Ляцкий Евгений Александрович
Н. Г. Чернышевский в университете

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКІЙ ВЪ УНИВЕРСИТЕТѢ. *)

*) "Совр. міръ", май и іюнь.

I.

   Студенческая пора жизни Чернышевскаго началась осенью 1846 г. Мать его, Евгенія Егоровна, устроивъ его въ Петербургѣ, отправилась обратно въ Саратовъ.
   Начались лекціи, и потянулась трудовая жизнь, вся посвященная наукѣ и мысли. Эти годы Чернышевскій провелъ въ такой напряженной работѣ надъ творчествомъ своего міросозерцанія, въ такомъ порывѣ охватить доступное человѣческому взору знаніе, какъ немногіе изъ русскихъ студентовъ. Можно сказать, онъ весь сформировался въ эти годы -- и глубокой и острой мыслью, и любящимъ, самоотверженнымъ чувствомъ человѣчности.
   Отъ университетскихъ лекцій онъ ждалъ возвышенныхъ откровеній для жизни, и въ жизнь смотрѣлъ какъ въ раскрытую книгу, полную знаменательнаго, еще не разгаданнаго смысла. Онъ зналъ "одной лишь думы власть", "одну, но пламенную страсть", -- страсть къ книгѣ. Книга была для него все: была лучшимъ собесѣдникомъ и другомъ, была его трудомъ и развлеченіемъ, исканіемъ и покоемъ.
   Она заняла преобладающее значеніе и въ важныхъ событіяхъ и въ мелочахъ.
   И событія, и мелочи студенческой жизни Чернышевскаго живо отразились въ обширномъ собраніи его писемъ къ роднымъ за 1846--1847 г. Къ сожалѣнію, у насъ нѣтъ ихъ отвѣтныхъ писемъ, и повидимому, они не сохранились; въ нашемъ распоряженіи оказалось нѣсколько писемъ Гавріила Ивановича къ Евгеніи Егоровнѣ, дающихъ возможность судить о томъ, каковы должны были быть, по содержанію и тону, и письма, обращавшіяся къ Николаю Гавриловичу.
   Квартира, на которой Евгенія Егоровна оставила Ник. Гавр. помѣщалась на Гороховой, у Каменнаго моста, въ домѣ кн. Вяземскаго, кв. No 7. Онъ поселился здѣсь вмѣстѣ съ А. Ѳ. Раевымъ, бывшимъ въ то время на четвертомъ курсѣ юридическаго факультета. Молодые люди снимали комнату у французовъ Аллезовъ, на которыхъ возлагалась, между прочимъ, надежда -- воспользоваться практикой французскаго языка. Съ Аллезами студенты, впрочемъ, сходились мало, и надежда эта не оправдалась. Отъ квартиры этой, по исчисленію Чернышевскаго, обнаруживавшаго всегда наклонность къ точнымъ выкладкамъ, до университета было 16 минутъ ходьбы, 960 двойныхъ шаговъ,-- разстояніе нѣсколько превышало то,: которое необходимо было проходить въ Саратовѣ отъ дома до семинаріи: "немногіе (студенты) живутъ ближе".
   Сначала Чернышевскій былъ очень доволенъ этой квартирой: Аллезы были внимательны къ своимъ жильцамъ, и комната казалась достаточно большой. Въ письмѣ къ Любови Котляревской Чернышевскій приложилъ планъ ея и перечислилъ всѣ находившіеся въ ней предметы; мебель состояла изъ дивановъ, на которыхъ спали студенты, этажерки и двухъ столовъ: одного-обѣденнаго, другого -- письменнаго и маленькаго столика, у входной двери, на которомъ, за отсутствіемъ шкафа, лежало платье. Съ наступленіемъ холодовъ въ комнатѣ этой обнаружилось, однако, существенное неудобство. Сосѣдняя квартира, отдѣлявшаяся только переборкою, была не занята и рисковала остаться пустою всю зиму. Чернышевскій осторожно сообщалъ объ этомъ родителямъ, указывая вдобавокъ на то обстоятельство, что. Аллезы слишкомъ скупятся на дрова. "Пока жила кухмистерша, у которой всегда было слишкомъ жарко, то и у насъ было чудесно, но теперь она сошла, и квартира ея осталась пуста" (8 ноября). Пришлось подумать о перемѣнѣ обиталища, и вотъ въ цѣломъ рядѣ писемъ, Чернышевскій начинаетъ постепенно подготовлять родителей къ этой перемѣнѣ, чтобы не вызвать съ ихъ стороны тревогъ и опасеній. Однако, и тѣхъ, и другихъ было, повидимому не мало,
   "Сдѣлайте милость, не безпокойтесь о квартирѣ, пишетъ Чернышевскій 28 ноября. Мы хорошо понимаемъ, что это значитъ. Не безпокойтесь, сдѣлайте милость, не выберемъ такую, гдѣ не хороши хозяева"... Я не знаю, вы слишкомъ много безпокоитесь, обо всемъ, замѣчаетъ онъ далѣе съ оттѣнкомъ нетерпѣнія: если вы такъ мало довѣряете моему благоразумію, то какъ вы рѣшились оставить меня въ Петербургѣ?". Безпокоилась главнымъ образомъ мать, и Чернышевскій не зналъ что и придумать, чтобы утвердить ее въ мысли о невозможности для себя найти дурную квартиру.
   "Вы не знаете, пишетъ онъ ей особо въ томъ же письмѣ, что на дурной (квартирѣ) стать почти нельзя, хоть и хотѣлъ бы, потому что ходятъ товарищи и посторонніе люди. Засмѣютъ". И добавляетъ не безъ очевидной ироніи: "поэтому даже дурные люди по большей части стоятъ на хорошихъ квартирахъ".
   Новая квартира была найдена въ концѣ ноября или началѣ декабря -- на Малой Садовой, въ домѣ Сутугина {Нынѣ Екатерининская ул. д. No 4.} (квартира No 11). Слѣдуетъ подробное описаніе преимуществъ новой квартиры, и здѣсь между прочимъ обнаруживается, что у Аллезовъ вообще говоря, жить было очень тяжело: было все слышно, что дѣлается и говорится у хозяевъ -- "это, разумѣется, всегда ужасно надоѣдало и часто мѣшало". Новая хозяйка была старуха нѣмка. За 15 р. серебромъ молодые люди получили двѣ отдѣльныя комнаты, "кажется теплыя"...
   Если останавливаться на мелочахъ, столь ярко рисующихъ характеръ отношеній между родителями и сыномъ въ первые мѣсяцы ихъ разлуки, можно упомянуть и о заботахъ Евгеніи Егоровны относительно питанія. Она оставила сыну большой запасъ разныхъ печеній и вареній. И въ высшей степени забавна просьба Чернышевскаго -- не присылать ему больше, потому что онъ пользуется своимъ запасомъ аккуратно и экономно.
   "Не безпокойтесь, я не голодаю, пишетъ онъ 4 октября: третьяго иль четвертаго дня даже такъ наѣлся, что ужасъ; кажется, сроду первый разъ не могъ даже вечеромъ пить чай съ булкой. Да, вы увидите изъ слѣдующаго письма, что мы вовсе не на Антоніевской пищѣ" {Слѣдующее письмо -- т. е. отъ 12-го октября, гдѣ приведенъ перечень расходовъ. Онъ можетъ представить интересъ въ бытовомъ отношеніи:
   "За квартиру по 15 р. сер. въ мѣсяцъ 15 р.-- "
   Столъ:
   Въ мѣсяцъ около 80 порцій (меньше) 3 " -- "
   Хлѣбъ по б коп. сер. въ день мнѣ одному 1 " 80 к.
   Чай и сахаръ (меньше) 5 -- ,
   Булокъ и сухарей къ чаю мнѣ одному на 7 коп. сер. въ день 2 " 10 "
   Слѣд. 15 + 5 + 8 = 28 мнѣ одному -- 14 р. сер. за квартиру, столъ и чай, кромѣ хлѣба и булокъ. За булки и хлѣбъ еще рубля 4 сер.
   Потомъ на свѣчи, перья, ваксу, баню, мыло и пр. еще около 1 сер.-- рубля.
   Итакъ въ мѣсяцъ около 20 р. сер.}. Здѣсь сказывалась типичная черта, отличавшая Чернышевскаго -- внимательное отношеніе ко всѣмъ мелочамъ жизни, которыя входили въ его обиходъ.
   Въ числѣ этихъ мелочей -- необходимость заказать мундиръ являлась цѣлымъ событіемъ, которому было удѣлено не мало мѣста въ перепискѣ. Мундиръ заказать было необходимо,-- не забудемъ, что дѣло происходило въ Николаевскую эпоху, когда отъ мундира могла зависѣть судьба студента,-- и онъ былъ заказанъ заблаговременно, но Чернышевскій долго не могъ его взять у портного по неимѣнію денегъ. Эта возможность явилась только въ концѣ января (1847). "Мундиръ, наконецъ, взятъ,-- пишетъ онъ 28 января. Вышелъ превеликолѣпнѣйшій: особенно петлицы, по всеобщему признанію (т. е. по признанію Ал. Ѳедоровича и Михайлова) ослѣпляютъ неслыханнымъ блескомъ. Хорошъ онъ въ самомъ дѣлѣ, но стоитъ вмѣстѣ съ брюками 48 р. 50 к. сер. Ужасъ! Впрочемъ и гадкій все дешевле 125 р. асс. не обошелся бы вмѣстѣ съ брюками".
   "Ужасъ!" -- Это восклицаніе не разъ вырывается у Чернышевзкаго при перечисленіи его расходовъ. Мысль о томъ, что его содержаніе слишкомъ дорого обходится родителямъ, скорбной нотой проходитъ по всей перепискѣ. Мы увидимъ ниже, что источникомъ этой скорби служило сознаніе, что эти расходы недостаточно вознаграждаются благами университетской науки. Родители, повидимому, разубѣждали его въ этомъ и успокоивали его, но ему все казалось, что въ этомъ отношеніи родители что-то скрывали отъ него, не желая дать ему почувствовать всей тяжести упавшихъ на нихъ заботъ. Охваченный тревожными думами, Чернышевскій пытается разузнать истинное положеніе домашнихъ дѣлъ стороной. Онъ пишетъ Н. Д. и А. Е. Пыпинымъ, въ самый день новаго (1847) года, взволнованное письмо, гдѣ мелькомъ отражаетъ тоску своего одиночества и требуетъ отвѣта на всѣ мучительные для него вопросы. Письмо это замѣчательно въ томъ отношеніи, что оно изображаетъ быть молодого студента въ чертахъ менѣе идиллическихъ, чѣмъ тѣ, которыя онъ обращалъ къ своимъ родителямъ. "Сдѣлайте милость, пишите ко мнѣ: Вы вѣдь знаете, какое это утѣшеніе -- получать письма отъ своихъ, особенно уже мнѣ, который здѣсь одинъ, не такъ, какъ вы, который еще не имѣетъ здѣсь и такихъ друзей, какіе были въ Саратовѣ. Правда, мы очень часто бываемъ другъ у друга съ Михайловымъ, но все я еще не такъ друженъ съ нимъ, чтобы говорить отъ души о томъ, что лежитъ на сердцѣ. Пишите мнѣ, милая тетенька, были ли вы по пріѣздѣ маменьки въ Саратовѣ {Пыпины жили тогда въ Аткарскѣ.}? Какъ наши живутъ тамъ? Не послѣдняя забота моя -- узнать, не стѣсняютъ ли они себя изъ за меня: вѣдь мнѣ такъ много приходится проживать здѣсь -- какъ бездна какая этотъ Петербургъ, Богъ съ нимъ; непостижимо, какъ это выходитъ столько денегъ въ немъ! Признаюсь, я всегда думалъ, что лгутъ, когда говорятъ, что нужно 1000 рублей, чтобы прожить здѣсь; я всегда думалъ, что тѣ, которые говорятъ такъ, позволяютъ себѣ многія глупыя прихоти, ходятъ, напримѣръ, довольно часто въ театръ, ѣздятъ на извозчикахъ и прочее въ этомъ иди и другихъ родахъ. Къ сожалѣнію, увидѣлъ я, что нѣтъ, что на 600 р. асс. можно жить не иначе, какъ если жить по три человѣка въ комнатѣ; пить чай только по воскресеньямъ, или, лучшевовсе не пить и пр. Конечно, все это глупости, безъ которыхъ легко обойтись, но въ такомъ случаѣ нужно прекратить всѣ знакомства, такъ чтобы никто не зналъ, какъ живешь, а то нехорошо. Сдѣлайте же милость, милая тетенька, напишите мнѣ правду, не отяготительно ли для нашихъ содержать меня, не стѣсняются ли они отъ этого въ чемъ нибудь такомъ, въ чемъ прежде не нужно имъ было стѣсняться: имъ уже поздно отказывать себѣ и подвергаться лишеніямъ, они уже не въ такихъ лѣтахъ, что все равно, на чемъ ни уснулъ, чего ни поѣлъ. Только сдѣлайте милость, милая тетенька, не передавайте имъ, что я это у васъ спрашиваю, сдѣлайте милость; я, признаюсь, написалъ бы это лучше Любинькѣ, нежели вамъ, но ей нельзя написать такъ, чтобы наши не узнали. Лучше всего сожгите или изорвите это письмо, а то оно можетъ когда-нибудь попасть папенькѣ или маменькѣ въ руки. Впрочемъ, вы уже не подумайте, что я здѣсь дурно живу: вовсе нѣтъ, я ни въ чемъ себѣ не отказываю. Но напримѣръ въ театръ я не хожу, потому что терпѣть не могу его, какъ вы, можетъ быть помните, на извозчикахъ не ѣзжу, потому что, какъ вы вѣрно помните, чень не люблю кататься на лошадяхъ, а любилъ на дровняхъ или салазкахъ съ горы; вообще, кромѣ нужнаго, денегъ не употребляю ни на что, потому что отъ непривычки ли, или отъ характера, не хочется и употреблять ихъ на пустое".
   Повидимому Пыпины написали Чернышевскому успокоительное письмо, такъ какъ въ дальнѣйшей перепискѣ мы не встрѣчаемъ уже опасенія будто родители скрываютъ отъ него своего матеріальнаго положенія. Но любопытно отмѣтить, что уже въ эти годы Чернышевскій говоритъ о своемъ характерѣ, какъ о чемъ то окончательно сложившемся; не въ его характерѣ тратить деньги на пустяки, не въ его характерѣ вообще все, выводящее жизнь за предѣлы благоразумія и скромныхъ привычекъ.
   Евгенію Егоровну смущали еще вопросы, о которыхъ она стѣснялась писать, боясь, повидимому, чтобы письма ея не попались на глаза постороннимъ людямъ. Сынъ просилъ ее писать обо всемъ откровенно, не боясь чьей бы то ни было нескромности: письма ея тотчасъ же по прочтеніи запираются на ключъ. Матери хотѣлось знать о каждой минутѣ, о каждомъ шагѣ своего Николеньки, и особенно боялась она, какъ бы сынъ ея не поддался губительнымъ соблазнамъ столичной жизни, не допустилъ себя до тѣхъ "гадостей", отъ которыхъ погибло столько молодыхъ силъ. Свободно и просто отвѣчаетъ Чернышевскій на ея тревоги. "Гадости въ Петербургѣ, пишетъ онъ 7 февраля, можетъ бытъ больше, чѣмъ и вы, милая маменька, думаете. Особенно слишкомъ много здѣсь того, что опаснѣе всего обыкновенно молодымъ людямъ съ незанятыми ничѣмъ головами. И вообще это здѣсь какъ то не считается ни за что. Каждый говоритъ объ этомъ такъ же свободно (особенно о томъ, что онъ самъ дѣлалъ), какъ о самыхъ пустыхъ вещахъ въ родѣ того, что онъ былъ на гуляньѣ или въ театрѣ. Но по этому то самому для другихъ и нѣтъ никакой опасности увлечься этимъ. Очень хорошо видишь, что всѣ эти господа пусты или имъ нечего дѣлать и вотъ нынѣ онъ идетъ туда, завтра за карты, послѣ завтра просто прогуливается. Я не знаю, объ этомъ ли писали, милая маменька? Это все пустяки, которые опасны для пустыхъ людей. Мнѣ, конечно, не хотѣлось бы объ этомъ писать. Не видѣть и не слышать нельзя, хоть и довольно противно". Но Евгенію Егоровну трудно было успокоить, и опасенія ея и совѣты долго не прекращаются. "Повѣрьте, что вамъ безпокоиться нечего, да и о чемъ?-- пишетъ онъ 21 марта. Слава Богу, кажется, у меня не такой характеръ, чтобы мнѣ опасно было то, что обыкновенно бываетъ опасно молодымъ людямъ въ Петербургѣ... Если вы такъ мало на меня надѣетесь, то зачѣмъ же было оставлять въ Петербургѣ и одного? Отвезли бы въ Казань, гдѣ гораздо хуже во всѣхъ отношеніяхъ"...
   Позже мы увидимъ изъ Дневника, что юношей руководила сознательная рѣшимость остаться чистымъ до брака, и что эта рѣшимость далась ему не безъ борьбы. Трезвая разсудочность (но отвлеченная, не практическая, какъ напримѣръ у Раева) уже въ эти годы привыкла подчинять себѣ чувственные порывы. Но эта побѣда объясняется не сухостью и аскетическимъ складомъ натуры Чернышевскаго, но яснымъ, здоровымъ нравственнымъ устоемъ, рано окрѣпшимъ въ нѣдрахъ семейнаго воспитанія.
   Въ это воспитаніе коренной чертой легло религіозное чувство. Рано, съ первыми проблесками сознанія, пробудилось оно и затаилось въ душѣ на всю жизнь. У насъ нѣтъ данныхъ для заключенія о томъ, что религіозные вопросы когда-либо занимали Чернышевскаго преимущественно предъ вопросами соціально-политическаго или научнаго свойства. Религіозность была исходнымъ пунктомъ его восторженной вѣры въ мощь человѣческаго разума и любви къ человѣчеству; независимо отъ его позднѣйшаго отношенія къ внѣшней сторонѣ христіанскаго ученія, она теплилась въ немъ, какъ вдохновляющее настроеніе, какъ теплое чувство, подобное ровному умиротворяющему свѣту лампады. Въ первый годъ студенчества, когда душа его не освободилась еще изъ подъ власти семейныхъ традицій, эта религіозность искала внѣшнихъ формъ выраженія въ привычномъ посѣщеніи церковныхъ службъ, служеніи молебновъ, для чего излюбленнымъ храмомъ являлся для него Казанскій соборъ. "Въ церковь хожу я почти всегда въ Казанскій соборъ,-- пишетъ онъ отцу 18 октября: онъ и ближе всѣхъ, и лучше всѣхъ -- отъ насъ будетъ сажень 250, какъ въ Саратовѣ отъ Покровской церкви, или поближе немного. Былъ раза два на Сѣнной, разъ у Введенія". Далѣе онъ проситъ отца прислать ему роспись всѣмъ постамъ и постнымъ днямъ ихъ, Саратовской церкви. Это и другія аналогичныя мѣста переписки указываютъ на то, что и на выполненіе церковныхъ требованій Чернышевскій смотрѣлъ съ тою же серьезностью, какъ и на занятія наукой, какъ и на другія частныя отношенія свои къ жизни и людямъ. Сомнѣнія еще не коснулись его души, и ничто не нарушило еще равновѣсіе его духа, стремившагося не столько втянуть въ себя весь міръ, сдѣлавъ его средоточіемъ своего "я", сколько къ изслѣдованію внѣшнихъ предметовъ въ ихъ сущности. Это изслѣдованіе предшествовало у Чернышевскаго процессу внутренняго опредѣленія своего субъективнаго къ нимъ отношенія. Онъ и на богословіе смотрѣлъ прежде всего, какъ на предметъ, подлежащій изученію, и въ письмахъ не мало указаній на то, что изъ семинаріи онъ вынесъ серьезную богословскую начитанность, которую усиливалъ чтеніемъ въ первый и можетъ быть второй годъ своего пребыванія въ университетѣ. Грусть одиночества находитъ удовлетвореніе въ посѣщеніи церковныхъ службъ, которыя должны были невольно оживлять въ душѣ Чернышевскаго воспоминанія о близкихъ ему людяхъ, въ тѣ же часы жарко молившихся о немъ въ далекомъ Саратовѣ. Такъ, онъ разсказываетъ, что ему было "грустно, очень грустно" въ день его именинъ, 6-го декабря. Грусть эта прошла за обѣдней. Дома, вернувшись изъ церкви, онъ нашелъ товарищей, и на душѣ стало совсѣмъ тепло. Молитвой встрѣчаетъ онъ новый и провожаетъ старый годъ. Молитвой и упорной сосредоточенной думой о тѣхъ, чьими работами и трудами обезпечивается его путь въ неизвѣстное будущее.
   

II.

   Кто посѣщалъ его въ это время? Съ кѣмъ дѣлилъ онъ свои досуги? Въ какомъ обществѣ вращался? Эти вопросы волновали его родителей, и они по мѣрѣ силъ старались обставить его какъ можно лучше, какъ имъ казалось, и съ этой стороны. Люди, къ которымъ направляли они сына, были все солидныя, духовныя или чиновныя лица, общеніе съ которыми могло бы только укрѣпить его на стезѣ благоразумія и оказаться полезнымъ въ будущемъ на поприщѣ служебной дѣятельности. Но молодой Чернышевскій не всегда охотно отзывался на заботы родителей въ этомъ направленіи. Онъ чувствовалъ себя у такихъ лицъ неуютно, не всегда находилъ, о чемъ бесѣдовать съ ними, и проявлявшееся съ ихъ стороны покровительственное подчасъ отношеніе больно задѣвало его самолюбіе. Новыя знакомства вообще давались ему съ трудомъ. Такъ, напримѣръ, долго не могло наладиться его знакомство съ семьей университетскаго законоучителя Райковскаго. Потомъ оно наладилось кое-какъ и наладилось, можно думать не безъ настойчиваго внушенія родителей.
   Характерно описываетъ Чернышевскій свое посѣщеніе А. В. Терещенки, извѣстнаго въ то время своими археологическими работами и дѣятельностью въ археографической комиссіи, вскорѣ автора книги "Бытъ русскаго народа". Съ нимъ онъ имѣлъ любопытный разговоръ о театрѣ, въ которомъ еще разъ выяснилось, что театръ нисколько не привлекалъ Чернышевскаго. "Бывши у Райковскаго, -- пишетъ онъ 21 января, -- онъ поручилъ его сыну сказать мнѣ, что онъ хотѣлъ бы со мной видѣться. Я, узнавъ, что легче всего застать его можно отъ 5 до 7 часовъ вечера, отправился нынѣ къ нему въ половинѣ шестого; онъ что-то писалъ; я отрекомендовался ему; онъ ласково принялъ меня, попросилъ подождать, пока онъ допишетъ. Скоро дописалъ. Потомъ началъ говорить о томъ, о другомъ, больше всего о университетѣ, профессорахъ и о томъ, чѣмъ я хочу сдѣлаться, что избралъ филологическій а не юридическій факультетъ. Когда я сказалъ ему, что хотѣлъ бы идти по ученой части, онъ согласился, что и это прекрасно; совѣтовалъ главнымъ образомъ заниматься славянскими нарѣчіями -- языками польскимъ, чешскимъ и сербскимъ. Спрашивалъ, бываю ли я въ театрѣ; на отвѣтъ, что не бываю, сталъ доказывать необходимость бывать тамъ, по крайней мѣрѣ хоть, въ два мѣсяца разъ, если нельзя чаще. Я оставилъ его доказывать, гдѣ нужно поддакивалъ и, кажется, ни разу не буду тамъ. Впрочемъ, будущаго нельзя знать: можетъ быть, и буду, только это не слишкомъ вѣроятно".
   Къ другимъ чиновнымъ знакомымъ своихъ родныхъ онъ заходилъ преимущественно по дѣламъ. Ему приходилось постоянно наводить справки -- то о дѣлѣ отца въ синодѣ, то о новомъ архіереѣ, назначавшемся въ Саратовъ, то по просьбамъ родныхъ и знакомыхъ -- о пенсіяхъ, пособіяхъ, должностяхъ и т. п. Эти порученія Чернышевскій исполнялъ охотно и аккуратно, сообщая справки самымъ точнымъ и документальныхъ образомъ. Чаще другихъ бывалъ онъ у Олимпа Яковлевича Рождественскаго и Стобеусовъ. Добрый отзывъ встрѣчаемъ мы и объ Иванѣ Васильевичѣ Писаревѣ, на котораго Чернышевскій смотрѣлъ почти какъ на родного; "онъ такой добрый и простосердечный человѣкъ". Но знакомствъ пріобрѣтенныхъ самостоятельно, въ семейныхъ домахъ у него не было въ теченіе цѣлаго года.
   Независимо отъ этого, у Чернышевскаго складывались свои Зпонятія о знакомствахъ для него лестныхъ и пріятныхъ: къ первымъ онъ относилъ общеніе съ профессорами, второе встрѣчалъ въ очень тѣсномъ и избранномъ товарищескомъ кругу. Изъ профессоровъ привлекалъ Чернышевскаго болѣе другихъ А. В. Никитенко, и перспектива нопасть къ нему на литературный вечеръ казалась ему очень заманчивой. Раевъ бывалъ на этихъ вечерахъ и имѣлъ намѣреніе ввести туда и своего сожителя. Въ письмѣ Чернышевскаго къ отцу 6-го сентября есть приписка Раева, гдѣ, между прочимъ, онъ говоритъ: "26 августа я видѣлъ у Левина проф. Никитенко и говорилъ съ нимъ о Николаѣ Гавриловичѣ. Онъ хотѣлъ узнать его. Какъ скоро Николай оглядится и привыкнетъ немного, мы съ Левинымъ введемъ его къ Никитенко на литературные вечера". Въ дальнѣйшей перепискѣ мы, впрочемъ, не встрѣчаемъ указаній на то, что Раевъ привелъ это намѣреніе въ исполненіе; въ то время могла послужить помѣхой природная застѣнчивость Чернышевскаго. Съ Раевымъ у Чернышевскаго существовали, повидимому, гладкія, но чисто внѣшнія отношенія. Въ своихъ рѣзкихъ отзывахъ о немъ онъ отзывается о Развѣ неизмѣнно благожелательно, но и только. Душевной близости между молодыми людьми не было и быть не могло. Прежде всего Раевъ былъ) старше Чернышевскаго и шелъ по юридическому факультету, шелъ легко и аккуратно, нося въ душѣ идеалъ гражданской службы, обладалъ большой долей практическаго благоразумія и житейскаго такта, который не оставлялъ мѣста запросамъ, выходившимъ за предѣлы положеннаго и должнаго. Ни разу онъ не является у Чернышевскаго въ роли товарища и друга {Въ No 119, отъ 9 іюня 1908 г. газеты "Донъ" находимъ любопытную характеристику А. Ѳ. Раева, въ позднѣйшій періодъ его дѣятельности, характеристику, вызванную нашимъ упоминаніемъ о Развѣ въ майской книжкѣ "Современнаго Міра". Въ характеристикѣ этой между прочимъ говорится слѣдующее:
   "А. Ѳ. Раевъ былъ замѣтной фигурой въ г. Воронежѣ въ теченіи болѣе 25 лѣтъ, До перевода въ Петербургъ на высшій постъ.
   "Одно время, по чину тайнаго совѣтника, онъ былъ въ Воронежѣ старшимъ въ губерніи сановникомъ и неоднократно правилъ губерніей въ отсутствіе губернатора.
   "Раевскій духъ" вошелъ въ пословицу, и этотъ духъ былъ въ теченіи десятковъ лѣтъ культивируемъ въ воронежской казенной палатѣ; и онъ не выдохся до сихъ поръ, потому что живы еще и служатъ въ палатѣ его сподвижники: у Раева была способность заправлять своихъ чиновниковъ до гробовой доски.
   "Даже, ушедшіе изъ казенной палаты и избравшіе себѣ другой родъ дѣятельности навсегда оставались съ раевскимъ штемпелемъ.
   "Скрытный, онъ дѣлалъ такими же своихъ начальниковъ отдѣленій, а тѣ меньшую братію; неискренній, любившій заметать слѣдъ, когда этого даже не надо было, онъ внѣдрялъ это же и въ подчиненныхъ; любящій подставить изъ-подтишка ногу, онъ нашелъ себѣ подражателей въ чиновникахъ. Никогда не сказавшій правды даже о погодѣ, даже о часѣ времени; когда нужно -- заболѣвавшій, Раевъ былъ любопытной фигурой недавняго прошлаго. Онъ съ особымъ успѣхомъ умѣлъ выжимать соки изъ своихъ чиновниковъ, иногда талантливыхъ (напримѣръ, покойный Вычковскій), а лавры за ихъ проэкты забиралъ себѣ, держа авторовъ въ черномъ тѣлѣ. Въ этомъ отношеніи "раевскій духъ" еще по сіе время, повторяемъ, живъ въ воронежской палатѣ.
   Конечно, приводя здѣсь это сообщеніе, мы оставляемъ отвѣтственность сдѣланной въ немъ оцѣнки на его анонимномъ авторѣ. Насъ личность Раева занимаетъ лишь постольку, поскольку вопросъ его общенія съ Н. Г. Чернышевскимъ можетъ представлять біографическій интересъ.}.
   Для Чернышевскаго Раевъ былъ только "Александромъ Ѳеодоровичемъ", который "слава Богу, былъ здоровъ", и всегда просилъ кланяться Саратовскимъ знакомымъ. Ни одного слова симпатіи или даже подчеркнутаго вниманія, ничего такого, чѣмъ можно было опредѣлить характеръ ихъ душевной связи. И какъ видимъ изъ Дневника, такой связи между ними не было -- ни теперь, ни позже.
   Совершенно иначе отзывается Чернышевскій о другихъ своихъ товарищахъ, которые выдѣлились передъ нимъ въ составѣ университетской аудиторіи. Особенно друженъ онъ былъ съ вольнослушателемъ М. Л. Михайловымъ и И. П. Карелкинымъ. Ихъ роднила повидимому любовь къ наукѣ и литературѣ, къ которой примѣшивался серьезный политическій и общественный интересъ.
   Изъ М. Л. Михайлова выработался, какъ извѣстно, талантливый поэтъ, переводчикъ европейскихъ поэтовъ, особенно Гейне и романистъ. Онъ поступилъ въ университетъ одновременно съ Чернышевскимъ, но не выдержавъ экзамена, долженъ былъ записаться вольнослушателемъ. Слушатель онъ былъ, впрочемъ, непостоянный и" увлекаясь литературой, онъ къ концу перваго же года охладѣлъ къ университетскимъ лекціямъ и пересталъ посѣщать ихъ, а черезъ нѣкоторое время надолго покинулъ и Петербургъ.
   "Это былъ талантливый и очень образованный человѣкъ",-- вспоминалъ о Михайловѣ Пыпинъ, познакомившійся съ нимъ въ 1850 году. Стихотворенія его, начавшія появляться въ печати около половины сороковыхъ годовъ, служили, можно думать, частымъ предметомъ товарищескихъ литературныхъ бесѣдъ. Онъ занятъ былъ въ то время самоопредѣленіемъ -- литературнымъ и общественнымъ. На переводахъ онъ вырабатывалъ красивую звучность энергическаго стиха, которому предстояло, быть можетъ, при иной судьбѣ стать послушнымъ орудіемъ богато развитой и своеобразной индивидуальности.
   Въ 1857 г. Майковъ посвятилъ Михайлову стихотвореніе, рисующее черты его духовнаго облика:
   
   Урала мутнаго степные берега,
   Лѣса, тюльпанами покрытые луга,
   Амфитеатры горъ изъ синяго порфира,
   Простыя племена, между которыхъ ты
   Сбиралъ преданіе исчезнувшаго міра,
   Далекая любовь, пустынныя мечты
   Возвысили твой духъ: прощающимъ, любящимъ
   Пришелъ ты снова къ намъ,-- и, чутко слышу я,
   Въ стихахъ твоихъ, ручьемъ, по камешкамъ журчащимъ
   Ужъ льется между строкъ поэзіи струя.
   
   Послѣдующая жизнь Михайлова обнаружила въ его душѣ сильную общественную и демократическую струю. Его дѣдъ былъ дворовымъ человѣкомъ у Аксаковыхъ; онъ умеръ, какъ это было описано въ "Семейной Хроникѣ" и въ одной изъ повѣстей самого Михайлова, подъ розгами, защищая свою волю, завѣщанную ему на словахъ старой барыней и не признанную наслѣдниками. Какое глубокое впечатлѣніе произвелъ этотъ случай на мысли и чувства Михайлова, видно изъ его показаній, данныхъ имъ впослѣдствіи на судѣ. Въ 1881 г. онъ былъ, какъ извѣстно, судимъ за составленіе и распространеніе обращенія къ молодежи или, какъ сказано въ Сенатской Запискѣ по этому дѣлу,-- "воззванія къ молодому поколѣнію въ высшей степени преступнаго содержанія". На судѣ Михайловъ призналъ, что воззваніе это "составлено имъ въ Лондонѣ, подъ руководствомъ изгнанника Герцена". Отмѣтимъ изъ этого дѣла маленькую подробность. При обыскѣ были найдены у Михайлова: портретъ Герцена, брошюра лондонскаго изданія "Народный сходъ" и заграничное изданіе стихотвореній. Пушкина; при повторномъ обыскѣ у него нашли еще альбомъ, содержавшій въ себѣ нѣсколько строкъ, написанныхъ ему на память Герценомъ и Огаревымъ. Спрошенный о побудительныхъ причинахъ къ составленію воззванія, содержавшаго въ себѣ оскорбительныя для верховной власти и первенствующаго сословія выраженія и приводившаго къ мысли о ниспроверженіи существовавшаго строя, Михайловъ, по словамъ той же сенатской записки, "объяснилъ, что къ такимъ дѣйствіямъ былъ онъ побужденъ, руководимый мыслію, что усиленіе тайнаго книгопечатанія въ Россіи должно непремѣнно имѣть вліяніе на ослабленіе цензуры, и что онъ вышелъ изъ сферы его обычной скромной дѣятельности, скорбя о печальныхъ случаяхъ усмиренія крестьянъ военною силою и опасаясь, что эти случаи, безъ печатной гласности, могутъ долго еще повторяться въ будущемъ, чему онъ въ особенности сильно сочувствуетъ подъ впечатлѣніемъ семейныхъ преданій о кровавыхъ событіяхъ, которымъ въ началѣ сего столѣтія подверглось село, гдѣ жили его предки, бывшіе также жертвами военнаго усмиренія крестьянъ этого села"...
   Судьба Михайлова была очень печальна. Судъ постановилъ лишить его всѣхъ правъ состоянія и сослать въ каторжныя работы въ рудникахъ на 12 лѣтъ и 6 мѣсяцевъ, а по отбытіи каторги поселить въ Сибири навсегда. Государь смягчилъ резолюцію помѣткой 28 ноября 1881 г.: "Срокъ каторжной работы ограничиваю шестью годами, а въ прочемъ быть по сему". Однако Михайловъ не дотянулъ и до шести лѣтъ. Здоровье его, и безъ того слабое, окончательно надорвалось, и онъ умеръ въ 1865 г.
   Таковъ былъ одинъ изъ первыхъ задушевныхъ товарищей Чернышевскаго. Спустя около года, весной 1847 г. Михайловъ уѣхалъ изъ Петербурга, но связь его съ Чернышевскимъ не порвалась. Они видѣлись всякій разъ, когда случай приводилъ Михайлова въ Петербургъ, переписывались, а позже, когда Чернышевскій работалъ въ "Современникѣ", Михайловъ былъ дѣятельнымъ сотрудникомъ этого журнала.
   Письма Чернышевскаго бросаютъ нѣкоторый свѣтъ на характеръ существовавшихъ между ними отношеній. Первое упоминаніе встрѣчаемъ въ письмѣ отъ 6 декабря, гдѣ Чернышевскій сообщалъ отцу о товарищахъ, посѣтившихъ его въ день Ангела. Тутъ были Карелкинъ, Виноградовъ (Гавріилъ Григорьевичъ) и Михайловъ. "Мнѣ онъ нравится,-- замѣчаетъ о немъ Чернышевскій,-- чрезвычайно умная голова. Изъ него выйдетъ человѣкъ очень замѣчательный. 10 января 1847 г. Чернышевскій пишетъ: "рѣдкій день проходитъ безъ того, чтобы Михайловъ не былъ у насъ, или я у него". Евгенія Егоровна тотчасъ же приняла къ сердцу это сообщеніе и потребовала точныхъ свѣдѣній о Михайловѣ. Сынъ сообщилъ то немногое, что ему было извѣстно. "Отецъ Михайлова былъ управляющимъ соляными копями въ Илецкой Защитѣ, умеръ года два назадъ, мать -- рожденная княжна Уракова, есть небольшая деревня въ Оренбургской губерніи"... Родители, видимо, не удовлетворились подобными свѣдѣніями и требовали болѣе обстоятельной характеристики того, кто сталъ другомъ ихъ сына. 7 февраля Чернышевскій писалъ отцу: "Я не знаю, какъ вамъ хорошенько написать о моихъ отношеніяхъ съ нимъ. Мы очень часто бываемъ другъ у друга. Когда бываемъ, то очень не церемонимся, или какъ это сказать, когда говорится, говоримъ, когда нѣтъ, и не стараемся говорить, онъ со мной откровененъ, очень откровененъ, но у него уже такой характеръ, не то что у меня. Впрочемъ, и я съ нимъ гораздо болѣе откровененъ, нежели съ другими. Не любить его нельзя, потому что у него слишкомъ доброе сердце. Но все я еще не столько знаю его, чтобы совершенно сказать, что считаю себя его другомъ. Сблизились мы очень скоро. Разумѣется, чѣмъ больше я сталъ узнавать его, тѣмъ болѣе сталъ любить, хоть и не скажу, чтобы все въ немъ мнѣ нравилось. Но все же я его болѣе всѣхъ другихъ люблю".
   Въ одномъ изъ писемъ (4 янв.) Чернышевскій упоминаетъ вскользь о томъ, что съ Михайловымъ они читали "Отечественныя Записки" и приложеніе къ "Современнику".
   Полюбилъ Чернышевскій и студента Карелкина, который казался временами еще милѣе ему, чѣмъ Михайловъ. Карелкинъ тоже посѣтилъ его въ день ангела: "ему еще больше обрадовался", -- замѣтилъ онъ въ письмѣ. Карелкинъ отличался склонностью къ научнымъ занятіямъ и былъ серьезный и основательный юноша, Молодые люди нерѣдко посѣщали другъ друга въ это время, и бесѣда ихъ вращалась, можно думать, вокругъ университета и интересовъ науки.
   Къ своимъ товарищамъ по университету, даже къ тѣмъ, съ кѣмъ онъ не былъ особенно близокъ, Чернышевскій проявлялъ сердечное, участливое отношеніе. Ни въ одномъ изъ писемъ нѣтъ и намека на сознаніе своего превосходства надъ ними. Онъ радуется ихъ успѣхамъ, вродѣ выступленія въ печати, жалѣетъ о неудачахъ. Смерть его товарища Глазкова вызываетъ у него длинное письмо скорби и сожалѣнія (29 января). Въ немъ онъ подробно описываетъ, какъ Петербургскій климатъ замѣнилъ его прежній здоровый румянецъ чахоточнымъ, какъ онъ не хотѣлъ умирать и не вѣрилъ возможности своей смерти. Описаніе его похоронъ такъ просто и такъ трогательно, такъ рисуетъ многіе затаенные уголки души Чернышевскаго, что положительно нельзя пройти мимо него равнодушно. Каждая строка этого письма -- проникнута искренней горечью о безвременно погибшей молодой силѣ, силѣ, возбуждавшей къ себѣ нѣжную привязанность друзей. Любопытно это письмо и для исторіи внутреннихъ студенческихъ отношеній. "Узнавши вчера, что похороны нынѣ, нашъ курсъ (филологи) просилъ позволенія провожать его. Инспекторъ передалъ нашу просьбу попечителю; тотъ сказалъ намъ, что онъ доволенъ нашимъ желаніемъ, что это наша обязанность.
   "Въ девять часовъ собрались мы въ университетской церкви, человѣкъ 9; потомъ присоединилось еще немного, четыре или пять человѣкъ другихъ. Кромѣ нашихъ студентовъ, было еще двое студентовъ Медицинской Академіи, его знакомцевъ, братъ его, еще человѣка три четыре. Онъ лежалъ такой хорошенькій, молоденькій. Простой голубой гробъ. Отпѣли, стали прощаться. Всѣ мы плакали. Но если бы вы видѣли, съ какою нѣжною любовью прощался, цѣловалъ его, глядѣлъ на него въ послѣдній разъ одинъ студентъ, Татариновъ! Онъ прежде не зналъ его. Но въ больницѣ просидѣлъ у его кровати безотходно всѣ послѣднія недѣли, простоять у его гроба всѣ эти ночи. Я не знаю, кажется, никакія рыданія не могли бы такъ тронуть, какъ та тихая, грустная, грустная нѣжность, съ какою онъ послѣдній поцѣловалъ его, потомъ еще, еще, смотрѣлъ на него: посмотритъ на него нѣжно, нѣжно, и поцѣлуетъ его тихо. Наконецъ, посмотрѣлъ онъ на него въ послѣдній разъ, поцѣловалъ и заботливо закрылъ его.
   "Я также до сихъ поръ не зналъ Татаринова; теперь постараюсь познакомиться съ нимъ. Онъ очень хорошъ собою, но какъ хорошъ былъ прощаясь!
   "Мы вынесли гробъ, поставили на катафалкъ; при концѣ службы или здѣсь присоединился къ намъ Александръ Ивановичъ и вмѣстѣ съ нами провожалъ его пѣшкомъ до кладбища. Я благодаренъ ему за это. Всего человѣкъ 20 шло насъ за гробомъ. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы намъ нести его. Но такъ устроили, время было прекрасное, ясное, тихое. Когда зарыли могилу, нѣкоторые изъ насъ поцѣловали землю, покрывшую бѣднаго нашего товарища.
   "Потомъ иные отправились домой, иные, въ томъ числѣ Татариновъ и я, зашли еще на нѣсколько минутъ въ церковь на кладбищѣ. Я въ первый разъ еще былъ на Смоленскомъ кладбищѣ. Постарался замѣтить могилу, чтобы навѣщать ее.
   "Все это было просто, безъ всякой церемоніи.
   "Милый папенька! Сдѣлайте милость, отслужите панихиду за душу усопшаго раба Божія Алексія.
   "Завтра, можетъ быть, напишу что-нибудь еще объ этомъ.
   "Такое спокойное, свѣтлое лицо было у него по смерти. Мнѣ вѣрится, что ему хорошо. Погорюетъ только бѣдная мать.
   Въ пятницу утромъ, въ припискѣ Чернышевскій еще разъ возвращается къ тому же:
   "Мнѣ до сихъ поръ еще грустно. А въ первый день, въ среду я, къ счастію, весь день былъ одинъ, и, безъ развлеченія и помѣхи, порядкомъ таки погрустилъ. Вчера весь день былъ развлеченъ: до трехъ часовъ въ университетѣ, потомъ вечеромъ пошелъ къ родственнику Николая Ивановича, Василію Никифоровичу Дьяконову. Ничего, разумѣется, особеннаго. Онъ вамъ кланяется.
   Въ концѣ письма Чернышевскій замѣчаетъ: "Эхъ грустно, подумаешь о Глазковѣ. Да и погрустить-то нѣтъ времени, и свободы, все съ людьми безпрестанно".
   Очевидно, въ посѣщеніяхъ знакомыхъ, по преимуществу бывшихъ саратовцевъ, навѣщавшихъ его и Раева, недостатка не было. Отъ нѣкоторыхъ изъ нихъ Чернышевскій охотно отказался бы: они отнимали много времени, уходившаго на безсодержательные разговоры, и отрывали отъ книги.
   Но не забывалъ Чернышевскій своихъ товарищей по семинаріи, оставшихся въ Саратовѣ. Особенно участливо слѣдилъ онъ за судьбой своего друга Миши Левитскаго. Онъ былъ очень огорченъ, когда узналъ, что Левитскій, ничего не имѣвшій за душею, былъ смѣщенъ за свои прегрѣшенія передъ семинарскимъ начальствомъ съ казеннаго содержанія. Онъ сѣтуетъ, что начальство не поняло Левитскаго. "Это человѣкъ съ удивительною головою,-- пишетъ о немъ Чернышевскій 10 яни.,-- съ пламенною жаждою знанія, которой, разумѣется, нечѣмъ удовлетворить въ Саратовѣ, и ему, бѣдняку-бурсаку. Эти мелкія, пустыя, грошовыя, но ежеминутныя, постоянныя и непреоборимыя почти препятствія естественно каждаго, кто не одаренъ слишкомъ сильною волею, твердымъ характеромъ, сдѣлаютъ раздражительнымъ, несноснымъ человѣкомъ. Большая часть этихъ людей спивается съ кругу, другіе не пьютъ и поэтому не спиваются, но еще кажется жалче: тотъ уже хоть какъ будто засыпаетъ, напившись". И Чернышевскій старается далѣе представить тѣ обстоятельства, среди которыхъ, какъ ему казалось, Левитскій могъ надерзить своимъ наставникамъ (въ числѣ которыхъ Чернышевскій упоминаетъ и Ивана Григорьевича Терсинскаго, женатаго впослѣдствіи на Любови Котляревской). Можетъ быть, предполагаетъ Чернышевскій, въ то время, когда Левитскій былъ въ особенно сосредоточенномъ настроеніи, когда онъ думалъ о томъ, чтобы выйти дѣльнымъ, путнымъ, полезнымъ человѣкомъ, кто-нибудь изъ наставниковъ обошелся съ нимъ сурово, сказалъ ему дурака, лѣнтяя, замѣтилъ, что онъ сидитъ не какъ слѣдуетъ, "можетъ быть сказали, что онъ въ классъ не ходитъ (а спросили бы, есть ли въ чемъ? При мнѣ не въ чемъ было), можетъ быть посмѣялись надъ нимъ, ну что нибудь этакое... ну и взорвало бѣднаго, и сказалъ онъ имъ грубость, или можетъ быть и не грубость, но грубо, или имъ показалось грубостью. И вышла исторія. Не знаю, жалко, что мнѣ этого ничего не пишутъ. А самъ онъ и вовсе ничего не пишетъ. А стыдно и грѣхъ Ал. Тим., онъ человѣкъ, который могъ бы понять, который самъ по опыту знаетъ это, и слава Богу, не мальчикъ уже, чтобы оскорбиться ребяческою, глупою вспышкою; поддержать бы ему слѣдовало, а не обижаться, не входить въ войну съ человѣкомъ, которому хоть и 20 лѣтъ, а который все таки, какъ видѣть долженъ самъ Ал. Тимоѳ., поступилъ глупо, по ребячески. Господи, и пропасть можетъ человѣкъ. А славный бы, дѣльный, умный былъ человѣкъ, можетъ быть честь Россіи.
   "Милый папенька! Не сочтите этого Богъ знаетъ чѣмъ, нѣтъ, грустно, жалко, что пустяки, ребяческую глупость принимаютъ въ серьезное преступленіе умные люди, хоть бы и Ал. Тим., люди, сами съ душою и сердцемъ, и враждуютъ на того, кто сдѣлалъ это, вмѣсто того, чтобы пожалѣть о немъ, да постараться поддержать его и помочь ему".
   Чернышевскій хорошо зналъ ту педагогическую атмосферу, изъ которой истинное дарованіе только чудомъ могло проявиться въ полномъ расцвѣтѣ. Письмо его могло имѣть практическое значеніе и вызвать заступничество со стороны отца. Вліяніе Гавріила Ивановича, впрочемъ, тогда уже пошатнулось въ глазахъ семинарскихъ властей, и чудо такъ и не свершилось надъ головой бѣднаго Левитскаго.
   

III.

   Но вся глубина чувства, на которую былъ способенъ Чернышевскій въ своихъ дружескихъ отношеніяхъ проявилось въ тѣхъ строкахъ его писемъ, которыя онъ посвящалъ молодому А. Н. Пыпину и вопросу о его судьбѣ.
   Видимо, этотъ вопросъ очень занималъ Пыпиныхъ и Чернышевскихъ въ Саратовѣ и обсуждался съ разныхъ сторонъ. Воспитаніе дѣтей стоило большихъ заботъ и вызывало крупныя, сравнительно, затраты.
   Какъ опредѣлить будущую судьбу мальчика, куда направить его такъ, чтобы и дать возможность выйти въ люди, и не сдѣлать затруднительнымъ воспитаніе остальныхъ дѣтей? Перспектива выхлопотать помѣщеніе юноши на казенное содержаніе въ гимназическомъ пансіонѣ постоянно вставала передъ родителями, какъ одно изъ простѣйшихъ рѣшеній. Но въ такомъ случаѣ судьба питомца, воспитывавшагося на казенный счетъ, передавалась усмотрѣнію начальства, и оно могло распорядиться ею такъ, или иначе И молодой Пыпинъ могъ бы не попасть въ университетъ. Эта возможность кажется Чернышевскому ужасной, недопустимой, даже преступной. Онъ многократно и горячо проситъ отца убѣдить родителей "Саши" не ставить вопроса объ отдачѣ его въ университетъ въ зависимость отъ помѣщенія на казенный счетъ: "нечего думать о томъ, какъ его содержать въ университетѣ,-- вѣдь живутъ и учатся такіе люди, которые ни копѣйки не получаютъ ни отъ кого на свое содержаніе. Такъ и живутъ, такъ и учатся,-- скажутъ можетъ быть. Нѣтъ, не кое-какъ, а прекрасно и живутъ и учатся. При томъ же положеніе Саши, когда онъ пріѣдетъ сюда по окончаніи курса, будетъ гораздо лучше, чѣмъ положеніе какого нибудь Благосвѣтлова или Лебедевскаго (чтобы брать примѣръ изъ Саратова). И Чернышевскій подкрѣпляетъ свои убѣжденія перспективою университетскихъ стипендій, которыя предполагалось ввести, въ замѣнъ казеннаго содержанія бѣднѣйшихъ студентовъ. "Сдѣлайте милость, умоляетъ онъ отца 4 октября,-- не отдавайте Сашу на казенное; если нужно будетъ, можно и въ университетъ поступить (т. е. на казенный счетъ), да, Богъ дастъ, будетъ не нужно, а теперь стоитъ ли изъ-за 2 1/2 лѣтъ?.. сдѣлайте милость". Чѣмъ были казенные интернаты въ то время, можно было видѣть изъ письма его отъ 16 ноября. Щадя чувство матери онъ пишетъ только намеками. "Вы, маменька, можетъ быть отчасти знаете, какія вещи дѣлаются въ гимназическихъ пансіонахъ? Я не знаю, какъ писать вами это. Помните, вы мнѣ говорили о предостереженіи отъ того, отъ чего умеръ сынъ Арнольда? Такой молодецъ, красавецъ, офицеръ, только что вышедшій изъ корпуса? Я не знаю, какъ и писать вамъ...
   "Но все-таки я пишу.
   "Я знаю, что для васъ обременительно содержать... и меня, дурака, тутъ же, но я надѣюсь, твердо надѣюсь, что много, если годъ я буду требовать отъ васъ содержанія.
   "Вамъ, папенька, я помню, не хотѣлось того, чтобы я самъ доставалъ деньги. Пока, къ моему сожалѣнію, и не было еще случая. Но я надѣюсь. О, какъ дорого здѣсь жить!
   "Это я къ тому говорю, что вы должны располагать такъ, что отъ этого, отяготительнаго для васъ, безъ сомнѣнія, содержанія меня въ этомъ Петербургѣ не нынѣ, завтра, повторяю вамъ, черезъ годъ непремѣнно, вы будете освобождены. Можетъ быть, я пишу не такъ, какъ должно. Вы простите меня, обдумывать некогда, да и нельзя обдумывать, когда должно говорить откровенно, потому что дѣло идетъ объ участи Саши.
   "Папенька! вы отчасти видѣли по опыту, каковъ казенный хлѣбъ? чего стоитъ для нравственности жизнь на казенномъ? Но повѣрьте, что бурса и грязныя ея комнаты и дурная, провонялая пища -- рай въ сравненіи со свѣтскими казенными учебными заведеніями!
   "Но не говоря уже объ этомъ, сколько будетъ для Саши потеряно въ будущемъ, если онъ поступитъ на казенное! Папенька, вы это знаете.
   "Сдѣлайте милость, не совѣтуйте отдавать Сашу; черезъ это можно погубить всю его будущность, и карьеру, и сердце его.
   "Сдѣлайте милость".
   Это письмо поразительно своей трогательной заботой, своей мучительной тревогой за судьбу своего брата. Онъ, восемнадцатилѣтній, мало видѣвшій людей юноша, внушаетъ своему отцу, умному, опытному тайновидцу самыхъ интимныхъ сторонъ человѣческой жизни, истинное понятіе объ интернатахъ! И въ тонѣ письма вы чувствуете, сколько внутренняго волненія пережилъ Чернышевскій и какія испыталъ минуты страха за участь дорогого человѣка, прежде чѣмъ узналъ, что родители Пыпина раздумали отдавать мальчика на казенное содержаніе. Въ письмѣ отъ 16-го ноября онъ не находитъ словъ, чтобы выразить свою благодарность отцу и матери за ихъ доброе вліяніе въ этомъ отношеніи.
   Исторія отношеній Чернышевскаго и Пыпина составляетъ вообще одну изъ самыхъ трогательныхъ ітраницъ въ біографіяхъ обоихъ писателей. Ея развитіе въ эту раннюю пору въ высшей степени знаменательно тою ролью, какую игралъ Чернышевскій въ своемъ вліяніи на духовный складъ Пыпина. Чувства и мысли, которыя онъ старается внушить "милому Сашѣ", едва вступавшему въ юношескій возрастъ, неизмѣнно сводятся къ двумъ принципамъ -- любви къ человѣчеству и любви къ наукѣ, образующимъ въ своемъ синтезѣ высшее назначеніе и высшій смыслъ человѣческой жизни. Въ этомъ отношеніи останавливаетъ на себѣ вниманіе письмо отъ 80 августа, въ которомъ Чернышевскій, поздравляя Пыпина съ днемъ ангела, выражаетъ свои пожеланія имениннику. "Ты, я думаю, не читалъ "Двухъ судебъ" Майкова? Вообще въ нихъ одно замѣчательно: жаркая, пламенная любовь къ отечеству и наукѣ. Взглядъ его на причины нашей неподвижности умственной мнѣ кажется важнымъ, но въ этой книгѣ есть чудныя мѣста, особенно о наукѣ. Вотъ самое замѣчательное:
   
   Ужель, когда Мессія1) нашъ возсталъ,
   Васъ пробудилъ и міръ открылъ вамъ новый,
   Въ васъ мысль вдохнулъ, вамъ жизнь иную далъ,
   Не вняли вы его живое слово,
   И гласъ его въ пустынѣ прозвучалъ?
   И, грустные идете вы, какъ тѣни,
   Безъ силы, безъ страстей, безъ увлеченій?
   Или была наука вамъ вредна?
   Иль, дикаго растливъ, въ вашъ духъ она
   Не пролила свой пламень животворный?
   Иль, лѣнію окованнымъ позорно,
   Не по плечу вамъ мысли блескъ живой?
   Упорнымъ сномъ вы платите ль Батыю
   Доселѣ дань, и плодъ ума порой,
   Какъ лишній соръ, сметаемый въ Россію?
   И не зажгла наука въ васъ собой
   Сознанія и доблестей гражданства,
   И будетъ вамъ она кафтанъ чужой,
   Печальное безличье обезьянства?..
   1) Петръ, разумѣется. Примѣч. Н. Г. Ч.
   2) Насъ, Русскихъ: это думы Владиміра, героя. Примѣч. Н. Г. Ч.
   
   Конечно, какъ можно предполагать а priori и какъ видно изъ дальнѣйшаго, Чернышевскій понималъ "отечество" не въ томъ смыслѣ, въ какомъ употребляло это слово большинство его современниковъ. Отечество не въ смыслѣ Богомъ излюбленной страны и благоденствующихъ въ объятіяхъ двуглаваго орла народовъ. Отечество Чернышевскій понималъ, какъ часть всего человѣчества, и, прежде всего, какъ наименѣе просвѣщенную часть европейскаго міра. Въ этомъ смыслѣ пріобрѣтало примѣнительное толкованіе и стихотвореніе Майкова. И, обращаясь къ чувству національнаго самолюбія своего двоюроднаго брата, Чернышевскій всего менѣе имѣлъ въ виду возбудить въ немъ стремленіе къ идеалу національной гордости на почвѣ достигнутыхъ результатовъ. Напротивъ, онъ хотѣлъ вывести работу возбужденнаго національнаго самолюбія на безграничный просторъ общечеловѣческихъ интересовъ, вызвать самодѣятельность изъ узкаго русла національной исключительности на широкое поприще культурной солидарности съ наиболѣе просвѣщенными народами.
   "Въ самомъ дѣлѣ, Саша, пишетъ онъ вслѣдъ за приведенными стихами, посмотри, кто до сихъ поръ изъ Россіи явился геніемъ въ наукѣ? Кончилъ курсъ, и бросилъ, а любви къ наукѣ для науки, а не для аттестата, ни въ комъ почти нѣтъ. Неужели же это должно остаться такъ? Неужели въ самомъ дѣлѣ только то уже, что негодно въ Европѣ, должно привозиться къ намъ, и то чужими? Посмотри списокъ членовъ академіи, профессоровъ университетовъ: больше половины иностранцевъ. А главное, что до сихъ поръ внесли русскіе своего въ науку? Увы, ничего; что внесла наука въ жизнь русскихъ? Тоже ничего, она еще молода-съ, всего полтора вѣка-съ. Да вѣдь въ XVII жили уже Декартъ, Ньютонъ и Лейбницъ, а это тоже было только черезъ полтора-же-съ вѣка-съ по возстановленіи наукъ (въ началѣ XVI в. греч. и еврейскій языкъ во многихъ мѣстахъ Европы преслѣдовали еще какъ ересь). А? А мы то что?
   "Неужели наше призваніе ограничивается тѣмъ, что мы имѣемъ 1,500,000 войска и можемъ, какъ гунны, какъ монголы завоевать Европу, если захотимъ? Жалко или нѣтъ бытіе подобныхъ народовъ? Бѣша, и быша, якоже не бывше. Прошли, какъ буря, все разорили, сожгли, полонили, разграбили и только. Таково ли и наше назначеніе? Быть всемогущими въ политическомъ и военномъ отношеніи и ничтожными по другимъ высшимъ элементамъ жизни народной. Въ такомъ случаѣ лучше вовсе не родиться, чѣмъ родиться гунномъ, Аттилою, Чингизъ-Ханомъ, Тамерланомъ или однимъ изъ ихъ воиновъ и подданныхъ.
   
   И будетъ намъ она кафтанъ чужой
   Печальное безличье обезьянства.
   
   "Да, до сихъ поръ была; будетъ ли? Будемъ надѣяться, что нѣтъ; нѣтъ, не завоевателями и грабителями выступаютъ въ исторіи политической русскіе, какъ гунны и монголы, а спасителями -- спасителями и отъ ига монголовъ, которое сдержали они на мощной внѣ своей, не допустивъ его до Европы, бывъ стѣною ей, правда, подвергавшеюся всѣмъ выстрѣламъ, стѣною, которую вполовину было разбили враги, и другого ига -- французовъ и Наполеона. Не жребій монголовъ и гунновъ долженъ быть сужденъ намъ и въ наукѣ. Спасителями, примирителями должны мы явиться и въ мірѣ науки и вѣры. Нѣтъ, поклянемся, или, къ чему клятва? Развѣ Богу нужны слова, а не воля? Рѣшимся твердо, всею силою души, содѣйствовать тому, чтобы прекратилась эта эпоха, въ которую наука была чуждою жизни духовной нашей, чтобы она перестала быть чужимъ кафтаномъ, печальнымъ безличьемъ обезьянства для насъ. Пусть и Россія внесетъ то, что должна внести въ жизнь духовную міра, какъ внесла и вноситъ въ жизнь политическую, выступитъ мощно, самобытно и спасительно для человѣчества и на другомъ великомъ поприщѣ жизни -- наукѣ, какъ сдѣлала она это уже въ одномъ -- жизни государственной и политической. И да свершится чрезъ насъ, хоть частію, это великое событіе. И тогда не даромъ проживемъ мы на свѣтѣ, можемъ спокойно перейти въ жизнь за гробомъ. Содѣйствовать славѣ не преходящей, а вѣчной своего отечества и благу отечества: что можетъ быть выше и вожделѣннѣе этого? Попросимъ у Бога, чтобы Онъ судилъ намъ этотъ жребій. Такъ? Да, скажи: такъ!".
   Обидное чувство за русскую отсталость науки испыталъ Чернышевскій и по конкретному поводу -- на актѣ 8 февраля (1847). "По филологическому отдѣленію, пишетъ онъ спустя недѣлю, получилъ золотую медаль Шульцъ, серебряную -- Стасюлевичъ, полякъ. О Гомерѣ (т. е. сочиненіе): доказать, что это лицо собирательное, и доказать изъ устройства рѣчи, что первоначально рапсодіи его были пѣты, а не писаны... Всѣ четверо, получившіе золотыя медали (т. е. по всѣмъ факультетамъ), нѣмцы. Большая честь русскимъ"... Это обстоятельство Чернышевскій особенно ставилъ на видъ Пыпину.
   По еще замѣчательнѣе письмо Чернышевскаго къ Пыпину отъ 27 сентября, въ которомъ онъ выражаетъ всю глубину своего юношескаго идеализма и трогательную задушевность своего отношенія къ брату.
   "Неужели уже такъ закономъ положено, чтобы мнѣ каждое письмо къ тебѣ должно было начинать жалобами тебѣ на тебя за то, что не пишешь?
   "Ты не пишешь, это значитъ не любишь.
   "Ты говоришь, что тебѣ нечего писать ко мнѣ?
   "Вотъ это, къ несчастію, и доказываетъ мнѣ, что ты не любишь меня. Не думай, что я пишу это такъ: нѣтъ, это глубоко огорчаетъ меня; ты не воображаешь, какъ глубоко.
   "Разумѣется, въ твоей жизни, внѣшней, также, какъ и въ моей, нѣтъ ничего замѣчательнаго, никакого разнообразія. О ней нельзя написать ничего, это точно.
   "Вотъ эту жизнь и описываютъ тѣмъ, кто тебя по любитъ и кого ты не любишь.
   "Но развѣ это жизнь въ существенности? Конечно, есть такіе несчастные люди (они не чувствуютъ своего ничтожества и несчастія, какъ спящій голода и холода и бѣдствій своихъ, но мы видимъ его), внѣшняя жизнь составляетъ всю жизнь которыхъ. Почему несчастны они, жалки, если ты не видишь этого, я, если угодно, напишу тебѣ.
   "Я надѣюсь, или лучше знаю, что ты не можешь принадлежать къ числу этихъ жалкихъ созданій.
   "Есть жизнь другая, жизнь внутренняя, душевная. Это то и есть истинная жизнь. Въ комъ есть она, тотъ занимается внѣшнею жизнью и заботится о ней только настолько и. постольку, чтобы она не мѣшала внутренней жизни. Такъ всѣ заботятся о здоровьѣ только настолько, чтобы его состояніе не мѣшало намъ наслаждаться жизнью. Кто имъ не дорожитъ? Кто захочетъ разстроить его? Но кто же и (поставляетъ все свое счастье въ немъ? Кто не смотритъ на него только какъ на условіе, безъ котораго невозможно вполнѣ наслаждаться благами жизни, но которое само по себѣ вовсе еще не есть благо, а только, какъ говорятъ, субстратъ благъ? Болѣзнь -- зло, а здоровье -- вовсе не благо, а только одно изъ условій, безъ которыхъ невозможно наслаждаться благами. Такъ, свѣтъ не есть видѣніе (das Sehen), а только необходимое условіе для того, чтобы мы могли видѣть. Такъ смотрятъ тѣ, въ которыхъ есть жизнь внутренняя, на жизнь внѣшнюю. Блага ея -- вовсе не предметъ желаній и заботъ ихъ сами по себѣ. Они желаютъ только, чтобы она была такова, чтобы не вредила, не мѣшала ихъ жизни внутренней, какъ мѣшаетъ болѣзнь. "Она идетъ хорошо -- они рады этому, но это ничуть не удовлетворяетъ, даже не занимаетъ ихъ: такъ всякій конечно радъ быть здоровъ, но кто же доволенъ однимъ тѣмъ, что онъ здоровъ,. кто думаетъ, мечтаетъ о томъ, что онъ здоровъ? "Такъ и они. Однимъ словомъ, жизнь внутренняя -- это главное, единственное, можно сказать. Внѣшняя -- это достоинство есть одно: пусть она не мѣшаетъ своими хлопотами и горестями внутренней. Вотъ эта то внутренняя жизнь и занимаетъ тѣхъ, кто насъ любятъ и ею то дѣлимся мы съ тѣми, кого мы любимъ. "Не можетъ быть, чтобы она не кипѣла въ тебѣ. И есть потребность дѣлиться ею съ кѣмъ нибудь. Со всякимъ, кого любишь. Но часто препятствуетъ дѣлиться то, что знаешь, что не поймутъ тебя, что и любятъ тебя, да не могутъ этому сочувствовать, потому что непонятно это. "Это одно можетъ препятствовать этому дѣлежу.
   "Можешь ли ты предполагать, что я могу не понять тебя? Нѣтъ, потому что мое положеніе слишкомъ сходно съ твоимъ, думы твои -- всѣ перебывали въ головѣ у меня, желанія твои, чувства твои -- я ихъ знаю: они иди и теперь еще во мнѣ, или были во мнѣ и оставили слѣды и не только возможность понять, даже невозможность не понять ихъ и не сочувствовать имъ въ другомъ.
   "Что же можетъ тебѣ мѣшать по этому естественному стремленію дѣлиться, разсказывать мнѣ твою жизнь? Конечно, одно изъ двухъ. Или ты не любишь меня. Или думаешь, что я не люблю тебя. Напиши же хоть это, которое же именно, первое или второе "Прощай, цѣлую тебя".
   Будущее показало, что заботы и убѣжденія Чернышевскаго не прошли безслѣдно для Пыпина. Онѣ оказали рѣшительное вліяніе на его судьбу, которая явилась воплощеніемъ громадной трудовой энергіи и любви къ наукѣ и родинѣ.
   

IV.

   Съ такимъ одушевленіемъ вступалъ Чернышевскій въ университетъ. Alma mater представлялась ему поистинѣ священнымъ храмомъ науки, въ которомъ профессора были верховными жрецами, распространявшими на все человѣчество яркіе лучи знанія. Съ чувствомъ почти благоговѣйнымъ говоритъ онъ въ первыхъ своихъ письмахъ къ отцу о свѣточахъ науки, о глубинѣ ихъ познанія и въ особенности объ ихъ преданности дѣлу. Это не было чувство новичка, еще въ полномъ невѣдѣніи переступавшаго университетскій порогъ и облекавшаго университетскую работу въ радужныя мечты юношескаго романтизма. Критическая мысль и здѣсь не оставляетъ Чернышевскаго, но онъ какъ будто отгоняетъ ее отъ себя, будто боится дать ей надъ собою власть въ эти первые дни своего посвященія въ адепты науки. При одномъ упоминаніи науки имъ овладѣваетъ почти религіозное настроеніе Ему особенно пріятно сообщить отцу, что отъ университета онъ. не ждетъ ничего кромѣ хорошаго, что всѣ мысли его только и сводятся къ тому, въ какомъ видѣ придетъ это хорошее. "Иные профессора прекрасные, отзывается онъ о нихъ въ письмѣ отъ 30-го августа. Но, главное, всѣ любятъ безъ памяти свой предметъ. Хорошъ ли онъ, нехорошъ ли, какъ хочешь суди о профессорѣ, но съ этой стороны онъ заслуживаетъ полнаго, безпредѣльнаго уваженія". Удовольствіе порадовать отца не мѣшаетъ ему сознавать, что въ его рукахъ есть могучее средство скрасить недочеты университетской науки, если бы таковые оказались. Сообщая о распредѣленіи лекцій, которыхъ у него приходилось 21 въ недѣлю, онъ подчеркиваетъ важное значеніе свободныхъ отъ лекцій часовъ: "въ эти часы очень удобно заниматься въ библіотекѣ, а это вѣдь и важнѣе и полезнѣе всего". Въ томъ же письмѣ онъ высказываетъ свой взглядъ на посѣщеніе лекцій. Уже первыя упражненія въ греческихъ переводахъ кажутся ему чѣмъ-то "въ родѣ пустяковъ". Онъ пишетъ объ этомъ отцу и боится, какъ бы не возбудить въ немъ недоразумѣнія, не вызвать опасенія, что если считать тѣ или другія лекціи пустяками, то у молодого человѣка можетъ явиться невольное желаніе пропускать ихъ. "Но развѣ я не говорилъ того же о семинарскихъ классахъ, пишетъ онъ,-- и опустилъ ли хоть одинъ? Дружба -- дружбой, а служба службой: думай, какъ хочешь, а сиди и слушай".
   И Чернышевскій стойко выдерживалъ это рѣшеніе, хотя благоговѣйное отношеніе къ свѣтиламъ профессорской науки своего времени часто смѣнялось у него иными чувствами доходившими до полнаго разочарованія. Уже очень скоро пришлось ему отказаться отъ своего представленія о глубокихъ познаніяхъ многихъ изъ нихъ и, вмѣсто незыблемой преданности науки, представить внѣшне-ревностное усердіе къ казеннымъ требованіямъ государственной службы. Въ исключеніяхъ изъ этого общаго правила Чернышевскій разобрался очень скоро и изъ каждаго изъ нихъ постарался взять возможную долю пользы.
   Лекціи начались въ пятницу 23 августа. Въ этотъ день были назначены: латинская словесность, одинъ изъ новыхъ языковъ (Чернышевскій избралъ англійскій), всеобщая исторія. Послѣдняя лекція впрочемъ не состоялась: профессоръ Куторга еще не пріѣхалъ... Съ большими подробностями разсказываетъ Чернышевскій о первыхъ посѣщеніяхъ университета, о распредѣленіи лекцій о впечатлѣніяхъ, которыя производили на него профессора... Онъ старается не опустить ни одной мелочи,-- не забыть ни одной подробности, онъ знаетъ, съ какимъ волненіемъ будутъ читаться и перечитываться его письма тамъ, на далекой родинѣ.
   Проходитъ первая недѣля -- въ лекціяхъ, въ знакомствахъ, въ приспособленіи къ новымъ условіямъ научной работы и домашней студенческой жизни. Впечатлѣній такъ много, что юноша не можетъ разобраться въ нихъ сразу. Иные изъ студентовъ кажутся ему такими даровитыми и образованными, какихъ онъ еще и самъ не видывалъ. "Вообще я довольно веселъ, о маменькѣ не грущу почти; на то, что ихъ путь будетъ благополученъ (т. е. обратный въ Саратовъ), очень надѣюсь, очень здоровъ -- и только. Конечно, довольно много думаю о будущемъ, но это само собой разумѣется, да и не слишкомъ же много забочусь о немъ". О профессорахъ онъ еще высказывается не сразу, но какъ бы ни складывались его представленія о нихъ, его любовь къ наукѣ растетъ не по днямъ, а по часамъ, и Universitas является для него высшимъ изъ человѣческихъ благъ.
   Письма къ Пыпину, съ другой стороны, глубоко раскрываютъ душевный міръ Чернышевскаго. Онѣ написаны языкомъ той искренности и простоты, которой дана власть проникать въ заповѣдные тайники человѣческаго сердца. Въ то же время они очень краснорѣчивы; въ кристальной прозрачности отражаютъ они то направленіе мысли, то воодушевленіе къ наукѣ, съ которыми Чернышевскій простиралъ свои объятія университету. Отъ него онъ ждалъ прежде всего отвѣта на свои запросы о благѣ человѣчества, о достоинствѣ человѣческой личности и смыслѣ бытія. Но въ непогодное время пришелъ онъ за этимъ отвѣтомъ къ сводамъ университетскаго зданія. Глухая пора послѣднихъ лѣтъ Николаевской реакціи укладывала въ рамки бездушнаго формализма могучія силы, не давая прорваться на поверхность независимой мысли или выбрасывая ихъ "на другой берегъ", далеко отъ предѣловъ родной страны. Изъ университетскаго преподаванія изгонялось всякое знаніе, гдѣ свобода изслѣдованія могла стать въ противорѣчіе съ требованіемъ согласовать науку съ видами правительства. Принимая на себя покровительствующую роль, оно допускало развитіе и процвѣтаніе только тѣхъ отраслей науки, которыя или касались изслѣдованія естественныхъ богатствъ Россіи, ея природы и предѣловъ и могли питать чувство горделиваго государственнаго самосознанія, или отличились спеціально формальнымъ характеромъ изслѣдованія и не вели къ обобщеніямъ и "вреднымъ толкованіямъ" соціально-политическаго свойства. Съ этой точки зрѣнія было естественно поощрять, напримѣръ, военныя науки, покровительствовать развитію археологическихъ и географическихъ знаній и гнать философію и исторію, если она не носила офиціальнаго характера, соціологію. То, чего нельзя было достигнуть въ литературѣ, пока былъ живъ Бѣлинскій, открывшій, несмотря на всѣ гоненія и цензурныя пытки, цѣлое новое литературное направленіе, достигнуто было въ университетѣ съ большимъ успѣхомъ: научная мысль являлась передъ слушателями туго затянутой въ мундиръ строго установленнаго образца.
   Въ центрѣ просвѣщенія, догматизировавшаго систему насажденія православія, самодержавія и народности стоялъ выдающійся археологъ своего времени С. А. Уваровъ, о которомъ у Чернышевскаго встрѣчаемъ нѣсколько словъ въ письмѣ отъ второго ноября. Говоря намекомъ о мѣрахъ Уварова къ усиленію филологическихъ знаній, онъ замѣчаетъ, что "самъ Уваровъ отличный филологъ, это извѣстно. Сочиненія его издалъ Саси. Это одно уже говорить о ихъ достоинствѣ".
   Въ теоріи уваровская система имѣла почтенную, хотя и одностороннюю цѣль обосновать русское просвѣщеніе на уваженіи къ высокимъ преданіямъ классическаго міра, къ его искусству и философскому духу, проникнутому патріотизмомъ и доблестью. На практикѣ эта система съ первыхъ же шаговъ своихъ возбудила опасеніе, какъ бы древній міръ, съ своей атмосферой искусства и философіи не распространилъ у насъ и того республиканскаго духа, которымъ она была напоена. Истолкованіе свободныхъ учрежденій древности въ идеологіи французской революціи было слишкомъ памятно, чтобы можно было предоставить свободу преподаванію классической филологіи.
   Но еще пуще классическаго міра Уваровская система, вѣрное колесо системы правительственной, боялась вредоносныхъ идей запада, и эта боязнь главнымъ образомъ тяготѣла надъ русскимъ обществомъ всѣмъ гнетомъ Николаевскаго режима.
   Системѣ нужны были особымъ образомъ настроенные и ревностные выполнители, недостатка въ которыхъ не было.
   Попечителемъ округа былъ назначенъ въ 1846 г. М. Н. Мусинъ-Пушкинъ, переведенный сюда изъ Казани. Человѣкъ властный и крутой, онъ сталъ соотвѣтствующимъ образомъ управляться съ университетомъ и округомъ; естественно, что его образъ дѣйствій вскорѣ вызвалъ враждебное къ себѣ отношеніе. Въ дневникѣ Никитенко встрѣчаемъ о немъ нѣсколько, весьма недвусмысленныхъ отзывовъ. Повидимому, Мусинъ былъ взбалмошный, грубоватый, но не злой человѣкъ, далеко не олицетворявшій собою крайностей Николаевскго режима.
   Чернышевскій нѣсколько разъ упоминаетъ о Мусинѣ-Пушкинѣ въ своихъ письмахъ, не выражая о немъ опредѣленнаго мнѣнія, (и не мудрено: тогдашнія условія переписки, при перлюстраціи ихъ, ставшей почтовымъ обычаемъ, требовали особой сдержанности, которой не слѣдуетъ упускать изъ виду при сужденіи о перепискѣ). Однако, въ дневникѣ 1848 и 49 гг., еще неопубликованномъ, есть указаніе на какую-то студенческую демонстрацію, въ которой и онъ принималъ участіе. Изъ этихъ указаній видно, что Чернышевскій былъ лично извѣстенъ попечителю, который былъ къ нему, видимо, нерасположенъ, и самъ Чернышевскій былъ о Мусинѣ-Пушкинѣ весьма невысокаго мнѣнія.
   При окончаніи курса отношенія попечителя и студента, впрочемъ смягчились, насколько это, конечно, было возможно при разницѣ ихъ лѣтъ и положенія, и Чернышевскій даже обратился къ Мусину за рекомендательнымъ письмомъ.
   Отзывы современниковъ о Мусинѣ-Пушкинѣ довольно дружно сходились на томъ признаніи, что въ его лицѣ Петербургскій округъ пріобрѣлъ ревностнаго насадителя казенной формы и казеннаго духа.
   Правда, казенный духъ университетской науки умѣрялся личными свойствами нѣкоторыхъ профессоровъ и въ особенности ректора П. А. Плетнева. Его вліяніе распространялось, въ предѣлахъ, конечно, возможнаго, на весь университетъ.
   И какъ профессора, его, по раннему отзыву Чернышевскаго, основанному на мнѣніи студентовъ, "стоило слушать". Свои ректорскія обязанности Плетневъ исполнялъ необыкновенно искусно {Жизни и литературной дѣятельности П. А. Плетнева въ послѣднее время была посвящена статья B. И. въ "Русск. Старинѣ", 1906 г., іюль, августъ.} Воспоминанія многочисленныхъ слушателей, а также переписка съ Я, Гротомъ изображаютъ его съ одной стороны человѣкомъ умѣвшимъ вызвать къ себѣ довѣріе (относительное, конечно) со стороны правительства, а съ другой располагавшимъ студентовъ своимъ благожелательнымъ и благороднымъ къ нимъ отношеніемъ. Въ ректоры Плетневъ былъ избранъ въ 1840 г., въ 1844 и 1848 гг. былъ переизбираемъ дважды, при чемъ въ 1849 г., по новому положенію о ректорахъ, онъ былъ назначенъ на эту должность отъ правительства и остался въ ней до 1881 г., не разъ исполняя обязанность попечителя на время его отсутствія.
   Избирая Плетнева ректоромъ университета въ надеждѣ, переходившей въ увѣренность, что избраніе это будетъ утверждено правительствомъ на безсрочное время, совѣтъ университета не только оказывалъ широкое довѣріе его ректорскимъ способностямъ, но и выполнялъ тѣмъ самымъ въ эти трудные дни актъ самосохраненія. Покойный до невозмутимости характеръ Плетнева, его чувство мѣры, наконецъ его безупречная репутація могли явиться для университета, въ годину тяжкихъ испытаній для университетской науки, спасительнымъ оплотомъ.
   Къ профессорамъ онъ относился съ большей деликатностью и являлся постояннымъ защитникомъ достоинства университета и профессорской корпораціи передъ министерствомъ. Если онъ не могъ сдѣлать содержательными своихъ отчетныхъ рѣчей о развитіи университетскаго преподаванія, что отмѣчалъ, напримѣръ, Никитенко въ своихъ Запискахъ по поводу его юбилейной рѣчи {"Первое двацатипятилѣтіе Императорскаго С.-Петербургскаго университета" (была произнесена на актѣ 8 февраля 1844 г.).} то въ 1848 г., когда правительственная реакція достигла высшей степени, и распространились слухи о намѣреніи закрыть университеты совсѣмъ, тотъ же Никитенко отмѣтилъ: "Плетневъ въ своемъ отчетѣ старался, сколько возможно, выставить пользу и безопасность университетскаго образованія".
   Онъ относился къ студентамъ въ высшей степени внимательно, пользуясь случаемъ быть имъ полезнымъ, гдѣ только было возможно. Мы увидимъ ниже, что эта характеристика нашла себѣ подтвержденіе и у Чернышевскаго.
   Если его лекціи не производили на слушателей впечатлѣнія глубины взглядовъ и широты эрудиціи, онѣ приносили свою долю пользы въ томъ отношеніи, что лекторъ умѣлъ вызвать въ нихъ непосредственный интересъ къ литературѣ и стремленіе пробовать свои силы въ самостоятельныхъ попыткахъ литературнаго творчества. Самъ Плетневъ опредѣлялъ свои лекціи, какъ историко-ритическое изъясненіе литературы, заключающее въ себѣ "взглядъ на успѣхи умственныхъ силъ вообще съ характеристикою самаго искусства", въ измѣнчивости формъ, котораго обнаруживается развитіе національнаго духа.
   Лекціи Плетнева касались по преимуществу древней литературы и литературы XVIII вѣка; въ методѣ ихъ изложенія было замѣтно вліяніе "исторіи древней и новой литературы" Фр. Шлегеля, извѣстной въ то время по русскому переводу 1830 г. Однако, на лекціяхъ онъ часто сообщалъ о выдающихся новыхъ произведеніяхъ, получавшихся имъ нерѣдко изъ первыхъ рукъ. Правда, подобныя сообщенія бывали довольно случайны. Они объяснялись или знакомствомъ и дружбой профессора съ тѣмъ или инымъ авторомъ, или его освѣдомленностью въ новѣйшихъ явленіяхъ, благодаря редакторству въ "Современникѣ". По отзыву Л. Майкова {"Историко-литературные очерки", Спб. 1895 г.},-- "умственный взоръ Плетнева былъ обращенъ къ прошлому и такимъ остался до конца жизни". Одинъ изъ его слушателей {А. Ч. въ "Русск. Арх.", 1869 г., стр. 332--333.} замѣчаетъ слѣдующее о лекціяхъ Плетнева: "Задачу ознакомитъ, своихъ слушателей со своими взглядами на (извѣстный періодъ русской литературы преподаватель понималъ довольно своеобразно. Я слушалъ его лекціи въ продолженіи трехъ курсовъ. Два года подрядъ читалъ Плетневъ Державина и только на 3-й неожиданно перешелъ къ Крылову, не удостоивъ вниманія всѣхъ прочихъ дѣятелей русской литературы". Къ новѣйшему періоду литературы Плетневъ, какъ ученый, относился, за исключеніемъ ея корифеевъ и отдѣльныхъ произведеній, болѣе, чѣмъ неопредѣленно. По его мнѣнію, высказанному въ перепискѣ съ Гротовъ, съ 1820 г. началась новая эпоха: искусство стало падать, и на сцену явилась промышленность"...
   Въ университетскую аудиторію,-- писалъ Л. Майковъ, Плетневъ являлся съ томикомъ сочиненій того или другого изъ русскихъ писателей Екатерининскаго и Александровскаго времени, читалъ изъ него отрывки и сопровождалъ ихъ своими замѣчаніями эстетическими и историческими, порою даже анекдотическими разсказами. Это былъ живой комментарій къ произведеніямъ новой русской литературы, которыя создавались на глазахъ самого толкователя, или о происхожденіи которыхъ до него дошло свѣжее преданіе".
   Отзывы эти бросаютъ свѣтъ не только на эту личность, стоявшую во главѣ университета свыше 20 лѣтъ, но и на состояніе университетской науки, въ частности исторіи русской литературы въ университетѣ вообще. Критическое отношеніе, замѣтное въ этихъ отзывахъ говоритъ за то, что среди аудиторіи были лица, запросы которыхъ шли дальше и глубже профессорскаго слова. Можно думать поэтому, что въ той части аудиторіи, которая не могла удовлетвориться, при Бѣлинскомъ и Гоголѣ, древнимъ періодомъ, сказками Екатерины II и Карамзинымъ, Чернышевскому принадлежало не послѣднее мѣсто. Но если онъ нигдѣ не обмолвился о Плетневѣ, какъ профессорѣ русской литературы, то онъ далъ о немъ, какъ о личности въ высшей степени благопріятный отзывъ. "Вы, я думаю, -- пишетъ онъ родителямъ 8 ноября 1849 г.,-- прочитали въ газетахъ довольно важную для университетовъ новость: ректоръ будетъ впредь не выбираться профессорами, а назначаться правительствомъ, и будетъ, какъ всѣ лица отъ правительства, назначаться на неопредѣленное время, а не на 4 года. Онъ не будетъ занимать каѳедры, чтобы ничѣмъ не развлекаться въ своей должности, а обязанности и права этой должности будутъ опредѣлены инструкціей, которую велѣно составить. Онъ будетъ назначаться изъ лицъ, имѣющихъ ученую степень. Такимъ образомъ, нашъ ректоръ займетъ къ университету и особенно къ профессорамъ, которыхъ до сихъ поръ онъ былъ товарищъ, а теперь будетъ начальникъ, такое положеніе, какое занимаютъ директоры гимназіи, директоръ педагогическаго института и т. д. Перемѣна важная, особенно для профессоровъ. У насъ вѣроятно будетъ ректоромъ Плетневъ, теперешній ректоръ по выбору. Это превосходнѣйшій человѣкъ, деликатный, добрый, но вмѣстѣ и умный человѣкъ".
   Чернышевскій слушалъ Плетнева на 4-мъ курсѣ. Плетневъ былъ несомнѣнно самый -- "литературный" изъ профессоровъ, но въ научномъ отношеніи его лекціи оставляли желать очень многаго. Вспомнимъ, какъ отзывался о Плетневѣ И. С. Тургеневъ. "Какъ профессоръ русской литературы, онъ не отличался большими свѣдѣніями; ученый багажъ его былъ весьма легокъ: зато онъ искренно любилъ "свой предметъ", обладалъ нѣсколько робкимъ, но чистымъ и тонкимъ вкусомъ и говорилъ просто, ясно, но безъ теплоты. Главное: онъ умѣлъ сообщать своимъ слушателямъ тѣ симпатіи, которыми самъ былъ исполненъ -- умѣлъ заинтересовать ихъ. Онъ не внушалъ студентамъ никакихъ преувеличенныхъ чувствъ, ничего подобнаго тону, что возбуждалъ въ нихъ, напримѣръ, Грановскій; да и повода къ тому не было... Онъ тоже былъ очень смиренъ, но его любили. Притомъ его -- какъ человѣка прикосновеннаго къ знаменитой литературной плеядѣ, какъ друга Пушкина, Жуковскаго, Баратынскаго, Гоголя, какъ лицо, которому Пушкинъ посвятилъ своего Онѣгина,-- окружалъ въ нашихъ глазахъ ореолъ. Всѣ мы наизусть знали стихи; "Не мысля гордый свѣтъ забавить" и т. д.
   "И дѣйствительно: Петръ Александровичъ подходилъ подъ портретъ, набросанный поэтомъ; это не былъ обычный комплиментъ, которымъ такъ часто украшаются посвященія. Кто изучилъ Плетнева, не могъ не признать въ немъ
   
   Души прекрасной,
   Святой исполненной мечты,
   Поэзіи живой и ясной,
   Высокихъ думъ и красоты.
   
   "Онъ также принадлежалъ къ эпохѣ, нынѣ безвозвратно прошедшей: это былъ наставникъ стараго времени, словесникъ, не ученый, но по своему -- мудрый. Кроткая тишина его обращенія, его рѣчей, его движеній, не мѣшала ему быть проницательнымъ и даже тонкимъ;-- но тонкость эта никогда не доходила до хитрости, до лукавства; да и обстоятельства такъ сложились, что онъ въ хитрости не нуждался; все, что онъ желалъ -- медленно, но неотразимо -- какъ бы плыло ему въ руки; и онъ, покидая жизнь, могъ сказать, что насладился ею вполнѣ, лучше чѣмъ вполнѣ,-- въ мѣру. Такого рода наслажденіе надежнѣе всякаго другого; древніе греки не даромъ говорили, что послѣдній и высшій даръ боговъ человѣку -- чувство мѣры".
   Въ дымкѣ нѣжной идеализаціи, которою проникнуты воспоминанія Тургенева, явственно проступаютъ черты усерднаго, но скромнаго работника на профессорской каѳедрѣ и хорошаго человѣка, какимъ былъ Плетневъ.
   Своимъ простымъ чистосердечнымъ отношеніемъ привлекалъ къ себѣ студентовъ и А. В. Никитенко. По описанію В. П. Острогорскаго,-- "это былъ человѣкъ невысокаго роста, коренастый и плотный, съ привѣтливымъ лицомъ, живыми глазами, хитро смотрѣвшими изъ подъ густыхъ, нависшихъ съ просѣдью бровей съ почти совсѣмъ сѣдыми жесткими волосами, слегка подстриженными, не поддающимися щеткѣ и стоявшими всегда небольшимъ хохломъ, придававшимъ лицу важность. Нѣсколько развалистая походка и неторопливыя плавныя движенія напоминали лѣниваго малоросса, который, однако, легко воодушевлялся, и тогда весь, какъ юноша, отдавался этому воодушевленію; его нѣсколько вкрадчивый, мягкій и гибкій голосъ баритоннаго пріятнаго характера, невольно привлекалъ слушателя и располагалъ къ говорившему". Онъ читалъ курсъ эстетики, наполненный общими мѣстами о добрѣ, истинѣ и красотѣ въ духѣ, уже въ то время обветшавшаго Гегеліанства, и курсъ литературы, который состоялъ въ значительной степени изъ непланомѣрныхъ, но живыхъ и занимательныхъ чтеній художественныхъ произведеній, сопровождавшихся одушевленными объясненіями, художественными характеристиками, [экскурсіями въ область исторіи и этики. Лекціи его переходили иногда въ бесѣды, во время которыхъ необыкновенно оживлялся самъ лекторъ, оживлялись и слушатели. Пыпинъ далъ такой отзывъ о Никитенкѣ въ своихъ воспоминаніяхъ: "Собственно говоря, преподаваніе самого Никитенко не давало для историко-литературной работы никакого руководства. Собственно исторія литературы на нашихъ курсахъ не читалась, потому что Никитенко читалъ нѣчто въ родѣ эстетики...; при томъ древней русской литературѣ Никитенко былъ совершенно чуждъ... Пріемы историческаго изслѣдованія всего меньше давала намъ каѳедра русской словесности, и гораздо больше можно было научиться у профессора исторіи (М. С. Куторги...), у профессора славянскихъ нарѣчій и исторіи русскаго языка (гдѣ бывала рѣчь о важности первоисточниковъ и правильномъ пониманіи текстовъ), наконецъ, у профессоровъ классической филологіи"...
   Никитенко такимъ образомъ мало могъ сообщить Чернышевскому въ смыслѣ научнаго метода, но общеніе съ искреннимъ, чуткимъ и отзывчивымъ профессоромъ было ему пріятно. Онъ искалъ случая встрѣтиться и побесѣдовать съ нимъ. Позднѣе, онъ бывалъ у него, ему же отдалъ и свое кандидатское сочиненіе.
   У М. С. Куторги, профессора всеобщей исторіи, можно было научиться больше, говоритъ Пыпинъ. Дѣйствительно, на первомъ и второмъ курсѣ Чернышевскому нравились его лекціи, проникнутыя всѣми свойствами европейской эрудиціи и духомъ исторической критики. Испытавъ на себѣ могучее вліяніе школы Нибура во время своихъ заграничныхъ занятій, Куторга внесъ въ изученіе древнихъ и среднихъ вѣковъ ту опредѣленность и ясность, какую могло сообщить уму критическому и строгому обширное изученіе первоисточниковъ. Слушателямъ сообщался, вмѣстѣ съ характеристикою древнихъ политическихъ учрежденій, вѣрованій и внѣшняго быта, строгій научный методъ, который вызывалъ ихъ молодую мысль на самостоятельную работу. Отъ слушателей Куторга держался вдалекѣ и казался имъ человѣкомъ мало сообщительнымъ, Его лекціи въ свою очередь возбуждали подозрѣніе относительно своего направленія въ попечителѣ. Разсказывая о посѣщеніяхъ Плетнева и Мусина-Пушкина, въ цѣляхъ надзора за преподаваніемъ, Пыпинъ сохранилъ характерную сценку изъ попечительской въ этомъ отношеніи практики: "послѣдній (Мусинъ-Пушкинъ) приходилъ особенно часто на лекціи М. С. Куторги, который, повидимому, считался либераломъ или, по крайней мѣрѣ, преподавалъ опасный предметъ. Мусинъ-Пушкинъ просиживалъ лекціи въ креслѣ подлѣ каѳедры, иногда вставалъ и, опершись сбоку на каѳедру, смотрѣлъ въ упоръ на профессора, котораго это, конечно, не могло не раздражать". Чернышевскій съ большимъ вниманіемъ относился къ лекціямъ Куторги, но этотъ профессоръ потускнѣлъ въ его глазахъ послѣ того, какъ позже онъ получилъ возможность читать Тьера и Гизо.

Евг. Ляцкій.

"Современный Міръ", No 12, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru