніе, любитъ ненависть, особенно любитъ онъ пресыщеніе. Ведетъ онъ напр. Андре въ отвратительный кабакъ. Андре любитъ комфортъ, онъ имѣетъ хорошія средства, онъ могъ бы идти въ другое мѣсто. Зачѣмъ ведетъ его Юисманъ именно туда? Исключительно для того, чтобы доставить себѣ удовольствіе поговорить лишній разъ о плохо вымытыхъ тарелкахъ, о тухлой или попорченной говядинѣ, о кухонномъ запахѣ. Это излюбленные предметы Юисмана, онъ постоянно къ нимъ возвращается. Юисманъ въ жизни -- тотъ-же Андре въ кабакѣ. Онъ преднамѣренно плохо ѣстъ, плюетъ въ свой супъ, плюетъ на жизнь и говоритъ намъ: какая она грязная!
   Содержаніе "А vau l'eau" еще хуже: это исторія одного господина въ поискахъ за съѣдобнымъ кускомъ бифштекса. Служащій при министерствѣ господинъ Фолантинъ розыскиваетъ ресторанъ, "Bouillon", словомъ какое нибудь заведеніе, гдѣ можно было бы поѣсть. Онъ велитъ приносить себѣ ѣду отъ пирожника, и это его не удовлетворяетъ. Авторъ прерываетъ свой разсказъ послѣ нѣкотораго числа неудачныхъ попытокъ г-на Фолантина.
   Точка зрѣнія Юисмана омрачается все болѣе и болѣе. Все безобразно, грязно, гадко. Изъ вонючаго ресторана ведетъ онъ насъ въ холодную и бѣдную меблированную комнату холостяка, гдѣ даже нельзя растопить хорошенько камипа, сюда стоитъ возвращаться только вечеромъ и какъ можно позже. Всюду тоже мрачное преувеличеніе: содержаніе Фолантина равняется тремъ тысячамъ Франковъ въ годъ,-- при такихъ средствахъ онъ не можетъ обѣдать ежедневно въ кафе Ришъ; но бѣдняки не повѣрятъ, что при этихъ условіяхъ онъ не могъ бы изрѣдка поѣсть свѣжаго мяса. Несчасть въ томъ, что когда онъ заказываетъ даже просто выпускную яичницу, то ему попадаются порченыя яйца. Вѣдь не нарочно же это дѣлаютъ. Это его судьба.
   Вообще удивительный человѣкъ этотъ Фолантинъ. Маленькій чиновничекъ, который кажется намъ довольно ничтожнымъ развиваетъ въ литературѣ мнѣнія Des Esseintes. Этотъ птенецъ питаетъ отвращеніе къ французскому театру. Когда одинъ изъ его друзей ведетъ его въ Комическую Оперу, то онъ находить Richard'а идіотичнымъ, a Pré aux Clercs "гадкими". Фолантинъ просто страдалъ.
   

III.

   Еще написалъ Юисманъ двѣ исторіи публичныхъ женщинъ, исторію господина, страдающаго разстройствомъ желудка; исторію господина, который не хочетъ спать одинъ, и исторію другого, господина который не хочетъ ѣсть чистую говядину; вотъ перечень романтическихъ произведеній Юисмана. Если я прибавлю, что всѣ эти пошлыя исторіи написаны сильнымъ и въ то же время изысканнымъ стилемъ, то придется признать такую литературу верхомъ искусственности. Теперь Юисманъ вполнѣ созрѣлъ для своего главнаго произведенія: "A rebours" (На выворотъ). И до сихъ поръ смотрѣлъ онъ на искусство на выворотъ. Зола, въ сравненіи съ Юисманомъ, кажется писателемъ устарѣлымъ, временъ отжившихъ. Зола разсказываетъ намъ обширныя драмы животной жизни; онъ изображаетъ паденія и возрастающую испорченность: онъ открываетъ передъ нами исторіи вѣчно движущіяся -- имѣющія начало и конецъ. Да и нѣтъ у него аристократическаго презрѣнія къ вещамъ или лицамъ, которыхъ онъ описываетъ и заставляетъ двигаться. Въ сравненіи съ ѣдкою мизантропіей Юисмана его пессимизмъ является полнымъ чистоты. Его форма кажется чисто классическою въ сравненіи съ пріемами композиціи и стиля автора Марты.
   На выворота! Теперь можетъ явиться и Des Esseintes: его фантазіи не могутъ быть искусственнѣе фантазій Юисмана, -- вѣдь оба они собственно одно и то же лицо.
   

VI.

   Нѣкоторые нашли сходства между Des Esseintes и Вертеромъ или Рене, но Рене 1885 года. Конечно, находили при этомъ, что страданія Рене значительно усилились и измѣнились въ продолженіе этихъ восьмидесяти лѣтъ.
   Всѣмъ извѣстна судьба Рене и романтиковъ. Въ общемъ это. было болѣзненное несоотвѣтствіе между волею и стремленіями; тутъ было много мечтательности, иллюзій, смутныхъ вѣрованій и того, что называлось меланхоліей. Нынѣшній Рене не меланхоличенъ, онъ мраченъ и сурово-пессимистиченъ. Онъ не сомнѣвается больше, онъ отрицаетъ и вовсе не заботится объ истинѣ. Онъ не ощущаетъ несоразмѣрности между своими желаніями и волей, потому что воля его умерла. Онъ ищетъ убѣжища не въ мечтѣ и не въ какой нибудь выспренней любви, а въ литературныхъ изощреніяхъ или въ педантичныхъ поискахъ рѣдкихъ ощущеній. Прежній Рене носилъ въ своей душѣ какую-то "неясность", теперь онъ "скучаетъ до одурѣнія". Рене былъ боленъ разсудкомъ; теперь онъ сталъ невропатомъ. Его болѣзнь была чисто-моральная: теперь она патологическая. Почти всѣ эти черты найдете вы у Des Esseintes. Во многомъ изображаетъ онъ современную "скуку". Къ сожалѣнію, многія другія черты дѣлаютъ изъ него простаго маніака, особаго рода помѣшаннаго, фигуру совершенно исключительную и спеціальную, изображеніе которой подчасъ кажется неболѣе какъ игрою тяжеловатаго остроумія, или какою-то мудреною задачею. Судите сами.
   Утомленный невозможными излишествами и страдающій нервною болѣзнею, Des Esseintes удаляется въ уединеніе въ окрестностяхъ Парижа и наслаждается тамъ прелестями вполнѣ искусственной жизни.
   Онъ уже давно живетъ такою жизнью. Онъ любилъ женщину чревовѣщательницу, находя удовольствіе пугаться, когда среди любовныхъ ласкъ, она начинала чревовѣщать. Какъ-то разъ купилъ онъ себѣ чернаго мраморнаго сфинкса и глиняное раскрашенное изображеніе химеры и заставилъ свою любовницу продекламировать діалогъ "Искушеній Св. Антонія" между химерою и сфинксомъ. Другой разъ пришла фантазія свести въ очень дорогой публичный домъ маленькаго бродягу, и достать ему тамъ абонементный билетъ,-- все это сдѣлалъ онъ, съ цѣлію сдѣлать изъ него убійцу. Желая однажды отпраздновать случай, знакомый Рикору, угостилъ онъ своихъ пріятелей чернымъ ужиномъ, на черной скатерти, въ залѣ обтянутомъ черной матеріей съ черными блюдами и винами. Любовныя связи Алкивіада были ему, конечно, тоже близко знакомы. Послѣ такихъ подвиговъ нѣсколько опаснаго неронизма, удаляется онъ въ свою башню изъ слоновой кости, гдѣ онъ хочетъ спать днемъ, а бодрствовать по ночамъ. Свой рабочій кабинетъ устраиваетъ онъ оранжеваго цвѣта, съ синими багетами и плинтусами: его маленькая столовая похожа на корабельную каюту, въ глубинѣ стеклянный полупортикъ, маленькій акваріумъ, въ которомъ плаваютъ механическія рыбки; спальнѣ своей, съ помощью дорогихъ тканей, онъ придаетъ подобіе картезіанской кельи.
   Однажды, ночью, перебираетъ онъ свою латинскую библіотеку. Виргинія называетъ онъ педантомъ и цирульникомъ; у Горація находитъ онъ слоновую грацію; Цицеронъ, по его мнѣнію, дуракъ, а Цезарь страдаетъ запоромъ; Ювеналъ ничтоженъ, не смотря на то, что нѣкоторые изъ его стиховъ "ловко сшиты". Лукіанъ, вотъ это геній! А Клавдщнъ, Петроній! "Послѣдній изъ нихъ проницательный наблюдатель, тонкій аналистъ и изумительный художникъ!" Но всѣ эти писатели ничто въ сравненіи съ писателями временъ упадка литературы: ихъ расплывчатость, ихъ неполная и замедленная слѣпка, ихъ мягкій, подозрѣлый слогъ!... Пруденцій, Сидуній, Маріусъ Викторъ, Паулинъ де Пелла, Оріентіусъ -- вотъ кого слѣдуетъ читать!
   Все это очень забавно -- но я повторю чьи-то слова: я что-то не довѣряю: читалъ-ли Юисманъ, читалъ-ли онъ внимательно авторовъ, о которыхъ онъ говоритъ? Возьмемъ для примѣра Виргилія и займемся имъ не какъ поэтомъ, а какъ стихослагателемъ. Гдѣ тутъ нашелъ Юисманъ: "педантичную и сухую просодію, наборъ истертыхъ и изысканныхъ стиховъ, съ ихъ казенной выправкой, ихъ пресмыканіемъ передъ грамматикой механически раздѣленныхъ неизбѣжной цезурой, образующихъ безконечный хвостъ дактилей и спондеевъ? Вы просто глупы, другъ мой Des Esseintes! Чѣмъ-же долженъ былъ заканчивать свои гекзаметры Виргилій, какъ не дактилемъ и спондеемъ? И напрасно восхищаетесь вы вслѣдъ затѣмъ стихосложеніемъ Лукіана: у него-то оно и монотонно; языкъ именно у Лукіана -- языкъ абстрактный и сухой. Чти же касается вашего восторга передъ писателями крайняго упадка то, если онъ искрененъ, поздравляю васъ! Недолги могутъ они позабавить насъ своимъ старческимъ ребячествомъ. Они то именно и есть пустомели и кретины; вчитайтесь-ка въ нихъ хорошенько.
   Вслѣдъ затѣмъ приносятъ Des Esseintes черепаху, онъ велитъ ее вызолотить и вдѣлать въ нее драгоцѣнные камни. Затѣмъ онъ открываетъ шкафъ съ ликерами и составляетъ себѣ вкусовую симфонію, каждый ликеръ соотвѣтствуетъ какому нибудь инструменту, кюрассо соотвѣтствуетъ кларнету, кюммель -- гобою, анизетъ -- флейтѣ, киршъ -- трубѣ, джинъ -- тромбону. Просматриваетъ онъ свои эстампы и картины: двѣ Саломеи Густава Моро, полотно Люикена, изображающія страданія мучениковъ, рисунки Одилона Редона: "огромный паукъ, на тѣлѣ котораго изображено человѣческое лицо, огромная игральная кость, на которой моргаетъ печальное вѣко". Вспоминаетъ онъ потомъ свое прошлое, свое воспитаніе у іезуитовъ. Слегка ударяется онъ въ теологію и задѣвши "Imitation" возвращается къ заключеніямъ Шопенгауера. Какъ то разъ велитъ онъ себѣ принести коллекцію орхидей. Зачѣмъ? Потому что эти живые цвѣты подражаютъ искусственнымъ". И онъ въ восторгѣ. Его цѣль была достигнута, ни одинъ изъ цвѣтковъ не былъ похожъ на настоящій, казалось, что человѣкъ, желая помочь природѣ произвести чудовищъ, далъ въ ея распоряженіе матерію, бумагу, фарфоръ". У многихъ изъ этихъ цвѣтовъ есть какъ будто раны, которыя кажутъ изъѣденными сифилисомъ. "Все ничто иное какъ сифилисъ", думаетъ Des Esseintes. Тутъ дѣлается съ нимъ ужасный и весьма сложный кошмаръ.
   Тогда устраиваетъ онъ себѣ концертъ запаховъ (какъ раньше концертъ вкусовъ). Позже, во время дождя, приходить ему охота съѣздить въ Лондонъ. Онъ отправляется, покупаетъ себѣ путеводитель въ Galignani's Messenger, входитъ въ ресторанчикъ, переполненный англичанами, пьетъ портвейнъ, обѣдаетъ, въ ожиданіи поѣзда, ѣсть англійскія кушанья въ англійскомъ ресторанѣ среди англичанъ и возвращается домой, рѣшивъ, что онъ достаточно познакомился съ Англіей.
   Опять перебираетъ онъ свою библіотеку. Боделеръ его божество: потому-то онъ и переплелъ его въ свиную кожу. Онъ презираетъ Рабле и Мольера, непризнаетъ Вольтера, Руссо и даже самого Дидеро. Пробѣгаетъ онъ свою католическую библіотеку, нѣкоторую симпатію внушаетъ ему Лакордеръ, Монталамберъ, де-Фаллу. Вельо, Эрнестъ Хейло; также доставляетъ ему нѣкоторое удовольствіе чувственный мистицизмъ Барбея д'Орвилыі. Послѣ пессимистической интермедіи, во время которой, мимоходомъ, высказываетъ онъ правду Ст. Венсенъ де-Полю (съ тѣхъ поръ, какъ умеръ этотъ старикъ, стали подбирать въ пріюты брошенныхъ дѣтей, вмѣсто того чтобы предоставлять ихъ тихой и для нихъ незамѣтной смерти), Des Esseinles возвращается къ своимъ книгамъ. Бальзакъ "со своимъ слишкомъ здравымъ искусствомъ" смущаетъ его. Онъ не любитъ больше книгъ, безпредѣльное содержаніе которыхъ ограничивается современною жизнью". У Флобера любить онъ "Tentation"; у Эдмона Гонкура -- Фоетину; у Зола -- "La faute de l'abbé Mouret". Ему нравится Поэ, и Виллье де-Лиль Адамъ. Все это ничтожно въ сравненіи съ Верленомъ и особенно Стефаномъ Малларме! Театръ считаетъ онъ внѣ литературы и о немъ онъ и не упоминаетъ. Въ области музыки Des Esseintes признаетъ только Шумана и Шуберта "да еще монашескую музыку среднихъ вѣковъ". Между тѣмъ Des Esseintes расхварывается все сильнѣе и сильнѣе (еще бы)! Онъ страдаетъ галлюцинаціями слуха, зрѣнія и вкуса. Докторъ прописываетъ ему промывательное изъ пептона. Операція удается и Des Esseintes не можетъ удержаться, чтобы не вознести самому себѣ безмолвныя поздравленія по поводу этого событія, нѣкоторымъ образомъ увѣнчавшаго существованіе, которое онъ самъ себѣ создалъ: его влеченіе къ искусственности достигло теперь, помимо его воли, своего апогея, дальше идти некуда: ужъ конечно подобный способъ воспринятія пищи являлся послѣднею степенью извращенія. Докторъ, наконецъ, запрещаетъ ему подъ страхомъ смерти возвращеніе въ Парижъ. Въ это время Des Esseintes переживаетъ легкій припадокъ католицизма, который умѣряется тѣмъ соображеніемъ, что "безстыдные торговцы приготовляютъ почти всѣ просфоры изъ картофельнаго крахмала, въ который Богъ не можетъ-же снизойти". "Перспектива быть обманутымъ даже передъ алтаремъ, говоритъ Des Esseintes, не можетъ укрѣпить слабыя вѣрованія". Все кончается общимъ проклятіемъ. Аристократія идіотична, священство пало, буржуазія презрѣнна. "Распадайся общество! Кончайся міръ!"
   Въ концѣ книги читатель вовсе не чувствуетъ себя смущеннымъ, также какъ и въ началѣ ея. Въ этомъ-то и заключается несчастье этой вообще забавной книги: она слишкомъ похожа на пари и боишься остаться въ дуракахъ, если будешь смотрѣть на нее, какъ на вещь серьезную.
   Общее впечатлѣніе слѣдовательно весьма двусмысленно: слишкомъ очевидно, что Des Esseintes маніакъ, сумасшедшій или просто запутавшійся дуракъ. Но авторъ (отсюда и проистекаетъ наше недоумѣніе) старается намъ представить этого одурѣлаго человѣка, какъ человѣка весьма сильнаго, котораго таинственность и утонченность доступны только людямъ равнымъ ему но силѣ. Онъ какъ будто шепчетъ намъ на ухо: "знаете-ли вы, кто величайшій писатель латинской литературы? Это Рутиліусъ. А кто величайшій художникъ? Это Одилонъ Редонъ. А величайшій поэтъ? Это Стефанъ Малларме. Декаденты, о декаденты! А искусственность! О искусственность! Это тонкость изъ тонкостей!
   Искусственность казалась Des Esseintes'у отличительнымъ признакомъ человѣческаго генія. "Онъ уже сказалъ разъ, что природа сдѣлала свое дѣло: она окончательно утомила внимательное терпѣніе людей тонкихъ -- отвратительнымъ однообразіемъ своихъ пейзажей и своихъ небесъ. Въ основаніи всего лежитъ какая-то спеціальная пошлость лица, признающаго только свою родину! Какая-то мелочность продавщицы цвѣтовъ, которая держитъ только одинъ сортъ цвѣтовъ! Какой-то однообразный запасъ равнинъ и деревъ! Какой-то банальный рядъ горъ и морей"!
   Если-бы это не было забавной шуткой, то можно было-бы это счесть крупной наивностью; вѣдь не можетъ-же быть у насъ никакихъ понятій внѣ данныхъ природы. У природы-же заимствуемъ мы данныя для нашихъ пылкихъ фантазій: какъ-же можетъ она быть монотонною?
   Чтожъ, допустимъ "искусственность"! Но это слово имѣетъ нѣсколько значеній. Искусственность не можетъ быть высшая утонченность искусства. Если можно сказать объ искусствѣ, что "это дополненіе природы человѣкомъ" или "дѣйствительность, созерцаемая при извѣстномъ темпераментѣ", то искусственность будетъ крайнею степенью такого перерожденія дѣйствительности. Или искусственность есть противоположность естественности въ самомъ простомъ смыслѣ этого слива, тогда она является болѣзненнымъ желаніемъ не быть похожимъ на другихъ, никому не подражать, во чтобы то ни стало выдѣлиться. Наконецъ искусственность можетъ быть просто иллюзіею дѣйствительности, вызванною механически. Искусственность явится намъ въ видѣ автоматовъ или восковыхъ фигуръ. Это послѣднее значеніе искусственности совершенно противоположно искусству.
   Des Esseintes часто придаетъ искусственности два первыхъ смысла, о которыхъ я только что говорилъ, но боюсь, что часто берегъ онъ ее и въ послѣднемъ смыслѣ. Не кажется-ли вамъ дикой фантазіей какого-нибудь свихнувшагося буржуа его столовая-каюта съ ея акваріумомъ и механическими рыбами? Въ Des Esseintes видѣнъ Пекюше.-- Пекюше и Буваръ также любятъ искусственность: вспомните ихъ садъ.
   Не смотря на все это, забавный образъ Des Esseintes'а интересенъ. Неужели-же онъ правдивѣе и встрѣчается чаще, чѣмъ я думалъ. Можетъ быть Des Esseintes дѣйствительно, надорванный, разбитый, слишкомъ нервный Вертеръ, Вертеръ, который страдаетъ желудкомъ и постарѣлъ на цѣлыхъ восемьдесятъ литературныхъ лѣтъ. Условія его жизни, не смотря на безумное преувеличеніе -- намъ отчасти понятны. Иногда устаешь отъ искусства и литературы, утомляешься отъ произведеній мастеровъ искусства, потому что они порождаютъ плохихъ подражателей и недостойныя книги. Все кажется плоско, даже натуралистическій романъ, хотя онъ и верхъ искусственности.
   Невольно спрашиваешь себя, не глупо-ли и не смѣшно-ли все это? Гдѣ-же исходъ изъ всего этого? Въ ощущеніи. Только оно не обманетъ. Новое, высшее искусство, отрицающее почти все прошедшее искусство, сводится можетъ быть къ этой изобрѣтательности въ отысканіи необычайныхъ ощущеній. И если подобное изученіе распространяетъ свой индифферентизмъ и на мораль, и на разумъ, и на науку, то по крайней мѣрѣ оно сохраняетъ и уважаетъ, если можно такъ выразиться, таинственность внѣшняго міра. Des Esseintes никогда не напишетъ удивительной фразы Бертоле: "въ мірѣ нѣтъ больше тайнъ". Поэтому-то сензитивное сумасшествіе Des Esseintes'а легко сходится съ нѣкоторымъ родомъ садическаго католицизма.
   Въ заключеніе можно сказать, что, не смотря на нѣкоторую нервозность и ребяческія крайности, Юисманъ показалъ намъ исключительное и странное умственное настроеніе, которое впрочемъ намъ довольно понятно, и свойственно, какъ мнѣ кажется, многимъ современнымъ молодымъ людямъ. Въ нашемъ воспоминаніи Des Esseintes остается дѣтищемъ Юисмана вполнѣ испорченнымъ, загрязненнымъ, разлагающимся, которому слѣдовало-бы назваться des Helminthes (червоподобная рыба) почти фантастичнымъ типомъ декадента, который старается быть декадентомъ, который съ тщеславною любезностью разлагается и, распадаясь, радуется своему сходству съ трупомъ въ тончайшихъ измѣненіяхъ его медленнаго разложенія. Получается впечатлѣніе вполнѣ законченное, потому что и самый языкъ тоже разлагается: онъ полонъ ненужныхъ неологизмовъ, несвойственныхъ выраженій и еще того, что педанты называютъ барбаризмами и солецизмами (промахами). Латинскіе писатели V-го вѣка, любимцы Des Esseintes'а грѣшили противъ синтаксиса и даже противъ спряженій, такъ точно и Юисманъ не осо бенно увѣренно пользуется прошедшимъ опредѣленный ъ временемъ. Онъ пишетъ напр.: "réquérirent" вмѣсто "requirent" и замѣчаетъ вскользь: "Cette maladie, qu'elle prétendait la poigner (poindre)", а также Une immense détresse le poigna (poignit). Нужно-ли прибавить, что я замѣчаю всѣ эти оплошности, вовсе не изъ желанія поторжествовать? Вѣдь стиль Юисмана остается все-же весьма богатымъ. Скажу даже безъ насмѣшки, что невѣжество многихъ молодыхъ людей составляетъ ихъ оригинальность. Гораздо труднѣе дается оригинальность человѣку знающему, мандарину литературы. Ему одному кажется, что все было высказано до него или ни крайней мѣрѣ намѣчено раньше, и чти этого вполнѣ достаточно. Его память слишкомъ переполнена; его впечатлѣнія должны пройти черезъ цѣлый слой литературныхъ воспоминаній. А эти новоявленные литераторы неособенно церемонятся; это видно изъ того, какъ они говорятъ о классикахъ. Ихъ ничто не стѣсняетъ; имъ кажется, что до нихъ ничего еще не было высказано. Смотрѣть на нихъ забавно: дѣйствительно они люди первобытные, дикари -- но дикари конца старой цивилизаціи съ весьма нѣжными нервами. Ихъ наблюденія, ихъ ощущенія живѣе, чѣмъ у мандариновъ. При всей ихъ наивности, ребячествѣ они даже дѣлаютъ замѣчательныя открытія -- правда, оказывающіяся извѣстными двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ. Чрезвычайно любопытно смотрѣть на вторженіе этихъ интересныхъ варваровъ: можетъ быть это послѣдніе оригинальные отпрыски вымирающей литературы и вслѣдъ за ними наступитъ уже полное ничтожество.
   

ПЬЕРЪ ЛОТИ.

   Я только что перечиталъ, почти не отрываясь, въ деревнѣ, прижавшись къ родимой почвѣ, подъ небомъ, дарующемъ нѣгу и грозу, всѣ шесть томовъ сочиненій Пьера Лоти. Повернувъ послѣднюю страницу, я чувствую себя совсѣмъ опьянѣлымъ. Я весь переполненъ чарующими и грустными воспоминаніями безконечнаго множества глубокихъ впечатлѣній, а сердце охвачено какой то всеобъемлющей и смутной нѣжностью. Говоря, по возможности, болѣе опредѣленно, эти двѣ тысячи страницъ заставили меня воспринять слишкомъ большое количество новыхъ, неожиданныхъ представленій; представленія же сопровождались слишкомъ большимъ количествомъ радости и вмѣстѣ глубокой печали, слишкомъ большой долей желаній, неопредѣленныхъ и недостижимыхъ.... Душа моя напоминаетъ инструментъ, слишкомъ много вибрировавшій, которому глухіе отголоски прошлыхъ вибрацій причиняютъ боль. Мнѣ хотѣлось бы наслаждаться и страдать жизнью во всей ея совокупности и, подобно Св. Антонію въ концѣ его искушеній, обнять весь міръ.
   Вы можете, если угодно, находить чрезмѣрнымъ впечатлѣніе, оставленное во мнѣ этими романами. Сознаюсь и самъ, что моя критическая совѣсть смущается ими. Величайшія изъ произведеній искусства не приводили меня въ такое волненіе. Что же такое въ этихъ разсказахъ Лоти? Вѣдь сочинены они все-таки съ большой небрежностью, писаны языкомъ сжатымъ, маленькими, очень гладкими фразами. Вы не встрѣтите въ нихъ ни странныхъ или могучихъ драмъ, ни изощреннаго анализа характеровъ, ибо все содержаніе ихъ ограничивается любовью, сопровождаемой разлуками, и души дѣйствующихъ лицъ весьма обыкновенны.
   Множество книгъ, старыхъ и новыхъ, требуютъ совсѣмъ иного напряженія мысли, замысла и выполненія. Между тѣмъ романы Лоти поглощаютъ и подавляютъ меня сильнѣе всякой драмы Шекспира, сильнѣе трагедій Расина, сильнѣе романовъ Бальзака", Вотъ, и это безпокоитъ меня. Колдовство что ли какое въ нихъ вложено, заклятіе или чары, которыя необъяснимы, или же объясняются чѣмъ нибудь инымъ, помимо литературныхъ достоинствъ?
   Эти романы потрясаютъ душу одновременно во всѣхъ ея тайникахъ. Они ударяютъ, если можно такъ выразиться, по двумъ крайнимъ нотамъ клавіатуры чувствъ.
   Съ одной стороны предъ вашими взорами проходили предметы самые странные и производили на васъ впечатлѣнія, самыя новыя, самыя рѣдкостныя, самыя острыя; съ другой стороны, вы испытывали чувства самыя естественныя, самыя глубоко-человѣческія, самыя общедоступныя. Вы выдѣли вашими глазами западнаго диллетанта, влюбленнаго во все живописное, танецъ упа-упа, исполненный въ O-Таити; вы видѣли бирманскихъ танцовщицъ, скользящихъ на подобіе летучихъ мышей... и оплакивали прабабушекъ, умирающихъ дѣтей, разлучающихся любовниковъ. Вы признати тревоги чувственности, самой диковинной и вмѣстѣ умѣлой -- и волненія самыхъ чистыхъ симпатій, и непорочнѣйшаго состраданія.
   И такъ, читая эти книги, вы испытываете свѣтлую прелесть невинныхъ поэмъ и порочныя чары крайнихъ откровеній современной эстетики,-- то, что въ началѣ литературъ, и то, что въ концѣ. Какая нибудь страница даетъ вамъ два отдѣльныхъ впечатлѣнія, между которыми лежатъ тысячелѣтія,-- между которыми лежитъ иногда даже "ужасающая плотность вселенной". И поэтъ мало по малу навязываетъ вамъ свою душу, душу -- современницу нарождающагося человѣчества и человѣчества устарѣвшаго, душу, облетѣвшую всю поверхность земнаго шара; душу, влюбленную и печальную, вѣчно тревожную и вѣчно дрожащую. Эта душа и сообщаетъ маленькимъ фразамъ Пьера Лоти ихъ необъятный трепетъ...
   Примѣръ Лоти уясняетъ, въ силу какого отклоненія, старинныя литературы возвращаются иногда къ абсолютной простотѣ. Крайняя художественная воспріимчивость, развиваясь на предметахъ самыхъ необычайныхъ, въ концѣ концовъ находитъ отдохновеніе въ передачѣ чувствъ самыхъ непорочныхъ; такъ называемый "импрессіонизмъ" примыкаетъ къ поэзіи чисто-природной: таково приблизительно положеніе автора Азіаде и Исландскаго рыбака. Приглядѣвшись поближе, вамъ кажется, что "чужеземность" (exotisme) предметовъ, надъ которыми упражнялась его чуткая воспріимчивость, сообщивъ ей всю свою остроту, и что нѣкоторыя изъ чувствъ, порожденныхъ этимъ экзотизмомъ, вернули ее къ чудной простотѣ идиллій и трагедій обыденныхъ. Посмотримъ, какимъ образомъ могъ свершиться этотъ странный переворотъ.
   

I.

   Исключительныя обстоятельства послужили къ образованію таланта Пьера Лоти. Вслѣдъ за нѣжнымъ, мечтательнымъ дѣтствомъ, онъ поступилъ ученикомъ морскаго шкипера, затѣмъ пустился въ к: угосвѣтное плаваніе. Во время длинныхъ переѣздовъ, среди безконечнаго одиночества морей, неотступныя -- идея и чувство безпредѣльности вселенной и роковаго значенія природныхъ силъ, должны наполнять вашу душу необъяснимой печалью. И если это чувство обращается въ серьезное благочестіе у однихъ, то способно также вылиться и въ форму покорнаго фатализма. Затѣмъ глубокая разнородность человѣческихъ существъ на различныхъ точкахъ земнаго шара, численность религій, моралей и обычаевъ, понятно не могутъ служить поддержкой вѣры. Наконецъ, продолжительныя уединенія и воздержанность человѣка моря, прорѣзывается часами безумія и отместки, когда чувства, сдерживаемыя долгими лишеніями, рвутся къ удовлетворенію. Все это,-- шатанье по всему свѣту, безконечныя мечтанія и бѣшенныя оргіи -- одинаково способствуютъ развитію непомѣрной чувствительности и освобожденію души отъ всякихъ положительныхъ вѣрованій. Въ двадцать семь лѣтъ, Пьеръ Лоти, мечтавшій на всѣхъ океанахъ и посѣтившій всѣ увеселительныя мѣста міра, спокойно пишетъ, въ числѣ прочихъ милыхъ вещей, другу своему Уйльяму Броуну:
   "... Повѣрь, мой бѣдный другъ, что время и разгулъ два великіе цѣлители... Морали нѣтъ; ничто не существуетъ изо всего, что насъ учили уважать; есть жизнь преходящая, отъ которой логично требовать возможно большихъ наслажденій въ ожиданіи конечнаго ужаса, т. е. смерти... Я раскрою тебѣ свое сердце, познакомлю тебя съ своимъ символомъ вѣры; я положилъ себѣ за правило жизни всегда дѣлать все, что вздумается, вопреки всякой морали, всякимъ соціальнымъ условіямъ. Я не вѣрю ни во что и ни въ кого; не люблю никого и ничего; нѣтъ у меня ни вѣры, ни упованія...".
   Вы скажете: эти рѣчи не очень-то новы; это самый почтенный романтизъ. Лоти говоритъ тутъ, какъ Лара, Манфредъ, Корсаръ, но грубѣй, вотъ и все.-- Да; но Пьеръ Лоти, воспитанный, къ счастью, внѣ литературы, проявляетъ здѣсь байронизмъ совершенно безсознательный и вполнѣ искренный. Онъ начинаетъ съизнова, одинъ, за "вой счетъ, нравственный переворотъ нашего вѣка. И благо для Пьера Лоти, что онъ прошелъ чрезъ отчаяніе и абсолютное отрицаніе; ибо онъ съ той минуты объѣзжаетъ міръ, не заботясь ни о чемъ, кромѣ собиранія въ немъ ощущеній самыхъ сильныхъ и самыхъ изящныхъ. Онъ разсматриваетъ вселенную уже только какъ добычу, предоставленную его воображенію и чувствамъ. И этотъ будущій великій писатель предписываетъ себѣ идеалъ жизни, все болѣе и болѣе отличный отъ жизни писателя или литератора по профессіи.
   Скудна и жалка, по правдѣ, жизнь писаки, занимающагося въ своемъ углу полировкой фразъ и записываніемъ своихъ мелкихъ наблюденьицъ надъ маленькой группой людей, когда міръ такъ обширенъ и человѣчество такъ разнообразно! И что всѣ эти жалкія интеллектуальныя удовольствія въ сравненіи съ великими животными радостями физической жизни! Лоти укрѣпляетъ свои мускулы, создаетъ себѣ тѣло ловкое, гибкое и сильное, тѣло гимнаста и клоуна. Это тѣло онъ одѣваетъ въ роскошь и разряживаетъ на всѣ лады; онъ испытываетъ при этомъ радость не то ребенка, не то дикаря. Онъ вступаетъ въ тѣсную дружбу съ существами первобытными и прекрасными,-- Самуиломъ, Ахметомъ, Ивомъ, существами болѣе благородными и изящными, чѣмъ интеллигенты средней руки; съ ними уму его нѣтъ надобности ни насиловать, ни сдерживать себя, и кромѣ того онъ испытываетъ всю прелесть абсолютнаго господства. Его радуетъ сознаніе, что между извѣстными расами существуютъ такія различія, которыя никогда не позволятъ имъ понять другъ друга, сознаніе, что люди непроницаемы и непостижимы другъ для друга, какъ міръ непостижимъ для всѣхъ. Онъ любитъ женщинъ всѣхъ типовъ и всѣхъ родовъ красоты, во всѣхъ странахъ міра: Азіаде, Рарагу, Ласкала, Фатуеэ; и каждый разъ познаетъ гордость и блаженство быть любимымъ абсолютно, до смерти. Онъ выполняетъ свою мечту такъ: наслаждаться всѣмъ своимъ тѣломъ, и наслаждаться на всемъ пространствѣ планеты, на которую было брошено это тѣло. Развѣ не достойно жалости, что имѣя возможность узнать всю землю и тѣмъ наполнить нашу жизнь и существо наше, мы пребываемъ заключенными въ нашей заячьей ловушкѣ? Можно опредѣленно сказать, что сонъ жизни былъ у Лоти совершеннѣй нашего, и земля была у него чѣмъ-то инымъ, чѣмъ для насъ, неподвижныхъ. Онъ одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ людей, которые были обитателями цѣлой планеты: я умру, просуществовавъ въ одномъ городѣ, много-много въ одной провинціи.
   

II.

   И вотъ, однажды, продолжая вести свою странную жизнь, Пьеръ Лоти задумалъ записывать, для собственной забавы, свои впечатлѣнія. И этотъ морской офицеръ, который, если вѣрить ему, былъ почти незнакомъ съ современной литературой, не прочелъ ни страницы Флобера, ни де Гонкуровъ, ни Доде, выдвинулся сразу, какъ одинъ изъ первыхъ среди писателей-живописцевъ, одинъ изъ поразительнѣйшихъ живописцевъ экзотическихъ предметовъ, какіе когда либо встрѣчались.
   Правда, что все точно сговорилось сдѣлать изъ экзотизма Пьера Лоти нѣчто весьма прочувствованное и особенно мощное.
   Не думаю, чтобы прошло болѣе столѣтія съ тѣхъ поръ, какъ экзотизмъ вступилъ впервые въ нашу литературу. Онъ требуетъ дара, который весьма поздно дошелъ до своего конечнаго развитія среди слѣпаго и рутиннаго человѣчества: дара видѣть и любить физическій міръ во всѣхъ его подробностяхъ. Даръ этотъ весьма ограниченъ у людей первобытныхъ временъ и въ средніе вѣка цивилизаціи. Они видятъ вещи правильно, но въ сокращеніи. Люди среднихъ вѣковъ открываютъ Востокъ, т. е. природу, человѣчество и искусство, вполнѣ отличающіяся отъ нихъ, отъ ихъ природы, искусства и какъ будто и не подозрѣваютъ этого;, ничто почти изъ этой необычайности и живописности не проникло ни въ мимическія пѣсни (chansons de geste), появившіяся послѣ Крестовыхъ походовъ, ни въ фабліо. Не будетъ парадоксомъ, увѣряю васъ, если я скажу, что только въ наши дни у человѣка открылись глаза и онъ научился вполнѣ разглядывать внѣшній міръ. Не явись нѣсколько поэтовъ, одаренныхъ странными свойствами,-- человѣчеству на вѣки остался бы неизвѣстнымъ видъ его планеты. Кажется Бернардэнъ де Сенъ-Піеръ, этотъ гуляка, этотъ геній, наглый и нѣжный, первый началъ "смотрѣть". Онъ первый проникся чувствомъ при видѣ тропической флоры. Именно, новизна чужеземнаго пояса раскрыла ему глаза и дала ему возможность раскрыть ихъ потомъ и на нашу природу; стало быть экзотизмъ окончательно ввелъ и живопись въ нашу литературу. Позднѣе, Шатобріанъ описываетъ Америку, дѣвственные лѣса, пампасы и большіе рѣчные потоки. И вотъ, появляется романтизмъ, главная роль котораго и заключается въ описаніи того, что мы не привыкли видѣть: Испаніи, Италіи, Востока -- и среднихъ вѣковъ, ибо разстояніе во времени равно разстоянію въ пространствѣ. Правда, въ романтизмѣ часто отсутствуетъ искренность; онъ впадаетъ въ условность, напоминаетъ побрякушки, стеклянныя издѣлія. Можно многое выставить противъ Востока Восточныхъ стихотвореній и противъ среднихъ вѣковъ Парижской Богоматери. Не бѣда: способность видѣть и глубоко наслаждаться формой и видомъ вещей проснулась и никогда уже не угаснетъ. Съ тѣхъ поръ же, какъ эта способность примѣняется уже не къ чуждымъ предметамъ, но къ тому, что у насъ ежедневно предъ глазами, зародилась и новая литература: романтизмъ породилъ натурализмъ. но какъ ни интересны описанія ближайшей дѣйствительности, экзотизмъ, когда онъ правдивъ, сохраняетъ особую прелесть, прелесть ѣдкую и наводящую грусть. Достаточно взять въ доказательство нѣкоторыя изъ страницъ Готье Саламбо, двѣ части Фромантэна о Сахелѣ и Сахарѣ и романы Пьера Лоти, этого короля экзотизма.
   Все, говорю я, точно сговорилось закрѣпить это царство за авторомъ Азіаде. Для этого требовалось никакъ не менѣе трехъ условій. Хорошо было, во первыхъ, чтобы писатель увидѣлъ весь міръ, не одинъ только Тихій Океанъ, но и Полярныя моря, не только Америку, но и Китай; не только Таити, но и Сенегалъ. Ибо, познакомься онъ всего съ однимъ или двумя поясами, онъ рисковалъ бы всецѣло застрянутъ въ описаніи ихъ и начинать вѣчно съизпова и уже искусственно то, что онъ первоначально дѣлалъ бы вполнѣ искренно. Но полное знакомство съ этимъ огромнымъ міромъ могло быть возможно и доступно лишь человѣку конца нашего столѣтія. Пьеръ Лоти былъ настолько уменъ, чтобъ родиться въ немъ -- и стать морскимъ офицеромъ, т. е. присужденнымъ самой профессіей своей къ вѣчнымъ передвиженіямъ.
   Требовалось, во вторыхъ, чтобы писатель умѣлъ смотрѣть. Это такъ просто, по крайней мѣрѣ, въ той степени, въ какой требуется этотъ даръ. Я говорилъ, что высшая часть человѣчества начала не болѣе ста лѣтъ назадъ вникать какъ слѣдуетъ въ чудесное разнообразіе своего обиталища. И нынѣ еще люди простые и три четверти изъ такъ называемыхъ культивированныхъ не видятъ. Нерѣдко разспрашивалъ я мужиковъ, бывшихъ солдатами въ морской пѣхотѣ, жившихъ въ Китаѣ, въ Тонкинѣ, на Антильскихъ островахъ, въ Сенегалѣ; увѣряю васъ, что они ничего не видали. А почтенные миссіонеры, озабоченные одной идеей, одержимые своей мечтой евангелизаціи, не лучше зрятъ "страны чудесъ". Впрочемъ, разглядѣвъ ихъ поближе, они открыли бы въ нихъ столько для себя привлекательнаго, что потеряли бы мужество дѣйствовать; кромѣ того, они поняли бы, какая пропасть раздѣляетъ расы и отказались бы отъ своей задачи, невозможной и величавой. Пьеръ Лоти обладаетъ въ высшей степени даромъ видѣть и чувствовать. Онъ объясняетъ намъ его въ Азіаде съ нѣкоторой натяжкой и педантичностью; но самая натяжка прямо показываетъ, что ему хорошо извѣстна вся рѣдкость дара, присущаго ему:
   "... Вы восприняли впечатлѣніе ряда звуковъ; вы слышите мелодическую фразу, которая нравится вамъ. Почему она вамъ нравится? Потому что музыкальные интервалы, вошедшіе въ составъ ея. другими словами -- соотношенія чиселъ звуковыхъ вибрацій,-- выражаются извѣстными числами, а не другими. Измѣните эти числа -- и они не встрѣтятъ симпатіи; вы говорите, что это не музыкально, что это рядъ произвольныхъ звуковъ. Раздается одновременно нѣсколько звуковъ: вы получаете впечатлѣніе радостное или скорбное: это -- результатъ числовыхъ отношеній, которыя суть симпатическія соотношенія внѣшнихъ явленій съ вами, существомъ чувственнымъ. Существуетъ дѣйствительное сродство между вами и извѣстными рядами звуковъ, между вами и извѣстными яркими красками, между вами и извѣстными линіями, формами. Хотя соотвѣтствующія отношенія между всѣми этими разнородными вещами и вами слишкомъ сложны и не могутъ быть выражены какъ въ примѣрѣ съ музыкой, вы чувствуете однако, что они существуютъ..."
   Установивъ все это, перейдемъ къ опредѣленію васъ самихъ, Лоти. Существуетъ родство между всѣми родами вещей и вами. Вы натура, страшно жадная къ художественнымъ и интеллектуальнымъ наслажденіямъ и вы способны чувствовать себя счастливымъ только среди всего, что можетъ удовлетворятъ ваши симпатическія потребности, а они безмѣрны...
   Требовалось, наконецъ, чтобы писатель умѣлъ выражать то, что онъ видѣлъ и чувствовалъ. Сколько людей имѣло рѣдкія впечатлѣнія и оригинальныя зрѣлища, о которыхъ намъ никогда ничего не узнать, потому что они были безсильны передать ихъ въ словахъ! Оказалось, что Пьеръ Лоти обладалъ этимъ совершеннымъ даромъ воспроизведенія. А такъ какъ онъ выросъ на свободѣ, внѣ всякой литературной школы,-- ему дались разомъ -- и острота воспріимчивости тончайшихъ изъ его современниковъ, и нѣчто изъ простоты формы писателей первобытныхъ. Это случай, быть можетъ, единственный. Что сказали бы вы о Гомерѣ,-- какъ обладателѣ чувствъ Эдмона де-Гонкуръ?
   

III.

   Здѣсь смущеніе мое возростаеть. Этотъ Пьеръ Лоти точно заколдованъ, какъ подступиться къ нему поближе и опредѣлить его съ нѣсколько большей точностью! Онъ прежде всего -- въ самыхъ вещахъ, которыя писатель показываетъ намъ. Мы легко поддаемся увлеченію экзотизмомъ. Благодаря этому, сто лѣтъ назадъ, Польи Биржи ни, а затѣмъ Атала такъ мощно завладѣвали воображеніемъ публики. Простой народъ и простые умы обожаютъ романсы, говорящіе имъ о вещахъ, не виданныхъ ими, о лагунахъ, гондолахъ, или изображающіе имъ Востокъ въ виньеткахъ съ караванами, минаретами и ятаганами. Прелесть, менѣе банальная, но того же рода, заключается для насъ въ описаніяхъ Пьера Лоти. Они соотвѣтствуютъ прежде всего жаждѣ новизны, присущей намъ. А представленіе предметовъ, къ которымъ чувства наши непривычны, тѣмъ сильнѣй возбуждаютъ ихъ. Затѣмъ, всѣ эти неизвѣстныя вещи, эти еще неизвѣданныя комбинаціи линій, красокъ, звуковъ, запаховъ, даютъ намъ впечатлѣніе чего-то далекаго, мимолетнаго, напоминаютъ намъ, что міръ обширенъ и что намъ удается обнимать разомъ только минимальную частичку его. Наконецъ, въ силу какого-то противорѣчія, въ то время какъ мы представляемъ себѣ новые виды вселенной, случается, что, проникнувшись какъ слѣдуетъ этими видѣніями, мы чувствуемъ себя не по себѣ въ нихъ, слегка смущенными, чувствуемъ тоскливое томленіе по видѣніямъ знакомымъ, близкимъ, которыя въ силу привычки перестали насъ безпокоить.
   И такъ, въ экзотизмѣ есть нѣчто чарующее и меланхолическое. Онъ восхищаетъ насъ, какъ рай, и печалитъ, какъ изгнаніе. Но эта меланхолія и это наслажденіе отличаются у Пьера Лоти неслыханной напряженностью. Почему? Просто потому (и къ этому приходится постоянно возвращаться), что онъ чувствуетъ глубже насъ и потому что никто, какъ онъ, не передаетъ съ такой искренностью и столь непосредственно своихъ ощущеній, и никто такъ мало не занимается отдѣлкой своихъ сочиненій, какъ онъ. Его не страшатъ ни безпорядокъ, ни повторенія; онъ употребляетъ первобытные стилистическіе пріемы, и въ его стилѣ нѣтъ и слѣда "манеры". Безпрестанно, когда его гнететъ невозможность цѣлостно передать впечатлѣнія, онъ простодушно прибѣгаетъ къ словамъ "странный", "невыразимый", "неизъяснимый". Но эти слова у него никогда не являются безсмысленными: картины его до того сжаты, что эти неопредѣленныя слова не только не ослабляютъ ихъ, но скорѣе заканчиваютъ, продолжая ихъ до перехода въ какую то грезу. Излишне прибавлять, что описанія его никогда не бываютъ чисто внѣшними, что обыкновенно онъ сразу отмѣчаетъ и ощущеніе и чувство, имъ вызванныя, и что чувство это чрезвычайно сильно и вмѣстѣ глубоко -- печально. Особенность его въ томъ, что ощущенія и чувства переходятъ обыкновенно въ томленіе, страсти и желанія, какъ еслибъ волненіе, вызываемое въ немъ фигурой земли, походило отчасти на другое волненіе, возбуждаемое въ насъ женщиной, и располагало бы къ нему душу и тѣло.
   Все это ясно выразить очень трудно. Вѣрно только то, что отъ каждой страницы женитьбы Лоти вѣетъ смертельнымъ томленіемъ. Таити, тамъ, вдалекѣ, имѣетъ до боли притягивающую силу чувственнаго, недостижимаго рая, въ который намъ никогда не попасть. Страна Эдема, гдѣ фауна и флора исключительно благотворны, гдѣ нѣтъ ни змѣй, ни ядовъ, гдѣ люди не знаютъ ни труда, ни печалей, гдѣ маленькія смѣющіяся дѣвочки проводятъ жизнь въ украшеніи себя вѣнками изъ цвѣтовъ и играютъ совершенно нагія, въ прозрачныхъ басейнахъ, куда осыпаются лимоны и апельсины... Человѣчество тамъ пребываетъ въ вѣчномъ дѣтствѣ. Самое понятіе о грѣхѣ отсутствуетъ тамъ. Воровство, жадность къ деньгамъ, честолюбіе и всѣ пороки, отсюда проистекающіе, тамъ неизвѣстны, такъ какъ земля питаетъ людей, не требуя отъ нихъ труда, и о борьбѣ за существованіе тамъ и не слыхали. Безчестіе тѣла совсѣмъ невѣдомо, а слѣдовательно также и цѣломудріе, которое Мильтонъ называетъ безстыжимъ. Вліяніе земли, сладкая прелесть вещей, благоуханіе, красота природы и красота тѣла, мягкія вечернія вѣянія такъ ясно и неотразимо влекутъ къ любви, что тѣмъ самымъ ужъ отпускаютъ ей ея грѣхъ, и что не является даже на умъ примѣшать къ ней грязь. Этотъ міръ, міръ предшествующій закону, которымъ создался грѣхъ, какъ выражается святой апостолъ Павелъ. Всѣ обязанности тамъ суть дѣла естественнаго милосердія, добродушія и жалости. Тамъ застываешь въ блаженствѣ жизни, а обиліе и непрерывность пріятныхъ ощущеній убаюкиваютъ васъ въ нескончаемую грезу... Но тѣмъ же временемъ старый свѣтъ врывается внезапнымъ и рѣзкимъ видѣніемъ въ жизнь этого дѣтскаго острова, гдѣ суда его останавливаются мимоходомъ. Этотъ старый міръ, конечно, грѣхъ, но онъ стремленіе; онъ нравственное страданіе, но онъ же достоинство; онъ трудъ, но онъ и умственное развитіе. И тогда наслажденія райскаго острова получаютъ для человѣка изъ стараго свѣта сочность какъ-бы запрещеннаго плода. У него смутный страхъ предъ этимъ садомъ Тихаго Океана, гдѣ человѣчество не страдаетъ. И смутно волнуетъ его вопросъ -- узнать, что лучше, эта ли жизнь, очаровательная, невинная, незначительная и поверхностная или же та другая, жизнь Запада, та, въ которой есть и порокъ, и зло, стремленье и добродѣтель. Онъ останавливается въ смущеніи предъ внезапнымъ исчезновеніемъ скорби на маленькомъ затерянномъ островкѣ, въ трехъ тысячахъ лье отъ Парижа и Лондона. Не попалъ-ли ужъ онъ на другую планету? Смущеніе его усиливается еще и таинственностью этой маорійской расы, которая появилась неизвѣстно откуда, проводитъ жизнь въ мечтахъ и любви, имѣетъ религіей только нѣчто въ родѣ смутнаго вѣрованія въ духовъ умершихъ: этой расы страстной и задумчивой, которая живетъ среди природы слишкомъ прекрасной, но нѣмой, гдѣ нѣтъ птицъ, гдѣ не слышно шума волнъ и вѣтра; этой расы, лишенной исторіи, изъ года въ годъ все уменьшающейся, угасающей, которая умретъ отъ того, что была слишкомъ счастлива... Между тѣмъ королева Помаре даетъ балъ въ своихъ салонахъ французскимъ офицерамъ. Одинъ изъ нихъ сидитъ за фортепіано и играетъ Шопена. Королева въ красномъ бархатномъ платьѣ. Вещи европейскія и вещи полинезійскія даютъ отчаянные контрасты. А снаружи, въ садахъ, молодыя дѣвушки, облаченныя въ кисею, поютъ хоромъ, какъ на островѣ Утопіи или на Атлантидахъ; затѣмъ начинаются танцы, сладострастные, бѣшеные, заканчивающіеся подъ утро всеобщимъ праздникомъ плоти... Соберите всѣ эти впечатлѣнія воедино и другія еще, невыразимыя, которыя позабылись мной, и вы поймете, что нѣтъ ничего чувственнѣй, изнѣживающѣй, меланхоличнѣй женитьбы Лоти.
   Азіадё волнуетъ васъ въ другомъ родѣ. Прежде всего впечатлѣніемъ особаго сладострастія, которое отъ нея вѣетъ, сладострастія глубокаго, сосредоточеннаго, безъ мысли и словъ. Это -- ложе любви, ночью на баркѣ, въ заливѣ Салоникъ; таже жизнь безмолвія и одиночества въ старомъ домѣ старѣйшаго изъ кварталовъ Константинополя,-- я не знаю болѣе сладкой, болѣе разнѣживающей грезы, ни такой, которая легче бы усыпляла и совѣсть и волю.
   Но это еще не все. Пьеръ Лоти съумѣлъ придать ей свѣжести. Какъ? Обратившись въ турка, замѣнивши душу свою, на годъ, душой эфенди.
   Не думаю, чтобы когда нибудь встрѣчался въ художникѣ болѣе прекрасный порывъ симпатическаго воображенія, такое предвзятое рѣшеніе подвести душу свою подъ внѣшнія впечатлѣнія, какъ матеріалъ въ высшей степени впечатлительный и податливый, и для этого ограничить жизнь свою ощущеніями, и кромѣ того столь поразительная способность къ воспринятію ихъ всѣхъ. Это и удивительно и волнуетъ васъ. Предъ нами душа, до того всецѣло отдавшая себя во власть внѣшняго міра, что способна переживать всѣ жизни и поддается всякимъ воплощеніямъ. Въ сущности есть-ли еще у Пьера Лоти своя душа? Быть можетъ у него ихъ нѣсколько, бы-то можетъ сокровеннѣйшее его "я" дѣйствительно измѣняется съ измѣненіемъ мѣстожительства? Онъ даетъ намъ чувствовать нашу глубокую зависимость отъ зримаго міра; онъ заставилъ бы насъ усомниться въ собственной личности и до безконечности болтать вздоръ о тайнахъ нашего "я".
   Въ Романѣ сипая (Roman d'un spahi) общее впечатлѣніе жестокое. Пьеръ Лоти показываетъ намъ на этотъ разъ злыя стороны земли. Пейзажъ самый голый, страшно-унылый, зловѣщій подъ ослѣпительнымъ свѣтомъ; бурые пески, безбрежные, запятнанные отвратительными негритянскими поселками, точно отпечатками проказы, или же болотами, наполненными ядовитыми испареніями, кровянистыми при закатѣ солнца. И человѣчество изъ самыхъ жалкихъ, грубое, ближайшее къ животному. А также и черная любовь и,.въ извѣстные дни, ревущая пляска тѣлъ изъ чернаго дерева, разнузданныхъ животной Венерой. Это гримасничающее лицо Фату-гайя, похожей на обезьяну и на маленькую дѣвочку... Это поочередно мертвая скука и бѣшеная чувственность подъ давленіемъ огненнаго неба. И вамъ, конечно, памятна ужасная развязка: битва синаевъ съ неграми, смерть Жана, Фату-гайи и ихъ ребенка, ужасающія брызги крови среди спутавшейся громадной растительности, освѣщенной насквозь, растительности, имѣющей въ свою очередь ядовитый и жестокій видъ...
   

IV.

   Изъ этого сладострастнаго и печальнаго экзотизма проистекаютъ извѣстныя чувства, очень высокія, очень простыя и вѣчныя, посредствомъ которыхъ длятся и становятся глубже отмѣченныя ощущенія. Во первыхъ вѣчно-присущее чувство великости міра. Можно сказать, что всецѣлый образъ земли смутно ощущается въ каждомъ пейзажѣ Лоти; ибо каждый пейзажъ останавливаетъ на себѣ наше вниманіе только потому, что онъ новъ дня насъ и потому, что мы чувствуемъ его отдѣленнымъ отъ насъ необъятными пространствами.
   И это чувство приноситъ съ собою грусть: чрезъ него познаемъ мы ясно свое ничтожество, и что никогда не достигнемъ мы возможности наслажденія разомъ всей вселенной. Эта идея величія земли усиливается еще идеей длительности. Нерѣдко проскальзываютъ въ описанія Лоти геологическія видѣнія, отголоски исторіи земнаго шара. Ночь затишья въ экваторіальномъ морѣ производитъ на него впечатлѣніе первыхъ временъ, гдѣ "прежде чѣмъ свѣтъ отдѣлился отъ тьмы, предметы должны были пребывать въ подобномъ выжидательномъ покоѣ; отдыхи между твореніемъ являли вѣроятно ту-же невыразимую неподвижность". Исландское море представляется ему "зрѣлищемъ небытія, міра почившаго или еще не созданнаго". Пейзажи Бретани кажутся ему первобытными, какими они были три тысячи лѣтъ назадъ.-- Но сейчасъ-же, и продолжая думы о громадности и длительности земли, онъ чувствуетъ ее ограниченность и эфемерность; ибо что-же все то, что не безконечно и вѣчно!
   Неизлѣчимое чувство тщеты вещей проскальзываетъ въ самыя жизненныя изъ его описаній. На каждомъ шагу идея смерти омрачаетъ ихъ. Она выступаетъ естественно, сама собой и обнаженная, и дѣйствіе ея всегда весьма сильно, ибо, что ни дѣлай и какъ ни говори, нѣтъ все-таки ничего печальнѣе, страшнѣй, непостижимѣй смерти. Наконецъ привычка къ величавымъ зрѣлищамъ природы и къ меланхоліямъ, которыя они вызываютъ въ насъ, необходимо влечетъ за собою нѣкоторое презрѣніе къ тому, что прельщаетъ и занимаетъ писателей, ведущихъ сидячую жизнь, въ цивилизаціяхъ узкихъ и въ жизни европейскихъ мѣстностей, жизни столь искалѣченной и искусственной. Тщательное изученіе пороковъ и страстей какого либо изъ городскихъ жителей, мало привлекательно, когда мы имѣемъ за собою всю землю. Для того, кто изъѣздитъ всѣ пять континентовъ и всю поверхность планеты, сюжеты, воодушевляющіе Бальзака, кажутся мизерными и лишенными интереса.
   Кромѣ того, самый экзотизмъ его романовъ наводилъ Пьера Лоти и вынуждалъ его создавать простые сюжеты и элементарныя драмы. Сюжеты обязательно становились повѣствованіями о любви къ женщинамъ разныхъ странъ, посѣщаемыхъ поэтомъ: любовь чувственная и мечтательная, любовь безграничная къ женщинѣ; любовь пытливая, себялюбивая, подчасъ жестокая въ мужчинѣ. Драма, самая цѣльная и самая болѣзненная изъ всѣхъ: драма единственная, вѣчная,-- разлука двухъ существъ, любящихъ другъ друга... Такъ экзотизмъ въ романахъ Пьера Лоти одинаково объясняетъ и новизну и силу ощущеній, и міровое, глубоко-человѣческое значеніе чувствъ.
   И вотъ почему, когда искатель экзотизма и необычайныхъ впечатлѣній остановится на французской почвѣ, онъ будетъ въ состояніи разсказывать намъ только идилліи, быть можетъ болѣе скорбныя, но столь же несложныя, какъ и Поль и Биржи ни, Граціелла и даже эпизодъ Навзикаи из!" несравненной Одиссеи. Ибо, не говоря о скитальческой жизни, знакомившей его главнымъ образомъ съ людьми изъ народа и матросами, пресыщенность чувственныхъ впечатлѣній, мизантропія, порождаемая крайней опытностью, и весьма опредѣленное чувство въ человѣкѣ, прожившемъ внѣ центровъ, внѣ всего, что есть искусственнаго, жалкаго и ненужнаго въ нашихъ цивилизаціяхъ, привлекаютъ его вниманіе и заставляютъ его съ горячей симпатіей хвататься за существа простыя, болѣе нетронутыя и прекрасныя, чѣмъ мы, болѣе близкія къ той землѣ, которую онъ всю прошелъ и которую обожаетъ. Конечно, я люблю романы Лоти и по многимъ другимъ причинамъ; по люблю ихъ также и за эту идею которою они такъ всецѣло проникнуты, что душа рыбака или бретопской поселянки имѣетъ тысячу шансовъ быть интереснѣй, болѣе достойной быть видѣнной вблизи, чѣмъ душа начальника дивизіи негоціанта или человѣка политики. Если же мнѣ не суждено быть однимъ изъ избранныхъ, именуемыхъ художниками, и отражающихъ въ себѣ и описывающихъ все, движущееся на поверхности земного шара, я предпочитаю быть въ числѣ тѣхъ, кто живетъ въ его ближайшей близости и едва успѣютъ изъ нея выйти.
   Исландскіе рыболовы все тоже, что и Лоти, Сипай Азіаде -- исторія любви и разлуки: исторія рыбака Яна, и доброй, серьезной Годъ, которые любятъ другъ друга и женятся; исторія Яна, уѣзжающаго и не возвращающагося, и старушки, внучекъ который уѣзжаетъ умирать туда, "по ту сторону земли". Братъ мой Изъ, исторія матроса, напивающагося при каждомъ спускѣ на землю и затѣмъ вступающаго въ бракъ, превращающагося въ отца семейства, который быть можетъ излѣчится; она же исторія странной и трогательной дружбы этого матроса съ Пьеромъ Лоти. И мнѣ нечего сказать объ этихъ двухъ разсказахъ какъ только, что картинность въ нихъ поразительная, впечатлѣніе глубокое и простота абсолютная. Въ Исландскомъ рыболовѣ рыбная ловля и полярныя моря; въ Братѣ моемъ Ивѣ береговая жизнь, восточныя и тропическія моря и "великое однообразіе Океана"; въ обѣихъ книжкахъ Бретань, ея очертаніе и ея душа. Это тоже одинъ изъ результатовъ экзотизма, что, объѣхавъ міръ, вы взираете на родной край и знакомые предметы какъ бы дѣвственными очами, совсѣмъ новыми, и съ той же свѣжестью впечатлѣнія, съ тѣмъ же удивленіемъ, съ какимъ взирали на Конго, на Таити... Но Братъ мой Ивъ и Исландскіе рыболовы два романа, простота которыхъ для того чтобы быть анализированной и опредѣлимой, требуетъ слишкомъ большаго напряженія; я же хотѣлъ только показать, какимъ образомъ три первыхъ романа Лоти, эти рѣдкостныя произведенія, подготовляли два послѣднихъ его шедевра.
   

V.

   Я не могу успокоиться. Мнѣ кажется, что я не передалъ впечатлѣнія, оставленнаго во мнѣ этими книгами, и кромѣ того боюсь, чтобы меня не упрекнули за то, что я хотѣлъ передать только это впечатлѣніе. Мнѣ скажутъ: "Всѣ романы Лоти написаны весьма небрежно". Моя ли вина, что это меня не смущаетъ?-- "Не кажется ли вамъ, что есть и мелочной товаръ и бусы въ этомъ экзотизмѣ, что въ немъ слишкомъ много мечтательства, ожерелій изъ сумаре, тропическихъ растеній, коласа, дигучеласа? Мы не можемъ контролировать этихъ картинъ; это обиліе деталей не относится ни къ одной изъ знакомыхъ намъ вещей..." Сказать ли, что я имѣю ребячество находить прелесть въ таинственности этихъ словъ? Къ тому же ихъ не такъ ужъ много. Или: "природа въ этихъ романахъ не подавляетъ ли отчасти человѣка? Развѣ не желательно бы было въ нихъ побольше психологіи?" Къ чему? Я нахожу ее въ нихъ ровно столько, сколько мнѣ требуется и нахожу ее такой, какой ей и слѣдовало въ нихъ быть. "Но почему же вы напримѣръ не говорите о томъ, что Пьеръ Лоти идетъ по стопамъ Мюссе и Флобера? и отчего не пытаетесь опредѣлить его мѣсто въ литературѣ?" Увы! я столь мало критикъ, что когда писатель меня захватываетъ, я дѣйствительно отдаюсь ему весь, всей душой; а такъ какъ другой увлечетъ меня быть можетъ также и настолько, что во мнѣ изгладятся почти всецѣло впечатлѣнія предшествующія, тѣмъ болѣе, что впечатлѣнія эти всегда бываютъ разнаго рода, то я не съумѣлъ бы ни сличить ихъ, ни убѣдить, что такое-то превосходитъ другое.-- "Но намъ вовсе не требуется знать волненія, получаемыя вами от7" книгъ: мы желаемъ, чтобы вы оцѣнивали намъ ихъ достоинства". Но я тѣмъ менѣе способенъ возвыситься надъ чувствомъ, что Пьеръ Лоти, думается мнѣ, самый тонкій механизмъ ощущеній, какой я когда либо видѣлъ. Онъ доставляетъ мнѣ слишкомъ много удовольствія, удовольствія ѣдкаго, которое слишкомъ глубоко вонзается въ мою плоть, чтобы дать мнѣ возможность судить о немъ. Я едва умѣлъ выразить, что люблю его.
   

НЕО-ЭЛЛЕНИЗМЪ.

По поводу романа Жюльеты Ламберъ.
(Г-жа Адамъ).

   "Вся вереница людей, тянущаяся черезъ столько столѣтій, должна быть разсматриваема какъ одинъ человѣкъ, который вѣчно живетъ и учится не переставая" (Pascal). Но и устаешь отъ непрестаннаго ученья! И опытъ, вразумляя, приноситъ мало радости, подобно тому какъ человѣкъ, переступившій предѣлъ зрѣлаго возраста, полный воспоминаній, знанія и печали, уходитъ мыслью въ протекшіе годы, вспоминаетъ дѣтство и юность и говоритъ себѣ, что это лучшее время его жизни -- такъ и человѣчество, достигнувъ историческаго и критическаго возраста, подъ бременемъ собственной опытности, уставшее носить подъ черепомъ все знаніе, накопленное въ немъ столѣтіями, все-таки находитъ въ самой своей древности рессурсы противъ скуки вѣчнаго бытія и съ удовольствіемъ перебираетъ пережитыя когда-то различныя состоянія духа и сознанія. Даже критика, такъ часто приводящая его въ уныніе, и та трудится надъ способами вызывать къ жизни интересныя ему тѣни прошлаго. Критикѣ помогаетъ при этомъ какое-то смутное понятіе о временахъ, въ которыхъ мы не жили и способность воображать ихъ себѣ. Какъ наше тѣло, прежде чѣмъ увидѣть свѣтъ постепенно прошло всѣ фазисы развитія, начиная съ клѣточекъ, и продолжаетъ содержать въ себѣ элементы всѣхъ несовершенныхъ организацій, черезъ которыя оно прошло -- такъ и современная душа кажется созданной изъ нѣсколькихъ душъ, содержитъ въ себѣ, такъ сказать, души прошедшихъ вѣковъ, и мы отыскиваемъ въ себѣ, при нѣкоторомъ усиліи, арійца, кельта, грека, римлянина и человѣка среднихъ вѣковъ.
   Руссо, напримѣръ, и люди его школы обращали себя въ первобытныхъ и "дикихъ". Люди революціи переживали первыя времена римской республики. О дѣйствительности внутреннихъ возрожденій этого рода я не стану говорить теперь. Поэты Плеяды воображали себя пѣвцами Греціи, на празднествахъ Бахуса или въ Тибурѣ, подъ сѣнью лозы Горація. Нынѣ критика дѣлаетъ такую близость сношеній возможнѣй и привлекательнѣй: всѣ эпохи, лучше возстановленныя въ болѣе свойственной имъ окраскѣ и оригинальности, привлекаютъ насъ одна за другой, и мы живемъ со всѣми своими предками.
   Особенно пріятно намъ общеніе съ греками, и мы любимъ говорить себѣ, что они наши настоящіе предки и что мы похожи на нихъ. Художники и писатели охотнѣе всего вызывали эллинскій духъ въ себѣ и своемъ творчествѣ. Религія грековъ представляется имъ самой красивой, ихъ жизнь самой естественной и благородной; искусство ихъ -- совершеннѣйшимъ. Андре Шенье первый ознакомилъ насъ съ тайнами чистой красоты и совершенной формы; Cymodocée представляетъ почти единственную прелесть Мучениковъ Шатобріана; даже и Беранже снился греческій сонъ:
   
   Да, я былъ грекомъ. Пиѳагоръ правъ.
   
   И Мюссе:
   
   О, Греція, ты мать художествъ...
   Я гражданинъ твоихъ вѣковъ отшедшихъ;
   Подъ портиками духъ мой носится съ пчелами вмѣстѣ...
   
   Гюго, не разъ, въ своей Légende de siècles прикладываетъ свои желѣзныя уста, уста пророка -- къ сицилійской флейтѣ. Теофилъ Готье, Поль де С. Викторъ, Шербюлье и многіе другіе безутѣшно скорбятъ о кончинѣ прекрасныхъ боговъ Греціи. Теодоръ де Банвиль проводитъ ихъ чрезъ мастерскую Павла Веронеза. Культъ ихъ все выростаетъ. Послѣдніе поэты -- Леконтъ де Лилль, Сюлли Прюдомъ, Луи Менаръ, Франсъ, Сильвестръ питаютъ къ нимъ страсть. Люди политики толкуютъ объ аопиской республикѣ, какъ будто зная, о чемъ говорятъ. По мѣрѣ возрастанія демократіи, считающейся не изящной, избранныя души все съ большимъ поклоненіемъ обращаются къ странамъ и вѣкамъ безупречной красоты и гармоническаго существованія. Подобно Ронсару и друзьямъ его, торжественно принесшимъ когда-то козла въ жертву Якоссу (Jacclios), многіе изъ нашихъ современниковъ охотно принесли бы въ жертву какой-либо изъ статуй Венерѣ-Ападіоменѣ или Венерѣ-Побѣдительницѣ не телку или овцу, а плоды, молоко и вино, словами Леконта де Лиля подъ звуки музыки Масене.
   

I.

   Никто не ласкалъ этой греческой мечты съ такимъ упованіемъ, никто не питалъ ея съ такой любовью, никто не высказывалъ ее съ такимъ вдохновеніемъ; никто не подводилъ такъ подъ эту мечту своихъ чувствъ и мыслей, даже самыхъ современныхъ, никто не умѣлъ такъ хорошо придать этому артистическому обожанію видъ какъ-бы нравственнаго культа или вѣры, заправляющей жизнью; никто не участвовалъ съ такой радостью въ процессіи Панаѳинеевъ, какъ Жюльета Ламберъ. Неоспоримѣйшая изъ ея оригинальностей заключается въ горячности ея языческой вѣры.
   Творчество ея -- настоящій апоѳеозъ земли и земной жизни. Страстная вѣра въ добро, присущее вещамъ; блаженство бытія и сознанія его; свободная жизнь, которая, будучи счастливой, тѣмъ не менѣе благородна; подчиненіе природнымъ наклонностямъ, обезвреженное чувствомъ мѣры и культомъ красоты; примиреніе матеріи съ духомъ; гармоническое развитіе всего человѣка -- ибо упражненіе всѣхъ высшихъ качествъ его достаточно для воздержанія и очищенія инстинктовъ плоти: вотъ основа ея романовъ.
   "Кто я такая? Язычница. И въ этомъ мое отличіе отъ другихъ женщинъ" {Paienne р. 12.}. И она прилѣпляется съ такой страстью къ греческой жизни и религіи, не потому только, что онѣ представляются ей прекрасными. Она думаетъ, что всякая одаренная натура, будучи предоставлена свободному развитію, сама устремится къ нимъ. Бѣда наша въ томъ, что съ дѣтства намъ внушаютъ такія идеи, вѣрованія и заботы о загробной жизни, которыя навсегда искалечиваетъ нашу духовную природу; ибо никогда не избавляешься отъ этихъ мыслей и страховъ; по крайней мѣрѣ, кое-что изъ нихъ удерживается навсегда. Затѣмъ, кромѣ полученнаго воспитанія, подчиняешься помимо воли болѣе или менѣе духу восьмидесяти поколѣній, которыя всѣ были склонны терзать себя будущей жизнью и ставить свой идеалъ внѣ земного существованія.
   "Слѣдуетъ знать только то, что видишь, чувствовать только то, что чувствуется... Единственные уроки, выпавшіе на долю моего дѣтства, заключались въ огражденіи меня отъ всякаго понятія о католической религіи {Paienne р. 15.}.
   Юность свою я пережила въ себѣ, своимъ я, безъ обязанности переживать ошибки и заблужденія одряхлѣвшихъ расъ умершихъ отъ старости" {Paienne р. 20.}.
   Способъ вернуть нашему существу его первоначальную непорочность и утвердить за нимъ цѣльность молодости -- есть жизнь въ природѣ, любовь къ ней, пониманіе ея, сліяніе съ ней. Одно изъ выдающихся достоинствъ Жюльеты Ламберъ -- ея страсть къ красивымъ пейзажамъ и сила въ описаніи ихъ. Ея картины исполнены блеска и величаво-красивы. Это картины юга, горячія и залитыя свѣтомъ; онѣ живутъ, дѣйствительно, наполнены богами, ибо природа въ нихъ имѣетъ нѣчто животное и дышащее: Mens agilat molem.
   "Истерзанные бока Люберона раскрыли свои золотыя внутренности. Высоты этихъ холмовъ принимаютъ капризныя очертанія шкуры мастодонтовъ. Одна изъ вершинъ имѣетъ форму звѣря. Онъ точно плыветъ по волнамъ земли, сгибается, чтобы затѣмъ подняться въ раскатахъ движенія шара, тогда какъ мочковатыя облака, осѣвшія на чудовище, окружаютъ его вздымающейся пѣной {Paienne р. 27.}.
   Авторъ Язычницы (Paienne) испытываетъ съ рѣдкой силой опьяненіе формами, свѣтомъ и красками. Въ ея Мессандрѣ, такомъ изящномъ произведеніи, есть что то, отдающее широкой животной и божественною жизнью Кентавра (Мориса Герэна).
   "Я упивалась, вдыхая пламя безсмертнаго свѣтила, стремилась на встрѣчу его лобзаніямъ, я вообразила, что открыла существо себѣ подобное, но болѣе жгучее, которое я одѣвала лучами, которое воплощала, чьи раздѣляла привычки, вставая и ложась въ его часы, влюбленная въ его сверкающій ликъ, предающаяся отчаянію отъ его исчезновенія, какъ отъ разлуки съ любимымъ дицомъ. Солнце было моей первой страстью, моимъ первымъ культомъ.
   Крупныя горныя формы я представляла себѣ животными и находила въ нихъ таинственные образы. Когда я неслась верхомъ у ихъ подножія, мнѣ казалось, что я увлекаю ихъ за собой вслѣдъ за бѣшеннымъ бѣгомъ моей мчавшейся лошади. Деревья провожали меня длинной вереницей или группами. Я чувствовала себя увлекаемой движеніемъ всей земли, на глазахъ всѣхъ звѣздъ. О, что за чудныя прогулки верхомъ, глазъ на глазъ со всею природою! и т. д.". {Paienne р. 22.}
   Въ этихъ одухотворенныхъ пейзажахъ живутъ дѣйствительно полубоги и богини. Герои и героини Жюльеты Ламберъ обладаютъ физической красотой, богатствомъ, гордыней, мужествомъ, разумностью, умомъ, геніемъ. Вы не найдете тутъ сокрытыхъ жертвъ, меланхоліи, свойственной малокровнымъ, подавленныхъ страстей (исключая развѣ первой части исторіи Елены). {Laide.} Въ нихъ нѣтъ ни отвращенія къ жизни, ни стыда любви. Это горделивыя и лирическія созданія, которыхъ представляемъ себѣ въ родѣ кавалеровъ и дамъ, выступающихъ въ облакахъ, апоѳеозъ на картинахъ и потолкахъ временъ возрожденія Италіи. Переносишься мыслью къ холстамъ Веронеза болѣе, чѣмъ къ трезвымъ изображеніямъ Панаѳиней.
   Исторія ихъ необычайна и проста. Елена, изуродованная болѣзнью, убивается мыслью о своемъ безобразіи и о томъ, что не любима красавцемъ-художникомъ, Гюи Романъ, ея товарищемъ и мужемъ. Послѣ неудачной попытки къ самоубійству -- новая болѣзнь возвращаетъ ей и красоту и любовь Гюи {Laine.}. Ида, изгнанная изъ Крита, предпочитаетъ родину свою и боговъ своему блѣдному возлюбленному, Критянину, который умираетъ, раздавленный упавшей на него мраморной статуей Аполлона, его соперника.-- Что касается Paienne -- то это ничто иное, какъ длинный, страстный любовный дуэтъ, безъ фабулы и внѣшнихъ приключеній и даже безъ внутренней драмы; ибо сомнѣнія влюбленныхъ длятся не болѣе часа, и вслѣдъ за тѣмъ они предаются открытіямъ въ самихъ себѣ или другъ въ другѣ, открытіямъ, приводящимъ ихъ въ восторгъ. (Требовалось много смѣлости и какого то страстнаго невѣдѣнія, чтобъ задумать и взяться за исполненіе подобнаго рода произведенія).
   И такъ, это твореніе Жюльеты Ламберъ есть торжественный гимнѣ человѣческимъ чувствамъ, наиболѣе возвышеннымъ и радостнымъ: любовь между мужчиной и женщиной (Paienne), любовь къ родинѣ (Grecque), любовь къ красотѣ (Laide) и всюду любовь къ природѣ и культъ греческихъ боговъ: ибо всѣ онѣ -- язычницы. Патріотизмъ г-жи Ламберъ тоже стремится быть античнымъ и языческимъ. Отчизна у нея нѣчто конкретное: это соединеніе благъ, отъ которыхъ зависитъ сладость и красота народной жизни; тутъ неумѣстенъ также мистицизмъ: Лейтенантъ Паскаль (Jean et Pascal) сознаетъ въ концѣ концовъ, что аскетическій патріотизмъ его -- этотъ абстрактный культъ, которому онъ приноситъ въ жертву свои естественныя чувства -- есть не болѣе какъ возвышенный самообманъ, и рѣшаетъ любить Францію въ образѣ француженки.
   Подобнаго рода натурализмомъ дышатъ не только прямо-языческія произведенія Жюльеты Ламберъ, но и мельчайшіе изъ ея разсказовъ. Во всѣхъ нихъ природа болѣе чѣмъ любима -- она боготворима, и повсюду греческія божества и вызываемы и призываемы, даже въ разговорахъ между лицами, носящими мѣщанскія клички Рено или Дюранъ {Récits du golfe Juan; Pèche au feu.}. Я не утверждаю, что, благодаря этому натурализму, разговоры ихъ становятся натуральнѣй; но достаточно и то, что авторъ натурально пишетъ. Впрочемъ, онъ не любить и не описываетъ иныхъ пейзажей, кромѣ южныхъ, провансальскихъ пейзажей, такъ напоминающихъ виды Греціи. Онъ не скрываетъ своего предубѣжденія противъ сѣверной природы, природы господства ели, питающей мистическіе сны, противочеловѣческія чувства, неопредѣленныя грезы и суровые нравы. Любовь свободно развивается подъ солнцемъ, которое сообщаетъ ей бодрость. Братья, съ простотой полубожествъ, принимаютъ участіе въ чувствахъ сестеръ и служатъ имъ пособниками {Récits: Voyage autour d'un grand pin.}. Въ этомъ блаженномъ мірѣ Ромео и Юлія не умираютъ, но примиряютъ Монтековъ и Капулетовъ {Récits: Pêche au feu.}. Когда же попадается въ Сенъ-Бомѣ отшельникъ, то и онъ непремѣнно отшельникъ-натуралистъ.
   Натурализмъ, паганизмъ, нео-элленизмъ -- каждое изъ этихъ словъ одинаково годно для опредѣленія духа сочиненій г-жи Ламберъ; словъ, довольно неустойчивыхъ и трудно опредѣлимыхъ. Они же. прямо показываютъ намъ, что дѣло тутъ идетъ не о чисто философской системѣ или теоріи вселенной и жизни, но скорѣе о нравственномъ и чувственномъ настроеніи. Приглядѣвшись поближе, откроешь, пожалуй, что все это не болѣе, какъ современная фантазія, украшенная старой кличкой: отличить долю иллюзіи намѣренно или ненамѣренно сокрытой въ нео-элленизмѣ, увидимъ также, до какой степени эта фантазія аристократична и мало кому доступна, но также и насколько она красива и благотворна.
   

II.

   По мнѣнію Жюльеты Ламбёръ, личность богато одаренная и принадлежащая къ нашему времени и нашей расѣ, будучи предоставлена самой себѣ и устранена отъ всякаго современнаго вліянія, обязательно должна придти къ мыслямъ, чувствамъ и жизни древнихъ грековъ; другими словами: греческая жизнь въ своей совокупности представляетъ собой самое естественное развитіе для разумнаго животнаго, называемаго человѣкомъ.
   Такъ какъ мы воспитаны не по образцу Мелисандры, то вашъ нео-элленизмъ есть скорѣй нѣчто усвоенное извнѣ, а не продуктъ нашихъ внутреннихъ свойствъ. Онъ заключается въ любви къ природѣ, въ поклоненіи искусству, литературѣ и религіи грековъ (что требуетъ значительныхъ знаній) и въ попыткѣ воплотить въ себѣ душу и жизнь аѳинянина временъ Перикла (иные сказали-бы: іонійца временъ Гомера).
   Ясно, что тѣ, кому приходятъ подобныя мечты, знаютъ, что это не болѣе, какъ мечты. Мы не можемъ вычеркнуть двадцать пять или тридцать столѣтій, наслѣдіе которыхъ переходитъ къ намъ. Мы носимъ въ себѣ зародыши, оставленные въ насъ поколѣніями, въ которыхъ нѣтъ ничего греческаго, зародыши, которые мы не въ силахъ уничтожить. Мы живемъ въ средѣ, которая показываетъ намъ, что мы не греки, и непрестанно видоизмѣняетъ насъ въ иномъ совсѣмъ смыслѣ.
   И это не все. То, что намъ мечтается подъ именемъ нее-элленизма, есть-ли на самомъ дѣлѣ нѣчто греческое? Нее-элленизмъ, вѣрнѣе, нѣчто новое, чѣмъ греческое. Дѣйствительно-ли вѣрно наше представленіе о греческой жизни, какой она была? Не любимъ-ли мы въ ней многаго такого, что сами вложили въ нее? Да и не входитъ-ли въ самое. наше обожаніе греческаго искусства доля благороднаго и счастливаго самообмана?
   
   Одинъ говоритъ намъ:
   Блаженна доля
   Ребенка Греціи древняго міра! 1).
   
   Другой:
   
   Въ былое время я бы жилъ въ странахъ античныхъ, и т. д. 2).
   1) Сюлли-Прюдомъ, Crocquis italiens.
   2) Emmanuel des Essarts.
   
   Всѣ они говорятъ намъ о своемъ желаніи жить въ Аѳинахъ, заниматься тамъ гимнастикой, слушать ораторовъ, присутствовать на представленіяхъ трагедій, длящихся по цѣлымъ днямъ... Только не я, сознаюсь откровенно. Подразумѣвается, конечно, что переселясь въ Аѳины, получишь сердце и голову Аѳинянина: такъ это ужъ не мы. Но предположимъ, что мы, какъ мы есть, очутились-бы вдругъ въ Аѳинахъ и вынуждены были-бы жить жизнью ея согражданъ удобно-ли бы это намъ показалось? Намъ недоставало-бы слишкомъ многаго: домашняго очага, роскоши, комфорта, теплоты жизни, радостей и чувствъ, вытекающихъ изъ положенія женщинъ современнаго общества: порядочности, предупредительной вѣжливости, извѣстныхъ идей, извѣстной изнѣженности. Пришлось-бы вѣчно жить на улицѣ, на площади, вѣчно судить, вѣчно избирать, вѣчно заниматься политикой и все-таки вѣчно жить сложа руки. И почти невозможно было-бы имѣть собственныхъ сужденій -- примѣръ тому Сократъ, и кромѣ того имѣть огорченіе присутствовать при человѣческихъ жертвахъ (онѣ приносились до битвы при Саламинѣ). Эти маленькія неудобства вознаграждались-бы, скажутъ мнѣ, удовольствіемъ жить въ обществѣ только развитыхъ людей, всѣхъ до одного красивыхъ, знатоковъ, артистовъ. "Существовалъ народъ аристократовъ, говоритъ Ренанъ, цѣлое общество, состоявшее изъ знатоковъ; демократія, усвоившая оттѣнки искусства до того ^тонкіе, что утонченнѣйшій изъ нашихъ съ трудомъ подмѣчаетъ ихъ". Ренанъ, сомнѣвающійся такъ часто, какъ будто въ этомъ не сомнѣвается. Однако Ѳукидидъ и ораторы вызываютъ довольно странныя представленія объ этой гармоничной, интеллигентной жизни, да и большая часть шутокъ Аристофана могли быть обращаемы только къ людямъ довольно грубымъ. Нѣтъ, положительно лучше жить въ XIX столѣтіи, въ Парижѣ, если можно, или даже въ хорошенькомъ уголкѣ провинціи.
   Быть можетъ также, что извѣстная доля аффектаціи и обмана входятъ въ поклоненіе многихъ предъ греческимъ искусствомъ. Оно обращается въ предразсудокъ, поддерживаемый ими и за который они сами себѣ признательны, какъ будто оно-то и ставитъ ихъ выше людей обыденнаго склада; оно обращается въ какую-то исключительную религію, учащую ихъ презирать все остальное. "Взгляните, какъ скульпторъ Марціалъ (Martial) трактуетъ о времени возрожденія:
   "Никто иной, какъ мелкіе художники возрожденія сочинили абстракцію неосязаемыхъ, идею прирожденныхъ идей, рефлексъ неопредѣлимаго чувства неопредѣляемаго", и т. д. {Laide, р. 17. }
   И далѣе:
   "Мнѣ сдается, что то, что я разумѣю подъ школой интимной" внутренней, домашней, уничтожается... Довольно тѣней, довольно полу-свѣта, довольно небесъ сѣвера было нарисовано въ теченіи трехъ столѣтій, говоря только объ одной живописи. Уже юная школа, и все, носящее въ себѣ зачатки будущаго, повернуло къ востоку, къ странѣ великаго солнца, откуда всѣ пути по сушѣ и моремъ приводятъ въ Грецію..." {Laide, 101.}.
   Они только и говорятъ, что о мѣрѣ, о трезвости, ясности, гармоніи, чистотѣ линій, пропорціональности. Мнѣ, право, сдается, что они не столько влюблены въ греческое искусство, сколько въ идею, которую создали себѣ о немъ. Прежде всего надо сказать, что любятъ они это искусство только какъ уклоненіе и возвратъ къ нему ибо знакомы они и съ инымъ, болѣе сложнымъ и живымъ, которымъ имъ нравится пренебрегать, вслѣдствіе-ли усталости и пресыщенія или-же для того, чтобы показать, что они способны, отставъ отъ него, все-же быть выше его. Самыя опредѣленія ими греческаго искусства даютъ понятіе о чемъ-то, что выше этихъ опредѣленій. Я выскажу сейчасъ богохульство. Конечно, я очень цѣню въ фризахъ Парѳенона наивность рисунка, ясность общаго и извѣстное искусство группировки; но при всемъ желаніи вижу только, что все упрощено до крайности, что молодыя дѣвушки слишкомъ коротки, что есть фигуры и неуклюжія, и тяжеловѣсныя, и т. д. Знаю, что можно смотрѣть другими глазами и обращать все это въ качества; но все-таки мнѣ знакомы образцы искусства, которое меня болѣе удовлетворяетъ. Чтобы сказать, что греческое искусство -- верхъ искусства, надо дать опредѣленіе красоты, опредѣленіе "намѣренное". И, повторяю, что любовь наша къ этому искусству простоты не есть причина, сама по себѣ, а проистекаетъ изъ нашего знакомства съ искусствомъ болѣе безпокойнымъ, съ литературой болѣе богатой, съ чуткостью болѣе утонченной.
   И вотъ почему чародѣй Ренанъ, замѣтивъ объ Акрополѣ, что "есть одно мѣсто, гдѣ существуетъ совершенство,-- другого нѣтъ: это Акрополь... Предо мной былъ идеалъ, крястализированный въ пентелійскій мраморъ"; и послѣ литаній, воспѣтыхъ (и съ какой чарующей прелестью!) богинѣ съ голубыми очами,-- даетъ въ діавольской палинодіи -- понять Палладѣ Аѳинѣ, что на свѣтѣ есть все-таки и нѣчто кромѣ Греціи, и что быть античнымъ, значитъ быть старымъ:
   "...Я пойду дальше, почитаемая богиня: я покажу тебѣ всю глубину испорченности моего сердца. Разумъ и здравый смыслъ -- не все. Есть поэзія въ ледяномъ Стримонѣ и въ опьяненіи Ѳракіи Придутъ вѣка, когда твоихъ послѣдователей назовутъ послѣдователями скуки. Міръ обширнѣй, чѣмъ ты думаешь. Если-бы тебѣ были знакомы снѣга полюса и тайны сѣвернаго неба, чело твое, о богиня, всегда невозмутимое, не было-бы такъ ясно: голова твоя, болѣе широкая, вмѣщала-бы различные роды красоты..." {Renan, Souvenir d'enfance et de jeunesse.}.
   

III.

   Есть способъ примирить все; требуется расширить голову Аѳины; требуется придать идеямъ и чувствамъ болѣе новымъ кое-что изъ античной формы. Наши художники къ этому и прибѣгали. Возьмемте хотя бы только романъ Жюльетты Ламберъ, мало ли вещей въ ея элленизмѣ, далеко не греческихъ?
   На сколько я могу судить, древніе Греки бывали религіозны, но не были ханжами; имъ неизвѣстно было то, что теологи называютъ благочестіемъ душевнымъ. Молитва понималась ими, какъ коммерческая операція -- даю -- давай -- или какъ философская спекуляція. Я не слышу звуковъ благочестія даже въ гимнахъ Клеанты къ Юпитеру, въ обращеніи Люкреція къ Венерѣ или въ молитвахъ, которыя попадаются у Сенеки и Цицерона, ни въ хорахъ трагедій. Въ однихъ только Вакханкахъ и Ипполитѣ Еврипида слышится иногда этотъ тонъ. Но на сколько онъмогучѣй въ христіанскихъ молитвахъ! И героини Жюльеты Ламберъ -- Елена и Ида -- молятся Аполлону или Артемизѣ немножко на манеръ нашихъ монахинь, обращающихся къ Христу или Дѣвѣ Маріи, съ порывами любви, съ всецѣлымъ отданіемъ, съ галлюцинаціями, и увѣренныя въ исключительной любви къ нимъ ихъ бога...
   Точно также герои этихъ языческихъ романовъ вкладываютъ въ любовь свою къ природѣ несравненно болѣе страстное и туманное чувство, котораго, кажется мнѣ, не знавали древніе греки. Едва-ли Аѳиняне такъ же, какъ мы, наслаждались деревней. Большинство ихъ не жило въ поляхъ, они были истыми горожанами, приросшими къ почвѣ Пникса и Агоры. Что касается ихъ поэтовъ, то нѣкоторые дѣйствительно любятъ и описываютъ природу; но ихъ описанія природы всегда кратки и просты, даже у Теокрита; развѣ чуть-чуть побольше деталей у Біона и у нѣкоторыхъ изъ поэтовъ Антологіи.
   Никогда не встрѣтить у нихъ пытливаго анализа или усилій воспроизвести какіе-нибудь рѣдкіе эффекты свѣта и красокъ. Притомъ описанія ихъ всегда спокойныя: они не испытываютъ предъ картинами природы тревожной радости, тоски любви, какъ у нѣкоторыхъ изъ современныхъ.
   Имъ нравится деревня, но не возбуждаетъ въ нихъ страстнаго влеченія. Есть къ тому же мѣстности дикія, громадныя, которыя восхищаютъ насъ и прямо бы не нравились имъ. Они любили ограниченныя мѣстоположенія, хорошо огражденныя и съ хорошими постройками. Они не рвались къ необычайнымъ картинамъ.
   Грекъ холоднѣе даже Жана Лаланда отнесся бы къ раскидистому кусту орхидей; Грекъ не взялся бы проанализировать или выразить чудесную гамму красокъ, фантасмогорію Гардскаго озера при свѣтѣ заходящаго солнца; Грекъ не отвѣтилъ бы, а можетъ даже и не испыталъ бы впечатлѣнія при видѣ того какъ:
   "Вершины вздымаются все выше и выше... Внезапно остаешься одинъ среди пространствъ, гдѣ глазъ встрѣчаетъ только яркое, лучезарное видѣнье, гдѣ напряженный умъ затуманивается и получаетъ только впечатлѣнія ширины свѣта, огромнаго круга".
   Особенно же Грекъ не написалъ бы и едва-ли бы понялъ строки, подобныя слѣдующимъ:
   "Елена восхищается вселенной и какъ будто постигаетъ ее. Между тѣмъ подъ видимымъ, кажется ей, что-то невѣдомое притягиваетъ ее и чаруетъ. Въ чемъ-же тайна дѣйствительности? Гдѣ скрывается она? Въ вещахъ или въ существѣ? Тайны внѣшняго написаны-ли на томъ, что раскрывается взору, или сокрыты въ самой глубинѣ нашего я? И т. д.".
   Развѣ это не слова, конечно не пустыя, но отвѣчающія чувствамъ, плохо опредѣленнымъ и малоопредѣленнымъ? Въ сущности любить природу и "понимать" ее -- что-это такое? Это значитъ, во первыхъ, что она освѣжаетъ нашу кровь, ласкаетъ нашъ слухъ, привлекаетъ наше зрѣніе и даетъ намъ непрерывающійся рядъ пріятныхъ и легкихъ ощущеній, которыя занимаютъ насъ, не возбуждая, не особенно сильно волнуютъ и не надоѣдаютъ, но доставляютъ отдыхъ и даже облегченіе отъ труда мысленнаго. Живя въ деревнѣ, мы испытываемъ чувство удовлетворенія при видѣ образовъ, говорящихъ о жизни болѣе простой, чѣмъ наша, и которая, скользя со ступени на ступень, доходитъ до жизни безсознательной: жизни животныхъ, деревьевъ и цвѣтовъ, жизни водъ и облаковъ. Ясность этой безличной, въ нѣкоторомъ смыслѣ, божественной жизни, сообщается намъ какъ бы дѣйствіемъ магнетизма.
   Живописецъ имѣетъ другія причины любить природу; онъ ищетъ въ ней соединенія красокъ и линій, которыя не можетъ создать одно искусство. Кромѣ того: мы схватываемъ аналогію между нашей жизнью природы и испытываемъ, при нѣкоторомъ стараніи, успокоивающую радость сознанія, что существованіе наше развивается параллельно съ ней. Она наводитъ насъ на безчисленное множество образовъ, метафоръ и сравненій; доставляетъ намъ символы смерти и воскресенія, очищенія и вторичнаго существованія. Мистеріи Елевзіи были ничѣмъ инымъ, какъ постановкой на сцену и празднованіемъ одного изъ этихъ символовъ. Затѣмъ необъятность и вѣчность природы, незыблемость ея законовъ, исполненіе которыхъ свершается непрестанно на нашихъ глазахъ и въ мельчайшихъ примѣненіяхъ -- все это поучаетъ насъ премудрости, покою и смиренію, ибо мы чувствуемъ себя ничтожными частицами всего этого неизмѣримаго.
   Это-ли только трогаетъ насъ въ виду природы? Есть нѣчто другое, болѣе темное, но вмѣстѣ и болѣе могучее. Случается, что зрѣлище стихійныхъ силъ и ихъ роковыхъ проявленій шевелитъ въ насъ, неизвѣстно чѣмъ, прирожденное мучительное чувство сознанія нашей конечности, сознанія, что мы неболѣе какъ то, что мы есть, и смутное желаніе выдти изъ своего я и слиться съ сущностью вселенной. Это конечное стремленіе Св. Антонія, послѣднее покушеніе... "Я бы хотѣлъ проникнуть въ самую глубь матеріи, быть ею".
   Вотъ и все, кажется; но есть еще много другихъ чувствъ, на которыхъ нѣтъ и намека въ сочиненіяхъ древнихъ. Когда же Мелисандра пишетъ загадочныя слова:
   "Мнѣ хотѣлось проникнуть тайну вещей... Мои представленія были просты. Всѣ безъ усилія витали въ высшихъ областяхъ, гдѣ встрѣчаются боги.. Я видѣла не одними только глазами, но всѣмъ своимъ существомъ... Я угадывала тайну законовъ обмѣна съ природой и символа, свою индивидуальность съ великимъ цѣлымъ... Я открывала соотношенія -- божественныя, человѣческія, природныя -- всякой силы, всякой жизни"...
   Какъ будто не совсѣмъ понятно; спрашиваемъ себя, что это за "законы обмѣна" и за "соотношенія"? Жюльета Ламберъ даетъ, кажется въ Jean et Pascal, примѣръ, поясняющій ея мысль. Дубъ -- здоровый, привѣтливый и веселый, создалъ Галла; ель -- прямолинейная, растрепанная и злая, создала Германца. Диковинныя представленія, но совершенно произвольныя. Еловый лѣсъ, съ торжественностью его колоннадъ и волшебствомъ его синеватыхъ тѣней, такъ же прекрасенъ и можетъ порождать столь же возвышенныя мысли, какъ и дубовый лѣсъ. Прибавьте къ тому, что въ древней Галліи было быть можетъ не болѣе дубовъ, чѣмъ елокъ.
   "Постигать природу" значитъ-ли то, что я пытался уже опредѣлить, или же простое знаніе ботаники и естественной исторіи? Но туманный, благочестивый и противорѣчивый пантеизмъ Мелисандры нѣчто совсѣмъ иное. Здѣсь потребность поклоненія, потребность общенія съ божественнымъ существомъ, сборный мистицизмъ пятидесяти поколѣній, который, не желая обращаться къ богу опредѣленной религіи, изливается во вселенную, снабжаетъ ее привѣтливой думой, возводитъ природу въ скрытое божество, которое говоритъ съ своими избранными, поучаетъ ихъ и требуетъ ихъ всецѣлаго отданія себѣ. Даже самъ Тибурцій говоритъ Мелисандрѣ, слишкомъ увлеченной этой религіей природы: "Твоя странная кровожадность сдѣлала бы изъ тебя -- не будь моей любви -- жрицу Культа, приносящаго, подобно христіанамъ, человѣческую личность въ жертву божественной любви". Ясно, что даже авторъ признаетъ это не греческимъ, но антигреческимъ.
   Тоже можно сказать и о любви. "Вы откроете въ ней, говоритъ Ж. Ламберъ, двойной токъ, мистическій и чувственный". Древнимъ Діенамъ вовсе неизвѣстенъ былъ въ любви, "мистическій токъ". Романтичность и страстныя мечтанія, религіозная форма, придаваемая культу женщинъ, благочестивое поглощеніе въ ея созерцаніе, петраркизмъ,-- всего этого весьма мало у Грековъ и ровно ничего похожаго на положеніе Тибурція предъ Мелисандрой:
   "Я поистинѣ испыталъ счастье безсмертныхъ. Я видѣлъ, какъ любовь обнажала себя, -- очищалась, превращалась въ религію, культъ, молитву. Впервые испыталъ я блаженство внутренняго обожанія". Нельзя представить себѣ Сафо, говорящей такія слова послѣ горячихъ ласкъ Фаона.
   Не трудно было бы, продливъ нашъ анализъ, прослѣдить во всѣхъ пеогреческихъ ощущеніяхъ Ж. Ламберъ, тѣ же отклоненія, то же одухотвореніе или преувеличеніе ихъ. Напр., извѣстенъ страстный патріотизмъ автора Grecque. Довольно гуманитарныхъ утопій: давно уже мы призывали другіе народы къ всемірному братству; мы знаемъ, какъ дорого стоитъ подобнаго рода великодушіе; мы должны любить отечество любовью узкой и исключительной, на подобіе древнихъ. Патріотизмъ Критянки Иды и Паскаля Мамера (Mamert) отличается страстностью, ревностью и нетерпимостью какъ религія. Право-же, они слишкомъ ужъ ревностны. Какъ тутъ быть: мы хотимъ отнынѣ быть патріотами на подобіе Аѳинянина, Спартанца или Римлянина временъ республики; хотимъ -- стало быть мы не таковы по природѣ нашей. Одно отличаетъ насъ отъ другихъ народовъ: мы предпочли бы не питать къ нимъ вражды.
   Ненависть понимается нами только въ смыслѣ обратной стороны долга справедливости, состраданія и чести. И тутъ не наша вина. Сравнивая себя въ отношеніи патріотизма хоть бы съ Греками, этими любимцами Ж. Ламберъ -- согласимся, что страну, свершившую революцію (хорошее дѣло, да и поздно уже теперь сомнѣваться въ немъ) любятъ иной любовью, чѣмъ маленькую общину, гдѣ ничто не стѣсняетъ права сильнаго и гдѣ рабство существуетъ какъ учрежденіе. Прибавьте, что любовь къ странѣ въ 30,000.000 жителей иная, чѣмъ къ государству въ 10,000 жителей. Какой нибудь изъ нашихъ офицеровъ могъ-бы попасть въ иныя Ѳермопилы съ немень шинъ геройствомъ, чѣмъ солдаты Леонида, но падая, мнѣ кажется, онъ испыталъ бы чувства, незнакомыя ни Спартанцамъ, ни даже Аѳинянамъ, онъ дѣйствовалъ-бы подъ вліяніемъ иныхъ побужденій, болѣе идеальныхъ, и хотя интересъ его былъ-бы столь видимо связанъ съ интересомъ отечества, болѣе обширнаго и сложнаго -- но въ его самоотверженіе входило бы менѣе инстинктивнаго ожесточенія, но болѣе воли, смиренія, болѣе высокаго безкорыстія.
   Форма романовъ Ж. Ламберъ быть можетъ болѣе греческая, чѣмъ ея чувства. Истинно-греческими, по моему, можно назвать только идилліи Андре Шенье и нѣкоторыя стихотворенія Леконта де-Лиль. (Glaucé, Clytîe, l'Enlévement d'Hélène). Романъ "Гречанка" старательно придерживается античной формы и представляетъ интересную попытку приспособленія гомерическаго слога къ современному разсказу.
   И все-таки видно стремленіе къ живописанію, къ длиннымъ и подробнымъ описаніямъ, чувство природы, усердіе и пытливость... все это -- дѣло нашихъ дней. Къ тому-же, какъ бы ни было искусно подражаніе подобнаго рода, но растянутость его становится утомительной, требуя слишкомъ продолжительнаго напряженія "симпатическаго воображенія", напряженія, которое не трудно поддержать по отношенію къ настоящему античному произведенію, но труднѣе, когда имѣешь дѣло съ игрой или упражненіемъ въ искусномъ подражаніи. Что касается другихъ романовъ Ж. Ламберъ, то выдержки изъ нихъ показали, всегда ли въ нихъ преобладаютъ греческіе звуки. Даже въ страницахъ, надъ которыми авторъ наиболѣе трудился, онъ пишетъ "поэтической прозой", т. е. употребляя болѣе новые пріемы и всякаго рода отступленія, въ тонѣ Инки, Аталы и Мучениковъ -- а извѣстно, что эта проза далеко не истинно-греческая.
   

IV.

   И такъ, все ускользаетъ отъ насъ и оказывается, вопреки нашимъ ожиданіямъ, что мы гонялись за призракомъ. Нигдѣ, ни въ одномъ изъ отдѣльныхъ элементовъ творчества Ж. Ламберъ, мы не нашли того элленизма, идею котораго намъ какъ будто давали тѣже самые элементы въ ихъ общей сложности. Или же онъ показался вамъ такъ тѣсно-связаннымъ съ иными чувствами, что не было почти возможности ясно отличить его и выдѣлить особнякомъ.
   Каждая страсть, каждое впечатлѣніе, пожалуй каждая фраза, прямо на три тысячелѣтія старше стиха Гомера и на двадцать четыре столѣтія старше стиха Цицерона, и носитъ для всякаго, умѣющаго смотрѣть, невольный, но и неотразимый отпечатокъ утонченности своего времени. Что-же есть греческаго въ сочиненіи этого язычества и какимъ образомъ то, чего нѣтъ ни въ одной изъ частностей, живетъ (и это несомнѣнно) въ цѣломъ?
   Затрудненіе увеличивается еще и отъ того, что есть разныя толкованія слову -- язычество. Вотъ анекдотъ. Въ одномъ домѣ Т. Готьё, Шевенаръ и Луи Менаръ (авторъ Morale avantles philosophes) сошлись къ обѣду.
   -- На мой взглядъ язычество тѣмъ и хорошо, сказалъ Готьё, что въ немъ нѣтъ морали.
   -- Какъ, нѣтъ морали? удивился Шевенаръ. А Сократъ? Платонъ? а философы?
   -- Какъ философы? возразилъ Менаръ. Они-то и извратили греческую религію!
   Ж. Ламберъ была бы согласнѣй съ мнѣніемъ Менара: "Я язычница, говоритъ Мадлена своему двоюродному брату изъ Венеціи; но причина, привязывающія васъ къ поэзіи первобытной церкви та-же, что заставляетъ и меня признавать въ язычествѣ только вѣрованія первой эпохи Греціи".
   Понятно, правда на сторонѣ Луи Менара, а также и Теофиля Готьё, если вникнуть въ него. Все это туманное язычество получаетъ нѣкоторый смыслъ только въ сопоставленіи съ христіанствомъ, съ христіанскимъ пониманіемъ человѣка и жизни, съ духомъ христіанской морали. Сущность этой морали, и отличіе ея отъ морали естественной, несомнѣнно,-- презрѣніе къ плоты, ненависть и ужасъ къ ней. У Ла-Брюера есть замѣчаніе, которое хватаетъ далеко: "Благочестивые признаютъ только грѣхъ невоздержности". Противоположное чувство прямо языческое.
   Въ просторѣчіи "жить язычникомъ" (и слово это не всегда заключаетъ въ себѣ серьезное порицаніе, но произносится подчасъ съ улыбкой) значитъ не подчиняться предписаніямъ церкви, но придерживаться естественныхъ побужденій.
   Принимая элленизмъ въ смыслѣ язычества, паганизмъ-же въ смыслѣ антихристіанства, приходишь стало быть ко взаимному соглашенію. Язычество Ж. Ламберъ, въ сущности, страстный протестъ противъ того, что въ христіанской религіи враждебно плоти и земной жизни, точнѣе -- противъ догмата о первородномъ грѣхѣ и еги послѣдствіяхъ:
   -- Вы вѣрите, говоритъ Мадлепа о христіанскихъ отшельникахъ -- въ поэзію людей, ненавидѣвшихъ природу, искавшихъ въ ней только суровое, безпощадное, непогоды, жестокость, для того чтобъ имѣть право проклинать ее...
   И далѣе:
   -- Нѣтъ, я не признаю христіанскихъ вѣрованій, Снедонъ, мой благородный братъ, ни единаго! Сказать ли мнѣ вамъ все свое мнѣніе? Самымъ непримиримымъ врагомъ христіанства слѣдовало бы быть женщинѣ. Всѣ сомнѣнія, всѣ оскорбленія, вся ненависть доктрины обращены на нее. Женщина главная опасность, главное искушеніе, главная опора дьявола, самъ демонъ. Она -- грѣхъ, зло, она и то, что ею вызывается, любовь! Красота ея -- искушеніе; ея умъ -- западня, чувствительность -- дьявольское навожденіе. Всѣ завидные дары щедрой, поэтической, художницы -- природы обращаются христіанствомъ въ дары зла. Не такъ-ли, Жанъ?
   -- Твоя правда, Мадлена, и хорошо выражена, возразилъ я.
   Христіанство учитъ человѣка презрѣнію къ радостямъ этого міра и стало быть удаляетъ его отъ женщины, созданной раздавать ихъ.
   И такъ, для истыхъ нее-грековъ христіанство и враждебно и чуждо. Эллеппзмъ былъ безмятежнымъ развитіемъ духа арійской расы: христіанство было ничто иное, какъ извращеніе этого лучезарнаго генія мрачнымъ геніемъ Семитовъ. Съ тѣхъ поръ странная забота "о мірѣ иномъ" и подчиненіе земной жизни мечтѣ о загробной жизни испортили, измельчали, извратили людей. Крайніе неогреки доводятъ зло даже до Сократа, ложнаго Эллина, котораго и слѣдовало предать смерти за невѣріе. Поглощеніе семитическаго яда заразило западъ болѣзнью, длившеюся двѣ тысячи лѣтъ, онъ и теперь еще не вполнѣ излѣчился. Средніе вѣка -- преступное дѣяніе христіанства, Мишлё доказалъ это и т. д.
   Было бы весьма горько, думается мнѣ, еслибъ это было дѣйствительно такъ. Но дѣло въ томъ, что все произошло немножко иначе. Не зачѣмъ указывать на всѣ возраженія, какія можно бы было сдѣлать, особенно потому, что въ матеріалахъ подобнаго рода все приблизительно одинаково возможно и одинаково недоказуемо. Во первыхъ, когда какая нибудь раса подчиняется вліянію другой, значитъ, она имѣетъ къ тому какую нибудь скрытую склонность. Замѣтимъ, кстати, что элленизмъ стоялъ очень низко въ моментъ появленія христіанства. Къ тому же собственно Греки создали христіанскіе догматы; Греки же, пожалуй, и извратили чистоту первобытнаго Христіанства. И если утверждаютъ, что происхожденіе Гнозы (Gnose) не греческое, что начала ея ведутся изъ востока и буддизма, стало быть Аріи позаимствовали ее отъ Аріевъ-же. Если же западные варвары приняли христіянство съ полнымъ усердіемъ, такъ потому должно быть, что оно отвѣчало какой нибудь потребности ихъ грубой, мечтательной души. И варвары эти были Аріи, т. е. братья грековъ (если признавать единство расы въ пресловутомъ "центральномъ плато", единство, которое подвергается, кажется, оспариванію).
   Но все это не болѣе какъ переливаніе изъ пустаго въ порожнее. Можно бы представить болѣе серьезные доводы противъ ненависти и презрѣнія пео-грековъ къ среднимъ вѣкамъ и христіанскому ученію.
   Если мы, современные, обладаемъ такою чуткой впечатлительностью и "нервностью", которая составляетъ нашу гордость, часто переходящую границы, то обязаны этимъ быть можетъ людямъ среднихъ вѣковъ,-- мы -- кровь ихъ,-- которыхъ страсти были, думается мнѣ, болѣе могучи, страданія, стремленія и внутреннія содраганія болѣе разносторонни, чѣмъ у древнихъ грековъ. Христіанская вѣра, примѣниваясь ко всѣмъ человѣческимъ страстямъ, осложнила и возвысила ихъ идеей "инаго, высшаго міра", ожиданіемъ и страхомъ явленій загробной жизни. Мысль о жизни иной измѣнила представленіе о настоящей, вызвала безумныя жертвы и смиреніе, облеченное въ безконечную нѣжность, мечты и надежды, возносящія духъ, и отчаяніе, приводящее къ смерти.
   Магдалина напрасно роптала: женщина, ставшая великой искусительницей, дьявольской сѣтью, тѣмъ самымъ возбуждала желанія и обожанія болѣе пламенныя и занимала иное противъ теперешняго положеніе въ мірѣ. Проклятіе, которому была предана плоть, драматизировало любовь. Явились нѣкоторыя страсти: парадоксальная ненависть къ природѣ, любовь къ Богу, вѣра, сокрушеніе предъ Богомъ. На ряду съ развратомъ, который разжигала самая боязнь ада, явилась чистота, рыцарская непорочность; рядомъ съ увеличившимся страданіемъ и въ разрѣзъ съ слѣпою жестокостью, возросло милосердіе, состраданіе къ человѣческой долѣ. Явилось столкновеніе инстинктовъ, страстей и вѣрованій, внутреннихъ протестовъ, дотолѣ невѣдомыхъ, осложненіе нравственнаго сознанія, большая глубина печали и развитіе чувствительности. Если предположить, что св. Павелъ умеръ бы отъ паденія своего на пути въ Дамаскъ; что имперія, вполнѣ эллинизированная, постепенно подчинила бы себѣ варваровъ, вмѣсто того чтобы быть поглощенной ими и, что философамъ второго вѣка удалось бы извлечь изъ политеизма общечеловѣческую религію и что такъ бы все держалось въ теченіи двухъ тысячелѣтій (все предположенія;безсмысленныя) -- я бы, признаюсь, былъ очень недоволенъ; ибо я убѣжденъ, насколько возможно подобнаго рода убѣжденіе, что человѣческая душа не стала-бы тѣмъ рѣдкимъ и совершеннымъ инструментомъ, какова она въ наши дни. Поле нашихъ воспоминаній и впечатлѣній было бы далеко не такъ богато. Есть комбинаціи знанія и оттѣнки идей и чувствъ, которыя остались бы недоступны намъ и теперь. Не встрѣчались бы, думается мнѣ, среди насъ изящныя личности, которыхъ я позволю себѣ назвать "эпикурейцами съ христіанскимъ воображеніемъ", каковъ Шатобріанъ, или благочестивые скептики и веселые пессимисты, каковъ Ренанъ.
   Нѣтъ, нѣтъ, не слѣдуетъ предавать проклятію средніе вѣка. Они то проникли въ сердце и расширили чело Паллады-Аоины, ^такъ что ей "доступна теперь разнаго рода красота". Именно воспоминаніе о среднихъ вѣкахъ и его христіанствѣ вноситъ столько огня и вмѣстѣ артистической утонченности въ язычество нѣкоторыхъ изъ нашихъ современниковъ. Если бы средніе вѣка, во все свое продолженіе не плакали и не истекали кровью у подножія Креста, развѣ Жюльета Ламберъ могла бы такъ страстно восторгаться богами Греціи?
   

V.

   Въ концѣ концовъ, элленизмъ для людей нашего времени -- мечта о естественной счастливой жизни, съ господствомъ любви, и стремленіе къ красотѣ, по преимуществу пластичной, свободной отъ всякихъ неземныхъ прикрасъ. Мечта эта -- правда или нѣтъ -- будто бы была осуществлена когда то эллинами. Временъ Гомера или временъ Перикла? На этомъ не вполнѣ сходятся. Ну, да все равно.
   Эта мечта кажется не выражаетъ всецѣло человѣческой природы, ибо вдумчивость и потребность сверхъ-естественнаго тоже присущи инымъ людямъ, какъ и другія чувства ихъ.
   Такая мечта предполагаетъ -- въ тѣхъ, кто видитъ въ ней не одну преходящую фантазію и кто ради нея забываетъ или презираетъ цѣлыхъ два тысячелѣтія, весьма однако интересныхъ,-- предполагаетъ необыкновенно оптимистическое воззрѣніе на жизнь и міръ. Эта мечта заставляетъ думать, что на землѣ не бываетъ страшныхъ физическихъ страданій, неизлѣчимыхъ недуговъ, смерти любимыхъ дѣтей, ужасающей несправедливости въ распредѣленіи благъ и страданій, живыхъ жертвъ, о которыхъ спрашивается для чего онѣ живутъ, существъ порочныхъ и злыхъ отъ рожденія, толпы слѣпой, грубой и жалкой; что на долю наиболѣе развитыхъ и лучшихъ не выпадаетъ страшныхъ незаслуженныхъ страданій, а за неимѣніемъ таковыхъ неизбѣжные часы унынія и сознанія тщеты всего.
   Такая мечта, чѣмъ бы она ни была, годна для избранныхъ. Чтобы создать ее, требуется много литературы. Едва ли когда нибудь облечется она въ опредѣленную, особенно же въ популярную форму. Она, смотря по человѣку, или аристократическая затѣя или его вѣрованіе. Освобожденная отъ формы, въ которую наряжаютъ ее писатели и поэтическія воспоминанія, съ которыми она почти совершенно сливается, и предоставленная народу, она либо исчезла бы, либо обратилась бы въ заурядный, голый сенсуализмъ. Даже самое грубое и дикое пониманіе христіанскаго догмата, и то пригоднѣе для человѣческаго достоинства и счастья, нежели такая мечта.
   Эта мечта, если только найдутся выразители ея, вызоветъ къ жизни нѣсколько изящныхъ, но и холодныхъ произведеній и придется по вкусу только небольшому числу посвященныхъ.
   Но это только крайнія послѣдствія, а извѣстно, что логика часто бываетъ ошибочна. Исключительный культъ одной изъ формъ человѣческой жизни прошлаго быть можетъ не наполнилъ бы нашего существованія и не придалъ бы намъ ни силъ, ни утѣшенія въ испытаніяхъ; въ дѣйствительности же симпатія или пытливость подобнаго рода влечетъ за собою, волей или неволей, иныя симпатіи. Окрещиваютъ именемъ заимствованнымъ изъ историческаго періода, не только лучшее, что есть въ истекшей жизни человѣчества, но и лучшее въ себѣ и людяхъ своего времени. И въ этомъ видѣ элленизмъ не что иное, какъ особая форма великой и плодотворной "философіи пытливости".
   Въ такомъ толкованіи элленизмъ прекрасная мечта и можетъ даже служить опорой нравственной жизни и поддержкой въ тяжелыя минуты, благодаря привычкѣ къ ясному спокойствію и увѣренности, порождаемыхъ ею въ своихъ избранныхъ. Очень возможно, что для такихъ избранныхъ душъ поклоненіе красотѣ служитъ руководителемъ и утѣшителемъ, удовлетворяющимъ жизнь. Прибавьте къ этому, что элленизмъ обладаетъ преимуществомъ, особенно цѣннымъ въ наши дни, оберегать своихъ приверженцевъ отъ пессимизма, въ которомъ быть можетъ и заключается правда, но который все-таки не правъ и къ тому же становится и непріятнымъ и вульгарнымъ. Наконецъ, говоря о холодности нее-элленизма въ литературѣ, я вѣроятно ошибался. Прочтите языческіе романы Ж. Ламберъ. Такъ и сквозитъ душа изъ подъ формы, часто искусственной и смѣшанной, если же предположить, что она хочетъ схватить миражъ, она до того всѣмъ сердцемъ предается своей погонѣ за нимъ, такъ удивительно мучается надъ достиженіемъ греческаго благодушія, ея элленизмъ -- быть можетъ менѣе чистый и неподдѣльный, чѣмъ ей кажется -- до такой степени ея религія, ея жизнь, ея все, что приходится допустить, что творчество ея, вопреки ошибкамъ, странностямъ и всѣмъ причинамъ, которыя могли бы сдѣлать его холоднымъ, все таки горячее и жизненное и, что оно по меньшей мѣрѣ уцѣлѣетъ, какъ рѣдкая попытка "симпатическаго воображенія", въ эпоху, которая особенно гордилась именно этимъ воображеніемъ и была права: ибо можно жить имъ и чувствовать себя почти счастливымъ.
   

ПОЛЬ ВЕРЛЭНЪ
И
Поэты "сѵмволисты" и "декаденты" *).

*) Поэты упадка литературы.

   Хоть и рискую показаться быть можетъ смѣшнымъ, я намѣренъ говорить съ вами о поэтахъ символистахъ и декадентахъ -- поэтахъ упадка. Зачѣмъ? Во первыхъ изъ добросовѣстности. Кто знаетъ, на самомъ-ли дѣлѣ они, какъ это кажется, недопустимы въ литературу и вправѣ-ли я обходить ихъ молчаніемъ?-- Затѣмъ изъ самолюбиваго побужденія. Я хочу слѣдовать примѣру Поля Бурже, который счелъ-бы себя обезчещеннымъ, еслибы хотя одно изъ проявленій искусства осталось непонятымъ имъ.-- Наконецъ ради любопытства. Быть можетъ, эти поэты и любопытны для изученія и опредѣленія, и личность ихъ или творчество сообщитъ мнѣ, быть можетъ, какое нибудь впечатлѣніе, дотолѣ еще не испытанное. Но такъ какъ умъ мой въ сущности очень робокъ, то мнѣ необходимо, прежде чѣмъ приступить къ дѣлу, обставить себя нѣкоторыми предосторожностями. Я прикроюсь двумя гипотезами, не поддающимися провѣркѣ ни та, и другая, и которыя мнѣ стоитъ только объявить такими, чтобы не быть обвиненнымъ ни въ свтѣлости, ни въ снобизмѣ.
   Во-первыхъ, я полагаю, что поэты, называемые декадентами, не простые мистификаторы. По правдѣ сказать, мнѣ хочется вѣрить, что они почти искренни -- не потому что они страшно нервозны и торжественны, но потому, что все это длится уже давно, и безъ забвенія, безъ утомленія. Никогда улыбка не промелькнула на ихъ лицѣ. Такая упорная мистификація, требующая столько усилій, и усилій столь несоотвѣтственныхъ удовольствію или выгодѣ, ею доставляемой, мнѣ кажется превышаетъ человѣческія силы. Притомъ я соприкасался съ нѣкоторыми изъ этихъ посвященныхъ, и получалъ о другихъ свѣдѣнія, въ достовѣрности которыхъ не могу сомнѣваться. Мнѣ показалось, что большинство изъ нихъ добрые молодые люди, столь-же чистые, какъ и самомнительные, довольно невѣжественные и недостаточно умные для того, чтобы соорудить огромный фарсъ, въ которомъ ихъ обвиняютъ, и для того, чтобы писать ради потѣхи прозу и стихи, какіе они пишутъ. Наконецъ и невѣжество ихъ и время ихъ появленія на свѣтъ (что дѣлаетъ ихъ умами очень юными въ литературѣ очень старой, чѣмъ-то вродѣ варваровъ, чувственныхъ и жеманныхъ), ихъ лунатическое существованіе, злоупотребленіе ночнымъ временемъ и возбуждающими напитками, желаніе ихъ быть странными, таинственный неврозъ (имѣютъ-ли они его или думаютъ, что имѣютъ, или-же создаютъ себѣ его), мнѣ кажется, что всего этого было-бы достаточно для объясненія ихъ явленія и, что незачѣмъ подозрѣвать ихъ въ обманѣ.
   Во-вторыхъ, я полагаю, что "символизмъ" или "декадизмъ" не есть случай вполнѣ негодный для исторіи литературы. По сомнѣнія мои на этотъ счетъ серьезнѣй, чѣмъ на первый. Конечно, не впервые уже видимъ мы литературныя болѣзни: "Жеманство" подъ различными формами (во время Возрожденія, въ первой половинѣ XVII столѣтія, въ началѣ XVIII), затѣмъ "крайности" романтизма, поэзіи парнасской и натурализма. Но въ эти болѣзни входило еще много здоровья: литература, случалось, выходила даже изъ нихъ обновленною. Особенно-же къ языку относились всегда съ почтеніемъ при этихъ попыткахъ. "Жеманные" и "гротески" временъ Людовика XIII, романтики и парнассцы продолжали давать словамъ усвоенный временемъ смыслъ и легко поддавались пониманію. Скажу больше: забавы Вантюра или Цирано де-Бержерака требовали для того, чтобы считаться пріятными, большой точности въ выраженіяхъ. Случается, кажется впервые, писателямъ игнорировать традиціонный смыслъ словъ и, въ своихъ соображеніяхъ, даже духъ французскаго языка, и сочинять болтовню, совершенно непостижимую, не говорю уже толпѣ, но и самымъ проницательнымъ изъ ученыхъ. Конечно, а могъ-бы придать нѣкоторое значеніе этимъ логогрифамъ, повѣрить, что стоитъ заняться ихъ разборомъ и что они предполагаютъ у своихъ авторовъ любопытное состояніе ума, будь мнѣ только доказано, что эти молодые люди способны безошибочно написать хоть страницу на языкѣ всѣхъ; но этого-то они никогда и не дѣлали. Впрочемъ, такъ какъ ничтожное любопытство побуждаетъ меня заняться изученіемъ ихъ, я поневолѣ обязанъ предположить, что они этого стоятъ, и я поддерживаю свою вторую гипотезу.
   

II.

   Такъ нѣтъ-же! я не стану о нихъ говорить, потому что ничего не понимаю въ нихъ и это мнѣ надоѣло. Не моя въ томъ вина. Простой Турангинецъ, выходецъ изъ расы благоразумной, умѣренной и насмѣшливой, съ складомъ двадцатилѣтнихъ классическихъ привычекъ и неизлѣчимой потребностью къ ясности въ рѣчи, я слишкомъ плохо подготовленъ къ пониманію ихъ евангелія. Я прочелъ ихъ стихи и не увидѣлъ въ нихъ даже того, что видѣла индюшка дѣтской басни, которая, хоть и не вполнѣ различала, но все же хоть что нибудь видѣла. Я не могъ примириться съ этими серіями словъ, которыя, будучи связаны на основаніи законовъ синтаксиса, какъ будто имѣютъ смыслъ, тогда какъ они его не имѣютъ, а только коварно держать вашъ умъ въ напряженіи надъ пустотой, подобно обманчивому ребусу или шарадѣ, разгадка которой не существовала-бы...
   
   En ta dentelle ou n'est notoire
   Mon doux évanouissement....
   
   Я взялъ эти стихи прямо, не выбирая, въ одномъ изъ маленькихъ символистскихъ сборниковъ и имѣлъ глупость подыскивать въ теченіи четверти часа, что бы они означали. Лучше было-бы мнѣ провести это время въ созерцаніи знаковъ, выгравированныхъ на Луксорскомъ обелискѣ; ибо обелискъ въ близкомъ сосѣдствѣ съ чудеснымъ садомъ, и онъ розовый, такого очаровательнаго розоваго цвѣта при заходящемъ солнцѣ... Если въ приведенныхъ мною стихахъ не больше смысла, чѣмъ въ шумѣ вѣтра въ листвѣ или воды на пескѣ, то въ такомъ случаѣ я предпочитаю слушать рѣчь воды или вѣтра.
   Одинъ изъ нихъ, однако, изложилъ намъ, въ чемъ состоятъ ихъ намѣренія, въ брошюрѣ, скромно озаглавленной "Трактатъ о глаголѣ", съ предисловіемъ (Avant-dire) Стефана Малармэ. Отсюда видно, что онѣ придумали (будто-бы) двѣ вещи: символъ и поэтическую инструментовку.
   Авторъ Трактата о глаголѣ объясняетъ, что такое символъ:
   "Agitons que pour le repos vespéral de l'amante le poète voudrait le site digne que exhalât vaporeusement le mot aimer.
   "Or, en quête sous les ramures, il s'est larf'e
   Предположимъ, что поэтъ пожелаетъ, для вечерняго отдыха любовницы, достойнаго ея пейзажа и который-бы вызывалъ грезы любви. Этотъ идеальный пейзажъ, онъ напрасно будетъ искать среди природы: всегда какая нибудь неподходящая деталь нарушитъ въ немъ желанную гармонію. Тогда онъ дѣлаетъ выборъ среди матеріаловъ, доставляемыхъ ему дѣйствительнымъ міромъ. Онъ разбросаетъ по своему пестрые камни; онъ расположитъ прямые стебли на прямыхъ или гибкихъ стволахъ, усѣянныхъ птицами; онъ усыплетъ газонъ поблекшими вѣтвями и оставитъ мелькающую сквозь листья широкую рѣку съ большими лиліями и дѣвственнымъ торсомъ, и т. д.
   И далѣе:
   
   L'heure n'est étrauge désarmais
   
   Что означаетъ: "Резюмируетъ"
   
   "L'idée, qui seule importe, duns Ія vie est épasse".
   
   Это означаетъ кажется на человѣческомъ языкѣ, что извѣстныя формулы, извѣстные образы физическаго міра вызываютъ въ насъ извѣстныя чувства, и что въ свою очередь тѣ же чувства вызываютъ эти самыя видѣнія и могутъ быть ими выражены. Это значитъ также, что поэтъ не копируетъ точно дѣйствительность, но заимствуетъ изъ нея то, что соотвѣствуетъ въ ней впечатлѣнію, которое онъ желалъ воспроизвести... Но не кажется ли вамъ, что вы уже знали кое-что объ этомъ?
   Выдумка символистовъ заключается быть можетъ въ томъ, чтобы не говорить какія чувства, какія мысли и душевныя состоянія они выражаютъ образами. Но даже и это не ново. Символъ есть, въ общемъ, удлинненное сравненіе, котораго намъ даютъ только второе выраженіе, система послѣдовательныхъ метафоръ. Короче, символъ, та же старинная "аллегорія" нашихъ отцовъ. Ужасъ! пьеса г-жи Дезульеръ: "Въ сихъ цвѣтущихъ лугахъ..." -- символъ! Символъ же и Разбитая ваза, если вы отбросите двѣ послѣднія строфы.
   Но только смотрите: если вы ихъ отбросите, оставшіяся будутъ также прелестны; но вы увидите, что онѣ уже не выразятъ ничего особенно опредѣленнаго, что они наведутъ васъ только на туманную идею чего-то разбитаго, какой-то скрытой раны. Правда, что лучшая поэзія вся изъ образовъ, но изъ образовъ выясненныхъ. Отнимите объясненіе, вы будете въ состояніи выражать идеи и чувства только самыя общія и весьма простыя: зарожденіе или угасаніе любви, радость, меланхолію, разрывъ, отчаяніе... И такимъ образомъ (я шелъ къ этому) символизмъ становится весьма удобнымъ для поэтовъ, не богатыхъ идеями.
   А вотъ второе открытіе изступленныхъ символистовъ.
   Со временъ Гомера подозрѣвали, что существуютъ соотношенія, соотвѣтствія, сродства между извѣстными звуками, извѣстными формами, извѣстными красками и извѣстными состояніями души. Чувствовали, что умноженные а отчасти способствовали впечатлѣнію свѣжести и покоя, которымъ дышетъ слѣдующій стихъ Виргилія:
   
   Роseitur in silva magna Formosa juvenen.
   
   Чувствовали, что сладость и и скорбность острыхъ é, удлинненныхъ нѣмыми е. способствовали прелести Расиновскихъ стиховъ:
   
   Ariane, ma soeur, de quel amour blessée
   Vous mourûtes aux bords où vous fûtes laissée!
   
   Не безъизвѣстно было, что звуки могутъ быть рѣзкими или смягченными, какъ краски, печальные и веселые, какъ чувства. Но думали, что эти сходства и соотношенія нѣсколько неуловимы, не имѣютъ ничего постояннаго, ни строгаго и что они указываются намъ смысломъ словъ, образующихъ музыкальную фразу. Если и и é расиновскаго двоестишія кажутся намъ соотвѣтствущими флейтѣ или сумеречнымъ оттѣнкамъ, то потому именно, что это двоестишіе дѣйствительно заключаетъ въ себѣ идею изъ самыхъ меланхолическихъ.
   Но если бы спросили у васъ, какимъ музыкальнымъ инструментамъ, какимъ краскамъ, какимъ чувствамъ прямо отвѣчаютъ гласныя и дифтонги и ихъ сочетаніе съ согласными, вы бы, думается мнѣ, затруднились. И если бы вамъ сказали, что этотъ несчастный Артюръ Рембо вообразилъ, по тяжеловѣснѣйшему изъ заблужденій, что гласная и зеленаго цвѣта, у васъ пожалуй не хватило бы духа разсердиться; ибо вамъ показалось бы одинаково возможнымъ для нея быть зеленой, голубой, бѣлой, фіолетовой и даже цвѣта жука, бедра взволнованной нимфы, или давленой земляники.
   Ну, такъ послушайте! А -- черно e, е бѣлое, і голубое, о красное и желтое.
   А черное -- органъ; бѣлое -- арфа; голубое -- скрипка; красное --. труба; желтое -- флейта.
   Органъ же изображаетъ монотонность, сомнѣніе и простоту; арфа -- ясность; скрипка -- страсть и молитву; труба -- славу и овацію; флейта -- ребячество и улыбку.
   И вы можете увидѣть въ Трактатѣ о глаголѣ опредѣленными съ той же точностью и на вѣки вѣчные, оттѣнки звука, тембра, цвѣта и чувства, проистекающихъ изъ разныхъ комбинацій гласныхъ между собой и съ согласными.
   Будемъ вполнѣ откровенны.
   Добрѣйшій Сюлли Прюдомъ радъ бы былъ то же сдѣлать. Онъ скромно говорилъ молодому "инструментисту", зашедшему повидаться съ нимъ:
   -- Извините, пожалуйста. Я стараюсь понять, что вы хотите сдѣлать. Вы смотрите, не правда ли, только на музыкальность словъ, не придерживаясь ихъ смысла?
   Милый юноша отвѣчалъ:
   -- Мы придерживаемся его до извѣстной степени.
   -- Но тогда, сказалъ Сюлли, будьте осторожны: вы утратите ясность. Въ какой степени юпые символисты придерживаются еще смысла словъ, различить трудно" Но степень эта мала; и, что до меня, то я не могу отличить мѣстъ, гдѣ они темны, отъ тѣхъ, гдѣ они только непонятны.
   Однако во всякой ошибкѣ есть, какъ говоритъ Шекспиръ, душа истины. Еслибъ эти молодые люди хотѣли быть благоразумны, еслибъ они не портили непохвальными преувеличеніями евангелія, ими намъ принесеннаго, стало бы замѣтно, что ими сдѣлано два прекрасныхъ открытія, и весьма неожиданныхъ (ибо они извѣстны всего какихъ нибудь шесть тысячелѣтій).
   Они открыли метафору и звукоподражаніе! {Я знаю, что среди поэтовъ, извѣстныхъ подъ именемъ декадентовъ, есть нѣкоторые, которыхъ можно читать и которые не лишены дарованія. Но эти въ сущности не что иное, какъ болѣе или менѣе способные ученики Бодлэра и мнѣ казалось безполезнымъ говорить о нихъ.}
   

III.

   Такъ стало быть нечего было больше открывать въ поэзіи?
   Я не говорю этого. Быть можетъ и было что. Но что? я не знаю. Чего нибудь менѣе опредѣленнаго, менѣе разумнаго, менѣе яснаго, болѣе пѣвучаго, болѣе приближающагося къ музыкѣ, чѣмъ поэзія романтическая и парнасская. Наша поэзія всегда слишкомъ походила на красивую прозу. Даже и наименѣе вкладывавшіе въ нее умъ, вкладывали его все-таки слишкомъ много. Представьте себѣ нѣчто столь же непосредственное, столь же граціозно-несообразное, столь же мало ораторское или рѣчистое, какъ нѣкоторыя дѣтскія хороводныя пѣсни (rondes) и нѣкоторыя изъ народныхъ пѣсенъ, ряды впечатлѣній, записанныя какъ во снѣ. Но предположите въ то же время, что эти впечатлѣнія весьма тонки, чрезвычайно нѣжны и сильно захватываютъ, что отъ впечатлѣнія поэта, нѣсколько больнаго, который много упражнялъ свои чувства и живетъ обыкновенно въ состояніи нервнаго возбужденія. Короче,-- поэзію безъ мысли, одновременно примитивную и тонкую, не выражающую послѣдованія идей, связанныхъ между собой (какъ въ поэзіи классической), ни физическій міръ въ его точныхъ очертаніяхъ (какъ то дѣлаетъ поэзія парнасская), но душевныя состоянія, гдѣ мы мало отличаемъ себя отъ вещей, гдѣ ощущенія такъ тѣсно связаны съ чувствами, гдѣ первыя зарождаются такъ быстро и естественно изъ послѣднихъ, что намъ стоитъ только записывать наши ощущенія, не задумываясь, а такъ, какъ они возникаютъ, чтобъ тѣмъ самымъ выразить впечатлѣнія, ими постепенно порождаемыя въ нашей душѣ.
   Вы понимаете?.. Я тоже нѣтъ. Надо быть пьянымъ, чтобъ понять. Если это съ вами когда либо случится, тогда вы это подмѣтите. Чувственный міръ (всѣ улицы, если вы въ Парижѣ, небо и деревья, если вы въ деревнѣ) вступаетъ, если смѣю сказать, вамъ въ глаза. Чувственный міръ перестаетъ быть для васъ внѣшнимъ. Вы внезапно утрачиваете способность "объективировать" его. выдѣлять его изъ себя. Вы испытываете на дѣлѣ, что пейзажъ, какъ было сказано, не болѣе какъ состояніе сознанія. И тогда вамъ кажется, что вамъ стоитъ только называть ваши ощущенія, (perceptions) для того, чтобы сразу передать и ваши чувства, что вамъ уже не требуется опредѣлять соотношеніе между причиной и фактомъ, между знакомъ и означеннымъ предметомъ, такъ какъ оба сливаются для васъ во едино... Еще разъ -- понимаете вы? Что до меня, я понимаю все меньше и меньше; не могу больше, и дохожу до какого-то бормотанья. Я понимаю только, что поэзія, которую я пытаюсь изобразить, была бы поэзіей отшельника, невропата и почти помѣшаннаго, но все же великаго поэта. И эта поэзія разыгрывалась бы на границѣ разума и безумія.
   Что же касается до человѣка этой поэзіи, я хочу чтобъ онъ былъ существомъ исключительнымъ и страннымъ. Я хочу, чтобъ онъ и нравственно и соціально выдѣлялся изъ среды людей. Я представляю его себѣ почти безграмотнымъ. Быть можетъ онъ кое-чему поучился, но позабылъ объ этомъ. Ему мало извѣстны греки, латинскіе и французскіе классики: онъ не примыкаетъ ни къ какой традиціи. Онъ часто не знаетъ этимологическаго смысла словъ и точныхъ значеній, которыя они имѣли въ теченіи временъ; слова, стало быть, для него знаки болѣе мягкіе, болѣе податливые, чѣмъ какими представляются намъ. У него странная голова, профиль Сократа, безмѣрный лобъ, черепъ бугроватый, какъ тазъ изъ тонкой мѣди. Онъ не цивилизованный; ему неизвѣстны ни законы, ни общепринятая мораль. Въ парнасскомъ ценаклѣ встрѣчалась эта физіономія рогатаго фавна, нетронутаго сына таинственной природы.
   Онъ опьянялся вмѣстѣ съ другими музыкой словъ, но только ихъ музыкой; и онъ остался чужимъ среди этихъ разумныхъ и ясныхъ Латинцевъ.
   Въ одинъ прекрасный день онъ исчезаетъ. Что съ нимъ сталось? Я иду до конца въ своей фантазіи. Я хочу, чтобъ онъ была, публично изгнанъ изъ благоустроеннаго общества. Мнѣ хочется увидѣть его за рѣшеткой тюрьмы, какъ Франсуа Виллона, не потому что онъ изъ любви къ вольной жизни сталъ бы сообщникомъ воровъ и бродягъ, но скорѣй изъ за промаха чувствительности, за то, что плохо держала, въ рукахъ свое тѣло и, если хотите, за то, что отомстилъ невольнымъ ударомъ ножа, ударитъ, точно во снѣ, за любовь, отвергаемую законами и обычаями современнаго Запада. Но соціально уничиженный, онъ остается душою чистъ. Онъ раскаивается также просто, какъ согрѣшилъ -- и раскаяніемъ католическимъ, въ которое входитъ и страхъ и нѣжность, безъ разсужденій, безъ гордой мысли; онъ остается и въ своемъ обращеніи, какъ въ грѣхѣ, существомъ чисто -- чувственнымъ.
   Потомъ женщина, пожалуй, пожалѣла о немъ, и онъ позволилъ руководить собой какъ маленькимъ ребенкомъ. Онъ появляется снова, но продолжаетъ жить въ сторонѣ. Никто не встрѣтилъ его никогда ни на бульварѣ, ни въ театрѣ, ни въ салонѣ. Онъ гдѣ нибудь, на одномъ изъ концовъ Парижа, въ задней комнаткѣ виннаго торговца, и пьетъ тамъ голубое вино. Онъ такъ-же далекъ отъ насъ, какъ еслибы былъ невиннымъ сатиромъ въ лѣсу. Когда онъ болѣвъ, какой нибудь врачъ, котораго онъ зналъ когда-то больничнымъ служителемъ, помѣщаетъ его въ госпиталь; онъ засиживается тамъ, пишетъ тамъ стихи, пѣсни странныя и печальныя звучатъ ему изъ складокъ холодныхъ бѣлыхъ коленкоровыхъ занавѣсокъ. Онъ вовсе не вычеркнутый изъ списковъ: но и не былъ внесенъ въ нихъ. Его случай и рѣдкій и странный. Онъ находитъ возможнымъ жить въ цивилизованномъ обществѣ, какъ еслибы жилъ совсѣмъ среди природы. Люди для него не суть индивидуумы, съ которыми бы онъ поддерживалъ отношенія обязательныя или интересныя, но формы, которыя движутся и проходятъ. Онъ мечтатель. Въ немъ уцѣлѣла душа, столь же новая, какова была душа Адама, когда онъ впервые узрѣлъ свѣтъ. Дѣйствительность всегда сохраняетъ для него безсвязность и необъяснимость сновидѣнія.
   Онъ подпадаетъ пожалуй на минуту подъ вліяніе нѣкоторыхъ поэтовъ -- современниковъ; но они послужили ему только для возбужденія и раскрытія въ немъ крайней и болѣзненной чувствительности -- его единаго достоянія. Въ сущности, у него нѣтъ учителя. Языкъ -- онъ лѣпитъ его на свой ладъ, не такъ, какъ великіе писатели, не потому, что знакомъ съ нимъ, но какъ маленькія дѣти, потому что не знаетъ его. Онъ простодушно придаетъ словамъ неточный смыслъ. И такъ считается у нѣкоторыхъ молодыхъ людей за абстрактора квинтъ-эссенціи, за художника самаго тонкаго и ученаго кончающейся литературы. И считается такимъ только потому, что онъ варваръ, дикій, ребенокъ... Но только это ребенокъ съ музыкой въ душѣ, и есть дни, гдѣ ему слышется голоса, какихъ до него никто, никогда не слышалъ...
   

IV.

   Черты, мною собранныя изъ каприза и удовольствія -- я вовсе не утверждаю, чтобъ онѣ были подходящими къ особѣ г. Верлэна. Но мнѣ все таки кажется, что родъ неопредѣленной поэзіи, весьма наивной и изысканной, которую я только что пытался опредѣлить, нѣсколько напоминаетъ поэзію автора Поэтъ -- сатурналій и Мудрости въ ихъ лучшихъ страницахъ. Поэзія г. Верлэна представляется мнѣ крайней ступенью или безсознательности или утонченности, какую способенъ допустить мой слабый умъ. Далѣе -- все ускользаетъ отъ меня: тамъ бредъ безумія; тамъ черная ночь; тамъ, какъ говоритъ Бодлэръ, вѣтеръ глупости проносится надъ нашими головами. Подчасъ этотъ вѣтеръ и эта ночь сквозятъ въ творчествѣ г. Верлэна; но довольно крупные отдѣлы остаются понятными; а такъ какъ одержимые символизмомъ разсматриваютъ его какъ учителя и иниціатора, то можетъ быть, слушая тѣ изъ его пѣсенъ, которыя представляютъ какой либо смыслъ для ума, мы будемъ имѣть хоть намекъ на то, что намѣрены дѣлать эти юноши, печальные и нѣжные.
   Въ общемъ Поэты -- сатурналіи (какъ и многіе другіе сборники той-же эпохи) суть, по просту, первой частью поэта, сносившагося съ Леконтомъ де Лилль и читавшимъ Бодлэра. Но эта книга представляетъ уже нѣсколько оригинальныхъ особенностей.
   Подумаешь прежде всего, что поэтъ чуть-ли не невѣжда.-- Вы скажете мнѣ, что вамъ извѣстны и другіе въ томъ же родѣ, и что это не есть еще признакъ оригинальности.-- Но, допустивъ этотъ пунктъ, я предполагаю, что, не взирая на все ему недостающее, г. Верлэнъ все таки настоящій поэтъ Скажемъ же, что этотъ по этъ нерѣдко невнимателенъ къ смыслу и значенію письменныхъ знаковъ, которые онъ употребляетъ, или же поддается крутымъ словамъ и такимъ, которыя кажутся ему изящными.
   Открываю книгу на первой страницѣ. Въ двадцати стихахъ служащихъ вступленіемъ, читаю, что люди, родившіеся подъ знакомъ Сатурна, должны быть несчастливы: --
   
   Планъ жизни ихъ намѣченный по линіямъ
   Согласно логикѣ коварнаго вліянія.
   
   Что означаетъ здѣсь слово по логикѣ, скажите мнѣ? Нахожу въ томъ-же мѣстѣ, что кровь этихъ людей
   
                       Катитъ,
   Въ кипѣньи идеалъ ихъ жалкій разрушая.
   
   Вотъ метафоры вовсе не послѣдовательныя. Поворачиваю страницу. Читаю, что въ древней Индіи,
   
   Соотношеніе величественной высоты
   Связали свѣтлаго Кшатрію со спокойнымъ пѣснопѣвцемъ.
   
   Продолжаю перелистывать. Нахожу "скульптурные противни въ перемѣжку съ вѣнками" и "молніи чередующіяся съ искусствомъ", и множество стиховъ такого-же рода, соединяющихъ въ себѣ столь непріятнымъ образомъ научное выраженіе съ словами поэтическими:
   И атмосфера вся окрестъ цѣлуетъ, какъ сестра.
   Эта ужасная пестрота, эти чудовищные диссонансы встрѣчаются вамъ ежеминутно во всѣхъ стихотвореніяхъ г. Верлэна, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Неожиданное дѣло, этотъ поэтъ, котораго ученые считаютъ за оконченнаго артиста, нерѣдко пишетъ (рѣшимся высказать нашу мысль) точно воспитанникъ профессіональныхъ школъ, больничный служитель или второклассный аптекарь, на котораго бы находили лирическіе моменты. У него страшный пробѣлъ въ литературномъ воспитаніи. Мое литературное воспитаніе, по правдѣ, дѣлаетъ меня быть можетъ болѣе чѣмъ слѣдуетъ чуткимъ ко всѣмъ этимъ недочетамъ и смѣшнымъ сторонамъ.
   Забавно смотрѣть послѣ того, какъ онъ корчитъ изъ себя непогрѣшимаго артиста, скульптора строфъ, господина, не довѣряющаго вдохновенію,-- и пишетъ съ блаженствомъ:
   
   Для насъ, чеканящихъ слова подобно кубкамъ
   И холодно слагающихъ прочувствованный стихъ,
   Одно намъ нужно, нужно намъ при свѣтѣ лампъ
   Умѣнье ловкое и одолѣнье сна.
   
   Но у этого, столь неумѣлаго писателя попадаются уже, не знаю какъ, стихи глубоко-нѣжные, полные грусти, свойственный только ему и которая происходитъ быть можетъ отъ слѣдующихъ трехъ соединенныхъ вещей: прелести звука, ясности чувства и полу-туманности словъ. Онъ говоритъ намъ напримѣръ, что мечтаетъ о незнакомой ему женщинѣ, которую любитъ, которая понимаетъ его плачетъ съ нимъ: и прибавляетъ:--
   
   Имя ея? я помню, что сладко и звучно оно.
   Какъ имена дорогихъ, что изгнаны жизнью.
   Взоръ ея взоръ статуй на намять приводитъ,
   А голосъ далекій, спокойный, серьезный звучитъ
   Какъ звучатъ голосовъ дорогихъ умолкшіе звуки.
   
   Близко не приглядывайтесь. "Любимыхъ, кого жизнь изгнала", значитъ-ли это "тѣхъ, для которыхъ жизнь была изгнаніемъ", или "тѣхъ, которые были изгнаны изъ жизни, тѣхъ, кто умеръ?" -- "Умолкнувшіе звуки любимыхъ голосовъ", что это? звуки-ли, которые имѣли эти голоса? или звуки, которые у нихъ теперь, хотя они и молчатъ, тѣ, которые придаетъ имъ воспоминаніе?-- Во всякомъ случаѣ одно только эти стихи оставляютъ въ насъ яснымъ, а именно впечатлѣніе чего-то отдаленнаго, унесшагося, о чемъ мы можемъ только мечтать. И мнѣ было сказано, что эти стихи прекрасны, и я повѣрилъ.
   
   Сладости! сладости! сладости!
   
  -- Это что-же? спросите вы. Водевильная фраза должно быть. Она напоминаетъ "добрый, добрый" Г. Флеранъ.-- Нисколько. Это стихъ полный простодушія, и служитъ началомъ весьма нѣжному сонету. И сонетъ этотъ милъ, мнѣ нравятся его два терцета:
  --
   Но въ сердцѣ твоемъ золотомъ, говоришь ты, дитя,
   Дикая страсть какъ рожокъ раздается.
   Пусть звонитъ она на здоровье, бродяга!

* * *

   Прислони свой лобъ къ моему, ручку въ руку мнѣ дай,
   И клятвы шепчи мнѣ, которымъ ты завтра измѣнишь.
   И будемъ плакать до утра, о страстная крошка?
   
   Люблю я также "Осеннюю пѣснь", хотя нѣкоторыя слова (мертвенный и задыхающійся) не совсѣмъ-то подходящія и плохо вяжутся съ "томленіемъ", только что предъ тѣмъ выраженнымъ.
   
   Рыданья протяжный
   Скрипокъ
   Осеннихъ
   Ранятъ мнѣ сердце
   Томленьемъ
   Все тѣмъ-же.
   Весь задыхаясь
   Мертвенно-блѣдный, лишь
   Часъ звонитъ
   Я вспоминаю
   О дняхъ истекшихъ
   И слезы лью.
   И ухожу я
   Подъ вѣтеръ злобный.
   Меня онъ носитъ
   Туда, сюда,
   Меня онъ носитъ
   Какъ мертвый листъ.
   
   (Однако, я припоминаю, что грустная прелесть весны, сравниваемая съ медленными рыданьями скрипки, вѣдь собственно одно изъ сопоставленій (assimilations), которыя авторъ Трактата о глаголѣ считаетъ своимъ изобрѣтеніемъ. Но, переносясь мыслью къ этому таинственному трактату, я вижу, что звуки о и on соотвѣтствуютъ, "побѣдоносной мѣди", а не скрипкамъ: что послѣднія изображены гласными e, é, è, и согласными s и z, и что они выражаютъ не печаль, а страсть и молитву... Чему-же вѣрить)?
   

V.

   Мы видѣли пока въ Г. Верлэнѣ только элегическаго поэта, неровнаго и краткаго, мѣстами своеобразной прелести. Но уже въ Поэтахъ-сатурналіяхъ встрѣчаются стихотворенія, странность которыхъ не легко опредѣлима, которыя принадлежатъ поэту, нѣсколько помѣшанному или же не вполнѣ проснувшемуся, съ мозгомъ отуманеннымъ чадомъ сновидѣній или виномъ, такъ что внѣшніе предметы доходятъ до него сквозь туманъ, а слова появляются сквозь лѣнивую память.
   
   Послушайте прежде всего вотъ это:
   Луна бросала цинковыя тѣни,
   Подобныя тупымъ угламъ,
   И клочья дыма, формою пятерокъ,
   Густые, черные неслись съ высокихъ, острыхъ крышъ.

* * *

   И небо было сѣро. Плакалъ вѣтеръ,
   Какъ плачетъ скрипка на баскѣ.
   Вдали озябшій, скромный котъ
   Мяукалъ страннымъ, рѣзкимъ звукомъ.

* * *

   Я шелъ и думалъ о божественномъ Платонѣ.
             О Фидіи
   О Саламикѣ, Мараѳонѣ,
   Надъ голубымъ миганьемъ газовыхъ рожковъ.
   
   И больше ничего.-- Что это такое? Это впечатлѣніе господина, прогуливающагося ночью по одной изъ Парижскихъ улицъ и раздумывающаго о Платонѣ и о Саламинѣ и находящаго смѣшнымъ мыслить о Платонѣ и Саламинѣ, "предъ свѣтомъ газовыхъ рожковъ".-- Почему это смѣшно?-- Не знаю. Быть можетъ потому, что Платонъ скончался вотъ уже двѣ тысячи лѣтъ и потому что уголокъ Парижской улицы весьма отличенъ отъ нашей идеи о Пниксѣ или объ Акрополисѣ.-- но съ этой точки зрѣнія все смѣшно.-- Несомнѣнно, поэтъ, согласно новѣшей формулѣ, прежде всего существо недоумѣвающее.-- Ни этотъ господинъ, столь гордящійся мыслить о Платонѣ бродя по парижскимъ улицамъ, читалъ-ли его?-- По правдѣ сказать, не вѣрю.-- Но развѣ описанный имъ пэйзажъ легко себѣ представить? "Накладывать цинковыя окраски тупыми углами",-- прямо безсмыслица. Развѣ видѣнъ такъ ясно дымъ отъ крышъ ночью, особенно, когда горятъ газовые рожки? И имѣетъ-ли когда либо этотъ дымъ форму пятерки, особенно если вѣтрено? ("вѣтеръ плакалъ"). И когда свѣтитъ луна, какъ-же быть "сѣрому" небу? И если котъ что мурлычетъ, скроменъ, какъ можетъ онъ мурлыкать "особымъ образомъ"? Во всемъ этомъ пущено много случайныхъ словъ.-- Именно. Въ нихъ смыслъ, котораго желалъ поэтъ, но смыслъ только для него. И только онъ одинъ знаетъ въ чемъ пикантность сопоставленія Платона и газовыхъ фонарей. Но онъ не объясняетъ ея, а наслаждается самъ съ собой. Новая поэзія обязательно -- субъективна.-- Тѣмъ лучше для нея. Но тогда эта новая поэзія не болѣе, какъ нѣчто вродѣ афазіи (aphasie)?-- Возможно.
   
   Вспоминаніе съ вечерней мглой
   Краснѣетъ и дрожитъ на горизонтѣ жгучемъ
   Надежды пламенной, которая отходитъ
   И выростаетъ на подобіе ограды
   Таинственной, гдѣ разные цвѣты --
   Далія, лилія, тюльпанъ и ранункулъ --
   Встаютъ вокругъ трельяжа, извиваясь
   Среди болѣзненаго испаренія
   Благоуханій тяжкихъ и горячихъ, ядъ которыхъ --
   Далія, лилія, тюльпанъ и ранункулъ --
   Захватывая чувства мнѣ, и душу и сознанье,
   Сливаетъ въ безпредѣльномъ умираньи
   Воспоминаніе съ вечерней мглой
   
   Постигли? Понимаешь, что есть соотвѣтствіе, сходство между воспоминаніемъ и вечерней мглой, между меланхоліей заката, угасаніемъ дня и печалью, которую испытываешь, вспоминая умершее прошлое. Но между мглой и надеждой? Какимъ образомъ духъ поэта переходитъ отъ одного къ другому? Конечно мгла можетъ изображать воспоминаніе, ибо она печальна, какъ и она; она можетъ (хоть и труднѣй) изображать также и надежду, ибо она еще сверкаетъ и имѣетъ иногда яркую, райскую окраску; но какъ можетъ она выражать оба вмѣстѣ? И "воспоминаніе, рдѣя вмѣстѣ съ мглою на горизонтѣ надежды", что это означаетъ? "Болѣзненное дыханіе тяжелыхъ благоуханій" (благоуханіе далій и тюльпановъ)? Это, если хотите, воспоминаніе; но "безконечное томленье",-- вотъ гдѣ скорѣе надежда... О, моя голова!
   Въ былое время, когда желали выразить душевное состояніе посредствомъ образа, заимствованнаго изъ внѣшняго міра, каждая изъ чертъ этого образа имѣла свое значеніе, и поэтъ могъ бы дать отчетъ о всѣхъ деталяхъ своей метафоры, аллегоріи или сѵмвола. Но здѣсь поэтъ выражаетъ въ единомъ образѣ два совершено разнородныхъ чувства; затѣмъ развиваетъ этотъ образъ или, вѣрнѣе, предоставляетъ ему самому развиваться съ нѣкотораго рода усталымъ капризамъ. Въ дѣйствительности онъ пишетъ безъ плана, безъ всякой заботы о томъ, что связуетъ ощущенія и чувства, которые смутно зарождаются въ немъ, однажды вечеромъ при видѣ неба, еще краснѣющаго отъ угасшаго солнца. "...Мгла; воспоминаніе.. Оно краснѣетъ; надежда... она цвѣтетъ; далія, лилія, тюльпанъ; оранжерейныя трельяжи, теплые ароматы... Томишься, засыпаешь...; воспоминаніе; мгла..." Ни соотношеніе между образами и идеями, ни связь образовъ между собой, не обозначены. И со всѣмъ тѣмъ (прочтите еще разъ, прошу васъ) оно сладко звучитъ въ ухѣ. Фразы, съ ея повтореніемъ словъ, напоминаніемъ звуковъ, ея сплетеніями и колебаніями, полна гармоніи и чарующей нѣги. Единство этого маленькаго произведенія стало быть не въ цѣломъ значеніи подобранныхъ словъ, но въ ихъ музыкѣ и въ меланхоліи и томленіи, которыми они проникнуты. Это поэзія сумерекъ, выраженная еще въ полу-снѣ, до размышленія, прежде чѣмъ образы и чувства, вызываемые вечерней мглою расположились по порядку и связались размышленіемъ. Это какъ бы поэзія, предшествующая слову; поэзія лимбовъ, записанный сонъ.
   

VI.

   Такъ какъ я ищу въ Г. Верлэнѣ, не несовершенное, что имъ написано, но самое любопытное изъ написаннаго имъ, то я и не остановлюсь на Праздникахъ ухаживанія (Tàles galantes) ни на Доброй пѣснѣ.-- Добрая пѣсня, это коротенькія любовныя стихотворенія, почти всецѣло трогательныя въ своей простотѣ, и искренности; попадаются темныя мѣста, о которыхъ не знаешь, суть-ли онѣ утонченности формы или неумѣнье. Праздники ухаживанія, маленькіе жеманные стишки, которые считаются ребяческимъ риѳмоплетомъ за произведенія во вкусѣ послѣдняго вѣка. Вы не можете себѣ представить въ какую диковинную и вымученную вещь превратился XVIII вѣкъ, пройдя чрезъ отуманенный мозгъ бѣднаго поэта. Приведу только одинъ примѣръ:
   
   Мистическія баркароллы
   И пѣсни безъ рѣчей,
   О милая, такъ какъ твои глаза
   Какъ небо голубые...

* * *

   И безподобны ароматы
   Лебединой чистоты,
   И такъ какъ непорочность
   Дыханья твоего.

* * *

   О, такъ какъ существо твое всецѣло
   Какъ музыки проникновенье,
   Какъ ангеловъ усопшихъ нимбъ,
   Тоны благоуханья.

* * *

   На высотахъ каденцъ
   Въ свои соотношенья
   Введи мое разборчивое сердце (?),
             Да будетъ такъ!
   
   Это маленькое стихотвореніе называется: Къ Кинтелѣ и только весьма отдаленно напоминаетъ Беранже или Доре.
   

VII.

   Десять лѣтъ спустя... Поэтъ грѣшитъ, былъ наказанъ, раскаялся. Въ своемъ отчаяніи онъ обратился къ богу. Къ какому Богу? Къ Богу своего дѣтства, своей первой исповѣди, по просту. И вотъ появляется съизнова съ книгой стихотвореній, Мудрость, которую печатаетъ у Виктора Пальме, издателя духовныхъ лицъ. Это одна изъ любопытнѣйшихъ книгъ, какія только есть, и быть можетъ единственная книга поэзіи католической (не только христіанской и религіозной), которая мнѣ извѣстна.
   Нѣтъ сомнѣнія, что однимъ изъ общихъ явленій, оттѣнившихъ этотъ вѣкъ, есть ослабленіе католицизма. Литература, разсматриваемая въ своемъ цѣломъ, и та уже не католическая. И между тѣмъ -- замѣтили?-- художники, считаемые наиболѣе рѣдкими и оригинальными въ наше время, тѣ которыхъ почитали и которымъ подражали даже въ самыхъ тѣсныхъ кружкахъ, были католиками или выдавали себя за таковыхъ. Вспомните только Бодлэра и Г. Барбэ д'Орвиньи.
   Почему приняли они такое положеніе (ибо все-же извѣстно, что они не заимствовали отъ католицизма его правилъ нравственность и не придерживались, исключая развѣ случайнаго каприза его внѣшнихъ обрядностей)? Я пытался доказать это и пространно и не одинъ только разъ {См. Статью о Барбэ д`Орвильи и Бодлэрѣ.}. Двумя словами, они вѣроятно были католиками по воображенію и по симпатіи, но главнымъ образомъ ради изолированія и въ видѣ протеста противъ духа вѣка, увлекаемаго въ сторону,-- изъ за гордаго презрѣнія разума въ эпоху раціонализма,-- изъ за притворства и лжи, въ которыхъ есть нѣчто поверхностное и вмѣстѣ волнующее; они прикинулись, будто вѣрятъ закону, для того чтобы слаще вкусить грѣхъ "созданный закономъ", согласно изрѣченію Св. Павла: грѣхъ лукавства и грѣхъ любви... Католики не ради смѣха, а ради наслажденія, диллетанты католицизма, не приносящіе исповѣди и которымъ, если-бы они явились на исповѣдь, священникъ изъ прозорливыхъ и строгихъ, не рѣшился бы пожалуй дать отпущеніе.
   Но онъ не отказалъ бы въ немъ Г. Верлену. Вотъ стихи, дѣйствительнаго раскаянія и боголюбія, "дѣла скорби о грѣхахъ", "дѣла добрыхъ намѣреній", "дѣла милосердія". Поэтъ мыслитъ смиренно и послушно, что есть вѣрный признакъ католицизма. Онъ до того искрененъ, что осмѣиваетъ свободомыслящихъ и республиканцевъ тономъ деревенскаго пастыря и завершаетъ свою вылазку противъ науки, какъ еслибъ былъ однимъ изъ редакторовъ Вселенной".
   
   Мудрецъ единственный, пока все тотъ же Моисей.
   
   Онъ оплакиваетъ смерть императорскаго принца, ибо принцъ былъ добрымъ христіаниномъ, и раскаивается, что ошибался въ немъ.
   
   Мой возрастъ зрѣлый, черный грозами и заблужденьемъ
             Твою возненавидѣлъ юность...
   Но нынѣ Бога я люблю, его любовь и громы
             Мнѣ душу новую создали.
   
   Онъ обращается съ привѣтомъ къ Іезуитамъ изгнанникамъ:
   
   Изгнанники лишь дней, временъ владыки, не прощаюсь съ вами!
   
   Воспѣваетъ св. Дѣву въ прекрасномъ кантѣ:
   
   Отнынѣ я одну хочу любить, свою Марію -- матерь,
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Зане, когда я слабымъ былъ и злобнымъ
   И руки опускалъ, и отъ путей ослѣпли очи,
   Она мнѣ опустила ихъ и, руки мнѣ сложивъ,
   Меня наставила молитвеннымъ словамъ...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Порывами доброй къ крестамъ и ранамъ,
   Мной призванная, опоясала меня.
   
   Идеи его объ исторіи исходятъ изъ благочестивой души. Онъ жалѣетъ, что не родился во время Луи Расина и Роллена, когда писатели служили обѣдню и пѣли во время богослуженія,
   
   Когда Ментнонъ осѣняла счастливую Францію
   Мягкой тѣнью и миромъ своихъ наколокъ изъ льна.
   
   Затѣмъ упоминается, и въ сильномъ негодованіи противъ эрозіи:
   
   Нѣтъ: галликанскимъ былъ тотъ вѣкъ и янсенитскимъ!
   
   Онъ предпочитаетъ ему "средній вѣкъ, массивный и нѣжный"; онъ желалъ бы существовать тогда, быть святымъ, обладателемъ
   
   Высокой теологіи и крѣпкой морали.
   
   Короче, вѣра самая дѣтская, самая покорная; мы за сто лье отъ литературнаго христіанства, отъ романтичной религіозности. Г. Верлэнъ ведетъ съ Богомъ бесѣды (я вполнѣ серьезенъ) подобныя блаженному автору Подражанія. Онъ обмѣнивается съ Христомъ благочестивыми сонетами, сонетами страстными, которые, еслибъ не прерывались по временамъ неловкостями и недостатками выраженій, были бы поразительной красоты. Богъ говоритъ ему: "Сынъ мой, надо любить меня". Поэтъ отвѣчаетъ: "Мнѣ, любить тебя! Я дрожу и не дерзаю. Я недостоинъ". Господь отвѣчаетъ: "Надо любить меня". Но здѣсь я не могу удержаться, чтобы не цитировать дальше; ибо по мѣрѣ развитія діалога, форма его становится все совершеннѣй, и мнѣ думается, что послѣдніе сонеты заключаютъ въ себѣ нѣкоторые изъ наиболѣе прочувствованныхъ и религіозныхъ стиховъ, какіе когда либо писались:
   
   -- Люби. Изъ ночи выль. Люби. То мысль моя
   Отъ вѣка, бѣдная забытая душа,
   Чтобъ ты любилъ меня, единаго, кто при тебѣ остался.
   Страшусь, о Господа! Душа до глубины трепещетъ.
   Я вижу, чувствую, что надобно тебя любить, но какъ
   Я -- нѣчто -- Боже мой, тебѣ я близокъ стану,
   О правда, страшная для праведныхъ самихъ?
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Простри ты руку мнѣ, чтобы я могъ поднять
   Лежащіе во прахѣ плоть и умъ больной.

* * *

   Да, если заслужить захочешь ты, о сынъ мой, да,
   И вотъ. Пускай невѣдѣнье несмѣлое идетъ
   Отъ сердца твоего открытыя объятья Церкви,
   Какъ къ лиліи расцвѣтшей устремляется оса.

* * *

   Приникни къ уху моему, пролей въ него
   Уничиженья откровенное признанье.
   Скажи мнѣ все, безъ словъ гордыни иль возврата
   И поднеси букетъ раскаянья отборный;

* * *

   Затѣмъ открыто, просто къ трапезѣ моей приди
   И я благословлю тебя на ней отмѣннымъ яствомъ,
   Въ которомъ даже ангелъ лишь свидѣтель будетъ.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Затѣмъ, иди! Храни смиренно вѣру въ это таинство
   Любви, какою я проникъ и въ плоть и въ кровь твою;
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Дано тебѣ да будетъ въ сей землѣ изгнанья
   Стать агнцемъ, что безъ вопля стричь себя даетъ,
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Ребенкомъ стать, одѣтымъ въ ленъ и непорочность,
   Забыть и самолюбіе жалкое твое и суть,
   Чтобъ хоть отчасти сталъ ты мнѣ подобенъ...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И чтобъ вознаградить твое стремленье къ долгу,
   Столь сладкому, что наслажденье имъ безмѣрно,
   Я дамъ вкусить тебѣ отъ первороднаго земли --
   Сердечный міръ, и къ бѣдности любовь, и вечера
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Мистическіе, что вливаютъ въ духъ миръ упованья...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- О, Боже, что со мной? Увы! я весь въ слезахъ
   Отъ радости неизрѣченной! голосъ твой
   Приноситъ разомъ мнѣ и боль и благо;
   Но боль и благо такъ полны очарованья...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Въ восторгѣ я и въ ужасѣ, что избранъ;
   Я недостоинъ, но твою я милость знаю.
   О, трудно какъ, но и какой огонь! Вотъ я
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Смиренною молитвой полнъ, но необъятное смятенье
   Надежду затемняетъ, что мнѣ изрекъ твой гласъ,
   И я, дрожа, стремлюсь.
                       -- Душа несчастная, такъ надо!
   
   Попадалось-ли вамъ хотя бы въ св. Екатеринѣ Сіенской или св. Терезіи болѣе сильное мистическое изліяніе? И думаете-ли вы, чтобы какой либо между святыми когда либо говорилъ съ Богомъ лучше Г. Верлэна? На мой взглядъ, здѣсь можетъ быть впервые французская поэзія выразила дѣйствительную любовь къ Богу.
   Странное чувство, когда въ него вдумываешься, трудно-постижимое, не легко испытываемое во всей его полнотѣ. Г. Поль Верленъ восклицаетъ вмѣстѣ со св. Августиномъ: "Господи, ты такъ высокъ, такъ далекъ отъ меня, какъ любить тебя?" Въ сущности то, что переводится имъ въ этомъ смыслѣ, не есть невозможность любви къ Богу, по невозможность постиженія его такимъ, какимъ можно его любить, или (что то же самое) неспособность вообразить его, какъ только пытаемся постичь его".такимъ, какимъ онъ долженъ быть: принципомъ явленій, вѣчнымъ, всемогущимъ, безконечнымъ... Какъ же быть? Какъ любить любовью то, что не имѣетъ ни границъ, ни формъ? Вѣрующая душа достигаетъ этого удовлетворенія только иллюзіей. Она воображаетъ, что создаетъ безконечнаго Бога, приписывая ему благость, безконечную справедливость и т. д., и не замѣчаетъ, что тѣмъ самымъ ограничиваетъ его, что эти добродѣтели имѣютъ значеніе только для существа" ограниченныхъ въ ихъ сношеніяхъ другъ съ другомъ. Тѣмъ не менѣе попытайтесь ка придумать лучше. Ибо подумайте: надо, чтобы Богъ былъ безконеченъ для того, чтобы быть Богомъ, и надо, чтобъ онъ былъ конечнымъ ради сношенія съ нами. Въ сущности, любить Бога можно только представляя его себѣ безотчетно существомъ лучшимъ и совершеннѣйшимъ, какое мы можемъ себѣ представить, и чудеснѣйшей человѣческой душой, управляющей міромъ.
   Но такая иллюзія великое благо. Ибо, дозволяя любить Бога неразумно, какъ любятъ людей, она разрѣшаетъ всѣ затрудненія, порождаемыя въ нашемъ умѣ зрѣлищемъ вселенной. Она отвѣчаетъ на всѣ "почему". Почему міръ непостижимъ? Откуда неравномѣрное распредѣленіе благъ и лишеній? Зачѣмъ страданіе? Трудно было бы простить эти вещи Богу, который постигался бы разумомъ и котораго стало быть не любили бы: за нихъ благодарятъ Бога, постигаемаго вполнѣ ошибочно, по любимаго. Все, что Онъ дѣлаетъ -- благо, ибо мы такъ хотимъ. Всякое страданье благословляется, не какъ справедливость, но какъ исходящее отъ него. Все хорошо, не потому чтобы Онъ былъ правдой и добрымъ, по потому что мы Его любимъ я что наша любовь объявляетъ Его праведнымъ и добрымъ, чтобы ни творилъ. Наша любовь стало быть создаетъ его святость. Замѣтьте. что это совершенно та же геройская и безумная предвзятость романтическихъ любовниковъ, рыцарей Круглаго стола (Table ronde) или пастуховъ Acтреи, то, что дѣлало ихъ способными приносить въ жертву своимъ возлюбленнымъ не только свои интересы, но и свой разумъ и принимать самые неизвиняемые изъ ихъ капризовъ за непреложныя и освященныя повелѣнія. Такъ вѣрно, что любовь бываетъ только одна! И въ самомъ дѣлѣ, всѣ эпитеты, придаваемые авторомъ Подражанія любви къ Богу, приложимы также и къ любви къ женщинѣ. Благоговѣйно-вѣрующій любитъ, подъ именемъ Бога, красоту и доброту конечныхъ вещей, изъ которыхъ онъ извлекъ свой идеалъ,-- и мистическій рыцарь любилъ этотъ идеалъ сквозь конечную форму своей возлюбленной, и поверхъ ея. Понятно тогда, что божественная любовь даетъ тѣмъ, кто проникнутъ ею, силу свершать величайшія изъ видимыхъ жертвъ, практиковать чистоту, нищету, отрѣшеніе; ибо эти жертвоприношенія земныхъ вещей, мы свершаемъ ихъ для идеала, медленно создавшагося житейскимъ опытомъ: стало быть и тутъ опять мы себя-же приносимъ въ жертву самимъ себѣ.
   Любить Бога, значитъ любить возвеличенную душу человѣческую, радуясь ея нескончаемому росту и измѣряя собственное свое достоинство по ея возрастанію, -- а также дрожа, что это созданіе нашей мысли можетъ исчезнуть въ тайнѣ и ускользнуть отъ насъ. Никакое чувство не можетъ превысить этого по силѣ. Особенно-же въ католицизмѣ, гдѣ разумъ не сохраняетъ, какъ въ протестанствѣ, какіе-то постыдные полу-права, но всецѣло подчиняется любви. Понятно тогда, что для души, прямо-чувственной и любящей, какова душа Г. Верлэна, католицизмъ явился однажды единственной возможной религіей, единственнымъ прибѣжищемъ послѣ бѣдствій приключеній, гдѣ разумъ его принялъ привычку отрѣшенія.
   Что за прелестныя вещи вдохновляетъ ему его благочестіе!
   
   Услышьте сладостную пѣснь,
   Что плачетъ только вамъ на радость,
   Она проста, она легка:
   То дрожь воды на мохъ упавшей.

* * *

   Рѣчетъ онъ, тотъ знакомый гласъ,
   Что въ добротѣ вся наша жизнь;
   И что и зависть и вражда
   Исчезнутъ съ наступленьемъ смерти.

* * *

   Внемлите гласу, неотступно онъ звучитъ
   Своей наивной, брачной пѣснью,
   И знайте, благо высшее души
   Другой души смягчить печали.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Мнѣ памятно лишь зло, что самъ содѣялъ...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Во всѣхъ движеньяхъ странныхъ личной жизни,
   Отъ горестей своихъ, гдѣ-бъ ни были они,
   Отъ всѣхъ, и отъ себя, отъ пройденныхъ путей,
   Одно во мнѣ лишь цѣло -- благость Бога.
   
   И на женщину, предстательницу предъ Богомъ, на женщину -- утѣшительницу, примиряющую и очищающую:
   
   Женская прелесть, ихъ слабость, ихъ блѣдныя руки,
   Что благо нерѣдко приносятъ и властны на всякое зло...
   И вѣчно усыпляющій, какъ мать, всѣ муки,
   Когда и лживый онъ, тотъ голосъ!..
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Раскаянья милыя, горе, полное блага,
   Грезы священныя, руки -- избранницы свыше,
   Руки, о руки, чтимыя мною,
   Пришлите мнѣ знакъ всепрощенья!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И снова я узрѣлъ то безподобное дитя...
   И кровь христіанина пѣсню чистую во мнѣ запѣла.

* * *

   Я вижу все еще, и слышу! О, велѣнье долга,
   Сладко ты. Я знаю наконецъ, что значитъ слышать, видѣть,
   Все слышу, вижу я! О, голосъ добрыхъ думъ.

* * *

   Невинность, будущность! И мудръ, и нѣмъ,
   Какъ буду васъ любить, васъ сжатыхъ на мгновенье,
   О, ручки чудныя, что мнѣ глаза закроютъ!

-----

   Увы! всѣ эти пѣсни неясны. Но надо различать. Есть такія, которыхъ не понимаешь, потому что онѣ неясны противъ воли поэта,-- и другія, которыхъ не понимаешь, потому что онѣ непонятны, и онъ такъ хотѣлъ. Мнѣ несравненно больше нравятся послѣднія. Вотъ одно изъ нихъ:
   
   Надежда свѣтится, какъ та соломенка въ хлѣву,
   Чего боишься ты осы, полетомъ опьяненной?
   Смотри, предъ каждой щелкою дрожитъ лучъ солнца пыльный.
   Заснулъ-бы ты, на столъ опершись локтемъ.

* * *

   О, бѣдная, о блѣдная душа, хоть этой ледяной воды
   Испей. Потомъ усни. Ты видишь, я вѣдь здѣсь,
   И буду нѣжить я твой сонъ отдохновенья,
   А ты мнѣ подпѣвай, какъ убаюканныя дѣти.
   Вотъ полдень бьетъ. Уйдите, милая, прошу васъ.
   Онъ уснулъ. Какъ странно, что всѣ женскіе шаги
   Болѣзненно звучатъ въ мозгу несчастныхъ.

* * *

   Вотъ полдень бьетъ. Я комнату полить велѣла.
   Спокойно спи. Надежда свѣтится, какъ камешекъ въ щели.
   О, когда-жъ зацвѣтутъ сентябрьскія розы?

-----

   Понимаете? Какая послѣдовательность существуетъ между этими идеями? Какая связь между этими фразами? Кто говоритъ? Гдѣ это происходитъ? Сначала не знаешь. Чувствуешь только сладость, нѣжность, печаль, и что нѣкоторые стихи превосходны. Долго я не могъ понять этого сонета и все-же любилъ его. Перечитывая его не разъ, я открылъ въ немъ вотъ что.
   Полдень, лѣто. Поэтъ зашелъ въ кабачекъ на краю большой, пыльной дороги, съ женщиной, той, что пригрѣла его вслѣдъ за его заблужденіями и несчастіями и чьи прелестныя маленькія ручки такъ часто вспоминаются имъ. Томительная жара. Поэтъ напился; онъ опьянѣлъ и мрачно-нѣмъ. И вотъ слышится ему голосъ подруги. Что говоритъ она?
   Смыслъ этого сонета трудно понимается, потому что выраженіе чувствъ, довольно самихъ по себѣ ясныхъ, перебивается мелкими деталями, весьма опредѣленными, по совсѣмъ неизвѣстно, откуда они появляются, ни съ чего взяты. Когда догадаешься, что мѣстечко кабакъ, все довольно просто объясняется.
   Первое четверостишіе. Голосъ говоритъ: "Не будь такъ печаленъ. Надѣйся. Надежда свѣтитъ въ несчастій, подобно соломенкѣ въ хлѣвѣ". Къ чему это сравненіе, весьма впрочемъ вѣрное, но столь неожиданное? Дѣло въ томъ, что мы въ деревенскомъ кабачкѣ. Вѣроятно одна изъ дверей выходить въ хлѣвъ, гдѣ коровы и лошади, и тамъ, въ полутьмѣ, сверкаютъ соломенки подстилокъ...
   Но пока раздается голосъ, поэтъ, вполнѣ отуманенный, испуганно смотритъ на осу, жужжащую вокругъ его стакана. "Не пугайся, говоритъ ему его подруга: осъ всегда много въ это время года. Какъ ни закрывай ставень, всегда какая-нибудь скважинка пропуститъ лучъ, который ихъ и притягиваетъ. Усни лучше...
   Второе четверостишіе. "Ты не хочешь?" Тутъ поэтъ раскрываетъ и закрываетъ съ болѣзненнымъ чувствомъ свой высохшій ротъ.-- "На, выпей стаканъ свѣжей воды, и усни". Остальное ясно.
   Первый терцетъ.-- Голосъ обращается къ кабатчицѣ, которая вертится вокругъ стола и шумитъ. Онъ проситъ ее удалиться.-- Конецъ понятенъ. Сонетъ завершается воспоминаніемъ и надеждой. "Сентябрьскія розы" обозначаютъ вѣроятно начало послѣдней любви поэта"-- Перечитайте теперь и скажите, не правда-ли, что вся вещица очаровательна!
   

VIII.

   Любите-жъ разумъ: пусть всегда писанья ваши
   Лишь отъ него заимствуютъ и блескъ и содержанье...
   
   Никто не придавалъ такъ мало значенія этому правилу, какъ и Верлэнъ. Можно почти сказать, что онъ единственный изъ поэтовъ, никогда ничего не выражавшій, кромѣ чувствъ и ощущеній и выражавшій только для самого себя; что и избавляетъ его отъ необходимости указывать на ихъ связь, такъ какъ она ему извѣстна. Этотъ поэтъ никогда не спрашивалъ себя, будетъ ли онъ понятъ, и никогда не желалъ ничего доказывать. И вотъ почему, исключая Мудрость, почти нѣтъ возможности резюмировать его сборники представить ихъ мысль въ сокращенномъ видѣ. Ихъ можно характеризировать только состояніемъ души, которому они въ большинствѣ случаевъ служатъ передачей: полу-опьяненіе, галлюцинаціи, искажающія формы предметовъ и дѣлающія ихъ походящими на безсвязное сновидѣніе; болѣзненное состояніе души, которая въ ужасѣ предъ этими загадочными явленіями, лсалуется, какъ ребенокъ; затѣмъ томленіе, мистическая нѣга, умиротвореніе въ католическомъ воззрѣніи на вселенную, воззрѣніи вполнѣ наивномъ...
   Вамъ попадутся въ Прошломъ и недавнемъ (Jadis et naguère) неопредѣленныя сказки о дьяволѣ. Поэтъ называетъ ихъ "сумеречными вещами". Дѣло происходитъ въ Экбатанѣ. Дьяволы на праздникѣ. Но одинъ изъ нихъ печаленъ; онъ предлагаетъ остальнымъ разрушить адъ, принести себя въ жертву универсальной любви, и тогда демоны поджигаютъ городъ, который сгорѣлъ до тла: но
   
   Жертва та отвергнута была.
   Должно быть кто нибудь и праведный и сильный
   Могъ безъ труда проникнуть ихъ коварство
   И хитрой гордости самообманъ (?),
   
   Графиня убила мужа, въ сообществѣ съ своимъ возлюбленнымъ. Она въ темницѣ, раскаявшаяся, и держитъ въ рукахъ голову мужа своего. Эта голова обращаетъ къ ней рѣчь: "Я былъ въ состояніи смертельнаго грѣха, когда ты меня убила. Призови на себя проклятіе, для того чтобы намъ уже никогда не разставаться". Графиня думаетъ, что это дьяволъ ее искушаетъ. Она кричитъ: "Сжалься, Господи, сжалься"! И умираетъ, и душа ея возносится на небо.-- Женщина любитъ человѣка -- дьявола. Онъ разорилъ ее и терзаетъ. Но она продолжаетъ его любить. Она говоритъ ему: "Я знаю, кто ты. Я могу быть проклятой, чтобы никогда съ тобой не разставаться". Онъ осмѣиваетъ ее и уходитъ. Тогда она убиваетъ себя. Здѣсь весьма прекрасная идея:
   
   Она не знала, что адъ -- отсутствіе.
   
   Остальныя сказки въ томъ же родѣ. Думаешь, что понялъ; но смыслъ ускользнулъ. Ибо нечего понимать -- кромѣ, что дьяволъ всегда зналъ, что бы онъ не дѣлалъ, что не надо слушать его, не надо любить, хотя все это весьма заманчиво...
   Если разсказы туманны, что же сказать о простыхъ отмѣткахъ впечатлѣній?
   Ибо къ послѣднему все больше и больше приводится поэзія г. Поля Верлэна. Прочтите Калейдоскопъ.
   
   На улицѣ, въ срединѣ города изъ сновидѣнья,
   Такъ будетъ, точно ужъ когда то жилъ;
   Туманная и вмѣстѣ острая минута...
   О, это солнце, что встаетъ изъ мглы!

* * *

   О, этотъ крикъ на морѣ! Этотъ гласъ лѣсовъ!
   Такъ будетъ то-жъ, когда причинъ не знаешь:
   Онъ будетъ пробужденьемъ медленнымъ отъ тьмы метампсихозъ;
   И вещи будутъ ужъ не тѣми, что теперь.

* * *

   Въ той улицѣ, въ срединѣ города волшебствъ,
   Гдѣ жизни зазвонятъ по вечерамъ съ органовъ,
   И гдѣ въ кофейняхъ кошки сядутъ за прилавкомъ,
   И гдѣ пойдутъ толпою музыканты.

* * *

   Такъ будетъ жутко тамъ, что кажется умрешь...
   
   Право же, это ряды словъ, въ родѣ создаваемыхъ снами... Обратите вы вниманіе? Иногда, во снѣ сочиняешь и декламируешь стихи, которые понимаешь и находишь отличными. Когда же случайно припомнишь ихъ въ минуту пробужденія, нѣтъ ничего... идея исчезла. Ибо во снѣ придавалъ этимъ словамъ особое значеніе, котораго не припомнишь, соединялъ ихъ соотношеніями, которыя тоже ускользнули. Когда же будешь стараться во что бы то ни стало припомнить ихъ, то можешь испытывать страданіе, доходящее до мучительной боли...
   Но, вникнувъ, мнѣ кажется, что если перечитать Калейдоскопъ, то увидишь, что неясность скорѣе въ вещахъ, чѣмъ въ словахъ и въ ихъ подборѣ. Поэтъ желаетъ передать здѣсь весьма странный и тяжкій феноменъ,-- стремленія познать нѣчто, никогда не виданное. Случалось-ли это когда нибудь съ вами? Кажется, будто что-то вспомнилъ; хочешь прослѣдить и опредѣлить какой-то неясный отголосокъ, и убѣжденъ, что это отголосокъ; а онъ все больше и больше отходить и исчезаетъ, и это становится невыносимо. Въ такія-то минуты чувствуешь, что близокъ къ безумію. Чѣмъ объяснить это?
   О, какъ мало мы знаемъ себя! Потому что наша умственная жизнь по большей части безотчетна. Непрестанно предметы производятъ въ мозгу нашемъ впечатлѣнія, которыхъ мы не замѣчаемъ и которыя накопляются въ немъ безъ нашего вѣдома. Въ извѣстныя минуты, подъ дѣйствіемъ толчка извнѣ, эти невѣдомыя намъ впечатлѣнія пробуждаются на половину: мы внезапно сознаемъ ихъ, съ большей или меньшей ясностью, но все же не зная, откуда они пришли, не зная, ни какъ выяснить ихъ, ни какъ связать съ ихъ причиной. И это-то незнаніе и безсиліе наше тревожатъ насъ. Этотъ полу свѣтъ, внезапно раскрывшій намъ неизвѣстное, носимое нами въ себѣ, пугаетъ насъ. Мы страдаемъ отъ сознанія, что происходящее въ насъ въ данную минуту, отъ насъ не зависитъ, и что мы не можемъ и здѣсь, какъ обыкновенно, прибѣгнуть къ самообману.
   Есть нѣчто, глубоко-безотчетное и безразсудное въ поэзіи г. Поль Верлэна. Онъ никогда почти не выражаетъ моментовъ вполнѣ сознательныхъ или вполнѣ разумныхъ. Вотъ почему нерѣдко пѣснь его ясна (если она ясна) только для него самого.
   

IX.

   Такъ и рифмы его подчасъ понятны только одному ему. Я не говорю о сплетающихся женскихъ риѳмахъ, о звукоповтореніяхъ, о созвучіяхъ (assonances) внутри стиха, которые никѣмъ не употреблялись чаще и столь удачно. Но онъ любитъ употреблять стихи девяти-одиннадцати -- и тринадцати-сложные. Эти нечетные стихи, составленные изъ двухъ силлабическихъ группъ, поддерживающихъ между собой числовыя соотношенія, необходимо нѣсколько сложныя (3 и 6 или 4 и 5; 4 и 7 или б и 6; 5 и 8), имѣютъ своеобразную каденцію, которая можетъ быть пріятна уху, хотя и затрудняетъ его. Хромые, они тѣмъ и нравятся, что чувствуешь ихъ хроманіе и потому что они напоминаютъ, разбивая ее, каденцію александринскаго стиха. Но для того, чтобъ это удовольствіе длилось и даже для того, чтобъ оно было замѣтно, надо чтобы стихи постоянно хромали на одинаковый ладъ. Но только что мы готовы были примѣниться къ извѣстной манерѣ хроманія, какъ г. Верлэнъ внезапно измѣняетъ ее, не предупредивъ насъ. И мы растерялись. Онъ конечно, можетъ сказать: подобно тому, какъ александринскій стихъ помогалъ вамъ чувствовать разбитую каденцію моихъ стиховъ, воспоминаніе о послѣднихъ даетъ мнѣ чувствовать каденцію, которою я замѣнилъ ихъ. Пожалуй;-- но наше то ухо не можетъ сразу такъ быстро примѣниться къ столь необычнымъ ритмамъ, ежеминутно измѣняющимся. Это своенравіе въ самой неправильности, равносильно, для насъ отсутствію ритма. Вотъ стихи въ тридцать слоговъ:
   
   Londres fume et crie. Oh! quelle ville de la Bible!
   Лондонъ дымится, кричитъ, библейскій городъ!
   Газъ мерцаетъ, плыветъ и всѣ вывѣски красны,
   А дитя, въ ихъ ужасномъ скученіи
   Страшатъ, какъ сенатъ старушонокъ.
   
   Два первыхъ стиха перебиты послѣ пятаго слога, слѣдующій стихъ послѣ четвертаго; послѣдній вслѣдъ за третьимъ или восьмымъ.-- А вотъ стихи одиннадцати-сложные:
   
   Въ дворцѣ изъ золота и шелка, въ Экатанѣ,
   Красавцы демоны и юношество -- сатаны,
   Подъ звуки музыки магометанской
   Грѣховно услаждаютъ всѣ своя пять чувствъ,
   
   Два первыхъ стиха какъ будто раздроблены вслѣдъ за четвертымъ слогомъ; пусть такъ. Но слѣдующій разбитъ (слегка) послѣ шестого, а послѣдній послѣ третьяго или седьмого.
   Случается также, что г. Верлэнъ, употребляя десятисложный стихъ, разбиваетъ его то послѣ пятаго, то вслѣдъ за четвертымъ слогомъ. Т. е., что онъ смѣшиваетъ ритмы, не. только разнородные, но и противоположные по характеру:
   
   Да и къ чему-бъ я началъ ныть?
   Меня не любишь ты -- и же тутъ.
   Но не желая сожалѣнья,
   Я буду съ твердостью страдать.
   
   И такъ, въ большей части поэтическихъ произведеній г. Верлэна, соотношенія чиселъ между дѣленіями цезурой (hémistiches) слишкомъ часто мѣняются для нашихъ слабыхъ ушей. Если же поэтъ поетъ для собственнаго только слуха, пусть такъ, и не будемъ больше говорить объ этомъ. Предоставимъ его его личнымъ наслажденіямъ и уйдемъ.
   

X.

   Нѣтъ, побудемъ еще немножко; ибо не смотря ни на что г. Поль Верлэнъ поэтъ рѣдкій. Но онъ двоится. Съ одной стороны онъ имѣетъ крайне искусственный видъ. Въ немъ "поэтическое искусство", совсѣмъ летучее (subtil) и таинственное (явившееся въ немъ кажется въ позднѣйшее время).
   
   Все въ музыкѣ, и только въ ней.
   Вотъ отчего мнѣ дорогъ нечетъ,
   Туманенъ онъ и легче таетъ,
   Не давитъ онъ и безъискусенъ.

* * *

   И ты не долженъ подбирать
   Все точныхъ словъ и безъ обмолвки:
   Что лучше милой, сѣрой пѣсни,
   Гдѣ ясное слилося съ темнымъ...

* * *

   Вѣдь главное для насъ въ тѣняхъ,
   Не краски нужны, а оттѣнки.
   О, только тѣнь и сочетаетъ
   Мечту съ мечтой и флейту съ рогомъ..
   
   Съ другой стороны онъ вполнѣ простъ.
   
   Пошелъ я, безмятежнымъ сиротой,
   Богатство все въ глазахъ моихъ спокойныхъ,
   На встрѣчу людямъ городовъ большихъ:
   И не сочли они меня лукавымъ.
   
   Или:
   
   Страшусь поцѣлуя.
   Какъ жала пчелы,
   Страдаю, не сплю я,
   Не зная покоя.
   Страшусь поцѣлуя
   
   Быть можетъ, благодаря этому простодушію, онъ такъ и нравится въ концѣ концовъ. По мѣрѣ того, какъ я изучаю его и произношу надъ нимъ приговоръ, его нѣжное безуміе сообщается мнѣ. То, что принималось мной сначала за вычуры, самонадѣянныя и туманныя, кажется мнѣ (что бы самъ онъ ни говорилъ) неловкими смѣлостями поэта, чисто непосредственнаго, прелестною неуклюжестью. Кромѣ того попадаются стихи, которые находишь только у него, стихи -- ласки. Я могъ бы привести здѣсь многіе. И такъ какъ поэтъ выражаетъ свои идеи и впечатлѣнія только для самого себя, словами и музыкой своей собственной -- вѣроятно, что когда эти мысли и впечатлѣнія сложны и неясны для самого него, они становятся непонятными и для насъ; когда же онѣ по счастью просты и гладки, онъ чаруетъ насъ природной граціей, отъ которой мы уже давно отвыкли, и поэзія этого воображаемаго "разложившагося" (deliquescent) походитъ на поэзію народную.
   
   Въ моемъ сердцѣ плачетъ,
   Что тотъ дождь снаружи.
   Гдѣ взялось томленье,
   Что вступило въ сердце? и т. д.
   
   Закончимъ на этихъ пустячкахъ, очаровательныхъ, и скажемъ: У г. Поль Верлэна больныя чувства, но душа дѣтская; его болѣзненное томленіе полно простодушной прелести; этотъ декадентъ прежде всего первобытный.
   

Викторъ Гюго.

ВСЯ ЛИРА.

I.

             То, что онъ говорить,
   Подобно колесницѣ четверней, пронесшейся, какъ вихрь.
   Неизмѣнному потоку словъ, которымъ правитъ онъ.
   Нечеловѣческій глаголъ, надменный, полонящій
   Слетаетъ съ устъ его, подобно бурѣ и, низвергшись,
   Течетъ и проливается въ несмѣтную толпу...
   
   Такъ опредѣляетъ Викторъ Гюго краснорѣчіе Дантона; но мнѣ сдается, что эти образы еще лучше выражаютъ поэзію Виктора Гюго. Она -- вихреобразная колесница четверкой, потокъ нечеловѣческаго глагола Я причелъ, не отрываясь, Всю лиру и не могу еще придти въ себя. Я чувствую себя опьяненнымъ словами и образами. Этотъ потокъ поглотилъ меня своей волной, катящейся изъ ночи и звѣздъ. И вотъ.
   Подобно псу, что ослѣпленный съ себя стрясаетъ воду, или, если вамъ больше нравится,-- подобно барбосу (barbet) стараго графа, отряжавшему драгоцѣнныя каменья, я барахтаюсь на берегу, весь мокрый, ослѣпленный метафорами, а шумъ риѳмъ гудитъ у меня въ ушахъ на подобіе большихъ водъ; и, укрощенный богомъ, я смиряюсь и преклоняюсь предъ всемогуществомъ его глагола.
   Говорилъ-ли я когда либо что другое? Есть люди, которые хотѣли меня увѣрить въ прошломъ году {Смотри слѣдующую статью.}, будто я былъ къ нему непочтителенъ. Почему? Потому что я сказалъ, что если ни одинъ изъ поэтовъ не дѣйствовалъ столь сильно на мое воображеніе, за-то два -- три другихъ касались, быть можетъ, вещей, болѣе затрогивавшихъ мои умъ и сердце. Многіе обозвали меня за это пигмеемъ, что весьма вѣрно, -- но также и педантомъ, и даже жабой (batracien), что весьма строго. Признаюсь, я въ этомъ имъ не повѣрилъ. Я принадлежу къ поколѣнію, наиболѣе цѣнившему Виктора Гюго. Я глубоко и благоговѣйно восторгался имъ въ дни отрочества и юности. Впродолженіи десяти лѣтъ я прочитывалъ его каждый день и сохраняю къ нему глубокую благодарность за радости имъ мнѣ доставленныя. Прибавлю, что, быть можетъ, въ эти десять лѣтъ я и стоялъ на истинномъ пути. Но наши души видоизмѣняются съ теченіемъ времени, идея, которую мы создаемъ себѣ о великихъ писателяхъ и художникахъ и впечатлѣніе, ими въ насъ возбуждаемое, не тѣ въ разныя эпохи нашей жизни: неужели требуется напоминаніе такой простой истины? Я стало быть могу сказать вамъ нынѣ только о впечатлѣніи, оставленномъ во мнѣ чтеніемъ Всей Лиры, а не навѣянномъ на меня пятнадцать лѣтъ тому назадъ Легендами вѣковъ.
   -- Опять личная критика! слышу я голосъ, почитаемый мной.-- Да! хорошо вамъ говорить! Я бы и радъ заняться другой и выдти изъ самого себя!
   Позвольте же мнѣ свободно и почтительно поговорить съ вами о послѣднемъ лирическомъ произведеніи Виктора Гюго. Свободно? Неужели мнѣ требуется извиненіе? А головокруженіе, оставшееся у меня въ глазахъ послѣ чтенія, развѣ оно не лучшее изъ признаній, я самое невольное, какое я могу принесть этому могучему собирателю словъ, которому, вѣроятно, не было подобнаго съ самаго сотворенія міра, съ тѣхъ поръ, какъ существуютъ глаза, чтобъ созерцать вещественные предметы, умы, чтобъ постигать идеи, воображенія, чтобы открывать соотношенія, сокрытыя въ всемъ этомъ зримомъ и незримомъ, и письменные знаки, соединеніе которыхъ могутъ выражать эти соотношенія?
   И такъ, я спокоенъ, и могу вполнѣ смѣло подѣлиться съ вами своими послѣдовательными впечатлѣніями. Послѣ блаженнаго дурмана, о которомъ я говорилъ вамъ, я сосредоточиваюсь и стараюсь придти въ себя. Что же я въ сущности прочелъ? Что осталось въ умѣ послѣ того какъ замолкли эти мощныя вибраціи?
   Вотъ. Поэтъ объясняетъ въ пяти -- шести стахъ стихахъ, что революція не могла свершиться иначе, какъ при помощи эшафота, но что теперь, когда она состоялась, не слѣдуетъ больше проливать крови. Онъ вѣритъ въ прогрессъ, въ будущее братство людей.-- Проклинаетъ королей и императоровъ,-- Но это не мѣшаетъ ему обратиться затѣмъ къ Богу и спросить его зачѣмъ "онъ допускаетъ погибель Рима", т. е. латинской цивилизаціи и даетъ выростать "Америкѣ, бездушной и ледяной работницѣ".-- Онъ скорбитъ о вспышкахъ въ Ліонѣ.-- Убѣждаетъ юнаго Мишеля Ней быть достойнымъ имени, которое послѣдній носить.-- Позорить Лудовика XV.-- Онъ слышитъ ночью, какъ духи зла возбуждаютъ пантеръ, змѣй, ядовитыя растенія, священниковъ и королей.-- Онъ раскрываетъ предъ нами королевскій мавзолей и показываетъ горсть праха, содержимую въ немъ, Онъ всячески привѣтствуетъ Луизу Мишель за поведеніе ея послѣ коммуны. Затѣмъ идутъ страницы. Они превосходны. Въ нихъ непрестанно повторяется идея, что "творенію извѣстна великая тайна". (Хорошо-таки оно хранитъ ее!) Другой припѣвъ, что ночь изображаетъ зловредныя силы, невѣжество, зло, пришедшее, но что утренняя заря означаетъ освобожденіе умовъ, будущее, прогрессъ...
   Третью часть можно было-бы резюмировать слѣдующимъ образомъ:-- Ребенокъ есть тайна успокаивающая.-- Женщина -- тревожащая загадка.-- Будемъ добры.-- Постараемся избѣгать даже мелкихъ грѣховъ.-- Б гъ великъ.-- Наши битвы дѣйствуютъ на Его ухо, какъ жужжаніе комара.-- Природа загадочна.-- Тѣнь создала боговъ.-- Попы ужасны.-- Душа безсмертна: мы свидимся съ умершими.-- Міръ плохъ: все въ немъ ночь и страданье. Міръ добръ. Тьма, я въ тебя не вѣрю. Въ тебя вѣрю я, Боже! Мракъ! Свѣтъ!
   Въ четвертой части много говорится о литературѣ. И вотъ мысли, встрѣчаемыя въ ней:-- Первобытные поэты любили природу, и она бесѣдовала съ ними.-- Будучи ребенкомъ, я занимался критикой, но нынѣ позналъ нелѣпость подобнаго занятія.-- Классическая трагедія отдаетъ затхлымъ. Воздуха! воздуха!-- Хорошій вкусъ -- рѣшетка (grille).-- Критикъ -- евнухъ, и т. д.-- Шекспиръ безподобенъ.-- Брюмоа оселъ.-- Смѣхъ -- картечь (mitraille).-- Лагарпъ, Лебате, Пакулье, Рапенъ, Бугуръ и т. д., суть слоны и поросята.-- Природа была кормилицей Гомера и Гезіода.-- Всѣ великіе люди и мыслители подвергаются оскорбленію, Мазини отъ Тьера, Вашингтонъ отъ Пита, Ювеналъ отъ Пизара, Шекспиръ отъ Планта, Гомеръ отъ Зоила, и т. д.-- Поэты -- путеводители человѣческаго рода.-- Вертепы опасны; онѣ производятъ головокруженіе.-- Великіе люди несчастны, ибо они наковальни, на которыхъ Господь выковываетъ новую душу для человѣчества.
   Вотъ первая часть.
   Вторая... Повѣрите вы мнѣ, если я скажу, что она то же самое, и что каждая "изъ семи струнъ лиры" замѣтно издаетъ все тотъ-же звукъ?-- Начинается она однако рядомъ пьесъ, менѣе безличныхъ, гдѣ поэтъ разсказываетъ намъ свою жизнь, просто говоритъ о себѣ, повѣряетъ себя друзьямъ.-- "Ты говоришь, что я измѣнился, пишетъ онъ одному изъ нихъ. Нѣтъ, я не измѣнялся; я все желаю народа великаго и людей свободныхъ, и мечтаю о лучшей женской долѣ. Я только печальнѣй.-- Когда я быіъ ребенкомъ, Франція была великой".-- Къ монахинѣ: "Молись, не смущайся, мнѣ все доступно".-- Къ ребенку: "Крѣпко люби свою мать и будь ей опорой.-- Я много страдалъ, былъ изгнанъ и въ бѣгствѣ, но совѣсть моя была спокойна".-- Двумъ враждующимъ друзьямъ: "Примиритесь, вы оба слишкомъ велики, чтобы враждовать".-- На кончину г жи Жирарденъ: Она отлетѣла... Толпѣ недоступны великія души... Я тоже хотѣлъ-бы уйти.-- Я мечтаю о мертвыхъ; я вижу ихъ.-- Я презираю ненависть и клевету".-- Тоже.-- "Я работаю: трудъ хорошее дѣло.-- Я измученъ; но кто-то въ ночи говоритъ мнѣ: Иди!-- Я вернусь, подобно Вольтеру, въ свой великій Парижъ.
   Затѣмъ любовные стихи. Я выдѣляю нѣкоторые изъ нихъ. Остальные вполнѣ тождественны съ Пѣснями улицъ и лѣсовъ.
   Затѣмъ рядъ фантазій. Кое-какая игра рифмъ. Краткія разговорныя сцены, суть которыхъ ограничивается слѣдующимъ: женщина существо хрупкое, что она вся изъ противорѣчій, капризна, любитъ солдатъ, любить негодяевъ. Наконецъ нѣсколько пѣсенъ, не изъ лучшихъ между пѣснями Виктора Гюго.
   Все это образуетъ семь струнъ (по правдѣ сказать, было-бы трудно дать имъ точныя наименованія; кажется впрочемъ, что семь только что прочитанныхъ нами книгъ могли-бы назваться: Человѣчество, Природа, философія, Искусство, Очагъ, Любовь, фантазія). Но такъ какъ поэтъ пишетъ:
   
   ... И я дополняю свою лиру желѣзной струной,
   
   то имѣется еще и осьмая книга, вся -- гнѣвъ и негодованіе; вотъ ея приблизительная основа: Короли, я только прохожій, но говорю вамъ, что вы негодяи.-- Не слѣдовало разрушать Колонны, ибо она въ дѣйствительности прославляла не деспотизмъ, по величіе народа и Революцію, освобождающую Европу.-- Я одинаково предаю позору и тѣхъ, кто убилъ заложниковъ, и тѣхъ, кто изрубилъ войско коммуны.-- Совсѣмъ маленькій король изгналъ меня изъ Бельгіи, я не удостоилъ его вниманіемъ,-- Мы покорены, но я жду возмездія; Франція побѣдитъ, ибо она -- свѣтъ.-- Вслѣдъ за освобожденіемъ территоріи: я не чувствую себя освобожденнымъ, почувствую себя такимъ только, когда мы вернемъ Метцъ и Страсбургъ.-- Историкамъ: Не пытайтесь объяснять измѣнниковъ: подумаютъ, что вы извиняете ихъ.-- Вамъ ни остановить надвигающейся Демократіи.-- Каждый разъ, когда противъ народа будетъ готовиться преступленіе, моя совѣсть будетъ издавать ревъ.
   Теперь двумя словами: "Все темно. Все ясно. Природа грезитъ и зритъ Бога. Ненависть къ прошлому. Короли и попы ужасны. Народъ безподобенъ. О, дитя! О, женщина! Простимъ, полюбимъ. Поэты -- маги, Туанонъ, это Каликрое". Вы больше ничего не выжмете изъ Всей Лиры,-- и немного больше отъ всѣхъ пятнадцати томовъ лирическихъ стихотвореній огромнаго поэта.
   -- Ну что-жъ! скажете вы, это-ли не прекрасныя темы? Развѣ больше мысли, такъ какъ она вамъ требуется, у Ламартина или Мюссе? И какое-же мнѣніе вы составили себѣ о поэзіи?
   -- Да, я знаю, что поэзія -- всецѣло чувство, краска, музыка, и что она почти не нуждается въ мысли. Я знаю такую, которая какъ будто ничего не содержитъ и проникаетъ меня всего. Но что-жь мнѣ дѣлать съ впечатлѣніемъ, повторяемымъ и настойчивымъ? Нѣтъ, страшный шумъ, громко звенящіе кимвалы неисчислимаго количества стихотвореній Виктора Гюго не представляютъ пищи для души -- для меня по крайней мѣрѣ недостаточно. Я охотно сказалъ-бы объ его стихахъ: "Ихъ слишкомъ много! Они мѣшаютъ мнѣ ощущать его поэзію".:-- Съ полъ-дюжины чувствъ и мыслей, мной только-что исчисленныхъ,-- подумайте, вѣдь онъ развилъ ихъ въ пятидесяти, шестидесяти тысячахъ стиховъ. Попадаются общія мѣста, повторяемыя имъ сотни разъ. Идея, что вездѣ любовь одинакова и что Амариліисъ и Марго, это Кифъ-Кифъ, внушили ему четыре или пять тысячъ осьмисложныхъ стиховъ Пѣсенъ улицъ и лѣсовъ. Другая идея, что все завершится общечеловѣческимъ лобзаніемъ въ Богѣ, стоила ему столькихъ-же александриновъ. Онъ сообщилъ намъ по крайней мѣрѣ до тысячи разъ, что поэтъ и пророкъ и духовидецъ. Нѣтъ ни одного стихотворенія во Всей Лирѣ, которое-бы не напоминало намъ страницъ, не говорю уже тождественныхъ, но совершенно одинаковыхъ, со всѣми предыдущими сборниками. Вотъ игра, которую я предлагаю тѣмъ изъ рѣдкихъ порядочныхъ людей которые дѣйствительно читали современнымъ поэтовъ. Пусть кто-нибудь изъ нихъ прочтетъ на угадъ стихи или только куплеты Виктора Гюго и спроситъ насъ, откуда они взяты. Мы отгадали-бы, быть можетъ, что стихи эти написаны до или послѣ 1840 г.; но девять расъ изъ десяти мы-бы не знали, къ какому тому отнести ихъ. Но еслибы пришлось примѣнить ту же игру къ Ламартину или Мюссе (которыхъ я читалъ несравненно меньше, потому что полюбилъ ихъ позднѣй), я бы навѣрное каждый разъ выигрывалъ. Не обвиняйте меня въ несерьезности. Этотъ китайскій отводъ есть для меня способъ констатировать странную вещь. Никто не пишетъ стиховъ съ болѣе рѣзкими очертаніями, чѣмъ у автора Легендъ и Созерцаній,-- и никто не слагалъ ихъ болѣе неотличными, если можно такъ выразиться, болѣе годными для замѣны одинъ другимъ. Это одновременно поражаетъ и богатствомъ и бѣдностью.
   И къ тому-же я столько читалъ его въ былое время, до того всецѣло проникся привычками его стиля, его обычными образами, его словаремъ, его ритмомъ, его риѳмами и маніями, что, читая новый томъ его, я какъ будто его перечитывалъ. Всѣ эти незнакомыя стихотворенія я узнавалъ постепенно. Еще немного и я бы подумалъ, что, по таинственной случайности, я нишу ихъ, парадируя автора Осла. Эта иллюзія покажется вамъ менѣе хвастливой (gasconne) если вы припомните, что въ сущности не было ни одного поэта, котораго бы такъ много, такъ охотно и такъ удачно пародировали, какъ его. I'. Альберъ Сорель создалъ цѣлый рядъ стиховъ, которые могли бы въ крайнемъ случаѣ сойти за стихи Виктора Гюго, и гдѣ только слишкомъ сильная странность или же вѣрнѣй нѣкоторая слабость рифмы и нѣкоторая усталость заставляютъ догадываться о святотатственной игрѣ. Съ другой стороны мнѣ припоминается, что я проигрывалъ цѣлыя суммы, приписывая, послѣ нѣкоторой запинки, стихи Легендъ, цитированные мнѣ, перу Г. Сорель. (Вотъ они, эти стихи; они описываютъ столовую Эвирадинуса.
   
   Столовая титановъ высоты такой,
   Что въ ней блуждая взоромъ съ балки къ балкѣ
   До этажей неясныхъ Потолка стальнаго, (hagurd)
   Дивишься, что не видишь звѣздъ на немъ).
   
   И это вовсе не доказательство, что хорошіе литераторы, предающіеся подобнымъ упражненіямъ, обладаютъ геніемъ Виктора Гюго. Несомнѣнно даже, что все, могущее въ нихъ встрѣтиться прекраснаго (а оно подчасъ встрѣчается) принадлежитъ по праву пародируемому поэту. Но это по крайней мѣрѣ доказываетъ, что есть въ поэзіи автора Четырехъ теченій духа (Quatre Vents de l'esprit) огромный запасъ фабрикаціи, почти механической и автоматической, нѣчто, гдѣ не принимаютъ участіе мы умъ, ни сердце. И вотъ почему я могъ прочесть съ недоумѣвающимъ восхищеніемъ, правда, и въ какомъ-то физическомъ опьяненіи, но безъ единой минуты волненія, внутренней сладости и безъ всякаго желанія слезъ, десять тысячъ стиховъ Всей лиры. Я присутствовалъ, такъ сказать, при этой поэзіи; она даже по временамъ опрокидывала, но не проникала меня.
   Быть можетъ, вамъ будетъ понятна теперь моя нѣжность къ Ламартину и Мюссё, этимъ посредственнымъ мастерамъ, которыхъ не пародируютъ, и пародировать которыхъ никому не приходило даже на умъ. Не потому, что они вкладывали въ свои стихи что-либо, не допускаемое въ поэзіи: напр. острый анализъ Стендаля или полную нюансовъ пренію Релана. И не потому также, что они избѣгали повтореній. Но, во-первыхъ, я нахожу, правильно или неправильно, болѣе содержанія въ ихъ произведеніяхъ, болѣе мечтанія и мысли въ одномъ, и конечно болѣе страсти въ другомъ. Я чувствую ихъ полную искренность, и что поэзія ихъ вытекаетъ у нихъ невольно. И главное, мнѣ всегда кажется, что то, что ими выражено, и я бы. могъ чувствовать, что душа, говорящая въ ихъ стихахъ, моя душа, и что она поетъ посредствомъ ихъ то, чего не съумѣла бы выразить сама-собой. Эти поэты, обладающіе даромъ, котораго нѣтъ во мнѣ, все-же въ концѣ концовъ люди, мнѣ подобные, моей среды и моего времени, съ которыми я-бы могъ разговаривать.
   Душа Гюго (и это тѣмъ хуже для меня) слишкомъ чужда моей. Въ его творчествѣ слишкомъ много чувствъ, слишкомъ много способовъ смотрѣть на міръ и исторію, которые трудно понимаются мной и даже противны самымъ дорогимъ изъ привычекъ моего ума. Тысячи стиховъ, въ которыхъ онъ говоритъ: "я, мыслитель", въ которыхъ величаетъ себя "растеряннымъ магомъ", сравниваетъ себя со львами и орлами, угрожаетъ тьмѣ, ночи и тайнѣ неизвѣстно какой кражей со взломомъ (efiraction), невыносимы для скромныхъ людей и для тѣхъ, кто дѣйствительно пытается думать. Когда онъ возвѣщаетъ съ трескомъ, что надавилъ колѣномъ грудь сфинкза и вырвалъ у него его разгадку, я говорю себѣ: "вотъ счастливецъ!" когда же я вижу, что въ концѣ концовъ открытое имъ, не болѣе какъ наивнѣйшій манихеизмъ или совсѣмъ простенькій оптимизмъ, я говорю себѣ: "Сколько шума!" Мнѣ слышится тамъ нѣчто неискреннее. Современный буржуа, постоянно vaticine на подобіе Исаіи или Езекіила, какъ еслибъ онъ жилъ въ пустынѣ, питался бы кузнечиками и дѣйствительно имѣлъ бы бесѣды съ Богомъ на горѣ, представляется мнѣ чѣмъ-то, столь-же смѣшнымъ и фальшивымъ, какъ и буржуа XVII столѣтія, подражающій бреду Пиндара. Мнѣ немного досадно, что, живя въ столѣтіи, наиболѣе понявшемъ исторію, этотъ поэтъ видѣлъ только внѣшность и мелочь въ ней. У него есть порывы и презрѣнія, одинаково оскорбляющіе меня. Человѣкъ, для котораго Робеспьеръ, Сенъ-Жюстъ и даже Геберъ и Маратъ великаны, для котораго Биссюстъ и де Метръ отвратительныя чудовища, а Низаръ и Мерино простофили... такой человѣкъ можетъ обладать геніемъ; будьте увѣрены, что въ немъ только это и есть. Его непониманіе души, человѣческой жизни и ея осложненій невѣроятно. Его перечисленія великихъ людей, маговъ, свѣточей, удивительныя безсмыслицы, шедевры безсознательныхъ буффонадъ... Это Гомей въ Патмосѣ... Короли -- разбойники; разбойники -- герои; куртизанки -- святоши; ужасные священники; маленькіе дѣти, знающія великую разгадку и goton пространно объясняющія ея простымъ показываніемъ ногъ; человѣчество поставленное антитезой, исторія прямо разрубленная пополамъ Революціей; тьма впереди, затѣмъ свѣтъ...-- вотъ его воззрѣніе на міръ. Оно порази іельво несложно. Ни одна изъ доктринъ, почти обновившихъ для васъ это воззрѣніе, не дошла до него. Онъ не предчувствовалъ ихъ и не звалъ, когда онъ встрѣчаетъ Дарвина, то смѣется надъ нимъ тѣмъ-же тономъ, какъ бы сдѣлалъ Луи Вильо. Онъ не нашего времени, не будучи подобно Гомеру, Виргинію и Расипу, всѣхъ временъ. Онъ старый, но не изъ древнихъ. Онъ далекъ отъ насъ, страшно далекъ...
  -- Да, все это, пожалуй, правда... Но...
  --

II.

   "Но это неправда, пишетъ мнѣ одинъ изъ моихъ друзей. Ты имѣешь право говорить о Гюго еще больше дурнаго, чѣмъ говоришь, но только по поводу его произведеній. То/ что подано теперь, не болѣе какъ наброски, помарки,-- шли прополаскиванія, если тебѣ болѣе по сердцу послѣдняя метафора. Наслѣдники -- изъ состраданія должно быть -- дѣлаютъ стрѣлы изъ всякихъ дровъ и даже изъ щепокъ. Они печатаютъ всѣ черновики, даже то, что въ корзинѣ. Мое впечатлѣніе, а я читалъ всего Гюго, какъ и ты, и даже недавно,-- то, что Вся лира есть коллекція выброшенныхъ попытокъ; исключая трехъ-четырехъ стихотвореній, не больше, каждая вещь напоминаетъ мнѣ однородную, высшій "оригиналъ". Каждая изъ теорій была уже выражена съ большой мощью и развитіемъ... Предлагаемое намъ теперь -- пародія на Гюго, не Сореля, но самаго Гюго. Это въ родѣ шаржей ученика Микель-Аниса, имѣющихся въ Луврѣ"...
   Я отвѣчу тогда, что весьма мудрено отличить Гюго-пародиста отъ Гюго настоящаго, забавляющагося -- отъ того, который все шутитъ; и что нерѣдко, не забавляясь, онъ слишкомъ тѣшить насъ, а забавляясь, не достаточно забавляетъ насъ... Культъ моего друга къ Виктору Гюго дѣлаетъ его вполнѣ несправедливымъ относительно честныхъ людей, которымъ великій поэтъ завѣщалъ свою поклажу. Они обязаны печатать всѣ эти "помарки". И не будь они даже вынуждены волей усопшаго, какъ-бы посмѣли они рѣшить, что это на самомъ дѣлѣ отбросы? Гюго не такъ думалъ: онъ лично заявилъ, семь-восемь лѣтъ до кончины, о напечатаніи Всей лиры. И что касается меня, то мнѣ кажется, что послѣдній сборникъ такъ-же мало собраніе "зачеркнутыхъ опытовъ", какъ и вторая Легенда вѣковъ, Папа, Оселъ, Религіи и Религія, Высшее состраданіе, Свободный театръ и Конецъ Сатаны.
   Дѣло въ томъ, что тутъ все одно и то-же; я вотъ объ этомъ именно я и хотѣлъ сказать. Пѣсни сумерекъ были тѣмъ-же, что и Внутренніе голоса, которые были то-же, что Осенняя листва; вторая Легенда то-же, что и первая; Четыре теченія духа повторяли тѣ-же темы Созерцаній, и т. д. И на мой взглядъ, въ этой безконечной вереницѣ жестокихъ повтореній, сила языка остается та-же, если еще не выростаетъ. Вступительное стихотвореніе къ Всей лирѣ, напоминающее двадцать таки хъ-же, пожалуй могущественнѣйшее и полнѣйшее изъ всѣхъ, написанныхъ Гюго на революцію. Нѣкоторые изъ пейзажей, появляющіеся далѣе, суть истинные шедевры. Есть то-же двѣ-три мысли о любви, равныя по красотѣ лучшимъ изъ Созерцаній. Я не въ силахъ отличить, чѣмъ Идиллія Флоріани и ниже любого изъ отдѣловъ Пѣсенъ улицы и лѣсовъ, ни чѣмъ послѣдняя часть желѣзнаго каната не отличается отъ Страшнаго года. Это-ли "щепки?" Мой пріятель дерзокъ. Поэтъ сказалъ-бы, что это развѣ щепки Геркулесовой дубины. Нѣтъ, нѣтъ, когда издатели объявляютъ намъ о Всей лирѣ, не читайте: Весь ящикъ! Мой другъ былъ правъ, говоря, что если я намѣренъ давать дурные отзывы о Гюго, то долженъ имѣть въ виду все его творчество. Но я это самое и сдѣлалъ подъ видомъ разбора только послѣдней части его; иначе, впрочемъ, я не могъ-бы поступить, даже если-бы и хотѣлъ того.
   -- Все-же, скажете вы,-- надо дѣлать выборъ къ и рои введеніяхъ Гюго. Вы не вездѣ-же ужъ такъ похожи на самихъ себя. Есть также добрые люди, которые восклицаютъ: "О, Моисей и а Нилѣ! О" Праздничная пѣснь Нерона!.." Но, милостивый государь, развѣ вамъ не кажется, что и въ Восточныхъ пѣсняхъ уже отсутствіе вкуса?" Другіе, наоборотъ: "Вѣрно, въ Гюго дѣйствительно слышались первоначально и Экушаръ-Лебренъ, и Мильвоа и Соме. Но симфонистъ Созерцаній! по эпическій поэта" Легендъ!" Надняхъ еще г. C'apcè писалъ въ своей бесѣдѣ изъ Parti National; "У Виктора Гюго нѣсколько разныхъ пріемовъ; онъ самъ себя раза четыре-пять возобновлялъ". Четыре-пять разъ! Мнѣ очень было-бы желательно, чтобы г. Capcé точнѣе указалъ на нихъ. Мнѣ сдается, что если вникнуть въ Гюго, то окажется, что у него была всего одна только манера. Доказательство -- Вся лира, состоящая изъ нощей, писанныхъ поэтомъ въ разныя эпохи его жизни, и между тѣмъ единство впечатлѣнія полное, доходящее чуть не до скуки. Конечно, можно различить Гюго до Созерцаній и Гюго послѣдующаго, но вотъ и все; если-же вамъ вздумается улавливать его послѣдовательныя "манеры", вы увидите, что онѣ тѣ самыя, какъ и отмѣченныя лексикономъ Булье въ комъ-то изъ поэтовъ: "Манера первая: онъ ищетъ себя; вторая манера: нашелъ себя; третья: превосходитъ себя". И такъ, поэзія Гюго обогащается все болѣе и болѣе обширнымъ словаремъ, обращается въ bestiarium словъ и образовъ, все болѣе кишащихъ, ревущихъ и дикихъ. Но сила его выраженія представляетъ во всѣхъ типахъ различіе только въ степени, но не въ свойствѣ.
   Эту мощь свою поэтъ, конечно, прикладывалъ въ теченіи своей жизни и къ различнымъ сюжетамъ и даже къ противоположнымъ идеямъ. Но и идеи, и сюжеты какъ будто приходили ему извнѣ. Во слѣдъ поэмамъ Виньи и даже Паденію Ангела создаетъ онъ Легенду вѣковъ. Во слѣдъ Готье и Вонвилю становится кстати и онъ нее-грекомъ. Во слѣдъ Мишле, Жоржъ-Зандъ и другихъ писавшихъ, получается и въ немъ такое состраданіе къ оскорбленнымъ и обиженнымъ, и культъ революціи и ненависть къ королямъ, и мистическая гуманитарность, и милосердіе съ раскрытыми объятіями и сжатыми кулаками... Было-бы самообманомъ пытаться создавать исторію идей Виктора Гюго, ибо онъ былъ не болѣе какъ эхо, и потому онѣ слѣдуютъ въ немъ однѣ за другими, но не создаются одна другой. Это звонкій колоколъ, въ который величайшія или, вѣрнѣй, крупнѣйшія идеи первой половины этого вѣка являлись поочередно трезвонить...
   Стало быть, если хочешь опредѣлять геній Виктора Гюго по тому, что дѣйствительно важно въ немъ, слѣдуетъ, думается мнѣ, оставить въ сторонѣ его идеи и философію. Ибо онѣ не принадлежатъ ему, или-же принадлежатъ только крайностью, несоразмѣрностью, страшной вздутостью, которыя вложены имъ въ ихъ передачу; да онъ и принималъ ихъ только потому, что онѣ подходили подъ эту чрезмѣрность и крайность выраженія. Онъ дѣлатель словъ, человѣкъ слога, господствовавшій въ немъ надъ человѣкомъ мысли и чувства. Анализировать и описать его поэтику и риторику, значитъ опредѣлить всего Гюго, или почти всего.
   Вотъ я и вернулся окольнымъ путемъ къ фразѣ, которой, къ сожалѣнію своему, не докончилъ: "Да, все сказанное мною, вѣрно, но... Но со всѣмъ тѣмъ Викторъ Гюго единственный, онъ -- богъ. Можно сказать, пожалуй, утвердительно, что онъ одинъ поэтъ, ни въ древности, ни изъ современныхъ не обладалъ въ такой степени, въ такомъ обиліи, силѣ, точности, блескѣ, величіи воображеніемъ формы. Качество его ума не ослѣпляетъ и не чаруетъ меня, увы! и пожалуй даже влечетъ меня спастись отъ нихъ въ тонкой мысли и въ нѣжномъ сердцѣ кого-либо изъ любимыхъ мной поэтовъ; по глаголъ его меня подавляетъ. "Душа пламенная и грубая", назвалъ его Луи Бельо, пожалуй, но божественныя уста... И здѣсь я счастливъ, что другіе, болѣе умѣлые чѣмъ я, г. Ренувье, г. Эрнестъ Дюпюи, особенно-же г. Эмиль Фазе, писали и восхваляли пріемы стиля и версификаціи Виктора Гюго; не будучи въ состояніи сравниться съ ними въ этомъ отношеніи, отсылаю васъ съ радостью къ ихъ этюдамъ {Etudes littéraires sur іе XIX siècle, par Emile Fuguet.-- Victor Hugo, 1 (homme et le pоete) par Ernest Dupuy.}. Удовольствуюсь выборкой изъ Всей лиры, ради вашего благороднѣйшаго удовлетворенія, нѣсколькихъ примѣровъ этого дара одуряющей и головокружительной напыщенности. Вы увидите изъ нихъ что нѣтъ человѣка, который умѣлъ бы развивать идею такимъ громаднымъ количествомъ сравненій, метафоръ, ни столь вѣрныхъ, ни столь блестящихъ и рѣдкихъ, ни вообще, столь ясныхъ, и не умѣлъ связывать этихъ образовъ въ періодахъ, въ которыхъ было-бы столько широкаго движенія, столько стремительности и напряженности -- ни наполняющихъ слуха болѣе ощутительными рифмами, столь рѣзкой и звонкой музыкой. Мнѣ очень хорошо извѣстно, что у бѣднаго Гюго нѣтъ ничего другого. Но этого "ничто", въ той мѣрѣ, въ какой я показалъ вамъ его, ни у кого не было. Не будемъ-же слишкомъ о немъ жалѣть.
   Займемся деталями. Дѣло происходитъ въ одномъ изъ мѣстъ поэмы, озаглавленной Эшафотомъ, о выраженіи идеи (ложной или нѣіъ, это здѣсь безразлично), что Маратъ былъ одновременно и добрымъ и злымъ, жестокимъ и благодѣтельнымъ. Вотъ начало:
   
   Вы слышите-ль Марата ревъ въ подвалѣ?
   Его укусъ тиранамъ -- поцѣлуй несетъ рабамъ,
   
   Викторъ Гюго выражаетъ эту идею въ куплетахъ изъ 41 стиха, тридцатью пятью различными образами, и всѣ они красивы, всѣ въ высшей степени выразительны. Беру ихъ нѣсколько безъ выбора:
   
                                 Онъ пишетъ:
   И бурный вихрь разноситъ сѣмя духа,
   Листъ, грязью и любовью весь залитый.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Доносы тамъ, свобода, радость и проклятье;
   Онъ ревностный злодѣй святой свободы.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Отверженникъ и вмѣстѣ страшный бичъ,
   Злодѣй онъ царственныя, онъ карликъ-пеликанъ,
   Онъ рѣжетъ; крошить, убиваетъ, созидая;
   Его волнуетъ горе бѣдняка и радуетъ король окровавленный
   И въ ярости его любовь, и ужасъ въ плачѣ.
   
   Вослѣдъ за всѣмъ этимъ, что въ сущности не болѣе какъ игра антитезъ, раздается стихъ уже совсѣмъ иной, не трескотня словъ, но стихъ прочувствованный и трагическій -- (точно поэтъ, ворочая словаремъ, истощая всѣ формы для передачи мысли, необходимо долженъ былъ въ извѣстную минуту найти сильнѣйшее и наиболѣе захватывающее выраженіе, и точно его неистощимое многорѣчіе должно было роковымъ образомъ наткнуться на глубину):
   
   Какъ гнѣвно плачетъ онъ страдальцамъ въ помощь!
   
   Прочтите эту страницу (помня, что имъ написаны тысячи подобныхъ) и вы, надѣюсь, придете къ одинаковому со мной состоянію отупѣнія. Ибо конечно, если бы мы пожелали повѣдать свѣту, что Маратъ былъ созданъ изъ жестокости и милосердія, мы могли бы, съ помощью времени, найти пять -- шесть образовъ для его выраженія; но онъ! Всѣ его тридцать пять образовъ встаютъ почти одновременно въ его мысли: они сами собой набрасываются на требующіяся для нихъ слова, на слова, для которыхъ мозгъ его представляетъ биткомъ набитый звѣринецъ, и отчаянно скачутъ на нихъ; и это -- быстрая волна, немолчная, потокъ, предъ которымъ все отступаетъ...
   
   Но ему мало тридцати пяти образовъ на Марата. Не успѣлъ унесться послѣдній, какъ мѣсто его заступаетъ цѣлая дюжина добрыхъ товарищей Марата; и онъ выпускаетъ ихъ, чтобы облегчить себя: Только (и это доля чудовищнаго дара, вложеннаго въ него несправедливой природой) въ концѣ концовъ онъ обзываетъ друзей своихъ монтаньяровъ:
   
   Сострадательные тигры! Опасные ягнята!
   
   И я радъ, что не отыскалъ остальныхъ образовъ, потому что не попалъ бы тогда конечно въ этотъ!..
   
   Не могу удержаться, чтобы не привести вамъ еще одного образца. Онъ изъ "Хора наборщиковъ" (Choeur des racoleurs), вербующихъ мошенниковъ вдоль улицъ ла-Ферайль:
   
   Красавицы героевъ любятъ...
   
   Вотъ тема. Не думаю, чтобы съ моей стороны было рискованно назвать это общимъ мѣстомъ. Но вотъ развитіе, оно прямо фантастическое:
   
             Красотки на героевъ падки; рожа
   Мерзавца здоровеннаго подъ бычьей шкурой
   Отверстіе косынокъ нѣгой освѣщаетъ;
   Когда несется вихрь усатыхъ негодяевъ,
   Ихъ ревъ и крики страшные, звучащіе оргіей
   Вздохъ вызываютъ сладкій въ грудяхъ элегичныхъ.
   Мужчины на подборъ! пандуръ или гусаръ, рубака
   Отчаянный, съ собой такой несущій ужасъ,
   Что отвернулась бы и мрачная Геката,
   Въ восторгъ приводитъ нѣжныхъ и несмѣлыхъ.
   И роза, что боится даже сквозь перчатку
   Взять руку честную, мерзавца когти
   Хватаетъ и цѣлуетъ. Женщина! съ усладою она
   Казармѣ душу отдаетъ свою въ награду.
   Для буржуа у ней лишь видъ ворчливый.
   Всегда не тронь-меня любила звѣри.
   Такъ бейте-жъ, барабаны! Нравятся устамъ
   Блондинка съ нѣжнымъ взоромъ звѣрскія объятья.
   И съ радостью даетъ она творить ребенка
   Побѣдоносному, зловредному убійцѣ.
   И съ сладострастіемъ голубки эти всѣ
   Альковы открываютъ тѣмъ, кто открывалъ могилы.
   
   Что за рифмы! Какой ритмъ! какая музыка! что за краски! Предъ этими бѣшеными кавалькадами словъ, все блѣднѣетъ, все умираетъ, самые искусные изъ выдѣлывателей слога, знаменитѣйшіе изъ всѣхъ, кого бы вы не назвали, исчезаютъ,-- и знаютъ это. Читать такіе стихи чистая радость. Такъ спокоенъ на счетъ содержанія! Суть -- какая нибудь ложная, неполная или отталкивающая идея, или же идея совсѣмъ простая, даже банальная, и поэтъ оставляетъ ее такой, какою Богъ ее создалъ. Въ обоихъ случаяхъ самое дѣло безразлично мнѣ. И вотъ, когда я могу вкусить всецѣло, безъ заботы или тревоги великолѣпное, торжественное и опредѣленное обиліе выраженія. На мой взглядъ нѣтъ ничего забавнѣй размышленій Виктора Гюго о смерти. Ибо для выраженія небытія (néant) и его печали, онъ пожинаетъ пучками фигуры и формы изъ жизни. Доставляютъ мнѣ также большое удовольствіе (не считайте меня поэтому безсердечнымъ) его перечисленія тирановъ (изъ нихъ создались бы томы), преступленій, убійствъ и жестокостей. Это такая молодцоватость слога, такая картинность, которые вызываютъ во мнѣ радостную дрожь. Выпуклость деталей, пластичность выраженія такова, что меня еле хватаетъ на восхищеніе этимъ непрерывнымъ чудомъ. Вотъ конецъ одного изъ его веселыхъ перечисленій:
   
   Зебъ насаждаетъ висѣлицъ лѣса въ Никеѣ,
   Христьернъ водою ледяной ежедневно обдаетъ
   Нагихъ, цѣпями въ подземельяхъ пригвожденныхъ заключенныхъ.
   Притянутый руками къ бедрамъ Галеасъ Висконти
   Храпитъ, задушенный шнуркомъ, продѣтымъ Сфорцой
   Въ петлицу каждую его горячечной рубахи.
   Козьма въ полудня часъ, что небо раскаляетъ,
   Козлу лизать даетъ отца роднаго тѣло, смазанное медомъ.
   Солиманомъ Таврида сожжена для развлеченья.
   Альфонзо, въ ярости за воскормленье брата
   Самъ откусилъ концы грудей Урраквы;
   Виндъ, видя умирающихъ племянниковъ своихъ
   Смѣется, что колья изъ рта у нихъ торчатъ.
   Борджіа причащается, свирѣпый каменщикъ Аббасъ,
   Смѣшавъ живыхъ людей съ кирпичными плитами,
   Возводитъ башни страшныя, что воютъ вмѣстѣ съ вѣтромъ.
   
   И т. д., ибо оно продолжается. Гюго -- чудовище письменнаго слова. Онъ резюмируетъ и превышаетъ всѣхъ великихъ риторовъ латинской культуры, отличавшихся ораторскимъ и картиннымъ "развитіемъ". Представьте себѣ какого ни на есть быка Фалариса, изъ котораго исходилъ бы усиленнымъ голосъ Лукіана. Ювенала, Клавдія, а также д'Обинье, Малерба, даже Корнеля, всѣхъ, однимъ словомъ, наиболѣе владѣвшихъ латинскимъ глаголомъ. За его риторикой нѣтъ ничего... Можно въ извѣстномъ смыслѣ сказать, что онъ завершаетъ циклъ. Онъ весьма великъ. Если онъ не великъ по мысли, то въ немъ все-таки болѣе содержанія, чѣмъ я намѣренно ему придалъ, но только, если можно такъ выразиться, воображеніе и риторика создали его мысль.
   Во первыхъ, и въ силу обстоятельствъ, ему пришлось столь-же часто, какъ и величайшимъ изъ классиковъ, выражать, по опредѣленію Низара, общія идеи въ формѣ совершенной и законченной (которая однако, будучи законченной, можетъ всегда быть возобновляема) Мнѣ, не требуется долго перелистывать Всей Лиры, чтобъ наткнуться на слѣдующіе "позолоченные стихи":
   
   Служи тому, тебѣ кто служитъ. Тебѣ онъ равенъ по достоинству пожалуй.
   И помни, что за нимъ его есть право тоже-жъ, какъ и на тобой твой долгъ.
   Щади и маленькихъ и слабыхъ, и владыкой будь такимъ же,
   Какимъ бы надъ собой желалъ имѣть владыку,
   И другіе, къ сыновьямъ отцовъ, стяжавшихъ славу;
   Честнѣй, благороднѣй будьте, доблестнѣй всѣхъ;
   Носители именъ вы столь великихъ, что они не ваши.
   И каждый встрѣчный васъ ни нихъ призвать къ отвѣту можетъ.
   Онѣ -- сокровище для насъ въ позорныя минуты,
   Въ минуты нашихъ униженій и паденій,
   Вы ихъ носители, но мы для нихъ охрана.
   
   Очевидно, лучшаго не можетъ быть въ Ювеналѣ, ни въ Сенекѣ, ни даже у Корнеля, Боссюета или Моньера; у Гюго оно постоянно.
   И вотъ еще что. Онъ былъ королемъ словъ. Но слова послѣ столькихъ вѣковъ литературы, всецѣло прониклись чувствомъ и мыслью: онѣ, стало быть, должны были, силой своихъ соединеній, заставить его мыслить и чувствовать. Вотъ почему у этого мечтателя, такого ничтожнаго философа, попадаются глубокіе стихи; и у этого поэта, въ которомъ несравненно больше воображенія, чѣмъ нѣжности, есть тонкіе и нѣжные стихи. (Есть они во Всей Лирѣ: прочтите "Что говоритъ та, которая молчала").
   Затѣмъ, такъ какъ ничтожнѣйшая изъ идей вызываетъ въ немъ образъ, и такъ какъ въ слѣдъ этому образу являются другіе, какъ бы призывая одинъ другого, и сплетаются Въ немъ съ неимовѣрной быстротой, то и сюжетъ, имъ обсуждаемый, какъ бы онъ ни былъ по существу своему мелокъ и кратокъ, форма, въ которую онъ облекаетъ его -- нескончаемое очарованье. Улавливаемыя имъ соотношенія вещей интересуютъ насъ сами по себѣ. Цѣлая фигура міра укладывается подъ конецъ въ развитіе ничтожнѣйшаго изъ общихъ мѣстъ. Эта поэзія, которую мысль и сердце мои находили иногда бѣдной, встаетъ въ концѣ концовъ предъ всякимъ, умѣющимъ читать, какъ богатѣйшаго изъ всего снившагося когда-либо воображенію.
   Мнѣ не хотѣлось-бы слишкомъ повторять извѣстное всѣмъ; не стану стало-быть напоминать, что Гюго былъ, пожалуй, однимъ изъ самыхъ мощныхъ и -- несомнѣнно -- самый неудержимый изъ поэтовъ описательныхъ. Онъ необыкновенно пристально всматривался въ конкретныя вещи, но всегда немножко, будто во снѣ, и до искаженія ихъ... Кромѣ того онъ имѣлъ, болѣе чѣмъ кто другой, даръ пластическаго выраженія. Но ничто не придаетъ большой выпуклости выраженію, какъ сравненія и сопоставленія. Онъ, стало-быть, злоупотреблялъ антитезой и кончилъ тѣмъ, что въ мірѣ нравственномъ и физическомъ не могъ имѣть иныхъ, кромѣ антитетическихъ представленій. Но дѣло въ томъ, что оригинальнѣйшія воззрѣнія на міръ обращаются въ антитезы, которыя и разрѣшаешь, какъ можешь. Доказательства -- системы Канта, Гегеля, даже Спинозы... Вселенная вся состоитъ изъ антиномій. И такимъ образомъ отъ недуга антитезы пришло Виктору Гюго то, что попадается философскаго въ творчествѣ его; и если онъ заслуживаетъ кое-гдѣ имени "мыслителя", которому простодушіе его придавало такъ много значенія, то только благодаря его маніи сопоставленія словъ между собой.
   Вѣрно все-таки то, что Викторъ Гюго не могъ быть несравненнымъ создателемъ слога, какимъ онъ былъ, не будучи въ то же время поэтомъ. И если имя его все еще предоставляется суетному спору людей, если не легко опредѣлить значеніе и границы его генія, такъ потому только, что случай его напоминаетъ отчасти такой же Рансара: ибо ему (не одному, по болѣе всѣхъ другихъ) выпала на долю слава освѣженія воображенія и обновленія языка, и стало-быть намъ даже не возможно узнать навѣрное, чѣмъ мы ему обязаны...
   

Почему онъ? 1)

1) Напоминаю читателямъ, что эта статья и послѣдующая, суть статья полемическія и главное передаютъ только впечатлѣнія дня.

   На-дняхъ французская комедія праздновала оффиціально -- хотя втихомолку: (пресса не была приглашена) -- годовщину дня рожденія Виктора Гюго безплатнымъ утромъ, на которомъ исполнялся Рюи Бласъ, эта шутовская исторія слуги -- любовника королевы и великаго государственнаго дѣятеля.
   (Говоря по совѣсти, на это празднество слѣдовало бы пригласить не рабочихъ и не мелкихъ буржуа, но домовыхъ людей Сенъ-Жерменскаго предмѣстья и парка Моксо. Но я намѣренъ говорить съ вами не о Рюи Бласъ).
   И такъ для Виктора Гюго сдѣлано то, что не дѣлается ни для Корнеля, ни для Мольера. Годовщину послѣднихъ пожалуй и празднуютъ какъ придется, но не доходятъ, ради нихъ, до безплатнаго представленія. Уже Викторъ Гюго былъ первымъ изъ нашихъ крупныхъ писателей, чей гробъ выставлялся подъ Тріумфальной Аркой, единственный, схороненный въ Пантеонѣ, единственный, чьи посмертныя произведенія были удостоены публичнаго прочтенія воФранцузской Комедіи.
   Все это означаетъ, что въ глазахъ нашихъ управителей Викторъ Гюго стоитъ особнякомъ въ нашей литературѣ, что онъ поэтъ національный, великій, единственный, наконецъ, "что только онъ и есть".
   Такъ нѣтъ же! не правда, не онъ одинъ! Это наконецъ ужъ слишкомъ большая несправедливость! Почему такое исключительное отношеніе? Почему такое выходящее изъ ряда безсмертіе? Кому эта необычайныя почести? Драматическому автору? Или народному писателю? Мыслителю? Человѣку?

* * *

   Не можетъ быть, чтобъ драматическому писателю. Съ этимъ согласятся чуть-ли не всѣ. Какъ бы прекрасно онъ ли былъ обработанъ стихами, и какое бы ни доставлялъ удовольствіе при чтеніи, все же не театръ Виктора Гюго можетъ оправдать эти необычайныя почести. Какъ только попробуютъ "реализировать" на сценѣ, придать тѣло этимъ холоднымъ и яркимъ химерамъ, драмы Виктора Гюго звучатъ такъ фальши но, что просто больно слушать ихъ. Вѣрнѣе, скажемъ прямо, онѣ надоѣдаютъ публикѣ, -- и толпѣ также какъ и образованнымъ. Мы это прекрасно видѣли при возобновленіи пьесъ: Король потѣшается и Маріонъ Делормъ. Немногаго не достаетъ этимъ прекраснымъ лирическимъ машинамъ: трепета жизни, который заставляетъ насъ думать, что предъ нами существа изъ плоти и крови.
   Въ качествѣ драматическаго автора, скорѣй Мюссе имѣлъ бы право на празднованіе годовщины. Не надо клясться ни въ чемъ. Не шутите любовью, почти весь театръ Мюссе интересуетъ и трогаетъ насъ иначе, чѣмъ Мари Тюдоръ и даже Эрнани. Легко предвидѣть, что до окончанія столѣтія драмы Виктора Гюго въ исторіи театра будутъ имѣть значеніе только документовъ.

* * *

   Такъ, стало быть, народнаго писателя чествуютъ такими исключительными обрядами, исключительно торжественными?
   Да, народъ читывалъ, быть можетъ, Парижскую Богоматери и Обездоленныхъ, не смотря на длинноты и болтовню. Но Смѣющагося человѣка и 93-й годъ, думаете ли вы, чтобы онъ читалъ ихъ? Со времени разлада, свершившагося въ шестнадцатомъ столѣтіи между толпой и писателями, великіе писатели бывали у васъ народными и рѣдко и случайно. Популярны, т. е. дѣйствительно извѣстны и любимы народомъ, Дюма-отецъ и Г. Эннери,-- или Г. Ришбуръ -- любимы несравненно больше Виктора Гюго. Ибо, то что есть выдающагося въ авторѣ Созерцаній, это артистическія качества, которыхъ толпа не можетъ-быть судьей и которыя отъ нея ускользаютъ,

* * *

   Ну. стало быть къ поэту -- чтожъ что народъ не можетъ вполнѣ понять его -- обращены эти почести, которыми не удостаивали ни одного изъ писателей. И конечно не имѣется поэта большаго сравнительно съ Викторомъ Гюго. Но можно все-таки думать, что есть ему равные; и его преимущество не сообщается всѣмъ умамъ съ неотразимой силой очевидности. Это дѣло чувства и мнѣнія, матеріалъ для неопредѣленныхъ споровъ и сужденій людскихъ.
   Его личное свойство -- представленіе матеріальныхъ вещей съ напряженіемъ, доходящимъ до галлюцинаціи; поразительный даръ передачи, измышленія образовъ и символовъ; наконецъ искусство собирать звуки, вести ритмы, развивать и раздувать поэтическій періодъ до возбужденія представленій о гармоническихъ развитіяхъ и чуть ни объ оркестровкѣ симфоній и сонатъ.
   Но у Мюссе имѣются взрывы страсти, равные всему -- и нѣжность, и, грація, и умъ, въ которыхъ безсмѣнное очарованіе. Что же касается Ламартина, то. ничто несравнимо съ красотой его стиховъ по ихъ прозрачности и вмѣстѣ полнотѣ, по чему-то непосредственному и вдохновенному, по ширинѣ и свободѣ полета, по совершенной и прямо божественной непринужденности. У этого поэта, просто, не изысканно риѳмующаго, имѣются строфы, предъ которыми все блѣднѣетъ, ибо онѣ -- сама поэзія.
   Правда, что мы всѣ равно восхищались однимъ за другимъ всѣми тремя превосходными поэтами, согласно съ возрастомъ нашимъ и днями. Для меня каждый изъ нихъ, пока я читаю, кажется величайшимъ изъ трехъ.
   И еслибъ мнѣ пришлось во что бы то ли стало признаться, что Мюссе, пожалуй, не обладаетъ мощью двухъ другихъ, я бы, по крайней мѣрѣ, не могъ выбрать одного между этими двумя и повторилъ бы себѣ стихи поэта Шарля де Помайроль, говорившаго о Ламартинѣ:
   
   ...Его свободный геній, граціи сопутникъ,
   Чуждъ тяжкаго подъема той горы высокой,
   Что громоздится на подмостахъ твердыхъ,
   Чудовища -- матерія, надменной великанши,
   Подъемлющей бока своей стѣны разверстой
   И къ небу тянущій съ трудомъ свою всю массу.

-----

   Его-жъ созданья нѣжныя, съ обиліемъ ихъ слезъ
   Напоминаютъ моря скорбнаго скорѣе чары,
   Чей Духъ прозрачный, трепетный и полный нѣги
   Лѣниво стелется на ложѣ изъ лазури,
   Со всѣхъ сторонъ сливаясь съ сводомъ изъ эфира,
   И съ пѣснью на волнахъ укачивая небо,

* * *

   Но быть можетъ Гюго -- мыслитель и создатель идей заслуживаетъ оффиціальнаго культа "латрій?" Даже и преданнѣйшіе изъ его почитателей не рѣшились бы этого отстаивать. Онъ не больше философъ, чѣмъ Мюссе, и меньше, чѣмъ Ламартинъ.
   Метафизика его поверхностная. Она нѣчто въ родѣ пантеистическаго манихеизма, въ соединеніи съ вѣрой въ конечную побѣду Добра. Выслушайте Что говорятъ уста Тьмы. "Первоначальный грѣхъ создалъ первую тяжесть и создалъ матерію. Матерія есть наказаніе и средство къ искупленію. Зримый міръ не болѣе какъ чистилище съ безконечными ступенями, начиная съ камешка до человѣка и выше. Злой, послѣ смерти, спускается и становится животнымъ, растеніемъ или минераломъ, смотря по проступку. Праведникъ возвышается и идетъ неизвѣстно куда, на какую-нибудь изъ планетъ. Но на этой лѣстницѣ существъ единственно только человѣкъ не помнитъ прошлаго (почему?). Отсюда его невѣжество. Напротивъ, животныя, растенія и скалы помнятъ, чѣмъ были, и знаютъ, чего человѣкъ не знаетъ: отсюда ихъ загадочный видъ. Но искупленія не вѣчны. Грѣшные мало-по-малу возвышаются. Подъ конецъ всѣ опять соединяются, избавленные отъ тяжести, въ свѣтѣ, въ Богѣ.
   Его видѣніе исторіи въ томъ-же родѣ, суммарное, антикритическое, ребяческое и величавое. Исторія есть борьба великихъ нищихъ и декоративныхъ стариковъ, длиноволосыхъ, противъ ужасныхъ королей и отвратительнаго духовенства. "Легенда вѣковъ", такимъ образомъ упрощенная, становится, стало быть, чѣмъ-то въ родѣ эпическаго Гиньоля.
   Такого рода воззрѣнія могутъ конечно быть у великаго поэта: они не суть принадлежность человѣка мощнаго и оригинальнаго по мысли. Всѣ успѣхи человѣческаго развитія въ этомъ вѣкѣ свершились другими, не имъ. Не велико число тѣхъ, для кого Викторъ Гюго былъ воспитателемъ, направителемъ духовной и умственной жизни. Духъ нашего времени зиждется въ Стендалѣ, Сентъ-Бевѣ, Мишле, Тэнѣ и Ренанѣ. Мы не обязаны Виктору Гюго ни однимъ новымъ способомъ мыслить или чувствовать. Онъ подарилъ наше воображеніе несравненными праздниками; но для кого онъ другъ, утѣшитель, повѣренный тайнъ, тотъ, котораго любятъ самой сокровенной частью себя, тотъ, къ которому обращаются за словомъ свѣта и проникновенія? Для кого книги его дѣйствительно настольныя книги -- развѣ только для нѣкоторыхъ изъ воспитанниковъ предшествовавшаго намъ поколѣнія?
   Странное дѣло, юные поэты отворачиваются отъ этого громогласнаго Испанца, отъ этого громаднаго подобія Лукана, и глубоко уважаемаго, но не любятъ. Спросите ихъ: вы увидите, что ихъ любимцы Бодлэръ и Леконтъ де Лилль, и что настоящій ихъ прадѣдъ не Викторъ Гюго, но Альфредъ де Виньи.

* * *

   Э! скажете вы, какое дѣло публикѣ до всѣхъ этихъ предвзятыхъ кружковъ и капеллъ? У Гюго нельзя отнять того, что въ нашъ демократическій вѣкъ онъ былъ пророкомъ демократіи, адвокатомъ уничиженныхъ и страждущихъ, апостоломъ братства.-- Но и здѣсь очевидно, что онъ не одинъ и сомнительно, чтобы онъ былъ величайшимъ. Признаться-ли? Я встрѣчаюсь съ чувствомъ состраданія и любви несравненно болѣе искренними въ Мишле, и съ добротой несравненно болѣе широкой и свѣтлой, въ дѣтски чистыхъ соціалистскихъ романахъ Жоржъ Зандъ. Но оставаясь только при поэтахъ, можетъ-ли быть болѣе великое сердце, чѣмъ у Ламартина? И кто болѣе автора Жослена и Марсельезы мира испытывалъ всѣ прекрасныя иллюзіи демократическаго вѣрованія и евангельское опьяненіе любовью къ людямъ?

* * *

   Наконецъ, самая личность Виктора Гюго имѣла-ли притягательную силу, а жизнь его -- то благородство и величіе, предъ которыми ничто не въ силахъ устоять, и которые, въ соединеніи съ его геніемъ, закрѣплялъ бы за нимъ неотъемлемо высшее право на уваженіе къ нему современниковъ?
   Онъ былъ замѣчательно трудолюбивъ; обладалъ добродѣтелями гражданина и качествами буржуа. Онъ пострадалъ за право; а если ссылка за это щедро вознаградила его, чего она не дала великому множеству несчастливцевъ, все-таки было бы несправедливо не признать за нимъ заслуги и красоты его жертвы.
   Но съ тѣмъ вмѣстѣ все, что извѣстно мнѣ о его личности, мало привлекаетъ меня. Мнѣ кажется, что онъ не былъ великимъ характеромъ. Въ немъ есть осторожности и уловки, которыя могутъ быть законными, но не вызываютъ удивленія. Наконецъ въ послѣдніе годы онъ доводилъ безсознательность смѣшнаго до крайности, огорчавшей тонкія души.
   О, насколько по-моему лучше Ламартинъ, честный, гордый, такъ естественно героическій, такой безкорыстный, великодушный, такой роскошный, неосторожный! И какъ страдальческая старость бѣднаго великаго человѣка становится дорога мнѣ, когда я вспоминаю старость набальзимированнаго идола, его счастливаго соперника!-- Что же касается Мюссе, мнѣ извѣстно все, что можетъ быть выставлено противъ него; но онъ такъ страдалъ! Страданіе его очевидно и такъ правдиво! Разсматривая въ нихъ только людей, одинъ -- кажется мнѣ благороднѣй Гюго, другой -- несчастнѣй, и оба -- пріятнѣй.

* * *

   И такъ -- не говоря о томъ, что не было поэта выше по воображенію и передачѣ -- съ какой бы стороны мы не разсматривали Виктора Гюго, мы находимъ ему равныхъ и даже высшихъ его. Какъ же объяснить небывалыя выраженія ему оффаціальнаго почтенія, котораго онъ былъ предметомъ?
   Это возможно только помощью иныхъ причинъ, чуждыхъ литературѣ.
   Онъ имѣлъ счастье быть ссыльнымъ и съумѣлъ употребить свою ссылку въ пользу своей славы. Ему посчастливилось пережить императора, вернуться изъ ссылки и съ той-же минуты стать истолкователемъ чувства и страстей революціоннаго Парижа. Ему выпало также на долю счастье долгой жизни. Короче, онъ съумѣлъ увеличить свою славу поэта спеціальной славой какъ бы Раепайля или Шеврнія.
   Но безнравственно чествовать людей потому только, что они удачники и всѣхъ погребаютъ. Пора признать за Викторомъ Гюго только его творческія заслуги и отвести ему за нихъ его мѣсто -- т. е. первое мѣсто.
   Не меньше, но и не больше.
   

А. Ламартинъ.

   На прошлой недѣлѣ я былъ весьма озадаченъ: меня убѣждали, будто я оказалъ непочтительность къ Виктору Гюго.
   Чѣмъ?
   Заявленіемъ, что ни одинъ изъ поэтовъ не можетъ сравниться съ нимъ по воображенію и экспрессіи. Я, правда, прибавилъ, что пожалуй пора зачесть ему только его литературныя заслуги и отвести ему его мѣсто -- первое мѣсто.
   Но оказывается, что эти выраженія оскорбительны. Не думаю. Только изъ состраданія къ поэзіи могъ я показаться нечестивымъ, говоря о великомъ поэтѣ. Я не выступалъ противъ Виктора Гюго, но отстаивалъ Ламартина и Мюссе -- а также Бальзака, Мишле, Жоржъ Зандъ.
   Долженъ сказать, что былъ втайнѣ вознагражденъ за свое участіе благодарностью многихъ добрыхъ душъ. Но въ то время какъ они потихоньку поздравляли меня, я былъ громогласно осуждаемъ въ несправедливости и непочтительности, и видѣлъ, что нѣкоторые изъ моихъ собратьевъ упорно отстаивали за Викторомъ Гюго "безсмертіе исключительное", безсмертіе оффиціальнаго характера, санкціонированное публичной властью.
   Ихъ доказательства не убѣдили меня. Г. Анри де Лапомерэ обвиняетъ меня "въ отчаянномъ нападеніи на великаго поэта", что не вѣрно, и доказываетъ мнѣ, что театръ Виктора Гюго лучше, чѣмъ я его представилъ, что нисколько не ослабляетъ моихъ выводовъ.
   Г. Орельенѣтоль, выразивъ восторги по поводу Послѣдняго дня приговореннаго къ казни, котораго онъ, вѣроятно, не перечиталъ на этотъ случай, находитъ, что Викторъ Гюго имѣетъ право на исключительныя почести, какъ авторъ Возмездій.
   Вотъ прекрасное чувство, объяснимое еще и въ наши дни, объяснимое же въ особенности тридцать лѣтъ назадъ. Но черезъ пятьдесятъ лѣтъ, прошу васъ? Возмездія всегда будутъ казаться прекрасной книгой, но не прекраснѣй, думается мнѣ, Созерцаній, Ночей или Гармоній. Къ тому же, если при оцѣнкѣ поэтическихъ произведеній требуется принимать въ расчетъ и гражданскія качества поэта, то Ламартинъ, подставлявшій грудь свою торжествующему возстанію и украшавшій его своимъ словомъ, могъ бы быть поставленъ рядомъ съ Гюго на другой день послѣ переворота.
   Г. Францискъ Сарсе говоритъ мнѣ, что если возможно сравнивать нѣкоторыхъ писателей съ Викторомъ Гюго, за послѣднимъ все же останется заслуга произведеннаго имъ переворота въ литературѣ и что этимъ по крайней мѣрѣ онъ выдѣляется между всѣми.
   И тутъ еще я въ сомнѣніи. Не буду останавливать вниманія на Одахъ и Балладахъ, или даже на Восточныхъ пѣсняхъ (Orientales), писанныхъ послѣ Созерцаній, и состарившихся несравненно больше, и на то, что до Легенды вѣковъ у насъ уже имѣлись поэмы Виньи и странное, по мѣстами божественное Паденіе Ангела. Сознаю, что Викторъ Гюго болѣе всякаго другого содѣйствовалъ къ расширенію лирической поэзіи и главнымъ образомъ къ обогащенію стихотворнаго языка. Но если онъ и былъ революціонеромъ и новаторомъ, то былъ имъ на своемъ мѣстѣ и въ своемъ порядкѣ. Увѣрены-ли вы, что онъ внесъ больше новаго, въ поэзію, чѣмъ Мишле въ исторію, Сентъ-Безъ въ критику Бальзакъ въ романъ и Дюна-сынъ въ театръ?
   Другіе, изъ самыхъ простодушныхъ, убѣждены, что Викторъ Гюго воплотилъ "идею вѣка" и что будутъ говорить "вѣкъ Гюго какъ говорятъ вѣкъ Вольтера". Вотъ поразительная иллюзія. Вольтеръ былъ неустаннымъ переводчикомъ, а иногда и создателемъ существеннѣйшихъ идей истекшаго вѣка и весьма сильно вліялъ на умъ своихъ современниковъ, И все-таки только очень рѣдко, да и то только ради удобствъ языка говорятъ "вѣкъ Вольтера". Но клянусь вамъ, что въ 1900 году не будетъ говорится "вѣкъ Виктора Гюго". Поэтъ Легендъ нерѣдко восхищалъ наше воображеніе; онъ мало дѣйствовалъ на нашу мысль, такъ какъ и самъ мало мыслилъ, Люди моего поколѣнія ему немногимъ обязаны; послѣдующіе не будутъ ему обязаны ничѣмъ. Странно было-бы, наконецъ, навязывать нашему времени имя поэта, несомнѣнно перворазряднаго, но который такъ слабо выражаетъ традицію французскаго генія и стоитъ. какъ будто, внѣ его.
   Не заключайте отсюда, будто я предпочиталъ ему Беранже.

* * *

   Во всемъ этомъ меня приводитъ въ отчаяніе, что что бы я ни дѣлалъ, я все-таки какъ будто отношусь безъ особаго уваженія къ великой памяти. А что-же я собственно утверждаю? Я утверждаю въ двадцатый разъ, что Викторъ Гюго одинъ изъ пяти-шести великихъ литературныхъ геніевъ этого вѣка. Пусть тѣ, кого онъ особенно привлекаетъ, ставятъ его превыше другихъ; прекрасно. Я только указываю, что это первенство не доказано и недоказуемо, и прошу, чтобы культъ Виктора Гюго оставался дѣломъ честнаго поклоненія. Больше ничего. Такъ какъ его счастливая звѣзда привела его къ Пантеону -- въ литературной колесницѣ corbillard его для бѣдныхъ -- пусть тамъ и оставятъ! Но пусть этимъ и ограничатся, и пусть не порицаютъ и насъ за то, что мы воздвигаемъ другимъ невещественные пантеоны въ сердцахъ нашихъ.
   Впрочемъ, я знаю, что стоитъ мнѣ только перечитать Лошадь, Ибо, Заснувшаго Біо за или Сатира, и я буду подавленъ раскаяніемъ. Но знаю также, что все мое раскаяніе уничтожится, какъ скоро я перечту Озеро, Отвѣтъ Немезидѣ, Землепашцы или Лоза и домъ.
   Подождемъ. Этотъ споръ, невинно мной возбужденный, не болѣе какъ игра перомъ, ничтожество которой я теперь чувствую. Безпристрастное будущее опредѣлитъ всему свое мѣсто. Мало по малу, простой силой протекающаго времени свершается разборка произведеній: великіе образы прошлаго группируются и располагаются по порядку, каждый на свое мѣсто.

* * *

   Ламартинъ извѣдалъ торжество по меньшей мѣрѣ равныя Виктору Гюго и чувствовалъ, быть можетъ, вокругъ себя большій трепетъ душъ, болѣе непосредственный, болѣе любовный и теплый. Однако много ли насъ, знакомыхъ съ нимъ еще нынѣ и преклоняющихся еще предъ длиннымъ элизіанскимъ поэтомъ, съ душой гармонической и воздушной?
   Но успокойтесь, вы, его любящіе. Гюго не вѣчно будетъ устранять его. Къ концу нашего столѣтія, когда оба одинаково станутъ достояніемъ прошлаго, Ламартинъ снова выступитъ тѣмъ, чѣмъ онъ есть, т. е. очень великимъ.
   То, что я скажу сейчасъ, ни на минуту не ускоритъ его возстановленія. Но что за дѣло? Я буду говорить для своего удовольствія.

* * *

   Я не знаю генія болѣе несомнѣннаго и жизни болѣе прекрасной, чѣмъ геній и жизнь Ламартина. Воспитанный тихо, среди деревенской жизни женщинами и романтическимъ священникомъ, имѣя книгами Библію, Бернардена де-Сенъ-Пьеръ и Шатобріана, онъ ѣдетъ мечтать въ Италію и начинаетъ пѣть. И сейчасъ же люди сознали, что родилось для нихъ чудо: поэтъ поистинѣ; вдохновенный, поэтъ, подобный поэтамъ древнихъ вѣковъ, нѣчто "легкое, окрыленное и божественное", о чемъ говоритъ Платонъ.
   Этотъ поэтъ, столь же мало "писатель", какъ и Гомеръ, выражалъ безъ напряженія только великія, печальныя и сладкія чувствованія, накопившіеся въ человѣческой душѣ въ теченіе трехъ тысячелѣтій: любовь чистую и мечтательную, сочувствіе къ универсальной жизни, стремленіе къ единенію съ природой, тревожное ощущеніе ея загадочности, на благость Божію, являющуюся ея неяснымъ откровеніемъ; не знаю что еще, сладостную смѣсь христіанскаго состраданія, платоническаго мечтанія, сладострастной и суровой нѣги.
   Но кто бы выразилъ это лучше Сентъ-Бева? "Рисуя такимъ образомъ природу чертами крупными и въ массахъ, привязываясь къ громкому шуму, къ большимъ травамъ, къ широкой листвѣ и раскидывая среди этой неопредѣленной сцены и подъ этими обширными горизонтами все, что есть самого правдиваго, нѣжнаго, нѣжнаго и религіознаго въ человѣческой меланхоліи, Ламартинъ сразу достигъ эффектовъ божественной простоты и свершилъ разъ на всегда, что возможно было свершить всего одинъ только разъ".
   Вѣчная хвала ему! Утомляешься отъ подвиговъ версификаціи. Чувствуешь себя подчасъ измученнымъ платоническимъ стилемъ и его отчеканкой, картинностью, доведенной до крайности, импрессіонистской реторикой и ея выкрутасами. И тогда являются наслажденіемъ и невыразимымъ освѣженіемъ эти стихи, вылившіеся изъ души, точно изъ глубокаго источника, и о которыхъ не знаешь, "какъ они сложились".
   Не говоря уже о томъ, что въ этихъ геніальныхъ стихахъ -- среди небрежностей, неловкостей и наивностей фактуры, напоминающихъ древнѣйшихъ поэтовъ, а также иногда и среди формулъ, сохраненныхъ отъ осьмнадцатаго столѣтія -- возникаютъ стихи и цѣлыя строфы (поэтамъ оно хорошо извѣстно) красоты, столь же солидной, полноты столь же звучной, окраски столь же яркой и языка столь же обработаннаго, какъ и въ лучшихъ тъ пассажей Виктора Гюго или Леконта де-Лилля.
   Напоминать ли, что этотъ король любовной и религіозной элегіи также и поэтъ Марсельезы мира, Революцій, Отрывковъ античной книги; что никто такъ не любилъ человѣчества и не предсказывалъ съ болѣе страстнымъ краснорѣчіемъ. Еналгелія новѣйшихъ временъ; что онъ создалъ Жослена, эту эпопею жертвы и единственную современную великую поэму, которую мы имѣемъ; что никто не выражалъ, подобно ему, идеалистическаго воззрѣнія на вселенную и ея судьбы, и что наконецъ въ Гарольдѣ, Жосленѣ и Паденіи Ангела встрѣчаются лучшіе изъ отдѣловъ филосовской поэзіи, какія писались на нашемъ языкѣ?

* * *

   Но этому великому поэту было доступно и нѣчто высшее, чѣмъ писаніе стиховъ, вотъ почему быть можетъ и дышатъ они у него такой безподобной красотою. Онъ хотѣлъ вложить и въ жизнь свою поэзію и величіе. Онъ подобно королю, обозрѣвающему свои владѣнія, отправляется на посѣщеніе таинственнаго Востока, этой колыбели расъ. Засѣдаетъ "на потолкѣ" (plafond) депутатскаго собранія, что не мѣшаетъ ему быть прозорливымъ и свѣдущимъ политикомъ и въ то же время великолѣпнымъ ораторомъ. Онъ пишетъ исторію Жирондистовъ, опрокидываетъ тронъ, управляетъ Франціей въ теченіи четырехъ мѣсяцевъ -- затѣмъ исчезаетъ въ тѣни.
   Нѣтъ, я не знаю ничего болѣе великолѣпнаго, болѣе геройскаго болѣе достойнаго быть пережитымъ, чѣмъ эти четыре мѣсяца проведенныхъ Ламартиномъ во главѣ власти. Дѣло невѣроятное, и представлявшееся намъ понятнымъ уже только въ древнихъ республикахъ,-- онъ въ дѣйствительности царствуетъ словомъ.
   Въ тотъ день, когда прижатый къ маленькой дверкѣ Отель-дё-Билля, съ направленными на него ружейными дулами и концами шпагъ, коловшихъ ему руки и вынудившихъ его приподнять подбородокъ, жестикулируя одной рукой, въ то время какъ другой онъ прижималъ къ груди человѣка изъ народа, всего въ лохмотьяхъ и плачущаго -- въ день, когда стоя одинъ, липомъ къ лицу съ толстой слѣпой и неотразимой, какъ стихійная сила, онъ остановилъ ее -- словами -- и заставилъ выпасть изъ рукъ ея знамя возстанія -- басня объ Орфеѣ превратилась въ дѣйствительность, и Ламартинъ былъ такъ великъ, какъ можетъ быть дано человѣку въ его бренные дня. Но судьба, точно желая взять съ него отплату за эту необычайную минуту, тотчасъ же, послѣ покинула, забыла. Разореніе, вызванное былой роскошью и королевскими подарками, вынужденный трудъ, запряженная старость, ради существованія, книжными заказами, и кончина съ протянутой народу рукой...
   Эта великая жизнь представляется еще болѣе великой, закончившись такимъ страданіемъ.
   И такъ какъ хотятъ, чтобъ политическая роль автора Возмездій входила въ оцѣнку его слова, я надѣюсь, что будущее, сравнивая стихи Гюго со стихами Ламартина, сравнить также ихъ жизнь и души.
   

Жоржъ Зандъ.

   Театръ Нортъ-Сенъ-Мартенъ возобновляетъ постановку франтовъ Боа доре (Les beaux Messieurs du Bois doré), эту прелестную романтическую комедію; а Одеонъ обѣщаетъ намъ возобновитъ въ скоромъ времени Клавдію, сельскую драму, первый актъ которой по крайней мѣрѣ шедевръ, трогательная и грандіозная георгика. Я очень радъ -- какъ былъ радъ, замѣтивъ въ прошломъ мѣсяцѣ, начало нѣкотораго возврата умомъ и сердецъ къ Ламартину. Ибо по мѣрѣ того, какъ настоящій вѣкъ печально близится къ своему окончанію, меня сильнѣе влечетъ къ геніямъ полнымъ, великолѣпнымъ и плодовитымъ, ознаменовавшимъ собой первое пятидесятилѣтіе.
   Вамъ извѣстно какъ обѣ половины семнадцатаго столѣтія мало походятъ одна на другую и что литература, героическая и романтическая д'Урфё, Корнеля и великихъ Жеманницъ возвращается около 1660 г. къ большей правдѣ, начиная съ Расина, Мольера и Боало.
   Но не находите ли вы, принявъ во вниманіе различіе временъ, что нѣчто сходное произошло въ нашъ вѣкъ?
   Въ слѣдъ за славнымъ царствованіемъ писателей великодушныхъ, вѣрующихъ, оптимистическихъ, идеалистовъ, влюбленныхъ въ мечту, произошло движеніе литературы реалистическое, весьма грубое и весьма сумрачное. Катастрофа 1870 г. внесла еще большую печаль и горечь въ чувства. Великія души, довѣрчивыя и широко раскрытыя, напоявшіе вашихъ дѣдовъ поэзіей и химерами, казались весьма наивными ихъ внукамъ и вызвали ихъ полнѣйшее равнодушіе. Мнѣ помнится, что въ молодые годы, я -- болѣе чѣмъ кто-либо -- предавался тяжелому опьяненію натурализмомъ (такъ неправильно окрещеннымъ). И надо признаться, что, не взирая на крайности и недоразумѣнія, этотъ возвратъ къ правдѣ не остался безплоднымъ, и что, кромѣ того, подобная реакція была неизбѣжна и вполнѣ соотвѣтствовала самымъ непреложнымъ изъ законовъ исторіи литературы.
   Но мнѣ кажется, что это движеніе уже близко къ концу. Начинаетъ чувствоваться большая усталость, и отъ документальнаго романа и отъ писательства художническаго и нервознаго. И вотъ обращаются къ забытымъ богамъ, и они снова станутъ для насъ и дорогими и благодѣтельными.
   И почему бы не начать съизнова любить Жоржъ Зандъ? Она, быть можетъ, на ряду съ Ламартиномъ и Мишле, была душой, наиболѣе широко отразившей и выразившей мечты, мысли, надеждъ и дѣла любви первой половины столѣтія. Женщина она была оригинальная и добрая; что же до ея творчества, то часть его будетъ вѣчно-прекрасной, другая осталась одной изъ интереснѣйшихъ для историка умовъ.

* * *

   Жоржъ Зандъ, на ряду съ пламеннымъ воображеніемъ и великой силой любви, обладала крѣпкимъ, здоровымъ темпераментомъ и долей здраваго смысла, никогда не терявшагося. Въ ней были въ высшей степени всѣ качества честнаго человѣка. Говорятъ также будто и любовь ея была мужской, -- безъ разговоровъ и на тотъ же ладъ.
   Не вѣрьте. Она была только великодушной натурой, способной много дѣйствовать и много чувствовать; кровь въ ней текла обильная и горячая, какъ у древней богини, дочери Фавна, обитательницы священныхъ лѣсовъ. Она любила стало-быть съ страстнымъ увлеченіемъ. Но каждый разъ чувствовала себя снова захваченной властнымъ долгомъ своего литературнаго призванія; и вслѣдствіе этихъ перерывовъ казалось, что она любила часто и какъ будто и долго. Она не могла ни воздерживаться отъ страсти, ни удерживаться ею, ея настоящею склонностью было состраданіе и материнская нѣжность.
   Свобода ея жизни была во многихъ случаяхъ не болѣе какъ уклоненіемъ, быть можетъ извинительнымъ, ея доброты. Она была любовницей, какъ мной уже было сказало, для того только, чтобы стать лучшимъ другомъ, а назначеніемъ ея было -- быть другомъ многихъ,
   Ничего во всемъ этомъ похожаго на мужской развратъ, всецѣло эгоистическій и безъ малѣйшей заботы о сотоварищахъ. Прибавьте, что частыя сердечныя приключенія этой царски-щедрой женщины могутъ быть объяснены ея романтичностью, свойственнымъ ей даромъ видѣть существа въ лучшемъ и прекраснѣйшемъ видѣ, чѣмъ они есть. Она была послушна природѣ, какъ говорилось въ истекшемъ вѣкѣ, а способность ея идеализаціи поставляла ей поводы къ частому подчиненію. Многіе изъ моихъ милыхъ современниковъ поступаютъ гораздо хуже, повѣрьте мнѣ. Ихъ манія анализа, ихъ страхъ обмануться, и быть можетъ обѣдненіе крови сдѣлали ихъ неспособными для любви и обратили ихъ въ болѣзненныхъ искателей исключительныхъ ощущеній. Не было ни слѣда невроза въ Жоржъ Зандѣ: здоровье всегда входило во всѣ ея сантиментальныя заблужденія.

* * *

   Творчество ея упрекаютъ въ романтичности; правда, что ея много, и двухъ видовъ: романтичность дѣйствія и лицъ, и романтичность идей.
   Первое не поражаетъ меня непріятно, и даже пожалуй забавляетъ. Во первыхъ оно въ ней совершенно непосредственно; выливается изъ нея безъ натяжки. Ея воображеніе, естественно и по неотразимой потребности видоизмѣняетъ и украшаетъ дѣйствительность и придумываетъ комбинаціи фактовъ неожиданныя и прелестныя. Она "аедъ", если можно такъ выразиться, и сочинительница сказокъ. Она до конца осталась той дѣвочкой, что на, баркахъ Берри выдумывала чудесныя исторія въ усладу маленькихъ пастуховъ... Я увѣренъ, что странныя и загадочныя приключенія "Снѣжнаго человѣка, Консюело и Фламерандъ" и теперь еще привели бы меня въ восторгъ. И что за роскошная фантазія, что за свободно-поэтическое видѣніе въ "франтахъ Боа до ре", въ "Замкѣ де Дезертъ" (Château des Désertes) или "Теверино"!
   Что касается персонажей, я знаю, что встрѣчаются въ ея первыхъ романахъ слишкомъ много Рене въ юбкахъ, внуковъ Сенъ-Пре, работниковъ поэтовъ и философовъ, знатныхъ барынь, влюбленнымъ въ мужиковъ -- и что весь этотъ людъ здорово декламируетъ. Но во первыхъ всѣ они декламируютъ естественно, какъ дышешь. Затѣмъ съ теченіемъ времени персонажи ея становятся все милѣй. Такъ какъ они уже далеко не современны намъ, ихъ фальшъ для насъ не особенная помѣха: мы видимъ въ нихъ не болѣе какъ свидѣтелей романтичности эпохи; и въ концѣ концовъ любимъ ихъ, потому что, они нравились нашимъ отцамъ.
   Что до другой, т. е. до романтичности идей...-- Ну, чтожъ! и она меня не смущаетъ. Великолѣпный и туманный мистицизмъ Спиридіона или нѣсколько безпорядочный соціализмъ Консюэло, "Грѣха г. Антуанъ или Мельника д'Обиго", вѣра въ прогрессъ, гуманитарность...-- Все это нравится въ этой чудной женщинѣ съ аркадійскимъ воображеніемъ, ибо у ней, опять. таки все исходитъ отъ сердца и изливается широкой струей. Ея философскій и идеалистскій романтизмъ, и тотъ, если вникнуть въ него, есть одна изъ формъ ея доброты.
   Вѣрить въ такой степени въ будущее царство правды, значитъ быть добрымъ къ міру, значитъ прощать дѣйствительности ея настоящее великое смѣшеніе.
   Если же эта романтичность утратила временно свое значеніе, такъ потому, что мы великіе негодяи. Мечта была не по вкусу намъ, не потому что она давала намъ больнѣе чувствовать дѣйствительность: она приводила насъ въ отчаяніе какъ мечта. Она была какъ бы извращеніемъ нашихъ умовъ. Представленіе міра плохимъ услаждало насъ вслѣдствіе странной болѣзненной гордости: мы предпочитали міръ дурнымъ, чтобы казаться сильными, видя и высказывая это. Въ наше упорство изображать зло входилъ отказъ отъ лучшаго, злое чувство, походившее какъ будто отъ дьявола. Мы не хотѣли уже украшать жизнь мечтой и надеждой, до того мы гордились находя ее подлой и до того этотъ удобный пессимизмъ служилъ намъ отпущеніемъ всего въ нашихъ собственныхъ глазахъ.
   Вернемся-же къ странѣ утопій Жоржъ-Занда. Она отразила въ своихъ книгахъ всѣ химеры своего времени; и такъ какъ она была женщиной, то и прибавила къ своей мечтѣ мечты всѣхъ людей, которыхъ она любила. Это часть ея творчества, казавшаяся мнѣ несостоятельной, нынѣ привлекаетъ меня наравнѣ съ остальнымъ. Міръ живетъ всецѣло только мечтой.

* * *

   Въ чемъ упрекаютъ еще Жоржъ Зандъ? Фарисеи говорили, будто первые ея романы были причиной погибели многихъ женщинъ, и -- отмѣнная комедія -- романисты-натуралисты повторяли слова фарисеевъ. Г. Золя тяжеловѣсно показываетъ намъ въ Домашнемъ очагѣ женщину изъ мелкой буржуазіи, павшую вслѣдъ за чтеніемъ Андре. Увы! тѣ, кто могъ пасть, прочитавши Андре или Индіану, были уже зрѣлы для паденія; и быть можетъ безъ нихъ пали-бы и грубѣе и ниже. Если Жоржъ Зандъ какъ бы признавала въ первыхъ своихъ романахъ абсолютное право страсти, такъ только той, "что сильнѣе смерти" и которая заставляетъ желать или презирать себя. Возможно, чтобы романы ея, понятно, входили отчасти какъ причины въ ошибки г-жи Бовари; но тогда благодаря имъ же въ ней уцѣлѣло достаточно благородства, чтобъ искать убѣжища въ смерти. Безъ нихъ въ Эммѣ не хватило бы порядочности, чтобъ желать бѣжать съ Родольфомъ, и она бы не отказалась отъ денегъ Таванга. Наши неврозныя получили бы большую пользу отъ прочтенія Жака или Лиліи.

* * *

   Если же романтичность Жоржъ-Зондъ вамъ все еще не но вкусу, то вы найдете въ ея произведеніяхъ достаточно правды, гораздо болѣе, чѣмъ говорятъ. Правды отборной, какова всегда правда, выраженная произведеніемъ искусства. Только выборъ здѣсь въ обратномъ смыслѣ съ тѣмъ, что господствуетъ за послѣдніе двадцать лѣтъ.
   Не говорю о ея прелестныхъ дѣвушкахъ; не стану также напоминать, что ею сдѣланы тончайшіе и наисильнѣйшіе анализы характеровъ артистовъ и актеровъ (Горацій, Красавейъ-Лоренсъ и т. д.). Но не слѣдовало бы забывать, что Жоржъ Зандъ созданъ сельскій романъ. Первая, если не ошибаюсь, уразумѣла она и полюбила крестьянина, того, который существуетъ вдали отъ Парижа, въ провинціяхъ, сохранившихъ свою самобытность нравовъ. Первая почувствовала она все величіе и поэзію его простоты, терпѣливости, общенія съ землей; она вкусила архаизмы, медленности, образы и сочность почвы ея образной рѣчи; она была поражена глубиной и спокойной устойчивостью ея чувства и страстей; она выставила его влюбленнымъ въ почву, жаднымъ на трудъ и наживу, осторожнымъ, недовѣрчивымъ, но съ здоровымъ смысломъ, весьма преданнымъ правды и доступнымъ чудесному...
   Мы обязаны, кромѣ того, Жоржъ Зандъ чуть-ли не обновленіемъ (въ силу ея искренности) чувства природы. Она лучше знакома съ ней, стоитъ къ ней ближе кого-либо изъ пейзажистовъ, ея предшественниковъ. Она, дѣйствительно, живетъ жизнью земля, вовсе безъ труда. Она самый натуральный, наименѣе старательный и наименѣе совѣщательный изъ пейзажистовъ. Въ то время какъ другіе въ большинствѣ случаевъ взираютъ на природу сверху и устраиваютъ ее или вкладываютъ въ нее свои собственныя чувства, она отдается прелести вещей и всецѣло проникается ими. Везъ сомнѣнія она научила насъ любить ее съ болѣе нѣжнымъ отдаленіемъ, эту природу, благодатную и божественную, что песетъ своимъ при верженцамъ умиротвореніе, ясность и доброту.
   Доброта одно изъ словъ, къ которымъ постоянно возвращаешься, когда дѣло идетъ о ней. Другое слово, совсѣмъ близкое -- плодовитость и благодатное обиліе. Она изливала свои разсказы правильнымъ потокомъ, какъ неизсякающій источникъ,-- но почти безъ плана, ни намѣренія, не лучше зная, куда придетъ, чѣмъ широкій фонтанъ дремучихъ лѣсовъ. Самый слогъ ея, широкій, свободный, свѣжій и полный, не заявляетъ себя ни тонкостью, ни выдающимся блескомъ, по качествами, которыя тоже, какъ будто, исходятъ изъ доброты и сродни ей...
   Жоржъ Зандъ была вполнѣ развита для воспринятія, въ нѣкоторой смѣси, самыхъ великодушныхъ идей. Она была грудью-кормилицей, питающей людей поэзіей и чудными сказками. Она Изида современнаго романа, "щедрая богиня" о многихъ сосцахъ, постоянно истекающихъ млекомъ. Сладко освѣжаться въ этомъ млечномъ потокѣ!
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru