Львов-Рогачевский Василий Львович
И. С. Тургенев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Жизнь и творчество.

   

КРИТИКО-БИОГРАФИЧЕСКАЯ СЕРИЯ

В. ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ

И. С ТУРГЕНЕВ

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА * 1936 * ЛЕНИНГРАД

   

СОДЕРЖАНИЕ

   Введение
   I. Лутовиновский дом. Детство и отрочество Тургенева
   II. В университете. Юность Тургенева. 30-е годы. Первая любовь. Первое горе. Первые литературные опыты
   III. Годы странствования. Под небом Шиллера и Гёте. Станкевич. Бакунин. Гегельянство. Философический роман
   IV. Эпоха 40-х годов. От правого к левому гегельянству. Славянофилы и западники. Тургенев и Белинский. Поворот к социальным проблемам. Риторическая школа и школа натуральная. По стопам Лермонтова, Пушкина и Гоголя. Физиологические очерки
   V. Под знаком социальности. Революция 1848 г. "Записки охотника". Жорж Занд. Куртавенель. Драмы. Комедии. Историзм
   VI. Эпоха цензурного террора. От Гоголя к Пушкину
   VII. Человек 40-х годов. Романы: "Рудин", Дворянское гнездо", "Накануне"
   VIII. На идеологическом фронте. Борьба двух социальных слоев. Роман "Отцы и дети". Постепеновцы и революционеры. Разрыв с "Современником". Отношение Тургенева к социализму
   IX. "Закоренелый и заклятый западник". Разрыв с Герценом. Спор о путях развития России. Роман "Дым". Переписка с Д. И. Писаревым
   X. Хождение в народ и либералы ("Новь")
   XI. Смерть Тургенева
   XII. В мастерской художника
   XIII. К изучению жизни и творчества Тургенева
   Краткая библиография
   

ВВЕДЕНИЕ

   На выставке революционной литературы, открывшейся в январе 1925 г. в Академии художественных наук, была интересная диаграмма, отвечающая на вопрос: "Кто любимый писатель у пролетарских поэтов и беллетристов?". Из 60 анкет в 31-й названы Пушкин и Максим Горький; в 27 -- Гоголь, в 16 -- Некрасов, в 12 -- Чехов, в 10 -- Демьян Бедный, в 7 -- Достоевский, Никитин, в 6 -- Маяковский и т. д. Тургенев не был назван.
   Это показывает, что к несравненному художнику- "сказочнику" еще не пришла новая писательская и читательская масса.
   В 1859 году в письме от 3 февраля к П. В. Анненкову Салтыков-Щедрин писал замечательные строки, которые теперь невольно приходят на намять:
   "У нас на Руси художникам время еще не приспело. Писемский, как ни обтачивает своих болванчиков, а духа жива вдохнуть не может в них. От художников наших пахнет ябедой и семинарией; все у них плотяно и толсто, никак не могут форму покорить. После Тургенева против этих художников некоторое остервенение чувствуешь".
   Восторженный почитатель Пушкина, мастер формы, достойный н уважаемый собрат таких европейских мастеров, как Флобер и Мопассан, учитель Короленко, Чехова, Эртеля, -- Тургенев оказал большое влияние на лучших представителей пореформенной литературы. Чтение Тургенева вызывает у бурсака Помяловского горячее желание писать; Горький в отрочестве зачитывается рассказами и повестями Тургенева, который "тихо благовестит" о любви к человеку. Вересаев является продолжателем Тургенева -- историка общественных настроений и борьбы поколений.
   В творчестве И. С. Тургенева-мастера, художественное слово и наш "великий, могучий, правдивый и свободный русский язык" раскрыты во всем богатстве и красоте, как ни у одного из наших художников после Пушкина. Нежнейший и музыкальнейншй А. П. Чехов шел в своем рассказе и в своей драме и в своем пейзаже, звучавшем, как музыка в мелодекламации, в значительной степени во след И. С. Тургеневу.
   Художественная манера И. С. Тургенева, его приемы, его поэтика привлекли внимание уже современников, собратьев по перу.
   Тот же М. Е. Салтыков-Щедрин в только что вышедшей исключительно ценной книге его "Писем" (1925 г.) говорит в 1859 г. в письме к П. В. Аненкову {Стр. 12.}:
   "Сейчас прочитал я "Дворянское гнездо", уважаемый Павел Васильевич, и хотелось бы мне сказать вам мое мнение об этой вещи. Но я решительно не могу. Да и вряд ли кто возьмется за это, кроме разве Ал. Вас. {Дружинин -- критик-эстет.}, который своим сладостным пером сделает все возможное, чтобы разжидить светлую жизнь, разлитую в каждом звуке этого романа. Да и что можно сказать о всех вообще произведениях Тургенева? То ли, что после прочтения их легко дышится, легко верится, тепло чувствуется? Что ощущаешь явственно, как нравственный уровень в тебе поднимается, что мысленно благословляешь и любишь автора? Но ведь это будут только общие места, а это, именно это, впечатление оставляют после себя эти прозрачные, будто сотканные из воздуха, образы, это начало любви и света, во всякой строке бьющее живым ключом и, однакоже, пропадающее в пустом пространстве. Но чтобы и эти общие места прилично высказать, надобно и самому быть поэтом и впадать в лиризм. Герои Тургенева не кончают своего дела, они исчезают в воздухе. Критику нельзя их уловить, потому что их нельзя держать в руках, как героев Писемского. Поэтому хоть о Тургеневе много писали, но не прямо об нем, а по поводу его. Можно писать много чепухи о "лишнем человеке", как это сделал Степан Дудышкин, можно коснуться русского человека на rendezvous, но о самом Тургеневе писать невозможно. Сочинения его можно характеризовать его же словами, которыми он закончил свой роман: "На них можно указать и пройти мимо".
   Эти строки "сердитого старика", который в тех же письмах беспощадно заклеймил "двоегласие" слабого Тургенева уже 60 лет тому назад, подчеркнули необходимость раскрыть обаятельную красоту нежного и захватывающего лиризма в творчестве Тургенева.
   В настоящее время проф. Истоминым, М. О. Гершензоном, Энгельгардтом, Л. П. Гроссманом, Н. Л. Бродским, М. А. Рыбниковой, В. Фишером и другими сделано немало для раскрытия ритма тургеневской прозы, композиции его рассказов и романов, его "старой манеры" и эволюции его стиля.
   Мы воспользуемся добытыми результатами и попытаемся подвести итоги в области формальных достижений Тургенева.
   Это тем более важно, что наши создатели современной художественной прозы стоят в настоящее время на распутай.
   Сплошь и рядом нам преподносят непереработанное сырье, не спаянные, в органическое целое куски, дают "материал", не возведенный в "перл создания". Нашу художественную прозу явно начинает вытеснять на книжном рынке западно-европейский роман с хорошо разработанным сюжетом, с интересным замыслом. Мы, конечно, не говорим здесь о Максиме Горьком, который даже и теперь, когда он вступил в полосу художественных мемуаров, продолжает оставаться самым ярким, увлекательным художником слова, художником-мастером, в каждой строке которого чувствуется вся красочность богатого русского языка, вся "пленительность русской медлительной речи".
   Это относится ко всем нашим беллетристам нз пролетарской среды (Бибик, Ляшко, Гладков, Овирский, Новиков-Прибой, Сергей Семенов, Артем Веселый), это относится к ново-крестьяноким писателям; (Александр Неверов, Иван Вольнов) и к беллетристам-коммунистам из не-пролетарских и не-крестьяских слоев (Александр Серафимович, Аросев, Либедипский). Дажо ярко-талантливые художники олова из среды нашей мелко-буржуазной интеллигенции, окрещенные неудачным именем попутчиков, даже они разделяют ту же участь. Несмотря на то, что среди них обозначились такие первоклассные дарования, как Леонов, Бабель, Сейфуллина, Пильняк, Булгаков, В. Иванов, Никитин, Малышкин, Григорьев, А. Яковлев, Замятин, -- все они переживают кризис художественной прозы.
   И снова приходят на память слова И. С. Тургенева из письма его к Полонскому в 1868 г.:
   "Недостаток талантов, особенно талантов поэтических -- вот наша беда. После Льва Толстого ничего не явилось, -- а ведь его первая вещь напечатана в 1852 году. Способности нельзя отрицать во всех этих Слепцовых, Решетниковых, Успенских и т. д., по где же вымысел, сила воображения, выдумка где? Они ничего выдумать не могут -- и, пожалуй, радуются тому. Этак мы, полагают они, ближе к правде. Правда -- воздух, без которого дышать нельзя; но художество -- растение, иногда даже довольно причудливое, которое зреет и развивается г. этом воздухе. А эти господа -- беесемянники и посеять ничего не могут".
   Очень ли устарели эти слова? Одни дают нам голый быт, другие -- голый выверт, но подлинного художества мы видим мало. Этому Тургенев-мастер учился всю жизнь, и наши молодые художники-студийцы (много ли у нас мастеров?) многому научатся у Тургенева -- подлинного спеца, исключительно вдумчивого мастера-европейца.
   Этот образованнейший европеец, умевший быть "с веком наравне", этот "диалектик обаятельный" никогда не приносил содержания в жертву форме, никогда не провозглашал формулу -- "слова без смысла, поэзия без содержания". Его поэзия питалась огромным содержанием эпохи.
   Собираясь в 1850 г. в крепостную Русь из имения Куртавенель, он писал 16 мая Полине Виардо перед от'ездом {Тургенев. Неизданные письма к г. Виардо, стр. 105.}:
   "Россия подождет -- это огромная и мрачная фигура, неподвижная и туманная, как сфинкс Эдипа. Она поглотит меня позднее. Мне кажется, что я вижу ее тяжелый, неподвижный взгляд, устремленный на меня с холодным вниманием, как и следует каменным глазам. Будь спокоен, Сфинкс, я вернусь к тебе, и тогда ты можешь поглотить меня в свое удовольствие, если я не разгадаю твоей загадки".
   Вся жизнь и все творчество этого несравненного художника -- попытка "честно" решить сложнейшую из загадок.
   Вот почему изучение его творчества так интересно и важно для нашей современности, -- когда кончился непробудный сон, когда дворянско-императорскую Россию сменила Россия рабоче-крестьянская, когда Эдипы наших дней пытаются разрубить Гордиев узел истории и решить многовековую загадку российского Сфинкса.
   Творчество Тургенева явилось продуктом окружающей среды, и каждое произведение его крепкими нитями связано с духом времени, с руководящими идеями эпохи и требованиями его друзей-советников и его публики -- того "меньшинства образованного класса", о котором он говорил неоднократно в письмах к Герцену (1862 г.), к гр. Ламберт (1863 г.). "Наш брат, да и всякий, делает только то, что ему дано делать, и насиловать себя бесполезно и бесплодно, -- писал он в 1863 г. гр. Ламберт.-- "Вот отчего я никогда не пишу повести для народа. Тут нужен совсем иной склад ума и характера".
   Естественно встает вопрос, каков же был оклад ума и характера у Тургенева, его мироощущение, его настроение, "идеалы". Здесь социологический метод тесно соприкасается с биографическим.
   Определив отношение творчества Тургенева к "идеям века", к идеологии "меньшинства, образованного класса" из буржуазных дворян, мы -найдем об'яснение развития его творчества и со стороны художественной, со стороны формальных достижении, и сумеем критически оценить его.
   Таков наш методический подход к изучению жизни и творчества И. С. Тургенева. Такова наша попытка выявить и об'яснить "существенный характер" этого художника, который является для нас не мертвой схемой, а живой и яркой индивидуальностью, спаянной со средой и эпохой.
   По своим кровным родственным связям И. С. Тургенев на протяжении многих лет тесно соприкасался с барской крепостнической средой. В этой среде он задыхался, рвался на простор европейской жизни, преклоняясь перед европейским "прогрессом", европейской буржуазной "цивилизацией".
   Вместе с целым поколением передовой дворянской интеллигенции буржуазной складки И. С. Тургенев дает клятву бороться против своего врага, имя которому было -- крепостное право. Эта борьба сближает его позднее с разночинцем Белинским и образованнейшим буржуа -- миллионером В. П. Боткиным. При выполнении "ганнибаловой клятвы" художнику пришлось на каждом шагу сталкиваться с цензурой, защищавшей интересы крепостников, но, несмотря на тиски и рогатки, ему удалось своему смертельному врагу нанести тяжелый удар "Записками охотника", рассказами: "Постоялый двор", "Контора", "Му-му", "Бригадир",-- и нанес он этот удар средствами художественного воздействия на читателей. Он, и не клеймя, заклеймил помещичью крепостническую среду с поражающей об'ективностью, он не пощадил ни своих предков, ни своей матери, ни себя самого. Он с изумительным мастерством показал крепостническое бытие, определявшее сознание Гамлетов Щигровского уезда, все их мироощущение, весь склад их характеров.
   Вместе с тем, на базисе крепостнических отношений, а позднее, буржуазных реформ, он воссоздал атмосферу общественно-политической жизни со всем ароматом эпохи, со всеми колебаниями и оттенками целого ряда сменявшихся десятилетий.
   Этот русский европеец, образованнейший и умнейший человек 40-х годов, первый на русских писателей, сумевший стать равноправным собратом европейских мастеров, слишком скромно называл свою жизнь "незатейливой": редко, кто из писателей во всем мире прожил такую богатую, красочную, содержательную, интересную и красивую жизнь, как этот прирожденный "зритель", много раз из'ездивший Европу вдоль и поперек, европеец, нашедший в Европе вторую родину. Этот западник за свои 65 лет жизни пережил три европейских революции: тридцатого, сорок восьмого, семьдесят первого годов. Революцию 48-го года видел своими глазами в Париже и посвятил ей два очерка.
   Его детство связано с концом Александровской эпохи. Его отрочество, юность и годы зрелости связаны со свинцовой эпохой Николаевщины, с эпохой крепостнически-самодержавного деспотизма. Расцвет его таланта связан с эпохой реформ и царствованием Александра II, когда "драгоценное время надежд" сменилось периодом колебаний правительства и непримиримой борьбы революционеров; его старость, болезнь и последние дни связаны с величайшей реакцией после 1 марта 1881 г. при Александре III.
   Перед взором художника прошли герои действия: Николай Тургенев, Белинский, Герцен, Бакунин, Добролюбов, Чернышевский, Писарев, Лавров, Герман Лопатин, Степняк-Кравчинский; перед ним иге прошли незабвенные образы корифеев слова России и Европы. Перед этим "неполитиком", но в то же время изумительно тонким и умным историком общественных течений развертывалась во всем трагизме и во всей силе борьба поколений, начиная от тридцатых, и кончая восьмидесятыми годами.
   В предисловии к собранию романов, написанном в 1860 году, по выходе "Рудина", "Дворянского гнезда", "Накануне", "Отцов и детей", "Дыма" и "Нови", И. С. Тургенев писал о себе: "В течение всего этого времени я стремился, насколько хватало сил и умения, добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в надлежащие типы -- и то, что Шекспир называет "the body and pressure of time -- самый образ и давление времени", и ту, быстро изменяющуюся физиономию людей культурного слоя, который преимущественно служил предметом моих наблюдений" (т. II, ст. III). Чуткий художник, стоявший, по меткому выражению П. П. Сакулина, "на грани двух культур", жадно впитывал всей грудью, всем сердцем, всем мозгом, всеми нервами своими самый воздух времени и чутко прислушивался к мощному трепетанию исторических крыльев.
   Но изображая целую вереницу героев, связанных с поколениями 30-х, 40-х, 50-x, 60-x и 70-х годов, создавая незабываемый образ тургеневской девушки, сам художник все время оставался человеком 40-х годов, выходцем из дворянского гнезда, о чем он заявлял неоднократно.
   В 1877 г. в письме от 15 марта, после появления в печати тургеневского романа "Новь", Салтыков-Щедрин {Стр. 162.} писал П. В. Анненкову, главному литературному советнику И. С. Тургенева. "Вы, пожалуйста, не думайте, что я хотел критику на "Новь" писать. Нет, я просто"отел изобразить, какое должно возбудить чувство в человеке 40-х годов, воспитанном на лоне эстетики и крепостного права, но по-своему честном, зрелище людей, идущих в народ. Сознаюсь откровенно, что мысли мои на этот счет совершенно противуположны тому положению, которое избрал для себя Тургенев {Салтыков-Щедрин. Письма, 1879--1889. Гос. Изд. 1920 г.}.
   Человек 40-х годов, И. С. Тургенев был связан с прогрессивным дворянством буржуазной складки и отражал точку зрения этого слоя, его мироощущение, его настроения и колебания под гнетом николаевской системы.
   Во всех своих произведениях он прежде всего с беспощадной честностью разоблачая и обличал собственный гамлетизм, выросший на упитанной почве крепостного хозяйства.
   И. С. Тургенев-человек и гражданин служил для Тургенева-художника предметом самоанализа, самопознания, самообличения и самоисправления.
   Если лермонтовской сосне, одетой снегом, как ризой, вечно снилась пальма "в том рае, где солнца восход", то вечно сомневающемуся Гамлету -- И. С. Тургеневу, на всех его путях и перипетиях рисовался образ беззаветного свершителя Дон-Кихота.
   Обличитель революционного романтизма, народнического опрощенства, и обличитель беспощадный, пишет образ революционерки-народницы Марианны, как влюбленный. Он любуется фигурами Мишкина, Лопатина, Перовской, Кравчинского. Он от гамлетизма воем своим измученным существом зовет к дон-кихотству.
   Эта сторона жизни и творчества И. С. Тургенева особенно ценна сейчас, когда русская новейшая история Советской России связана с именем человека, единственного в мире по напряженности воли, человека действия; когда общественность и русская литература выдвинули новые классы и новых героев не из усадеб, и не из особняка, а от сохи и станка, людей закаленных, людей железной воли. Сейчас важно указать, что первым, кто вскрыл язвы гамлетизма, был И. С. Тургенев. Он первый пришел к тем выводам, которые теперь так четко и метко высказал поэт М. Волошин в краткой формуле: "истории потребен сгусток воль".
   Гамлетизм, являющийся основной чертой характера Тургенева-человека и гражданина, сближал его с поколением "лишних людей", наложил свою печать и на его идеологию, на темы его произведений, на характеры его героев и всего поколения людей 40-х годов, выходцев из дворянских гнезд, и столкнул их с поколением реалистов-разночинцев, требовавших "живого дела вместо слов". Гамлетизм заставлял Тургенева вечно колебаться между двумя станами на арене политической жизни в 70-е годы.
   В творчестве Тургенева, в характерах главных его героев ярко выявлены основные черты дореволюционной литературы усадебного периода. Изучить Тургенева -- это понять и об'яснить прошлое русской литературы и русской общественности. Наша книга идет навстречу этому изучению.
   Материалом в нашей работе послужат как воспоминания, письма, автобиография, биографии, так и собственное творчество И. С. Тургенева.
   До сих пор нет полной и закопченной биографии Тургенева.
   Книга Гутьяра "И. С. Тургенев -- Сборник статей" (Юрьев 1907 г.) является очень ценной подготовительной работой к биографии его, точно так же, как хронологическая канва для биографии Тургенева, опубликованная Н. Гутьяром в СПБ в 1911 г. Да и слишком много с 1910 г. накопилось материала нового, совершенно изменяющего многие выводы этого писателя. Профессор И. Иванов в своей фундаментальной книге "Иван Сергеевич Тургенев", опубликованной в Нежине в 1914 г., тоже десять лет тому назад, на протяжении 755 страниц дает много драгоценного материала, но вся эта книга изуродована, точно красивое лицо черной оспой, отвратительными выпадами против революционеров, против Чернышевского, Бакунина, Герцена, Лаврова и других. Эта книга стала библиографической редкостью. И. С. Тургенев не любил распространяться о своей биографии даже в период своей европейской известности. В 1869 г. 8 марта из Карлсруэ он сообщает о себе всего двадцать строк К. К. Случевскому на его запрос, мотивируя тем, что "всякая биографическая публикация ему всегда казалась великой претензией, по и откалывать в ней, придавать вообще ей важность -- еще большая претензия". Далее И. С. сообщил весьма скупо и с редкой скромностью "фактические данные весьма незатейливой жизни". "Вы видите,-- писал он,-- что моя биография напоминает биографию Э. Ожьэ, который на подобный запрос ответил следующими словами: "Je suis né, j'ai été vacciné, puis quand je suis devenu grand, j'ai écrit des comedies". (Я родился, мне привили ослу, потом, когда я вырос, я гшсал комедии). Да и что за охота публиковать мой портрет и т. д. теперь, когда кредит мой у публики подорвал? Кого это может интересовать?" {Первое собрание писем И, С. Тургенева 1810 г. СПБ. 1921, стр. 150.}. В то же время он заканчивает в Баден-Бадене (1808--1809) свои ценнейшие "Литературные и житейские воспоминания", начиная с того периода, когда он стал писателем.
   19 июня 1874 г. он же кратко отвечает С. А. Венгерову, работавшему над критико-биографическим этюдом о Тургеневе, "откровенно на откровенный вопрос" и проливает свет на свое отношение к крестьянам и говорит несколько ценных слов о обоих первых литературных шагах. Это письмо полностью вошло в полное собрание писем И. С. Тургенева (233--257). В 1875 г. в июле -- августе в Буживале автор "Записок охотника", по просьбе М. М. Стасюлевича, пишет свою автобиографию для VI тома "Русской Библиотеки", который посвящен произведениям И. С. Тургенева.
   В этой "Русской библиотеке", издаваемой М. М. Стасюлевичем, она и была напечатана с небольшими изменениями. Подлинник ее хранится в рукописном отделении библиотеки Академии Наук, а копия перепечатана полностью М. О. Гершензоном в его 3-й книге "Русских Пропилеев" (стр. 231--232).
   Вот тот весьма скудный материал автобиографический, которым прежде всего пользовались биографы.
   Очень важным подспорьем к работе явились сотни писем И. С. Тургенева к Грановскому, Аксаковым, Анненкову, Леонтьеву, Каткову, Некрасову, Фету, Полонскому, Краевскому, Стасюлевичу, Гончарову, Л. Толстому, Достоевскому, П. Тургеневу (декабристу), Герцену, Бакунину, Писареву, Лаврову, Флоберу, Золя, Мопассану, Виардо, Ламберт, М. Савиной, Философовой, Жорж Занд.
   Начиная с первого собрания писем Тургенева (1884 г.), куда пошли 488 номеров, н кончая недавно (1922--1925) опубликованными письмами к Д. Писареву, Л. Пичу, И. Гончарову, и письмами к Ив. Серг. Тургеневу -- Герцена, Татьяны Бакуниной, Салтыкова-Щедрина, Белинского, Некрасова, Писарева и др., в руках биографов находится обширнейший материал; особенно ценны письма к. Анненкову, Герцену, Лаврову, Внардо, Ламберт. Л. Пичу, Стасюлевичу,-- к. последнему 338 писем от 1867 г. по 18S3 г.
   На основании эпистолярного материала, биограф И. С. Тургенева Н. М. Гутьяр разработал, свою "хронологическую канву" для биографии И. С. Тургенева и напечатал ее четырнадцать лет тому назад, в 1910 г. г. 87 томе No 2 Сборника русского языка и словесности Академии Наук на 130 страницах.
   С тех пор появляется много новых материалов: письма матери, отца, письма Бакуниных. Теперь работа над биографическим материалом, над новыми данными исполняется знатоком по Тургеневу, профессором H. Л. Бродским.
   Кроме биографии, писем, воспоминаний перед изучающим жизнь и творчество И. С. Тургенева раскрывается его художественное наследие, которое так тесно слито о жизнью художника и с жизнью интеллигентнейшего поколения 40-х годов, к которому относил себя создатель "Рудина", "Дворянского гнезда".
   Правда, он считал необходимым предпослать в 1881 г. "Отрывкам из воспоминаний своих и чужих" весьма важное примечание, или, как он выразился, "небольшое об'яснение".
   И этом об'яснении говорилось: "Я набрал форму рассказа от собственного лица для большего удобства -- и потому прошу читателя не принимать "я" рассказчика за "я", личное, самого автора. На это намекает и самое заглавие отрывков: "Из воспоминаний своих и чужих". Приведенное об'яснение заставляет с большой осторожностью относиться к творчеству художника при уяснении личного, автобиографического. Но разве тот же И. С. Тургенев не говорил, и даже не раз: "Вся моя биография в моих произведениях". Разве не прибегает он в своих повестях, в своих "Отрывках из воспоминаний своих и чужих", к излюбленному приему, к самому широкому использованию хронологической канвы собственной жизни? В нашем популярном очерке жизни и творчества художника мы все время будем пользоваться, наряду с новыми материалами, воспоминаниями, письмами и документами, относящимися к биографии И. С. Тургенева, также его художественным самоанализом.
   За последние десять лет литература о Тургеневе, о его времени, его среде, о его личности, о его мастерстве обогатилась целым рядом ценных работ. Столетие со дня его рождения в 1918 г., сорокалетие со дня его смерти в 1923 г. привлекли к его имени большой интерес со стороны исследователей-профессионалов и молодых ученых, участников семинарий в целом ряде наших центров. Революция предоставила в руки ученых богатейшие материалы, лежавшие десятки лет под спудом.
   В своей работе, посвященной жизни и творчеству И. С. Тургенева, мы постараемся широко использовать опубликованные материалы и вдавить живой образ Тургенева -- человека-гражданина, художника на базисе социально-экономических отношений.
   

I. ЛУТ0ВИНОВСКИЙ ДОМ

ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО ТУРГЕНЕВА

   Помещичья усадьба наложила свою печать на жизнь и творчество И. С. Тургенева.
   Краски для своего пейзажа, живые образы для своих обобщений Тургенев заимствовал из того запаса впечатлений, которые дала ему помещичья усадьба, хождение на охоту, общение с дворовыми. Свой язык он обогатил местными орловскими словечками, свои сюжеты он часто заимствовал из семейных преданий.
   И. С. Тургенев родился в городе Орле от Сергея Николаевича Тургенева и Варвары Петровны Лутовиновой. 15 памятной книжке Варвары Петровны записано ее рукой: "1818 года 28 октября в понедельник родился сын Иван, ростом 12 вершков, в Орле, в своем доме в 12 часов утра".
   В год рождения сына Сергей Николаевич Тургенев служил в Елизаветградском кирассирском полку, квартировавшем в Орле. 20 февраля 1821 г. он был уволен в отставку с чином полковника и поселился с семьей в имении своей жены, селе Спасском-Лутовинове, находившемся в 10 верстах от города Мценска, Орловской губернии.
   В годы детства, и отрочества, как основной фон получаемых впечатлений, выступало зеленое, золотистое, широкое, монотонное, патриархальное помещичьей усадьбы центральной полосы. Это "зеленое и золотистое" на всю жизнь впитало все существо Ивана Сергеевича. И в центре зеленого и золотистого был старый сад, сотни раз описанный поэтом. Этот сад в Лутовиновском имении "был очень стар и тих, и велик, и заканчивался с одной стороны проточным прудком, в котором водились не только караси и пескари, но далее гольцы попадались -- знаменитые, нынче везде почта исчезнувшие гольцы. В голове этого пруда засел густой лозняк; дальше вверх, по обоим бокам косогора шли оплошные кусты орешника, бузины, жимолости, терна, поросшие снизу вереском и зорей. Лишь кое-где, между кустами, выдавались крохотные полянки с изумрудно-зеленой, шелковой, тонкой травой, среди которой, забавно пестрея своими розовыми, лиловыми, палевыми шапочками, выглядывали приземистые сыроежки, и светлыми пятнами загорались золотые шарики "куриной слепоты". Тут по веснам певали соловьи. свистали дрозда, куковали кукушки. Тут в летний зной стояла прохлада,-- и я любил забиваться в эту глушь и чащу, где у меня были фаворитные потаенные местечки, известные -- так по крайней мере я воображал -- только мне одному" (т. VIII, стр. 189). В этом саду каждое деревцо было знакомо мальчику, -- и старый дуб, и молодой дуб, и липы, и часовенка. Здесь он любил упасть на землю в траву... и прислушиваться "к шуму земли". С годами его любовь к Спасскому саду только укреплялась, и чем дальше заносила его судьба, тем сильнее тянуло его к "зеленому и золотистому", туда, где на тысячу верст кругом -- Россия -- родной край. Сколько раз убегал в свой старый деревенский сад маленький мальчик от злобы своей матери, убегал после порки и от порки, убегал от мифологии, которой постоянно допекала его мать. Измученный ребенок уже тогда бессознательно прибегал к укрепляющей волне зеленого сада. Там он встречался с дворовыми, там он часто заслушивался Федора Ивановича Лобанова, к которому на всю жизнь сохранил благодарную дружбу, кому впоследствии поручал самые заветные свои дела. Этот домашний секретарь Варвары Петровны уводил ребенка-"барчучоночка" в сад и в сотый раз начинал ему читать "Роосиаду" Хераскова, при чем каждый стих читал сперва начерно, скороговоркой, а потом тот же стих читал набело, громогласно, с необыкновенной торжественностью. Этот дворовый обучил ребенка грамоте под пение птиц и шелест лип. Этого Лобанова, его чтение, его беседы на фоне "зеленого и золотистого" воспроизвел позднее Тургенев в "Пунине и Бабурине", когда был уже седым, стареющим знаменитым писателем. На фоне золотого и зеленого отчетливо выступал лутовиновский барский дом со своими мрачными тенями предков. Прежде всего и отчетливее всего выступали здесь темные предания, связанные со старинными портретами, висевшими в разных комнатах. Эти портреты сохранились поныне в Орле и висят в Тургеневском музее в обоих старых рамах, и являются вопиющими контрастами к мирному дивану "самосону", где так хорошо леживалось. "Три портрета" -- вот чуть не первый опыт художественной прозы Тургенева, его рассказ из мира лутовиновских предании, написанный в 1846 г., когда И. С. оглядывался на прошлое старого лутовиновского дома, где жили "баре". "Старые портреты" -- кот чуть ли не последняя реалистическая вещь, написанная уже больным, уже дряхлеющим Тургеневым в 1881 г., при подведении итогов жизни тургеневского дома, из которого вышли, подобно Алексею Сергеевичу Телегину, "больше аристократы, чем баре". "Хороша старина... ну, да и бог с ней!" -- были последние слова этого чудесного рассказа. Это было прощание с предками, со стариной, голос которой внятно слышал и на всю жизнь запомнил этот отпрыск двух старинных родов. Два старинные рода закрепили связь в браке С. Н. Тургенева и В. П. Лутовиновой. С этими двумя родами крепко был связан Тургенев. Предок Ивана Сергеевича -- татарский мурза Турга из Золотой орды, получивший при крещении имя Ивана, вышел в середине XV века из орды на службу к великому князю Василию Темному. По семейным преданиям, великий князь, бывший восприемником при крещении мурзы, пожаловал своему крепостнику обширные вотчины в Калужской губернии. Одно из имений составляло почти половину Перемышльского уезда.
   Тургеневы не попадали в высший разряд -- в члены Боярской Думы, но и не засиживались в низшем, т.-е. среди провинциального дворянства.
   Имена предков И. С. Тургенева встречаются и в период смуты, и в период пугачовщины, и в период восстания С. Т. Разина.
   В 1670 г. в Царицыне сидел воеводою стряпчий Тимофей Васильевич Тургенев. В апреле казацкий отряд Василия Уса проник в город. Воевода заперся в башне вместе с прислугою, десятком стрельцов и родственником Матвеем Тургеневым. В городе начались пиры, и после одного из этих пиров сам Степан Тимофеевич Разин повел казаков на приступ. Башня была взята, Тимофей Васильевич Тургенев достался живым, был приколот копьем, а затем брошен в воду и утоплен на глазах казаков.
   Об этом факте знал И. С. Тургенев, он поразил его воображение, как "что-то чудовищное". И позднее, уже в 1863 г., в своем символическом рассказе "Призраки", где он собрал все наиболее взволновавшее его в жизни, он вспоминает и об этом (т. VII, стр. 20--21).
   "Что-то теплое, словно кровь", брызнуло от наследственного предания в душу художника, окрасило его детские воспоминания и навсегда запало в сердце, трепетавшее при мысли о "страшном народном бунте".
   Что касается рода Лутовиновых, из которого вышла мать И. С., то предки ее служили еще при литовских князьях, владевших Белоруссией, и жили настоящими вельможами. Богатство их переходило на рода в род и досталось, наконец, ее деду -- бригадиру Ивану Андреевичу (род. в 1707 г.), "бережливому и даже скупому", по словам И. С. Тургенева ("Три портрета", т. V, стр. 91). У Деда было пять дочерей и три сына. Петр (1743--1787) явился отцом Варвары Петровны -- единственной дочери. Но дочь родилась уже после смерти отца, в 1787 г. Мать, Екатерина Ивановка, не любила ее, и, когда ей было 8 лет, вдова вышла замуж за вдовца, имевшего двух взрослых дочерей. Отчим ненавидел некрасивого, чужого ему ребенка, и не раз срывал на девочке свой буйный, пьяный гнев. Потом мать умерла, красивые дочери вышли замуж, а шестнадцатилетняя Варвара Петровна, круглая сирота, попала в руки развратного старика-отчима, который стал пред'являть к некрасивой смуглянке бесстыдные требования. Та боролась, ей грозило унизительное наказание, и она с помощью няни бежала из ненавистного ей дома и, полуодетая, пешком добралась до Спасского-Лутовинова к Ивану Ивановичу Лутовинову, своему дяде.
   Иван Иванович ее принял, и начались новые мучения. Скупой самодур-крепостник держал ее почти взаперти, подавлял ее волю, обезличивал и, наконец, хотел прогнать ее и лишить наследства, но внезапно умер.
   По смерти Ивана Ивановича Варвара Петровна из призреваемой племянницы превратилась в богатейшую наследницу. Ей достались имения в Курской, Орловской, Калужской, Тульской, Тамбовской губерниях, в том числе и родовое имение Спасское-Лутовиново.
   Как богата была Варвара Петровна, показывает тот факт, что после смерти ее, в 1850 г., Иван Сергеевич и Николай Сергеевич получили, по словам Н. М. Гутьяра, "миллионное наследство". Одному Ивану Сергеевичу досталось 1.915 душ крепостных мужского пола и 5.500 десятин прекрасной земли.
   Биограф Ивана Сергеевича Тургенева -- Гутьяр затрудняется назвать имена предков писателя, положенных в основу его типов, во предполагает толы"), что добродушные герои вроде Фомушки и Фимушки ("Новь") или Телегиных ("Старые портреты"} описаны преимущественно с Тургеневых, а жестокие и крутые характеры вроде дедушки рассказчика "Однодворец Овсяников" -- с Лутовиновых...
   В Тургеневском музее в Орле имеются три темных, запыленных портрета в черных деревянных рамках, которые когда-то находились в одной из комнат Спасского-Лутовинова. Семейные преданья о живых подлинных лицах, написанных живописцем, дали толчек И. С. Тургеневу для его мрачного рассказа, написанного в 1846 г.
   Деспотизмом, жестокостью, кровью веяло от фамильных преданий лутовиновского старого барского дома.
   Самовластие над "подданными, крепостными", которых безнаказанно засекали, ссылали в Сибирь, лишали достояния, самовластие над близкими в собственной семье, самовластие даже в любви ("Три портрета") отличали всех этих степных помещиков. В повести "Степной король Лир" (1870 г.) фигура помещицы снята, с матери Тургенева. То, что позднее в своих воспоминаниях, письмах, рассказах говорит художник об ужасах старых порядков, теперь подтверждают документы.
   Каким контрастом к характерам этих крепостников-властителей с карающим жезлом являются предки Тургенева другой группы, представители той же екатерининской эпохи, Фомушка и Фимушка Сукачевы, которые принадлежали к одному и тому же коренному русскому дворянству и считались чуть ли не самыми старинными обитателями города С. Эти тургеневские Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна очерчены в "Нови" с гоголевской манерой и с гоголевским любовным юмором. "Никакое новшество не проникало за границу их оазиса", -- говорит художник, как бы повторяя Гоголя. Одна особенность старого дворянского быта к ним не пристала: "отроду они никогда никого не наказывали". К ним близко подходят Телегины, Алексей Сергеевич и Маланья Павловна -- владельцы родового именья Суходола, обитатели старинного степного дома. Алексей Сергеевич Телегин, вежливый н приветливый на старинный екатерининский манер, был, по словам Тургенева, аристократ, скорее аристократ, чем Карин. У него в кабинете висело родословное дерева Телегиных.
   "Мы, Телегины, -- говорил он, -- род искони известный, сколько нас Телегиных ни было -- по прихожим мы не таскались, хребта не гнули, по рундучкам ног не отстаивали, по судам не кормились, жалованного не нашивали, к Москве не тянули, в Питере не клянчили, сиднями сидели, каждый на своей гети, свой человек, на своей земле... гнездари, сударь, домовитые"... (т. VTIT, стр. 339) ("Старые портреты").
   "С дворовыми, -- говорится в другом месте, -- вообще с крепостными людьми, с "подданными" -- Алексей Сергеевич любил это слово -- он обращался кротко. -- "Потом посуди, племянничек, своего-то ничего нету, разве крест на шее -- на чужое зариться не моги. Где ж тут быть разуму?". Нечего говорить, что о так называемом крепостном вопросе никто не помышлял, не мог он волновать и Алексея Сергеевича: он преспокойно владел своими подданными, но дурных помещиков осуждал и называл врагами своего звания. Он вообще дворян разделял на три разряда: на путных -- "коих маловато", на распутных -- "Коих достаточно", и на беспутных -- "коими хоть пруд пруда".
   Резкие контрасты характеров властно-жестоких, беспутных тиранов-крепостников и кротких старосветских путных -- владетелей степных Суходолов пересекались в двух фамилиях и были запечатлены в преданиях двух родов и увековечены в старинных, запыленных портретах в черных деревянных рамах. Это были тени прошлого, тени "старины", и шопот этих теней, шелест их платьев, шорох шагов чутким ухом ловит маленький фантазер и мечтатель, будущий бессмертный творец "Записок охотника" и заклятый враг крепостничества. В лице богатой степной помещицы тридцатилетней смуглянки Варвары Петровны и белолицего двадцатичетырехлетнего красавца-кирасира Сергея Николаевича Тургенева столкнулись барыня и аристократ, столкнулись и вели всю жизнь борьбу два властных характера, умевших и любивших властвовать и командовать. Под начало самовластной Варвары Петровны попадает Тургенев в пору детства. То, что говорит о себе Гамлет Щигровского уезда, мог сказать И. С. о себе:
   "Воспитанием моим занималась матушка, со всем стремительным рвением степной помещицы: занималась она им с самого великолепного моего рождения до тех пор, пока мне стукнуло 16 лет" (т. I, стр. 294).
   Образ властной матери преследует многие годы художника,-- к нему он возвращается и в "Пушше и Бабурине", и в "Муму" и, отчасти, в "Постоялом дворе", и в "Главной господской конторе", и в своих беседах с друзьями -- иностранцами и русскими. Строгая и гневная бабушка в "Пунине и Бабурине", или, как мы уже знаем, строгая и гневная мать Варвара Петровна, властительница лутовиновского дома, сада, деревни, дворни, своих детей -- оказала большое влияние на характер Ивана Сергеевича, на те черты, исказившие лицо его, которое в годы зрелости, в годы его "художественных разоблачений", по меткому слову Анненкова, "барынин" сынок так немилосердно разоблачал и обличал, преследовал и казнил в себе.
   Если Андрей Иванович Лутовинов оказался бесчеловечно жестоким вольтерьянцом, то Варвара Петровна была бесчеловечно жестокой сентименталисткой. Ее нервная взвинченность и душевная непоседливость прорывались в ее отношениях К; "людям", которых она то казнила, то жаловала, и в ее чтении и в ее любви к переменам и перемещениям и переодеваниям. 18/20 октября 1838 года она писала своему сыну из Спасского в Берлин о своем отвращении "ко всякому единобразию".
   Интересно, что в лутовиновской библиотеке, которая находится в Тургеневском музее в Орле, среди книг матери Ивана Сергеевича, этого непоседливого скитальца, был целый отдел путешествий в неведомые страны. Тут были книга на русском и французском языках: все, что только появлялось на книжном рынке, покупалось Тургеневыми. Тут были путешествия и но Европе, и по Индии, и по Америке, и к тропикам, и к северному полюсу. Тут не столько увлечение географической экзотикой, сколько жажда уйти хоть в своем воображении от единообразия, от того, что может намозолить глаза. Ту же непоседливость сам Тургенев прекрасно сознает в себе самом. В день своей смерти он обратился к замужней дочери Полины Виардо со словами, сказанными по-русски об ее сыне: "Пусть он и непоседливый, непоседливый мальчишка, лишь бы был честным, хорошим, хорошим"... {Тургеневский сборник под ред. А. Ф. Кони. Петр. 1921 г., стр. 31. Утевский.}.
   Но среди книг непоседливой Варвары Петровны, этой рабовладелицы с французским складом мыслей и вкусов, были и другие книги.
   Лутовиновская библиотека, унаследованная Тургеневым от предков и матери, была типична для средне-дворянского круга помещиков, к которым принадлежали Лутовиновы и Тургеневы. От нее сохранилось в Орловском музее 3.662 тома, из них 2.232 на французском языке. Провинциальные аристократы следили за книжной модой и отдавали дань французским авторам. Они не следили ни за английской, ни за немецкой литературой и читали английских и немецких, да даже и русских авторов на французском языке. Даже роман Гёте "Страдания молодого Вертера" был приобретен Варварой Петровной на французском языке, точно так же, как и модный роман английского писателя Ричардсона "Кларисса". Далее "Истории государства Российского" Карамзина была приобретена Тургеневыми на французском языке. Правда, на русском языке было 800 томов, но и среди них было много французских авторов.
   В 1839 г. в письме к сыну за границу от 26 марта 1839 г. мать рекомендует И. С. читать роман Альфонса Кара "Une femme de 40 ans". "Это ответ на твое письмо о Тютчевой. Пожалуйста, непременно возьми и прочти, очень желаю тебе такой женщины-старушки... Молодому человеку такая женщина -- просто клад". Это чисто французский подход к женщине.
   Тетушка Льва Толстою тоже мечтала о том, чтобы племянник ее сошелся с какой-либо дамой из света, -- это придает такой лоск молодому человеку. Но надо отметить, что характеристика, вкусов Варвары Петровны, сделанная у Тургенева, и Житоной, воспитанницы ее, несколько подчеркнута. В своих письмах от 1838 до 1843 годов она цитировала Лермонтова и Гоголя и была знакома со всеми старыми русскими классиками, а не только читала одного Пушкина, как, сообщает Тургенев. Она, правда, была уверена, что новую "литературу французскую час от часу лучше, приятнее, проще, любо и весело читать. А мы, бедные русские, совсем упали. Читают много Муравьева. Поэзия умерла с Пушкиным -- бедная Россия. Однако были же у нас Сумароков, Ломоносов, Державин, Пушкин, а теперь не вытанцовывается, да и только".
   Варвара Петровна (прекрасно владела русской речью и мастерски писала свои письма: она любит меткое крылатое русское слово и умеет кстати его обронить. Если некоторые из ее дворовых, благодаря господам, понимали французский язык, то барыня, благодаря дворовым, знала чисто народный язык и любила употреблять его в своих письмах, большинство которых написано по-русски. "Долги -- короста. Нужно сесть прыщу -- все тело скоро покроет, -- говорит Васильевна", -- пишет она своему сыну 16 ноября 1838 г. В ее крылатых словечках частенько слышится речь приближенной Васильевны или кого-либо из дворовых, из тех верных рабов, которыми окружена барыня. Чтение чувствительных романов и чувствительные надписи на, книгах и такие же письма к сыновьям, в особенности к Ивану, вовсе не свидетельствовали о мягком и нежном сердце ее. Даже у Аракчеева или Угрюм-Бурчеева в его библиотеке, напряду с порнографическими, религиозными, было много сентиментальных книг. У этого истязателя была "чувствительная душа"; в его библиотеке были рядом: "Нежные об'ятия в браке и потехи с любовницами", "Сеятель благочестия", "О воздыхании голубицы и пользе слез".
   Чувствительная Варвара Петровна умела не уставать от истязания рабов своих. Об этом говорят не только рассказы Ивана Сергеевича: "Постоялый двор", "Главная господская контора", "Контора", "Пунин и Бабурин" и в особенности трогательный рассказ "Муму". В основу последнего положен действительный случай, по свидетельству Житовой, которая знала и немого дворника Андрея (Герасима) и его собаку.
   Все, что претерпела, в своей неудачной жизни Варвара Петровна, все она вымещала на своих рабах и на своих Детях. Эта чувствительная, комильфотная дама сослала в Сибирь двух парней за то, что они ей не поклонились. "Вот у этого окна,-- рассказывал позднее Тургенев,-- сидела моя мать; было лето, и окно было отворено, и я был свидетелем, как эти ссылаемые в Сибирь, накануне ссылки в Сибирь, подходили к окну с обнаженными понурыми головами для того, чтобы ей откланяться и проститься с ней".
   Когда, уже по возвращении из-за границы с крепостным дядькой своим Порфирием. Петровичем Кудряшовым, "Ванечка" умолял свою мать отпустить на волю своего друга и товарища игр, своего побочного брата, ибо Порфирий Петрович -- сын Сергея Николаевича и крепостной женщины из Спасского, нежнейшая мать отказала ему в этой просьбе, хотя медицинскими познаниями Порфирия, достаточно образованного, пользовалась охотнее, чем советами приглашенных докторов. Варвара Петровна была большая эстетка. Устройство сада, цветников, оранжерей -- ее страсть. В ее библиотеке много сочинений по ботанике и всевозможных руководств по устройству садов и цветников. Далее сыновья подносят ей в день ангела одну из таких книг. "Посмотрел бы ты, мой Ваня, -- пишет она в октябре 1838 года в Берлин своему сыну, -- как хорошо у меня в Спасском теперь, как цветет весь уголок, как мне хорошо везде и покойно приспособлено. Совсем не так, мое сокровище, как при тебе. Библиотека перегорожена новыми шкафами... гостиная -- прелесть, вся в цветах". Даже собираясь сечь маленького Николашку за то, что Ваничка из Берлина не пишет и доводит ее до такой несправедливости, она называет его "прехорошеньким и премиленьким мальчиком".
   В позе и фразе, в эстетизме этом было все то же французско-барское, и когда разночинец Базаров, дед которого землю пахал, говорил дворянину Аркадию Кирсанову: "ради бога, Аркадий, не говори так красиво", он имел в виду этот красивый и фразистый эстетизм. И вот эта-то нежнейшая Варвара Петровна и взялась со всем рвением степной помещицы за воспитание своего сына. И прежде всего пустила в ход испытанное в крепостническом обществе средство -- розги. "Драли меня за всякие пустяки, чуть не каждый день" -- рассказывал И. С.
   У братьев Тургеневых за годи детства сменилось множество гувернеров и гувернанток, и французов и немцев, к которым относились почти так же, как к прислуге. Один из них, немец, до поступления в педагоги был простым седельником и знаниями не отличался.
   "Ох, дворянчики, дворянчики! полюбились вам иностранчики! От российского вы отклонилися, на чужое польстилися, к иноземцам преклонилися!" -- так говорил Пунин, он же Лобанов, двенадцатилетнему мальчику, у которого была "французинка Фрикэ -- сирень мамзель".
   Беседы и чтения с "простецом и филантропом" Пуниним, дворовым Федором Ивановичем Лобановым, беседы, вопреки деспотическому приказу Варвары Петровны, были важной поправкой к иноземному дворянскому воспитанию. Среди гувернеров был вышеупомянутый чувствительный немец, который не мог читать без слез произведения своего любимого поэта Шиллера. Выть может, именно он пробудил у мальчика интерес к Шиллеру. Кроме гувернеров, за детьми не присматривали, а подсматривали услужливые старушки-приживалки и доносили матушке-барыне, подчеркивая свою преданность.
   Первые книги Ванички били оторваны от действительности. В Тургеневском музее имеются книги, по которым учился И. С. и ого младший брат Сережа. Тут были -- грамматика родных языков, учебная книга Греча, систематическое обозрение литературы в России, составленное Шторхом и Аделунгом, словари и упражнения Гольтье, сочинения по истории и мифологии, немного повестей и рассказов. Мифология занимала видное место.
   Выла и еще одна книга, о которой дважды упоминается в "Дворянском гнезде" -- это толстая таинственная книга. "Символы и эмблемы", сочинения некоего Максимовича-Амбодина. Эту книгу с 1.000 рисунков позволяли но праздникам рассматривать маленькому Феде Лаврецкому. Она, уже потрепанная, существовавшая больше ста лет, с выцветшими красками, с вырванными страницами, также хранится в Тургеневском музее. И так же, как мифология, она уводила ребенка в сторону от действительности, в мир фантазии и мечты. Уклон к фантастике вместе с отмеченным тяготением к фразе надолго определяют вкусы мальчика. Мир фантазии розовой дымкой должен был отделять от ребенка мрачный мир крепостной действительности, но чуткий мальчик жадно всматривался в лица рабов и владык и безотчетно копия в своем сердце ненависть к крепостничеству. Крепостное право становилось смертельным врагом "барыниного сына", и барыня, помимо своей воли, только личным своим примером, наглядно выявила весь ужас самовластия и, сознательно воспитывая барчонка, невольно и бессознательно готовила врага лутовиновскому дому.
   Хотя в годы детства и отрочества воспитанием детей руководила мать вплоть до розги и "мифологии", но на суровый, спартанский характер этого воспитания оказывал влияние и отец. "Нас с братом и Самариным, -- говорил Тургенев в 60-е годы Н. А. Островской, -- воспитывали по одной и той же системе. Я описал эту систему в "Дворянском гнезде" в детстве Лаврецкого. В те времена многие увлекались спартанским воспитанием... Да... Тяжело в те времена приходилось детям... Отец только раз в жизни поцеловал меня: тогда я выдержал выпускной университетский экзамен {Повидимому, речь идет о вступительном экзамене 1833 г., ибо выпускной экзамен был в 1836 г., когда отец уже давно умер (в 1834 г.). В. Л-Р.}. Последние годы перед смертью он лежал почти недвижим, а мы его, больного, расслабленного, все еще боялись, как огня. Каждое утро и каждый вечер мы обязаны были приходить целовать у него руку, но затем уже не смели больше входить в его комнату. Бывало, если нас сверх положения позовут к отцу -- уже дрожим: знаем, что недаром". Когда домашнее спартанское воспитание детей было признано недостаточным, детей из Спасского везут в Москву. В 1827 году покупают дом на Самотеке, и мальчик Иван Сергеевич попадает в пансион Вейдегаммера. Об этом пансионе И. С. позднее говорит в рассказе "Яков Пасынков" (1855 г.), а также я в своих "литературных и житейских воспоминаниях". Здесь, в пансионе, мальчик увлекается сочинениями Загоскина с его крикливым, фразистым и квасным патриотизмом, особенно романом "Юрий Милославский". Возвышенный слог захватывает сына Варвары Петровны.
   

II. В УНИВЕРСИТЕТЕ

ЮНОСТЬ ТУРГЕНЕВА. ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ. ПЕРВОЕ ГОРЕ. ПЕРВЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОПЫТЫ.

   1С пятнадцати годам И. С. вступает в новую полосу своей жизни: после детства и отрочества, после "спартанской" лозы и трепета -- перед ним наступает период мечтательной, романтической юности. В 1833 г. 20 сентября Тургенев был принят в число студентов Московского университета по "словесному" факультету. 18 июля 1834., закончив в Москве переходные экзамены с первого на второй курс, Тургенев ходатайствует о переводе его "своекоштным студентом" в Петербургский университет по филологическому отделению, ввиду переезда отца и матери в Петербург. Этот переезд был связан с помещением брата Николая в гвардейскую артиллерию. Тургеневы поселились в Петербурге на углу Спасской и Надеждинской.
   В 1833 г. мы видим ослабление материнской власти. В эти годы в жизни юноши ряд событий: первая любовь, первое большое горе -- смерть отца и первые литературные опыты и первое знакомство с идеалистической философией. В годы юности сказалось некоторое влияние отца. И "первая любовь" связана с его образом. Подобно тому, как Иртенев из "Детства и отрочества" Толстого был немного влюблен в своего старшего брата Володю и стремился подражать ему светскими манерами; так и отец Тургенева, всегда изящно одетый, привлекал внимание юноши-сына, как образец светскости, как неотразимо обаятельный мужчина, умевший побеждать и привлекать женщин.
   Варвара Петровна была на шесть лет старше своего мужа и покорялась влюбленно своему красавцу-повелителю. А он был красив! Когда-то Сергей Николаевич был представлен владетельной немецкой принцессе. Эта принцесса, увидев случайно на руке у Варвары Петровны браслет с портретом красавца-кирасира, спросила ее: "Вы жена Тургенева? Я его помню! После императора Александра I, я не видала никого красивее вашего мужа!". В Тургеневском музее имеется не только медальон некрасивой смуглянки, но и портрет красавца-конногвардейца еще до его женитьбы.
   Юный красавец девятнадцати лет, с нежно-девичьей окраской лица и станом, перетянутым гвардейским мундиром, глядит мужественно-смело, бодро-самоуверенно. Это -- "великий ловец перед господом", столь непохожий по натуре на своего гамлетически-недужного сына" -- говорит об этом портрете Португалов в статье: "Тургеневский музей в Москве".
   В статье М. Клемана: "Отец Тургенева в письмах к сыновьям", устанавливается, что отец был вовсе не Равнодушен к воспитанию сыновей и старался им привить любовь к русской речи. Так, например, в письме от 1830 года из Франкфурта отец пишет Николаю и Ваничке: "Вы все мыслите по-французски или по-немецки, а за что пренебрегаете наш природный? Если вы в онолм очень слабы -- это меня очень удивляет. Пора! Пора уметь хорошо не только на словах, но на письме об'ясняться по-русски -- это необходимо". С годами влияние отца росло, это видно и из писем его и из повести "Первая любовь".
   Красавец-отец любил наслаждения жизнью... Мы уже отметили мимоходом, что дворовый Кудряшов был его сыном от крепостной... Были у него и другие увлечения, и Иван Сергевич знал о них. Эпизод с отцом Вольдемара, рассказанный в "Первой любви" -- это эпизод с Сергеем Николаевичем. Это он смирял кокетку Зинаиду. Властным укротителем "с хлыстом" подходил он к женщине в любви, точно предвосхитив наставления Фридриха Ничше.
   Но властно-деспотическим хлыстом этим он поверг в ужас юного Вольдемара, рабски преданного и влюбившегося в ту же Зинаиду. Рассказывая о своих неудачных романах Н. А. Островской в 60-х годах, Иван Сергеевич установил автобиографичность повести "Первая любовь".
   Самые даты в повести совпадают с датами из биографии Тургенева: и Вольдемар, как и сам Тургенев, готовится в университет в 1S33 г. Обоим шестнадцать лет. Повидимому, в "Первой любви" Иваном Сергеевичем путем художественного вымысла переработана одна из прежних любовных историй отца, так как, но словам Тургенева, отец его последние годы лежал недвижим, больной и расслабленный. Известно, что последние десять лет отец сильно болел. Когда в 1839 году И. С. заболел в Берлине, это повергло мать его в трепет. -- "Ты не совсем здоров... Опять калека в дом. То был несколько лет и мучил меня отец, отравил всю жизнь мою, то с рождения брат-урод, то вот уже восьмой год я страдалица, теперь ты..." {Тургенев. Сборн. под. ред. Кони, стр. 135.}.
   Зато прочно устанавливается в рассказе то, что через два месяца И. С., как и его Вольдемар, поступил в Московский университет. Так и было в действительности. (20 сент. 1833 г.). Почта совпадает с биографией Тургенева указание, что через полгода, после поступлении Вольдемара отец его скончался.
   Отец Тургенева в действительности скончался 30 октября 1834 г.
   Смерть отца потрясла Тургенева. Это было первое большое горе в его жизни. Это видно из писем Варвары Петровны. 8 (20) октября она пишет сыну из Спасского: "Отцов кабинет тих, уединен, никто в него не войдет без ведома. Это моя могила, тут я молюсь за отца, с ним беседую мысленно. Тут занимаюсь делами, тут живу прошедшим... воспоминаниями! Только на Смоленском кладбище бываю я счастливой! Ох, я забыла твою просьбу! Ne pas blesser votre sensibilité! (Не ранить вашу чувствительность)" {Письма матери. Тургеневский сборн., под ред. Пиксанова, стр. 28.}.
   Смерть отца ранила сердце юноши и явилась толчком в его дальнейшем развитии. Вели Иван Сергеевич навсегда запомнил лутовинский костыль, каравший подданных по деспотическому приказу барыни, то он же сохранил в памяти хлыст своего красавца-отца, укрощавший любимых женщин, тоже своих "подданных".
   Лики властителей, глядевших из черных рам, тени господ с жезлами или шпагами, смертельно ранящих добрых и кротких безвластных людей -- вся эта старина и быль крепостнической усадьбы с ее властными обитателями тяжко ранила чувствительность сына Варвары Петровны Лутовиновой и Сергея Николаевича Тургенева и расколола его сердце. Телегин ("Старые портреты") разделял дворян на путных, беспутных и распутных. В лице Ивана Сергеевича из лутовиновского дома вышел Дворянин, которому суждено было стать лишним среди путных, распутных и беспутных.
   "Я оказался слабохарактерным и расплывчатым", говорил о результатах своего спартанского воспитания Тургенев. Возвышенный слог, фраза и доза, комильфотный стиль, цветы эстетизма, ложновеличавая риторика Загоскиных, ленивые мечты, -- вот школа, через которую проходит Тургенев, Обстановка усадьбы создавала сонные грезы одинокого мальчика, любившего уединенные, только ему известные уголки в старинном парке. Таким одиноким мечтателем вступил он в университет и в литературу. Но у этого одинокого мечтателя уже живут в глубине сердца стыд и боль за грехи отцов.
   "Отец мой скончался 30 октября 1834 г., -- писал Тургенев С. А. Венгерову 19 июня 1874 г.-- Мне всего было тогда 16 лет. Ненависть к крепостному праву уже тогда жила во мне,-- она, между прочим, была причиной тому, что я, выросший среди побоев и истязаний, не осквернил руки своей ни одним ударом, но до "Записок охотника" -- было далеко. Я был просто мальчик -- чуть ли ne дитя!" Этот мальчик попадает из усадьбы в Москву, потом в Петербург. Семью с ее спартанским воспитанием, возвышенным стилем и реторической фразой сменяет дворянское общество 30-х годов, сменяет сперва Московский, а потом Петербургский университет, сменяет литература 30-х годов. В лицо юноши заглянула гнусная и пошлая николаевская действительность. Это было время, когда крепостная Россия после подавления движения декабристов представлялась "раздутым и раздувшимся официальным великаном", когда Николай I, Бенкендорф, Уваров развивали идеи официальной народности, когда министром народного просвещения провозглашена была формула: "православие, самодержавие и народность", когда в журналистике царил триумвират Булгарина, Греча и Сенковского (барона Брамбеуса), когда в театре выдвигали и навязывали публике риторичного и пустозвонного Кукольника, когда в беллетристике господствовали Загоскин и Марлинский, в поэзии -- Бенедиктов, в живописи -- Брюллов, в театре -- Каратыгин с его декламационно-патетической манерой. В своих "Литературных и житейских воспоминаниях" Тургенев блестяще характеризует театр и живопись.
   Жизнью страны правит крупно-землевладельческий слой дворян, придворный круг. По словам Тургенева, "общественная жизнь задыхалась перед наглухо забитой дверью". По свидетельству Герцена, виднейшего сочлена нового поколения, этого незаконнорожденного сына московского миллионера Яковлева и безвестной немки демократического происхождения, -- "умственная работа совершается не на вершинах государства, не у его основания, а между ними, по большей части в среде мелкого и среднего дворянства (т. VI. "Развитие революционных идей", под ред. Лемке).
   К этому среднему дворянству принадлежат: Бакунин, Станкевич, Пассек, Лермонтов, Полежаев, Тургенев и др. Интересно отметить, что один из виднейших представителей 30-х годов -- Станкевич, раньше чем попал в Воронежский благородный пансион, десятилетним мальчиком был отдан в уездное училище и, по словам его биографа Анненкова, "без всякого изумления очутился между детьми всех сословий, начиная с бедного чиновничьего, до мещанского и цехового" ("Лит. Воспом.", стр. 373).
   О Вадиме Пассеке, деятельном и влиятельнейшем члене герценовского кружка, сам Герцен пишет в книге "Былое и Думы": "Вадим родился в ссылке своего отца, в нужде и лишениях".
   Грановский происходил из средне-дворянской семьи; с 1831 г. он пытается служить в Петербургском департаменте иностранных дел. Через полгода вышел в отставку, поступил в Петербургский университет (1832), терпел сильную материальную нужду. Ему часто приходилось питаться картофелем и чаем.
   Правда, Тургенев происходил из "богатого" лутовиновского дома, но отец его владел имением в 130 десятин, а мать-миллионерша была так скула, что ее Ванятка, в особенности в 40-е годы, нуждался в каждой копейке, и Анненков недаром называл его "благородным нищий"; С 1843 г., когда Тургенев оставил службу, и до 1850 г., до самой смерти матери, он живет преимущественно литературным заработком. Каково же было настроение и какова идеология этих дворянских отщепенцев?
   Если история молодого поколения 20-х годов связана с лицеем и гвардейской казармой, то история поколения 30-х годов и даже 40-х связана с Московским университетом, который явился собирателем и воспитателем новой молодежи, -- "собором русской цивилизации". Через этот центр проходят от 1826 по 1834 г.г. поэты: Лермонтов, Полежаев, Огарев, Аксаков, Гончаров и др. В эту эпоху проф. Павлов "правил" Московским университетом. Философское мировоззрение германского идеалиста Шеллинга захватывало молодых студентов и в особенности В. Г. Белинского, Станкевича и др. страстных поклонников идеалистической философии и шиллеровской идеалистической поэзии. Наряду с Шеллингом идет изучение Канта, Фихте, а позднее -- Гегеля.
   Перед всей прекраснодушной молодежью 30-х годов, влюбленной в Шиллера и поэтически воспринимавшей мир, во всей своей наготе вставала гнусная российская действительность с ее "железными когтями и железными челюстями", -- вставала во всей наготе, вместе с тем болезненно остро ощущал каждый студент вопиющее противоречие между университетской теорией и страшной крепостнической практикой Николаевской России. Но выхода из этого противоречия в самой действительности никто не видел, и вот пытливая мысль молодежи проносится на крыльях идеализма на первых порах над российской действительностью, выше жизни, в заоблачных мирах. Они не приемлют внешнего мира, они отвергают обыденное, пошлую действительность. После разгрома 14 декабря эти молодые романтики всем своим существом пытаются порвать с действительностью и уйти в метафизику, в заоблачный туманный мир немецкой философии, от скучных песен земли к песням небес. Они стремятся к религиозному просветлению, внутреннему самоусовершенствованию, к великому, необыкновенному, чудесному. Они продолжают линию "архивных юношей", "любомудров" 20-х годов, поэтов Веневитина, Одоевского, который как раз в 30-е года начинает печатать свои философски художественные очерки "Русские ночи". Они отдаются философским откровениям, они погружаются в таинственный, потусторонний мир, вместо земного "здесь" их влечет небесное "там". В центре стоял кружок Станкевича (1813--1840). Вокруг этого обаятельного человека, поэта и мыслителя, угасшего 27 лет, об'одинилась группа высокоодаренных людей. Тут были поэты-идеалисты 30-х годов -- В. Красов, И. Клюшников, утонченный эстет, любитель музыки и изящной словесности Боткин. Тут был "неистовый Виссарион" -- Белинский, уже выступивший со своими первыми статьями, М. Катков -- тогда еще идеалист, подававший огромные надежды, тут был К. Аксаков. К этому же кружку Станкевича присоединился в 1836 г. блестящий диалектик М. Бакунин, артиллерийский офицер в отставке, молодой даровитый дворянин из Прямухинской усадьбы, Тверской губернии. Талантливые сестры Бакунина играли видную роль в жизни группы. Позднее, после от'езда Станкевича за границу, к этой группе присоединился молодой профессор всеобщей истории Т. Грановский, лекции которого в начале 40-х годов являлись событием.
   К 1840 году этот кружок, собравший цвет российской передовой молодежи, начинает распадаться. Сперва уезжает за границу Станкевич в 1838 г., в следующем году переезжает в Петербург Белинский и начинает сотрудничать в "Отечественных Записках". В 1840 году переезжает в Берлин М. Бакунин, где и живет на одной квартире с Тургеневым и переживает медовый месяц дружбы или "пир дружбы", как выражались тогда. Отголоски этой дружбы можно найти в романе "Рудин", в воспоминаниях Лежнева о его дружбе с Рудиным. Расцвет кружка -- 36--38 годы. Кружок сторонился политики. В письме 17 августа 1837 года к Иванову Белинский писал: "Пуще всего оставь политику!". Религиозное просветление Бакунина, "самоусовершенствование" Белинского -- таковы лозунги кружка. Это была молодежь, связанная с Московским университетом и наиболее ярко выражающая настроение интеллигенции 30-х годов.
   И вот, в 1833 г. поступает в Московский университет Тургенев, проводит в нем один год, а затем в 1834 г. переводится в Петербургский, который и оканчивает. Хотя Тургенев не принадлежал к кружку Станкевича и был слишком молод, но московский университет явился толчком к его развитию. Поступивши в Петербургский университет, он знакомится в 1835 г. с Грановским -- студентом-юристом. Запас сведений, вынесенный Тургеневым из Петербургского университета, был невелик. "Из всех его профессоров, -- говорит Тургенев, -- один только П. А. Плетнев умел действовать на слушателей" (Автобиография 1875 года).
   Плетнев принадлежал к пушкинской плеяде. Он занимал кафедру российской словесности; преподавание его не отличалось "ни особенной новостью взглядов, ни глубиной мысли и еще менее ученостью". Кроме университета, Тургенев в течение двух лет занимался о педагогом-классиком Вальтером чтением Горация, Тацита, Гомера, Софокла.
   В Петербургском университете И. С. особенно увлекался литературой.
   В книге Н. Г. Оксмана: "И. С. Тургенев, исследования и материалы", выпуск I, вышедшей в 1921 г., помещена любопытная заметка "Тургенев в Петербургском университете". В этой заметке приводятся сведения об успехах И. С.
   Оказывается, неизменно хорошими являлись лишь отметки по "российской словесности, богословию и философии; на третьем курсе обнаружилось повышение уровня знаний по обоим древним языкам (четверка вместо прежних двоек и троек), просто удовлетворительными были всегда отметки по географии и статистике, и, наконец, явная неуспешность установлена была в отметке исторической дисциплины -- двойка по всеобщей истории на втором и третьем курсах, двойка по русской истории в последнем году. В сравнительной ведомости об успехах выпускаемых в 1836 г. студентов, "расположенных по их достоинству и с означением удостоения", И. С. Тургеневу пришлось занять десятое место из 19 выпущенных студентов. Крайне низкая оценка его знаний по всеобщей истории привела к тому, что И. С. вышел из Петербургского университета со званием действительного студента и вынужден был держать новое испытание на кандидата по прослушании еще раз лекций третьего курса.
   В университете И. С. Тургенев, кроме философии и классиков, преимущественно изучает литературу. В 1836 г. он попадает даже на литературные вечера П. Плетнева и встречает у него виднейших литераторов.
   Но в литературе неофициальной господствовало мрачное, тяжелое настроение.
   Ноты отчаяния прорываются даже в произведениях жизнерадостного Пушкина.
   Но то, что на короткий миг врывалось в светлое, солнечное творчество А. С. Пушкина, то заполняло мир интеллигентов 30-х годов, пришедших в литературу темною ночью на смену декабристам. Трагедия этих "новых всходов" заключалась в том, что, относясь с презрением к официальной народности, разрывая с правящим большинством, они мучительно ощущали свою "умственную денационализацию", они чувствовали себя вне "народных потребностей" (Плеханов. Очерки по истории русской общественной мысли XIX века).
   Ярким выразителем настроений интеллигенции 30-х годов явился М. Ю. Лермонтов, этот "парус одинокий". Его "Дума" явилась краткой характеристикой целого поколения, рано стареющего в "бездействии", "под бременем познанья иль сомненья". В те же годы выступают поэты-идеалисты из кружка Станкевича -- Красов и Клюшников. После войны 1812 года французоманию сменила англомания, увлечение Байроном и Шекспиром, а позднее -- увлечение германской поэзией и германской философией вплоть до половины 40-х годов.
   Таков был характер литературы и такова была общественная атмосфера. В письме к А. Плещееву в 1858 г. 24 сентября из Спасского И. С., отвечая на жалобы поэта, коснулся эпохи 30-х годов. "Если вы теперь, в 1858 году, отчаиваетесь и грустите, что же вы бы сделали, если бы вам было 18 лет в 1838 году, когда впереди было все так темно н так и осталось темно".
   Беспросветная эпоха и беспросветная литература так же впитывались чутким юношей, как раньше в Спасском-Лутовинове мальчик Тургенев впитывал атмосферу крепостной усадьбы. Увлекаясь литературой, юный студент преодолевал унаследованные вкусы и вырабатывал свой вкус. Этому помогала передовая интеллигенция 30-х годов. Но в 16--18 лет Тургенев так же переживал, подобно Лермонтову, трагедию одиночества. Как же относился юный студент к "ложно-величавой литературе" большого света и к протестующей литературе передовой интеллигенции?
   Мы уже видели, что в отрочестве, в пансионе, самым сильным литературным впечатлением был роман Загоскина "Юрий Милославский". В университете наряду с Марлииским некоторое время его захватывает трескучий и пустозвонный Бенедиктов. С 1833 по 1836 г. Тургенев попадает под влияние Шекспира и Байрона.
   Он изучает английский язык, в подлиннике читает "Отелло", "Гамлета" и "Лира".
   С особенной силой овладевают воображением и мыслью Тургенева образы байроновского Манфреда с его мрачным протестом и отрицанием, и шекспировского Гамлета, с его бескрайним сомнением. И вот юный байронист гамлетовской складки в годы студенчества вступает на путь байронствующего литератора. В год смерти отца, пережив первую любовь, пишет он "драматическую поэму" в стихах с эпиграфом на английском языке из "Манфреда" Байрона и "Тимона Афинского" Шекспира. Эта поэма о смерти, увидевшая свет только в 1913 году в No 8 журнала "Голос Минувшего" и перепечатанная М. Гершензоном в 3-й книге "Пропилеев" в 1910 году, была начата юным автором еще при жизни отца -- 21 сент. 1834 г., а кончена 13 дек. 1834 г., уже после его смерти. От 1834 по 1837 г. поэт-юноша (16--19 лет) пишет свои первые романтически-байронические вещи: "Повесть старика" (1835 г.), весь 1836 год посвящает переводу байроновского "Малфреда", шекспировского "Короля Лира", с большими пропусками, и "Отелло" -- до половины второго акта. В конце 1836 года начата была им драма, первый акт и план которой были уже готовы, и к осени он намеревался привезти из деревни их в готовом виде. В то же время он работает над произведением "Наш век", оканчивает три маленьких поэмки: "Штиль на море", "Сон" и "Фантасмагории в лунную ночь". В 1836 году в 11-й книге журнала, Министерства народного просвещения ("Новости и Смесь", стр. 391--410) он выступает впервые в печати с критической статьей о книге Л. Муравьева: "Путешествие по святым местам". На свою юношескую драму "Стэно" И. С. намекает в романе "Рудин" устами Лежнева, в котором отчасти изобразил себя... В этой неудачной, отвлеченной, подражательной философской драме были уже выдвинуты основные темы Тургенева о сомневающемся Гамлете и о беззаветно-любящей Офелии-Джулии и о Джакоппе-Дон-Кихоте. Построена была эта драматическая поэма по плану "Манфреда" Байрона... Поэма "Стэно", переводы Байрона и Шекспира, начатая драма -- все эти произведения шестнадцатилетнего студента, захваченного глубиной проклятых вопросов, были отмечены мрачным пессимизмом. Юный художник выразил свои настроения и свои вопросы в драматической форме; возвышенность стиля, преувеличенность чувства, отвлеченность образов, риторизм -- таковы основные черты произведений этого периода.
   Романтик Байрон с его скептическим протестом совершенно непохож на энтузиаста-романтика Шиллера. Романтизм И. Тургенева 1834--1837 годов был романтизмом манфредовским, байроническим, и П. В. Анненков очень тонко называл молодого Тургенева "застенчивым Манфредом и стыдливым Дон-Жуаном, готовым всегда бежать от затеянного дела".
   Тургенев, познакомившись с Грановским в 1835 г., увидел в нем "идеалиста не в одиночку", но сам-то он в эту эпоху был романтиком, байронистом в одиночку, он был отравлен гениальничаньем и стремлением не походить на других. Нужны были поездка за границу, сближение с Грановским, Станкевичем. Бакуниным, увлечение Шиллером, Фаустом Гете, Гегелем, чтобы И. Тургенев осознал и оценил себя, свою "необыкновенность" и с недоступного пьедестала захотел спуститься к обыкновенным людям, сбросить плащ Манфреда и смирить свою демоническую гордость.
   

III. ГОДЫ СТРАНСТВОВАНИЯ

ПОД НЕБОМ ШИЛЛЕРА И ГЁТЕ. СТАНКЕВИЧ. БАКУНИН. ГЕГЕЛЬЯНСТВО. ФИЛОСОФИЧЕСКИЙ РОМАН.

   В 1837 г. в октябре И. С. получил степень кандидата в Петербургском университете, а в мае отправился в Германию в Берлинский университет, на пароходе, делающем рейсы между Петербургом и Любеком. Как во время первой поездки с родителями за границу четырехлетний И. С. Тургенев едва не свалился в яму к медведю, так теперь он едва не погиб во время пожара на пароходе. Этот пожар ярко осветил лицо юного романтика, автора поэмы "Стэно". Злые языки рассказывали, что паника, захватила и его, что он, в ужасе перед грозившею ему смертью, думал лишь о опасении своей персоны и первый протискивался к лодке, расталкивая стариков и матерей с детьми, крича: "Спасите, спасите меня, я единственный сын у матери" {Тургенев. Сборник под ред. Пиксанова, стр. 33.}.
   Уже умирая, И. С. пишет в июне 1883 г. очерк "Пожар на море", как бы отчитываясь в происшедшем. Конечно, того карикатурного, "ридикюльного", о чем говорили злые языки, не было, но, несомненно, романтик-байронист "в одиночку", с детства переживавший "пунический" (выражение его отца) страх, особого мужества не проявил. Во время пожара он уединился, нашел убежище на наружной лестнице и с оцепенением смотрел на красную пену и говорил себе: "Так вот где придется погибнуть в девятнадцать лет"... Одна старушка, заподозрив юношу в намерении покончить с собой, стала отговаривать его.
   
   "У меня, -- поясняет И. С. -- не было до той минуты никакой охоты к самоубийству, но тут, из-за чего-то вроде хвастовства, совершенно необ'яснимого, я два или три раза притворялся, будто хочу исполнить намерение, которое она предположила во мне, -- и каждый раз бедная старуха бросалась ко мне, чтобы помешать тому, что в глазах ее было преступлением. Наконец, мне сделалось стыдно, и я перестал". (Т. XII, стр. 127.)
   В этом пожаре на море, во всяком случае, несколько пообгорел величественный плащ Манфреда, плащ гордого Стэно, который так властно требовал смерти. И бедная старушка, забывшая о себе и спасавшая юношу, была неизмеримо прекраснее и выше позирующего юноши. И это с большой искренностью признает сам автор. На горящем пароходе встретились "барский сын и простая женщина".
   Это была символическая встреча на грани нового периода.
   О своем пребывании в Берлине сам И. С. в своей автобиографии 1875 г. пишет всего несколько строк:
   
   "В Берлине И. С. преимущественно занимался гегелевской философией (у Вердера), филологией и историей. В то время Берлинский университет похвалялся именами: Бека, Цумтта, Ранке, Риттера, Ганса и мн. др. И. С. провел в Берлине два семестра; вместе с ним слушали курсы Грановский и Станкевич. В 1840 г. он, после недолгого пребывания в России и поездки в Италию, снова вернулся в Берлин и оставался там еще около года, жил на одной квартире с известным М. Л. Бакуниным, не занимавшимся тогда политикой" {"Пропилеи", книга 8, стр. 232.}.
   
   Вот и все. Но к пребыванию своему за границей он возвращается и в своих "Двух словах о Грановском.", написанных тотчас после смерти историка в Москве, в субботу 8 октября 18S5 г. и сопровождаемых эпиграфом на немецком языке из Шиллера (т. XII, стр. 343--345), и в своей "Записке о Н. В. Станкевиче" (1856 г.), напечатанной уже по смерти Тургенева в "Вестнике Европы" 1899 г. за январь, и, наконец, в своих "Литературных и житейских воспоминаниях" (1868 г.).
   Естественно напрашивается вопрос: что толкнуло И. С. за границу? Что заставило его изучать с особым рвением Гегеля под руководством профессора Вердера, латинские древности у Цумпта, историю, греческую литературу у Века?
   Прежде всего, неудовлетворенность постановки науки в русских университетах и желание приобщиться к европейской науке. Затем заражала тяга передовых представителей интеллигенции в обетованную землю, под небо Шиллера и Гёте, смутные мечты о профессорской кафедре по философии, а прежде всего желание уйти подальше от лутовиновского дома, от матери с ее "деспотическим приказом", желание отдалить момент поступления на службу, чего настойчиво требовала мать, желание отойти подальше от крепостнической, помещичьей среды...
   В своих "Литературных и житейских воспоминаниях" И. С. пишет:
   
   "Стремление молодых людей -- моих сверстников, за границу напоминало искание славянами начальников у заморских варягов. Каждый из нас точно так же чувствовал, что его земля (я говорю не об отечестве вообще, а о нравственном н умственном достоянии каждого) велика и обильна, а порядка в ней нет"...
   "Могу сказать о себе, что лично я весьма ясно сознавал все невыгоды подобного отторжения от родной почвы, подобного насильственного перерыва всех связей и нитей, прикреплявших меня к тому быту, среди которого я вырос... но делать было нечего. Тот быт, та среда, и особенно та полоса ее, если можно так выразиться, к которой я принадлежал,-- полоса помещичья, крепостная,-- не представляла ничего такого что могло бы удержать меня. Напротив: почти все, что я видел вокруг себя, возбуждало во мне чувства смущения, негодования -- отвращения, наконец. Долго колебаться я не мог. Надо было либо покориться и смиренно побрести общей колеей, по избитой дороге, либо отвернуться разом, оттолкнуть от себя "всех и вся", даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я так и сделал... Я бросился вниз головой в "немецкое море", долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я, наконец, вынырнул из его волн,-- я все-таки очутился "западником" и остался им навсегда". (Т. XII, стр. 5. "Литерат. и житейск. воспоминания".)
   Стремлением отойти подальше от лутовиновского Дома отчасти об'ясняется его упорное нежелание поддерживать деятельную переписку с матерью, несмотря на ее властное, настойчивое требование и истеричные заклинания, несмотря на угрозу сечь сына дворового, "прехорошенького и премаленького Николеньку", в случае, молчания {Тургеневский сборник, под ред. Пиксанова, стр. 30--31.}.
   Порывая с родной средой крепостнического дворянства, И. С. ищет друзей и единомышленников среди интеллигентных передовых дворян, отщепенцев, скитальцев, отколовшихся от дворянских гнезд, ставших лишним в крепостной России, сознавших "грехи отцов". Это уже не романтики-байронисты в одиночку, это студенты на чужбине, мечтающие о дружбе в шиллеровском духе.
   Отголоски этого настроения мы находим в его повести "Андреи Колосов". Герои этой повести, московский студент, переживает то глухое внутреннее брожение, которое обыкновенно разрешается дюжиной более или менее шершавых стихотворений, оканчивается весьма мирно и благополучно. Он чего-то хотел к чему-то стремился и мечтал о чем-то...
   
   "Теперь я понимаю, -- говорил горой повести, -- чего мне недоставало: я чувствовал свое одиночество, жаждал общения с так называемыми живыми людьми". (Т. V, стр. 6.)
   
   То же самое переживает и молодой И. С. Тургенев за границей. Он становится усердным посетителем семьи Фроловых в Берлине, в доме которых бывал и знаменитый Александр Гумбольдт, и критик и биограф Фарэнгаген, философ Вердер, знаменитая Беттина, известная своим знакомством и перепиской с Гёте и воспоминаниями о нем. Тут же встречал И. С. и Станкевича. Госпожа Фролова (урожденная Галахова), которую И. Тургенев считал "почти гениальной", всех об'единяла.
   В 1838 г. Тургенев изредка встречался в Берлине с Грановским, но, по признанию И. С., он "не был достоин того, чтобы сойтись" с будущим историком. В конце 1838 г. Грановский упомянул о приезде Н. В. Станкевича.
   И. С. спросил: "Не виршеплет ли это Станкевич?" -- и Грановский, смеясь, познакомил Тургенева с "виршеплетом".
   Этот свой разговор впоследствии почти буквально воспроизводит И. С. в повести "Андрей Колосов", в которой отчасти выведен Н. В. Станкевич (Андрей Колосов) и отчасти сам П. С. -- в лице рассказчика, бывшего студента.
   
   "Станкевич не очень-то меня жаловал я гораздо больше аналоя с Грановским и Неверовым, -- вспоминает в своей "Записке о H. В. Станкевиче" И. С. -- Я очень скоро почувствовал к нему уважение и нечто вроде боязни, проистекавшей, впрочем, не от его обхождения со мною, которое было всегда ласково, как со всеми, но от внутреннего сознания своей недостойности и лживости".
   
   Сближение со Станкевичем происходит у И. С. уже в 1840 г. в Италии, в Риме, когда тот был уже у двери гроба.
   "Я его видел каждый день, и он почувствовал ко мне расположение", -- вспоминал И. С.
   Эти свидания с человеком, который соединял в себе глубокие философские познания, необыкновенные диалектические способности, тонкое эстетическое чувство (это он открыл А. В. Кольцова) и редкий дар проникать в сердца людей,-- оказали огромнейшее влияние на юношу, испорченного приемами воспитания истеричной барыни Варвары Петровны с ее вечным притворством и вечными трагикомедиями. С гамлетизированным раздвоенным юношей встретился цельный человек, подлинный энтузиаст "истины, добра и красоты".
   
   "Станкевич оттого так действовал на других, что сам о себе не думал, -- читаем мы в упомянутой "Записке о Станкевиче" {3-я книга "Пропилеев", стр. 133--138.}, -- истинно интересовался каждым человеком и, как бы сам того не замечая, увлекал его вслед за собой в область идеала. Никто так гуманно, так прекрасно не спорил, как он. Фразы в нем и следа не было"... Когда я изобразил Покорского (в "Рудине"), образ Станкевича носился передо мной, но все это бледный очерк".
   
   Чем был этот идеалист шиллеровской складки, идеалист по натуре для И. С. Тургенева, видно из повестей: "Андрей Колосов", "Яков Пасынков", видно из романа "Рудин", в противопоставлении Покорского Рудину.
   Н. В. Станкевич помог И. С. Тургеневу, хотя бы отчасти, излечиться от фразы, от вечного стремления возиться с собой, разыгрывать плохую, крикливую и рад стянутую комедию, помог перейти от самовлюбленности к суровой самокритике, к сознанию своей "недостойности и лживости".
   Заканчивая свой рассказ о "необыкновенном человеке", герой из очерка "Андрей Колосов" говорит:
   
   "И если ясный, простой взгляд на жизнь, если отсутствие всякой фразы в молодом человеке может называться вещью необыкновенной, Колосов заслужил данное ему имя. В известные лета быть естественным -- значит быть необыкновенным"... (Т. V, стр. 84.)
   
   В 1840 г. 24 июля Н. В. Станкевич умер. Его смерть потрясает и Тургенева. В том же году завязывается у И. С. Тургенева дружба с Бакуниным.
   Своему знакомству с М. Бакуниным И. С. Тургенев придавал огромное значение; недаром в энциклопедии Гегеля, которая теперь хранится в Тургеневском музее в г. Орле, в отделе библиотеки, И. С. Тургенев записал: "Станкевич умер 24 июля 1840 г.", и повторил то же по-немецки, а под этим: "Я познакомился с Мих. Бакуниным 25 июля 1840 г.". О том же повторяет друг Бакунина в письме к нему от 8 сентября 1840 г., добавляя: "Изо всей моей жизни я не хочу вынести других воспоминаний".
   В журнале "Былое" за 1923 г., в NoNo 21, 22 печатается интереснейшая работа знатока Бакунина -- историка Корнилова: "Михаил Александрович Бакунин. Годы странствий (1840--1849), переписка с родными и друзьями". Эта работа переносит нас в атмосферу 30-х годов, как бы завершающую эпоху. Письма Тургенева, Бакунина, сестер Бакуниных, написанные философическим диалектом 30-х годов, рисуют нам живую картину эпохи, дают ее запах, несколько приторный и пряный.
   Когда из своей кельи Тургенев, этот русский Фауст, знавший на память почти всю первую часть гётевского Фауста, приехал на некоторое время в Россию с горячим желанием познакомиться и с сестрами Бакунина -- "Мишеля", от него так и лилось идеалистическое сияние. Крвизцов писал о Тургеневе своему брату 14 января 1840 г. из Петербурга: "Настоящий Ленский с душою геттингенской".
   И. С. Тургенев, друг "небесного" Станкевича и энтузиаста Мишеля Бакунина, становится гегельянцем; плащ Манфреда и Чайльд-Гарольда уступает место светлым ризам прекраснодушно настроенного идеалиста-мечтателя, влюбленного в музыку, в звуки небес и чуждого песням земли. Поэтическим завершением этого явился философский роман юного гегелианца с одной из сестер Мишеля. Этот роман разыгрался у И. С. Тургенева с Татьяной Александровной Бакуниной во время приезда И. С. из Берлина в 1841 г.
   В 1923 г. появились почти одновременно две работы о "прямухинском романе": во II выпуске Центрархива статья Н. Л. Бродского; "Прямухинский роман" в жизни и творчестве Тургенева", с приложением писем Т. А. Бакуниной к И. С. Тургеневу (стр. 107--159), и в первом сборнике под ред. Н. Л. Бродского: "Тургенев и его время", Работа Л. В. Крестовой -- "Татьяна Бакунина и Тургенев". Самое интересное в этих работах -- письма Татьяны Александровны, которая напоминает нам немного "философку" Марию Александровну из повести "Переписка" И- С. Тургенева.
   Знакомство с Т. А. Бакуниной Н. Л. Бродский, один из лучших знатоков Тургенева, относит к осени 1840 г., а самый роман -- к 1841--1843 годам.
   
   "В 1841--1843 годах,-- пишет Н. Л. Бродский,-- развернулся "прямухинский роман" в жизни Тургенева; правда, место действия его происходило то в Москве, то в Шашкине, орловском имении давних друзей Бакуниных -- Беер, где сестры Мишеля часто гостили, неподалеку от Спасского. Но роман был столь типичен, в такой мере был обвеян "прямухинским", что этим термином можно озаглавить неизданную до сих пор страницу в интимной жизни Тургенева" {Центрархив, вып. II. Тургенев, стр. 105.}.
   
   Татьяна Бакунина совершенно не походила на Татьяну Ларину, и Татьяна Бакунина свои заветнейшие мысли о своих заветнейших чувствах излагала философски-идеалистическим стилем на немецком языке. Впрочем, писала и по-французски и по-русски.
   Татьяна, Варвара, Любовь, Александра Бакунины -- это целая галлерея девушек 30-х годов, которых называли "небесными, чистыми, святыми созданиями" и около которых находили "гармонию и блаженство" лучшие люди эпохи 30-х годов.
   
   "Немногие, -- говорит Н. Л. Бродский, -- из представителей кружковой интеллигенции избежали заражающей силы прямухинского женского мира: Станкевич пережил два романа -- один мучительный с Любовью Бакуниной, другой -- с ее сестрой Варварой Дьяковой; Белинский был пленен Александрой, в которую влюблен был и Боткин: музыкант Лангер тоже увлекался одною из сестер; поэт кружка Станкевича Клюшников остро тосковал по "прямухинской гармонии" {Центрархив, вып. II. Тургенев, стр. 113.}.
   
   В их письмах то-и-дело звучат восторженные похвалы прямухинским обитательницам. "Они и открыли глазам моим таинство жизни, -- пишет Белинский 10 сентября 1838 г., -- просветили, осветили храм духа моего".
   Из этих "чистых, святых созданий" выделяется любимая сестра Мишеля -- Татьяна Александровна. И ее чисто платонически, философски полюбил И. С. Тургенев, полюбил умом, а не всем своим существом.
   В 1843 г. этот головной роман уже кончен, и поэт уходит от свой "музы" и уже начинает иронически относиться к своей любви по-Гегелю.
   Как транспарант сквозь толкут бумагу, в эти годы философского увлечения просвечивает сквозь романтику реальная жизнь Тургенева. В эти же 1841--1843 годы разыгрывается другой роман И. С. с "полевым цветком", роман сельский, с швеей матери его -- Авдотьей Ермолаевной Ивановой.
   Летом 1841 г. началась связь философа-романтика с простой девушкой. От этой связи 26 апреля 1842 г. родилась дочь Пелагея, или Полина, которую, по настоянию Варвары Петровны, отобрали от Авдотьи Ермолаевны и перевезли в лутовиновский дом на муку мученическую и унижение.
   Летом 1842 года Тургенев уехал с матерью в Мариенбад, а в 1843 г. 1 ноября познакомился с Полиной Виардо-Гарсиа в Петербурге и беззаветно отдался новой любви, отдался увлечению знаменитой певицей. Роман философский и сельский уступил место роману артистическому, который с перерывом тянулся 40 лет, до последнего издыхания одинокого бессемейного скитальца, примостившегося "с края чужого гнезда". Он странствует по европейским столицам и городам за изумительно одаренной Полиной Виардо, певицей, музыкантшей, тонкой ценительницей литературы -- полуиспанкой, полуфранцуженкой, которая всюду производит фурор и которую Варвара Петровна называет "проклятой цыганкой".
   1 ноября 1843 г. -- это начало нового романа, начало "Цыганской жизни", но и прояснив романы не прошли без следа.
   Философский роман идеалисту-Тургеневу, на-ряду с романом степным, сельским, нужен был в годы шиллеровского "прекраснодушия", как новая глава в самопознании, как новый этап в истории тургеневского сердца, как новый толчок для создания вереницы женских образов.
   После "Первой любви", первой пылкой юношеской романтической любви к "королеве" была пережита абстрактная любовь к "бледной деве" -- "любовь под аккомпанемент Бетховена... и пенье соловья, с томно-идеалистическими беседами в ночь летнюю, когда... она, к окошку прислонясь, глядела в сад огромный, темный и немой"...
   В дворянской усадьбе, в старинном саду, при свете "холодной луны" она говорила ему:
   
   К таинственным звездам поднявши взор унылый:
   Не быть нам никогда с тобой, о, друг мой милый,
   Блаженными вполне!
   
             Я отвечать хотел, но, странно замирал,
             Погасла речь моя. -- Томительно немая
             Предстала тишина.
   
   Эти строки читаем мм в стихотворении "В ночь летнюю, когда...", написанном в 1844 г., напечатанном в 3-й книжке "Отечественных Записок" за 1844 г.
   Еще раньше, во 2-й книге "Отечественных Записок" за 1843 г. был" напечатано: "Когда с тобой расстался я". Романтически-философское, головное, абстрактное увлечение отразилось и в его лирике 1843--1844 г.г. (К***, "Нева") и в его художественной прозе.
   "Небесный" язык, "возвышенный" стиль, философическая отвлеченность неземной любви, "абстрактных натур" и "глубоких натур" и фразистость этого возвышенного стиля уже скоро начинает разоблачать и преследовать наш "Ленский, с душою геттингенской" -- сперва с мягкой и горькой усмешкой в "Андрее Колосове" (1844 г.), затем с ядовитым и едким сарказмом в "Гамлете Щигровского уезда" (1349 г.) и с беспощадной и злой иронией в повести "Переписка" (1855 г.).
   В повести "Андрей Колосов" описаны две любви к одной и той же девушке Вере: любовь простая; правдивая Андрея Колосова и любовь головная, философическая -- юного студента, любителя театральных поз и жестов. Действие отнесено автором к 1833 г., к расцвету идеализма 30-х годов. На ваших глазах совершается возвращение студента из фантастического мира в мир действительности. Эта повесть писалась в 1844 г. по горячим следам прямухинского философского романа.
   В 1849 г. в лице Гамлета Щигровского уезда мы видим не степняка какого-нибудь, а "замечательного человека", хотя и смирившегося, "философа", "оригинала". Во-первых, он говорит по-французски и по-немецки, Во-вторых, три года провел за границей:
   
   "Я Гогеля изучал, милостивый государь, -- говорит он,-- знаю Гёте наизусть, сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности".
   
   Отзвуки философского романа мы находим и в "Переписке", начатой в 1850 г., напечатанной в 1-й книге "Отечественных Записок" в 1856 г. Это -- переписка между "замечательным человеком", философом Алексеем Петровичем, умирающим в Дрездене от чахотки, и "замечательной" личностью -- Марией Александровной, которую вое соседи звали философкой. Эта Мария Александровна Могла бы быть одной из сестер Татьяны Александровны Бакуниной.
   В "Переписке" Тургенев еще оглядывается на свой небесно-шиллеровский, бетховенский период и в нем, как в период байронического романтизма, открывал элементы и позы и фразы.
   Круг знакомства образованного и умного молодого человека расширялся. Первые весну и зиму (1841--1842 г. г.) в Москве он сблизился с Грановским, Кавелиным, славянофилами Аксаковыми н Киреевскими, познакомится с Герценом. У него уже нет наивного юношеского романтизма, он уже непохож на того юного студента двадцати лет, "маменькиного сына", которого заставал в Берлине Грановский за игрою в карточные солдатики с крепостным дядькой и который часто бросал "Гегеля и всю философию" -- из-за охота на крыс. Но молодому Тургеневу еще много придется поработать над собой, прежде чем от мечтательной жизни он перейдет к действительности и станет проще, правдивей относиться к себе н другим.
   Увлечение "неземными созданиями", "философками", у него проходит. 3 апреля 1843 г. Белинский пишет Боткину о Тургеневе, как о враге всего неопределенного: "У Комаришки висят портреты актрис и певиц парижских. Мне, -- рассказывает Белинский, -- понравилась одна выражением неопределенной вдумчивости, а другие не понравились немножко... выражением". "Вы, я замечаю, -- сказал мпе Тургенев, -- любите жен-шин с неопределенным выражением; что в них толку? Вот эта -- -другое дело: я вижу, что эта женщина неглупая и страстная, и знаю, с кем я имею дело, а та -- какой-то субстанциональный пирог". А ведь похоже на правду, Боткин? ("Белинский -- Письма". Т. II, стр. 361.)
   Создавая свою Парашу в 1843 г., Тургенев создает образ цельной, непосредственной натуры, совершенно непохожей на "субстанциональный -пирог", и попутно бросает замечание: "Я не люблю восторженных девиц!". Далее следовала в VIII главе "Параши" характеристика этих любительниц и сладеньких стишков, и соловьев, и луны, на которых не походила Параша.
   
   Но барышня моя другого рода!
   
   говорит поэт. Человек 30-х годов к 1843 году ликвидировал свой философский роман, но еще не ликвидировал свой идеалистический, гегелианский период, еще не покончил со своей риторической лирикой, в которой на разный лады, рисуясь своей бледной немочью, повторял: "Нет, нет! Я стар! Нет, я вам чужд давно! В борьбе страстей и нужд я истощил и жизнь и душу". Этому "старику" было в это время всего двадцать три года.
   Варвара Петровна требует, чтобы сын определился, наконец, на службу, бросил писание стихов, бросил заниматься "не дворянским делом". И вот в 1842 г. он начинает добиваться кафедры по философии, 5 мая 1842 г. он представляет свои ответы на магистерском экзамене. Но кафедры по философии ему получить не удается за упразднением этой кафедры и вместо профессорской, ученой карьеры Тургеневу приходится занята скромное место чиновника. Молодому человеку "из хорошей семьи" предлагают место чиновника особых поручений в канцелярии министерства внутренних дел, под начальством известного писателя -- Даля, который выпустил позднее, в 1846 г., свои "Повести, сказки, рассказы казака Луганского". Директор канцелярии министра Даль был очень строг по службе, не давал покоя чиновнику-философу "с душою геттингенской", преследовал его выговорами, а молодой человек был неисправим. Он приносил на службу романы Жорж-Занд и зачитывался ими. Кое-как прослужив около двух лет, он вышел в отставку и к службе более не возвращался. "Ваничка" не оправдал надежд Варвары Петровны и "карьеры" не сделал, не захотел он и выгодно жениться и стать "помещиком" и облечься в халат и туфли.
   Ваничка стал писателем.
   

IV. ЭПОХА 10-х ГОДОВ

ОТ ПРАВОГО К ЛЕВОМУ ГЕГЕЛЬЯНСТВУ. СЛАВЯНОФИЛЫ И ЗАПАДНИКИ. ТУРГЕНЕВ И БЕЛИНСКИЙ. ПОВОРОТ К СОЦИАЛЬНЫМ ПРОБЛЕМАМ. РИТОРИЧЕСКАЯ ШКОЛА И ШКОЛА НАТУРАЛЬНАЯ. ПО СТОПАМ ЛЕРМОНТОВА, ПУШКИНА И ГОГОЛЯ. ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ.

   В 40-е годы вопросы социальные, экономические выдвигаются на первый план. И недаром чиновник, особых поручений при министерстве внутренних дел И. С. Тургенев подает докладную записку, написанную, невидимому, в конце декабря 1842 года: "Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянстве". В этой записке, перепечатанной полностью М. Гершензоном в 3-й книге "Русских Пропилеев" (стр. 89 -- 100), И. С. писал в весьма умеренном и либерально-дипломатическом тоне:
   "Состояние русского крестьянства составляет предмет постоянного внимания нашего монарха; доказательством такого высочайшего внимания служат, кроме многих указов, указы об определении отношений помещиков к крестьянам, о воспитании сельского юношества и т. д. Все русские с надеждой и уверенностью взирают на распоряжения правительства и убеждены, что переход от прежнего патриархального состояния русских крестьян и русского хозяйства к новому, к более прочному, стройному, совершится благополучно; уже во многих периодических изданиях слышатся голоса опытных хозяев, предлагаются изменения и нововведения (см. статью Г. Хомякова и "Москвитянине" нынешнего года и "Возражения симбирского помещика").
   
   В этой своей докладной записке И. С. Тургенев, "с намерением не упоминая о крепостном состоянии наших хлебопашцев", подробно останавливался на вопросе размежевания, законности и положительности в отношениях помещиков к крестьянам, -- о недостатке общественного духа в дворянах и о том, что в России дворяне не принадлежат, как на Западе, к победившему племени, а напротив:
   
   "Наши дворяне и наши крестьяне одного н того же племени, говорят одним языком, у тех и у других один и тот же склад лица".
   
   В этой дипломатической записке И. С. очень метко, с большим знанием охарактеризовал и помещиков с их бесхозяйственностью и отсутствием чувства законности, и крестьян с их сметливостью, добродушием, природным умом. Отмечает в этой записке И. С. и еще одну сторону: изменение прежних отношений крестьян к помещику:
   
   "Простодушная патриархальность прежних времен исчезла, не измененная еще законностью и твердостью отношений".
   
   Сквозь каждую строку этого доклада ясно выступало все то же заклейменное Пушкиным "барство дикое без чувства, и закона", и в то же время -- новое крестьянство, которое уже "тягостный ярем" не склонно нести, как в 1819--1820 г. г.. во времена Пушкина, "покорствуя богам".
   
   Конечно, в неофициальных своих выступлениях и беседах И. С. шел гораздо дальше. Здесь важно подчеркнуть, что вопрос о социально-экономических отношениях в России, oô отрицательных сторонах российской действительности -- стоял в поле зрения передовой дворянской молодежи.
   Московские приват-доценты, группировавшиеся вокруг Грановского, Герцена и Огарева, петербургские литераторы, примыкавшие к кружку Белинского, -- все были втянуты в новый круг вопросов; слово "социальность" становится любимым словом Белинского, и недаром, по словам И. С. Тургенева, Критик незадолго до смерти начинал чувствовать, что ("наступило время сделать новый шаг, выйти из этого тесного круга, -- политико-экономические вопросы должны были сменить вопросы эстетические и литературные". (Т. XII, стр. 31.)
   В 1845--1847 г. г. выступает со своими критическими опытами молодой талантливый критик Вал. Н. Майков (1823--1847), с явным уклоном в сторону социально-экономических проблем.
   Обострение социального вопроса на Западе, творчество социальных художников и теоретиков -- все это также было в центре внимания недавних правых гегельянцев. Процесс петрашевцев в 1849 г. был связан с увлечением передовой дворянской и разночинной молодежи фурьеризмом.
   "Задолго до революции 1848 года мы все были социалистами", -- говорил автор "Бедных людей", Ф. М. Достоевский. Даже совершенно не склонный к социализму И. С. Тургенев охвачен был дыханием надвигающейся грозы на Западе. Уже в 1847 году, в письме от 25 декабря к Полине Виардо из Парижа, он пишет {И. С. Тургенев. Неизданные письма к г-же Виардо и его французским друзьям, стр. 29.} о раздробленности литературы в связи с раздробленностью жизни и замечает: "А раз социальная революция совершится -- да здравствует новая литература!". В 1849 г. 10 января он сообщает той же П. Виардо, что переводит и читает Сен-Симона.
   Таким образом, в историческом бытии Европы и России назревали огромные перемены, и эти новые обстоятельства толкали разные группировки к собиранию сил и размежеванию, к пересмотру идеологии, слишком отвлеченной и оторванной от жизни, слишком направленной по личному самоусовершенствованию, толкали к пересмотру поэтики, пропитанной религиозно-мистическим романтизмом и эстетством.
   В 30-е годы, в первое десятилетие после 14 декабря 1825 г. на первом плане была "официальная низость, поднимавшая ввысь свою священную хоругвь православия, самодержавия и народности". Когда же в 1842 году Герцен и Огарев Вернулись из ссылки -- "уже другая деятельность закипела в литературе, в университете, в самом обществе. Это было время Гоголя, Лермонтова, статей Белинского, Грановского и молодых профессоров".
   
   "Тайных обществ не было, -- говорит Герцен, -- но тайное соглашение понимающих было велико. Круги, составленные из людей, более или менее испытавших на себе медвежью лапу, смотрели чутко за своим составом. Всякое другое действие, кроме слова, и то маскированного, было невозможно. Зато слово {Разрядка наша. В. Л.-Р.} приобрело мощь -- и не только печатное, но еще больше -- живое слово. Две батареи выдвинулись скоро. Периодическая литература делается пропагандой, во главе ее становится, в полном разгаре молодых сил, В. Белинский. Университетские кафедры превращаются в аналои, лекции -- в проповеди очеловечения, личность Грановского, окруженного молодыми доцентами, выдается более и более". Письмо 2-е, т. V, стр. 436. Изд. Павленкова.)
   
   В центре общества стояла все та же рядовая интеллигенция, связанная с мелким и средним дворянством, но в то же время росло и крепло влияние разночинцев. Недаром их было так много среди социалистов, недаром тургеневский разночинец Бабурин примкнул к петрашевцам ("Пунин и Бабурин").
   От 1841 г. до 1848 г. -- до года революции во Франции и начала семилетней беспросветной ночи, удушливой, мертвящей реакции -- в журналистике и художественной литературе чувствуется несомненное оживление и поворот от внутреннего мира к миру внешнему, от религиозных и эстетических проблем -- к вопросам социальным. Вместе с тем происходит и перемена в настроении, перемена тона и поворот к лучшему -- как свидетельствовал А. И. Герцен.
   От бессильного, унылого, беспомощного "примирения" и увлечения шиллеровским стихотворением на. тему о "резиньяции" ("Яков Пасынков") совершается переход к юмору, иронии, к сатирическому обличению пошлых, отрицательных сторон действительности, к глубокому сознанию, что далеко не все, что существует в российской "гнусной" действительности, действительно и разумно. От поисков прекраснодушия к раскрытию человеческой природы, "натуры", к физиологическим очеркам переходит художник 40-х годов.
   Ставши с 1841 г. во главе журнала "Отечественные Записки", В. Белинский решительно борется против правых гегельянцев и прежде всего -- против московских славянофилов во имя западничества, против романтической риторической школы во имя принципов натуральной школы. В каждой своей статье он кипит л заражает своим энтузиазмом.
   Европеец-гегелианец Тургенев встретился с Белинским в 1442 г., прочитав его прежние статьи (это было в Петербурге, в доме Лопатина на Фонтанке, близ Аничкова моста), Белинский заговорил о своих прежних увлечениях и настроениях. В письме к А. Островскому, напечатанном в 3-й книге "Московского Вестника" за 1860 г. под заглавием "Встреча моя с Белинским", Тургенев говорит об этом:
   
   "Белинский сам навел речь на это настроение, под влиянием которого он написал свои прошлогодние статьи, особенно одну из них; с безжалостной, с преувеличенной резкостью осудив их, как дело прошлое и темное, беззастенчиво высказал перелом, совершившийся в его убеждениях".
   
   Такой же перелом совершился еще раньше в настроениях М. Бакунина и самого Тургенева. Об этом евидетель-1'ельствует интереснейший факт на жизни Тургенева. С 1842 г. в Дрездене появился журнал левого гегелианства -- "Deutsche Jahrbücher". В этом журнале била напечатана статья М. Бакунина -- того самого, который был гак аполитичен и религиозен в 1840 г. Статья "Die Reaction" была напечатана в октябре 1842 г. за подписью Jules Elizard. Эта статья произвела в гегелианскнх кругах впечатление разорвавшейся бомбы. С этой статьей поспешили солидаризироваться А. И. Герцен, а также и Тургенев. 21 июля он посылает записку в контору Штиглица с просьбой выслать 1.000 руб. ассигнациями А. Руге в Дрезден и 1.000 рублей М. Бакунину в Цюрих.
   В Тургеневской библиотеке недаром на-ряду с Шеллингом и энциклопедией Гегеля, испещренной карандашными пометками, были и Бруно Бауэр и фран-Чузско-немецкий ежегодник "Deutseh-Französiche Jahrbücher", который совместно с К. Марксом стал издавать Адольф Руге в Париже. Этот ежегодник и теперь хранится в Тургеневском музее в Орле. Позднее Тургенев высоко ставил "Сущность христианства" Людвига Фейербаха и называл "единственным" этого выдающегося представителя левого гегелианства, который вместе с Штраусом нанес тягчайший удар религиозной традиции и выдвинул формулу: "человек творит своих богов но своему образу и подобию, а не боги творят человека но своему подобию". Переход к левому гегелианству -- это возвращение из туманных высот на землю с ее страданиями, это -- восстание прекраснодушных ангелов идеализма против своего учителя -- прусского действительного статского советника в философическом колпаке, против великого разума, против богов и царей, против прусского монарха и русского самодержца, до апологии которого дошел Белинский в "Очерках Бородинского сражения".
   Это -- восстание против неразумных, пошлых, отрицательных сторон действительности во имя диалектического развития путем противоречий. Это -- борьба за новые и лучшие исторически-неизбежные формы, это -- поворот от внутреннего мира к миру внешнему. (Сам Белинский был охвачен лихорадкой левого гегелианства.)
   Сближение Белинского с Тургеневым произошло после выхода в свет его поэмы "Параша".
   И. С. Тургенев виделся с Белинским в течение четырех зим -- с 1843 по 1846 г. и особенно часто -- перед январем 1847 г., когда создавался журнал "Современник" я с Тургеневым велись разговоры, как с близким сотрудником в недалеком будущем, как со своим, и особенно часты стали беседы перед от'ездом непоседливого писателя за границу.
   В 1844 г. автор "Параши" провел целое лето в Пар-голове по соседству с Белинским, который жил тогда в Лесном, и каждый день шли у них нескончаемые беседы "о Байроне и о матерьях важных"; беседы длились по шесть часов до самой осени. Интересно отметить, что как раз в этом году Тургенев пишет в Парголове свою поэму "Разговор" в стиле лермонтовской поэмы "Мцыри",-- точно иллюстрацию к лермонтовской "Думе" и точно пародию на лермонтовского одинокого героя, порвавшего о людьми, -- ив лице отшельника рисует энтузиаста 20-х годов, может быта, декабриста, сердце которого горит святою братскою любовью, а в лице скитальца молодого из "старцев молодых" -- больного, бессильного человека, который бежит от толпы, ищет неведомых богов и скитается с жадностью немой "среди чужих" -- развенчивает окончательно прежнего Стэно, развенчивает романтика 30-х годов. Устами старика-отшельника с молодой душой Тургенев проклял юного скитальца с старческим сердцем.
   В этом же году Тургенев печатает в 2-й книжке "Отечеств. Записок" повесть "Андрей Колосов", рисуя энтузиаста Н. Станкевича и студента с холодным и пустым сердцем. И абстрактная, рассудочная, риторическая поэма, подражающая жгучему, "отточенному, как нож", стиху Лермонтова и глубоко пережитая, правдивая, к исповедь, повесть явно носят на себе печать разговоров с энтузиастом В. Белинским, который сам порой называл себя иронически Дон-Кихотом. Этот искреннейший подвижник и страстотерпец слова, подобно Н. Станкевичу, помогал холодному, рассудочному "европейцу" и "немного немцу" отрешиться от риторической фразы, от трескучей и фразистой романтики. Сам Белинский очень высоко ценил ум западника-европейца.
   Прощаясь с уезжающим за границу Тургеневым, Белинский писал ему весной 1843 г.: "Ваша беседа всегда отводила мне душу, и, лишаясь ее на некоторое время, тем живее чувствую ей цену".
   О чем же были эти беседы? Из "Воспоминаний" Тргенева мы узнаем, что:
   
   "предметы разговоров были большей частью нецензурного (в тогдашнем смысле) свойства, но, собственно, политических прений не происходило, бесполезность их слишком ясно била в глаза всякому. Общий колорит наших бесед был философско-литературный, критико-эстетический, пожалуй, социальный, редко -- исторический".
   
   Что же проходило красной нитью через эти беседы? Отрицание пошлых сторон действительности во имя идеала.
   
   "Этот идеал наименовался наукой, прогрессом, гуманизмом, цивилизацией, Западом, наконец".
   
   Всеми своими симпатиями, всею своей деятельностью принадлежали они к лагерю "западников", как их прозвали их противники.
   В. Г. Белинский верил, что нам "нет другого спасения, как итти по пути, указанному нам Петром Великим, на которого славянофилы бросали все свои отборнейшие перуны".
   Когда в феврале 1847 г. Тургенев вновь выехал за границу, его собеседник затосковал.
   И Тургенев -- этот "гуляка праздный", голову которого всех больше ценил Белинский, стал нужен великому критику, как воздух. Он "без Тургенева осиротел". В. Белинский писал ему 19 февраля 1847 г.
   
   "Когда вы сбирались в путь, я сознавал вперед, чего лишаюсь в вас, но когда вы уехали, я увидел, что потерял в вас больше, нежели сколько думал, и что ваши набеги на мою квартиру за час перед обедом или часа на два после обеда, в ожидании начала театра, были одно, что давало мне жизнь" {Белинский. Письмо 3-е, стр. 178.}.
   
   После его от'езда Белинский с апатическим самоотвержением скучает, как никогда в жизни не скучал.
   При поездке за границу он прежде всего находил Тургенева, который спешит его познакомить с П. Виардо. Он видится с Тургеневым в Зальцбурге в июле месяце, когда и пишет свое историческое письмо к Н. В. Гоголю.
   Он, уже умирающий, следит за первыми прозаическими произведениями И. С. и пророчит ему блестящую будущность.
   Для И. С. эти часы духовной, идейной близости с человеком, которого он называл "центральной фигурой эпохи", сыграли огромную роль и смысле самоопределения.
   "Белинский и его письмо к Гоголю, это -- вся моя религия" {Дневник Анны Сергеевны Аксаковой, стр. 42.}, -- говорил он.
   После смерти Белинского проходили десятилетия, но к памяти его И. С. возвращался неоднократно и, умирая, он завещал похоронить его прах рядом с могилой В. Белинского на Волковом кладбище.
   В то время, когда И. Тургенев сблизился с Белинским, кипела борьба между славянофилами и западниками. Обострившаяся борьба после непримиримых статей Белинского принимает в 1844 году крайне ожесточенный Характер. Вчерашние друзья -- К. Аксаков и И. Тургенев расходятся. У Грановского и П. Киреевского едва не происходит дуэль. Поэт Языков пишет в стихах доносы на западников. Славянофилы призывали возвратиться к прежним правам, подобно Чацкому, клеймили "европейскую одежду по шутовскому образцу" и пытались собственным примером восстановить "величавую одежду" до-петровской Руси. "Во всей России, кроме славянофилов, Никто не нооил мурмолок, а Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина, как рассказывает шутя Чаадаев", -- читаем мы в XXV главе "Былого и Дум" А. Герцена. Как мы видим позднее, Тургенев не раз высмеивал этот маскарад ("Помещик", "Однодворец Овсянников"). Он не раз, наездом в Москву, встречался с славянофилами и вел с ними горячие опоры. Сестра Аксакова в своем "Дневнике" очень резко относилась к западнику-Тургеневу. В основу западничества были положены идеи европеизма и развитие личности, в основу славянофильства -- идея древней Руси, Византии и Домостроя, проповедь покорного смирения. Западники в большинстве случаев были люди города, люди буржуазной складки. У славян ярко выступала их помещичья, "дворянская душа". Их тихой пристанью и опорой стала Москва -- эта "большая деревня", где Хлестовы и Фамусовы ("зернистая Москва") доживали свои дни.
   Сперва лучшие представители обоих течений вели нескончаемые споры в московских столовых и гостиных; в понедельник собирались у Чаадаева, в пятницу - у Свербеева, в воскресенье -- у Елагиной, матери Киреевских по первому браку. Белинский своей решительной атакой против славян заставил резко размежеваться оба кружка.
   Тургенев, бывавший в салоне Елагиной, друживший с Аксаковыми, примкнул к западникам и стал горячий единомышленником Белинского и союзником его по вопросу об отношении к романтической, или риторической школе.
   Западники и славянофилы расходились в оценке "литературных школ". Западники вели самую решительную борьбу против романтической, или, как говорил Белинский, риторической школы, и превозносили гоголевскую натуральную школу. Восточники, или славяне, с ненавистью обрушивались на принципы натуральной школы, восставали против сгущения красок, против тенденции, зато вчерашние прекраснодушные сторонники "резиньяции" готовы были видеть в Гоголе "бессознательного революционера". Отец натуральной школы -- Гоголь отметил, что петербургские журналы провозгласил" явление новой литературной школы как совершения самостоятельной и вытекающей из всего развития литературы и увидели в ней ответ на современные потребности общества.
   О происхождении натурализма говорил Белинский следующее:
   
   "Происхождение натурализма, кажется, об'ясняется гораздо проще. Нет нужды придумывать для него родословную, когда на нем лежат явные признаки тех явлений, которым он обязан своим существованием. Матерьял дан Гоголем или, лучше, взят у него: это пошлая сторона в нашей действительности. "Художника положительных сторон действительности, художника светлых явлений и светлых образов, выбирающего из великого омута ежедневно вращающихся образов... один немногие исключения", заменил художник великий отрицатель, который, но словам Некрасова, "проповедывал любовь враждебным словом отрицания", который, по признанию Гоголя в VII главе "Мертвых душ", дерзнул вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, -- всю страшную, потрясающую типу мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных раздробленных повседневных характеров; которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога".
   
   Уже Пушкин говорил Гоголю, что ни у одного писателя не было этого "дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой сило пошлость пошлого человека, чтобы вся эта мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем". И сам Гоголь, и его критики, и его ученики, которые все вышли из "Шинели" -- эти горячие идеолога передового слоя дворянства и буржуазно-демократического разночинства сразу поняли и оценили значение этого преобладания отрицательного управления в петербургской школе, поняли и оценили уклон художника-"глашатая" в сторону "служения великим целям". К общественной деятельности пути были заказаны, но представители эпохи 40-х годов готовы были видеть в литературе "политико-социальное значение", намечали в литературе служебные цели. Но воспоминаниям Анненкова, люди той эпохи "видели в занятии искусством единственную оставленную им тропинку к некоторого рода общественному делу: искусство составляло почти спасение людей, так как позволяло им думать о себе, как о свободно-мыслящих людях. Никогда уже после того идеал искусства не понимался у нас так обширно и в таком универсальном политико-социальном значении, как именно в эти годы затишья".
   Мы уже отметили, что период затишья общественности был уже на исходе, несмотря на политическую реакцию. Да и в правительственные канцелярии стучался все настойчивей и настойчивей вопрос о крепостном праве. В своей лекции о Пушкине, прочитанной еще в 1859 году, за двадцать лет до знаменитой речи на пушкинских торжествах; Тургенев дает характеристику начала 40-х годов, совпадающую с характеристикой Белинского.
   
   "Время чистой поэзии прошло так же, как и время ложно-величавой фразы, -- наступило время критики, полемики, сатиры". "Общество поражено внезапным сознанием собственных недостатков, предчувствует другие, еще более горькие разочарования в будущем, которые и сбылись" {Намек на севастопольский разгром.}, с жадностью обратило слух свой к новым голосам и принимало только то, что отвечало его новым потребностям".
   
   В эту эпоху интерес к социальности заметно повышается. В эпоху выявления отрицательных сторон, в эпоху растущего полевения и протеста Тургенев продолжает дело Гоголя и Белинского -- критика гоголевского периода. Но, продолжая дело отрицания Гоголя, он то во власти пушкинских ритмов и образов, то во власти лермонтовского стиха, отравленного горечью сомнений. Он еще не нашел своего стиля, у него еще пет "однозвучности", он колеблется... но уже он стал лицом к Гоголю.
   Одним из важнейших средств воздействия на читателя со стороны художника-отрицателя явились ирония и юмор. Тургенев широко пользуется этим оружием отрицания, в особенности после перехода от лирики к прозе в период 1840--1852 г. г.
   С 1843 г. по 1846 г. идут упорные поиски стиля.
   С 1843 года Тургенев становится литератором-профессионалом, стремясь освободиться и от материнской опеки и от службы. Первые свои произведения до 1843 года Тургенев пишет, между прочим, для себя, не задумываясь над писательством; обычно он пишет, получив толчок от готовых литературных образов других писателей.
   В 1836 году он, как словесник, выступил впервые со своей статьей-рецензией в журнале министерства народного просвещения; в 1838 году, через своего профессора Плетнева, он напечатал в журнале "Современник", Который был создан Пушкиным, свои два коротких стихотворения: "Старый дуб" ("Вечер"), в 9-й книге, и "К Венере Медицейокой", в 11-й книге, и подписывается: ".....ов". Затем в 1841 г. в "Отечественных Записках", редактируемых Краевским, он печатает в 9-й книге стихотворение "Старый помещик", а в 11-й --"Балладу" и подписывается "Т. Л.", т.-е. начальными буквами отцовской и материнской фамилий. В следующем году он печатает стихотворение "Похищение" в 3-й книге "Отечеств. Записок". В том же 1842 году он пишет шуточный "роман" в гоголевском стиле: "Похождение подпоручика Бубнова", для своих друзей. (Это произведение перепечатал М. Гершензон в 3-й книге "Русских Пропилеев".) Но псе это было случайно, проходило незамеченным. И только с 1843 года Тургенев вступает и оный, на журнальный путь".
   Белинский, как восприемник, встречает новорожденного писателя с великой верой в его будущее в литературе. Около Пасхи в Петербурге вышел "Рассказ в стихах" -- "Параша", за подписью "Т. Л.". Тотчас же появилась восторженная статья Белинского об этом рассказе и о необыкновенном поэтическом таланте автора, поэзия которого имеет "своим источником глубокое чувство действительности, сердечную симпатию ко всему живому". В своей статье "Параша" критик чутко отмечает у начинающего художника великую наблюдательность, глубокую мысль, выхваченную из тайника русской жизни, изящную и тонкую иронию, под которой скрывается столько чувства. Здесь были указаны те отличительные черты, которые позднее так ярко выступали у Тургенева в годы зрелости, в годы всероссийской л европейской известности. Перечисляя достоинства необыкновенного поэтического таланта, Белинский приходит к заключению: "Все это показывает в авторе, кроме дара творчества, сына нашего времени, носящего в груди своей всю боль и скорбь его".
   Этот отзыв производит огромнейшее впечатление на молодого писателя. Это был призыв к писательскому служению.
   Мать Тургенева также пришла в восторг от "Параши". Это важно подчеркнуть, так как принято думать, что в течение семи лет творческой работы сына она ничего не читала из его произведений, ибо для нее "писатель и писец -- одно и то же", и занятия литературой "не дворянское дело". В очень длинном письме к сыну от 25 июня 1843 г. она писала ему, что его "Параша" "пахнет земляникой", предлагала назвать Парашу Лутовиновой и самого автора, подписавшегося Т. Л., она просит в своих сочинениях называться Лутовиновым: "Нет, не переставай писать, не убивай от одного критика свой талант",-- советовала она сыну. Случайный гость в журналах, любитель стихов становится заметным, уже отмеченным критикой писателем, желанным сотрудником "Отечественных Записок", во главе которых стоит лучший из критиков. Произведения молодого писателя идут в каждой книге журнала. Возьмите "Хронологическую канву для биографии Тургенева", составленную Гутьяром, и проследите творческую работу художника за четыре года до от'езда за границу в 1847 году и до начала его "Записок охотника". Поэт-лирик, переходящий к рассказу в стихах и пытающийся перейти к рассказу в прозе, работает с напряженнейшим нервным под'емом. За эти годы он печатается преимущественно в "Отечественных Записках". Писательская энергия поэта-беллетриста-критика развивается с каждым месяцем; он становится профессионалом-литератором, он существует литературным трудом, всецело занят "не дворянским делом".
   Порвав со службой, с научной карьерой, он отдается писательскому служению, сближается с писательской средой и обрекает себя на муки слова, на муки писательского подвига, на годы настоящей, подлинной нужды. Маменькин сын, барич, сын богатых помещиков сталкивается с суровой действительностью, преодолевает романтизм 30-х годов. Это нужно не только Тургеневу-художнику, но и Тургеневу-человеку, это нужно, чтобы "отделаться стихами" от пережитков печоринства, "отделаться стихами" от полетов в мир идеальный, в мир, оторванный от действительности.
   Автор драматической и риторической поэмы "Стэно" становится сознательным идейным художником, который свои рассказы в стихах пускает в мир, по собственному признанию, "не без приправы глубоких и значительных идей". Недаром Белинский в его "Параше" увидел не "стишки", а "поэзию мысли"; недаром о позднейших произведениях своего друга он говорил: "умно, дельно и с мыслию".
   Иногда эта мысль совершенно поглощала поэзию, как в поэме "Разговор", -- и тогда произведение становилось надуманным, вялым и скучным. Иногда поэзия природы, поэзия старого сада захватывала поэта, и он давал благоухающие строки, которые и теперь нельзя читать без волнения. Но обычно литературщина, проба чужих стилей поглощает художника.
   В "Разговоре" (1844 г.) и в "Трех портретах" (1846 г.), "Бреттёре" (1846 г.), в обликах Молодого человека, Лучикова, Лучинова мелькают черты лермонтовских героев -- Мцыри и Печорина. Но эти черты носят пародийный характер... Это не апофеоз, а казнь печоринства.
   В шуточном романе, посвященном Алексею Александровичу Бакунину: "Похождения подпоручика Бубнова" (1842 г.), впервые опубликованном М. Гершензоном в III т. "Русских Пропилеев", чувствуется стремление в шутливой форме воспроизвести раннюю манеру Гоголя с его веселой чертовщиной из "Ночи под Рождество". Пушкинское, лермонтовское, гоголевское разноголосят в опытах художника.
   Гоголевское заметно преобладает. Это слишком гоголевское чувствуется и в "Петушкове" (1847 г.) и в постоянном стремлении вскрывать пошлую сторону действительности и "славянской" некультурности.
   Он недаром присутствовал еще в 1836 г. на первом представлении "Ревизора", недаром в 1842 г. зачитывался "Мертвыми душами" и знал Гоголя чуть ли не наизусть.
   Гоголевские типы просвечивают сквозь ранние тургеневские образы.
   Обжорство, лень, сонное, бездеятельное прозябание "степняков", "медведей", помещичьей среды -- бегло очерчены И. С. о иронией и юмором во всех его рассказах в стихах. Дядя Андрей ("Андрей") скончался в Саратове, "покушавши копченых карасей". Герой сатирической поэмы "Помещик"
   
   ...Был настоящий славянин:
   Он с детства не носил подтяжек,
   Любил простор, любил покой
   И лень; но страшен был покрой
   Его затейливых фуражек.
   Любил он жирные блины,
   Боялся чорта да жены.
   Любил он, скушав пять арбузов,
   Ругнуть и немцев и французов.
   Читал лишь изредка, с трудом,
   Служил в архиве казначейства
   И был, как следует, отцом
   Необозримого семейства.
   (Т. IX, стр. 174.)
   
   В этой шуточной поэме в "заезжем госте" западник-художник сводил счеты с идеологами славянской гостиной:
   
   Умница московский,
   Мясистый, пухлый, с, кадыком,
   Длинноволосый, в кучерском
   Кафтане, бредит о чертогах
   Князей старинных, о...
   От шапки-мурмолки своей
   Ждет избавленья, возрожденья.
   Ест редьку, западных людей
   Бранит -- и пишет... донесении..
   
   "Умница московский", направляясь в отцовский (т. IX, стр. 180) далекий незабвенный дом, спасаясь от долгов, по пути заезжает к обольстительной вдове в уездное захолустье. Между помещиком-славянином, смотревшим задумчиво и со вниманием, "как боров о забор с эгоистическим стараньем, зажмурив глазки, спину тер", и московским славянофилом -- разница весьма незначительная.
   Неудивительно, что этот ультра-сатирический рассказ в стихах два года возмущал славянофилов, и они уверяли, что это произведение ничтожно, бездарно и карикатурно.
   Но Гоголь в произведениях Тургенева 1843--1855 г. г. все время сталкивается то с Пушкиным, то с Лермонтовым. Три стихии -- пушкинская, лермонтовская и гоголевская борются в творчестве И. С.
   Пушкин помог Тургеневу уже в ранний период преодолеть Марлинского и Бенедиктова, и хотя "Параша" -- "равно Марлинского и Пушкина любила", но автор "Бреттёра" уже далеко уходит от Марлинского. Его увлекает не Пушкин-романтик -- творец "Алеко", как увлекал 16-летнего Вольдемара из "Первой любви", его захватывает Пушкин -- творец Онегина, художник-реалист, покинувший "высокопарные мечтания" для того, чтобы изобразить уездную Россию, уездную барышню, уездный пейзаж, совершенно чуждый кавказской или крымской экзотике.
   Еще в 1836 г. И. С. Тургенев петербургским студентом видел мельком уже уходящего А. Пушкина на вечере у П. Плетнева. В 1837 г. И. С. видел еще раз любимого поэта, но видел его уже в гробу...
   Образ Пушкина, его стих, ямбы Евгения Онегина, образы Татьяны и русского скитальца преследуют его. В подражание пушкинскому "Онегину", пишет он свой "Рассказ в стихах -- Параша".
   "Помните Татьяну? Но о ней ее я сравнивать не стану", -- предупреждает поэт-рассказчик, перешедший от романтической лирики к реалистическому рассказу, пересыпанному лирическими отступлениями в стиле "Евгения Онегина". Но, конечно, за его "уездной барышней" "степнячкой, полной мечтательных грёз", за его Парашей стоит Татьяна Ларина, а за Виктором Алексеевичем, который был "любезен, влюбчив, но спокоен и горделив", с душой "самолюбивой и холодной" -- стоит скучающий Онегин.
   Только Тургенев как бы договаривает до конца и рассказывает о судьбе двух существ -- скучающего барича и мечтательной уездной барышни, поженившихся в деревне, договаривает, чем бы кончился роман Онегина и Татьяны, если бы Евгений не испугался семейного счастья и не бежал от уездной барышни. Он рассказал, как поэтичная, мечтательная Параша превратилась в прозаичную Прасковью Николаевну. Это превращение было описано с иронией художника-отрицателя, ученика Гоголя, художника, который ощутил новые потребности новой эпохи.
   В своем рассказе И. С. оказался реалистичней Пушкина, его уже коснулся раз'едающий яд безжалостной натуральной школы, он уже заглянул в лицо пошлой Действительности.
   Как и в первой своей манфредовской драматической поэме, так и в этом эпически-спокойном н простом рассказе Тургенев ставит девушку неизмеримо выше ее героя и беспощадно показывает нам этого недавнего демона, который "Как-то странно потолстел", из скитальца стал оседлым деревенским тунеядцем.
   В поэме "Андрей", написанной пушкинским ямбом, Развертывались "простые приключения в уездном одиноком городке", вырисовываются портреты трех героев -- совершенно не героической складки.
   Некоторые места этой поэмы слишком напоминают Пушкина. В особенности письмо Авдотьи Павловны, или Дуни {Дуней, или Евдокией Ермолаевной, звали героиню сельского романа Тургенева (в 1841--1843 годы), Иванову. В. Л.-Р.}, к Андрею. Андрей испугался проснувшейся страсти у жены вечно сонного приятеля, бежит от нее и от своего чувства за границу. Изнывающая от мертвого семейного благополучия, задыхающаяся в уездной пустоте несчастная Дуня шлет Андрею строки, точно навеянные письмом бедной Тани:
   
   "Признайтесь, вы письма не ждали" и т. д.
   "...Я нас люблю... Тебя люблю я...".
   
   Но у художника постоянно сатирически отмечены отрицательные черты героев в стиле натуральной школы.
   В своих рассказах в стихах И. С. сделал большой шаг вперед в сторону простоты и реализма. На наших глазах юноша становится молодым человеком, казнящим грехи и свои и поколения беспочвенных романтиков, риторов и декламаторов, холодных эгоистов.
   От драматической поэмы в байроническом стиле он перешел к рассказу в стихах, но и этот рассказ в стихах в 1846 году его уже не удовлетворяет, а позднее он даже стыдится своих стихов. В своем письме к С. А. Венгерову от 19 июня 1874 г. он пишет: "Я чувствую положительную, чуть ли не физическую антипатию к моим стихотворениям -- и не только не имею ни одного экземпляра моих поэм, но дорого бы дал, чтобы их вообще не существовало на свете" {Первое собрание писем И. С. Тургенева (1840--1888 г.г.); стр. 284.}.
   За последние годы этого стихотворного периода и В. Г. Белинский явно охладел к "стихам" И. С., хотя они и были "с мыслию". Явно подражательный их характер не смог удовлетворить требовательного критика. Сам Тургенев уже собирался оставить литературное поприще, бросить "подобные упражнения", недовольный своими стихами и обескураженный молчанием В. Г. Белинского, но неожиданно в 1847 году в его творчестве наступила огромная перемена.
   Для No 1 "Современника" понадобился материал. Надо было спешить. Книжка была собрана. И. И. Панаеву недоставало для отдела смеси несколько страниц, и вот уезжающий за границу И. С. Тургенев оставил ему очерк, которому не придавал никакого значения, озаглавленный "Хорь и Калиныч". Слова: "Из Записок охотника", по свидетельству И. С, были прибавлены тем же И. И. Панаевым с целью расположить читателя к снисхождению.
   "Успех этого очерка, -- говорит И. С, -- побудил меня написать другие, и я возвратился к литературе". (Т. XII, стр. 48).
   19 февраля (3 марта) 1874 года В. Г. Белинский пишет уехавшему за границу И. С. Тургеневу об успехе его первого рассказа на "Записок охотника": "Вы и сами не знаете, что такое "Хорь и Калиныч"... Мне кажется, у вас чисто творческого таланта или нет или очень мало, и ваш талант однороден с Далем. Судя по "Хорю", вы далеко пойдете. Это ваш настоящий род"... "Если не ошибаюсь, ваше призвание -- наблюдать действительные явления и передавать их, пропуская через фантазию, но не опираться только на фантазию. Еще раз: не только "Хорь", но и "Русак" -- обещает в вас замечательного писателя в будущем".
   Белинский не ошибся!
   "Хорь и Калиныч" -- это победа действительности над миром мечтаний, это начало новой книги, написанной за четыре года в имении П. Виардо -- Куртавенеле, это -- победа гоголевского стиля, это -- переход от разнобоя и разноголосицы к однозвучном манере...
   Вместе с рассказом в стихах отошел в область юношеских опытов Тургенева пушкинский ямб, ямб романа "Евгений Онегин".
   Печать гоголевской натуральной школы дожит на произведении Тургенева "Хорь и Калиныч". В 40-е годы темы так называемых "физиологических" очерков становятся излюбленными в русской журналистике. Казак Луганский, Григорович, Н. Некрасов, а позднее автор "Саввушки" Кокорев и многие другие воздают дань увлечению физиологизмом. Описания принимают зачастую протокольный характер. Через "Шинель", "Невский проспект" Н. В. Гоголя, через увлечение натуральной школой пришли к протоколированию чисто внешних сторон жизни. В "Литературных воспоминаниях" Д. Григоровича мы читаем интересные строки:
   
   "Около этого времени, -- говорит он в первой полошив 40-х годов,-- в иностранных книжных магазинах стали во множество появляться небольшие книжечки под общим названием "физиологии". Каждая книжка заключала описание какого-нибудь типа парижской жизни. Родоначальником такого рода описаний служило известное парижское издание: "Французы, описанные сами собой". У нас тотчас же появились подражатели. Булгарин начал издавать точно такие же книжки, дав им название "Комары"... "Некрасову, практический ум которого был всегда настороже, пришла мысль начать издавать что-нибудь в атом же рода Он придумал издание в нескольких книжках: "Физиологию Петербурга". Сюда, кроме типов, должны были войти бытовые очерки и сцены из петербургской уличной и домашней жизни. Некрасов обратился ко мне, прося написать один из таких очерков для первой книжки. Согласившись, я долго не знал, на чем остановиться. Проходя раз в дождливый день по Обуховскому каналу, я увидел старого шарманщика, с трудом тащившего на спине свой инструмент. Попав на мысль описать быт шарманщиков, я с горячностью принялся за исполнение. Писать наобум, дать волю своей фантазии, сказать себе: "и так сойдет" -- казалось мне равносильным бесчестному поступку. У меня, кроме того, уж тогда пробуждалось влечение к реализму, желание изображать действительность так, как она есть в самом деле, как описывает ее Гоголь в "Шинели" -- повести, которую я с жадностью перечитывал. Я прежде всего занялся собиранием материала. Около двух недель бродил я целыми дням в под'яческих улицах, где преимущественно селились тогда шарманщики, вступал с ними в разговор, заходил и невозможные трущобы, записывал потом до мелочей все, что видел и о чем слышал". (Т. XII, стр. 266--267.)
   
   Здесь целая поэтика представителя гоголевской натуралистической школы с ее уклоном в сторону физиологизма.
   Как же отнесся к этой полосе в литературе Тургенев?
   Ответом на это является прежде всего его заметка: "Повести, сказки и рассказы Казака Луганского. СПБ. 1846 г. -- 4 части". Эта заметка появилась в "Отечественных Записках" в 1846 г. в 1-й книжке, в VI отделе, как это не раз бывало в истории творчества Тургенева, он писал заметку о том или ином литературном явлении, прежде всего уясняя себе свою точку зрения, свои приемы в переходный период своего творчества. Как раз теперь, в 1846 году, охладев к своей подражательной лирике, Тургенев задумывается над художественной прозой натуральной школы. И нельзя было не задумываться, когда почти одновременно появляются "Петербургский дворник" Луганского, "Петербургские углы" Некрасова, "Петербургский шарманщик" Григоровича.
   Для Тургенева Даль, или Казак Луганский, обладает "замечательным и самобытным дарованием" и является народным писателем. Тургенев отмечает, что у художника более памяти, чем воображения, что ему не всегда удается связать и распутать узел, представить игру страстей, развить последовательно целый характер... Но где рассказ не переходит за черту физиологии, где автор пишет с натуры, ставит перед вами или брюхача-купца или русского мужичка на заваленке, дворника, деньщика, помещика-угостителя, чиновника средней руки, -- вы не можете не притти в упоение" (Т. XII, стр. 287.)
   Эти физиологические очерки, несомненно, производили на Ивана Сергеевича впечатление не только темой о простых, серых людях, но и приемом. И недаром свой первый рассказ из серии "Записок охотника" -- "Хорь и Калиныч" -- он пишет, по признанию Белинского, в стиле Казака Луганского, вернее, -- в стиле представителей физиологической натуральной школы. Интересно, что, живя еще в Петербурге, И. С. набросал на листке почтовой бумаги большого формата целый ряд возможных сюжетов, как раз в духе физиологических очерков, для физиономии Петербурга.
   

СЮЖЕТЫ

   1) Галерную гавань или какую-нибудь отдаленную часть города.
   2) Сенную, со всеми подробностями -- из этого можно сделать статьи две или три.
   3) Один из больших домов на Гороховой и т. д.
   4) Физиономия Петербурга ночью -- извозчики и т. д.
   5) Толкучий рынок с продажей книг.
   6) Апраксин двор и т. д.
   7) Бег на Неве, разговор при этом.
   8) Внутреннюю физиономию русских трактиров.
   9) Какую-нибудь большую фабрику со множеством рабочих (песенника Жукова).
   10) О Невском проспекте, его посетителях, их физиономиях, омнибусах, разговоры в них и т. д. {Этот листок цитирует харьковск. проф. Белецкий "Из материалов для изучения Тургенева, письма и заметки из архива Колбасина". (Центрархив, вып. II. стр. 37.)}.
   
   Форма физиологических очерков интересовала Тургенева в 40-е годы, но только первый рассказ "Хорь и Калиныч" да отчасти "Певцы" явились результатом этого интереса.
   Тургенев был слишком большой поэт, у него память не оттесняла воображение, его интересовал замысел, его Увлекал пейзаж, "как музыка в мелодекламации", выражаясь чеховским языком, -- и, конечно, простое протокольное зарисовывание чисто внешних черт удовлетворить его не могло. От очерка "Хорь и Калиныч" до рассказов "Живые мощи" и "Конец Чертопханова" поэт-художник прошел длинный путь. Но, несомненно, первый его очерк из серии "Записок охотника" был написан под влиянием голевской натуральной школы и физиологических верков, под влиянием социальных тенденций Белинского. Уезжая в 1847 г. за границу, Тургенев вступил в полосу художественной прозы. Первые шаги в этой области связаны с тем гоголевским периодом, когда восторженный поклонник и критик Пушкина -- поэта-жреца, начинает отдавать в своих статьях явное предпочтение Гоголю -- поэту-глашатаю, связаны с тем "гоголевским периодом", которому Чернышевский посвятил свои очерки.
   Художника все более и более интересует не одинокий Лермонтовский герой, порвавший с толпой, не светлые явления жизни. В центре его внимания как раз "толпа", "среда". Недаром еще в 1846 году он написал не только Поэму "Разговор", но и замечательное по новизне мысли Стихотворение "Толпа", стихотворение, похожее на манифест:
   
   Среди людей, мне близких и чужих,
   Скитаюсь я -- без цели, без желанья.
   Мне иногда смешны забавы их,
   Мне самому смешней мои страданья!
   Страданий тех толпа не признает.
   Толпа могучая и ест и пьет исправно,
   И что в толпе задумчивой живет --
   Болезнею считает своенравной.
   И права ты, толпа! Ты велика,
   Ты широка, ты глубока, как море.
   В твоих волнах все тонет: и тоска
   Нелепая и истинное горе.
   И ты сильна. . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Перед тобой я преклоняться мог,
   Но полюбить тебя мне невозможно.
   Я ни одной не дам тебе слезы,
   Не от тебя я ожидаю счастья...
   Но ты растешь, как море в час грозы,
   Без моего ненужного участья.
   Гордись, толпа, ликуй, толпа моя!
   Лишь для тебя так ярко блещет небо...
   А тосковать, мечтать с самим собой,
   Беседовать с прекрасными друзьями --
   С такой смешной ребяческой мечтой
   Расстался я, как с детскими слезами...
   (Т. IX, стр. 250.)
   
   Здесь, в этом стихотворении еще не перебродил пыл юности, поэт тянет "с усмешкой торопливой, холодной злости, злости молчаливой хоть горькое, но пьяное вино". С этой усмешкой торопливой, с холодной злостью писал он образы молодых людей: Лучинина, Лучкова, Андрея, Прасковью Николаевну и ее потолстевшего мужа...
   В 1847 г. пыл юности поостыл; мудростью, зрелостью и продуманной программой веет от письма Тургенева от 7 декабря 1847 г. Кавелину:
   
   "Что хорошие люди есть везде -- об этом говорить не приходится; что их на Руси, по сущности народа русского, должно быть гораздо больше, нежели как думают сами славянофилы (т.-е. истинно хороших людей, а не мелодраматических героев), и что Русь есть по преимуществу страна крайностей и чудных непонятных исключений, все это для меня аксиома, кик дважды два -- четыре. Но вот горе-то! Литература, все-таки но может пользоваться этими хорошими людьми, не впадая в идеализацию, в риторику, в мелодраму, т.-е. не может представлять их художественно, такими, как они есть на самом дело, по той простой причине, что их тогда по пропустит цензурная таможня. А почему? Потому именно, что в них человеческое в прямом противоречии с той общественной средой, в которой они живут. Мало того: хороший человек на Руси может быть иногда героем добра, в полном смысле слова, но это не мешает ему быть с других сторон гоголевским лицом. Честен и правдив, готов за правду на пытку, на колесо, но -- невежда, колотит жену, варвар о детьми и т. д. Это потому, что все хорошее в нем есть дар природы, есть чисто человеческое, которым он нисколько не обязан воспитанию, ни преданию, слоном, среде -- в которой родился, живет и должен умереть" {Толпа, власть среды, гоголевские лица, крепостная Русь -- вот что теперь в поле зрения художника, уехавшего за границу за год до социальной революции в Европе, за два года до процесса петрашевцев в России и за три года до полного разрыва со своей крепостницей-матерью.
   Это письмо взято из книги Истомина "Старая манера Тургенева". Его ценными наблюдениями и выводами мы пользовались для этой главы. В. Л.-Р.}.
   

V. ПОД ЗНАКОМ СОЦИАЛЬНОСТИ

РЕВОЛЮЦИЯ 1848 г. - "ЗАПИСКИ ОХОТНИКА". -- ЖОРЖ ЗАНД.-- КУРТАВЕНЕЛЬ.-- ДРАМЫ.-- КОМЕДИИ. -- ИСТОРИЗМ.

   Тургенев уже отошел от своих прежних увлечений Гегелем и недаром он ехал не в Берлин, а в Париж, где кипела социальная борьба, куда уехал Герцен, где жили Галахов, Сазонов, Башкин, Бакунин и многие из немецких эмигрантов. По дороге в новую обетованную землю И. С. заезжает в Берлин. Это было прощание о цитаделью прусского идеализма, прекраснодушия и примирения с действительностью. Тургенев -- "немного немец" -- из мира Шиллера и Гегеля стремился в мир Жорж Занд и Сен-Симона.
   В "Письме из Берлина" в мартовской книжке "Современника" (перепечатано М. Гершензоном в 3-й книге "Русских Пропилеев", стр. по) бывший берлинский студент и пламенный слушатель лекций Вердера о Гегеле -- Тургенев дает яркую картину отлива от Берлина передовой молодежи. Это письмо произвело огромное впечатление на поколение 30-х годов. Книжка с этим письмом читалась нарасхват. Тургенев отмечал, что забыты Вердер, Бруно Бауэр, даже Штирнер... "Фейербах не забыт, напротив! Повторяю: литературная, философская, теоретическая, фантастическая эпоха германской жизни, кажется, кончена",-- писал бывший слушатель Вердера.
   Наливалась новая эпоха, которая привела к социальной революции. В центре внимания не "парус одинокий", не гамлетизированный "молодой человек" 30-х годов -- народ, толпа, масса, вопросы проклятые о социальном неустройстве и социальной несправедливости. Как последний штрих, дорисовывающий картину возврата к действительности, происходит последняя встреча Тургенева с умирающим Белинским сначала в Берлине, потом в Дрездене, в Саксонской Швейцарии, в Зальцбурге. В Зальцбурге Тургенев пишет своего "Бурмистра" с фигурой Пеночкина, о которой говорил Белинский: "Ну, и мерзавец же этот Пеночкин".
   А сам Белинский пишет свое знаменитое письмо к Гоголю, великому художнику, который после "Ревизора" и "Мертвых душ", под давлением крепостнического Дворянства, попадает под влияние идеи официальной народности и печатает свои "Выбранные места из переписки с друзьями".
   Письмо ставило в центре внимания Ванек, Мишек, Стешек и Палашек. Настало время для выполнения той Аннибаловой клятвы, о которой писал Тургевев в своих "Воспоминаниях" и которой он до сих пор не выполнил.
   
   "Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом в том, что я возненавидел; для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага, затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел вполне определенный образ, носил известное имя: враг этот был крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решился бороться до конца с чем и поклялся никогда не примиряться... Это была моя Аннибалова клятва, и не я одни дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить".
   
   И. С. с большой грустью покидал Россию. От матери он получил "весьма скромную сумму денег". В этом от'езде немалую роль играло "отвращение к лутовинонскому дому" и недовольство И. С. собою как поэтом и, конечно, увлечение знаменитой певицей Полиной Виардо. Еще в 1843 году у него завязывается переписка с П. Виардо, в 1845 г. он едет осенью морем во Францию. Он уже тогда попадает в имение супругов Виардо -- Куртавенель. В феврале 1847 г. он снова едет за границу И здесь он широко пользуется гостеприимством Виардо, за которое позднее отблагодарил сторицею.
   Вечно нуждаясь, почти без гроша, занимая по 400 франков у Виардо, до глубокой осени он живет в имении своих друзей и в 1847,1848,1849 г. г. и, наконец, в 1850 году проводит весну в "очарованном замке", где его кормят и поят. Зимы он проводит в Париже. Его письма из Куртавенеля Полине Виардо, полные описания природы, прекрасны, как стихотворения в прозе. Он изучает родной язык Виардо -- испанский -- и переводит с испанского Дон-Кихота, увлекается Кальдероном и признается, что совсем "окальдеронен". Он увлекается музыкой и даже сочиняет музыку к стихам, зачитывается деревенскими рассказами. Живя во Франции, увлекается литературой, театром. Жадпо прислушивается поэт к звукам, разлитым в природе, вспоминает пение и каждый жест, и каждое движение, и каждую ноту своей волшебницы-Цирцеи... Изголодавшись по музыке в России, он ее остро воспринимает и переносит музыкальный ритм в свое творчество. В своей творческой работе он развивает необыкновенную для него энергию, только на полчаса забегает к матери Виардо, чтобы поговорить все о ней же, о героине своего романа, да почитать с матерью письма к ней ее дочери.
   
   "Я веду здесь образ жизни, который мне очень нравится. С утра я работаю, в два часа выхожу, отравляюсь к "maman", где остаюсь полчаса, потом читаю газеты, гуляю, после обеда иду в театр или же возвращаюсь к "maman". Вечером я иногда встречаюсь с друзьями, чаще всего с Анненковым -- прекрасным, милым, настолько же тонкого ума, насколько он толст телом, а потом я ложусь... вот и все". (Т. V, стр. 19.)
   
   Так он пишет 8 декабря, а 14 декабря он уже весь захвачен горячкой творческой деятельности и сообщает:
   
   "За эту неделю я почти ни разу не выходил из дому, зато работал много -- никогда еще мысли но приходили ко мне я таком изобилии: сага являются целыми дюжинами. Я сам себе казался содержателем бедной гостиницы в маленьком городе, в которую неожиданно нахлынула, как лавина, целая толпа приезжих. Хозяин потерял голову и не знает, куда ему разместить всех своих посетителей". (21.)
   
   19 декабря 1847 года мы читаем в письме к той же Виардо:
   
   "Я превратился в медведя и почти совсем не выхожу из комнаты, зато работаю с необыкновенным рвением".
   
   Такое напряжение энергии не покидает его за все эти годы. Журналы -- "Отечественные Записки" и "Современник" -- печатают его комедии, критические статьи, повести и маленькие рассказы в жанре "Деревенских историй", "Записки охотника". Его рассказы охотно печатают, они уже становятся гвоздем каждой новой Книжки и увеличивают подписку. О заграничным периодом связано пристальное, углубленное изучение Н. Гоголя, которого И. С. переходит в 1848--1849 г. г. с Луи Виардо и Проспером Мериме на французский язык. С тем же периодом связано создание в течение четырех лет около 30 рассказов из "Записок охотника", выпущенных в Москве в июне 1852 года. Первые восемь рассказов были напечатаны в 1847 году. Большинство из рассказов, кроме "Двух помещиков", были напечатаны в "Современнике", начиная с 1847 г.: в 1-й книге -- "Хорь и Калиныч", 2-й книге -- "Бежин Луг", и кончая "Касьяном с Красивой Мечи" в 1-й книге "Современника" за 1851 г. Почти в каждой книге этого журнала за 1847--1848 г. г. шли эти прекрасные деревенские рассказы, исполненные поэзии и нежной любви к пейзажу родной центральной полосы России. Во 2-й книжке 1847 г. идет рассказ "Петр Петрович Каратаев", в 5-й кн. -- целый ряд: "Брмолай и мельничиха", "Мой сосед Радимов", "Однодворец Овсянников", "Льгов". По 2-й кн. за 1848 г. идет "Малиновая вода", "Уездный лекарь", "Бирюк", "Лебедянь", "Татьяна Борисовна и ее племянник". В 1849 г. во 2-й кн. -- "Смерть", "Гамлет Щигровского уезда", "Чертопханов и Недопюскин", "Лес и степь"; в 11-й кн. 1850 г. -- "Певцы" и "Свиданье". Позднее к этой серии И. С. добавил "Конец Чертопханова" (в 1872 г.), "Живые мощи" (в 1874 г.) и "Стучит" (1875 г.). В эти же годы он печатает "Дневник липшего человека" в 4-й книге "Отечественных Записок", целый ряд критических статей и большую часть всех написанных им драм.
   Сквозь все рассказы из "Записок охотника"; объединенные одной темой, выступало лицо злейшего врага, п враг этот имел "определенный образ": имя этого врага было "крепостное право", главный герой этих рассказов -- дворовый.
   Все рассказы ведутся от лица охотника -- гуманного, либерального, передового дворянина. Неизменным спутником охотника является Брмолай -- это живое лицо. Когда Т. приезжал в родное Спасское, на другой же день являлся к нему Афанасий, известный под именем дворового егеря. Этот высокий стройный мужик в коротком зипунишке до колен, подпоясанный веревочкой, обязан был, по приказу Варвары Петровны, доставляя) дичь на барский стол. Выслушав его доклад о выводках дупелей и коростелей, И. С. говорил ему, вынимая деньги из кошелька: "Ну, теперь распоряжайся мною, Афанасий, как знаешь".
   Этот спутник И. С. был великий специалист во всех родах охоты, начиная с медведя и кончая гольцом. Прелестный рассказ Тургенева "О соловьях" был записан буквально со слов Афанасия-Ермолая. Хорь, Касьян, Калиныч, однодворец Овсянников, Лукерья, Бирюк, деревенские дети -- все это были живые лица, выхваченные прямо из жизни. Это были "действительные явления", хотя явно идеализированные и далеко необычные. Эти явления с такой поэзией умел всегда передать художник-поэт, пропустив через фантазию. И это были не Васьки, не Ваньки, не гоголевские глуповатые Петрушки и Селифаны, по и не типичные, не характерные образы. Это были "счастливые исключения", это были ярко одаренные, мыслящие и глубоко своеобразно чувствующие индивидуальности на фоне родного пейзажа. С каждым новым очерком Тургенев все дальше отходил от физиологических очерков, углубляя стиль Гоголя. Невинные заглавия, сдержанность тона, отсутствие публицистики спасли от цензуры эти рассказы, но когда все эти лесные и стенные цветы были собраны в один букет в книге "Записки охотника", в их поэтический роман ворвалась остро ощутимая струя живого гоголевского протеста и отрицания бесчеловечной системы, придавившей человека, в лучшем и благороднейшем смысле этого слова. Во всех этих рассказах господин был ниже своего раба и по уму и по сердцу и очерчен приемами натуральной школы. Из всех этих рассказов вставал вопрос о крепостном праве. Господина художник выбирал не худшего и не лучшего, а самого обыкновенного, даже добродушного, как воплощение среды ("Два помещика"), и от этого картина крепостного права становилась еще более яркой и убедительной. В блестяще написанном, хотя явно парадоксально-неубедительном очерке Л. Гроссмана "Ранние рассказы Тургенева" (приемы композиции "Записок охотника") автор пытался разрушить легенду об эмансипаторской тенденции "Записок охотника".
   "Поистине,-- говорит изящнейший представитель эстетно-дендистской критики, -- автор "Леса и степи", вопреки его позднейшим признаниям, разворачивая картины своей усадебной, степной и лесной Руси очень мало думал о пропагандной "зажигательности" этих тонких акварелей"... и далее: "Значение крепостничества, для Тургенева было здесь композиционное. Моменты, факты и эпизоды и типы крепостного строя служили ему благодарным материалом для разрешения композиционных трудностей".
   Наивней, бездоказательней и тенденциозней такого утверждения еще не было в литературе. Право, было лучше умолчать о "Записках охотника", как это сделал когда-то Айхенвальд в этюде о Тургеневе.
   Совершенно произвольно вычеркивается одним росчерком пера и вся эпоха, когда почему-то были в моде "деревенские истории", последнее слово европейской литературы, трудный вид крестьянского рассказа, -- вычеркивается целая полоса русской литературы, когда Некрасов в 1845--1846 годах выступает со своими стихами из крестьянской жизни, когда Григорович выступает со своими: "Деревней" -- 1846 г. и "Антоном-Горемыкой" -- 1847 г., Достоевский с "Бедными людьми" -- 1845 г., Даль оо своими "Повестями, сказками и рассказами казака Луганского" -- 1846 г., Герцен с "Сорокой-воровкой" -- 1848 г., рано начавший писать самоучка И. Кокорев пишет своего "Саввушку" в "Москвитянине" в 1852 г.
   Тема о мужике, деревенская история, была не композиционной задачей, а заданием историческим, вытекала из обостряющихся отношений и на Западе и в России.
   Не для оживления пейзажа ввели Григорович, Тургенев, Луганский-Даль, Некрасов, Кокорев, Герцен мужика в литературу, и не для придания динамизма и драматизма Тургенев включил дворовых и помещиков в свою портретную галлерею, в свои однообразно построенные очерки, обычно дававшие два портрета, два характера ("Хорь и Калинин", "Ермолай и мельничиха", "Два помещика").
   Творец "Бурмистра" и "Муму" об'единил все свои образы картиной крепостных отношений, внимательно приглядываясь к "гнусной российской действительности" и отражая действительные явления под гул социальной революции в Европе.
   
   "В 1846 году, -- рассказывает в своих "Литературных и житейских воспоминаниях" И. С. Тургенев,-- появилась повесть г-на Григоровича под заглавием "Деревня", по времени первая попытка сближения пашей литературы с народной жизнью, первая- из наших "деревенских историй",-- Dorfgeschichten. Написана она была языком несколько изысканным, не без сентиментальности; но стремление к реальному воспроизведению крестьянского быта было несомненно. Покойный И. И. Панаев, человек добродушный, ио крайне легкомысленный и способный схватывать одни лишь верхи верхушек, уцепился за некоторые смешные выражения "Деревни" и, обрадовавшись случаю поглумиться, стал поднимать на-смех всю повесть, даже читал в приятельских домах, некоторые, по его мнению, самые забавные страницы. Но каково же было его изумление, каково недоумение хохотавших приятелей, когда Белинский, прочтя новость г-на Григоровича, не только нашел ее весьма замечательной, но немедленно определил ее значение и предсказал то движение, тот поворот, который вскоре потом произошел в нашей словесности". (Т. XII, стр. 23.)
   
   Стоит прочитать восторженное письмо Белинского и Негодующие отзывы славянофилов, чтобы увидеть, как задела всех эта, "деревенская история" Григоровича. Глубоко взволновала всех и другая его повесть -- "Антон-Горемыка".
   
   "Вероятно, ты уже получил 11-ю книгу "Современника",-- пишет Белинский В. Боткину, -- там повесть Григоровича, которая измучила меня; читая со, я все думал, что присутствую при экзекуциях. Страшно! Вот, поди ты: дурак пошлый, а талант. Цензура чуть ее но прихлопнула. Конец переделан -- выкинута сцена разбоя, в которой Антон участвует". (Т. III, стр. 287. 4--8 ноября 1847 г.)
   
   И к той же повести возвращается еще раз в декабрьском письме к тому же Боткину.
   "Ни одна русская повесть по производила на меня такого страшного, гнетущего, мучительного, удушающего впечатления: читая ее, мне казалось, что я н конюшне, где благонамеренный помещик порет и истязует целую вотчину -- законное наследство его благородных предков". (Т. III, стр. 324--325.)
   
   Почти одновременно (19 дек. 1847 г.) И. С. Тургенев пишет П. Виардо о той же повести:
   
   "Я недавно получил письмо от моих издателей, все они в одни голос восхваляют мою деятельность; вместе о письмами прислали мне последний номер нашего журнала. В нем я нашел замечательную повесть некоего Григоровича".
   
   Тема о бедных людях была в центре внимания Тургенева еще с 1846 г. В этом году, как мы уже говорили, ou пишет критическую заметку о повестях казака Луганского и печатает ее в "Отеч. Зам.", No 1, 1847 г.
   
   Ив. Серг. называл Даля-Луганского народным писателем.
   Пребывание за границей, письмо Белинского Гоголю, повести Григоровича, тоска но родным полям, надвигающийся разрыв с матерью -- поставили перед художником в центре родную закрепощенную деревню. И первые свои парные портреты он пишет в стиле "физиологических очерков". Напечатанных в сборниках "Физиология Петербурга".
   
   "Записки охотника, -- говорил Тургенев, -- это в свое время новые, впоследствии далеко опереженные этюды, была написана мною за границей. Некоторые из них в тяжелые минуты раздумья о том, вернуться ли мне на родину или нет? Мне могут возразить, что та частичка русского духа, которая в них замечается, уцелела не по милости моих западных увлечений и помимо моей воли. Трудно спорить об этом предмете -- знаю только, что я, конечно, не написал бы "Записок охотника", если бы остался в Россини. (Т. XII, стр. 6.)
   
   Но нельзя забывать, что за натуралистическими Штрихами, рисующими пошлость помещичьей среды и быта, главным героем "Записок охотника" явился пейзаж, русский пейзаж. Иван Сергеевич в своей работе все дальше и дальше отходит от физиологического Уклона, все беззаветнее и нераздельнее отдается поэзии Деревенской природы, ее леса и степи, ее весны и лета, выхватывает меткие живые штрихи прямо из жизни природы.
   "Деревенские истории" Жорж Занд, которыми И. С. зачитывается в Куртавенеле, захватили его своим горячим Порывом к зеленому миру и, конечно, влияли на композицию этих рассказов. Не следует забывать, что в 40-е годы Жорж Занд с ее социальными романами вытеснила Шиллера с его устремлением к идеалистической Философии, с его "рефлектирующей поэзией".
   Как раз в 1844--1852 годы Жорж Занд дает целый Рад своих деревенских историй, пасторальных романов: в 1844 г. она печатает "Жанну"; в 1845 г.-- "Мельницу в Анумбо"; в 1846 г.-- "Чортово болото"; "Маленькую Фадетту" -- в 1849 г.; "Франсуа де-Шампи" -- в 1850 г.; "Ночные видения в деревне" -- в 1851 г.
   В этих произведениях, проникнутых деревенским характером, нежною любовью к зелени, к простым Деревенским людям, она дала целый ряд образов невольно идеализированных, опоэтизированных крестьян. Эти рассказы, как и "Дача на Рейне", Ауэрбаха оказали огромное влияние на автора "Записок охотника".
   Проф. Сумцов, Гальперин-Каминский, Вл. Каренин указывают на большое сходство между "Касьяном с Красивой Мечи" и Пасьянсом из романа "Мопра" Жорж Занд, между "Бежиным лугом" и "Чортовой лужей" -- ее же.
   17/5 января 1848 г. И. С. пишет Полине Виардо, влюбленной в творчество Жорж Занд:
   
   "Ваш муж, вероятно, говорил вам о новом романе m-me Занд, который печатается в фельетоне "Journal des débats": "Франсуа де-Шампи". Он написан в ее лучшей минере: просто, правдиво, захватывающе. Может быть, она вставляет в него слишком много крестьянских выражений" это местами придаст ее рассказу некоторую деланность. Искусство -- не дагерротип, и такая великая мастерица, как m-me Занд, могла бы обойтись и без этих капризов художника с некоторым притупленным вкусом, но очень ясно, что ей выше головы надоели всякие социалисты, коммунисты, Пьер Леру и другие философы, что она ими измучена и с наслаждением погружается в источник молодости и искусства наивного и не отвлекающего от земли. Между прочим, в самом начало предисловия находятся несколько строк описания осеннего дня. Это удивительно! Эта женщина имела талант передавать самые тонкие мимолетные впечатления твердо, ясно и понятно. Она умела рисовать все, даже благоуханно и мелкие звуки"... {И. С. Тургенев. Неизданные письма к г-же П. Виардо, стр. 87.}
   
   Вот это наивное искусство, это уменье фиксировать мимолетные впечатления от природы и заражать ими, захватывать музыкой своих гармонических переживаний -- более всего прельщает Тургенева, прежнего гегельянца и магистра философии, очаровывает, как художника, который тонко понимает ароматы деревни, звуки леса, прозрачность йод" и весь отдается музыкальной гармонии своих чувств. В его рассказах часто попадаются целые куски, написанные белыми стихами, как указывает Н. Л. Бродский (сборник "Тургенев и его время", 193--203) {Статьи Н. Л. Бродского. Проза "Записок охотника".}.
   Этот лиризм пейзажа у Жорж Занд стал лиризмом тургеневского, а позднее чеховского пейзажа.
   Это было остро воспринято и усвоено Тургеневым в 40-е годы, это резко отделило его творчество от абстрактного риторического писания первого ученического периода, от произведений, которые у него отзывались литературщиной, и эти завоевания остались в его произведениях до конца дней его.
   Когда в 1870 г. И. С. Тургенев узнал о смерти Жорж Занд (род. 1804 г.) там, в Ногане, среди родных ей полей, он тотчас же написал о ней строки, в которых подчеркнул тот же лиризм и ту же наивную влюбленность в зеленый мир.
   Свое письмо к Суворину в 1876 г. он заканчивает словами одной доброй француженки, присутствовавшей При последних минутах писательницы:
   
   "Последние слова нашего верного друга были: "Оставьте зелень!" "Laissez la verdure!", т.-е. не ставьте камня на могиле, пусть на ней растут травы. И ее воля будет уважена, на ее могиле будут расти одни дикие цветы"...
   
   Зелень родного Спасского, окружающих его полей, зелень лесов, степей и полей Орловской, Калужской, Тульской губерний, где часто бродил И. С. Тургенев со своим ружьем вместе со своим Афанасием-Ермолаем, вошла в первые же рассказы нашего несравненного поэта русского пейзажа центральной полосы.
   В этой живой зеленой раме предстали перед ним все эти Хори и Калинычи, Касьяны с Красивой Мечи, Лукерьи и Ермолаи с из образной и меткой орловской речью.
   Конечно, и социальный подход. Жорж За.нд был оценен и воспринят И. С. Тургеневым.
   После смерти Жорж Занд в 1876 г. И. С. писал своему другу Густаву Флоберу о создательнице социального романа и деревенских истории:
   
   "Русское общество принадлежит к числу тех, на которые m-me Занд имела наибольшее влияние, и надо было сказать это"... {И. С. Тургенев. Неизданные письма к г-же Виардо и его французским друзьям, стр. 172.}
   
   То общество, на которое Жорж Занд, ученица Фурье, Пьера Леру, оказала "наибольшее влияние" и в котором она свое дело сделала, -- было русское общество 40-х годов, и русские писатели: Белинский с его социальностью и Герцен, автор романа "Кто виноват?", и Дружинин с его "Полинькой Сакс", и Григорович с "Антоном-Горемыкой", и Достоевский с "Бедными людьми", и Салтыков-Щедрин, и Тургенев с его "Записками охотника" и с его романами, увенчавшими русскую женщину,-- все они прошли через какую-то влюбленность в Жорж Занд. Она вызвала энтузиазм у своих читателей и почитателей. "Она одна из наших святых",-- говорит о ней Тургенев уже после того как давно "остыл".
   Не Шиллер, не Байрон и даже не Гёте, а Жорж Занд захватила И. С. в 40-е годы на-ряду с Гоголем. В своей критической статье о "Фаусте" уже в 1844 г. Тургенев подчеркивает, повторяет: "Как поэт, Гёте не имеет себе равного, но нам теперь нужны не одни поэты. Мы (и то, к сожалению, еще не совсем) стали иохожи на людей, Которые при виде прекрасной картины, изображающей Нищего, не могут любоваться художественностью воспроизведения, но печально тревожатся мыслью о возможности нищих в наше время". Это была победа социальности, победа "Толпы". Но надо еще раз подчеркнуть: эти скорби и страдания человека выступали на фоне зеленого и золотистого лика природы.
   Во всех этих рассказах уже не было прежней пестроты, уже намечалось свое, тургеневское: и в лирическом описании пейзажа, и в мягкой обрисовке целой галереи портретов, и в просветленном юморе, и в глубокой вдумчивости, и в изумляющем знании языка и среды, и в чувстве местного колорита.
   В тот же период Тургенев, увлеченный артисткой Виардо и театром, отдается театру и начинает работать Для сцены. Большая часть пьес была написана им за границей. Отсюда надо выключить более ранние его Произведения: "Стэно" -- чисто литературное произведение не для сцены, написанное по образцу философских трагедий или драматических поэм Байрона; "Неосторожность" -- драматический отрывок, напечатанный в 10-й книге "Отечественных Записок" за 1843 г.; опыт стилизации старинной испанской драмы Сервантеса, Кальдерона и Лопе-де-Вега, на которую натолкнула И- С. книга Проспера Меримэ "Театр Клары Газуль", Ньпнедшая вторым изданием как раз в 1842 г. и откуда взяты все имена персонажей. Отсюда также надо выключить пьесу "Безденежье" -- сцену из петербургской жизни Молодого дворянина, написанную в 1845 году и напечатанную в 10-й книге "Отечественных Записок" за 1846 г. это была попытка создать водевиль, при чем главные персонажи -- Жидков (молодой человек) и его слуга старик Матвей -- были написаны под несомненным влиянием гоголевских Хлестакова и Осипа.
   Последующие лучшие пьесы его относятся к заграничному периоду. Если, живя в России, Тургенев пишет итальянцев и испанцев по книжным образцам, то, живя за границей, он вспоминает дворянские усадьбы с их зелеными садами, с их покойными диванами и сытым привольем. Он пишет старинный дом -- в стиле Растрелли -- сорокалетней помещицы Либановой с комнатой, обращенной стеклянной дверью в сад ("Где тонко, там и рвется", 1847 г.). Он пишет дом богатого помещика Елецкого, при чем сцена представляет зал с окнами и дверью в сад ("Нахлебник", 1848 г.). Он пишет комедию "Холостяки", из жизни петербургских чиновников (1849 г.). Он дает комедию в 5 действиях "Месяц в деревне", или "Студент", и снова показывает помещичью усадьбу, покой и тишь и в обстановке, где так хорошо дремлется на покойных диванах, развертывает деревенскую драму (1850 г.). В 1849 году он заканчивает водевиль из помещичьей жизни -- "Завтрак у предводителя".
   Этими акварельными, тонкими, остроумными произведениями, интересными по замыслу, проникнутыми настроениями, овеянными поэзией, И. С. Тургенев порывал с периодом Кукольника и Гедеонова, против которых выступил с блестящей критикой, "порывал с мертвыми копиями с пространных образцов", как говорит проф. Б. В. Варнеке ("Тургенев -- драматург").
   Продолжая Н. В. Гоголя в "Безденежье" и "Холостяках", он протягивает руку драме "настроения" и театру чеховскому. От его "Месяца в деревне" до "Дяди Вани" -- одни шаг.
   Сам Тургенев, издавая в первый раз собрание своих "Сцен и комедии", пишет в 1879 году "Вместо предисловия" и скромно заявляет, что, "не признавая в себе драматического таланта", он не уступил бы просьбам издателей, желавших напечатать его сочинения во всей полноте, "если б не думал, что его пьесы, неудовлетворительные на сцене, могут представить некоторый интерес при чтении". Он был слишком скромен: его "Месяц в деревне", "Провинциалка", "Нахлебник" -- живут и поныне на сценах лучших театров.
   Эти тургеневские пьесы родились не от чтения драматических произведений, а от общения со сценой и с жизнью.
   В своих письмах к П. Виардо за 1847--1848 г.г. он пишет о всех театральных новинках и премьерах. Он посещает пьесы Скриба, комическую оперу, повидимому, смотрит новую пьесу Бальзака "Мачеха", салонную комедию, в которой в самом патриархальном, мирном затишьи назревает буря.
   Несомненно, он широко использовал достижения европейской сцепы -- "водевиля-проверб" на тему пословиц Мююсе и семейной, домашней драмы, пришедшей на смену героической комедии. Эти достижения помогли ему ярче воспроизвести и привести в движение знакомую жизнь помещичьей усадьбы на фоне зеленого сада, который затянул почти во все его пьесы.
   Но на-ряду с писанием своих "деревенских историй" и усадебных пьес Тургенев накапливал, фиксировал в памяти, заносил в записные книжки впечатления от безумного" года. В 1848 г. он выезжает в Брюссель, но уже 26 февраля спешит возвратиться в Париж. Целые дни он проводит на улицах Парижа в дни революции, перед лицом революционной толпы "Могучей", в которой "все тонет" и которая влечет и его моментами. В январе 1849 г. он в Версале, затем в Париже. В мае 1849 г. он три недели болен холерой и, как обычно во все опасные, острые моменты, переживает "пунический страх" {Выражение его отца. В. Л.-Р.}. от которого тщетно хотел когда-то излечить его покойный отец. Полине Виардо, раз'езжающей с гастролями по Европе, он пишет длиннейшие письма-дневники, письма-отчеты, письма, похожие на черновые наброски будущих работ. В этих письмах он сообщает не только о своих работах и планах, но и подробно говорит об исторических событиях.
   Увлечение певицей Виардо не мешало И. C. в период революционной бури 1848--1849 г.г. внимательно прислушиваться к историческим событиям, к революционной улице и ее героям. Это видно и из писем Полине Виардо и из позднейших воспоминаний художника, который, как и Бакунин, своими глазами видел революцию. При чем Тургенев смотрел как "прирожденный зритель", а Бакунин участвовал в ней как прирожденный революционер.
   В драгоценнейших очерках-воспоминаниях "Человек в серых очках" ("Из парижских воспоминаний 1848 г."), "Наши послали" (эпизод из июньских дней 1848 г. в Париже) художник дает достаточно материала, чтобы судить о том, как интересовала и захватывала создателя Рудина парижская революционная улица.
   Всю зиму с 1847 г. по 1848 год он прожил в Париже Квартира его находилась недалеко от Пале-Рояля, и он почти каждый день ходил туда пить кофе и читать газеты. Там он встречался и вел интереснейшие беседы о судьбах революционной Франции с м'сье Франсуа -- -замечательным "человеком в серых очках", подлинное имя которого осталось неизвестным. "Незадолго до 24 февраля, -- вспоминает Тургенев, -- я уехал в Бельгию, и весть о государственном перевороте во Франции дошла до меня в Брюсселе". Он немедленно вернулся в Париж и целыми днями бродил по бульварам. В Париже он наблюдал героя-рабочего, описанного в очерке "Наши послали". (Т. XII. стр. 146.)
   
   "26 февраля, в 6 час. утра, я еще лежал, хотя уже не спал, в постели, в номере гостиницы, как вдруг наружная дверь растворилась настежь -- и кто-то зычно прокричал: "Франция стала республикой!". Не веря ушам своим, я вскочил с кровати, выбежал из комнаты. По коридору мчался один из гарсонов гостиницы и, поочередно раскрывая двери направо и налево, бросал в каждый номер свое поразительное восклицание. Полчаса спустя я был уже одет, уложил свои вещи и в тот же день несся по железной дороге в Париж"... (Т. XII, стр. 122.)
   
   В июньские дни 1848 г. И. С. Тургенев жил в "несуществующем ныне доме" на углу улицы Мира и Итальянского бульвара, когда в воздухе пахло порохом, когда каждый чувствовал близость решительного столкновения.
   
   "Со a commence!" ("Началось") -- сказала мне в пятницу утром 23 июня прачка, принесшая белье. По ее словам, большая баррикада была воздвигнута поперек бульвара, недалеко от ворот Сен-Дени. Я немедленно отправился туда"... (Т. XII, стр. 129.)
   
   Художник описывает перестрелку на бульваре и баррикаду в конце одной из улиц.
   
   "Трагедия началась -- ив серьезности ее уже нельзя было сомневаться, хотя едва ли кто-нибудь даже в ту минуту подозревал, каких она достигнет размеров. Мне не приходилось драться, -- пишет этот великий художник слова, -- ни по ту, ни по сю сторону баррикад. Я вернулся домой".
   
   Для иностранца целый день прошел в тревоге несказанной, он не сходил с Итальянского бульвара, запруженного всякого сорта людьми. На следующий, Четвертый из памятных июньских дней вышел приказ Кавеньяка, запрещавший всякое движение на улице. Это было 26 июня. "Наступило, -- пишет Тургенев в упомянутом очерке "Наши послали, -- страшное, мучительное время". В это время И. С. наблюдал героизм старика рабочего, о котором с редкой теплотой рассказал в своем очерке. (Т. XII, стр. 146.)
   Этот очерк, где художник-"буржуа" воздавал дань своего изумления блузникам, был написан через двадцать лет после 26 июня 1848 г. -- в 1868 г.
   Интересно отметить при этом любопытный факт из истории художественного творчества И. С.
   В 1865 г. в сентябре вышло третье издание сочинений И. С. Тургенева: Т. т. I--V, Карлсруэ 1865 г., Салаева. К роману "Рудин" в этом издании была прибавлена заключительная страница, начинающаяся словами:
   
   "В знойный полдень 20 июля 1848 г. в Париже, когда, уже восстание национальных мастерских было почти подавлено, я одном из темных переулков предместья св. Антония батальон линейного войска брал баррикаду"... "На этой баррикаде, уже разбитой, уже почти покинутой, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанный красным шарфом, в соломенной шляпе и в седых растрепанных волосах. В одной руке он держал красное знамя, в другой -- кривую и тупую саблю, и кричал что-то напряженным, тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая знаменем и саблей. Этот высокий иностранец был убит пулей, прошедшей сквозь самое сердце. Его приняли за поляка.
   Этот Polonais был Дмитрий Рудин".
   
   Известно, что в лице Рудина был выведен Михаил Бакунин.
   Бели 26 июня 1848 года из рабочих кварталов "наши послали" своего товарища-блузника к иностранцу -- успокоить его... то 26 июля 1848 г. эти иностранцы, люди 40-х годов, послали одного из своих на баррикада.
   Впрочем, Михаил Бакунин был в Париже в февральские дни, где провел три недели революционного запоя. Его также застало в Бельгии известие о февральской революции.
   
   "Стремительно захватив на всякий случай паспорт одного из приятелей, он бросился во Францию; на границе его встретила радостная весть, от которой у него мороз пробежал по коже: г. Париже провозглашена республика!"
   
   Железная дорога была, разрушена, он пришел в Ва-лансье пешком. "Он поселился, -- читаем мы в книге Полонского "Бакунин", -- в казармах, где расположилась революционная гвардия 'Косендьера, прожил и здесь не более недели, вместе со всеми упиваясь восторгом победы".
   Герцен, проведший февральские дни в Италии, вспоминает со слов Бакунина эти первые дни революции. "Это были лучшие дни в жизни Бакунина", -- говорит Герцен.

-----

   После призыва Николая I в его манифесте 14 марта 1848 г., обращенного ко всякому русскому верноподданному,-- бороться против "мятежа и безначалия, возникших во Франции и разлившихся повсеместно с наглостью, возраставшей по мере уступчивости правительства",-- Варвара Петровна настойчиво зовет своего любимого сына под свое крыло в Спасское, но сын остается в Париже, об'ятом пожаром социальной борьбы.
   В 1850 году из России приходят тревожные известия о болезни Варвары Петровны. Надо ехать, а сын все медлит покинуть чужое гнездо. В 1850 г., приехав в Куртавенель, этот "остров Цирцеи", он пишет 16 мая очаровавшей его волшебнице:
   
   "Я в Куртавенеле. Скажу откровенно, я счастлив, как ребенок, что снова нахожусь здесь. Я пошел поздороваться со всеми местами, с которыми я прощался перед от'ездом. Россия подождет -- эта огромная и мрачная фигура, неподвижная и туманная, как Сфинкс Эдипа".
   
   Светлый Куртавенель заслонил лутовиновский дом, заслонил грозную мать, заслонил властную госпожу Варвару Петровну, которая недаром звала гениальную певицу "проклятой цыганкой".
   Французские события заслонили медленную глухую уездную жизнь николаевской России. Художник с жадностью накапливает впечатления, впитывает дух эпохи он разрабатывает тот буржуазно-европейский подход, тот исторический фон, который позднее ему понадобится для его романов. Недаром, живя во Франции перед лицом революционных событий, Тургенев много своего времени отдает чтению газет в кафе, переводам Сен-Симона и изучению истории. 6 июля 1849 года он пишет Полине Виардо: "Вот что я прочел во все время как я живу в Куртавенеле",-- и далее следуют перечисления и разбор трудов по русской и европейской истории. Тот Тургенев, который в университете плохо успевал как раз по истории и увлекался литературой, теперь, становясь настоящим, подлинным художником, увлекается историей. Он прочитывает два тома руководства истории Отто, русскую историю Устрялова, историю средних веков Роттека, воспоминания Боссе о Наполеоне. Он прочитывает много и других, неисторических книг и в заключение длинного письма-отчета добавляет:
   
   "Как видите, в конце концов, я не терял напрасно времени, так как все вышепоименованные книги я прочел -- не перелистывал, а прочел" {Тургенев. Неизданные письма к г-же Виардо. стр. 73--74.}.
   
   В эти годы созрел изумительный мастер исторического прогноза.
   В июне 1850 г. Тургенев выехал из Парижа в Штеттин, а оттуда в Петербург. В июле из Петербурга он поехал на свидание с матерью.
   Иван Сергеевич, уже известный писатель, и Николай Сергеевич, его брат, еще в 1841 г. женившийся, вопреки воле матери, на Анне Яковлевне Шварц -- рижской немке, бедной девушке, проживавшей в лутовиновском доме в качестве камеристки -- и к пятидесяти годам обремененный семьей,-- оба испытывали постоянную нужду и говорили об этом с матерью в самих нежных и почтительных выражениях. Они просили определить им постоянную ренту. Варвара Петровна обещала все сделать для них, но на самом деле издевалась и злорадно испытывала их терпение. Тогда И. С. высказал матери все, что у него накипело, указывая и на лишения брата и на жестокое отношение матери к людям. Мать прогнала сына, своего Ваничку, с глаз долой. Десятидневное свидание братьев о матерью кончилось полным разрывом. Братья уехали не в лутовиновский дом, а в отцовскую деревеньку Тургенево, а через несколько месяцев владелица Лутовинова скончалась в Москве, не отвечая на письма детей и мечтая их разорить. Она приказывала управляющему все продавать за бесценок и жечь. Чтобы заглушить ужас перед смертью, она приказала в соседней комнате оркестру играть веселые пьесы; она хрипела в предсмертной агонии, унося из жизни неугасимую злобу.
   После ее смерти братья миролюбиво поделили оставленное миллионное наследство. И. С. стал владельцем Спасского-Лутовинова и ряда имений; он стал получать ежегодно 25.000 франков.
   Как же поступил с крестьянами новый владелец?
   В письме к О. А. Венгерову от 19 июня 1874 г. он сообщает:
   
   "Когда матушка скончалась, я немедленно отпустил дворовых на волю; пожелавших крестьян перевел на оброк, всячески содействовал успеху общего освобождения, при выкупе везде уступал 1/5 часть и в главном имении не взял ничего за усадебную землю, что составляет крупную сумму. Другой, быть может, на моем месте сделал бы и больше и скорее, но я обещался сказать правду и говорю ее, какова она ни есть. Хвастаться ею нечего, но и нечестия, я полагаю, принести она не может" {Первое собрание писем И. С. Тургенева, стр. 234.}.
   

VI. ЭПОХА ЦЕНЗУРНОГО ТЕРРОРА. ОТ ГОГОЛЯ К ПУШКИНУ

   Возвращение И. С. Тургенева в Россию в 1850 г. совпало с самой беспросветной эпохой в русской истории. Характер этой эпохи был ярко обрисован весьма умеренным и весьма рассудительным П. В. Анненковым, другом и советником И. С. Тургенева, который с середины 50-х годов начинает играть все большую роль в его творческой работе. В интереснейшей главе из его "Воспоминаний" -- "Две зимы в провинции и деревне, с генваря 1849 г. по август 1851 г.", главе, впервые увидевшей свет в 1922 г., в No 18 журнала "Былое", (стр. 1--18), выпукло выступают и время, и среда, и сам Анненков. Несколько выдержек из этого документа введут нас в атмосферу 1848--1855 годов.
   Анненкову, приехавшему из Парижа в октябре 1848 г. в Россию, состояние Петербурга представляется необычайным.
   
   "Страх правительства перед революцией, террор внутри предводимый самим страхом, преследование печати, усиление полиции, подозрительность, репрессивные моры без нужды и без границ, оставление только что возникшего крестьянского вопроса в стороне, борьба между обскурантизмом и просвещением и ожидание войны. Салтыков уже сидит в крепости за свою новость. Пересмотр журналистики и писателей. На сцену выступает Бутурлин с ненавистью к слову, мысли и свободе, проповедью безграничного послушании, молчания, дисциплины. Необычайные теории воспитания закладывают первый камень для тяжелого извращения умов, характеров и натур"... ("Былое", 1922 г., No 18, стр. 4) {"Былое", 1922 г., No 18, стр. 1--18. П. Анненков. "Две зимы в провинции и деревне с генваря 1849 г. по авт. 1851 г."}.
   
   1849 год П. Анненков проводит в деревне, а затем до весны -- в Симбирске.
   
   "Люди жили словно притаившись. На улице и повсюду царствовала полиция, официальная и просто любительская, да аппетиты к грабежу, наживе, обогащению через государство развились до неимоверности. Они даже поощрялись. Что тогда происходило под личиной добрых правил беспорочного прохождения карьеры, начальнического достоинства... Никакие предприятия не могли состояться без- приглашения в даровые участники вельмож временя, так как всякое, какого характера оно бы ни было, с ними могло надеяться на успех".
   
   Как же относилось крепостническое дворянство и Дворянская бюрократия ко всем этим мерам высшего правительства?
   П. Анненков констатирует, что
   
   "у лихоимцев, казнокрадов и наиболее грубых помещиков развивается патриотизм -- ненависть к французам и Европе: "Мы их шапками закидаем!" -- и родомонтада, скрывающая плохо радость, что все досадные вопросы о крепостничестве и прочем -- теперь похоронены. Возникает царство грабежа и благонамеренности в размерах еще небывалых".
   
   Мало отрадного показывает П. Анненков и в лагере либерального передового дворянства, в лагере наиболее тонких помещиков. Там господствовал страх. Появление в 1850 г. за границей на французском языке знаменитой брошюры Герцена "О развитии революционных идей в России" было равносильно взрыву бомбы. Эта брошюра напугала друзей Герцена, особенно трусливого В. П. Боткина -- эстета, сибарита, и либерала за бокалом шампанского.
   Даже сам Агшенков явно недоволен Герценом. Как известно, знаменитый Чаадаев, которого превознес Герцен, в панике написал письмо шефу жандармов -- Орлову.
   П. В. А. указывает на "терроризацию", захватившую и провинцию и столицы, в особенности после ареста в апреле 1849 г. петрашевцев. Об этом аресте П. В. А. узнал от "очень испуганного" Н. А. Некрасова.
   В мрачный ад русской жизни, исполненной страха И трепета верноподданных, попал прямо "с корабля на бал" И. С. Тургенев в 1850 году, после того как видел своими глазами социальную революцию во Франция и после того как своими "Записками охотника" завоевал широкую известность в России. Бичи и скорпионы цензуры и полиция обрушились на его творчество еще до его приезда.
   В марте 1849 года была запрещена к печатанию я представлению пьеса "Нахлебник", в которой должен был выступить Щепкин в свой бенефис. Цензурный комитет признал эту комедию "совершенно безнравственной, наполненной выходками против русских дворян, представляемых в презренном виде" {Литер. Музеум. Цензурн. материалы. I отд. IV секций Госуд. Архивн. Фонда под ред. Николаева и Окема. Петроград.}.
   В 50-м году была запрещена к печати комедия, уже поставленная на сцене -- "Завтрак у предводителя".
   Комедия "Студент", написанная в 1849--1850 году, могла появиться в печати только в 1855 году под заглавием "Месяц в деревне" и была совершенно изуродована, по требованию цензуры.
   В 1852 году 21 февраля умирает Гоголь. Его смерть потрясает И. С. Тургенева.
   В письме к П. Виардо от того же числа у него вырывается буквально вопль скорби.
   И вот ученик Гоголя, последователь принципов натуральной школы, пытается откликнуться на смерть учителя в "С.-Петербургских Ведомостях", ио попечитель С.-Петербургского учебного округа, граф Мусин-Пушкин, не устыдившийся назвать публично Гоголя "писателем лакейским", 26 февраля запретил напечатать заметку И. С. Тургенева, в которой Гоголь был назван "Великим". Тогда друзья художника В. П. Боткин и гувернер Детей графини Салиас -- Феоктистов напечатали эту непропущенную в Петербурге заметку в Москве, в виде "Письма из Петербурга", в "Московских Ведомостях" (13 марта 1852 г. No 32).
   Тогда возникло дело секретного отделения канцелярии московского военного генерал-губернатора под No 74 за 1852 г. "О литераторе Тургеневе, Феоктистове и Боткине" {Об этом деле см.: 1) Цензура, архив. "Документы по иcтор. литерат. и общественности", вып. II. "И. С. Тургенев", заметка Н. Бельчикова. "К истории письма из Петерб. о смерти Гоголя", стр. 159--164. 2) Оксман. "И. С. Тургенев. Исследов. матер.". Вып. I. "К ист. письма из Петерб. о смерти Гоголя", стр. 110--112.}. Немедленно посыпались кары, хотя Феоктистов и Боткин доказали, что печатали в "Московских Ведомостях" письмо из Петербурга, не зная о запрещении его в Петербурге,-- однако за обоими был учрежден полицейский надзор, ибо "Боткин, по сведениям, имевшимся тогда о нем, обнаруживал несколько свободный образ мыслей", а Феоктистов, по окончании курса в Московском университете, не поступил на службу.
   Сам автор был 16 апреля посажен под арест в участок, a через месяц выслан под надзор в деревню.
   В письме из участка он сообщает о своем аресте Полине Виардо и бросает очень характерное замечание: "Я мог бы послать вам прядь седых волос -- без преувеличения".
   Уже из участка, И. С. посылает письмо царю о своем аресте.
   В 1853 г. он ходатайствует, уже из деревни, и перед генералом Дуббельтом и перед гр. Орловым о разрешении ему в'езда в столицу. В ноябре 1853 г. ему "высочайше разрешено" приехать в Петербург. В декабре он уже в Петербурге, и редакция "Современника" устраивает в его честь обед. Сидя в полицейском доме, он изучает польский язык и пишет рассказ "Муму" о немом Герасиме и его собачке Муму, которую он должен был уничтожить по приказу барыни. Об этом рассказе Карлейль говорит, что "никогда не читал ничего более трогательного". Этот рассказ появился после долгих мытарств в мартовской книжке журнала "Современник" за 1854 г.
   Появление этого рассказа было сочтено в охранительных кругах за серьезнейший промах цензуры, ибо в нем "представляется пример неблаговидного применения помещичьей власти к крепостным крестьянам".
   Но особенно мучительные минуты пережил И. С. Тургенев при появлении отдельного издания "Записок охотника" в двух томах {Оксман. И. С. Тургенев, стр. 6--48. Литературный Музеум... I, стр. 325--326, 394--406.}.
   Право на издание "Записок охотника" он подарил одному из старейших членов кружка Белинского -- П. X. Кетчеру, и 6 марта тот получил в Москве официальное дозволение на выпуск двух томов "Зап. охотника". Но вот автор их попадает 10 апреля в полицейскую часть в связи с письмом о Гоголе, а затем -- под надзор полиции, и, конечно, цензура настораживается. Уже в письме от 6 июня к И. Аксакову Тургенев говорит: "Вот и мои "Записки охотника" совсем готовы, и билет на их выпуск выдают, однако мы с Кетчером решили подождать"...
   Уже 13 Мая 1862 г. обе части препровождены были московским цензурным комитетом в канцелярию министра народного просвещения, а через десять дней особым чиновникам управления цензуры предложено было начать следствие. Отпечатанные листы сличались с напечатанными ранее в журнале очерками. Выло установлено, Что в этом издании рассказы были пересмотрены авто-Ром, исправлены и дополнены в трех паправлешгах: 1) была внесена замена одного или нескольких слов для ясности действия и усиления выражения; 2) были внесены слова и фразы и целые места для полноты, определенности мысли и красот описания,-- "сюда принадлежат также впечатления, которые здесь выражены словами, Но в "Современнике" были обозначены точками"; 3) слова и места, которые были помещены в "Современнике" и выпущены в этом издании.
   В двух столбцах приводили выдержки из "Современника" и из последнего издания, которые свидетельствуют об огромной если не исследовательской, то просто следовательской работе. При чем примеры свидетельствовали не только об усилении выражений, но и стремлении к их большей ритмичности и музыкальности. В результате следствия министр народного Просвещения князь Ширинский-Шихматов выступил с всеподданнейшим докладом о "Записках охотника", требуя увольнения от службы цензора кн. В. В. Львова за пропуск их. В особой записке о содержании опасной и вредной книги совершенно отчетливо и ясно выступала крепостническая сословная точка зрения.
   
   "Значительная часть помешенных в ней статей, -- доносит царю Ширинский-Шихматов, -- имеет решительное направление к унижению помещиков, которые представляются вообще или в смешном и карикатурном или еще чаще в предосудительном для их чести виде, как ваше величество усмотреть изволите из подносимой при сем записки. Распространение столь невыгодных мнений насчет помещиков, без сомнения, послужить может к уменьшению уважения к дворянскому сословию со стороны читателей других состояний". (Литер. Музеум, I, стр. 317.).
   
   Конечно, цензор был отставлен за небрежное исполнение своей должности; что касается "Записок охотника", то разрешение их не было взято обратно, препятствий вольной продаже их не чинили, но строжайше было воспрещено их дальнейшее переиздание в течение ближайших лет.
   В 1852 году И. С. Тургенев пишет повесть из жизни крепостных и помещиков -- "Постоялый двор" (стр. 302--305). Великолепно обрисовывает фигуры барыни Лизаветы Прохоровны, экономки Кирилловны, дворовой девки Авдотьи, дворового Акима, с психологией честного и преданного раба, и мещанина Наума,-- -типичного представителя первоначального накопления. Эта повесть могла увидеть свет лишь в 1855 г. (2-я кн. "Современника"), после смерти Николая I.
   Многие замыслы Тургенева так и остались незавершенными, благодаря цензурному гнету. Любопытно отметить, что литературные советники Тургенева, с которыми всегда считался художник, также стремились зачастую придать его творчеству более умеренный характер. Это была своеобразная дружеская цензура. В особенности это надо сказать об Анненкове, с которым так считался слабохарактерный Тургенев. Благодаря вмешательству этого советника автор "Записок охотника" отказался от заканчивания целого ряда набросков из эпохи крепостного права.
   М. Клевенский в статье "Литературные советники Тургенева" пишет об этом:
   
   "Анненкову не понравился конец Чертопханова, написанный в 1872 г., и он взял слово с Тургенева не делать более никогда никаких прибавлений к "Запискам охотника". Тургенев тогда сообщил Анненкову, что у него имеется четыре ненапечатанных рассказа из "Записок охотника". Из них два: "Русский немец-реформатор" и "Землеед", были начаты, а "Приметы" и "Незадача" -- только набросаны. Некоему Рагозину, издававшему газету "Неделя", Тургенев обещал дать что-нибудь небольшое и вспомнил о "Землееде". Но поколебленный аргументами Анненкова, предоставлял ему решить вопрос: писать ли эти рассказы. В письме от 6 ноября Анненков, распространившись предварительно на тему, что он сконфужен и польщен оказанной ему честью, все-таки твердо повторяет свое мнение... "Мимоходом сказать, -- пишет Анненков, -- веселенький сюжетец "Землеед", рассказывающий происшествие, у которого теперь нет ни нравственного, ни политического смысла, мне -- простите сединам -- кажется недостойным Тургенева после всего, что он сделал"... ("Веселенький сюжет" состоял в том, что крестьяне уморили своего помещика, который ежегодно урезывал у них землю и которого они за это прозвали "Землеедом", заставив его скушать фунтов восемь отличнейшего чернозема.) Это вмешательство советников относится к началу 70-х годов, но имеет непосредственное отношение к "Запискам охотника". Нужно добавить, что н 50-е годы книгу Тургенева "Записки охотника" многие члены либерального дворянского общества считали "зажигательной", хотя "веселенькие сюжеты" в нее и не попали".
   
   Удушливая атмосфера 50-х годов, конечно, угнетала художника. Однако, несмотря на угнетенное настроение духа, Тургенев от 1850--1855 г.г. с большим и напряженным вниманием следит за литературой. Он все дальше отходит от деревенских историй, от гоголевского Придания. Он все ближе к пушкинскому, к гётевскому, он все более проникается эстетизмом. В этот период он увлекается лирикой Тютчева и Фета. В 1854 г. он пишет "Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева" и уговаривает этого, далеко в то время недооцененного другими поэта издать в свет собрание своих сочинений, он же помогает Фету в его переводах Горация.
   В 1853 г. от марта по ноябрь он пишет повесть "Два приятеля"; в 1854 г. он печатает в 9-й книге "Современника" повесть "Затишье". В обеих чувствуется огромное влияние пушкинского Евгения Онегина, с одной стороны н поражающего своей глубиной, остротой, обобщающей силой стихотворения "Анчар". В 1855 г. И. С. Тургенев заканчивает повесть "Фауст", в которой возвращается к своему любимому поэту Гёте и дает как бы художественный комментарий к его Фаусту.
   Период ученических годов кончился. После пробы пера, пробы чужих стилей, пробы себя, после метаний художник-мастер, зрелый человек, проникнутый этическим чувством, знающий, куда он идет, вступил на путь об'ективиого самостоятельного творчества. Теперь ему нужно большое полотно, чтобы оглянуться на пройденный путь, подвести итоги, охватить жизнь в ее историческом развитии, раскрыть свое мировоззрение и отдаться наслаждению, которое состоит в "казнении самого себя, своих недостатков в изображенных вымышленных лицах". Художник вступает в полосу своих романов. Поэмы, рассказы и повести являлись как бы ступенями к ним; прежние образы -- как бы набросками к законченной картине.
   Эти романы как бы осеняют образы А. О. Пушкина, образы его Татьяны, Онегина... Недаром он пишет 9 мая 1851 г. из Спасского графине Ламберт:
   "Вы мне говорили, что вы теперь уже почти ничего не читаете. Возьмитесь за Пушкина в течение лета. Я тоже буду его читать, и мы можем говорить о нем". В письме к Дружинину за октябрь 1856 г. он уже писал:
   "Вы помните, что я, поклонник и малейший последователь Гоголя, толковал когда-то о необходимости возвращения пушкинского элемента в противовес гоголевскому. Стремление к беспристрастию и истине всецелой есть одно из добрых качеств, за которое я благодарен природе, давшей мне их".
   Этим стремлением к беспристрастию, к истине всецелой, к полной истине -- отмечены все романы И. С. Тургенева.
   

VII. ЧЕЛОВЕК 40-х ГОДОВ

"РУДИН", "ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО",. "НАКАНУНЕ".

   К концу пятидесятых, началу шестидесятых годов И. С. Тургенев становится модным писателем, знаменитостью, кумиром бесчисленных читателей и в особенности читательниц. Его рвут на части редакции журналов, устроители литературных вечеров, кружки и салоны. Его первенство признают широкие круги. Тургеневу должен достаться пушкинский перстень, ибо, по преданию, он переходит к первому поэту. Поэт-новеллист, Тургенев стал романистом, завоевал репутацию "общественного писателя, психолога и живописца нравов" и сразу занял Руководящее значение.
   Повести: "Гамлет Щигровского уезда" (1849 г.), "Дневник лишнего человека" (1850 г.), "Два приятеля" (1857 г.) явились как бы предварительной подготовкой к роману "Рудин". После повестей "Переписка" (1856 г.), "Фауст" (1856 г.) и "Ася" (1858 г.) И. С. Тургенев приступил к своему роману "Дворянское гнездо".
   "Приближалось, однако, время, -- пишет П. В. Анненков,-- общественных в прямом смысле романов и для Тургенева. Оно началось с появления повести "Рудин" в 1856 г. Это еще не был тот полный шедевр, какими оказались впоследствии "Дворянское гнездо", "Отцы и дети", "Новь", но роман уже заключает в себе данные, которые блестяще развились с годами".
   Расскажем прежде всего историю всех этих романов.
   Еще в 1852 г. из петербургской полицейской части Тургенев пишет Полине Виардо о своем намерении работать над романом. Проходят годы... Идет медленное созревание романа. Только 5 июня 1855 г. он вплотную принялся за роман "Рудин" и закончил его в первоначальной редакции 24 июля того же года, т.-е. в течение семи недель, но это была работа вчерне. Начались переработки... К переработкам, вычеркиваниям и вставкам художник неоднократно возвращается и по напечатании романа и даже через десять лет присоединил к нему знаменитый эпилог. В 1856 г. в "Современнике" появился роман "Рудип".
   "Дворянское гнездо" было начато в 1858 г. за границей. Заканчивал его художник, по словам П. В. Анненкова, уже всю осень в Петербурге на своей квартире -- Б. Конюшенная, д. Вебера -- посреди шума и говора, приема массы посетителей.
   
   "Тургенев, -- пишет друг и советник его Анненков, -- обладал способностью в частых и продолжительных своих переездах обдумывать нити будущих рассказов так же точно, как создавать сцены и намечать подробности описаний, не прерывая горячих бесед кругом себя и часто участвуя в них весьма деятельно".
   
   Повесть "Накануне" была начата в Виши, во вторник 28/16 июня 1859 г., кончена в Спасском, в воскресенье 25 декабря (6 ноября) 1859 г. и напечатана во 2-й книжке "Русского Вестника" за 1860 г. Срок для написания в первоначальной редакции потребовался вдвое больший, чем для написания "Рудина". Во время работа над романом "Накануне" Тургенев переезжает из Виши в Париж, из Парижа в Берлин, оттуда в Петербург, а из Петербурга -- в деревню, в Орловскую губернию.
   Сюжет романа "Накануне" был заимствован: сосед по имению И. С. Тургенева Коротеев рассказал ему событие из своей жизни. Этот свой рассказ о том, что пришлось пережить в Москве, Коротеев попытался записать в виде повести и передал ее для поправки и переделки Тургеневу. Сам же он после пережитой личной драмы отправился с орловским ополчением в 1855 г. в Крым, где и умер. Героем его повести был болгарин Катранов, переименованный в Николая Каменского,
   П. В. Анненков рассказывает {П. В. Анненков. "Литературные воспоминания", стр. 507.}, что, проживая с ним часть зимы 1858--1859 г.г., Тургенев не раз читал ему отрывки из скомканной, неумелой, плохой рукописной повести, удивляя тем, с каким участием он относился К произведению, не заслуживающему никакого внимания.
   Во всех трех романах прежде всего чувствовался рост художника и человека, уменье его подняться на высоту "всецелой, полной истины и отрешиться от своего, личного.
   В большинстве его повестей замечается автобиографический элемент. Это отражалось на самой их форме: Из тридцати четырех -- двадцать пять рассказаны были от первого лица. Несмотря на то, что художник прибегал к этому первому лицу в фикции рассказчика и его первое лицо в повести не главное, а часто и совершенно постороннее, несмотря на то, что сам Тургенев просит читателя не Принимать "я" рассказчика сплошь за личное "я" самого автора, но во всех почти рассказах и повестях его постоянно выступает та или иная автобиографическая черта, тот или иной момент из детских лет, из периода студенческой жизни, из эпохи скитаний, тот или иной эпизод на охоте... Образы предков, образы отца и матери, боровых, образ самого скитальца, охотника, поэта пронизанного космическим чувством -- все время и надолго вставали в его произведениях, которые часто казались листками из записной книжки, страницами из дневника. Теперь личное мелькает на момент то в образе Лежнева в романе "Рудин", то в родословной Лаврецкого, то разговорах Шубина...
   "У художника за годы странствования к 40 годам накопилось уже немало "ума холодных наблюдении Я сердца горестных замет". Он уже постиг, что жизнь не шутка и не забава, а тяжелый труд и постоянное отречение. 3 октября 1860 г. он пишет гр. Ламберт {"Письма Тургенева к гр. Ламберт", стр. 70.}:
   
   "Жизнь в слое удовольствие давно кончилась для меня, и надо теперь приучаться к настоящему жертвованию собою, не к тому, о котором мы так много говорим в молодости и которое представляется нам в образе любви, т.-е. все-таки наслаждения, а к тому, которое ничего не дает личности, кроме разве чувства исполнения долга, я, заметьте, чувства сухого, без всякой примеси восторженности или увлечения".
   
   Об этом настоящем жертвовании, о чувстве долга говорят прежде всего романы Тургенева. Прежняя повесть растянулась, вправлена в историческую раму, диалог стал ярким, живым, значительным. В этом диалоге судьба России всегда на первом плане.
   Самый герой романов прочно связан с современностью. Это или попытка художника подвести итоги периоду уже законченному и поставить свой диагноз хорошо изученной им болезни или попытка дать диагноз и заглянуть в лицо надвигающемуся новому периоду, дать имя новому, самоновейшему герою.
   "Главное лицо представляется выражением нашей современности",-- писал Тургенев в 1861 г. Достоевской о Базарове; то же самое он мог сказать о большинстве своих героев.
   Романы "Рудин", "Дворянское гнездо", "Накануне" -- в лице Рудина, Покорского, Лежнева, Пигасова, с одной стороны, Лаврецкого, Паншина, Михалевича -- с другой, наконец, Шубина и Берсенева -- прежде всего подводили итог уже пережитому, уже отходящему в прошлое. Фигура болгарина Инсарова была предчувствием надвигающегося нового, идущего не из "дворянского гнезда".
   О величайшей объективностью выносил Тургенев свой приговор человеку слова, блестящему диалектику, оратору, мечтателю, идеалисту философской складки, лишнему человеку, рыцарю на час -- человеку 40-х годов.
   Он не щадил ни себя, ни своих лучших друзей. Человеку слова он противопоставил человека дела, деятеля-подвижника в лице Инсарова.
   Тургенев продолжал работу в поисках настоящего Деятеля. И раньше много раз он казнил и развенчивал человека, которому "решимости бороться не дано".
   Эгоистичному Чулкатурину, рассудочному, неспособному "свить гнездо" сверхштатному человеку, который везде лишний, который всегда разбирает себя до ниточки, противопоставляется скромный цельный Бизьменков, умеющий любить, забывая себя.
   Когда невеста Чулкатурина из-за Ожигова переживает бурю, и когда петербургский лев выбивает ее из колеи, нелишним оказался около разбитой Лизы простой и Добрый Бизьменков, и Чулкатурину остается умереть у себя в сельце Овечьи-Воды. ("Дневник лишнего человека.")
   За Бизьменковым и Вязовниным следует умный, Мешковатый, нефразистый, хозяйственный Лежнев, который противопоставляется красноречивому скитальцу Судану. Позднее за Лежневым пришел Соломин и заронил Нежданова ("Новь").
   Скептику, талантливому веселому шутнику Шубину противопоставлен человек героического характера, человек дела, решимости -- болгарин Инсаров.
   Наконец, рассудочному эгоисту Гамлету противопоставлен самоотверженный, беззаветно любящий людей энтузиаст Дон-Кихот.
   В своей статье "Молодость Тургенева", написанной уже после смерти его, в 1883 г., П. В. Анненков подробно останавливается на огромной работе, которую проделал художник над собой, над своим характером в период своей зрелости {Анненков. "Литерат. воопом.", стр. 478.}.
   "Два приятеля", "Ася", "Затишье", "Фауст", "Дневник лишнего человека", "Гамлет Щигровского уезда", "Рудин", "Гамлет и Дон-Кихот", "Дворянское гнездо". "Накануне" -- вот те ступени, по которым поднимается молодой человек -- "гениальная натура".
   Вязовнин из рассказа "Два приятеля", Веретьев из "Затишья", Н. из повести "Ася", Чулкатурин из "Дневника лишнего человека", "Гамлет Щигровского уезда", герой повести "Фауст", Рудин, Лаврецкий из "Дворянского гнезда", Шубин из "Накануне" -- вот эти образы диалектиков, обаятельных талантливых говорунов, лишних людей, вечных скитальцев, слабосильных и Слабовольных, робких и пассивных в решительную минуту. Их сломила и изуродовала крепостническая усадьба и деспотическая свинцовая эпоха. Они все прошли "через ценауру николаевских годов". У Н. А. Некрасова добрый и честный "человек 40-х годов" признается, что в его натуру вошло обыкновение "пройти сторонкой в вопросе грозном и живом".
   Всем своим диалектикам и скитальцам И. С. противопоставляет простых людей, в духе пушкинского Белкина.
   Прогрессист и постепеновец, Тургенев часто называл себя "человеком 40-х годов". Даты его жизни часто совпадают с датами из жизни его героев.
   Мы уже отметили в нашем введении, что на смену и борьбу поколений И. С. Тургенев смотрел глазами передового европеизированного дворянина 40-х годов, Дворянина буржуазной складки, противопоставлявшего крепостному труду --труд вольнонаемный, рабу и подданному -- свободную личность. И. С. вместе со своими героями мечтал о прогрессивном, постепенном изменении отношений производства н самых надстроек над производством. Вместо радикального переустройства он выдвинул вместе с прогрессистами лозунг: "Хоть что-нибудь"! Но сам И. С. -- этот диалектик, обаятельный несравненный рассказчик, -- прекрасно сознавал, что характер и весь духовный облик его самого и его героев, гамлетизированиого постепеновца, оторванного от действительности выходца из крепостнической усадьбы, был совершенно лишен элементов активности, воли К власти, уменья от слова перейти к делу. Это было больное место, это была мука художника, человека, который носил в себе отраву гамлетизма. Да и все его "вывихнутые" герои, начиная с Виктора -- героя "Параши" (1843 г.), отравлены тем же.
   Когда в 1864 г. у Н. А. Островской зашел разговор с автором "Отцов и детей" о новом поколении, он заметил:
   "У нас, людей сороковых годов, было содержание без волн, а у тех есть воля без содержания".
   Таково было наследие крепостнически-деспотической эпохи, и это терзало художника, как смертельная болезнь. Он вечно по контрасту стремился к людям подвига, к людям воли, героических стремлений и к обаятельным образам русских самоотверженных девушек, тургеневских девушек, приходя к ним через влюбленность.
   Преодоление бездеятельного гениальничанья, блестящей, оторванной от действительности фразы в лице Рудина, бесплодного скептицизма -- в лице ни во что не верящего Пигасова, преодоление беспочвенного космополитизма в лице Паншина, бесцельного артистизма -- в лице Шубина, преодоление наследия эпохи 40-х годов, -- нот значение романов для самого художника.
   К роману "Рудин" журналистика отнеслась весьма сдержанно, кроме Сенковского, увидевшего в авторе романа "признаки руководящего пера". Эта сдержанность радикальной журналистики об'ясняется тем, что в Рудине многие узнали прежнего Мишеля Бакунина и готовы были увидеть желание "свести счеты" с прежним соратником и другом, от которого далеко отошел художник.
   
   "Впервые, -- пишет П. В. Анненков, -- является тут почти историческое лицо, давно занимавшее как самого автора, так и русское общество своим смело-отрицательным пропагандирующим характером, и является, как несостоятельная личность в делах общежития, в столкновениях рефлектирующей своей природы с реальным домашним событием. Роман был погребальным венком на гробе всех старых рассказов Тургенева о тех абстрактных русских натурах, устремляющихся и пассирующих перед явлениями, ими же вызванными на свет, -- с тех пор они уже им не производились. И понятно почему -- последний прощальный венок сплетался из качеств человека, заведомо могущественного по уму и способностям. После этого нечего было больше прибавлять. Некоторые органы журналистики, оскорбленные унижением героя, об'ясняют это унижение негодованием автора на человека, который брал деньги взаймы к не отдавал их, но это было об'яснение неверное. Публика поняла совсем иначе -- правильно. Она увидела в ней разоблачение одного из свойств у передовых людей той эпоха которая не могла же в другом своем течении не подорвать их силы и не сделать их том, чем они являлись, когда выступим по своему произволу на арену действия".
   Но холодное отношение к роману обгонялось и недостатками в его построении, недостатками, заключающимися в отсутствии цельности, в отсутствии определенности и твердости линии, в колебаниях художника, приведших к противоречивым дополнениям и наслоениям романа.
   Прежняя связь Тургенева с Михаилом Бакуниным, а с другой стороны связь с советниками и друзьями Сразилась на бесчисленных переделках, сокращениях и вставках вплоть до эпилога, изменившего коронным образом лицо Рудина, этого бесприютного скитальца, нашедшего в смерти "на баррикадах за свободу чужого ему народа свое гнездо".
   В интереснейших воспоминаниях Н. Г. Чернышевского, написанных в 1883 г. по просьбе А. Н. Пыпина, был приведен любопытнейший рассказ о том, как создавался роман "Рудин".
   
   "Вскоре после того как "Рудин" был напечатан, В.П. Боткин приехал на несколько времени в Петербург. Он поселился жить, как обыкновенно делал в те годы, у Некрасова и проводил большую часть утра и после своих раз'ездов по городу вое остальное время дня в той комнате, где случалось бывать в эти часы Некрасову. Поэтому я постоянно виделся с ним в этот его приезд, как и в другие, подобные. Особенно близкого знакомства со мной он не заводил, по был очень добр ко мне и потому охотно разговаривал со мной. В один из очень длинных разговоров втроем, между Некрасовым, Боткиным и мною, случилось Боткину заговорить с Некрасовым о "Рудине". Я вставил в их беседу о нем Какие-то маловажные слова, имевшие тот смысл, что портрет Бакунина, начерченный Тургеневым в лине Рудина, едва ли верен. По всей вероятности, сходство утрачено через то, что черты слишком изменены, с намерением сделать их дурными. Некрасов на это сказал: "Да, но если б вы видели, каково был изображен Бакунин в третьей или четвертой Редакции романа, которую Тургенев хотел отдать в печать как окончательную! Только благодаря Василию Петровичу он понял, что обесславил бы себя, если бы напечатал бы роман в том виде. Тургенев переделал роман, выбрасывая слишком черное из того, что говорилось там о Рудине". Я попросил Боткина рассказать мне, как это было. Боткин стал рассказывать.-- Тургенев начал писать с намерением изобразить Бакунина в блистательнейшем свете. Это должно было быть апофеозом. Он дописал, или почти дописал в этом направлении, когда струсил. Ему вообразилось, что репутация его способности понимать людей пострадает, если он изобразит главное лицо своего романа только одними светлыми красками. Скажут: где же тут анализ, открывающий в человеческом сердце темные уголки? Вез темных уголков никакое человеческое сердце не обходится; кто не нашел их, тот не умел глубоко заглянуть в него. Тургенев начал переделывать роман, стирая слишком светлые краски и внося тени. Долго возился он, то стирая слишком много, то опять восстановляя сияние ореола. В разных стадиях этой колеблющейся переделки он читал совершенствуемый роман тем нз приятелей, эстетическому вкусу которых доверял: читал и Некрасову, и ему (Боткину), и Дружинину, и Коршу (Евгению Федоровичу), и Кетчеру, и -- не помню теперь -- еще кому-то. Каждый судил, разумеется, по-своему, и Тургенев уступал в чем-нибудь советам каждого. Но, в общем, переделка шла к тому, что темные краски делались все гуще и гуще. Этим, конечно, сглаживались несообразности остатков прежнего панегирика со вносимыми в него страницами пасквиля. И когда не осталось в романе ничего, кроме пасквиля, Тургенев увидел, что теперь роман хорош: все в нем связно и гармонично. Он об'явил приятелям, что вот роман, наконец, готов для печати, он прочтет им его, и начал читать. В собрании приятелей, на котором происходило чтений был и Василий Петрович. Выслушав, он стал говорить Тургеневу, что напечатать роман в таком виде будет невыгоден для репутации автора... Рудин был в этой окончательной редакции романа с первого слова и поступка до последнего фанфарон, лицемер, мошенник, и только фанфарон, лжец и мошенник -- больше ничего. Когда Боткин кончил свою оценку характера, который дан Рудину в этой редакции романа, Тургенев был смущен до того, что оставался совершенно растерявшимся. Он, повидимому, сам не понимал, что такое вышло из его Рудина.-- Тут Боткин остановил Некрасова возражением, которое начиналось словами в таком роде: "Извините, Некрасов, он понимал", и продолжалось беспощадным анализом некоторых сторон характера Тургенева. Боткин говорил с ядовитым негодованием. Когда он кончил, Некрасов не мог сказать ничего в защиту Тургенева и только убеждал Боткина судить снисходительнее о человеке, который если поступает иногда нехорошо, то лишь по слабости характера. После этого эпизода Боткин и Некрасов покончили рассказ об истории переделок романа. Боткин сказал тогда Тургеневу, что если он не хочет погубить свою репутацию, то должен вновь переделать Рудина или бросить его. В таком виде, пак теперь, роман не может быть напечатан без позора для автора. Тургенев сказал, что переделает. И переделал. По мнению Боткина и Некрасова, роман, испытавший столько перипетий, вышел в том виде, и каком напечатан, мозаикой клочков противоположных тенденций, в особенности в характере Рудина. На одних страницах или клочках страниц это человек сильного ума и возвышенного характера, а на других -- человек дрянный. Кажется, и мне самому думалось тогда, что характер Рудина -- путаница несообразностей. Не умею припомнить теперь ни того, думалось ли мне так тогда, ни того, так ля это на самом деле.
   Но выдержан ли или не выдержан в романе характер Рудина, -- во всяком случае, это вовсе не портрет Бакунина и даже не карикатура на него, а совершенно непохожее на Бакунина лицо, подле которого сделаны кое-какие надписи, утверждающие, что это портрет Бакунина. Такими ярлычками нельзя не признать, например, того, что Рудин -- оратор, и того, что он иногда забывает отдать приятелю какие-нибудь ничтожные деньги, взятые взаем. Вероятно, подобных заимствований из характера или биографии Бакунина очень много в романе, но я плохо помню его.
   В заключеннн истории переделок "Рудина" расскажу последнее, что случилось мне узнать о его судьбе. Не умею определить теперь, через сколько времени после того как он был в первый раз напечатан Тургенев издал собрание своих сочинений. Панаев, отдавая мне экземпляр этого издания, Передал мне желание Тургенева, что если я буду писать что-нибудь об этом издании, то чтоб я не упоминал о прибавлении, которое он сделал к "Рудигу": роман теперь кончается тем, что Рудин участвует в одном из парнасских народных восстаний (Панаев, разумеется, называл, в каком именно, но я теперь по умею припомнить, в каком: в июньском ли междоусобии или в февральской революции), сражается геройски и умирает славною смертью бойца за свободу...
   Но важен ли сам по себе или маловажен этот эпилог,-- он заслуживает большого внимания как факт, доказывающий стремление Тургенева загладить сделанную ошибку, когда достало у него характера и уменья".
   
   Колеблющаяся позиция художника отразилась на колебаниях Лежнева, в его отношении к Рудину. Лежнев, привыкший "сиднем сидеть", почвенный, практичный, враг всякой фразе -- был противопоставлен Рудину.
   Несмотря на мозаичность первого романа и невыдержанность характера главного лица, то речистого говоруна, то подвижника и героя, по сравнению с которым положительный Лежнев кажется просто честным меша-нином, роман являлся громадным шагом вперед.
   Дом генеральши Ласунской, построенный по рисункам Растрелли,-- целая галлерея второстепенных провинциальных лиц: фигура восторженного юноши Басистова и героини Натальи Алексеевны, знавшей наизусть всего Пушкина, были очерчены с большим мастерством. С редким лиризмом и горячею любовью был очерчен образ энтузиаста по натуре и пламенного апостола -- Покорского, в котором можно было подметить черти Станкевича и Белинского.
   В романе "Рудин" был элемент сатиры, роман "Дворянское гнездо" прозвучал, как элегия.
   Новое произведение вызвало и в редакции "Современника", и в журналистике, и в публике восторженные отзывы и овации, которые превзошли всякие ожиданий. Явились энтузиасты и энтузиастки, очарованные поэзией, уходившей в прошлое усадьбы, -- усадьбы, воспетой поэтом-дворянином.
   
   "Собственно говоря, -- пишет Анненков, -- "Дворянское гнездо" было трогательным прощанием устарелых порядков жизни, отходящих в историю, при чем все высшие, идеальные их потребности выставлены в лучезарном свете, как это бывает почти всегда и с людьми и с порядками, с которыми современники расстаются навсегда".
   
   Лаврецкий, как и Рудин был человеком 40-х годов. Но Рудин, участник идеалистического кружка Покорокого, Рудин -- философ, оратор, упивающийся музыкой своего красноречия, оторванный от почвы западник, скиталец с чертами, унаследованными и от Онегина, и от Чацкого, и от Печорина, уже выполняющий, как пропагандист, общественную миссию,-- резко отличается от славянофила Лаврецкого. Этот последний представлен как свое звено в длинной родословной беспочвенников и лишних. В его лице художник хотел наметить человека, который осознал исторический опыт своих предков и беспочвенности их противопоставил связь с народностью. Уклон лучших из славянофилов, подобно И. Аксакову, в сторону демократизма, протест против доктринерства и обезьянничанья перед европейской модой отразил И. С. Тургенев в 1858 г. в образе своего Лаврецкого. Здесь чувствовалось желание воздать должное всецелой, полной истине и взглянуть на изображение момента, помеченного в романе 1842 годом, главами человека конца 50-х годов, накануне реформ после разгрома Севастополя. Но Лаврецкий с его Чувством родины не боевой человек, он устал от сутолоки европейских столиц, он всем существом готов погрузиться в бездейственную тишь своей усадьбы и отдаться грусти, переходящей в скорбь после его неудачного романа с Лизой. Всеобщая косность захватывает его. Правда, он собирается после пережитой личной драмы "делать дело не спеша", но беспокойный скептик Михалевич прав, когда предсказывает ему опасность "обайбачиться". Если в Рудине было что-то от беспокойства Онегина, Чацкого, Печорина, то в Лаврецком много от спокойствия Обломова. Если Рудин человек идеи, то Лаврецкий человек настроения -- и настроения элегического... В осевшем на земле Лаврецком больше от усадьбы и от родословной предков-дворян, чем в бесприютном скитальце Рудине.
   Через восемь лет после ухода Лизы в монастырь ми видим Лаврецкого в доме Лизы Калягиной. Его прощальные слова -- это грустная эпитафия: "Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь".
   Лиза, уходящая после неудачного романа с Лаврецким от суетного мира, в тихую обитель, и Лаврецкий, погрузившийся, точно на самое дно реки, в бездейственную тишь, навевали на читателя нежную грусть и безответную покорность судьбе.
   Приезд Варвары Павловны, этой хищницы, разрушил все планы любивших друг друга людей...
   И эти пассивные характеры созданы были в 1858 г.
   Современник И. С. Тургенева -- П. В. Анненков понял, что роман "Дворянское гнездо", прозвучавший, как музыка Лемма, при всей его поэтичности слишком связан с уходящим временем, что у нового времени -- новые птицы и новые песни.
   "В самом упоении славой,-- пишет он, -- и на первых же порах общего одушевления Тургенев почувствовал, что есть опасность продолжать такое же отношение к отжившему времени и долее. Благоуханный цветок выросший на этой почве и возбуждавший всеобщий восторг, мог свидетельствовать еще и в пользу ее плодородности, чего Тургенев, будучи жарким сторонником грядущих реформ, боялся всего более. Следовало напомнить энтузиастам романа, что характеры, завязка и развязка его, при всей их верности и искусстве обрисовки -- зиждутся все-таки на обеспеченности состояния лиц, огражденных крепостническим режимом от труда и богатых досугом, - который они и употребили на изумительную обработку своего внутреннего мира" (стр. 508).
   И вот через год после "Дворянского гнезда" появляется много нашумевший роман "Накануне".
   Если последние события романа "Рудин" относились к 26 июля 1848 г., если "Дворянское гнездо" начиналось 1842 г., а заканчивалось 1850 годом, то начало романа "Накануне" было отнесено художником к 1853 году.
   Эпохой 40-х годов веет от разговоров Шубина и Берсенева, близких по складу характера и речи Тургеневу В Грановскому. Люди 40-х годов -- Шубин и Берсенев, со всей их талантливостью и изящной словесностью, в 1853 году отступали на задний план перед неречистым, замкнутым самоотверженным борцом Инсаровым, который отдал весь пыл своего сердца своей порабощенной Болгарии. И Елена избирает его своим героем и ему отдает свое сердце, жаждущее подвига, вместе с ним идет защищать и освобождать его родину... Конечно, фигура болгарина Инсарова, описанная когда-то Коротеевим с натуры, была у Тургенева фигурой дидактической. Это был тот нужный человек, которого художник как рецепт прописал своей закрепощенной стране накануне реформы. Но какой безнадежностью веяло от письма Елены, которую звали вернуться после смерти Инсарова на родину: "А вернуться в Россию -- зачем? Что делать в России?".
   Этот роман, появившийся во второй книжке "Русского вестника", встретил резкий отпор со стороны русских Инсаровых, уже знавших "что делать". Вокруг романа закипела борьба отцов и детей, людей 40-х годов и людей 60-х годов. И об этой схватке мы еще скажем в другой главе.
   Главный интерес читателей и в особенности читательниц всех трех романов сосредоточился не на герое, а на героине. К целой веренице прежних женских образов -- Параши, Марии Аплександровны, Марии Павловны, Аси, Веры -- теперь присоединились новые, овеянные поэзией, влюбленностью в них автора. В лице Натальи Алексеевны Ласунской, Лизы Калитиной, Елены Николаевны Стаховой художник пропел свой восторженный гимн русской девушке -- "тургеневской" девушке. Эта девушка всегда выше, лучше, сильнее, решительнее и самоотверженнее тургеневского "слабого человека". О Наталье Алексеевне мы узнаем сразу:
   
   "Она училась прилежно, читала и работала охотно. Она чувствовала глубоко и сильно, но тайно. Когда после первых огненных речей о поэзии, жизни убеждениях Рудин заговорил о том, что ему пора отдохнуть, Наталья Алексеевна была порошена... "Отдыхать могут другие, а вы... Вы должны трудиться, стараться быть полезным. Кому же, как не вам"...
   
   Без колебаний она пойдет за своим героем на подвиг. Но при первом же препятствии, при сообщении, что матери все известно, Рудин опускает руки и на вопрос Натальи: "Что нам надобно теперь делать?" -- отвечает: "Разумеется, покориться... покориться судьбе". Как же на это реагировала неопытная девушка?
   
   "Я не о том плачу, о чем вы думаете... мне не то больно, что я в вас ошиблась... Как! я прихожу к вам за советом, и в какую минуту!.. и первое ваше слово -- покориться. Так вот как вы применяете на деле ваши толкования о свободе, о жертвах, которые"... (Ее голос прерывается.)
   
   Для Натальи Алексеевны слово связано с делом, для нее нет препятствий, она не боится жертв, она не спешит покориться.
   Образ этой девушки был, быть может, отчасти навеян встречей с Ольгой Александровной Тургеневой. В 1854 г. художник едва не женился на ней. Он жил по Петербургскому шоссе, недалеко от дачи О. А. Тургеневой под Петергофом на берегу моря, где, по словам героини "Переписки" -- повести, напечатанной в 1856 г., есть "прелестные места". В воспоминаниях Анненкова о встрече и романе И. Тургенева с его дальней родственницей упоминается глухо, в двух словах:
   
   "Он не ответил ни на одну из симпатий, которые шли ему навстречу -- за исключением разве только трогательной связи его с О. А. Т. в 1854 году, но и она длилась недолго И кончилась, как кончаются литературные вспышки, капризы и причуды, на которые он разменял свирепое воодушевление истинной страсти, -- т.-е. мирным разрывом и поэтическим воспоминанием о прожитом времени".
   
   В обаятельном образе смелой девушки, быть может, было зафиксировано "поэтическое воспоминание", а в жестокой, беспощадной отповеди Натальи Рудину сам художник казнил и самого себя.
   Образ Лизы Калитиной в русскую литературу вошел наряду с образами Татьяны Лариной и Марии Волконской
   Наша бурная эпоха далеко отхлынула от той "келейки", в которой на религиозных легендах, на бетховенских сонатах, на романтических мечтах отрастали мимические крылья Лизы Калитиной, под покровом благонравной старушки Марфы Тимофеевны. Но в Лизе увековечены черты целого ряда живых обликов целой эпохи конца 30-х годов и начала 40-х. Наталья Александровна Герцен, с которой был знаком Тургенев, Вера Сергеевна Аксакова, которую хорошо знал И. С. друг Аксаковых, Мария Николаевна Толстая (сестра Льва Николаевича, ушедшая в монастырь), с которой был в дружбе Тургенев -- все это характеры, родственные Лизе Калитиной. Переписка Натальи Александровны с Герценом, дневник Аксаковой -- красноречиво свидетельствуют об этом, древне-русским, мистическим, нестеровским веет от этих далеких образов. Но возможно, что самая фабула и самый ход Лизы Калитиной были подсказаны Тургеву действительным происшествием. Об этом рассказывает А. Белецкий в своей интереснейшей и ценнейшей работе "Тургенев и русские писательницы 30-х и 40-х годов (сборник "Творческий путь Тургенева").
   В дальнейшем пользуемся его статьей. В 1837 году услыхав о громком успехе стихов юной Елизаветы Шаховой, автор "Стэно" поспешил познакомиться в доме Шаховых в Петербурге с девушкой
   
   "по виду едва четырнадцати лет, с темно-русыми раскинутыми по плечам крупными локонами, в голубом шерстяном платье и черном шелковом переднике. На поздравления Тургенева с успехом мать ее отвечала, что ей дороги не столько литературные способности, сколько религиозные убеждения, которые она может потерять в погоне за славой поэта. "Не в монастырь же вы готовите Елизавету Никитичну?" -- пошутил Тургенев.
   
   Шутка оказалась пророческой: жизнь обманула ожидания сердца Елизаветы Шаховой, которая, как говорила была помолвлена с богатым помещиком, но у него обнаружилась старая любовная связь, и свадьба расстроилась. Девушка ушла в монастырь двадцати трех лет. Это было в 1845 году.
   
   "И когда,-- пишет Белецкий,-- на страницах "Современника" в 1859 году появилось "Дворянское гнездо", знакомые увидели в Лизе Калитиной перевоплощение Лизы Шаховой, находя в них сходство и в чертах характера и во внешней судьбе".
   
   Сама поэтесса сообщила об этом в своих воспоминаниях. Ее стихи "Исповедь прекрасной души" были драгоценными документами идеалистически религиозной полосы в жизни девушек 30-х годов. Ее девиз: "Любить, всем жертвовать, таиться, повиноваться и молчать" стал девизом Лизы Калитиной, которая ушла в монастырь замаливать грехи отца. Лизе Калитиной была противопоставлена пустая, хищная, эгоистическая женщина -- Варвара Павловна, жена Лаврецкого. В ней были сосредоточены те отталкивающие черты, которые позднее много раз казнил Тургенев и в Полозовой ("Вешние воды"), и в генеральше Ласунской ("Рудин"), и в генеральше Сипягиной ("Новь"). И Варвара Павловна впитала черты современниц Тургенева, и прежде всего первой жены Огарева, немало помучившей ею хищницы (Рославлевой), и черты А. Я. Панаевой, игравшей важную роль в жизни Некрасова.
   Героиня "Накануне" Елена Стахова являлась девушкой новой складки. Подобно тому, как первая гражданка Полина из неоконченного романа Пушкина "Рославлев" была противопоставлена мечтательной Татьяне, так Елена, отдавшая свои силы восставшей чужой стране, явилась контрастом к образу религиозно-мечтательной Лизы. Образ этой девушки-гражданки предшествовал образу Марианны из "Нови" и "святой" девушке-революционерке из стихотворения "Порог".
   Вся эта вереница женских образов появляется в творчестве Тургенева в тот период, когда властительницей дум была Жорж Занд -- у нас и когда целое тридцатилетие (от 1830 по 1860 г.) было связано с расцветом у нас в России женской литературы, с расцветом жорж-зандизма.
   Тут были поэтессы: Е. Кульман, Надежда Дурова, графиня Сарра Толстая, А. Глинка, Е. Растет типа, Каролина Павлова; беллетристки: М. Жукова, Н. Хвощинская (Крестовская), Н. Панаева, Е. Салиас де-Турнемир, Энгельгардт, Кохановская, Ган, Марко-Вовчок (Маркович) и др.
   Все они близко подходили к тем типам, которые дал в таком законченном виде Тургенев, этот художник женственной складки, о нежным голосом сирены. Человек 40-х годов, Тургенев проходит постоянно рядом с "тургеневской" девушкой, которая ярко оттеняет своей готовностью на подвиг деланный гамлетизм и апатию "слабого" вывихнутого человека.
   Рудин, Лаврецкий, Шубин, Наталья Алексеевна, Лиза, Елена -- какие яркие, незабываемые противопоставления!
   Русская литература потом узнала и блоковскую девушку, и Мальву Горького, и Марию Леонида Андреева и Виринею Сейфуллиной. но, оглядываясь на прошлое, уже овеянное дымкой, мы видим за Татьяной Пушкина, "тургеневских" девушек и вспоминаем стихи Бальмонта:
   
   А там вдали, где роща так туманна,
   Где луч едва трепещет над тропой, --
   Елена, Маша, Лиза, Марианна
   И Ася и несчастная Сусанна
   Собралися воздушною толпой!
   Знакомые причудливые тени,
   Создания любви и красоты
   И девственной и женственной мечты --
   Их вызвал к жизни чистый, нежный гений,
   Он дал им формы, краски и черты.
   
   Все три романа вы двину ли Тургенева в ряды первоклассных художников. Но это "восшествие на престол" не проходит даром. Вокруг имени Тургенева в 50-е и в начале 60-х годов закипает борьба. У него обостряются отношения и с И. Гончаровым, и с Л. Н. Толстым, и с редакцией "Современника", руководимого разночинцами. Гончарова, Который после своей "Обыкновенной истории" (1847 г.) и "Сна Обломова" был провозглашен замечательным романистом и представителем эпического повествования, оттесняет на задний план Тургенев -- "сказочник" и новеллист. "Записками охотника" еще в 1853 г. зачитывается Гончаров и пишет с восторгом о них и Языкову и Тургеневу. Но вот прошло несколько лет, и нет прежней дружбы. Болезненно мнительному Гончарову начинает казаться, что Тургенев заимствует у него характеры. Дело доходит до третейского суда, по требованию Тургенева. (1860 г., 20 марта,), и суд признает, что произведения Тургенева и Гончарова, как возникающие на одной и той же почве, должны были тем самым иметь несколько сходных положений, случайно совпадающих в некоторых мыслях и выражениях. Этот приговор совершенно не удовлетворил Тургенева, который Порвал с Гончаровым и примирился с ним только в 1864 г. яа похоронах Дружинина.
   В 1923 году вышла книга "И. Гончаров и И. Тургенев по неизданным материалам Пушкинского дома с предисловием и примечаниями Энгельгардта". В этой книге, характеризующей обоих романистов, рисуется ярко картина этого литературного соперничества и опора, в основе которого не было и намека на плагиат. В 1861 году в мае месяце происходит ссора у Тургенева с Л. Толстым в имении Фета, Степановке. Во время обеденной беседы Тургенев стал рассказывать, как он воспитывает в Париже свою дочь Полину. Лев Толстой резко отозвался о системе воспитания, резко отрицательно вскрывая ее театральную неискренность. Тургенев потребовал, чтобы Толстой замолчал, угрожая "заставить замолчать оскорблением". Ссора дошла до вызова на дуэль. К счастью, дуэль не состоялась.
   60-е годы начинались для Тургенева при неблагоприятных предзнаменованиях. В конце 50-х годов происходит разрыв с "Современником", с которым так долго и так тесно был связан друг Белинского.
   Этот разрыв -- целая полоса. Это этап в развитии литературы и общественности. На нем мы остановимся подробнее.
   

VIII. НА ИДЕОЛОГИЧЕСКОМ ФРОНТЕ

БОРЬБА ДВУХ СОЦИАЛЬНЫХ СЛОЕВ. РОМАН "ОТЦЫ И ДЕТИ". ПОСТЕПЕНОВЦЫ И РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ. РАЗРЫВ С "СОВРЕМЕННИКОМ". ОТНОШЕНИЕ ТУРГЕНЕВА К СОЦИАЛИЗМУ.

   После севастопольского краха в социально-политической жизни, в хозяйственном строе на фоне крушения дореволюционной феодальной системы появился напряженнейший спрос на людей дела, а не слова, появился спрос на максимум энергии. В семье, школе, в усадьбе" в учреждениях зашатались патриархальные устои крепостнического деспотизма, зашаталось "темное царство" и новые люди, в корне отрицавшие старый быт, старые классы, пришли во-время. В литературе, журналистике появились десятки новых имен. В Петербургском университете защищает диссертацию попович Н. Чернышевский (в 1855 г.): "Об эстетическом отношении искусства к действительности".
   В Казанской академии и университете выделяются семинаристы -- Шашков, Щапов, Елисеев.
   В "Современнике" с 1855 г. появляются статьи Чернышевского "Очерки гоголевского периода", а с половины 1860 г. -- статьи Добролюбова.
   За этими журналистами, которых Карл Маркс называл русскими Лессингом и Дидро, выступают семинаристы Антонович, Благосветлов, переводчик и поэт Михайлов -- внук дворового, замученного дедом Аксакова, Н. Успенский, Н. Помяловский, Глеб Успенский, Решетников, Левитов. Вся журналистика оказывается в руках семинаристов. Передовой журнал, бывший в руках людей 40-х годов, лишних людей, перешел в руки людей 60-х годов.
   Белинского, прямого предтечу Чернышевского, его друзья пытаются причислить к своему лагерю, лагерю лишних людей,-- это его-то, автора "Письма к Гоголю" и человека, которого Дуббельт не успел сгноить в "тепленьком каземате", ибо он "во-время" умер, этого разночинца, Который явился предшественником разночинцев-отрицателей.
   В блестящих "Очерках гоголевского периода" впервые было названо Н. Г. Чернышевским имя В. Г. Белинского, бывшее под запретом со времени его смерти в 1848 г., и Как было названо?
   Беспощадные отрицатели в Гоголе и Белинском видели предвестников и зачинателей новой эпохи, эпохи Возвращения к уяснению действительности и ее критической оценки. "В его нещадном отрицаньи виднелась новая пора, пора действительного знанья", -- говорил Добролюбов о Белинском.
   Но половинчатые люди 40-х годов, связанные корнями с усадьбой, остановились в своем отрицании, Когда началась ломка старого и поставлены были ребром коренные вопросы... Их отвлеченная логика отставала от логики жизни.
   Бурная эпоха ломки и обличения старого требовала от искусства и критики участия в напряженной работе, Расчистки старого семейного уклада, пересмотра и переоценки прежних понятий.
   И вот вместо "изящной" словесности, вместо слащавых покаянных очерков, пропахших шинелью Акакия Акакиевича, вместо бесчисленных бедных чиновников п литературу хлынули потрясающие правдивые грубые очерки Николая Успенского, его двоюродного брага Глеба Успенского, Помяловского, Решетникова,-- очерки, в которых чувствовалась "ненависть плебейская" и гневный вопль "пусть полюбуются", за "веселенькими пейзажиками" обнаруживалось глубокое знание мрачной стороны жизни... и раскрытие ее без всяких прикрас и телячьих неясностей.
   -- Не начало ли перемены?-- спрашивал себя радостно Н. Чернышевский.
   Приближалось, как все новые люди верили, "серьезное время", продолжение революций 1830--1848 г.г., только продолжение у нас -- в России.
   В жизни шел вопрос о том, в чьих интересах будут распутаны крепостные отношения? С землей или без земли?
   И критика стала публицистикой и выдвигала крестьянский вопрос в первую очередь.
   Шел вопрос -- принять ли реформу сверху, совершаемую с помощью дворян, или ждать революцию и способствовать ей в интересах крестьян.
   И вот в эту "прокламационную эпоху" Чернышевский, Михайлов, Шелгунов, Обручев, Серно-Соловьевич, Зайчневский в 1860--1862 г.г., участвуют в составления прокламаций к "барским крестьянам", "к солдатам", "к молодому поколению", "к молодой России".
   У Тургенева Елена ехала в 1859 г. спасать Болгарию с болгарином Инсаровым, а в России уже появились русские Инсаровы, и уже в 1861 г. шел в ссылку за речь на панихиде по убитым крестьянам во время бунта в Бездне профессор-разночинец Щапов. Уже прогремело на всю Россию дело литератора И. Михайлова, сосланного в Сибирь, уже приближался арест Чернышевского.
   Почтенные биографы Тургенева И. М. Гутьяр и проф. Иванов, ненавидевшие революционеров, совершенно прошли мимо этих исторических фактов и об'ясняли борьбу дворян и разночинцев "интригами" Некрасова, чисто по-обывательски, а между тем, ссора Тургенева с Добролюбовым и Чернышевским -- эпизод этой гражданской войны, яркая иллюстрация борьбы классов, в которой великий художник переходной эпохи попытался занять примирительную позицию и оказался ближе к Каткову, чем к Чернышевскому, ближе к "Русскому Вестнику", чем к "Современнику", в эпоху отрицания и обличения.
   8 марта 1857 г. в письме к В. Я. Колбасину на Парижа И. С. пишет о журналах: "Самый интересный из них "Русский Вестник", потом "Библиотека" -- "Современник" плох. Не то выдохся, не то вопяет. А впрочем, мне это все равно".
   В 1858 г. в "Атенее" появляется блестящая статья Чернышевского, образец литературной публицистики: "Русский человек на rendez-vous" -- размышления по Прочтении повести Тургенева "Ася".
   Критик-публицист ставит вопрос не о характере Тургенева, не о характере его героев, а о типичных чертах всех лучших людей дореформенной эпохи.
   "Вспомните любой хороший рассказ, верный жизни, какого угодно из нынешних наших поэтов и, если в рассказе есть идеальная сторона, будьте уверены, что представитель этой идеальной стороны поступает точно так же, как лица Тургенева".
   Критик-публицист ссылается на некрасовского Агарина из поэмы "Саша", на герценовского Бельтова из повести "Кто виноват?".
   В 1859 г. Добролюбов пишет в "Современнике" статью "Литературные мелочи прошлого года", где рвет с поколением 40-х годов, этими суровыми прежде мудрецами, которые сделались в сорок лет шалунами, жуирами", противопоставляет им молодое поколение, которому рассыпались упреки в холодности, черствости, бесстрастия.
   
   "Люди нового времени приняли от своих предшественников их убеждения как готовое наследие, но тут же они приняли и жизненный урок их, состоящий в том, что надрывание себя новее не есть доказательство великой души, а просто признан нервного расстройства".
   
   Н. А. Добролюбов признавал, что молодое поколение не умеет блестеть и шуметь, по зато не впадает я в апатию, "потому что оно сознает и свое значение и смотрит на себя, как на одно из колес машины, как на одно из обстоятельств, управляющих ходом мировых событий".
   Здесь совершенно не было тех ссылок на судьбу, на которые так щедры все лишние, все слабые герои Тургенева, да и сам он, одержимый подчас приступами пессимистического фатализма".
   В 5-й книге "Современника" за тот же 1859 г. появилась знаменитая статья того же Н. А. Добролюбова -- "Что такое обломовщина". В этой статье проводились мысли, высказанные Чернышевским в "Атенее" в феврале 1858 г., и подводились итоги усадебной литературе на протяжении тридцати лет -- от Онегина до Обломова включительно. Онегин, Печорин, "лишний человек" Алексей Петрович, Гамлет Щигровского уезда, Рудвн--Тургенева, Вельтов -- Герцена, Тентетников -- Гоголя, -- все прошло точно на смотру, и этот смотр устроил разночинец-нигилист героям дореформенной, помещичьей, крепостной России -- героям, которые в решительную минуту всегда готовы покориться...
   Разночинец слабоволье Обломовых ставил в зависимость от их дворянского воспитания. По его словам, гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от усилий других, развила У Обломовых апатичную, неподвижную, совершенную инертность и повергла их в жалкое состояние нравственного рабства.
   "По внешнему своему положению,-- писал Н. А. Добролюбов,-- герой Гончарова -- Обломов -- он барин: У него есть Захар и еще триста Захаров".
   Критик предлагал героям слова, с их шумными разглагольствованиями, вопрос: "Что же вы намерены делать?". Они все отвечали тем, чем Рудин ответил Наталье: "Что делать? -- разумеется, покориться судьбе".
   Свой роман "Накануне", законченный в 1859 г., И. С. Решил поместить в "Русском Вестнике" "и нигде Иначе", о чем сообщил Анненкову 28 октября 1859 г. Никаких новых "вкладов" он не обещал Некрасову, несмотря на его просьбы.
   Но вот в 1860 т. в 1-й книге "Русского Вестника" Появляется долгожданное "Накануне" с героем Инсаровым.
   Русскую девушку Елену призывают спасать порабощенную Болгарию.
   В ответ на этот призыв "Современник" печатает в 3-й книге знаменитую статью "Когда же придет настоящий день?" Еще до появления этой статьи цензор Бекетов дал прочесть ее Тургеневу. Несмотря на ее корректный и даже хвалебный тон, И. С. Тургенев возмутился и потребовал от Некрасова, чтобы он отверг статью. Н. Некрасов пытался уговорить, примирить обе стороны. В ответ получилась записка от Тургенева: "Выбирай -- я или Добролюбов?". Пришлось решать и выбирать. Некрасов выбрал Добролюбова.
   Для Добролюбова было ясно, что серьезное время для русского Инсарова наступило, и он ждал этого русского Инсарова не из усадьбы, не из дворянского гнезда. "Он сопоставил человека 40-х годов Берсенева (Грановского) с болгарином Инсаровым, который не думает ставить свое личное благо в противоположность с целью своей жизни -- освобождением родины.
   
   "Подобная мысль, столь естественная в русском дворянине, не может даже в голову притти простому болгарину. Напротив, он потому-то и хлопочет о свободе родины, что в этом видит свое личное спокойствие, счастье всей своей жизни".
   
   Из сопоставления выходило, что русского дворянина влечет к подвигу и жертве сознания, а Инсарова -- его натура. Берсенев похож на великодушную девушку, которая для опасения отца решается на ненавистный брак, Инсаров -- на влюбленного юношу, который ждет дня своего подвига так же нетерпеливо, как дня свадьбы с любимой девушкой.
   Обидного для художника Тургенева не было решительно ничего в этой статье, но был тяжкий удар для человека 40-х годов, который и себя изображал в Шубине.
   Окончательный разрыв с Некрасовым и отказ от сотрудничества в "Современнике" последовал через три месяца, в 1860 году, после заметил Чернышевского о русском переводе книги Готорна -- "Собрание чудес". В этой заметке говорилось весьма недвусмысленно о романе "Рудин" и о легендарной фигуре Бакунина и о колебаниях Тургенева, который несколько раз менял образ Рудина под влиянием своих "богатых" советчиков.
   Прочитав эту заметку, И. С. Тургенев послал своему литературному советнику П. В. Анненкову, всегда возмущавшемуся позицией "Современника", записку для передачи Панаеву с просьбой более не печатать его имя в числе сотрудников "Современника".
   В 1862 г. во 2-й книге "Русского Вестника" появился роман "Отцы и дети", а в No 334 "Северной Пчелы" от 10 декабря -- письмо к издателю по поводу отказа его, Ивана Сергеевича, от сотрудничества в "Современнике".
   Такова картина этого конфликта. Ясно, что это был идеологический спор и разрыв не столько литературный, сколько социально-политический, это был момент обострения и размежевания между недавними союзниками.
   Недаром же в 1861 г. выходит либеральный Чичерин с рядом сотрудников из "Русского Вестника"; недаром между Катковым и Герценом закипел смертный бой уже в 1862 г., и в особенности в период польского восстания 1863 г.
   Борьба с Тургеневым после "Отцов и детей." началась по всему радикальному фронту. Сатирическая "Искра" стала на сторону "Современника" {В моей книге "Революционные мотивы русской поэзии" напечатаны сатиры Курочкина и Минаева против И. С. Тургенева.}. Умеренные органы стали на сторону Тургенева; правительство было весьма обрадовано романом.
   В 1923 г. в Центрархиве, во втором выпуске, посвященном И. Тургеневу, Н. Бельчиков опубликовал интереснейший документ под заглавием "III отделение. Роман "Отцы и дети" -- выдержку, взятую из отчета о действиях III отд. ЕИВ канцелярии и корпуса жандармов за 1862 г., стp. 101--103.
   В этом документе приведен замечательный отзыв о романе И. С. Тургенева:
   
   "Справедливость требует сказать, что благотворное влияние на умы имело сочинение известного писателя Ивана Тургенева -- "Отцы и дети". Находясь во главе современных русских талантов и пользуясь симпатиями образованного общества, Тургенев этим сочинением, неожиданно для молодого поколения, недавно ему рукоплескавшего, заклеймил наших недорослей-революционеров едким именем "нигилистов" и поколебал учение материализма и его последователей. Совместное появление в московских периодических изданиях статей против Герцена и произведения Тургенева и сочувствие к ним, высказанное в некоторых петербургских журналах, составляя эпоху, доказало отчасти и разномыслие в среде литераторе, несмотря, однако, на то, что большинство крикунов-демагогов восстало, по своему обыкновению, против означенных сочинений. Вообще в пашей литературе господствует исключительное революционное направление с знамением отрицания всякого существующего до настоящего времени порядка. Направление это том более опасно, что, заражая юное поколение, готовит увеличение фаланги нынешних демократов массою введенных в заблуждение умов; готовил быть может, для России в будущем ряд тех событий, которые во имя ложной свободы и самоуправления, лишают народы благоденствия" {Центрархив, выпуск II, стр. 166.}.
   Роман был в высшей степени современным, но и в высшей степени несвоевременным.
   Ни одному писателю, кроме Максима Горького, не приходилось пережить столько восторгов и столько нападок, как автору "Отцов и детей".
   В каждом своем очередном романе он стремился "добросовестно ж беспристрастно отразить новые веяния, изобразить и воплотить в надлежащие типы быстро изменяющуюся физиономию русских людей культурного слоя"; каждый роман он начинал, а порой заканчивал точным указанием места, года, месяца, дня и даже часа, в каждом романе, он выводил новых людей с чертами выхваченными из жизни: в изумительно светлом Покорском он увековечил Н. Станкевича и отчасти Белинского. В красноречивом Рудине беспощадно выявил Бакунина, в Берсеневе напомнил о Грановском, в Базарове -- не только уездного врача Дмитриева, а отчасти воспроизвел Добролюбова, что устанавливает Н. Г. Чернышевский; в каждом романе он сталкивал лбами представителей разных точек зрения, разных мировоззрений, разных характеров, сталкивал восточников-славянофилов И западников-европейцев, вечно певших о "ци-ви-ли-зации", сталкивал мечтателей, боготворивших красоту, и людей трезвых, людей дела. И каждый его новый роман был событием и вызывал целую бурю...
   Тургенева обличали, отлучали, проклинали на всех соборах. И если после "Записок охотника" и статей о Гоголе старая власть тащила И. С. Тургенева на с'езжую" и высылала из столицы, то после его романов, отражавших "момент", новое поколение сводило с Тургеневым счеты и тоже тащило "на с'езжую".
   В "Голосе Минувшего" за 1918 год, в No 1--2--3 помещена любопытная статья М. Клевенского "И. С. Тургенев в карикатурах и пародиях", где воспроизведена богатая коллекция рассказов и пародий Волкова, Курочкина, Минаева и даже Огарева. В особенности беспощадна и сурова была пародия эмигранта-поэта Огарева, близкого по характеру Тургеневу и героям его, Лаврецкому и Кирсанову.
   Один из редакторов "Колокола", Огарев писал:
   
   Жил на свете рыцарь модный.
   Литератор непростой,
   С виду милый, благородный,
   Духом робкий и пустой.
   Он имел одно виденье,
   Ум смущавшее ому,
   Что к свободе направленно
   Поведет его в тюрьму.
   Но таланта дар отличный
   Да Белинского слова
   От паденья прав тряпичный
   Охраняли в нем сперва.
   И в пустыне скверно-модной
   Он сберег сердечный жар,
   Он возвысил лик народный.
   Заклеймил позором бар.
   Но в минуту раздраженья
   Самолюбьицем пустым
   Молодого поколенья
   Стал врагом он мелочным... и т. д.
   
   Личные слабости И. С. Тургенева давали богатый материал для всяческих нападок и полемических красот, на которые мы, российские люди, большие мастера. Но теперь уже ясно, что ссора Тургенева с Добролюбовым, Чернышевским, Антоновичем, -- с "новыми людьми", -- это не мелочная ссора гоголевских Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем "из-за гусака". Разве редакция "Колокола" не разошлась с "Современником"? И разве редактор "Колокола" А. И. Герцен не напал в своем журнале еще в 1859 году на "Свисток" "Современника" и на стихи и статьи Добролюбова, высмеивавшего прогрессистов, возликовавших по поводу весьма сомнительных реформ. В статье "Это опасно" Герцен тащил Добролюбова на "с'езжую" и дописался до таких слов:
   
   "Истощая свой смех на обличительную литература милые паяцы наши забывают, что по этой скользкой дорого можно досвистаться не только до Булгарина и Грота, но (чего боже сохрани) и до Станислава на шею".
   
   Свистом издевались над либералами, которые ждали сверху всяких благ и твердили, захлебываясь от восторга, в каждой статье: "В настоящее время, когда"...
   Здесь было полное непонимание позиции новых людей, об'явивших борьбу не частным проявлениям отжившего строя, на которые нападали "постепеновцы", а коренным, основным грехам старого порядка, к ниспровержению которого стремились "непримиримые" и беспощадные отрицатели.
   Когда весною 1859 г. Н. Г. Чернышевский поехал за границу с намерением об'ясниться с редактором "Колокола", из их беседы ничего не вышло, как это ясно из статьи А. И. Герцена "Лишние люди и желчевики", где Герцен весьма непрозрачно рисует в лице Даниила своего противника, Н. Г. Чернышевского -- вождя молодого поколения. Павлов в своих воспоминаниях ("Из пережитого") воспроизводит отзывы об этой замечательной встрече человека 40-х годов -- Герцена и человека 60-х годов -- Н. Г. Чернышевского.
   
   -- Удивительно умный человек, -- сказал Герцен о Чернышевском.-- И тем более при таком уме поразительно его самомнение. Ведь он уверен, что "Современник" представляет из себя пуп России; ну, только, кажется, уж очень он торопится с нашей отходной. Мы еще поживем.
   -- Какой умница, какой умница, -- воскликнул в свою очередь Чернышевский, -- и как отстал. Ведь он до сих пор думает, что продолжает остроумничать в московских салонах и препираться с Хомяковым. А время теперь идет со страшной быстротой. Один месяц стоит прежних десяти лет. Присмотришься, у него все в нутре московский барин сидит.
   
   Если после романа "Отцы и дети" (1862 г.) Писарев, Подобно Базарову, об'явил Тургенева-Кирсанова "отсталым человеком", то еще раньше Чернышевский произвел в "отсталые" Герцена и еще раньше, чем Тургенев, пустил в ход словечко "нигилист",-- А. И. Герцен сравнил "свистунов" с известными мракобесами Гречем и Булгариным. Нет! Не о личной ссоре приходится здесь говорить, а о глухой стене непонимания. Это было непонимание роковое, неизбежное и взаимное. За этим непониманием было гораздо более серьезное явление, чем "личное раздражение" или "расстройство печени".
   Дело шло о борьбе двух поколений, двух социальных слоев и это понял И. С. Тургенев и показал в своем замечательном романе "Отцы и дети",-- в романе, написанном с редким беспристрастием, сдержанностью и огромного обобщающею силой.
   В лице Базарова -- внука дьячка, молодого медика "лекаришки", "кутейника", попавшего на каникулы к дворянскому сыну Аркадию Кирсанову, своему товарищу, в семью дворян-аристократов Кирсановых, "отцов",-- был выведен герой, выхваченный прямо из жизни:
   
   "В основание главной фигуры, Базарова, -- писал И. С. Тургенев в своих воспоминаниях,-- легла одна поразившая меня личность провинциального врача {Фамилия этого врача Дмитриев. В. Л.-Р.}. В этом замечательном человеке воплотилось, на моих глазах, то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма". (Т. XII, стр. 92.)
   
   Аркадий Кирсанов дает такое об'яснение нового словечка:
   
   "Нигилист -- это тот, который ко всему относится с критической точки зрения, не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип".
   
   Базаров -- отрицатель говорит о своем отрицании: "Мы действуем к силу того, что мы признаем полезным-В теперешнее время полезнее всего отрицание, г-- мы отрицаем"... Базаров не только отрицает, но и действует, он работает и он глубоко презирает праздных людей. В романе он поставлен неизмеримо выше аристократов Кирсановых и даже своего временного поклонника Аркадия. Ясно из романа, что не Аркадию Кирсанову, а Базарову принадлежит будущее. В письме, написанном тотчас по выходе романа, И. С. Тургенев, сравнивая себя, Огарева и тысячу других с Николаем Петровичем Кирсановым, решительно заявляет: "Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса". В то же время он признает, что отрицатели "идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни".
   Ни Добролюбов, ни Чернышевский не говорили так определенно, как сказал это сам И. С. Тургенев, стремившийся преодолеть, казнить в себе кирсановское. Ведь это он вложил свой беспощадный приговор в уста Базарову, расстающемуся навсегда с Аркадием:
   
   "Ваш брат дворянин дальше благородного смирения или благородного кипения дойти не может, а это пустяки... наша пыль тебе глаза выест, наша грязь тебя замарает, на ты и не дорос до нас, ты невольно любуешься собой, тебе приятно самого себя бранить, а нам это скучно -- нам других подавай. Нам других ломать надо. Ты славный малый, но ты все-таки мякенький, либеральный барич"... (Т. II, стр. 194.)
   
   Базаров -- не социалист, не народник, он -- резко проявленный индивидуалист, слишком подчеркивающий свое "личное", и неудивительно, что социалистический "Современник" напал на Базарова, а "Русское Слово", журнал индивидуалиста Писарева, провозгласило Базарова своим. Базаров выражал идеи только части "новых людей".
   После этого романа между Тургеневым и революционным поколением на пятнадцать лет обостряются отношения.
   П. Кропоткин в своих "Записках революционера" дает очень ценное свидетельство об отношении к Базарову социалистической народнической молодежи:
   
   "Тургенев был слишком тонкий художник и уважал новый тип, чтобы быть способным на карикатуру. Но и его Базаров не удовлетворял нас. Мы в то же время нашли его слишком грубым; например, в отношениях к старикам-родителям, а и особенности мы думали, что он слишком пренебрегал своими обязанностями как гражданин... Молодежь не могла быть удовлетворена исключительно отрицательным ко всему отношением тургеневского героя. Нигилизм с его декларацией прав личности и отрицанием лицемерия был только переходным моментом к появлению новых людей, не менее ценивших индивидуальную свободу, но живших вместе с том для великого дела. В нигилистах Чернышевского, выведенных в несравненно менее художественном романе "Что делать?", мы уже видели лучшие портреты самих себя".
   
   Но И. С. Тургенев увековечил переходный момент и показал в Базарове приход недворянского разночинного слоя с особенной складкой. Очень печально, что пущенная И. С. Тургеневым кличка "нигилист" была подхвачена правыми мракобесами и широко применялась в 1862 г. во время знаменитого пожара Апраксинского рынка, приписанного "нигилистам". Сам И. С. Тургенев в письме к Щедрину (1876 г.) готов был сознаться, что "не имел права давать реакционной сволочи ухватиться за кличку", но нельзя было казнить за это художника. А его казнил далее Н. В. Шелгунов, когда в своих воспоминаниях, дописанных через три -- четыре недели после смерти И. С. Тургенева, писал, что роман Тургенева, посвященный истории двух поколений, явился рубежом его собственного значения: по ту сторону стоял молодой И. С. Тургенев, поклявшийся когда-то бороться против крепостного права, а по сю -- Тургенев, протестующий против тех, кто тем же путем пошел дальше.
   Либерал И. Тургенев нисколько не изменил себе.
   Роман И. С. Тургенева только рассказал о том рубеже, который уясе воздвигла эпоха великих реформ, когда на смену уходящему либеральному барину пришел радикал разночинец, дед которого землю пахал. Тут разница не в возрасте, а в том, что у Базаровых, как это верно подметил Николай Кирсанов (Тургенев): "меньше следов барства". Внешние условия, среда, воспитание способствовали ему. В автобиографии И. С. Тургенева говорится о человеке сороковых годов, выросшем под сенью родных лип, "в родовом поместье Спасское-Лутовиново":
   
   "Семья Тургеневых жила деревенской жизнью, той дворянской, медленной, просторной и мелкой жизнью, самый намек о которой уже почти изгладился в нынешнем поколении, с обычной обстановкой гувернеров, учителей, швей царцев и немцев, доморощенных дядек и крепостных нянек".
   
   Сравните с этой автобиографией выдержки из дневника дьячковского сына Решетникова, автора романа "Подлиповцы", сравните рассказы "Яков Пасынков", "Первая любовь", "Пунин и Бабурин" Тургенева, где художник казнит собственные слабости, с "Очерками бурсы" Помяловского, которого секли четыреста раз.
   Эти сеченые, битые, изруганные, голодные труженики, которых судьба вела, как и дворянина Некрасова, "сквозь бездны нищеты, труда и голода", не знали тенистых лип, зато изведали прелести "березовой каши",-- и не раз спрашивал себя Помяловский: "Пересечен я или ведосечеп?" Они ожесточались, их муза -- "муза гнева", муза борьбы, они видели иной быт, быт не дворянских Усадеб с охотою, уженьем рыбы, а быт голодных, изнемогающих под бременем непосильной работы забитых и избитых людей. "Праздник жизни, молодости годы я убил под бременем труда, и поэтом, баловнем свободы. Другом лени не был никогда", -- так писал Некрасов, с шестнадцати лет порвавший со своим отцом, а позднее, Когда наступили "новые времена" с -- "отцами" Тургеневым, Герценом, Огаревым. "Новые люди" были созданы Из другого материала, не из севрского фарфора, а из закаленной стали.
   Добролюбов понимал, что лишние люди способны на великие мечтания, что они умеют давать и умеют сдергивать Ганнибалову клятву, но он всегда помнил, что Выходцы из Спасского-Лутовинова корнями связаны с породившей их почвой и что выходцам из бурсы там, в этих гнездах, нечего терять.
   
   "На развитие каждого отдельного человека имеют влияние не только частные отношения, но и вся окружающая атмосфера, в которой суждено ему жить. Иная развивает героические тенденции, другая -- мирные наклонности, иная раздражает, другая убаюкивает".
   
   Проявления нерешительности и слабости, тысячу раз описанные и поэтически оправданные "мягким" Тургеневым, "черствый" Чернышевский об'яснил тем, что все зависит от общественных привычек и от обстоятельств.
   До 1855 года, до падения Севастополя и смерти Николая I, до выступления на арену истории нового слоя "разночинцев", детей дьячков, внуков крестьян и мещан, разница "общественных привычек" и "общественных условий" не выступала ярко. В эпоху великих реформ, когда были поставлены на карту "коренные дворянские интересы", единая оппозиция распалась, началось раскалывание и размежевание, почувствовалось, что выросла стена и появился рубеж между двумя поколениями, вернее -- между двумя слоями. Чернышевский в статье "Полемические красоты" об'ясняет редакции "Русского Вестника" необходимость этого раскола:
   
   "Развивалась национальная мысль, определеннее слышались убеждения, и оттого оказалась надобность разойтись людям, стоявшим рука об руку, посеялось несогласие а понятиях, а вместе с тем возникла и борьба между людьми, думавшими и действовавшими заодно прежде, когда вопросы были поставлены по так определенно и ответы на них не могли быть так разнородны, как сделались при дальнейшем развитии общественной жизни".
   
   Эти вопросы сводились к немногому: реформы сверху или революция снизу, идея отвлеченной цивилизации или живая идея народа. Ведь в 1860--1861 г.г. Чернышевский, Бакунин, Серно-Соловьевич, Шелгунов, Михайлов, Зайчневский были уверены в неминуемости восстания, и неминуемости социалистической революции. В это не верили ни Герцен, ни Тургенев. Когда в своей брошюре Бакунин писал: "В 1863 году быть в России страшной беде, если не решат созвать земскую думу", Тургенев, цитируя эти слова в письме к Герцену, заявлял: "Вели Бакунин хочет, я ему предлагаю какое угодно пари: я утверждаю, что ничего не созовут и что 1868 год пройдет преувеличенно тихо"... Тургенев оказался пророком, но "новые люди" не могли и не хотели слышать этого пророчества.
   В своем "Отрывке из воспоминаний" Шелгунов называет 1860--1861 г.г. "эпохой прокламаций". Он рассказывает: В 1861 году я написал прокламацию к солдатам, а Чернышевский -- к народу", а ниже: "В ту же зиму написал прокламацию к молодому поколению". В том же 1861 году Серно-Соловьевич с группой молодых "отрицателей" решает издавать новый журнал "Век" отдельно от "Современника" "на случай восстания". Гер-Цен не одобрил прокламации "К молодому поколению", а Шелтунов дает любопытнейшее раз'яснение: "Мы не переживали 1848 года в Европе и потому верили в то. во что он не верил, мы пенились. Герцен перестал пениться. Конечно, право оказалось на стороне того, кто пениться перестал. А пока мы пенились и верили и считали себя накануне, "Отцы и дети" обращались к разным социальным слоям. Тургенев -- к меньшинству образованного класса, к передовому дворянству, разночинцы -- р демократическим слоям.
   Этот роман вызвал решительную и непримиримую борьбу между либералами и социалистами, опиравшимися на разные социальные слои. В "Прокламации 1861 г." студента Зайчневского -- "Молодая Россия" особенно резко был намечен рубеж между либералами и Социалистами. Начиналась она заявлением:
   "Россия вступает в революционный период своего существования", и дальше говорилось, что общество разделяется в настоящее время на две части, "интересы которых диаметрально противоположны и которые, следовательно, стоят враждебно одна другой". Высказывая свое глубокое уважение к "Колоколу", сторонники социальной и демократической республики сознавались, что "Колокол", "совсем конституционный", не может служить не только полным выражением мнений революционной партии, но даже отголоском их. С 1849 г. у Герцена начинается реакция: испуганный неудачной революцией 1848 года, он теряет веру в насильственные перевороты. Юные революционеры надеялись опереться на забитого и ограбленного крестьянина в борьбе против императорской партии.
   
   "Мы изучали историю Запада, и это изучение не прошло для нас даром. Мы будем последовательнее не только наших революционеров 48 года, но и великих террористов 92 года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержении существующего порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90-х годах" {Центрархив. "Политические процессы 60-х годов", стр. 264.}.
   
   Столкновение с императорской партией не пугало составителей этой прокламации.
   
   "В этом последнем случае, -- писали они, -- с полною верою в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: "В топоры", и тогда"...
   
   Эта прокламация вызвала резкое осуждение не только в "Колоколе", она повергла в ужас либералов и вызвала переполох в сферах.
   И когда начались пожары Апраксина двора в 1862 г., стоустая молва приписала их студентам, а реакционера и даже умеренные либералы приписывали их революционной партии, во главе которой, по их мнению, стоял Чернышевский с его "зажигательными статьями".
   Общественная реакция уже началась. Министр Просвещения Головин и министр внутренних дел Валуев приостановили "Современник" и "Русское Слово", а затем скоро, в 1862 г., были арестованы Чернышевский, Писарев, Шелгуиов. Если бы Н. Добролюбов не умер в 1861 г., конечно, он попал бы в Петропавловскую крепость.
   После студенческих манифестаций в 1861 году были произведены аресты студентов, затем закрыты Петербургский университет и воскресные школы, возникшие повсюду в годы под'ема.
   Старый либерал Тургенев все еще продолжает ждать реформ сверху. В письме из Спасского 12 июля 1862 г. он пишет своему другу, умереннейшему и благоразумнейшему В. Анненкову:
   
   "А тяжело пришелся России ее 1000-й год. Ну, хоть за то спасибо, что многое выяснилось и определилось. Никогда еще я, такой темный и тайный приверженец правительства, как вы знаете, -- с таким волнением но глядел издали на нашего государя, от которого, можно сказать, теперь все зависит. Дай бог ему удержаться незыблемо на единственно спасительном пути. Мое старое литературное сердце дрогнуло, когда я прочел о прекращении "Современника". Вспомнилось его основание, Белинский и многое.
   Мне кажется, Головин поторопился. Неуверенность в том -- действительно ли участвовали "агитаторы в поджогах" -- мучительна; темные намеки, попадающиеся в газетах, волнуют еще более. Это -- безумие, это бессмысленное самоистребление, это -- преступление, наконец. Право, я не могу без трепета распечатывать ни одного пакета с журналами. Вот до чего мы дожили, вот куда должна была притти неизбежная реакция против 30-летней тьмы. Общество наше, легкое, немногочисленное, оторванное от почвы, закружилось, как перо, как пена. Теперь оно готово отхлынуть или отлететь за тридевять земель от той точки, где недавно еще вертелось. А совершается ли при этом хоть неловко, хоть косвенно действительное развитие народа, этого никто сказать не может.
   Будем ждать и прислушиваться" {Анненков. "Литературные воспоминания, стр. 559.}.
   
   С конца 1802 г. у И. С. Тургенева обостряются отношения с А. И. Герценом из-за того, что в "Колоколе" растет влияние Н. Огарева и М. Бакунина.
   
   "Итак, Огареву я не сочувствую, -- пишет И. С. в 1862 г. 3 декабря, -- во-первых, потому, что в своих статьях, письмах и разговорах он проповедует старинные социалистические теории общей собственности и т. д., с которыми я не согласен"...
   
   Далее следовали другие пункты несочувствия Огареву как писателю, обнаружившему непонимание народной жизни в связи с критикой "Положения" и как писателю, лишенному таланта.
   
   "Колокол" Герцена менее читается с тех пор, как в нем стал царствовать Огарев". -- Эта фраза стала в России тем, что в России называется truism", -- писал И. С. Тургенев, подчеркивая это место.
   
   И. С. Тургенев относился с беспощадным отрицанием как к радикальному нигилизму разночинцев, так и к утопическому социализму кающихся дворян.
   

IX. "ЗАКОРЕНЕЛЫЙ И ЗАКЛЯТЫЙ ЗАПАДНИК"

РАЗРЫВ С ГЕРЦЕНОМ. СПОР О ПУТЯХ РАЗВИТИЯ РОССИИ. РОМАН "ДЫМ". ПЕРЕПИСКА С Д. И. ПИСАРЕВЫМ.

   Разрыв Тургенева с молодежью и "Современником" Произошел в 1862 г.. разрыв Тургенева с "Колоколом", с Ал. Герценом произошел в 1864 г. Кроме основных Разногласий по целому ряду вопросов: по вопросу об отношении "Колокола" к польскому восстанию, об отношении к общине, к этому присоединилась неприятная история с вызовом И. С. Тургенева в Петербург в сенат для об'яснений по вопросу о связи его с эмигрантами, с Бакуниным и Герценом.
   Этот вызов подготовлен был реакцией, отвратительными статьями Каткова против Герцена, появлением "Колокола" и появлением Бакунина за границей.
   Когда Анненков сообщил Тургеневу о том, что в Петербурге ходят слухи о привлечении Тургенева за сношние с лондонскими эмигрантами, Иван Сергеевич заволновался.
   "Я убежден, что этот слух не имеет основания, потому что он слишком нелеп. Вызывать меня теперь в сенат после "Отцов и детей", после бранчивых статей молодого поколения, именно теперь, когда я окончательно, чуть не публично разошелся с лондонскими изгнанниками, т.-е. с их образом мыслей, -- это совершенно непонятный факт".
   Когда слух подтвердился, Тургенев послал письмо царю и просил о присылке за границу опросных пунктов об отсрочке приезда в Россию и ни слова не говорил об отношении к эмиграции.
   В начале января 1864 г. (8 января), несмотря на присылку вопросных пунктов и ответ на, них, Тургеневу пришлось явиться в сенат. Дело в сенате быстро окончилось, и Тургенев весною уже вновь проехал за границу. Но дело подверглось обсуждению на страницах герценовского "Колокола" на основании слухов, идущих от парижских друзей писателя. Герцен дал заметку о "Седой Магдалине из мущин, у которой от раскаяния выпали зубы и волосы" {Батуринский. Герцен, его друзья и знакомые, стр. 213--215.}. Эта заметка, явно намекавшая на Тургенева и обвинявшая его в позорной трусости, оскорбила его. Он прислал Герцену текст своего письма к царю вместе с выражением своего возмущения по поводу заметки. Герцен, сознаваясь в своей ошибке, все же ответил резким письмом, в котором было много резких строк. "Не ты один с нами так". Герцен едко нападал на друга Тургенева -- Боткина, который смотрит на мир, "как старики на похабные изображения, и влечется к силе, как все слабые и дряхлые".
   
   "Наше дело, может, конечно, погибнуть, но память того, что не вся Россия стояла в стане Каткова, останется. И твоя совесть тебе это скажет и размягченный мозг Боткина осилят понять. Желаю от души, чтобы ты сделался тем, чем был -- независимым писателем и вовсе не тенденциозным, а просто "писателем".
   
   Разрыв с Герценом и с "Колоколом" стал фактом. В течение трех лет эти люди 40-х годов не переписывались.
   Позднее, после выхода в 1867 г. "Дыма", переписка возобновилась, но уже не было прежней дружбы. В 1870 г., за несколько дней до смерти Герцена, 17 и 18 января Тургенев посетил его в Париже, но когда Герцен умер, в ночь с 20 на 21 января, около его гроба не было Туренева, он был уже в Бадене.
   Связь Тургенева с "Русским Вестником" Каткова продолжалась и после 1863 года и далее после 1866 г., после выстрела Каракозова в царя; несмотря на явно реакционный характер журнала с конца 1862 года, Тургенев, много раз высказывая свое отвращение к статьям Каткова, продолжал состоять сотрудником этого журнала.
   Настроение художника было крайне подавленное -- он почти прекратил писать. Он вновь прилепился к семье Виардо, как к последнему прибежищу. И если в 1856--1859 гг. в своих письмах к гр. Ламберт, к Некрасову, Полонскому и др. он много раз повторяет фразу, Что "лепится с краю чужого гнезда", то с начала 60-х годов, после разрыва с Толстым, Гончаровым, Герценом, Бакуниным, после разрыва с "Современником", с молодым поколением, он вновь старается прилепиться к тому же гнезду Виардо.
   В 1864 г. республиканец Виардо переехал с семьей из наполеоновской реакционной Франции в тихий и мирный Баден с его зелеными домиками. Здесь супруги Купили дом у подошвы лесистого Зауэрберга, и здесь же приютился стареющий художник и охотник со своим Знаменитым Пегасом -- собакой, известной всем баденцам. В 1865 г. Тургенева временно отвлекли хлопоты о родной дочери Полине, которую он выдавал за предпринимателя Гастона Брюэра. Ему пришлось много возиться с метрикой и с добыванием приданого. В 60-е годы Иван Сергеевич вступает в полосу отцовских отношений Даже к семье Виардо. Одну из дочерей Виардо -- Клавдию он называл своей милой дочерью. Писатель, которого одна из дочерей Виардо называла навязчивым нахлебником, в течение тридцати лет ничего не платившим семье, отплатил сторицей семье за ее заботы, обеспечив Клавдию приданым в 80.000 франков, да и других членов семьи он не забывал. Об этом свидетельствуют его письма к Маслову, к критику Пичу.
   Семья Виардо стала его семьей, отцовское чувство проявилось в старом холостяке, он заботится о дочерях Виардо, выдает их замуж. О ним считаются, советуются, опрашивают его согласия. Он по соседству устраивает "свое гнездо": купил полторы десятины, развел прекрасный сад, в саду бьет источник прекрасной воды. Писатель из лутовиновской усадьбы на чужбине построил виллу в стиле Людовика XIII и перебрался туда в 1868 г. Наконец-то, он овил свое, почти свое гнездо. Здесь у него в домашнем театре идут спектакли, ставятся оперетты, текст их пишет он сам, а музыку -- П. Виардо, артистами выступают ученики и ученицы Полины Виардо, которая стоит во главе школы. Эти спектакли в замке И. С. Тургенева и концерты у Виардо посещались заезжими аристократами и высокопоставленными особами, вплоть до прусского короля Вильгельма, и его жены. Тургенев выступал сам в оперетках, играл то людоеда, то пашу. Хотя сам Иван Сергеевич не придавал особого значения этим спектаклям, но его оперетты, в особенности "Последний колдун", пользовались большим успехом. "Слишком много женщин", "Людоед" отличались легкостью, живостью, остроумием. Смесь музыки и обычных диалогов, шутливой пародии и легкой политической сатиры, эти оперетки писались в стиле либретто Скриба, работавшего для опереток знаменитого в то время Оффенбаха. "Последний колдун", написанный в конце 60-х годов, был легкой политической сатирой против бонапартовской династии.
   Редко Тургенев наезжает в Россию; как иностранец, он торопится назад к себе "домой", в "милый Беден".
   О пребывании И. С. Тургенева в Бадене рассказывает критик Пич в своих воспоминаниях. В 1925 году вышли в издательстве Френкеля 122 письма Тургенева к Пичу и 24 рисунка Пича, изобразившего художника в его домашней обстановке в баденский период.
   В свой баденский период Тургенев точно бежит от своих русских читателей. Угнетенное, пессимистическое настроение сказывается не только в письмах, но и в его произведениях: в "Призраках", написанных в 1863 г., и в "Довольно", написанном в 1864 г.
   В произведении "Призраки", о котором было уже упомянуто в начале этой книги, выведен предок Тургенева, когда-то убитый во время пугачевщины.
   В своем фантастическом полете над поразившими его фантазию местами художник пролетает над Волгой; ему внезапно почудилось, как будто громадное тело надвинулось прямо на него.
   
   "Фролка! где ты, пес? -- загремел страшный голос. -- Зажигай со всех концов! да в топоры их, белоручек!"
   
   Призыв "в топоры" из прокламации "Молодой России" попал в этот символический очерк И. С. Тургенева, полный страха и трепета...
   В другом своем произведении -- "Довольно" с подзаголовком: "Отрывок из записок умершего художника", И. С. с чувством усталости, старости писал последние строки своего скорбного пессимистического очерка, похожего на вопль отчаяния: ..."Нет, нет. Довольно! Довольно!.. Довольно!..".
   В творческой работе художника наступает затишье на несколько лет. Он уходит все больше и больше в мирную жизнь.
   Роман Тургенева "Дым" был написан в 1866 г. По окончании его Иван Сергеевич приезжает в последних числах января 1867 г. и Петербург, а оттуда отправляется в Москву для напечатания своего романа в "Русском Вестнике", где и появился он в 3-й книге 1867 года. Но уже в 1867 году у Тургенева начинается разлад с Катковым и устанавливается связь с журналом "Вестник Европы". В 1868 г. роман вышел отдельной книгой.
   Действие романа было отнесено к 1862 году. Место действия избран Баден с его зелеными деревьями, светлыми долинами, волнистыми горами, где все празднично, полной чашей раскинулось под лучами благосклонного солнца. В этом романе И. С. Тургенев увековечил свой "милый, уютный город". В этом романе он явился не просто писателем, а писателем-европейцем по преимуществу, при этом писателем тенденциозным. Как памфлетист, сатирик, он обрисовал и русскую аристократию -- махровых "реаков" и русскую эмиграцию. Желчно, ядовито он высмеивает и крайне-правых, и крайне-левых, и белых, и красных.
   В этом романе И. С. Тургенев явно стремился излить душу, высказать все, что в душе накипело и наболело. В центре был поставлен вопрос о будущем России о путях ее развития, и увековечен давнишний, старый спор между западниками и славянофилами, между Тургеневым и Герценом, Тургеневым и К. Аксаковым.
   В своей заметке по поводу "Отцов и детей", написанной в Баден-Бадене в 1868 г., И. С. Тургенев обронил интереснейшие замечания относительно своего западничества и своего об'ективизма в вопросе о славянофильстве в конце 50-х годов:
   
   "Я коренной, неисправимый западник и нисколько этого не скрывал и не скрываю; однако я, несмотря на это, с особенным удовольствием вывел в лице Паншина ("Дворянское гнездо") все комические и пошлые стороны западничества. Я заставил славянофила Лаврецкого разбить его на всех пунктах". "Почему я это сделал, я -- считающий славянофильское учение ложным и бесплодным?".
   Потому что в данном случае таким именно -- по моим понятиям -- образом сложилась жизнь, а я прежде всего хотел быть искренним и правдивым". (Т. XII, стр. 95.)
   
   В конце 50-х и начале 60-х годов вместе с вопросом об освобождении крестьян встал вопрос о формах землепользования, о сохранении общины. И Герцен и Чернышевский далее в своем положительном отношении к общине многое заимствовали от лучших из славянофилов. Сам Тургенев резко отграничивает себя от беспочвенных космополитов, -- еще в романе "Рудин" он устами Лежнева говорит свое заветное о связи с народностью. В "Дворянском гнезде" он подчеркивает громадное значение связи с родной землей и едко высмеивает целый ряд поколений русских скитальцев. В романе "Дым" Тургенев заставляет своего героя Литвинова, овладевшего за ладно-европейской культурой, стремиться в родную землю для насаждения там этой культуры. Но противопоставляя и себя и своих героев беспочвенным космополитам, Тургенев остается самым решительным противником общины, самым горячим апостолом свободной европейской личности. Самый разрыв Тургенева с Герценом, незадолго до написания романа "Дым", был вызван в значительной степени расхождением взглядов по вопросу о путях развития. Все, что писал Тургенев Герцену и Аксаковым по этому вопросу, явилось как бы черновыми набросками к идеологической стороне романа, Н многие тирады Тургенева вошли полностью в диалоги Потугина и Литвинова. ("Дым".)
   Все надежды Тургенева -- на просвещение, на медленный процесс приобщения России к Европе, к европейской цивилизации. В то же время Герцен все глубже Проникается идеями той части славянофилов, у которой был демократический уклон, проникается идеализацией общины, артели, народа, горячей верой -- в миссию варварской России, в то, что ей суждено явить миру новые формы. Герцен относится с полным недоверием к будущему Европы, отравленной мещанством и нравственным самумом, проносящимся над Европой.
   Свою борьбу против идеализации общины мира, особых путей развития -- начал И. С. Тургенев еще в 50-е годы. Он вел решительную полемику против Константина Сергеевича Аксакова, пропитанного идеями знаменитого ученого Гактгаузена относительно русской общины, панацеи от всяких зол.
   Он неоднократно выступал против утверждения, что общинное начало есть основа и грунт всей истории.
   Он с насмешкой относился к хваленым особенностям русской жизни; он утверждает, что все это до последней ноты можно найти в прошедшем Европы, от которой таи судорожно отпирались славянофилы. "Община существует у арабов (отчего они мрут с голода, а у кабиллов, у которых ее нет, не мерли)".
   В особенности были ценны умные письма И. С. Тургенева А. И. Герцену в 1862 г., на которые Герцен ответил в своих "Концах и Началах". Эти письма приводятся в книге В. П. Батурине к его: "А. И. Герцен, его друзья и знакомые", ч. 1.
   
   "Враг мистицизма и абсолютизма, -- писал И. С. Герцену,-- ты мистически преклоняешься перед русским тулупом и в общине ты видишь великую благодать и новизну и оригинальность будущих общественных форм, -- dos Absolute, одним словом, то самое Absolute, над которым ты так смеялся в философии".
   
   В знаменитом письме от 8 октября 1862 г. из Бадена он же указывал, что народ, перед которым преклоняются Герцен и его друзья, консерватор по преимуществу "и носит в себе зародыш такого буржуа в дубленом тулупе"...-- что далеко оставило за собой все метко-верные черты, которыми Герцен изобразил западную буржуазию в своих письмах.
   Герцен отвечал в своих "Концах и Началах" Тургеневу.
   В 1856 г. И. С. писал О. Т. Аксакову:
   
   "С Константином Сергеевичем (Аксаковым), я боюсь, мы никогда не сойдемся. Он в "мире" видит какое-то всеобщее лекарство, панацею, альфу и омегу русской жизни; а я, признавая его особенность и свойственность, -- если"можно так выразиться,-- России, все-таки вижу в нем одну лишь первоначальную, основную почву, но не более как почву, форму, н а которой строится, а не в которую выливается государство.
   Дерево без корней быть по может; но Константин Сергеевич, мне кажется, желал бы видеть корни на ветвях.
   Право личности им, что ни говори, уничтожается, а я sa это право сражаюсь до сих пор, и буду сражаться до конца".
   
   После освобождения крестьян, когда общинное владение с круговой порукой было закреплено законом, когда заговорили о земстве, общине и артели, И. С. сразу, решительно и определенно высказывается отрицательно об этой славянофильской "троеручице", которая должна была исцелить Россию и весь мир. Он неустанно твердит, что община разоряет крестьян и метает развитию хозяйства. Он указывал, что артель выгодна кулакам.
   Эти свои взгляды -- взгляды коренного западника он излагает устами Потугина, который слишком много говорит на больную тему о славянофилах и западниках, повторяя целые фразы из писем, о преклонении перед армяком.) Недаром Тургенев поспешил послать Герцену свой роман и завязать с ним переписку. "Колокол" подверг роман дружески-насмешливому разбору и высмеял без конца говорящую куклу -- Потугина, или "Натугина".
   В 1867 году состоялось знакомство Тургенева с Д. Писаревым, в начале марта, в квартире В. П. Боткина. Как мы знаем, Тургенев называл Чернышевского просто змеей, Добролюбова -- очковой, Писарева -- гремучей, ибо эта змея возвещает о своем приближении. Писарев поразил Тургенева своей изящной выдержкой воспитанного человека. Боткин присутствовал при втором свидании и осыпал ненавистного нигилиста колкостями. Писарев учтиво и сдержанно отвечал на грубые и резкие выходки поклонника красоты. После этого свидания Тургенев обращается к блестящему критику с письмом из Баден-Бадена 22/10 мая 1867 года. Он спрашивает критика об отношении его и его кружка к роману "Дым". Писарев ответил 18/30 мая, и автор "Дыма" через несколько дней, 11 июня 23 мая, посылает ему еще письмо. Эти письма напечатаны в альманахе "Радуга" {"Радуга", стр. 217--218.}, изданном Пушкинским Домом в 1922 г. в заметке Б. Казанович: "Тургенев и переписка с Д. Писаревым". При знакомстве с этими письмами сразу чувствуешь их огромное значение. Они показывают, как относились "реалисты" из прежнего "Русского Слова", а позднее -- "Дела" к автору "Отцов и детей" после выхода "Дыма".
   Писарев отвечает на вопрос И. С. Тургенева со всей своей искренностью:
   
   "Сцены у Губарева меня нисколько не огорчают и не раздражают. Есть русская пословица: дураков в алтаре бьют. Вы действуете по этой пословице, и я со своей стороны ничего не могу возразить против такого образа действий. Я сам глубоко ненавижу тех дураков, которые прикидываются моими друзьями, единомышленниками и союзниками. Далее, я вижу и понимаю, что сцены у Губарева составляют эпизод, пришитый к новости на живую нитку, вероятно, для того, чтобы автор, направивший всю силу своего удара направо, не потерял своего равновесия и не очутился в несвойственном ему обществе красных демократов. Что удар действительно падает направо, а не налево, на Ратмирова, а не на Губарева, это поняли даже сами Ратмировы. При всем том "Дым" меня решительно не удовлетворяет. Он представляется мне странным и зловещим комментарием к "Отцам и детям". У меня шевелится вопрос вроде знаменитого вопроса: "Каин, где брат твой, Авель?".
   Мне хочется спросить у вас: Иван Сергеевич, куда вы девали Базарова?-- Вы смотрите на явления русской жизни глазами Литвинова, вы подводите итоги с его точки зрения, вы его делаете центром и героем романа, а ведь Литвинов -- это тот самый друг Аркадий Николаевич, которого Базаров безуспешно просил не говорить красиво. Чтобы осмотреться и ориентироваться, вы становитесь на эту низкую и рыхлую муравьиную кочку, между тем как в нашем распоряжении находится настоящая каланча, которую вы же сами открыли и описали. Что же сделалось с этой каланчой?"
   
   Тургенев отвечал почти немедленно. Он ссылался на цензурные условия, на то, что "с критической точки зрения отнестись к Базарову не следует, с другой -- неудобно; да и, наконец, Базарову теперь только можно заявлять себя -- да то он Базаров; пока он себя не заявил, беседовать о нем или его устами -- было бы совершенною прихотью -- даже фальшиво". Далее, автор романа указывает, что кочку он выбрал не такую низкую, как полагает Писарев.
   
   "С высоты европейской цивилизации можно еще обозревать всю Россию. Вы находите, что Потугин (вы, вероятно, хотели его назвать, а не Литвинова)-- тот же Аркадий, по тут я не могу не сказать, что ваше критическое чувство вам изменило: между этими двумя типами ничего нет общего. У Аркадия нет никаких убеждений, а Потугин умрет закоренелым и заклятым западником. И мои труды пропали, если не чувствуется в нем этот глухой и неугасимый огонь. Быть может, мне одному это лицо дорого; по я радуюсь тому, что оно появилось, что его наповал ругают в самое время этого всеславянского опьянения, которому предаются именно теперь у нас. Я радуюсь, что мне именно теперь удалось выставить слово цивилизация на моем знамени, и пусть в него швыряют грязью со всех сторон".
   
   Тургенева снова травят и он снова в 1868 г. говорит об отставке.
   

X. ХОЖДЕНИЕ В НАРОД И ЛИБЕРАЛЫ ("НОВЬ")

   В 70-е годы Тургенев работает под кровом либерального "Вестника Европы".
   Бывший землеволец и участник движения, связанного с революционным народничеством, О. В. Аптекман в своей книге, выпущенной в 1924 г., говорит о журналистике 70-х годов {"Радуга", изд. Пушкинского Дома. стр. 218--223.}:
   
   "Если оставить в стороне литературу реакционную, консервативную и рептильную со стороны Страстного бульвара и задворок петербургского общества, то перед нами встают два литературных направления с высоким удельным весом, имевшие поэтому значительное влияние на общественное мнение и настроение.
   Я говорю о либерально-прогрессивной литературе и народнически-радикальной.
   Представителями первого направления служат "Вестник Европы", "Дело" (70-х годов) и др.
   В ряду названных органов первенствующее место несомненно принадлежит "Вестнику Европы", как вполне выдержанному в идейном направлении органу. А потому ограничимся лишь беглой характеристикой только этого органа.
   Вокруг "Вестника Европы" группировались выдающиеся ученые, публицисты, литераторы: Стасюлевич, Пыпин, Кавелин, Арсеньев, Головачев, Сеченов, Утин, Слонимский, Кони и пр.
   Не касаясь философского миросозерцания органа,-- трудно, впрочем, поддающегося определению, так как рядом с идеалистическими статьями Кавелина о психологии, этике и пр. идет ряд статей на ту же тему чисто материалистического характера проф. Сеченова,-- мы скажем несколько слов о социaльно-этической его доктрине. В этом отношении "Вестник Европы" является последовательным проводником идей западно-европейского "либерализма".
   Правда, орган никогда не высказывал прямо своего политического credo, но лейтмотив его направления легко выдает это credo. Через все его обозрения, хроники и другие публицистические статьи красной нитью проходит один и тот же лейтмотив: "правовой порядок", законность, защита свободы совести, свободы слова и печати, общественный контроль, защита труда, проповедь просвещения и гуманности, -- одним словом, "Вестник Европы" -- орган нашей просвещенной либеральной буржуазии" {С. В. Аптекман. "Общество "Земля и Воля" 70-х годов. Ленинград, 1924. "Колос", стр. 33.}.
   
   В своем перечне сотрудников, влиявших на направление этого журнала, О. В. Аптекман не упомянул И. С. Тургенева, а между тем, произведения автора "Нови" являются гвоздем журнала и они печатаются в самые ответственные месяцы: в конце и начале каждого года, в разгар подписки.
   Но прежде чем И. С. Тургенев прильнул всем своим сердцем к "Вестнику Европы", он должен был порвать с журналистикой Страстного бульвара. Этот разрыв происходит окончательно с 1870 года.
   Переписка с редактором "Вестника Европы" устанавливается с 1867 года и продолжается до конца дней, и Стасюлевич же провожает в 1883 г. останки Тургенева из-за границы в Россию.
   В интереснейшем III томе архива Стасюлевича приводится богатейший материал, характеризующий отношение Тургенева к редакции, и, между прочим 338 писем Тургенева. Сотрудничество Тургенева подняло подписку журнала; книжки "Вестника Европы" с повестью "Вешние воды" вышли повторным изданием. Тургенев привлек к журналу своих заграничных друзей, и Э. Золя стал его деятельным сотрудником.
   Приводимая ниже табличка показывает, что стареющий при уменьшенной работоспособности оторванный от России художник все свои лучшие и значительные произведения печатает в этом журнале.
   
   1868 год 1 кн. "Вестника Европы" -- "Бригадир".
   " " 9 " " " Предисловие к роману Ауэрбаха: "Дача на Рейне".
   1869 " 4 " " " "Воспоминания о Белинском".
   1870 " 1 " " " "Страшная история".
   " " 6 " " " "Казнь Тропмана".
   " " 10 " " " "Степной король Лир".
   1871 " 1 " " " "Стук-стук"...
   " " 12 " " " "Николай Иванович Тургенев". (Некролог.)
   1872 " 1 " " " "Вешние воды".
   " " 11 " " " "Конец Чертопханова".
   1874 " 4 " " " "Пунин и Бабурин".
   1875 " И " " " "Граф А. К. Толстой". (Некролог.)
   1876 " 1 " " " "Часы".
   1877 " 1 и 2" " "Новь".
   " " 4 " " " Перевод католической легенды об Юлиане Милостивом -- Флобера.
   " " 5 " " " "Рассказ отца Алексея".
   " " 11 " " " С. К. Брюллова, урожденная Кавелина.
   1879 " 4 " " " Застольное слово н Петербург на обеде профессоров и литераторов.
   1880 " 2 " " "Ответ иногороднему обывателю (Марковичу) на его нападки в No 313 от 9 дек. "Московоск. Ведом.", с историческ. справками редакции по поводу этого ответа.
   1880 год 4 кн. "Вестника Европы" Пергамские раскопки.
   " " 7 " " " "А. Р. Пушкин" -- речь при открытии памятника в Москве.
   1881 " 11 " " " "Песнь торжествующей любви".
   1882 " 1 " " " "Отчаянный".
   " " 12 " " " Стихотворения в прозе.
   1883 " 1 " " " "Клара Милич".
   
   Связь с правыми порвана, связь с либералами укрепилась, рознь с молодежью остается в силе до конца 70-х годов и обостряется в 77 г. после выхода "Нови".
   Роман "Новь" вызывает, как и предшествующие романы, целую бурю единодушных резко отрицательных отзывов. Народнический радикальный орган "Отечественные Записки" с Михайловским -- идеологом движения -- во главе резко выступает против этого романа.
   Тургенев вновь "подает в отставку" и пишет в феврале 1878 года свое письмо редактору журнала "Правда", просившему его сотрудничества...
   ..."Сколько мне помнится, я в прошлом году дал вам обещание условное, а потому, мне кажется, публике на вас претендовать нечего. Да и вряд ли эти претензии могут быть серьезны, если судить по приему, которым встречались все мои последние произведения. Но, как бы то ни было, я положил перо и больше за него не возьмусь" {Это письмо перепечатано полностью из журнала "Правда" в 3-й книге "Пропилеи", стр. 252.}.
   Умеренный либерал, Тургенев первый отразил в своем Романе "Новь" "безымянную Русь", "опрощенных",-- Первый увековечил образ девушки-революционерки в лице Марианны. Его роман отразил эпоху 70-х годов, и эту эпоху он внимательно и пристально изучил.
   Роману "Новь" предшествует франко-прусская война, о которой Тургенев посылает из Бадена и из "мирной Аленой долины" корреспонденции в NoNo 216, 219, 231, 252, 262 "Петербургских Ведомостей". Тургенев был пораженцем, стоял за немцев всею душою, ибо в одном
   
   "бесповоротном падении наполеоновской системы видел спасение цивилизации, возможность развития свободных учреждений в Европе. Оно было немыслимо, пока это безобразие не получило достойной кары".
   
   Но Виардо после поражения Франции покидают Бадей, сперва едут в Лондон, а потом в Париж, в улицу Дуэ. Под Парижем покупают прелестный парк с виллой "Les frênes". Там же рядом Тургенев построил себе дачу вроде коттеджа. В этом удобном помещении, устроенном, при всей его простоте, с большим вкусом, он прожил летние месяцы последних лет его жизни -- до болезни, которая понемногу разрушала его.
   Париж и его писатели приняли с большой радостью и почестями знаменитого гостя, возвращенного французскому обществу. Скоро были забыты даже его насмешки над столицей Франции и ее населением (например, в "Призраках").
   В 70-е годы упрочилась связь Тургенева с лучшими его друзьями-писателями французами. Здесь были звезды первой величины: Жорж Занд, Г. Флобер, Э. Золя, А. Додэ, бр. Гонкур, Мопассан и др. Еженедельно Тургенев участвовал в обедах пяти корифеев Франции.
   Где же проводит Тургенев самые грозные месяцы французской Коммуны? Он едет в феврале 1871 г. из Англия через Кёльн в Петербург, Москву, а затем уже в марте слова спешит в Лондон, -- в Лондон, а не в Париж, куда он примчался из Брюсселя в 1848 г., едва услышал о революции. "Ужасная гроза" заставила л Флобера и Тургенева "забиться в норы". Флобер усиленно работает над "Искушением святого Антония", Тургенев -- над рассказом "Стук-стук"...
   Коммуна разбита, остатки Интернационала рассеяны, Швейцария становится сборным пунктом революционных эмигрантов, Цюрих становится центром подготовительной работы к новому революционному натиску, -- в этом центре на первом плане русские. Если прежде ключ общественной жизни был в Берлине в 30-е годы, если в 40-е годы этот ключ забил в Париже, то в 70-е годы -- в швейцарском Цюрихе. Там П. Л. Лавров издает свое "Вперед". Сюда перенес свою пламенную проповедь прежний друг И. С. Тургенева, М. Бакунин -- активный участник революций 1848 и 1871 годов и энергичный деятель Международного общества рабочих. Сюда, в Цюрих стекается, как в новую Мекку, учащаяся молодежь, особенно девушки, которым не удалось в России получить высшее образование. Но здесь, рядом с университетами, клиниками, лабораториями шла страстная подготовка к революционной работе. Политические мысли были разбужены франко-прусской войной и Коммуной. Кипела ненависть к озверелым версальцам и к кровавому карлику Тьеру, который без жалости и без колебания расстреливал десятки тысяч тех, у кого были "мозолистые руки".
   В это время настольными книгами молодежи были: "Положение рабочего класса в России" Флеровского, первый том Лаосаля и маленькая книжечка, которую можно было запихнута в боковой карман, поближе к сердцу: "Исторические письма" Миртова-Лаврова. Еще В 1801 г. впервые был брошен лозунг: "В народ!", "К народу!". Его бросил Герцен, когда началось студенческое Движение и университет Петербурга был закрыт. Теперь Цюрих готовил первые отряды энтузиастов: отсюда юность, розовая, мечтательная, с апостольской самоотверженностью готовится к хождению в народ. Когда молодежь опрашивала полумифического, полулегендарного Бакунина, смертельно ненавидящего государственность: "Куда итти?" -- он звал ее итти "в народ", "поднять все деревни".
   В 1871 г. прогремело "дело Нечаева" -- и в том же 1871 г. Достоевский создал в романе "Бесы" Верховенского-Вечаева, нигилиста, заклеймил заодно "Отцов", людей 40-х годов. В 1873 г. правительство потребовало возвращения из Швейцарии молодежи, и в том же году поток землевольцев хлынул в деревню о полумистическим преклонением перед армяком.
   В первом же большом процессе пятидесяти, который прошел весной 1877 г. в Петербурге, участвовало шестнадцать девушек в возрасте от 20 до 23 лет, из них двенадцать -- и в том числе сестра Веры Николаевны Фигнер, Лидия Николаевна -- были цюрихские студентки 1872--1873 годов.
   Уже в 1872 г. Тургенев задумывает новый роман о новых людях. В 1873 г. он мечтает приехать в Цюрих и ближе познакомиться с молодежью. Гамлета потянуло вновь к энтузиастам.
   Гамлет, который был в 1860--1861 г. г. тайным приверженцем "Колокола", в 1862--1863 г. г. -- тайным приверженцем либерального правительства, теперь становится чуть не тайным приверженцем революционного народничества. Его привлекают не цели, а энтузиасты, стремящиеся к осуществлению этих целей. Грозно растущая оппозиция деспотизму невольно тянет его силой воодушевления, несмотря на его всегдашний "пунический страх" (отцовский термин) перед революциями, перед движением снизу, перед "страшным народным бунтом". Во главное, у него пробуждается интерес художника и наблюдателя к новым характерам, новым людям. Но пленяет его не бунтарь М. Бакунин, а мирный пропагандист П. Лавров.
   В 1874 году он вступает в сношение и переписку с Лавровым, деятельность которого находил "полезной", в особенности его полемику с Ткачевым, редактором "Набата", -- полемику, в которой пропаганда противопоставлялась бунтарству.
   "В вашей полемике против Ткачева, -- писал Тургенев 5 декабря 1874 г. из Парижа, -- вы совершенно правы, по молодые годы вообще всегда с трудом будут понимать, чтоб можно было медленно и терпеливо приготовлять нечто сильное и внезапное. Им кажется, что медленно приготовляют только медленное -- вроде постепенных реформ и т. д." {"Былое". 1906 г., февраль. "Из писем Тургенева к Лаврову", стр. 13--19.}.
   В "Былом" приводится всего семь писем Тургенева к Лаврову; последнее написано 17 марта 1883 г., когда Тургенев уже лежал на смертном одре, и оно написано уже рукой дочери Тургенева. В пяти письмах Тургенев говорит о Германе Лопатине, личность которого его захватила.
   Особенно важно первое письмо, этот документ, уставливающий поддержку Тургеневым журнала "Вперед". Этот документ опубликован П. Лавровым сейчас же после смерти Тургенева в зарничной прессе, сейчас же перепечатан Катковым, затем и всеми русскими органами. Он вызвал целую бурю.
   
   Суббота, 21 февр. 74 г.
   
   Любезнейший Петр Лавронич. Я вчера сгоряча обещал немного более, чем позволяют мои средства: 1.000 франков я дать не могу, но с удовольствием буду давать ежегодно 500 фр., до тех пор, пока поддержится ваше предприятие, Которому желаю всякого успеха. 500 фр. за 1874 г. при сем прилагаю {Я выезжаю отсюда 15 апреля. (Прим. Тургенева).}.
   Буду ждать 2-го тома. Желаю нам счастья, счастливого пути в Англию -- а главное -- да поможет вам судьба свить себе там прочное гнездышко. Поклонитесь от меня ... *) да. Лопатина не забудьте прислать.
   Дружески жму вашу руку и остаюсь преданным вам

Ив. Тургенев.

   О Германе Лопатине пишет Тургенев в следующем письме Лаврову от 5 дек. 1874 г.
   В эти же годы он ведет переписку с обаятельной, охваченной высоким порывом Анной Павловной Философовой, которая в 1861 г. дала себе клятву отдать свой силы народу, принимает активнейшее участие в культурно-просветительной работе, в образовании общества дешевых квартир и в организации высших женских кур сов. В 1878 г. ее высылают из Петербурга за границу за сочувствие революционерам, за помощь семьям высылаемых, арестуемых, обреченных на казнь.
   В 1874 г. Философова прислала Тургеневу целый портфель документов и рукописей для ознакомлений художника "с образом мыслей и вообще с личностями "новых людей", которых он не может изучать, жив" за границей", присылает ему и свой дневник. Тургенев разобрал внимательно этот материал и, конечно, принял к сведению и использовал его в своем романе "Новь" хотя бы в обрисовке характера русского Лео, которого он наметил в сатирическом образе Кислякова. Этот пропагандист из романа "Новь" в своих письмах постояли толковал о себе и о своей судорожной деятельности о том, как в "последний месяц обскакал 11 уездов, был в 9 городах, 26 селах, 53 деревнях, одном хуторе и 8 заводах. Шестнадцать ночей провел в сенных сараях, одну -- в конюшне, одну даже в коровьем хлеве" (тут он заметил в скобках с нотабене, что блоха его не берет". (Соч. Тургенева, т. IV, стр. 112.)
   Если вы сравните 112--113 стр. романа с письмами к Философовой от 6 и 18 августа 1874 г., вы увидите, что связь между ними -- несомненная. Нежданов все письма Кислякова, перед которыми благоговел Маркелов, называл "Дребеденью".
   В переписке с Философовой был поднят ряд вопросов и об отношении к Базарову. А. П., искавшей в 70-е годы "настоящего" Базарова, чтобы перед ним "преклониться", Тургенев указывал, что время провозвестника и героя Базарова уже прошло, и "мы вступаем в эпоху только полезных людей".
   Анну Павловну мучит вопрос -- "что делать", как мучил он и Марианну. На этот вопрос Тургенев отвечал ей 11 сентября 1874 г. и отвечал в стиле его "прохладного" Соломина, этого "постепеновца снизу", из разночинцев, этого "полезного человека".
   
   "Времена переменились; теперь Базаровы не нужны. Для предстоящей общественной деятельности не нужно ни особенных талантов, ни даже особенного ума -- ничего крупного, выдающегося, слишком индивидуального; нужно трудолюбие, терпение; нужно уметь жертвовать собой без блеска и треска -- нужно уметь смириться и не гнушаться мелкой и темной и даже жизненной работы -- я беру слово "жизненной" в смысле простоты, бесхитростности, terre à terre'a, что может быть, например, жизненней -- учить мужика грамоте, помогать ему заводить больницы и т. д. На что тут таланты и даже ученость?"
   Не к подготовке революции, а к малым делам, к "Азбуке" зовет Тургенев, еще в 1860 г. мечтая о создании "Общества для распространения грамотности и первоначального образования".
   Он не перестает говорить друзьям о темном народе и о страшном народном бунте.
   Я. Полонский, большой друг И. С, записал характеров сценку, придуманную Тургеневым и рассказанную ей однажды в Спасском в дружеской беседе:
   
   "Будем мы сидеть поутру на балконе и преспокойно пить чай и вдруг увидим, что к балкону от церкви по саду приближается толпа сиволапых мужиков. Все, по обыкновению, снимают шапки, кланяются и на мой вопрос:
   -- Ну, братцы, что вам нужно?
   -- Уже ты на нас не прогневайся, батюшка, не посетуй!-- отвечают.-- Барин ты добрый, и оченно мы тобой довольны, а все-таки, хошь не хошь, а придется тебя, да уж кстати вот и его (указывая на меня) повесить.
   -- Как?!
   -- Да так уж, указ такой вышел, батюшка! А мы уж и веревочку принесли... Да ты помолися... Что ж! Мы ведь не злодеи какие-нибудь... Тоже, чай, люди-человеки... Можем и повременить маненько".
   
   Все эти настроения, мысли и наблюдения вложив Тургенев в свой роман "Новь", к которому приступил вплотную в 1876 г. и по поводу которого ведет обширнейшую переписку с редактором "Вестника Европы" М. Стасюлевичем (52 письма) и своим неизменным советником Анненковым в 1870 и 1877 годах. Весной 1876 г. в первых числах июня приехал он в Спасское. Он живет в деревянном очень старом доме, обитом тесом и выкрашенном водяною светло-лиловою краской. Перед домом веранда, увитая плющом. Верх необитаем, и окна забиты. Он "приехал сюда, чтобы работать в уединении".
   Он работает с утра и до вечера, а порой с восьми часов вечера до раннего утра. 27/15 июля 1876 г. в четыре часа роман окончен вчерне. В нем 490 страниц мелкого письма, т.-е. около 257 стр. "Вестница Европы".
   8 октября у себя в Буживале Тургенев кончает переписку его и зовет Анненкова за границу "для произнесения суда".
   В ноябре рукопись, несколько исправленная после замечаний П. И. Анненкова, пошла в редакцию, и здесь начались ее цензурные мытарства.
   Уже до завершения своего произведения Тургенев сознательно сузил рамки, из цензурных соображений. "Народ" остался где-то в тени. По окончании романа он опешит известить Стасюлевича, что под плугом в эпиграфе он разумеет не революцию, а просвещение. Тургенев готов, если окажется нужным, написать маленькое об'яснительное предисловие к "Нови" (не для печати), которое M. M. Стасюлевич был бы в состоянии показать предержащим властям... Призрак цензуры готов удалиться. Но С декабря 1876 г. происходит знаменитая демонстрация со знаменами "Земля и Воля" на Казанской площади. Тургенев и редакция в отчаянии. Сдержанный "Вестник Европы" пишет крайне резкую статью по поводу этой демонстрации, а Тургенев посылает М. М. Стасюлевичу свое "предохранительное" письмо с явным расчетом, что оно будет показано кому следует.
   В этом письме {Это письмо приводится в т. III: "М. Стасюлевич и его современники в переписке", стр. 102--103, и оно же перепечатано в книге Оксмана: "И. Тургенев -- исследования и материалы", вып. I, стр. 62--63.} Тургенев указывает, что молодое поколение было до сих пор представлено как сброд мужиков и мошенников, -- что и несправедливо и вредно, -- либо возвеличено. Он выбрал среднюю дорогу и решился "взять молодых людей, большею частью хороших и честных,-- показать, что, несмотря на их честность, само Дело их нежизненно, что не может не привести их к полному фиаско"...
   В своем сборнике "И. Тургенев -- исследования и материалы", выпуск I, в главе "История опубликования "Нови" Оксман приводит данные из "дела" СПБ цензурного комитета о "Вестнике Европы". Из этих данных ясно, что до напечатают первой части Стасюлевич вел конфеденциальные переговоры с профессором Ведровым, наблюдающим за бесцензурным журналом "Вестник Европы". В результате этих переговоров, а также смягчения деталей романа, первая часть романа прошла, но вторая едва не погибла, благодаря очень отрицательному отзыву того же проф. Ведрова, который довел до сведения СПБ цензурного комитета свое мнение о прочитанной им второй части романа.
   Сохранилось предание, что роман был спасен тем, что Стасюлевич передал рукопись чтице А. Н. Мальцевой при императрице. Во время чтения рукописи вошел Александр II, прослушал несколько глав и одобрил. Это защитило роман от цензуры.
   Наконец, после многих и тяжких мытарств появилась вторая половила романа в февральской книжке.
   "Проскочило!" -- радовался Тургенев.
   Анненков предсказывал, что автору нужно ждать изумления, ужаса, проклятия и ругательств на первых порах, чему особенно будет способствовать памфлетная сторона "Нови".
   В самом деле, кроме центральных фигур -- Нажданова, Марианны и Соломина да идиллических фигур -- Фомушки и Фимушки, введенных для контраста, большинство действующих лиц были очерчены резко сатирически, часто шаржированно, как в стане правых, так и в стане левых. Особенно беспощаден был Тургенев к сановному Сипягину, его супруге, к дворянину-ростовщику Коломийцеву, с одной стороны, и к фигурам Кислякова, Машуриной, купца Галушкина и др.-- с другой стороны. В романе были резкие выпады против князя Вяземского, или кн. Коврижкина -- "лакея-энтузиаста" власти, против Болеслава Маркевича, которого Тургенев называет Ладиславом и предварительно клеймит кличкой "клеврет".
   Свои взгляды Тургенев развивал устами дидактического героя Соломина -- этого "постепеновца снизу", и даже устами легкомысленного и трусливого Паклина. который в конце романа неожиданно из паяца превращается в выразителя точки зрения автора.
   Задачу показать "безымянную Русь", конечно, художник не выполнил в полном об'еме, да и не мог. Он прошел мимо таких героев, как Кравчинский, Бардина, Лизогуб, Г. Лопатин. Из всех фигур с какой-то влюбленностью была очерчена Марианна. Процесс пятидесяти, за которым внимательно следил Тургенев, что видно из его писем к Фольстону {"Недра", книга 4, "Неизданные письма Тургенева к Фольстону, П. В. Жуковскому, А. Ф. Онегину". Редакция в примечания Н. Л. Бродского, стр. 274.}, подтвердил что Тургенев не ошибся, не идеализировал девушек революционерок.
   Как только роман появился в феврале 1877 г. в "Отечественных Записках", с резкой статьей выступил идеолог революционной молодежи Н. К. Михайловский в своих "Записках профана". Он указывал, что Тургенев возымел легкомысленное желание подать свой голос Е чужом для него деле. Но "подавший голос в чужом для него деле" Тургенев, как реальный политик, предвидел крах социалистической пропаганды "в народ" и показал этот крах в своем романе.
   Уже в 1875 г. "Земля и Воля", лишенная централизации и конспиративной организованности, была разгромлена,-- было разом арестовано около 500 мирных пропагандистов, понесших в деревню проповедь социализма. Народ не откликнулся на эту проповедь и сказал свое: "Не суйся".
   Начались репрессии, процессы, грубая политическая сила обрушилась всею тяжестью, всеми своими бичами и скорпионами, ссылкой, каторгой, централами, поркой -- на юность розовую, мечтательную. Опрощенных социалистов, мирных пропагандистов начинают сменять политические борцы и мстители. Уже весною 1878 г. Валериан Осинский на первом учредительном с'езде "Земли и Воли" заговорил о введении политического элемента в программу аполитичных анархистов-бакунистов. После выстрела Веры Засулич в Тренева и после оправдания ее и побега, после убийства шефа-жандармов Мезенцева все резче и резче выдвигается программа политическая. После Липецкого и Воронежского с'ездов и возникновения "Народной Воли" политические задачи выдвигаются на первый план, и начинает развиваться стремление опереться на либеральное общество, начинается агония социализма.
   В своей "Русской Истории" историк М. И. Покровский говорит:
   
   "Официально "Народная Воля" продолжала оставаться социалистической партией"... "А на деле тотчас после Воронежского с'езда Желябов уже поднял вопрос о том, чтобы не писать больше об аграрном вопросе, дабы не отпугивать либералов", а другой народоволец -- Баранников, очевидно, основательно вспомнивший нечаевщину, предлагал "мистифицировать либералов изданием особого листка от "Исполнительного Комитета", программа которого (т.-е. листка) должна была быть только политической, т.-е. чтобы никаким социализмом не пахло" {М. Н. Покровский. "Русская История". Т. IV, стр. 20.}.
   
   В центре стоит "уничтожение абсолютического образа правления".
   Таким образом со стороны революционеров по отношению к "обществу" либералам послышались новые примирительные ноты.
   С другой стороны, после неудачной кровопролитной русско-турецкой войны пред лицом растущего революционного движения правительство пытается перейти к "диктатуре сердца". 20 августа 1878 г., через две недели после убийства Мезенцева, правительство пытается найти опору в самом обществе и в своем "Правительственном сообщении" считает необходимым
   
   "призвать к себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилии вырвать с корном ало, опирающееся na учение, навязываемое народу при помощи самых превратных понятий и самых ужасных преступлений".
   
   В то же время реакционного Д. Толстого, друга Каткова и проводника классического образования, сменяет либеральный министр народного просвещения Сабуров -- для успокоения молодежи. А в 1880 г., после взрыва в Зимнем дворце, диктатором становится Лоивс-Меликов, этот "просвещенный деспот".
   Уже в 1878--1879 г. г. земские собрания и профессора, правые и левые либералы обратились о адресами и записками к власти. Буржуазные либералы готовы содействовать власти под условием осуществления заветнейших конституционных мечтаний.
   Вот в эту-то либерально-конституционную эпоху и состоялось примирение молодея"! с И. С. Тургеневым. Весной 1879 г. Тургенев становится знаменем либерального общества. Когда Маркевич поставил в вину Тургеневу овации, которые устроила ему и в Москве и в Петербурге молодежь, он отвечал этому клеврету власти, спрятавшемуся в "Московских Ведомостях" под псевдонимом "Иногородний обыватель":
   
   "Эти овации, о которых упоминает г. "иногородний обыватель", мне были приятны и дороги именно потому, что не я шел к молодому поколению, нерасположение которого я весьма философски переносил в течение пятнадцати лет, со времени появления "Отцов и детей", но потому, что оно шло ко мне".
   
   В самом деле, в конце 70-х годов молодое поколение изменяет свое отношение к Тургеневу, старому либералу, и как бы в ответ на его заявление в "Правде" -- о том, что "он положил перо" -- молодела устраивает ему овацию 4 марта 1879 г. во время концерта в Благородном собрании. Тургенев говорит речь о заветах предшественников.
   Чрез два дня, на обеде в "Эрмитаже" 6 марта Тургеневу снова устраивается овация, и он снова обращается с речью, уже более решительной.
   Он пытается осветить смысл и значение приема, оказанного ему молодежью. Он не сомневается, что сочувствие ее относится не столько к писателю, успевшему заслужить одобрение, "сколько к человеку, принадлежащему эпохе 40-х годов", "не изменившему до конца ни своим художественно-литературным убеждениям, ни так называемому либеральному направлению".
   Под либерализмом 40-х годов, когда не было и помина о политической жизни, Тургенев понимал протест против всего темного и притеснительного, уважение к науке и образованию и, наконец... больше всего любовь к народу, который, находясь под гнетом крепостного бесправия, нуждался в деятельной помощи своих счастливых сынов. Тургеневу кажется, что молодое поколение протянуло руку старым либералам и старым художникам, что в его лице оно "связует нить преданий, оно продолжает начатое дело; и если, как слышно, -- говорил Тургенев,-- это сближение произошло вследствие недавнего поворота, то душевно радуюсь, что дожил до него". В 1879 году в марте Тургенев выступает с речью на обеде профессоров и литераторов в Петербурге. Здесь он еще определеннее говорит о примирении "отцов и детей" и об историческом мгновении, которое должна учесть власть. Осуждая "некоторые преступные увлечения", он, человек 40-х годов, провозглашал тост за молодежь, за будущее, которое должно "правильно и мирно" примкнуть к прошедшему.
   Это чествование Тургенева 4 и б марта в Москве -- 13 марта в Петербурге было манифестацией либерализма, поднимавшего голову в 1879 г. и при разгроме революционного народничества перешедшего к террору. Тургенева разрывали на части. Он всюду желанный гость. 15 марта он в помещении Педагогических курсов участвует в литературно-музыкальном собрании в пользу слушательниц. В тот же день вечером он смотрит в Александринском театре свою комедию "Месяц в деревне", при чем в роли Верочки выступает Савина. 16 марта Тургенев в зале Благородного собрания участвует в чтениях в пользу Литературного фонда. И всюду овации, овации и овации. Неохотно уезжает Тургенев из Петербурга в Париж -- к семье Виардо, с тем, чтобы в 1880 г. в феврале вернуться вновь в Россию, проявить здесь полгода и пережить новые овации в "пушкинские дни".
   Но в 1880 г. не человек 40-х годов, не либерал и постепеновец, а художник, несравненный сказочник, мастер слова, изобразитель момента, которого после выстрела Засулич прозвали за границей пророком, продолжатель заветов Пушкина был увенчан лавровым венком после своей знаменитой пушкинской речи. Ему достается от сына Жуковского перстень Пушкина, в нем видят блестящего мастера формы и художника слова, первого в России поэта-сказочника.
   В "пушкинские дни" молодежь торжественно отпраздновала свое примирение с Тургеневым и свой поворот к Пушкину от Некрасова.
   В "пушкинские дни" произошло и другое событие. Правые, в лице Каткова, захотели примириться с Тургеневым. На обеде в Москве, устроенном городом приехавшим делегатам, Катков дважды потянулся с бокалом шампанского к автору "Отцов и детей" и дважды не нашел отклика. Тургенев покачал головой и прикрыл свой бокал рукой.
   Тургенев воспрянул духом. Он готов был, несмотря на свой скептицизм, об'единить вокруг себя, как вокруг знамени, всю оппозицию.
   В 1883 г. в No 50 "Общего Дела" были напечатаны воспоминания о том, что переживал и что говорил Тургенев в эту счастливую пору своей старости:
   
   "Да, я думал, что в России я, прямо, не нужен, что я могу спокойно оставаться в Париже... Но после всего того, что мне пришлось здесь видеть и слышать, я прихожу к заключению, что я должен переселиться в Россию... Я знаю, что зто дело, за которое приходится мне взяться, -- очень нелегкое дело -- лучше было бы взяться за дело молодому, энергичному человеку, а не мне... старику. Но что же делать? Я положительно не вижу и не знаю человека, который обладал бы более серьезным образованием, лучшим положением в обществе и большим политическим тактом, чем я".
   
   И он готов был даже покинуть свое гнездо в Буживале.
   Тургенев продолжает и в письмах и в речах 1879 г. выступать против революционных методов борьбы, резко нападает на цели революционеров, но образы подвижника и подвижницы в революционной борьбе в его воображении встают окруженные ореолом. Это свое отношение к революционерам, непонятым народом и гонимым властью, он выразил в своих замечательных стихотворениях в прозе: "Чернорабочий и белоручка" (1878 г.), "Порог" (1882 г.). Последнее было написано уже после казни Софьи Перовской и было навеяно образом "святой" девушки.
   Но позиция либерала и постепеновца не изменилась, хотя Болеслав Маркович в "Московских Ведомостях" и обвинил художника в "низкопоклонстве", заискивании, "кувырканьи перед некоторой частью нашей молодежи". Тургенев отвечал на это письмо в редакцию "Вестника Европы". (Соч. Тургенева, т. XII, стр. 363 -- 364.)
   О большим достоинством И. С. указывал, что в глазах молодежи он "и всегда был и до сих пор остался постепеновцем, либералом старого покроя, в английском династическом смысле, человеком, ожидающим реформ только сверху, принципиальным противником революций, не говоря уже о безобразии последнего времени".
   "Молодежь,-- писал Тургенев,-- была права в своей оценке -- и я почел бы недостойным ее и самого себя представиться ей в другом свете".
   Когда Александр II был убит, и на престол взошел "Миротворец", "мужицкий царь", как позднее называли Александра III, Тургенев, уже больной, сперва порывается писать ему письмо, а затем в No 13 французского журнала "La Revue politique et Littéraire" в 1878 г. он 26 марта нового стиля печатает статью "Alexandre III", Конечно, без подписи, но авторство его вполне установлено. В журнале "Минувшие Годы", за август 1908 г. На стр. 24 помещено письмо No 7 к П. Л. Лаврову, и в этом Письме Тургенев говорит: "Статья об Александре III действительно принадлежит мне -- не ожидал, что она наделает столько шума".
   Эта знаменитая статья намечала тот путь, по которому пойдет Александр III. Тургенев предвидел мирную внешнюю политику, мужикофильство и стремление царя Незначительными уступками, отменой подушной подати, Уменьшением выкупных площадей, изменением системы Налогов -- успокоить крестьянство.
   
   "Что касается нигилистов, -- писал Тургенев,-- которые предполагают, что император будет доволен страхом до того, что согласится на самые большие уступки, даже на конституцию,-- они жестоко ошибаются, не считаясь совершенно с его характером и анергией. Их покушения запугать только могут остановить его на том пути либерализма, куда ведет его натура... Поставленные между ультранационалистической партией и нигилистами либералы-конституционалисты постараются и, может быть сумеют доказать императору, что либеральные реформы, далекие от потрясения трона, только бы укрепили его. Смогут ли они убедить его (ибо ум его широк и светел), что их толкает на это не простое желание подражать Европе, а назревшая необходимость глубоких изменений в политической организации управления?"
   
   Автор явно рассчитывал произвести впечатление на царя.
   Вскоре Тургеневу пришлось горько разочароваться. "Сверху" шла черная реакция.
   Тайный приверженец правительства готов был стать тайным привергкенцем революционеров, только бы пал абсолютизм.
   Мы уже видели, что в 1879 г. Тургенев пережил полосу под'ема. Пессимисту и скептику улыбнулась общественная жизнь; он поверил в свои силы и в то, что он нужен России и как либерал-политик и как художник.
   В этом же году вновь расцвело и зазеленело сердце шестидесятилетнего Дон-Жуана. Уже в первую половину 70-х годов он был увлечен умной, интересной баронессой Вревской (1874--1877 Г.Г.). Был с ней в переписке, принимал ее у себя в Спасском, à когда она уехала на фронт в 1877 г. и умерла, посвятил ей трогательное стихотворение в прозе "Памяти Вревской".
   Еще более глубокое и длительное увлечение он пережил, встретившись с М. Г. Савиной, которая с таким изумительным мастерством играла 15 марта 1879 г-Верочку в его комедии "Месяц в деревне". Об этом последнем романе собраны богатые материалы в сборнике "Тургенев и Савина", вышедшем в издании гос. театров в 1918 г. в Петрограде.
   Предисловие академика Кони, "Воспоминания" Савиной, 79 писем Тургенева к артистке, начиная с 15 марта 1879 г. и кончая февралем 1883 г. ярко рисуют эту последнюю вспышку любви, последнюю на склоне дней.
   Проводив Марью Гавриловну из Спасского, на другой же день утром, в субботу 17 мая 1880 г. Тургенев вспоминает о том, что его в вагоне подмывала "отчаянная мысль" "схватить свою гостью и унести ее в вокзал", а через два дня он прибавляет: "Вся ваша жизнь впереди; моя -- позади -- и оттого час, проведенный в вагоне, когда я чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады".
   Тургенев, постоянный в своем непостоянстве, в последний раз "отдавался" своему увлечению женщиной... Приближались дни, когда лампада должна была погаснуть...
   

XI. СМЕРТЬ ТУРГЕНЕВА

   Весной 1881 г. И. С. приехал в свое Спасское-Лутовиново в последний раз. В последний раз он слушал соловьев и глядел на свой старый сад, дышал ароматом цветущих лип, любовался старым дубом и по вечерам прислушивался к звукам ночи, к долгому лепету и немолчному шопоту "дремлющих степей" и отдавался тишине и покою, "когда лишь изредка промчится легкий трепет в березах". Это было прощание со старым другом, старым лутовиновским садом, о котором он еще в 1843 г. писал в своей "Параше":
   
   Я помню сад, старинный грустный сад,
   Спокойный пруд, широкий, молчаливый...
   Я помню: волны мелкие дрожат
   У берега, в тени плакучей ивы.
   Я помню -- много лет тому назад
   Я в том саду, хожу в траве высокой
   (Дорожки все травою поросли).
   Заря так ровно рдеет... блеск глубокой
   Раскинулся от неба до земли...
   Хожу, брожу задумчивый, усталый,
   О женщине мечтаю небывалой.
   
   Наступило прекраснейшее лето. В Спасском-Лутовинове гостил Я. И. Полонский с семьей, Марья Гавриловна Савина, вновь посетившая своего старого поклонника. Сюда приезжали погостить: Л. Н. Толстой, Григорович, E. M. Гаршин -- брат Всеволода Гаршина. Старинный грустный сад улыбался прощальной улыбкой всем этим выходцам из дворянского гнезда. Здесь, в Спасском заканчивает И. С. свою "Песнь торжествующей любви", которая идет в 11-й книжке "Вестника Европы" 1881 г.
   В конце августа он покидает родные места, родные просторы, где "все зелено и золотисто" -- и покидает навсегда... Напрасно оя порывается сюда в будущем году весной: ведь он увез отсюда в 1881 г. самые дорогие воспоминания. "Спасская жизнь являлась ему каким-то приятнейшим сном".
   В марте 1882 г. он слег: к нему пришла его последняя смертельная болезнь -- рак спинного мозга. Бодрость духа исчезла. Лампада догорала. "Когда будете в Спасском, -- писал И. С. 30 мая 1882 г. Я. Полонскому,-- поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу -- родине поклонитесь, которую я уже, вероятно, никогда не увижу".
   Тургенев и раньше, как мы видели, часто болел. В 1856 г. его мучила болезнь мочевого пузыря, боли доходили до того, что он, неверующий, сочиняет молитвы, со смиренной мольбой припадает к тому, чье существование прежде отрицал. "Боже мой! Боже мой! грехи юности моей не помяни. Не дай мне впасть в отчаяние, ободри мой унывающий и безнадежный дух!.." В 60-е годы его мучили припадки подагры, упорно два раза в год приковывающие его к постели на несколько недель. Потом "сердце играло". В 70-е годы Тургенев часто говорил о старости, о смерти и в письмах, и в воспоминаниях, и в некрологах, и в стихотворениях в прозе. Все ближе и ближе шаги смерти, шаги той настойчивой и властной, неумолимой "Старухи", которая направляет художника, "толкает его то вправо, то влево, туда, где "что-то темнеет и ширится... какая-то яма".
   "Могила! Сверкнуло у меня в уме", -- пишет И. С в своем чудесном и страшном стихотворении в прозе "Старуха".
   И все явственнее н явственнее звучит старческий голос: "Они все умеряй, умерли", и все ярче звучит припев мятлевского стихотворения: "Как хороши, как свежи были розы!".
   Могила надвигается... Старуха смотрит прямо на свою жертву. "И беззубый рот скривлен усмешкой,.. Не уйдешь!.."
   Но об этой могиле И. С. заговорил гораздо раньше. В 1874 г. из Москвы он пишет своему другу, Густаву Флоберу 17/30 июля:
   
   "Недуги -- отвращение медлительное и холодное, тяжелое перебирание бесполезных воспоминаний -- вот, дорогой старина, перспектива, открывающаяся перед человеком, когда ему перевалит за пятьдесят. А надо всем этим безропотная покорность -- отвратительная покорность!.. Это тяжелое приготовление к смерти".
   
   Недаром в этом же 1874 году он пишет свой лучший рассказ из "Записок охотника" -- "Живые мощи", где образ умирающей безропотно в сарае Лукерьи является апофеозом покорности. Певец жизни становится поэтом старости, смерти, "конца". Основное его настроение "невеселая безутешность". Уже с 1877 года он не пишет ничего крупного. В 1882 году он печатает свои пятьдесят отрывков "Стихотворения в прозе", песни старости "Senilia", которые выливаются из мимолетных заметок, мыслей, образов, отмеченных у него на листках под тем или другим впечатлением текущей жизни, как его личной, так и общественной, за последние пять лет. Это -- nota bene, это -- курсив, это -- эссенция всего, что пережито, прочувствовано и продумано.
   Предчувствием смерти, покорностью перед природой, преклонением перед женщиной, прощанием с милым, любимым существом, с самоотверженной Вревской, с любимой Полиной Виардо ("Стой!"), с русской девушкой-революционеркой ("Порог"), с родной "деревней", с великим, могучим и правдивым и свободным русским языком, -- вот чем веет от этих жемчужин русской поэзии.
   Эти песни старости и смерти говорят о начале конца.
   В 1881 г. Тургенев печатает свой прелестный поэтичный рассказ "Старые портреты", прощаясь со старинными усадьбами, с уходящим старым миром.
   С 1882 года начинается умирание, умирание среди невыносимых, невероятных мук... Сперва Тургенев лежит в Париже, затем его перевозят в Буживаль, смертельный недуг держит его в своих цепких руках. Светила медицины лечат его, -- тут и Шарко, и Жакку, и Бруардель, и Потэн, и другие. Никто не может определить его болезни. Больного лечат от грудной жабы, а у него рак спинного мозга. Во время приступов боли он так кричит, что слышно в соседнем доме П. Виардо. Только впрыскивания морфия успокаивают его на время. Болезнь и морфий доводят его до полубезумного состояния. Когда доктор Белоголовый {Белоголовый. Воспоминания, стр. 415.} в половине мая 1883 г. посетил Тургенева, тот, после долгой беседы, после осмотра, при прощании неожиданно остановил его словами:
   
   -- Постойте, ведь я вам не рассказал главного, а вам, как врачу, непременно нужно знать; вы не знаете настоящей причины моей болезни, а я теперь убежден в ней -- ведь я отравлен.
   
   И после этого умирающий стал рассказывать весьма фантастическую и нелепую до крайности историю отравления... Белоголовый отмечает у Тургенева "задолго появившееся до смерти некоторое уклонение в психике".
   В светлые промежутки Тургенев пишет свое стихотворение в прозе "Русский язык" (в июне 1882 г.). Летом 1882 г. он пишет свою "безумную" повесть "Клара Милич", где под припев: "безумная Клара, несчастная Клара" была рассказана история любви артистки-"цыганки" к молодому человеку Аратову. Этот Аратов прошел мимо горячей, страстной и властной любви артистки Кадминой, отравившейся на сцене во время игры. Этот гипноз любви захватывает Аратова после смерти артистки, и вот начинаются галлюцинации -- описанные с изумительной правдивостью. В этом безумно-фантастическом рассказе, как и в "Песне торжествующей любви", Тургенев -- этот редкий медиум, так часто подпадавший внушению любви, быть может, пытается разрешить проблему своей подвластности в течение сорока лет Полине Виардо -- этой "проклятой цыганке", по отзывам матери.
   27 или 28 июня 1883 г. умирающий сказочник пишет Льву Толстому письмо, в котором были строки, незабываемые по трогательной любви к литературе.
   
   "Друг мой, великий писатель земли русской! внемлите моей просьбе!.. Дайте мне знать, если вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять вас, вашу жену, всех ваших... Не могу больше... Устал!"
   
   Смертельная болезнь делает свое дело.
   В невероятных страданиях Тургенев по сто раз в день призывает смерть. Он не боится расстаться с жизнью. У окружающих он просит яду. Когда в половине мая его посетил доктор Белоголовый, он поражен был переменой в его облике: "Лицо его немного похудело, а обычный желтоватый колорит кожи стал гораздо гуще и переходил в синевато-темный, что особенно резко бросалось в глаза при снежной белизне волос и бороды больного; глаза заметно ввалились, около них легли темные круга, придавшие лицу страдальческое выражение".
   Когда за пять дней до смерти посетил его Мопассан, он просил у него револьвер во имя дружбы.
   В четверг 18 августа начался бред. 20 августа -- в субботу -- умирающий простился со всеми, со всей семьей Виардо: среди них уже не было его друга, самого Виардо, который незадолго перед этим умер.
   Затем он впал в бессознательное состояние. Начался бред, и, повидимому, в бреду он представлял себя умирающим крестьянином и напутствовал чад и домочадцев, говоря простонародным языком.
   "Прощайте мои милые, мои белесоватые" -- были его последние слова.
   В два часа дня 22 августа 1883 г. Иван Сергеевич скончался на чужбине, в Буживале, окруженный людьми, Которые были чужды России и к которым ревниво относились почитатели Тургенева.
   Французские писатели торжественно, с речами и венками провожали в Россию дорогого собрата и гостя в последнее путешествие...
   Русское правительство, так боявшееся великих писателей русских не только при жизни, но и после смерти, Когда их смертные останки уже покоились в гробу, русское правительство, сославшее ночью с жандармом гроб Пушкина, теперь всеми правдами и неправдами пытается остановить могучий порыв любви, прильнувший К гробу писателя, посвятившего литературе и общественности пятьдесят лет своей жизни. Гроб задерживают, провозят ночью мимо городов, запрещают публиковать о часе провоза тела, посылают строжайшие телеграммы Губернаторам о пресечении всяких проявлений скорби. М. Стасюлевич, провожавший гроб, с возмущением писал в своих корреспонденциях: "Ведь можно подумать, что я везу тело Соловья-разбойника!".
   Конечно, за гробом ехал жандарм, этот почетный караул от самодержавной власти. И все-таки тот же Стасюлевич в письме в редакцию "Переезд тела Тургенева из Вержболова в Петербург", подписанном буквой М., писал:
   
   "Этот переезд в 840 верст, продолжавшийся около 27 часов, молено сказать, был достойным прологом к той торжественной похоронной процессии, какая совершалась затем в Петербурге, на пространстве 7 -- 8 верст, в течение 3 -- 4 часов" {"М. Стасюлевич и его современники в их переписке", т. III, стр. 246 -- 247.}.
   
   Правительство вело себя позорно, трусливо и глупо. Решение городской думы оказать Тургеневу небывалый еще в России почет -- похоронить его на счет города Петербурга, было опротестовано знаменитым градоначальником Грессером.
   Во время самых похорон этот чисто щедринский герой, на коне, с грозным видом пропускал мимо себя тысячи юных лиц, несших венки от 176 депутаций. По его приказу, был сорван с одного из венков "обрывок цепи", о котором пророчески упоминал Абу; по его приказу, речи ораторов были сообщены заранее власти для цензуры. На могиле были сказаны три речи: ректором университета А. Бекетовым, московским профессором С. А. Муромцевым и Д. В. Григоровичем. Власти торопились очистить кладбище от публики.
   Когда Общество Любителей Российской Словесности хотело почтить память Тургенева, и Лев Толстой готовился выступить с воспоминаниями, по настоянию Феоктистова, который в 40-е годы дружил с И. С. и Грановским, а теперь стоял во главе цензуры,-- выступление Л. П. Толстого было запрещено. Все это прекрасно вскрывало "либерализм" власти, о котором всегда мечтал И. 0. Тургенев.
   В журналах и газетах вокруг имени покойного, который оказался для правительства таким беспокойным, кипела бешеная борьба. Правые кричали о его эстетизме, либералы -- о его умеренности и либерализме, левые опубликовали в Париже знаменитое письмо Тургенева к Лаврову о поддержке журнала "Вперед" {Это письмо нами приведено в предшествующей главе. В. Л.-Р.}. Это письмо, напечатанное Катковым еще до прибытия тела, произвело переполох. "Вестник Европы", в лице Стасюлевича, отрицал самую возможность письма. Лаврова буквально шельмовали.
   И вот во время похоронного шествия появилась прокламация молодых народовольцев, написанная П. Ф. Якубовичем, как это категорически установил Богучарский. Эта прокламация прекрасно характеризовала отношения революционной молодежи в 1883 г., в начале нового десятилетия, к И. С. Тургеневу. Она была опубликована вместе с известным стихотворением в прозе: "Порог". Эта прокламация {"Русское Богатство", 1911 г., О кн. В. Богучарский, "К биографии В. Якубовича".},-- резюме и последний итог отношений к умеренному либералу, который всегда глубоко презирал "лакеев-энтузиастов власти" и никогда не щадил "реаков" из среды отживающего дворянства и первый предсказал гибель этого класса и нарождение буржуазии.
   Листок народовольцев, озаглавленный "Тургенев", гласил следующее:
   "Над позарытой еще могилой поэта, у его свежего трупа происходит настоящая свалка. Среди этого шума и гама громче всех раздаются голоса нововременских флюгеров, у которых за душой не имеется ни одного истинного, непродажного чувства, а в голове -- ни одной ясной политической программы, кроме программы чуткого прислушивания к веяниям времени. В годину небывалого пригнетения родины эти бульварные руководители общественного мнения ударяются в область красоты, искусства для искусства и какой-то якобы внешней правды, вне условий места, временя и пространства. Во имя формы глумятся над всем, в тем просвечивают ненавистные им революционная мысль и чувство... Умер Тургенев -- они его привлекают в свои жирные об'ятья и его торопятся отделить ревнивой стеной от всякой злобы дня, от русской молодежи, от ее идеалов и стремлений, надежд и страданий. Лицемерно преклоняясь перед ним, лицемерно захлебываясь от восторга, они силятся доказать, что он был художник-поэт и ничего больше: пропагандист, отвлеченной от жизни, красоты и правды, и что в этом-то как будто и заключается его общественное значение. Забитые в угол либералы пытаются протестовать против такой узкой постановки вопроса -- но, с другой стороны, им ужасно хочется прицепиться к такому удобному случаю, как погребение Тургенева, и отвести свою наболевшую либеральную душу хотя бы в грандиозной демонстрации легального свойства. Они дрожат и трясутся, как бы кто не вырвал у них из рук этого предвкушаемого наслаждения, и о пеной у рта ополчаются поэтому на Лаврова, опубликовавшего известное письмо, клянутся всеми существующими клятвами в чистоте своих помыслов и намерений. Они забывают при этом даже то, что Тургенев, видя угнетение русской печати, не мог не сочувствовать свободному слову. Этим об'ясняется и слабость их протеста против нововременской характеристики Тургенева как исключительно художника. Но нам, русским революционерам, нечего страшиться.
   Для наших целей совершенно безразлично, великолепны будут похороны Тургенева или пет. Нам важно не временное самоуслаждение, которым способны удовлетвориться господа либералы, а осязательные, реальные факты, смелые и заметные шага вперед. Поэтому мы можем громко сказать -- кто был Тургенев для нас и для нашего дела. Барин по рождению, аристократ по воспитанию и характеру, "постепеновец" по убеждениям, Тургенев, быть может, бессознательно для самого себя, своим чутким и любящим сердцем сочувствовал и даже любил, служил русской революции не за красоту слова, не за поэтические и живые описания картин природы, наконец, не за правдивые и неподражаемо талантливые изображения характеров вообще так страстно любит Тургенева лучшая часть пашой молодежи, а за то, что Тургенев выл честным провозвестником идеалов целого ряда молодых поколений, певцом их беспримерного, чисто русского идеализма, изобразителем их мук и душевной борьбы -- то страшных сомнений, то готовности на жертву. Образы Рудина, Инсарова, Елены, Базарова, Нежданова и Маркелова -- не только живые и выхваченные из жизни, образы, но -- как ни странным покажется это с первого взгляда -- это типы, которым подражала молодежь, которых создала сама жизнь. Борцов за освобождение русского народа еще не было на Руси, когда Тургенев нарисовал своего Инсарова. По базаровскому типу воспиталось целое поколение так называемых нигилистов, бывших в свое время необходимой стадией в развитии русской революции. Без преувеличения можно сказать, что многие герои Тургенева имеют историческое значение. (Разрядка подлинника. В. Л.-Р.) Глубокое чувство боли сердечной, проникающее "Новь", замаскированное местами тонкой иронией, не уменьшает нашей любви к Тургеневу. Мы ведь знаем, что эта ирония -- не иронии нововременского или катковского лагеря, а сердца любившего и болевшего за молодежь. Да к тому же, не с такой же ли иронией относимся мы теперь сами к движению семидесятых годов, в котором, несмотря на его несомненную искренность, страстность и героическую самоотверженность, было много наивного. Г. г. Стасюлевичами, Полонскими и Ко, якобы друзьями покойного, опубликованы как письменные, так и устные сведения, рисующие мнения покойного Тургенева о русской революции, в которую он будто бы не верил и которой не служил. Но мы и не утверждаем, что он верил. Нет, он сомневался в ее близости, осуществимости путем геройских схваток с правительством. Быть может, он и не желал ее и был искренним постепеновцем -- это для нас безразлично. Для пас важно, что он служил русской революции сердечным смыслом своих произведений, он любил революционную молодежь, признавал со святой и самоотверженной.
   Катков с нами согласен. Согласно и правительство, разославшее 17 сентября всем петербургским редакциям циркуляры следующего содержания:
   
   "Не сообщать решительно ничего о полицейских распоряжениях, предпринимаемых по случаю погребения И. С. Тургенева, ограничиваясь сообщением лишь тех сведений по этому предмету, которые будут опубликованы и официальных изданиях".
   
   К этому листку добавим, что автор романа с Андрей Кожухов" и террорист, поразивший кинжалом генерала Мезенцева -- шефа жандармов -- в 1878 г., Степняк-Кравчинский в 80-е годы в своей интересной статье о Тургеневе с редким беспристрастием свидетельствует, что великий романист был в то же время одним из самых выдающихся, одним из самых проницательных политических мыслителей своей эпохи. "Суждения Тургенева,-- говорит он там же, -- всегда являются наиболее правильными и дальновидными, как это и подтвердилось историей позднейшего времени". Степняк-Кравчинский с горечью говорит о непонимании, отравившем существование Тургенева.
   Совершенно изменил свою оценку Тургенева идеолог революционного народничества Н. К, Михайловский, автор статьи о "Нови".
   В "Письмах Постороннего" в редакцию "Отечественных Записок" он посвятил прекрасную, трогательную главу (VII) умершему художнику "лишних людей" {Полное собрание сочинений Михайловского, т. V, стр. 806--827.}.
   Как же к Тургеневу отнеслись позднее марксисты?
   Тургенев был либерал буржуазной складки, был ближе поколению марксистов-западников, чем народники славянофильской восточной складки. В первых книгах "Нового Слова" не раз цитировались письма Тургенева об артели, общине, армяке.
   Но все-таки место И. С. Тургенева -- этого европейца с его буржуазным либерализмом, рядом с Кавелиным -- основоположником либерализма, а не рядом с социалистом-разночинцем Белинским. И недаром же на Волковой кладбище соседом В. Г. Белинского стал Г. В. Плеханов, обоснователь в России научного социализма и продолжатель Белинского, Добролюбова и Чернышевского, а не этот несравненный художник, который так часто и так много говорил о своем умеренном либерализме.
   Как-то странно видеть его могилу не в Спасском-Лутовинове, а в шумной столице на Волковом кладбище.
   Поэт центральной полосы пронес через все Европы, через все гостиные и салоны память о родной ему усадьбе, об этой возлюбленной в зеленом шелку трав, овеянной запахом мяты.
   Вое творчество этого знатока природы, которого даже Жорж Занд назвала учителем, этого подлинного учителя наших пейзажистов -- Чехова в особенности, вправлено в зеленую раму, и об этой раме мы не должны забывать, изучая биографию усадебного художника. На фоне пейзажа он показал нам не только своих помещиков, но и Ермолая, Калиныча, и крестьянских детей на Бежином лугу, и Лукерью, и Герасима, и он сумел слить их орловский говор с черноземными полями родной ему Палестины. Эта черта недостаточно отмечалась биографами.
   И. С. Тургенев -- художник усадебного периода, он связан с дворянским гнездом, усадебное у него в крови, но этот усадебник, этот об'ективнейший из художников, как никто, показал обреченность усадьбы и, как никто, презирал тех писателей-усадебников, которые стремились прикрыть, защитить предрассудки и грехи своего класса и сохранить его привилегии.
   Ведь это он назвал с презрением бывшего друга Пушкина -- поэта и цензора и товарища министра народного просвещения, аристократа князя Вяземского, или князя Коврижкина ("Новь") -- "лакеем-энтузиастом". Ведь это он по смерти поэта-цензора после 27 ноября 1878 г. писал Анненкову {Выпуск II Центархива, "Тургенев". 1923 г.}:
   
   "Из газет я вчера узнал, что и князь П. А. Вяземский отошел, наконец, из сей жизни в вечную. Но тут особенно, конечно, жалеть нечего. Прихвостень пушкинской эпохи, прихвостень и при дворе -- таким о и останется в памяти потомства, если только оно будет помнить о нем".
   
   И. С. Тургенев был отщепенцем своего класса и пророком его гибели.
   В 1862 г. он писал Случевскому по поводу "Отцов и детей": "Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса" {Первое собрание писем Тургенева, стр. 105.}.
   Все его генеральши Ласунские (из романа "Рудин"), генералы "реаки" (из "Дыма"), аристократы Сипягин и Коломийцев (из "Нови") -- очерчены с памфлетической язвительностью.
   Мягкий, "умеренный писатель", певец слабых с отвращением рисовал великосветских представителей своего класса.
   В романе "Новь" сын дьячка, "постепеновец снизу" Соломин говорит ростовщику Коломийцеву и сановному карьеристу Сипягину, который завел у себя в имении писчебумажную фабрику:
   
   -- Промышленное заведение -- не дворянское дело.
   -- Вы считаете это занятие унизительным для дворянства? -- вмешался Коломийцев.
   Соломин улыбнулся своей широкой улыбкой.
   -- О, нет, помилуйте! что тут унизительного! Да если б и было что подобное -- дворянство ведь этим не брезгает.
   
   И, конечно, европеец Тургенев презирал привилегированных защитников сословно-шкурных интересов.
   И, конечно, Тургенев был с Соломиным, европеизированным буржуа, а не с сановным дворянином Сипягиным.
   Сам он мучительно сознавал, что носит в своей крови наследие прошлого, и беспощадно казнил в себе унаследованные "грехи отцов". Его часто зовут художником слабых, "лишних". Он действительно во всей широте и остроте поставил эту тему, связав ее с гамлетизмом. Он отнюдь не увенчал, не осыпал цветами лишнего человека, он поставил его на фоне крепостной дворянской усадебной России. В самом себе он беспощадно разоблачил гамлетизм. Этот гамлетизм и психологию лишних людей он умел вскрыть не только в помещичьей среде, по и в среде крестьян определенной складки.
   
   "Помнишь,-- писал Нежданов после своего неудачного хождения в народ своему другу Силину,-- была когда-то, давно тому назад, речь о "лишних" людях, о Гамлетах,-- представь, такие "лишние люди" попадаются теперь между крестьянами, конечно, с особым оттенком... притом они большею частью чахоточного сложения. Интересные суб'екты и идут к нам охотно. Но собственно для дела непригодны так же, как и прежние Гамлеты".
   
   Но разве в "Записках охотника" Тургенев не дал нам галлерею "лишних людей" крестьян из дворовых! С этой темой о "лишних" среди вывихнутых, отщепившихся от своего класса дворян и дворовых тесно сплеталась У Тургенева тема о бесприютных скитальцах, не нашедших в жизни своего гнезда. Грустная строка из ранней поэмы: "Андрей нигде не свил себе гнезда" -- это припев целого ряда его рассказов, повестей и романов. "Дневник лишнего человека", "Переписка", "Месяц в деревне", "Петушков", "Вешние воды", "Клара Милич". Андрей, Алексей Петрович, Чулкатурин, Ракитин, поручик Петушков, Рудин, Нежданов, Аратов,-- все это "лишние люди" "бессемейных воспоминаний". Поручик Петушков -- "сирота", сорокалетний человек, на коленях просился у Василисы "в чуланчик", в чужую семью.
   Одинокий, бесприютный человек, бесприютный скиталец жаждет примоститься с краю чужого гнезда, -- эта тема преследует художника. Эта же тема досталась по наследству Антону Павловичу Чехову с его "Чайкой" и "Дядей Ваней", "Ниной Заречной", Треплевым и доктором Астровым. На фоне распада насиженных дворянских гнезд, в эпоху гибели патриархального уклада родились эти темы. Личная драма бессемейного Тургенева помогла ему с захватывающим лиризмом разработать эту тему на протяжении всего своего творчества многократно и многообразно... Зная надвигающуюся гибель дворянских гнезд, Тургенев -- старый гегелианец -- приветствовал историческую диалектику в течение сорока лет, шаг за шагом отмечая работу исторического крота. В этом его огромная заслуга перед новыми классами и перед новой Россией,
   

XII. В МАСТЕРСКОЙ ХУДОЖНИКА

   Тургенев никогда не был формалистом, стилистом Но преимуществу, творцом слов. Все его творчество было теснейшим образом связано с действительностью; его художественные обобщения впитывали краски и запахи живых образов, выхваченных прямо из жизни.
   
   "Я никогда не мог творить из головы,-- говорил Тургенев Н. А. Островской {Воспоминания о Тургеневе Н. А. Островской. Тургеневский сборник, под ред. Пиксанова.}. Мне для того, чтобы вывести какое-нибудь вымышленное лицо, необходимо избрать себе живого человека, который служил бы мне как бы руководящей питью... Оттого-то я никогда не брался за исторический роман. Всякий раз, как я пробовал писать, задавшись какой-нибудь идеей,-- выходило плохо; выходило хорошо и нравилось только то, что я писал просто из какого-то глупого удовольствия писать, при этом писать так именно, как я понимал что бы и кого бы то ни было"...
   
   В письме к Полонскому (1869 г., 27 февраля) художник категорически утверждал, что в течение всей своей карьеры он никогда не отправлялся от идеи, а всегда от образов. "Самому даже Потугину лежит в основании известный образ". Об этом же он пишет 24 февраля 1869 года критику Пичу:
   
   "Как только я отхожу в своей работе от образов, я совершенно теряюсь и не знаю, с чего начать; мне все кажется, что можно с полным правом утверждать обратное тому, что я говорю. Когда же я описываю красный нос или светлый волосы, то волосы действительно светлые, а нос красен, и этого никак не опровергнешь".
   
   При постоянной неуверенности в себе, при постоянных колебаниях -- Тургенев должен был тщательно всматриваться в захватившее его явление. Художник русской природы, русской жизни, художник нарождающихся общественных настроений и идеологий -- он чаете лишен был возможности пристально наблюдать у себя на родине и ходить на этюды упорно и долго -- для создания картины во всей полноте и законченности. Попадая на родину, он оживает, он чувствует под ногами почву и жадно ловит впечатления.
   
   "Но с Москвой у меня решительное несчастье,-- жаловался он в 18Ö0 году графине Ламберт.-- Заметил я две-три женские личности -- это одно, собственно, интересно -- хотел узнать, в чем дело... Является простуда, кашель, и я как за стеклами двойными, как дряхлый старец. Остается дополнять фантазией едва уловимые черты. Но фантазия, при всем кажущемся разнообразии и богатстве, и беднее и однообразное жизни, т.-е. не так оригинальна".
   
   Таких признаний у Тургенева много: в переписке с друзьями-советниками, в переписке со Стасюлевичем, Полонским, Пичем и др. В особенности интересно следующее признание Тургенева в письме к С. К. Брюлловой (Кавелиной) от 21 декабря (ст. ст.) 1872 г.:
   
   "Я сам понимаю и чувствую, что мне следует произвести нечто более крупное в современное (чем "Конец Чертопханова"), и скажу вам даже, что у меня готов сюжет и план романа,-- ибо я вовсе не думаю, что в нашу эпоху перевелись типы и описывать нечего,-- но из двенадцати лиц, составляющих мой персонал, два лица не довольно изучены на месте -- не взяты живьем, а сочинять в известном смысле я не хочу, да и пользы от этого нет никакой, ибо никого обмануть нельзя. Следовательно, нужно набрать материалу... И выходит изо всего этого, что мне надо стараться помочь горю хоть временным пробиванием на Руси: что я и намерен привести в исполнение. Но достаточны ли будут эти надежды? Это скажет мне моя литературная совесть. Коли -- да, напишу мой роман; коли -- нет, ну, и аминь!"
   
   Если вспомнить все его рассказы, повести и романы, то разом почувствуешь глубокую правдивость этих признаний. За каждым его женским или мужским образом всегда встает живое лицо. В 1850 году в письме к Полине Виардо он набрасывает прелестную характеристику Аннушки, побочной дочери своего дяди и одной крестьянки. А позднее эта маленькая Аня вырастает в тургеневскую "Аею".
   Мы уже указывали, что из образов Панаевой и Рославлевой -- жены Огарева -- родилась Варвара Павловна Лаврецкая.
   Основой для Ирины из "Дыма" послужила, по свидетельству Анненкова -- Лебединская; в образе Ласунской из "Рудина" -- немного черточек от знаменитой А. О. Смирновой-Россет; в Кларе Милич увековечены отчасти черты артистки Кадминой: в Вере из "Фауста" -- нечто родственное Марии Николаевне Толстой; в Лизе Калитиной, как мы уже отмечали, сохранился облик Лизы Шаховой.
   О Рудине, Покорском, Лежневе, Базарове, Инсарове -- мы уже писали.
   Фигуры "лишних" и Гамлетов -- людей 40-х годов, удавались Тургеневу лучше, потому что он их знал прекрасно. Чем дальше он отходил от своей эпохи, своего поколения и своей среды, тем отвлеченней, дидактичной становились его образы. Образы болгарина Инсарова и революционера Нежданова совершенно не удались Тургеневу.
   Но никогда Тургенев не писал фотографий, никогда не грешил портретностью. Мучительная работа над Рудиным -- - это прежде всего стремление преодолеть могучее влияние оригинала, натуры. В беседе с Бойезеном о "Дыме" Тургенев говорил о своей Ирине:
   
   "Характер ее был внушен мне действительно существовавшею личностью, которую я знавал лично. Но Ирина в романе и Ирина в действительности не вполне совпадают,-- это то же и не то".
   
   В рассказе "Затишье" Тургенев в лице Марии Павловны представил девушку - малороссиянку, которую он знавал в молодости и в которую он был немножко влюблен.
   
   "И она действительно стихов не любила,-- говорил Тургенев.-- Я в самом деле прочел ей однажды "Анчар", и он произвел впечатление. -- Сюжет, конечно, сочинен? -- спросила его И. Островская. -- Она, надеюсь, не утопилась?-- Конечно, нет, -- ответил Тургенев, -- хотя она и была способна на это".
   
   Тургенева настойчиво преследовал поразивший его образ, но охватить его, уяснить себе, чтобы потом уяснить его и другим, художник долго не мог. При чем часто ему прежде всего выяснялись второстепенные лица и выходили отчетливей и ярче, а затем из противопоставлений начинало вырисовываться главное с основной, характерной чертой, с главным эпитетом, который сопровождал героя на всех путях -- был ли то "отчаянный" или "несчастный". В поисках за основными чертами характера Тургенев писал дневники я формуляры своих героев и вел с ними предполагаемые разговоры. Много раз возвращался к той же теме. Создавая роман "Отцы и дети", он около двух лет вел дневник от имени Базарова, расценивал все явления и факты с точки зрения своего героя. Из этого дневника вышла претолстая тетрадь, но кто-то ее зачитал.
   
   "Лицо Базарова, -- рассказывал он Островской,-- до такой степени меня мучило, что, бывало, сяду я обедать, а он передо мной торчит. Говорю с кем-нибудь, а сам придумываю: что бы сказал мой Базаров.
   У меня есть вот какая большая тетрадь предполагаемых разговоров à la Базаров. В Базарове есть черты двух людей: одного медика (ну, да. на того он мало похож, больше внешность, да и медик этот побаловался, побаловался -- и кончил тем, что все бросил и стал медициной заниматься). Главный материал мне дал один человек, который теперь сослан в Сибирь. Я встретился с ним на железной дороге и, благодаря случаю, мог узнать его. Наш поезд от снежных заносов должен был простоять сутки на одной маленькой станции. Мы уж и дорогой с ним разговорились, и он меня заинтересовал, а тут пришлось даже и ночевать вместе в каком-то маленьком станционном чуланчике. Спать было неудобно, и мы проговорили всю ночь.
   -- А знал он, кто вы? -- спросила я.
   -- Не знаю. Вероятно, знал, но это его но стесняло. Он не считал нужным скрываться ни перед кем. И ведь не рисовался нисколько, -- он был совершенно прост. К утру нам захотелось спать. В комнате были диван и стул. Он предлагает мне лечь на диване. Я начал было церемониться, а он говорит: "Да вы не церемоньтесь: ведь вы на стуле не заснете, а я могу заснуть, как и когда захочу". Я усомнился. "Это,-- говорит,-- дело выдержки и воли. Вот увидите: через пять минут я буду спать". Сел он на стул, сложил руки на груди, закрыл глаза и, действительно, через несколько минут заснул. Он в Сибири, говорят, имеет большое влияние на окружающих. Рассказывали мне о нем вот какую штуку: там зачем-то надо было перенести на другое место какое-то дерево. Он сказал, что может сделать это один. Ему не поверили; он перенес и после этого долго болел. Будто бы, подобными выходками он главным образом и приобрел влияние.
   Разговорились мы об "Отцах и детях".
   -- Разбор Писарева необыкновенно умен,-- сказал Тургенев,-- и я должен сознаться, что он почти вполне понял все то, что я хотел сказать Базаровым.
   -- Из всех обвинений против "Отцов и детей", -- заметил мой муж, -- я согласен с одним: что личность Базарова не окончена. Ведь он описан такими красками, что опиши там хоть юность Наполеона -- не будет невероятно. Весь роман основан на любви, и умирает-то он случайной смертью, точно вы сами не знали, что с ним делать.
   -- Да, я действительно не знал, что с ним сделать. Я чувствовал тогда, что народилось что-то новое; я видел новых людей, но представить, как они будут действовать, что из них выйдет -- я не мог. Мне оставалось или совсем молчать или написать только то, что я знаю. Я выбрал последнее". (Тургеневский сборник, под род. Пиксанова, стр. 79).
   
   Мучительна била работа над изучением революционного народничества. О наездах Тургенева в Россию, о встречах его с революционерами рассказывает в своих воспоминаниях Русанов. Долгое собирание материала, писем, заметок, переписка о Философовой, папка с ее материалами, встречи с Лопатиным, Лавровым, отчеты о процессах, -- все это попадает в мастерскую художника в виде сырья и все это поступает в художественную переработку.
   
   "Очень вы меня порадовали тем, что сказали о Соломине,-- пишет он в 1876 г. Стасюлевичу.-- Значит я попал в точку. Я вам когда-нибудь покажу формулярный список Соломина, -- у меня, прежде чем я примусь писать самую вещь, всегда, составляются формулярные списки всех действующих лиц,-- и главным питетом, характеризующим Соломина, выставлено наверху большими буквами -- трезвый. Вот как вы угадали". ("Стасюлевич и его современники в его переписке", стр. 98.)
   
   В своей работе художник шел долгим путем. От поразившего его индивидуального лица он шел к наблюдению, подмечал, собирал и выявлял до тех пор, пока образ не становился "намозолившим" глаза. Тогда оставалось его рисовать, как рисуют "грибы, листья, деревья". Художник видел своих героев, слышал их речи, они преследовали его, как наваждение.
   
   "У меня,-- говорил Тургенев. -- выходит произведение литературное, как растет трава. Я встречаю, например, в жизни какую-нибудь Феклу Андреевну, каого-нибудь Петра, какого-нибудь Ивана -- и представьте, что вдруг о этой Фекле Андреевне, в этом Иване поражает меня нечто особенное -- то, чего я не видел и не слыхал от других. Я в него вглядываюсь, на меня он или она производят особенное впечатление; вдумываюсь, и затем эта Фекла, этот Петр, этот Пиан удаляются, пропадают, неизвестно куда, но впечатление, ими произведенное, остается, зреет. Я сопоставляю эти лица с другими, ввожу их и сферу различных действий -- и гот создается у меня целый особый мирок.. Затем нежданно-негаданно является потребность изобразить этот мирок".
   
   Тогда он вел дневники и формуляры, тогда начинал выяснять связь лиц и образов, тогда являлась потребность их связать, "сообразить", тогда начиналась работа над планом.
   Вот он привез весной 1859 года к себе в Спасское сюжет "Накануне", завещанный ему соседом Коротеевым; У него уже есть набросок, дневник Шубина, уж готовые формуляры. Теперь надо все это подчинить строгой композиции, теперь -- самое трудное.
   27 марта 1859 года Тургенев пишет из Спасского гр. Ламберт:
   
   "Я нашел здесь вое в прежнем виде, только смерть, к истинной моей горести, похитила в мое отсутствие почти единственного нашего соседа, очень милого и доброго молодого человека, но имени Коротеев".
   
   А дальше в том же письме:
   
   "Я теперь занят составлением плана и т. д. для новой повести; это работа довольно утомительная, тем более, что она никаких видимых следов не оставляет: лежишь себе на диване или ходишь по комнате да переворачиваешь в голове какой-нибудь характер или положение,-- смотришь, часа три, четыре прошло, а кажется, немного вперед подвинулся".
   
   Через некоторое время о" пишет вновь о той же посети:
   
   "Я беспрестанно вожусь с моими лицами, даже во сне их вижу".
   
   23 июля (4 авг.) он снова извещает:
   
   "А теперь я нахожусь в гостях у княгини Трубецкой (матери кн. Орловой), очень доброй и милой, хотя несколько эксцентрической женщины. У меня отдельная комната в отдельном флигеле, и я много работаю над моим новым романом".
   
   9 октября 1859 г. он пишет:
   
   "Я теперь работаю весьма прилежно над моей новой повестью, которая, если вы найдете ее хорошей, разумеется, будет посвящена вам. Сам я теперь о ней судить не могу. Находясь в дыму сражения, не знаешь -- победил ли ты или разбит".
   
   В письме к ней же от 28 октября читаем:
   
   "Моя повесть кончена. Надо бы ее переписать".
   
   После "переписки" неуверенный в себе художник посылает готовую, еще тепленькую, повесть своему советнику. Тотчас же получивши обратно, делает поправки согласно с замечаниями. (Мы уже внаем, как он работал над Рудиным...) Затем начинается чтение корректур и "вылавливание блох", затем -- редактирование вновь для новых изданий.
   Это был взыскательный к себе, требовательный художник-мастер, для которого рождение художественного слова было действительно возведением жизни в "перл создания".
   Наконец, повесть окончена и передана гр. Ламберт.
   
   "Прошу вас,-- пишет автор, -- делать на полях критические замечания карандашом".
   
   С годами, с ростом мучительного смертельного недуга Тургенев лишен был возможности работать над большими вещами, наблюдать действительность, вести формуляры своих героев... Тогда родились его знаменитые "Стихотворения в прозе" -- "последние тяжелые вздохи". Умирающий художник писал своему другу Пичу в 1882 г:
   
   "Что касается лоскутов из дневника -- то это длинная история. -- За последние четыре года я не писал ничего значительного или длинного, по набросал на отдельных листках целый ряд маленьких стихотворений в прозе. Ведь, в сожалению, я не поэт".
   
   Листки из дневника, "строжайшим образом" очищенные от всего личного, автобиографического, явились перлом поэзии, ибо, к счастью, Тургенев всегда и прежде всего -- поэт. Не поэт-стихотворец, -- здесь он часто бывал прозаичен, -- а поэт, создавший задолго до Белого, Сергеева-Ценского, Чехова, Бунина, В. Зайцева, Пильняка -- "прозу без прозы", чудо поэтической прозы, пропитанной от первой до последней строки лирической настроенностью художника, его влюбленностью, его космическим чувством, его нежною грустью, его скорбью, его невеселой безутешностью. И он умел заражать своим настроением, самым ритмом, самой мелодикой своей прозы.
   В сборнике статей под редакцией Бродского: "Творческий путь Тургенева", помещена большая очень интересная статья Н. Энгельгардта -- "Мелодика тургеневской прозы". Музыке тургеневской прозы посвящает и Н. Бродский свою беглую заметку: "Проза "Записок охотника", в сборнике "Тургенев и его время".
   На протяжении своего зрелого творчества Тургенев близко стоял к реалистическим заветам Пушкина и об этом он оказал в овоей знаменитой речи на пушкинских торжествах в 1880 году. Но последними своими произведениями он примыкал к символистам, с их мистическим уклоном.
   Уж не он владеет музыкой, а музыка овладела им и звучит, как реквием, как надгробное рыдание, как панихида надежде, как последний привет всем "бесприютным скитальцам".
   

XIII. К ИЗУЧЕНИЮ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА ТУРГЕНЕВА

   За два года до революции 1917 г. в академической среде заговорили о строго научной постановке вопроса об изучении Тургенева.
   В 1915 г. Тургеневский кружок при Петроградских высших женских курсах выпустил сборник, под редакцией профессора Н. К. Пиксанова, куда вошли новооткрытые страницы Тургенева, неизданная переписка, воспоминания, библиография воспоминаний о Тургеневе.
   В особенности большую ценность для характеристики общественных настроений И. С. Тургенева представляла статья С. П. Петрашкевич -- "Тургенев об императоре Александре III" и работа И. М. Малышевой -- "Письма матери" (из неизданной переписки В. П. Тургеневой с сыном).
   В предисловия редактора сборника и руководителя семинариев проф. Пиксанова указывалось, что И. С. Тургенев -- один из самых любимых русских писателей -- не дождался до сих пор ни музея, ни особого тургеневского общества, которое поставило бы своей задачей планомерное и постоянное собирание и изучение всего, что касается жизни и творчества великого писателя.
   Уже через год в Москве, в издании М. и С. Сабашниковых, М. О. Гершензон опубликовал третий том "Русских Пропилеев" (350 стр.), куда вошли произведения И. С. Тургенева, не включенные в собрание его сочинений. Это был большой и ценный вклад, сделанный рукой глубокого ценителя нашей художественной литературы.
   Но громаднейшие материалы хранились под семью замками и семью печатями в архивах цензурных ведомств; Только революция 1917 г,-- революция, о разрушениях которой так много писала эмигрантская пресса, пришла на помощь изучению и собиранию драгоценных материалов о Тургеневе: прежде всего открылись тайники архивов, и стали собираться в одно место книги, которых касались руки цензоров.
   Центром этого собирания явилось 1-е отделение IV секции единого государственного фонда (бывший Архив министерства народного просвещения). Сюда вошли архивные фонды, касающиеся просвещения и печати, сюда поступали с 1917 года делопроизводства ликвидированных центральных и местных учреждений. В разные моменты нашего прошлого цензурой ведало министерство народного просвещения. Временами цензура переходила в министерство внутренних дел. Одной из задач 1-го отделения явилось собирание разбросанных в разных местах цензурных дел. Среди фондов видное место занял обширнейший материал бывшего Главного управления по делам печати. В годы революции началась реставрация всего того, что не могло увидеть свет, задушенное рукой палача-цензора, или что выходило в свет изувеченное, оскопленное. Возникла мысль о "Литературном Музеуме". И вот в 1922 г. вышел в Петрограде I том "Литературного Музеума", под редакцией А. Николаева и Ю. Г. Оксмана, куда вошли цензурные материалы 1-го отделения IV секции государственного архивного фонда. Сюда вошли новые документы о Пушкине. Боратынском, Веневитинове, Гоголе, Тургеневе, при чем последний завял первое место. Из 426 страниц "Литературного Музеума" материалы о Тургеневе занимают ИЗ страницы: 1) "Нахлебник" -- первая редакция -- текст, предназначенный для No 3 "Отечественных Записок", запрещенный цензурой 22 февраля 1849 г.; 2) "Завтрак у предводителя" -- текст, запрещенный цензурой; 3) всеподданнейшее представление о "Записках охотника" и 4) два письма Тургенева.
   К серии тех же архивных материалов, опубликованных в годы революции, надо отнести работу проф. Ю. Г. Оксмана -- "И. С. Тургенев -- исследования и материалы", вып. I, в изд. Всеукраинского Госиздата в Одессе в 1921 г. Сада вошли статьи: 1) "Секретное следствие (о "Записках охотника", 2) "Появление в печати "Муму", 3) "История опубликования "Нови", 4) "К истории "Сцен и комедий", "Нахлебник", "Завтрак у предводителя"; 5) к биографии Тургенева: а) "Тургенев и Петербургский университет, Ъ) "Цензурная справка о "Помещике", с) "К истории "Письма" о смерти Гоголя",-- наконец, сюда же вошла, в виде приложения, анонимная статья Н. А. Некрасова о комедиях Тургенева.
   Обширный и ценный архивный материал вошел во второй выпуск Центрархива, а именно -- Документы по истории литературы и общественности, посвященные И. С. Тургеневу, в изд. Госиздата, 1923 г. Здесь перед нами раскрывается "цензурная история поэмы Тургенева "Филиппо Стродзи" в очерке А. С. Николаева; Н. Ф. Бельчиковым сообщаются новые материалы в связи с письмом Тургенева о смерти Гоголя и тем же Бельчиковым дается ценный очерк "III Отделение и роман "Отцы и дети". Здесь же Н. Л. Бродский в статье: "Прямухинский роман в жизни и творчестве Тургенева", вводит нас в атмосферу конца 30-х годов, которой дышал И. С. Тургенев. Письма Т. А. Бакуниной к И. С. Тургеневу (стр. 122--169) дают целую серию замечательных документов, сохранивших аромат и колорит эпохи идеалистов-романтиков. Опубликованием этих архивных материалов о Тургеневе в первые годы революции дан могучий толчок к углубленному, пристальному изучению как жизни, так и творчества автора "Записок охотника". Перед учеными, перед "спецами" по Тургеневу открывается широкое поле по собиранию, реставрированию и комментированию обширного рукописного материала. Только теперь встает первоочередная задача по восстановлению полных и подлинных текстов к изданию первого полного собрания сочинений И. С. Тургенева, могущего удовлетворить требованиям современной науки,-- собрание, в которое войдут и первоначальные редакции произведений, и варианты, и обширнейшая переписка И. С. Тургенева.
   Для изучения лабораторных работ художника, его среды, обстановки, в которой он рос, иконографии его предков, друзей и знакомых, его рукописного материала, его интеллектуальных интересов -- огромную роль будет играть современем Тургеневский музей. Этот музей возник в Орле в 1918 году, в первую годовщину Октябрьской революции -- в ознаменование столетней годовщины со дня рождения И. С. Тургенева.
   Собирание вещей, рукописей и книг, принадлежавших писателю, было начато в сентябре 1918 года И. А. Другаловым, командированным из Москвы Отделом научных библиотек. Этот эмиссар вступил в соглашение с Отделом по охране памятников старины и искусства. Дом Галаховых в Орле, по Садовой улице, где находилась часть обстановки, принадлежавшей И. С. Тургеневу, некоторые рукописи, черновик комедии "Студент", студенческие тетради Тургенева, -- был превращен в музей-библиотеку. Сюда были доставлены из Спасского-Лутовинова -- родового имения Тургеневых, из Клейменова. -- имения Галаховой, дальней родственницы и наследницы И. С. Тургенева, из Мценска -- некоторые из вещей И. С. Тургенева: между прочим -- знаменитый "опасный" диван "Самооон", из Спасского, на котором непременно заснешь, если сядешь, дрожки;, бильярд и т. д., а главное -- библиотечные шкафы с книгами И. С. Тургенева и его предков. Эта ценнейшая для исследователей библиотека уже подверглась расхищению, и создателями музея-библиотеки были приняты спешные меры к се спасению и доставке.
   24 ноября в ОНО состоялось торжественное заседание по случаю открытия Тургеневского музея, а 26 ноября музей был открыт для публики, и за три с половиной года число посетителей достигло 10.220 человек.
   В книге М. Португалова "Тургениана", выпущенной Орловским отделением Государственного Издательства в 1922 г., кроме библиографического указателя it изучению жизни и творчества И. С. Тургенева, напечатаны статьи: "Тургеневский музей в г. Орле", "Тургенев и его предки в качестве читателей" -- по материалам Тургеневского музея и библиотеки.
   На-ряду с Орловским музеем, в Москве и в Ленинграде возникают комиссии и общества по изучению жизни и творчества И. С. Тургенева.
   Столетие со дня рождения И. С. Тургенева совпало с первым годом революции и было отмечено в жизни старейшего Общества Любителей Российской Словесности тремя торжественными заседаниями, при чем юбилейный комитет, подготовивший эти заседания, признал необходимым сохранить Тургеневскую комиссию после ноябрьских дней 1918 г. для продолжения работы но всестороннему изучению жизни и деятельности Тургенева на общем фойе его эпохи. 16 ноября 1919 г. эта комиссия была сконструирована окончательно, под председательством П. Н. Сакулина, при секретаре Н. Л. Бродском, который является одним из лучших знатоков Тургенева.
   В 1923 г. Государственное Издательство выпустило в свет первый сборник "Тургенев и его время", под редакцией Н. Л. Бродского, и этот сборник открыл серию трудов Тургеневской комиссия., наметившей ряд крупных работ: 1) академическое издание. "Записок охотника", 2) "Труды и дни Тургенева", 3) Полное собрание писем Тургенева.
   В то же время перед комиссией встала неотложная задача, выдвинутая еще в 1916 году: озаботиться из'исканием мер к нахождению и возвращению в Россию оставленного в руках Полины Виардо и ее наследников тургеневского архива, некотором были начатые работы, повести, неоконченные и неотделанные рассказы, личные записки И. С. Тургенева -- "обильная жатва для изображения затей и капризов писателя" по словам П. В. Анненкова.
   Эта работа московских исследователей: П. Н. Сакулина, Н. Л. Бродского, М. Гершензона, Л. Гроссмана. М. Клевенского и др., нашла мощную поддержку со стороны ученых и любителей литературы в Ленинграде.
   Там в мае 1919 года основано Тургеневское общество, учредителями его явились: Кони, С. Венгеров, Б. Модзалевский, А. Молчанов, Поляков, Рышков, А. Утевский, Ю. Оксман, М. Клеман. Они составили первый совет общества и избрали своим председателем А. Кони.
   В 1921 году члены этого общества выпустили прекрасный, изящно изданный сборник. -- "Тургеневский сборник", под ред. Кони, куда вошли: обстоятельная статья Утевского -- "Смерть Тургенева" и блестящая по форме статья Кони -- "Похороны Тургенева". В этом же сборнике напечатаны в высшей степени ценные статьи: "Тургенев и Жорж Занд" -- Каренина и "Отец Тургенева в письмах к сыновьям" -- Клемана.
   К этому ценному сборнику надо добавить еще необходимые для работы над Тургеневым статьи Клемана: "Русский язык и литературные интересы в семье Тургеневых", во втором альманахе "Литературная мысль" (1923), и Беляева -- "Новь" ("Литературная мысль", т. I, 1923 г.).
   В 1923 году в Ленинграде вышла еще одна книга, под редакцией нашего московского ученого Н. Л. Бродского: "Творческий путь Тургенева". Здесь особенно ценна статья Энгельгардта -- "Методика тургеневской прозы".
   Что касается работы Истомина о Рудине, там же, то она значительно уступает его блестящему труду -- "Старая манера Тургенева" (1834--1855), опубликованному в Ленинграде в 1913 году. Литература о Тургеневе огромна, и в этом кратком послесловии мы отметили только новейшие работы о нем. Студенческие семинарии в Ленинграде, Смоленске, Одессе говорят о неослабеваемом интересе к этому несравненному художнику и мастеру слова, тесно связавшему свое творчество с рядом поколений.
   До сих пор этот интерес обнаруживали лишь академические круги. Наша задача -- популяризировать добытые результаты, подвергнув их марксистскому анализу, и привлечь широкую читательскую массу к изучению жизни и творчества умнейшего из наблюдателей российской действительности и величайшего из мастеров русской художественной прозы. К этой главе прибавляем краткую библиографию.
   

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Полное собрание сочинений Тургенева и приложение к журналу "Нива", изд. Маркса в 1898 г., в 12 томах.

УКАЗАТЕЛИ ЛИТЕРАТУРЫ

   Владиславлев. Русские писатели XIX--XX столетий. Изд. "Наука", 1918 г., 8-е издание, стр. 111--119.
   Петрашкевич. Библиография воспоминаний о Тургеневе. "Тургеневский сборник", изд. Тургеневского кружка Петр. высш. женск. курсов, под ред. Пиксанова. Изд. "Огни", 1915 г., стр. 141--196.
   Португалов. Полный библиографический указатель к изучению жизни и творчества Тургенева -- "Тургениана", сборник статей. Орловск. Госиздат, 1922 г., стр. 85--201.
   Алексеев. Материалы к тургеневской библиографии, 1918 г. Сборник "Тургенев и его время", под ред. Н. Л. Бродского. Госиздат, 1923 г., стр. 317--324.
   

БИОГРАФИЯ

   Бродский. Хронологические даты к жизни и деятельности писателей русск. литер. XIX века -- V том, под ред. Овсянико-Куликовского, стр. 549.
   Гутьяр. Хронологическая канва для биографии Тургенева. Сборн. отд. русск. язык, и словесн. Академии Наук. т. 87. СПБ. 1910 г., стр. 10--126.
   

АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ

   Письмо Тургенева к Случевскому от 8 марта 1869 г. Первое собрание писем Тургенева.
   Письмо Тургенева к Веигерову от 19 июня 1874 г. Изд. Общ. для пособ. нужд, литераторам и ученым. СПБ. 1884 г.. стр. 155--233.
   "Русские Пропилеи", т. III, под ред. Гершензона, изд. Сабашниковых 1916 г., стр. 231.
   Тургенев. Т. XII. Литературные и житейские воспоминания, стр. 1--103.
   

ПИСЬМА

   Первое собрание писем Тургенева, изд. 1884 г.
   Малышева. Письма Тургеневой-матери. "Тургеневск. сборн.", под ред. Пиксанова, стр. 24--49.
   Клеман. Отец Тургенева в письмах к сыновьям. Сборн. под ред. Кони, 1921 г., стр. 131--145.
   Собрание писем Тургенева 1840--1883 г.г. Изд. Общества литераторов и ученых. СПБ. 1884 г. 564 стр. -- 488 писем.
   Тургенев. Неизданные письма к г-же Виардо (1846--1882). Изд. Ефимова, 1900 г., 361 стр. Вошло 70 писем к Виардо.
   Тургенев. Письмо из Берлина 1 марта. 3-я книга "Русских Пропилеев", стр. 10.
   Письма Тургенева к графине Ламберт, с предисловием Георгиевского. М. 1915 г., 244 стр. Вошло 115 писем.
   Переписка с Писаревым, с об'яснением Казанович. Сборник "Радуга". Альманах Пушкинского Дома, Петр. 1922 г., стр. 207--225.
   Богданов. Два интимных письма Тургенева (о Феоктисте Петровне Волковой). Тург. сборн.", под ред. Пиксанова, 1915 г., стр. 49--55.
   Бродский. Письма Бакуниной к Тургеневу. Центрархив. Документы по истории литературы и общественности, вып. II. стр. 117--121.
   Письма Гончарова к Тургеневу. По материалам Пушкинского Дома. Петр. 1923 г., стр. 36--63.
   Письма Тургенева к Савиной -- 1879--1883 г.г. Сборн. под ред. Кони, изд. Гостеатров. Петр. 1918 г., стр. 3--63. Вошло 79 писем.
   Батуринский. Герцен, его друзья и знакомые. Т. I, изд. Львовича, 1904 г., стр. 49. (Интересны письма Тургенева к Герцену.)
   Из писем Тургенева к Лаврову. "Былое", 1906 г., стр. 213, кн. 2-я.
   Тургенев. Письмо в редакцию "Gaulois" -- 1882 г., февраль; перепечатано в 8-й книге "Русских Пропилеев", стр. 275.
   Попельницкий. Письмо Тургенева к Александру II. "Голос минувшего", 1918 г., стр. 268, кн. 8-я.
   Письма Тургенева к Людвигу Пичу -- 1864--1888 г.г. С рисунками Пича, пер. Тролль, под ред., с прим. и вступит. статьей Л. Гроссмана, изд. Френкеля, стр. 254. 1924 г.
   

ВОСПОМИНАНИЯ

   Житова, В. Воспоминания о семье Тургеневых. "Вестник Европы", 1884 г., No 11--12; перепечатано в журн. "Нива", 1914 г., No 8.
   Фет, А. Мои воспоминания. Т. I и II, 1890 г.
   Анненков. Литературные воспоминания. СПБ. 1909 г.
   Кони. На жизненном пути. Т. II. М. 1916 г., стр. 82--146.
   Аргамакова. О семействе Тургеневых. "Истор. Вестн.", 1884 г., т. XV.
   Галахов. Сороковые годы. о Тургеневе. "Ист. Вестн.", 1892 г., No 18, стр. 1--2.
   Полонский, Я. Тургенев у себя. "Нива", 1884 г., т. I--VIII.
   Огарева-Тучкова. Воспоминания о Тургеневе. М. 1903 г. или "Русская Старина", 1889 г., No 1.
   Кропоткин, П. Записки революционера. Изд. "Знание", 1906 г.
   Лавров, П. Тургенев и развитие русского общества. "Вестн. Нар. Воли", 1884 г.
   Островская, Н. Воспоминания о Тургеневе. "Волжский Вестник", 1884 г., NoNo 143, 148, 154, 160; за 1885 г. No 5--11.
   Русанов. Литературные воспоминания. "Былое", 1906 г., No 12, стр. 39--49.
   Тургенев и молодая Россия. "Общее дело", 1883 г., No 56, стр. 56.
   Стасюлевич, А. Из воспоминаний о последних днях Тургенева. "Вестн. Евр.", 1883 г., No 10, стр. 847--854.
   Чернышевский. Воспоминания о Тургеневе. Статья Ляцкого "Чернышевский", в редакции "Современника". "Совр. Мир", 1911 г., NoNo 9, 10, 11.
   Щербань. 32 письма Тургенева и воспоминания о нем. "Русск. Вестн.", 1890 г., NoNo 7, 8.
   Шелгунов. Из прошлого и настоящего. Т. II. СПБ. 1895 г.
   Савина, М. Г. Из воспоминаний. Изд. "Театр и Искусство", 1900 г., No 2.
   Колбасин. Тени старого "Современника". "Совр.", 1911 г., кн. 8-я.
   Драгоманов. Воспоминания о знакомстве с Тургеневым. Женева 1892 г.
   Додэ. Воспоминания. СПБ. 1884 г.
   Григорович. Литературные воспоминания. "Русская Мысль", 1893 г., No 1--2.
   Головачева-Панаева. Русские писатели и артисты. СПБ. 1890 г.
   Белоголовый. Кое-что о болезни Тургенева. "Новости", 1883 г., No 158; то же в книге Белоголового "Воспоминания". М. 1897 г.
   Аксакова. Дневник 1854--1855 г.г. СПБ. 1913 г., стр. 40--47.
   

ОБЩЕСТВЕННЫЕ ВЗГЛЯДЫ ТУРГЕНЕВА

   Лавров, П. Тургенев и развитие русского общества (1860--1882 г.г.). "Вестн. Нар. Воли", 1884 г., No 2, стр. 69--149.
   Сакулин, П. На грани двух культур. Тургенев.
   Клевенский, О. М. Тургенев и семидесятые годы. "Гол Мин.", 1914 г., No 1.
   2. Тургенев в карикатурах и пародиях. "Гол. Мин.", 1918 г., No 1--3.
   3. Общественно-политические взгляды Тургенева в сборнике "Творчество Тургенева". Изд. "Задруга", 1920 г.
   Чернышевский. Русский человек на "rendez vous". Том II.
   Добролюбов. Когда же придет настоящий, день. Т. III.
   Писарев, Базаров. Т. II. Нерешенный вопрос. Т. III.
   Михайловский. "Новь". Соч., т. III, стр. 887--904.
   Овсянико-Куликовский. История русской интеллигенции. Ч. 2-я.
   Львов-Рогачевский. Борьба поколений. "Раб. мир." 1918 г., No 12--13.
   

ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРИЕМЫ.

   Истомин, К. Старая манера Тургенева (1884--1855 г.г.) Опыт психологии творчества. И. А. И. 2/913, 53 стр.; 3/914 г. (т. XVIII).
   Сборник статей "Творческий путь Тургенева", под ред. Бродского. Изд. "Сеятель", Петроград 1923 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru