Майков Валериан Николаевич
Стихотворения В. Аскоченского. Киев. 1846

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Вал. Н. Майковъ.

КРИТИЧЕСКІЕ ОПЫТЫ
(1845--1847).

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографа И. А. Лебедева, Невскій проспектъ, д. No 8.
1889.

   

Стихотворенія В. Аскоченскаго. Кіевъ. 1846.

   Появленіе въ свѣтъ "Краткаго начертанія исторіи русской литературы", принадлежащаго автору этихъ стихотвореній, произвело въ русской журналистикѣ довольно рѣдкое событіе: ни одинъ изъ существующихъ въ нашей литературѣ кружковъ (извѣстно, что литературныхъ партій у насъ нѣтъ) не хотѣлъ признать своего направленія въ трудѣ кіевскаго сочинителя, доказывая не безъ основанія, но и не совсѣмъ справедливо, что г. Аскоченскій находится подъ вліяніемъ мыслей, распространяемыхъ другими кружками. Одиноко, но не безъ шума, прошло "Начертаніе" въ мірѣ русской журналистики и, не примкнувъ ни къ чему, улеглось въ книжныхъ лавкахъ. Болѣе, чѣмъ тройственный характеръ сужденій рѣшилъ его участь.
   "Стихотворенія" г. Аскоченскаго проливаютъ новый свѣтъ на это сложное явленіе. Насладившись поэзіей г. Аскоченскаго, мы поняли наконецъ, что онъ избралъ совершенно новый родъ литературы, къ которому принадлежатъ обѣ изданныя имъ книжки, и который можно безошибочно назвать эклектическимъ. Г. Аскоченскій, если не Проклъ, то по меньшей мѣрѣ, истинный Кузенъ въ нашей наукѣ и въ нашемъ искусствѣ.
   Сущность эклектизма заключается, какъ извѣстно, въ томъ, чтобы принимать всѣ существующія и существовавшія мнѣнія о предметѣ, не соглашаясь ни съ однимъ въ особенности. Что такая система принята въ "Начертаніи" -- это ужь дѣло доказанное. Послѣдствія ея также извѣстны. Посмотрите, какъ ловко примѣняется она къ поэзіи.
   Какъ человѣкъ, знакомый съ произведеніями всѣхъ эпохъ русской литературы, г. Аскоченскій начинаетъ свой оригинальный трудъ усвоеніемъ себѣ идей чрезвычайно древнихъ (стр. 31--32):
   
   Въ одинъ печальный день, тоскою истомленный,
   Я, Богу помолясь, заснулъ тревожнымъ сномъ,
   И вижу, будто бы колѣнопреклоненный
   Стою смиренно я съ поникнутымъ челомъ
   Передъ иконою святаго Митрофана;
   И слезы горкія изъ глазъ моихъ лились
   За друга-ангела, похищеннаго рано,
   Съ которымъ радости мои всѣ унеслись.
   Гляжу, написанный святой ликъ на иконѣ
   Какъ будто зыблется; я падаю въ слезахъ,
   Видѣніемъ такимъ глубоко пораженный,
   И слово замерло на трепетныхъ устахъ.
   Поднявшись, вижу я: стоитъ передо мною
   Угодникъ Вышняго, святитель Митрофанъ.
   
   И послѣ такихъ благочестивыхъ стиховъ сочинитель вдругъ является передъ нами съ затѣйливою пьеской, переносящею васъ въ восьмнадцатое столѣтіе, въ эпоху остротъ и каламбуровъ (стр. 192):
   
   Отъ ревности я вовсе умираю.
   Но такъ какъ смерть есть то же, что и сонъ,
   То я, измѣной вашею взбѣшонъ,
   Передъ трагическимъ моимъ концомъ,
   Прощая вамъ грѣхи всѣ, засыпаю.
   
   Вслѣдъ затѣмъ, идя прогрессивно, новый поэтъ поражаетъ васъ балладой: вы слышите стихи, отзывающіеся вліяніемъ эпохи романтической поэзіи (стр. 54):
   
   Межь Кіевскихъ горъ одна есть гора,
   И нѣтъ на Руси ей подобныхъ нигдѣ;
   Ее Щекавицей молва прозвала,
             И знаютъ ту гору вездѣ.
   Она опоясана вкругъ стариной,
   И много преданій о ней говорятъ:
   Тамъ древле былъ Щека удѣлъ родовой,
             Тамъ кости Олега лежатъ.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Тамъ сходятся тѣни ночною порой,
   И долго, и мрачно все какъ-то глядятъ...
   
   Пушкинской эпохѣ посвящено огромное стихотвореніе "Дневникъ":
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Я въ мірѣ былъ одинъ; съ роднею
   Знакомъ я какъ-то плохо былъ,
   И перепискою пустою
   Иль за усердіе платилъ (?).
   Они меня любя бранили,
   Мораль читали за глаза,
   Благожеланьями дарили
   На каждый мѣсяцъ два раза.
   Родныхъ душевно уважая,
   Я рѣдко письма ихъ читалъ
   И, здравія имъ всѣмъ желая,
   Въ каминъ посланья ихъ бросалъ (стр. 116--117).
   
   Сколько такихъ стиховъ написано было на Руси вслѣдъ за, появленіемъ "Евгенія Онѣгина"! Въ "Дневникѣ" найдете вы также много такого, что напомнитъ вамъ безконечно слезливую поэзію Козлова. Въ тонѣ этого стихотворца разсказываетъ г. Аскоченскій, какъ имѣлъ онъ несчастье лишиться жены и сына: но мы не будемъ приводить отрывковъ изъ этой скорбной семейной поэмы, чтобъ не встревожить вашей чувствительности, читатели!
   Однакожь, этимъ дѣло не кончается. Стихотвореніемъ "Наполеонъ" (стр. 98--101) г. Аскоченскій живо напомнитъ вамъ пьесу Бенедиктова "Ватерлоо":
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И грянулъ наконецъ послѣдній
   Ужасный бой во всѣхъ бояхъ
   На Ватерлооскихъ поляхъ,--
   И сумраченъ былъ стопобѣдный.
   Въ немъ духъ примѣтно упадалъ
   И взоръ орлиный угасалъ.
   Онъ видѣлъ ужь, какъ оставляла
   Его фортуна навсегда,
   И какъ уныло потухала
   Его побѣдная звѣзда...
   Тревожная о браняхъ дума
   На блѣдное чело легла,
   И на устахъ его угрюма
   Вождя улыбка замерла.
   
   Вы поражены: васъ изумляетъ такая неслыханная пріемлемость впечатлѣній. Но кіевскій поэтъ еще не обнаружилъ передъ вами всей силы своей геніальности. Надо вамъ показать, какъ онъ великъ въ стихахъ лермонтовской школы, какъ искусно поддѣлывается онъ подъ колебаніе между непосредственностью и анализомъ (стр. 134--135):
   
   Странное дѣло! Мнѣ грустно и больно,
   Когда я подумаю, что скоро мнѣ съ ней
   Разстаться придется, и какъ-то невольно
   Тоскуетъ душа больнѣй и больнѣй.
   Не юноша я,-- и къ любовнымъ припадкамъ
   Не чувствую склонности прежней давно,
   И часто въ минуты веселья украдкой
   Смѣюсь потому, что это смѣшно...
   Но лишь только съ нею тайкомъ я увижусь,
   Минувшее встанетъ тогда предо мной,
   И гордый свободой, я снова унижусь
   И снова ласкаюсь покорной душой.
   И вечеромъ позднимъ идучи печальный,
   Я такъ разсуждаю одинъ про себя:
   Не есть ли ужь это привѣтъ мнѣ прощальный
   Любви запоздалой теперь для меня?...
   
   Но вотъ критическая минута: остановится ли нашъ поэтъ на этомъ гибельномъ колебаніи, достанетъ ли его геніальности на то. чтобъ отбросить робкую нерѣшительность идей и смѣло перейдти къ современному анализу? А вотъ, судите сами (стр. 165--166):
   
   Бродя по комнатѣ неровною походкой,
   Въ рукѣ трепещущей держалъ стаканъ онъ съ водкой;
   И красные глаза, налитые виномъ,
   Горѣли у него горячечнымъ огнемъ,
   И непріятно дивъ былъ голосъ его хрипкій.
   И пухлое лицо кривилося улыбкой.
   Остановился онъ, и залпомъ проглотилъ
   Вонючее вино и солью закусилъ.
   
   Чего жь вамъ больше? Не есть ли это верхъ натуральности? Что передъ нимъ извѣстные публикѣ представители натуральной школы! Новички въ дѣлѣ анализа, пансіонерки въ разумныхъ понятіяхъ о благопристойности и опрятности. А какова сила ироніи у г. Аскоченскаго! Прочтите стихотвореніе его: "Очень порядочный человѣкъ": въ младенчествѣ своемъ, ни одинъ изъ петербургскихъ поэтовъ-физіологовъ еще не въ состояніи понять, напримѣръ, что умѣренность въ употребленіи горячихъ напитковъ возмутительна въ глазахъ умнаго человѣка. Но достигаютъ же иные такой высоты натуральныхъ принциповъ, что человѣкъ, не нарѣзывающійся за обѣдомъ, по ихъ мнѣнію, очень смѣшонъ. Кіевскій поэтъ относится о такомъ явленіи съ неподражаемою ироніей (стр. 164):
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   .... при словѣ двусмысленномъ гордо краснѣешь ты
             И не любишь межь барынь болтать.
   На пріятельскій пиръ никогда не являлся ты
             Въ неприличномъ, лихомъ куражѣ,
   И при каждомъ бокалѣ справлялся ты:
             "Не довольно ли пито уже?"
   
   Теперь вы уже ясно видите, что поэзія г. Аскоченскаго есть истинный эклектизмъ, поглощающій въ себѣ творенія всѣхъ русскихъ писателей отъ Нестора и до сего дня, эклектизмъ, напоминающій ихъ всѣхъ вообще и не напоминающій ни одного въ особенности. Честь и слава изобрѣтателю! Онъ показываетъ молодымъ поэтамъ самое легкое и дешевое средство къ пріобрѣтенію славы и денегъ. До сихъ поръ они имѣли слабость подражать каждый какому-нибудь одному поэту; за то и называютъ ихъ подражателями -- словомъ, какъ извѣстно, самымъ нестерпимымъ для самолюбія сочинителя. Секретъ г. Аскоченскаго предохранитъ ихъ отъ этой непріятности: имъ стоитъ только начать подражать по крайней мѣрѣ цѣлому десятку писателей разныхъ эпохъ и направленій: никто не осмѣлится обвинять ихъ въ подражаніи. Это будетъ не подражаніе, а эклектизмъ: дѣло почтенное, прославленное, да и слово-то благозвучное...
   Само собою разумѣется однакожъ, что обнаруживать секретъ передъ читателями не разчетъ: еще лучше, если не всѣ догадаются, что эклектическая метода имѣетъ нѣкоторое сходство съ обыкновеннымъ подражаніемъ. И въ этомъ г. Аскоченскій можетъ быть поставленъ въ образецъ молодымъ писателямъ. Въ его книгѣ все чужое идетъ за свое. Но есть одна піеса, которую самъ авторъ назвалъ "Подражаніемъ Лермонтову". Прекрасный способъ! Видя такую откровенность со стороны поэта, добродушный читатель прійметъ все остальное за самородныя его произведенія, а этого-то намъ и надо, не правда ли?
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru