Рачинский Иван
Предисловие к поэме "О природе вещей"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Титъ Лукрецій Каръ.
О природp3; вещей

Перевелъ съ лaтинскаго размp3;ромъ подлинника Иванъ Рачинскій

Издательство Скорпіонъ
Москва, MCMIV

Предисловіе.

   Въ ряду замѣчательнѣйшихъ обломковъ классической древности человѣчество унаслѣдовало ученіе Эпикура. Какъ и всякое другое крупное проявленіе духа, этотъ драгоцѣнный камень мысли отразилъ въ своихъ граняхъ не только основныя черты современной ему эпохи, но и нѣкоторые образы и понятія, скрытые въ самыхъ глубокихъ нѣдрахъ сознанья, не зависимо отъ мѣста и времени. Вотъ почему наука, тщательно собравъ отовсюду остатки Эпикурова ученія, должна принять одну его часть какъ незыблемую истину, другую же часть признать неудавшейся, но все же геніальной и чреватой благодатными послѣдствіями попыткой проникнуть въ черную тайну бытія.
   Было бы-ошибочно непосредственно связывать новѣйшія завоеванія науки съ древне-греческимъ атомизмомъ и предполагать, что Эпикуровы συμπτώματα или Лукреціевы primordia имѣютъ почему-то болѣе близкое отношеніе къ клѣточкѣ Дарвина, чѣмъ напр. къ монадамъ Лейбница. Разумѣется, результаты современнаго-знанія добыты не благодаря Эпикуру, а благодаря микроскопу и точному наблюденію, и если бы Бэконъ формулировкой индуктивнаго метода не раздвинулъ горизонтовъ человѣческой мысли, то ни, Эпикуръ ни другіе философы, древности не могли бы вдохновить къ новѣйшимъ открытіямъ въ области естествознанія. Попытка ввести древнюю атомистическую доктрину какъ звено въ ряду послѣдовательныхъ завоеваній науки едва ли будетъ успѣшной. Не провѣренная опытными данными, основанная исключительно на остроумной, но мало доказательной спекуляціи, эта доктрина въ цѣломъ никогда не возвышалась до значенія точной истины, а всегда представляла великолѣпную гипотезу, слишкомъ шаткую для того, чтобъ на ней что-либо построить. Зато древній атомизмъ имѣетъ первостепенное, исключительное пропедевтическое значеніе. Прежде чѣмъ начать свое побѣдоносное движеніе опытная наука должна была очиститъ пути въ человѣческихъ умахъ, должна была, если не уничтожить, то смягчить въ нихъ косность а склонность къ суевѣрію. Такая задача выпала на долю Эпикура. Блестящимъ и безповоротнымъ разрѣшеніемъ ея онъ завоевалъ себѣ мѣсто среди сильнѣйшихъ и вліятельнѣйшихъ борцовъ просвѣщенія. Если ученіе его было поверхностно въ смыслѣ содержанія и несовершенно въ смыслѣ научнаго метода, то оно открывало людямъ свободу критики и давало рѣшимость, заглядывать въ тѣ тайны природы, куда, казалось, не было доступа человѣческой мысли. Вмѣстѣ съ сумбуромъ древняго атомизма, вмѣстѣ съ введеніемъ въ науку чувственнаго воспріятія какъ единственнаго достовѣрнаго мѣрила истины античному міровоззрѣнію открывался небывалый просторъ. Сухая догматика смѣнивалась живымъ обсужденіемъ реальной дѣйствительности. Характерный анекдотъ мы находимъ у Секста Эмпирика. Во дни юности Эпикура нѣкій грамматикъ или толкователь словъ прочелъ въ его присутствіи слова Гезіода: "Прежде всѣхъ вещей былъ созданъ Хаосъ". Эпикуръ спросилъ грамматика, откуда могъ взяться Хаосъ прежде всѣхъ вещей. "Это не мое дѣло", отвѣчалъ послѣдній, "это дѣло философовъ".-- Тогда я пойду къ философамъ,-- рѣшительно сказалъ Эпикуръ,-- такъ какъ они одни знаютъ истину. То, что случилось съ Эпикуромъ, должно было случиться со всѣмъ человѣчествомъ. Оно отвернулось отъ тѣхъ, которые старались прикрыть свое невѣжество перетасовкою словъ и понятій, и повѣрило тому, кто давалъ наиболѣе ясное, правдоподобное объясненіе.
   Собственно атомистическая теорія была разработана Демокритомъ и Левкиппомъ, идея же этики основанной на чувственномъ наслажденіи всецѣло заимствованна у Аристиппа. Заслуга Эпикура въ томъ, что онъ сумѣлъ направить гипотезы своихъ предшественниковъ къ самымъ чувствительнымъ центрамъ человѣческаго сознанія, сумѣлъ накрѣпко связать свою доктрину съ самыми существенными и животрепещущими запросами духа въ человѣкѣ всѣхъ странъ и вѣковъ.
   Эпоха Македонскаго владычества въ Греціи менѣе всего была пригодна для возникновенія крупныхъ философскихъ системъ. Времена возвышенной діалектики Платона и гражданскихъ идеаловъ Ѳемистокла и Перикла миновали, и греки, утомленные домашними распрями, постояннымъ политическимъ неустройствомъ тяготились своею независимостью и прошлымъ величіемъ. Тотъ, кто звалъ къ борьбѣ, къ дѣятельности, къ идеаламъ, не имѣлъ успѣха,-- могучее краснорѣчіе Демосѳена только на короткое время возбуждало послѣднія вспышки эллинскаго свѣта;-- симпатіи были скорѣе на сторонѣ того, кто предлагалъ выходъ изъ спутаннаго
   положенія и сулилъ успокоеніе. Примѣняясь къ такому настроенію, философія приняла соотвѣтствующее направленіе.
   Въ исходѣ четвертаго столѣтія до P. X. мы застаемъ въ Аѳинахъ четыре главныя философскія школы: академію, развивавшую разныя на. чала предыдущей эпохи и не имѣвшую опредѣленной физіономіи, школу пиррониковъ или скептиковъ, портикъ или школу стоиковъ и наконецъ школу Эпикура. Послѣднія двѣ не были философскими школами въ тѣсномъ смыслѣ, такъ какъ чистое умозрѣніе и самостоятельная выработка міровой системы не входили въ кругъ ихъ прямыхъ задачъ. Ихъ можно было скорѣе назвать школами житейской мудрости, имѣвшими главною цѣлью разсмотрѣніе нравственныхъ вопросовъ. Въ періодъ упадка, когда общество менѣе всего склонно къ чистому знанію и къ занятіямъ высшими вопросами бытія, такое низведеніе философіи къ утилитарнымъ цѣлямъ было кстати, а потому обѣ школы пользовались наибольшимъ вліяніемъ. Особенно широко распространилось Эпикурово ученіе. Общедоступность его основоположеній, простота и ясность конструкціи, возможность суммировать главные выводы въ одномъ словѣ "счастіе", снисходительность требованій, прямолинейность каноники (ученія о познаваніи), полагавшей главное мѣрило истины въ чувственномъ воспріятіи -- все это завлекательно дѣйствовало на воображеніе и содѣйствовало широкому распространенію ученія далеко за предѣлами Греціи.
   Эпикуръ изложилъ свои воззрѣнія въ огромномъ количествѣ сочиненій, часть которыхъ перечислена въ 10-й книгѣ Діогена Лаэртійскаго, и которыя распадались на три большихъ отдѣла: Канонику или ученіе объ источникахъ познанія и мѣрилахъ достовѣрности. Физику или ученіе о происхожденіи и устройствѣ міра и Этику или ученіе о нравственности. Всѣ эти, сочиненія до насъ не дошли. Три письма и нѣсколько изреченій, приводимыхъ у Діогена Лаэртійскаго и неразобранный еще вполнѣ Геркуланскій отрывокъ изъ трактата περὶ φυσέως -- вотъ все, что сохранилось въ подлинникѣ отъ Эпикура, и его философія возстановляется главнымъ образомъ изъ сочиненій Лукреція, Цицерона, Плутарха и Секста Эмпирика.
   Заимствованное у Демокрита атомистическое ученіе сводится приблизительно къ слѣдующему. Міръ, познаваемый нами путемъ чувствъ и исходящихъ изъ нихъ представленій, состоитъ изъ двухъ сущностей: изъ безконечно малыхъ, безусловно плотныхъ и твердыхъ, безцвѣтныхъ и недѣлимыхъ атомовъ и пустоты. Въ силу своего тяготѣнія книзу и взаимныхъ столкновеній, безконечное количество атомовъ, въ ограниченномъ однако количествѣ формъ, вѣчно безцѣльно и безсознательно носилось въ безконечной пустотѣ міроваго пространства. Испытавъ на себѣ множество вліяній и перепробовавъ въ своемъ вѣчномъ движеніи несмѣтное количество сочетаній, атомы совершенно случайно стали въ такое положеніе, что должны были образовать міръ помимо воли какихъ-либо сверхъестественныхъ существъ -- боговъ. Вмѣстѣ съ образованіемъ міра въ немъ, установились его-свойства и закономѣрныя движенія, которыми обусловленывсѣ явленія природы. Если, такимъ образомъ, вся природа управляется на основаніи неизмѣнныхъ законовъ рожденія, роста и смерти, то и человѣкѣ, какъ часть этой природы, подлежитъ тѣмъ же законамъ. Нѣтъ никакого основанія допускать по отношенію къ людямъ вмѣшательства божественной силы или допускать изъятіе въ томъ смыслѣ, что душа ихъ безсмертна. Духъ, пребывающій въ сердцѣ, и душа, разлитая по всему тѣлу, состоятѣ изъ такой же плоти какъ и тѣло, а потому подлежатъ послѣ смерти разложенію на составныя частицы. Въ сознаніи и принятіи этой Истины коренится залогъ земного благополучія -- отсутствіе страха предъ смертью, такъ какъ смерть есть отрицаніе всякаго ощущенія (στέρησίς ἐστιν αἰσϑήσεως ὁ ϑάνατος, Diog. Laert. X, 124). Внѣ боязни какихъ-либо загробныхъ мукъ, внѣ страха, чтобы какое нибудь враждебное божество не вмѣшалось въ судьбу, человѣкъ долженъ достигать высшей и единственной цѣли своего существованія -- счастія, или точнѣе того состоянія, которое у Эпикура отмѣчено непереводимымъ на русскій языкъ словомъ ἡδονὴ.
   Все зло эпикуризма, всѣ безчисленные нападки на него вытекаютъ, изъ растяжимости понятія о наслажденіи, о счастьи какъ верховной цѣли существованія. Счастіе -- понятіе безъ рѣзкихъ очертаній, безъ контуровъ. Оно -- какъ дымъ, какъ морскія волны. Сколько волнъ -- столько очертаній, сколько людей -- столько и отдѣльныхъ понятій о счастьи. Вотъ почему въ теченіи всей исторіи подъ понятіе эпикуризма подводилось все, что угодно; вотъ почему эпикуризмъ уже на зарѣ своего существованія по свидѣтельству Діогена Лаэртійскаго наравнѣ съ боготвореніемъ вызывалъ, фанатическую ненависть и клеветы. Такая ненависть росла въ теченіи вѣковъ вплоть до Монтескье, потратившаго столько прекраснаго и напраснаго краснорѣчія на доказательство того, что главной причиной упадка римлянъ было Эпикурово ученіе. На самомъ дѣлѣ идеалъ, къ которому Эпикуръ- влечетъ людей, рѣзко и опредѣленно очерченъ. Его ἡδονὴ есть состояніе, въ которомъ человѣкъ не ощущаетъ физической и душевной боли, состояніе покоя, обусловленное гармоніей физическихъ и душевныхъ силъ, причемъ наслажденія душевныя выше и дѣйствительнѣй, чѣмъ наслажденія плоти (Diog. Laert. X. 137). У существъ совершенныхъ, это состояніе достигаетъ высшаго предѣла (ἀταραξία), человѣкъ же, подверженный всевозможнымъ житейскимъ вліяніямъ можетъ только приближаться къ такому идеалу. Наслажденіе должно быть чувственнымъ, такъ какъ внѣ чувства нѣтъ дѣйствительности, но это не значитъ, чтобы всякое потворство чувственнымъ потребностямъ было наслажденіемъ. Счастье обусловлено всею суммою воспринятыхъ наслажденій, а потому излишества жизни и страсти, могущія вызвать страданіе, не должны допускаться съ точки зрѣнія Эпикура. Скорѣй должно допустить извѣстную долю страданія съ цѣлью достигнуть въ будущемъ наслажденія. Лукрецій въ удивительныхъ стихахъ излагаетъ программу Эпикурова счастья.
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . nonne videre
   Nil aliud sibi naturam latrare, nisi ut, cui
   Corpore seiunctus dolor absit, menti fruatur
   Jucundo sensu, cura semotu' metuque? et cet.
   (Lucr. II, 16).
   
   Изъ. такого понятія о наслажденіи вытекаетъ отношеніе Эпикура къ религіи, къ наукѣ, къ нравственности и къ взаимной связи между людьми. Боги, существуютъ несомнѣнно, иначе откуда бы въ умѣ людей могли возникнуть тѣ образы боговъ, которые являются иногда во снѣ. Но эти боги не имѣютъ ни малѣйшаго отношенія къ нашему міру. Чуждые горя и заботъ, равнодушные къ добру и злу они живутъ гдѣ-то {Цицеронъ старается ближе опредѣлить мѣстопребываніе боговъ: tanqnam inter duos lucos sic inter duos mundos. De divin. II. 17. 40.} внѣ міра, какъ идеалы высшаго блаженства. Они не могутъ причинить вреда или принести счастія, но какъ образцы того, къ чему должно стремиться, они заслуживаютъ почтенія.
   Человѣкъ долженъ знать то, что его окружаетъ, для того, чтобъ избѣгать зла и не стать жертвой напрасныхъ страховъ. Созерцая разныя! явленія природы и особенно небесныя явленія, люди за неимѣніемъ другихъ объясненій склонны приписывать ихъ дѣйствію сверхъестественныхъ билъ. Надо изучать природу постольку, чтобъ увѣриться въ естественности всѣхъ окружающихъ явленій и въ отсутствіи враждебнаго произвола боговъ, иначе въ жизни, полной страховъ и тревогъ, нельзя обезпечить себѣ безмятежныхъ наслажденій. Безъ такой цѣли знаніе, наука не имѣютъ цѣны. Знаніе не должно быть слишкомъ глубоко и подробно. Излишнія разсужденія способны скорѣе смутить духъ. Достаточно, чтобъ человѣкъ дошелъ до сознанія, что изслѣдуемое явленіе можетъ возникнуть отъ какой-либо естественной причины, а отъ какой именно -- это не важно. Для того, чтобы пользоваться дарами жизни, человѣкъ долженъ быть добръ и благожелателенъ, иначе его блаженство будетъ отравлено боязнью противодѣйствія со стороны другихъ людей. Зависть къ богатству и высокой власти -- опаснѣйшій врагъ человѣка, а потому безуменъ тотъ, кто стремится стяжать и властвовать. Пять сократическихъ добродѣтелей -- мудрость, справедливость, умѣренность, храбрость и благочестіе -- не имѣютъ сами по себѣ никакой цѣны, но какъ единственный, надежный путь къ счастію, онѣ обязательны для эпикурейца. Человѣкъ находитъ блаженство въ себѣ самомъ независимо отъ его отношенія къ другимъ, но такъ какъ онъ призванъ жить въ обществѣ, то и при такихъ условіяхъ онъ можетъ добыть радости особаго свойства, высшимъ выраженіемъ которыхъ является дружба, Понятіе о дружбѣ съ обаятельною силою изложено въ Х-ой книгѣ у Діогена Лаэртійскаго. Человѣкъ долженъ раздѣлять со своими друзьями имущество, радость и горе. Въ случаѣ нужды онъ долженъ пострадать за друга и даже принять за него смерть, такъ какъ оказывать благодѣянія гораздо пріятнѣе, чѣмъ ихъ получать. Историкъ Давидъ Штраусъ, пересматривая античныя ученія поскольку они подготовили распространеніе христіанской идеи, находитъ, что мягкая, благодушная и снисходительная къ человѣческимъ слабостямъ мораль эпикурейцевъ гораздо ближе къ христіанству, чѣмъ суровая, непреклонная, не знающая пощады добродѣтель стоиковъ. Понятію права Эпикуръ не придавалъ значенія. Онъ признавалъ только законы, установленные соглашеніемъ людей и обязательные для всякаго, кто не желаетъ испытать на себѣ кары. Пассивное повиновеніе должно предпочитаться власти. Несправедливость сама по себѣ не представляетъ ничего худого, но сопряженная съ дурными послѣдствіями, наказаніемъ и угрызеніемъ совѣсти, она не одобряется. Эпикуръ рекомендовалъ равнодушіе къ популярности и къ участію въ дѣлахъ государства и въ этомъ отчасти сходился со стоиками. Извѣстны слова Сенеки: Nunquam volui populo placere. Nam quae ego scio non probat populus, quae probat populus ego nescio. Epist. 29, 9Въ общемъ жизнь должна быть благопристойна и умѣрена, такъ какъ даже на одномъ хлѣбѣ и водѣ можно пользоваться благополучіемъ. Diog. Laert. X, 11.
   Таково въ краткихъ словахъ ученіе Эпикура. Въ исторіи развитія народовъ ему принадлежитъ неоспариваемое никѣмъ, первостепенное значеніе. Властными, рѣзко опредѣленными тезисами оно очистило міросозерцаніе языческихъ народовъ отъ суевѣрій, не дававшихъ мысли простора, а душѣ отдохновенья, а при своемъ возрожденіи легло въ основу главенствующаго въ наши дни позитивизма. Въ эпохи глубокаго упадка и народныхъ бѣдствій оно ободряло человѣчество, устанавливая истинную дѣну жизни, давая невысокій, положимъ, ясный и но отчетливый идеалъ спасенія и предлагая людямъ вмѣсто мистическаго безсмертія, безсмертіе реальное на лонѣ вселенной, по законамъ вѣчной, незыблемой и неистребимой матеріи.
   Эпоха, предшествовавшая въ Римѣ единовластію Августа, отчасти повторяетъ время Македонскаго завоеванія въ Греціи. Столѣтняя революція, начавшаяся съ Гракховъ, прошедшая чрезъ ужасы Марія и Суллы и завершившаяся трагическою смертью Цезаря, характеризуется глубокимъ упадкомъ нравовъ и охлажденіемъ къ высокимъ гражданскимъ идеаламъ древности. Подъ вліяніемъ распрей, кроваваго произвола партій и полнаго смѣшенія этическихъ понятій, римская республика неудержимо стремилась къ абсолютизму цезарей, какъ къ единственному выходу изъ запутаннаго положенія. Главное различіе между міровоззрѣніями обѣихъ сравниваемыхъ эпохъ коренилось въ свойствахъ римскаго племени. РІсключительно практическое направленіе умовъ въ Гимѣ, способствовавшее завоеванію міра и точной формулировкѣ вопросовъ быта, было рѣшительно чуждо чистому умозрѣнію и стремленію опредѣлить свое отношеніе къ сверхчувственной сторонѣ жизни. Гимъ не имѣлъ ни собственнаго эпоса, ни коренной національной религіи и втеченіи всей своей многолѣтней исторіи не создалъ ни одного самостоятельнаго философа. Гелигіи всего міра стекались сюда вмѣстѣ съ обрывками греческой философіи, въ безпорядкѣ усваивались здѣсь и осѣдали, принимая специфическую практическую окраску. Такое положеніе вещей открывало широкій путь самому химерическому суевѣрію, противъ котораго въ годы народныхъ бѣдствій бываютъ безсильны доводы философіи. Общество, не находя ни защиты своей личной безопасности, ни отвѣта на внутренніе запросы духа, кидалось въ объятія чужеземныхъ культовъ. "Римляне сбились съ толку, говоритъ Моммзенъ, не только въ томъ, что касалось ихъ старинной религіи, но и въ томъ, что касалось ихъ самихъ; страшныя потрясенія, которыя пришлось переживать во время пятидесятилѣтней революціи, и инстинктивное сознаніе, что междоусобная война еще далеко не кончена, усиливали тревожное и мрачное настроеніе духа народной толпы. Блуждавшая въ тревогѣ человѣческая мысль взбиралась на всякую высоту и спускалась во всякую бездну, гдѣ могла найти новыя предохранительныя средства отъ угрожавшихъ опасностей, новыя надежды въ своей отчаянной борьбѣ съ велѣніями судьбы или, быть можетъ, только новыя причины заботъ. Уродливый мистицизмъ находилъ благопріятную для себя почву во всеобщемъ упадкѣ -- политическомъ, экономическомъ, и нравственномъ и религіозномъ и распространялся съ ужасающей быстротой". (Рим. Ист. Русскій перев. изд., Солдатенкова. II, стр. 431).
   Супротивъ такого страннаго направленія мысли ополчались обѣ философскія школы (стоиковъ и эпикурейцевъ), мало-по-малу проникшія сюда изъ Грёціи. Во время Сципіона, Эмиліана и Гракховъ преобладали стойки. Суровый догматизмъ портика съ требованіемъ борьбы и мужественной добродѣтели казался болѣе заманчивымъ и притомъ имѣлъ такихъ видныхъ представителей, какъ Гай Блоссій и Панэтій, тогда какъ эпикуризму въ Италіи предшествовала дурная слава. У Плутарха сохранился разсказъ о томъ, что когда посолъ Пирра Кинеасъ излагалъ передъ римлянами Эпикурово ученіе, то Фабрицій насмѣшливо воскликнулъ: "Да ниспошлютъ боги, чтобъ Пирръ и самниты руководствовались такими воззрѣніями, пока они ведутъ съ нами войну!" Но съ приближеніемъ къ вѣку Августа перевѣсъ мало-по-малу переходилъ на сторону эпикурейцевъ. Доктрина личнаго благополучія, какъ цѣли жизни, сдѣлалась не только наиболѣе понятной, но и наиболѣе пригодной оправдать всякое эгоистическое побужденіе. Несмотря на то, что эпикуризмъ покоился на незыблемыхъ, безспорныхъ и неизмѣнныхъ правилахъ, напоминая скорѣе догму религіозной секты, чѣмъ эволюціонирующую философскую систему, онъ болѣе другихъ ученій, насажденныхъ въ Италіи, подвергался искаженіямъ. Греческіе учителя частью изъ угодливости передъ своими знатными воспитанниками, частью въ видѣ уступки духу времени ловко подгоняли свое ученіе подъ разные вкусы и совершенно извращали его смыслъ. Пороки, стяжаніе, излишество, властолюбіе охотно рядились въ эластичныя одежды эпикуризма и Цицеронъ справедливо ополчался противъ такого рода злоупотребленій. (In Pisonem. 28).
   Въ первой половинѣ перваго вѣка до P. X. Эпикурово ученіе нашло своего истиннаго и строгаго толкователя въ лицѣ геніальнаго римскаго поэта Т. Лукреція Кара. Біографическія свѣдѣнія о немъ совершенно ничтожны. Извѣстно, что онъ родился въ 95 или 94 году до P. X., принадлежалъ къ сословію всадниковъ и никогда не выступалъ на общественномъ поприщѣ, по крайней мѣрѣ въ замѣтныхъ должностяхъ. Всѣ остальныя свѣдѣнія о Лукреціи,-- о томъ, будто онъ принадлежалъ къ знаменитому роду древняго патріота Спурія Лукреція, будто онъ учился въ Греціи и вмѣстѣ съ Катулломъ сопровождалъ своего друга Меммія въ Внеинію,-- только предположительны и не имѣютъ подъ собою твердыхъ основаній. Въ третьемъ вѣкѣ по P. X. о Лукреціи писалъ блаженный Іеронимъ. Въ приложеніи къ хроникѣ Евсевія подъ годомъ 1924 отъ Авраама т.-е. приблизительно въ 94 году до христіанской эры) значится: Т. Lucretius Carus poeta nascitur. Postea а maturio poculo in furorem versus cum aliquot libros per intervalla insaniae conscripsisset, quos postea Cicero emendavit; propria же manu interfecit anno aetatis XLIIII. Первые христіанскіе писатели должны были относиться съ понятной враждой къ эпикурейскому матеріализму, а потому эти свѣдѣнія, передаваемыя къ тому же 300 лѣтъ спустя, не могутъ заслуживать полнаго довѣрія. Басня о томъ будто Лукрецій выпилъ какой-то любовный напитокъ, отъ котораго умеръ, ни на чемъ не основана, хотя Martha въ своей обстоятельной монографіи (Le poëme de Lucrèce) допускаетъ возможность такого факта, находя подтвержденіе свѣдѣній о любовныхъ увлеченіяхъ поэта въ страстныхъ и язвительныхъ нападкахъ на женщинъ въ концѣ четвертой книги поэмы О природѣ. Тотъ же писатель выражаетъ удивленіе по поводу того, что поэты Августовскаго времени, кромѣ Овидія, не обмолвились ни однимъ словомъ о своемъ предшественникѣ. Martha приписываетъ это зависти. Легко возможно и то, что поэма о природѣ, оскорблявшая національную религію, была подъ извѣстнымъ запретомъ, такъ какъ литературныя гоненія практиковались уже тогда, какъ видно на примѣрѣ Овидія.
   Вотъ въ какомъ тускломъ видѣ сохранила исторія внѣшній обликъ великаго поэта; зато нравственный обликъ, выступающій въ его твореніи, выростаетъ на фонѣ того суроваго времени въ одинокую, могучую фигуру борца за просвѣщеніе, за высокую идею гуманности, за счастіе человѣчества. Дидактическая поэма "О Природѣ вещей" возстановляетъ Эпикурову физику и отчасти канонику (въ четвертой книгѣ). Что касается этики, то ей не отведено отдѣльнаго мѣста; она разсѣяна по всему произведенію, какъ главная его цѣль и выступаетъ эпизодически тамъ, гдѣ поэтъ считаетъ возможнымъ связать ее съ общимъ ученіемъ Эпикура. Гордое и прекрасное вступленіе въ четвертую книгу ясно показываетъ, что поэма разсчитана на широкій кругъ читателей, а не обращена только къ одному Меммію. Очень доказательно объ этомъ высказывался I. Bruns (въ Lucrez-Studien. Freiburg und Tübingen 1884). Выборъ такого необыкновеннаго сюжета объясняется двойственностью натуры автора. Прежде всего Лукрецій -- настоящій, природный поэтъ, одаренный чрезвычайно продуктивнымъ воображеніемъ и исключительною способностью облекать самое отвлеченное представленіе въ ясный и конкретный образъ. Профессоръ Модестовъ находитъ, что въ смыслѣ глубины и проникновенности вдохновенія Лукрецій не только не имѣетъ соперниковъ среди римскихъ поэтовъ, и вообще во всей міровой литературѣ можетъ сравниться развѣ только съ Байрономъ и отчасти Лермонтовымъ. Но авторъ поэмы о природѣ не только поэтъ, но и мыслитель. Его фантазія, какъ переполненная рѣка стремится покинуть русло чистой поэзіи, стремится разлиться въ ширину и обнять весь міръ. Поэзія въ началѣ перваго вѣка до P. X. переживала періодъ широкаго любительства. Стихи сочинялъ всякій, кто только умѣлъ писать, начиная съ Гортензія, Цезаря и Цицерона, кончая рабами и вольноотпущенниками. Развелось великое множество поэтовъ, подражавшихъ греческимъ образцамъ, и сочинявшихъ идилліи, эпиграммы, эклоги и всякаго рода антологическія стихотворенія, содержаніемъ которыхъ кромѣ миѳологіи были мелкіе факты жизни, любовныя приключенія, модныя сплетни и сатиры, направленныя противъ событій и героевъ дня. Эти пустяки находили себѣ иногда красивую форму, а лирическія настроенія Катулла достигали высшаго художественнаго выраженія {Состояніе поэзіи въ это время хорошо обрисовано помимо общеизвѣстнаго сочиненія Teuffel. (Gesch. d. Romish; Litteratur) 1872. въ живыхъ, увлекательныхъ лекціяхъ Patin: Etudes sur la poésie latine. Paris 1900. v. I, 47 etc.}. Такія рамки были слишкомъ узки для автора поэмы о природѣ. Увлеченный личностью Эпикура и непоколебимо убѣжденный въ истинѣ его ученія Лукрецій беретъ это ученіе какъ средство для выраженія всѣхъ сторонъ своего творческаго генія и проявляетъ себя, какъ пѣвецъ природы, представляющій въ яркихъ образахъ красоту мірозданія, какъ философъ, толкующій незыблемые законы бытія, какъ моралистъ, указующій настоящую цѣль жизни и, наконецъ, какъ поэтъ-гражданинъ, скорбящій о недугующемъ человѣчествѣ и открывающій вѣрный путь къ спасенію. Между учеными возникъ и до сихъ поръ не рѣшенъ споръ о томъ: передаетъ ли поэма о природѣ дословно ученіе Эпикура или же авторъ ея отступаетъ отъ него и вводитъ нѣкія новыя начала. Н. Ritter придерживается послѣдняго мнѣнія и доказываетъ, что поэма содержитъ много такого, о чемъ въ Эпикурову эпоху не могло быть и рѣчи. Нельзя, однако, не согласиться съ доводами извѣстнаго историка Целлера (Die Philosophie d. Griechen. III, S. 498 etc.), что Лукрецій строго придерживается греческой доктрины и передаетъ ее безъ существенныхъ измѣненій. Дѣйствительно, Лукрецію, какъ настоящему эпикурейцу, должна быть присуща консервативность этого ученія, и развѣ только въ пятой и шестой книгахъ необузданная фантазія увлекаетъ его къ ничтожнымъ, несущественнымъ отступленіямъ. Не вдаваясь въ детали этого спора, едва ли разрѣшимаго за полной почти утратой подлинныхъ сочиненій Эпикура, нельзя однако же не отмѣтить разницы между греческимъ философомъ и римскимъ поэтомъ, коренящейся въ индивидуальныхъ особенностяхъ того и другого и въ характерѣ сравниваемыхъ эпохъ.
   Македонское завоеваніе подготовлялось задолго до Филиппа и греки исподволь привыкали къ мысли о владычествѣ сѣвернаго богатыря. Борьба болѣе сказывалась въ пламенномъ краснорѣчіи Демосеена, чѣмъ на дѣлѣ, такъ что Херонейская битва, рѣшившая будто бы утрату греческой независимости, едва ли была особенно кровопролитна. Ко времени, когда Эпикуръ открылъ въ Аѳинахъ школу, греки примирились со своимъ подчиненнымъ, но не тягостнымъ положеніемъ. Они политиканствовали какъ и прежде, но вражда между партіями рѣдко доходила до кровавой расправы; такой же мягкій характеръ имѣла и философія. Эпикурова школа въ особенности отличалась спокойнымъ и величавымъ достоинствомъ, а благодушная, нѣжная какъ Пентеликонскій мраморъ личность учителя, по описанію Діогена Лаэртійскаго, очаровывала всѣхъ привѣтливостью, снисходительностью и тихою невозмутимостью души.
   Не то мы видимъ во время Лукреція, когда огромное тѣло римскаго государства трепетало въ судорогахъ кровавой революціи. Борьба, страсти, дикія, необузданныя вожделѣнія проявлялись здѣсь въ огромныхъ размѣрахъ и съ напряженной силой. Самъ Лукрецій по натурѣ -- настоящій бронзовый римлянинъ, съ огненнымъ темпераментомъ, стремительными порывами, рѣзкими и властными движеніями воли. Онъ скорбитъ о человѣчествѣ, но ненавидитъ жгучею ненавистью своихъ согражданъ, причемъ не щадитъ даже своего возлюбленнаго Меммія (III, 1036).
   Какъ истинный эпикуреецъ, Лукрецій не смѣетъ еще совершенно отрицать боговъ. Поэма о природѣ допускаетъ боговъ, какъ нѣкіе идеалы внѣ пространства и времени, но тутъ уже сказывается духъ того скептическаго времени. Во взглядѣ на боговъ Лукрецій безсознательно вплотную подходитъ къ основному догмату Огюста Конта, что объектомъ изслѣдованія можетъ быть только явленіе и это ярко и опредѣленно выражено въ пятой книгѣ (ст. 147--155); зато къ суевѣріямъ, къ вмѣшательству религіознаго культа въ научную область онъ относится съ непримиримой враждой и ѣдкимъ сарказмомъ, менѣе всего свойственнымъ Эпикуру. Разница выступитъ еще яснѣе, если мы сопоставимъ спокойное, осторожное ученіе о смертности духа и души въ письмѣ Эпикура къ Геродоту у Діогена Лаэртійскаго съ третьей книгой поэмы, гдѣ Лукрецій съ такимъ страстнымъ напряженіемъ и подчасъ даже вопреки здравому смыслу старается разрѣшить мучительную загадку загробной жизни.
   Энтузіазмъ и боевое настроеніе -- качества менѣе всего присущія чистому эпикуризму -- составляютъ едва ли не главную красоту въ поэмѣ о природѣ. Они, какъ бы восполняютъ недостатокъ и слабость научной аргументаціи. При незнакомствѣ съ методами точныхъ наблюденій и отсутствіи орудій науки, доводы древняго атомизма не могли быть доказаны, а представляли не болѣе какъ догадки, опирающіяся частью на поверхностное изслѣдованіе природы, частью на произвольныя построенія мысли. Любое явленіе повседневной жизни, всякое мало-мальски подходящее свидѣтельство ученыхъ, всякій выводъ или случайное совпаденіе словъ, принимались наскоро и безъ строгой критики, какъ доказательство того или другого основоположенія. Самъ Лукрецій, этотъ непримиримый врагъ невѣжества и суевѣрія, приводитъ какъ научное доказательство явно нелѣпыя сказки о львѣ, боящемся пѣтуха и о глоткѣ воды, спасающемъ отъ угара. Многія доказательства и факты поэмы о природѣ должны были казаться несуразными уже въ то время, и по справедливому указанію Martha астрономическія познанія Лукреція не удовлетворяли даже его современниковъ; но, разумѣется, не по качеству и вѣрности приводимыхъ фактовъ должно оцѣниваться значеніе этого произведенія. Лукрецій самъ сознаетъ свое безсиліе въ добываніи истины и ограничивается только указаніемъ пути къ ней. Онъ разсуждаетъ такъ: "вдали лежитъ трупъ человѣка, умершаго отъ яда, отъ болѣзни, отъ оружія, отъ холода или отъ многихъ другихъ причинъ, среди которыхъ есть одна истинная. Мы не знаемъ истинной причины, да это и не важно; съ насъ довольно сознанья, что человѣкъ умеръ отъ естественной причины, а не былъ убитъ какой-нибудь божественной силой. Точно также и молнія можетъ произойти отъ многихъ причинъ, но для насъ важно сознать, что она есть естественное проявленіе силъ природы, а не стрѣла Юпитера".
   
   Вѣдь съ достовѣрностью трудно сказать, отчего происходятъ
   Эти явленія*). Я объясняю лишь то, что возможно,
   То, что бываетъ въ различныхъ мірахъ, сотворенныхъ различно;
   И моя цѣль изложить тебѣ много причинъ, по которымъ
   Могутъ всегда совершаться движенія звѣздъ по вселенной.
   А изъ причинъ многочисленныхъ этихъ одна непремѣнно
   Истинной будетъ; вопросъ же, которую выбрать здѣсь нужно,
   Не составляетъ задачи идущихъ по вѣрной дорогѣ.
                                                                                   Лукр. V. 527.
   *) Рѣчь идетъ о движеніи звѣздъ.
   
   Какъ это напоминаетъ ошибку, случившуюся въ XIX вѣкѣ. Ог. Контъ, какъ извѣстно категорически отрицалъ возможность когда-либо изслѣдовать химическій составъ звѣздъ. Нѣсколько лѣтъ спустя послѣ смерти великаго мыслителя былъ найденъ спектральный анализъ, дающій вѣрный путь къ разрѣшенію задачи, казавшейся прежде неразрѣшимой. Есть ли основаніе дивиться тому, что эпикуреецъ до-христіанской эпохи не могъ достигнуть міровоззрѣнія Коперника и Ньютона? Лукрецій чувствуетъ свое безсиліе въ объясненіи сложныхъ небесныхъ явленій, но онъ горячо, искренне вѣритъ, что путь его прямъ и эта вѣра, это непреклонное убѣжденіе въ правотѣ своего ученія составляетъ тотъ рычагъ, которымъ онъ старается дать мысли вѣрное направленіе. Сквозь метафизическую пыль Эпикуровыхъ атомовъ, сквозь парадоксальность своихъ спекуляцій поэтъ какъ бы провидитъ грядущее могущество науки и пышное торжество человѣческой мысли!
   Поэтическая одежда, облекающая эту несовершенную науку, весьма примѣчательна. Ранняя смерть вырвала изъ рукъ Лукреція стилосъ и преградила ему возможность придать своему величественному созданію полную законченность. Мы не знаемъ, приложилъ ли Цицеронъ свою руку къ поэмѣ, какъ утверждаетъ св. Іеронимъ (и притомъ какой Цицеронъ: знаменитый ли Маркъ или его братъ Квинтъ?); но въ настоящемъ своемъ видѣ она имѣетъ характеръ нѣсколько хаотическій и представляется скорѣе неподражаемымъ, геніальнымъ наброскомъ, чѣмъ законченнымъ, художественнымъ произведеніемъ. Среди истинныхъ поэтическихъ красотъ попадаются утомительныя длинноты, повторенія, непредвидѣнные скачки отъ одного предмета къ другому; попадаются недосказанныя мысли и небрежные стихи, а то, что поэма какъ бы обрывается на полусловѣ и не имѣетъ заключенія, какого можно было ожидать послѣ столь роскошнаго вступленія, свидѣтельствуетъ о томъ, что она не кончена. Порою, мы видимъ, какъ Лукрецій безотчетно отдается теченію своей неукротимой фантазіи: достаточно ему произнести слова pabula Laeta, чтобы тутъ же мимоходомъ нарисовать роскошнѣйшую пастушескую идиллію; достаточно подумать объ Эмпедоклѣ, чтобы въ звучныхъ стихахъ распространиться о родинѣ философа, Сициліи,-- не замѣчая, что такія отступленія, составляя истинное украшеніе поэмы, подчасъ нарушаютъ порядокъ и впечатлѣніе разсужденія. Нѣкоторые толкователи находятъ, что такая незаконченность даетъ произведенію впечатлѣніе первобытной свѣжести и разнообразіе. Съ этимъ едва ли можно согласиться. Не всѣ части поэмы одинаково обработаны. Наиболѣе отдѣланы третья книга и вторая половина пятой, гдѣ нарисована роскошная картина послѣдовательнаго развитія земли. Разумѣется, если бы остальныя части были обработаны столь же старательно, то онѣ были бы еще лучше.
   Языкъ въ поэмѣ о природѣ архаическій, мало отличающійся отъ языка Эннія и Пакувія, поэтовъ предшествующаго періода. Лукрецій жалуется на недостатокъ словъ и выраженій для изложенія сложныхъ греческихъ разсужденій, все же онъ не только выходитъ побѣдителемъ изъ такого затрудненія, но создаетъ множество новыхъ формъ и оборотовъ, служащихъ для позднѣйшихъ поэтовъ. Цицеронъ, Виргилій, Овидій, Горацій, Ювеналъ, даже Марціалъ въ серебряномъ вѣкѣ римской литературы, всѣ черпаютъ тутъ не только характерныя выраженія, но цѣлыя фразы. А. Wohler съ добросовѣстностью нѣмецкаго ученаго собралъ огромное число такихъ заимствованій. Ueber d. Einfluss des Lucrez auf die Dichter der Augusteischen Zeitalters. Greifswald. 1876. Образцы ихъ есть также и у Martha въ указанной книгѣ, стр. 351.
   Старѣйшій списокъ поэмы о природѣ (Archetypus) найденъ во Франціи въ 9-мъ вѣкѣ. и сдѣланъ по предположенію Лахмина съ Виргиліанскихъ списковъ 4-го или 5-го вѣка. Всѣ дальнѣйшіе списки могутъ быть отнесены къ тремъ семействамъ, представителями коихъ служатъ: 1) продолговатый лейденскій списокъ, 2) италіанскіе списки флорентинца Поджіо (Poggio) и списокъ Лавретіанской библіотеки, писанный рукою флорентинца Николи Николи и 3) квадратный списокъ (Quadratus) или второй Лейденскій, написанный въ десятомъ столѣтіи повидимому нѣмцемъ. Воспроизведеніе рукописныхъ экземпляровъ поэмы Лукреція вызвало безконечный рядъ ошибокъ и цѣлую литературу комментаріевъ чуть-ли ни къ каждому стиху. Первое печатанное изданіе появилось въ Брешіи въ 1473 году; великолѣпный экземпляръ его имѣется въ Амвросіанской библіотекѣ въ Миланѣ. Первое критическое изданіе съ примѣчаніями, сдѣлано въ Парижѣ 1534 г. Діонисіемъ Ламбиномъ. Изъ научныхъ критическихъ изданій нынѣшняго столѣтія выдѣляется изданіе Forbiger'а Lipsiae 1828. Въ свое время изданіе Форбигера изобилующее массою разсужденій и толкованій считалось лучшимъ. Съ этого изданія сдѣланъ, нѣмецкій переводъ Кнебеля отмѣченный похвалою Гете. Позднѣе однако Карлъ Лахманъ съ ѣдкимъ сарказмомъ указалъ на недостатки своего предшественника и написалъ свой знаменитый трактатъ: In T. Lucretii Cari De rerum natura libros commentarius, четвертое изданіе коего вышло въ Берлинѣ 1882 г. Лахманъ, на основаніи строго научнаго сличенія списковъ, возстановилъ тотъ текстъ, которымъ мы пользуемся въ настоящее время. Самое авторитетное изданіе сдѣлано ученикомъ Лахмана Бернайсомъ. Слѣдуетъ отмѣтить также Кэмбриджское изданіе Мёнро (Munro).
   Поэма "De rerum natura" во всѣ времена имѣла большое просвѣтительное значеніе; еще въ XVIII вѣкѣ на нее ссылались, какъ на научный источникъ. Нынѣ такое значеніе вполнѣ утрачено. Въ настоящее время некого разубѣждать въ томъ, что громъ есть проявленіе Божьяго гнѣва, а если находятся люди, предполагающіе это, никто не станетъ ихъ производить путемъ доводовъ древняго атомизма подобно тому, какъ никому не придетъ въ голову устроить изъ Парѳенона желѣзнодорожную станцію, гостиницу, фабрику или другое помѣщеніе, приспособленное для современныхъ потребностей. Но подобно Парѳенону, подобно Гомеровымъ поэмамъ и Праксителеву Гермесу ширококрылая поэзія Лукреція остается однимъ изъ высочайшихъ подвиговъ художественнаго вдохновенія, однимъ изъ крупнѣйшихъ памятниковъ отжившаго міровоззрѣнія.

-----

   Мнѣ остается сказать нѣсколько словъ о моей попыткѣ впервые перевести сочиненіе Лукреція въ стихотворной формѣ. Приступая къ переводу, мнѣ надлежало предварительно разрѣшитъ два вопроса. Первый -- касался выбора текста. Ознакомившись съ подробнымъ комментаріемъ Лахмана и примѣчаніями Боккенмюлера, я рѣшилъ избрать текстъ Бернайса, пользующійся наибольшимъ довѣріемъ. Но и въ текстѣ Бернайса. мнѣ пришлось натолкнуться на затрудненія, непобѣдимыя для пониманія, но устранимыя по другимъ текстамъ, а именно: Лахмана 4-ое изданіе, Берлинъ, 1882 г. и Blanchet-Oeuvres comp, d. Lucr. avec la traduction franèaise de Lagrange. Garnier frères (безъ года). Поэтому я рѣшивъ остановиться на сборныхъ текстахъ, причемъ Бернайсовъ текстъ (Teubner, 1886) былъ руководящимъ, а остальные два вспомогательными, другой вопросъ относился къ самому переводу. Мысль передать стихи Лукреція въ наиболѣе современной формѣ, удовлетворяющей мельчайшимъ требованіямъ современнаго слога и стихосложенія, не мало плѣняла меня. Но съ первыхъ же двухсотъ стиховъ я убѣдился, что такой переводъ немыслимъ безъ извѣстнаго искаженія, если не смысла, то духа произведенія. Яркая, но иногда неуклюже выраженная мысль Лукреція теряла первобытную сочность и искренность и становилась блѣдной, маловыразительной. Такой переводъ имѣлъ видъ человѣка, толкующаго серьезнымъ научнымъ языкомъ о дѣтской игрѣ въ лошадки. Тогда я рѣшилъ начать работу сначала и придерживаться строго и точно подлинника, сохраняя въ неприкосновенности смыслъ, обороты, способъ изложенія и по мѣрѣ возможности самую конструкцію и даже порядокъ словъ. Многое тутъ сдѣлано въ ущербъ красотѣ и плавности стиха; я лучше всякаго другого сознаю недочеты чисто литературнаго изложенія, и справедливость упрека за то, что мнѣ иногда приходится ставить удареніе на предлогахъ, союзахъ и частицахъ отрицанія, напримѣръ:
   
   Свойствомъ мы то называемъ, что бèзъ разрушенія вещи...
   I. 450.
   
   или:
   
   Но также нè изъ изогнутыхъ, спутанныхъ между собою...
   II. 459.
   
   Главнымъ утѣшеніемъ при такихъ упрекахъ мнѣ будетъ сознаніе, что я приложилъ всѣ силы для передачи мысли Лукреція со всѣми ея тончайшими оттѣнками и намѣреніями.
   Въ поэмѣ попадаются стихи, представляющіе плеоназмъ или поставленные не на своемъ мѣстѣ и потому нарушающіе безъ надобности ходъ разсужденія. Такіе стихи включены мною въ скобки, необязательныя для читателя, несогласнаго съ моимъ мнѣніемъ.
   Въ моемъ трудѣ мнѣ сопутствовали французскіе переводы: Lagrangе (указ. выше), Pаtin. Delà nature. Paris. 1876 и Pongerville. De la nature des choses traduit en vers franèais, avec un discour préliminaire de la vie de Lucrèce et notes. Paris. Lechevalier 1866; и нѣмецкіе переводы: Knedel. Von der Natur der Dinge. Leipzig. Ph. Reclam, W. Binder. Von der Natur der Dinge. Stuttgart. 1868 и Seydel (Schlierbach) München, 1881. Русскимъ переводомъ Клеванова я менѣе всего пользовался: онъ столь же точенъ, какъ и непонятенъ. Прекрасный стихотворный переводъ второй половины V книги О. Базинера (Вѣстн. Европы 1883. II) и стихотворные отрывки, приводимые въ его статьѣ "Эпикуризмъ и его отношенія къ новѣйшимъ теоріямъ", послужили мнѣ образцомъ стиля и точности. При переводѣ третьей книги въ широкой мѣрѣ пользовался новѣйшей монографіей: Т. Lucr. Carus. De r. n. Drittes Buch erklärt von Richard Heinz e. Leipzig. 1897. Vlg. v. Teubner.

Переводчикъ.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru