Lib.ru/Классика: Майков Валериан Николаевич. Обозрение русской истории до единодержавия Петра Великого. Сочинение Николая Полевого. С портретом и факсимилем автора. Санктпетербург. 1846

Вал. Н. Майковъ.

КРИТИЧЕСКІЕ ОПЫТЫ
(1845--1847).

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографа И. А. Лебедева, Невскій проспектъ, д. No 8.
1889.

Обозрѣніе русской исторіи до единодержавія Петра Великаго. Сочиненіе Николая Полеваго. Съ портретомъ и факсимилемъ автора. Санктпетербургъ. 1846.

"Какъ запомню себя, имя Петра Великаго было уже мнѣ знакомо. Почтенный родитель мой, землякъ, родственникъ и другъ Голикова, въ числѣ первыхъ понятій, какія передавалъ намъ, передалъ и благоговѣніе къ имени мудраго преобразователя Россіи. Въ числѣ первыхъ книгъ, какія читалъ я, былъ трудъ Голикова, въ дѣтствѣ протвериденный мною почти наизусть. Когда, черезъ много лѣтъ потомъ, отечественная исторія сдѣлалась главнымъ предметомъ моихъ занятій, когда мнѣ надобно было узнавать вполнѣ матеріалы и сущность моего дѣла, Петръ Великій, предметъ первыхъ впечатлѣній моего дѣтства, перваго развитія моихъ юношескихъ понятій, явился мнѣ предметомъ особеннаго, обширнаго и многолѣтняго изученія. Писавши "Исторію русскаго народа", я долженъ былъ отдѣлить повѣствованію о Петрѣ Великомъ опредѣленный, недостаточный объемъ. Но чѣмъ болѣе впи калъ я вообще въ исторію отечественную, тѣмъ огромнѣе развивалась передо мною исполинская идея Петра Великаго, и тѣмъ болѣе видѣлъ я невозможность изобразить его, хоть сколько нибудь удовлетворительно, въ маломъ объемѣ. Краткій очеркъ являлся недостаточенъ. Надобны были подробности, ибо тогда только Петръ Великій познается вполнѣ когда все изучили мы въ немъ -- дѣла, слова, мысли его И мой краткій очеркъ превратился въ нѣсколько томовъ, составившихъ уже слишкомъ обширный эпизодъ въ книгѣ, долженствовавшей обнимать всю русскую исторію. Невольное негодованіе, когда слышалъ я притомъ превратныя мнѣ нія о нашемъ безсмертномъ Петрѣ, мысль, что честь русская обязываетъ насъ смѣло принять на піитъ и отразить софизмы мыслителей ложныхъ, рѣшили меня обработать и издать отдѣльно отъ "Исторіи русскаго народа" жизнеописаніе Петра Великаго. Слѣдствіемъ такого рѣшенія была книга, которую предаю нынѣ суду соотечественниковъ" (предисловіе, стр. XV и XVI).

Изъ этихъ строкъ предисловія читатели видятъ цѣль сочиненія, которое смерть помѣшала Полевому окончить. Остается судить о задуманномъ имъ трудѣ по изданному нынѣ началу ero_fзаключающему въ себѣ изложеніе событій русской исторіи отъ рожденія до единодержавія Петра Великаго. Сверхъ того, въ "Обозрѣніи" находимъ мы "Введеніе въ исторію Петра Великаго", въ которомъ Полевой изложилъ свой взглядъ на значеніе Петра въ исторіи человѣчества. Введеніе это въ высшей степени замѣчательно: здѣсь результатъ его размышленій о сущности исторіи, какъ науки, о содержаніи всеобщей исторіи, и наконецъ, о роли, которая предназначена Россіи въ ходѣ жизни человѣчества. Здѣсь Полевой выразился вполнѣ, какъ личность и какъ человѣкъ эпохи, выразился болѣе, чѣмъ на трехстахъ-шестидесяти страницахъ самаго "Обозрѣнія". Мало того, безъ "Введенія" сочиненіе это слишкомъ мало напоминало бы намъ Полеваго: только въ соединеніи съ этимъ "Введеніемъ", только въ противоположности ему оно оживляетъ передъ нами память покойнаго, выводя наружу особенность его понятій и характеръ услугъ, оказанныхъ имъ русскому обществу. Вотъ главныя черты "Введенія":

"Послѣ великой субботы творенія, когда кончились измѣненія вещественныхъ силъ природы и явилось въ мірѣ послѣднее, духовное созданіе Божіе, вѣнецъ твореній его, человѣкъ, жилище человѣка, земля представила ему въ отвердѣлыхъ грудахъ своихъ поверхность обширнаго материка планеты, на которомъ сомкнуты были двѣ великія части свѣта, Азія и Европа, востокъ и западъ, двѣ противоположности, двѣ половины міра; ихъ борьба должна была составить жизнь человp3;чества, ибо жизнь есть не что иное, какъ бореніе двухъ началъ -- возрожденія и разрушенія, свѣта и тьмы, стремленія частей къ самобытности и стремленія цѣлаго совмѣстить въ себѣ самобытность частей. Окончаніе одной борьбы есть начало другой; могила прошедшаго бытія -- колыбель новаго, переходъ отъ конца къ началу, отъ одного развитія къ другому, всегда болѣе полному, и совершенствованіе сею борьбою частнаго общимъ, общаго частнымъ" (стр. XXI).

"Какъ въ природѣ необходимо предполагать періодъ хаоса, такъ необходимо предположить и въ исторіи человѣчества безсознательное время раскладки, такъ сказать, стихій духа и вещества. Придадимъ названіе доисторическихъ временъ симъ временамъ составленія первыхъ обществъ, развитія первыхъ идей умственныхъ, когда власть отца переходила во власть патріарха, холмъ молитвы становился храмомъ предвѣчному, первая пѣснь излетала изъ устъ человѣка, мудрость опыта переходила въ законъ; возникали первыя сѣмена науки и знанія; мѣна земледѣльца съ пастухомъ начинала торговлю; сильные звѣроловы составили первыя дружины воиновъ; вождь ихъ прообразовалъ собою монарха, соперника жрецу, властителю умовъ посредствомъ духа и религіи. Сюда относятся древнѣйшія переселенія и дѣленія народовъ, борьба финскихъ, тунгусскихъ и эѳіопскихъ автохтоновъ съ позднѣйшими племенами, въ Азіи -- монголами, турками, индійцами, въ Европѣ -- цельтами, тевтонами, славянами, въ Африкѣ и Океаніи -- малайцами, въ Америкѣ -- абцехами и перуанцами. Когда образовались сіи дѣленія племенъ и народовъ? Какіе признаки тожества и различія являютъ намъ въ сихъ отношеніяхъ Азія и Европа?

"Одинаково жизнь человѣка развивается тамъ и здѣсь въ стремленіи религіозномъ, философскомъ, политическомъ и поэтическомъ. Одинаково сѣверъ и востокъ составляютъ запасъ жизненныхъ силъ, развивающихся на западѣ и югѣ: здѣсь славяне и дельты, тамъ народы монгольскіе и семитическіе, и среди ихъ здѣсь тевтоны, тамъ племена турецкія. Индія, не Эллада ли она Азіи, съ ея миѳологіей, поэзіей, зодчествомъ? Персія, не Римъ ли она азіатскій? Но великая разница тамъ и здѣсь.

Религія -- тяжкое подавляющее чувство величія силъ природы и грознаго владычества бога, требующаго кровавыхъ жертвъ и изступленій изувѣрства, подчиняющая непреложному уставу всѣ дѣла и поступки человѣка. Отсюда власть жреца, грозная ѳеократія; она стремится овладѣть мудростью и скрываетъ ее, какъ тайну, отъ народа, все облекая въ миѳъ и символъ. Философія -- или религіозный мистицизмъ, или отчаяніе матеріализма, нисходящаго въ безбожіе. Отсюда вражда религіи и философіи, и каждое покушеніе человѣка проникнуть тайны природы является возмущеніемъ противъ религіи. Политика -- назначеніе богомъ избранныхъ и совершенное подчиненіе волѣ ихъ общества, при строгомъ раздѣленіи условій общественныхъ кастами и званіями; переходъ отъ не ограниченнаго деспотизма прямо къ безконечному рабству; униженіе женщины и многоженство. Наконецъ, искусство -- стремленіе выразить религіозное чувство величія: исполинскіе истуканы, мрачные подземные храмы, гибель частнаго генія въ механической работѣ вѣковъ и поколѣній. И подлѣ громады храма -- кибитка, шалашъ, кирпичный домъ человѣка, вдавленнаго, такъ сказать, въ безчувствіе умственное, при наслажденіи чувственномъ, которое обѣщаютъ ему даже и за могилою, какъ величайшую награду.

"Такова Азія.

Религія -- возвышеніе духа, апоѳеозъ человѣка, переходъ въ изящные образы, отмѣненіе ужасовъ, антропоморфизмъ бога, приданіе ему чувствъ и страстей. Отсюда паденіе власти жреца, терпимость всѣхъ вѣрованій, горсть ѳиміама вмѣсто крови, жизнь за гробомъ, легкая мечта эѳирнаго счастія, продолженіе наслажденій духа, прерванное на землѣ. Напрасно мистикъ Элевзиса и оракулъ Додона хотѣлъ удержать въ Элладѣ религію востока: гимны Орфея забыты; роскошная сага Омирова становится миѳологіей народа. Отсюда и философія смѣлая, свободная: раздробляетъ ли она анализомъ природу, возводитъ ли ее синтезомъ къ одухотворенію, всегда спиритуализмъ ведетъ ее къ разгадкѣ тайнъ природы, разоблачая отъ миѳа религіознаго; духъ человѣка возлегаетъ къ рѣшенію высшихъ вопросовъ нравственности и богопознанія. Политика -- развитіе свободной воли человѣка и паденіе деспотизма ееократическаго, равно въ лѣсахъ тевтона, въ республикахъ Греціи, въ городѣ Римѣ; женщина, хотя еще униженная, но уже идеалъ красоты, предметъ любви и почтенія какъ жена, какъ мать. Рабство удѣлъ только того, кто палъ въ борьбѣ съ превышающимъ его достоинствомъ, но уже не знаменіе позора, налагаемое рожденіемъ. Законъ стражъ и властитель каждаго гражданина, или горожанина. Наконецъ, при осѣдлой, городской жизни, искусство, возводящее въ идеалъ произведеніе изящное, громадность, сведенная въ область гармоническаго прекраснаго, свѣтлый храмъ и подлѣ него торжище, театръ, портикъ, выводящіе жизнь наружу; поэзія, то возвышенная отъ земли къ небу эпопеею, то низводящая судьбы неба на землю въ драмѣ, то кипящая духомъ въ лирикѣ; человѣкъ, сознающій всюду свое достоинство, одухотворяющій свое частное бытіе.

"Такова Европа.

"Другія части свѣта суть дополненія Азіи и Европы. Итакъ, между Азіей и Европой быть битвѣ за судьбы человѣчества! Дѣятельная, испытующая, всераздробляющая, духовная Европа придетъ въ самозабвенную, мистическую, всеобобщающую, вещественную Азію. Но Азія не уступитъ ей, захочетъ подавить ее своею громадностью, своими исполинскими силами. Кому уступить въ борьбѣ? Кому превозмочь въ битвѣ? Какія слѣдствія оставятъ они въ Азіи и въ Европѣ?

"Вотъ вопросы жизни человѣчества, разрѣшаемые исторіей" (стр. XXIX--XXXII).

Троянская война, Персидскія войны, походы Александра Македонскаго, войны римлянъ въ Азіи, переселеніе народовъ, Крестовые походы, взятіе Константинополя турками, всѣ эти событія древней и средней исторіи разсматриваетъ Полевой, какъ факты, въ которыхъ должна была проявиться борьба Европы и Азіи. Такъ-называемая новая исторія представляется ему періодомъ внутренней борьбы Европы, періодомъ, въ продолженіе котораго "надобно было европейскому человѣку еще разъ сознать свои силы и тогда только снова устремиться на борьбу" (стр. XXXVII). Охарактеризовавъ такимъ образомъ время величайшихъ кризисовъ развитія человѣчества, онъ продолжаетъ проводить свою идею въ будущее: "Обозрѣваемъ западъ и находимъ его истощеннымъ внутреннею борьбою и исполинскими событіями въ теченіе послѣдняго полустолѣтія (1789--1840 гг.). Азіатскаго востока нѣтъ въ мірѣ. Дикаго устремленія варваровъ съ востока не будетъ болѣе. Западъ идетъ къ востоку, обращая къ нему свои молитвенныя слова: "Отдайте мнѣ мою религію! Возвратите мнѣ мой законъ! Скажите, гдѣ остановиться моему духу испытанія, и чѣмъ должно быть мое искусство?" (стр. XXXIX). Далѣе: "Развѣ великая сѣверная война 1812 года не была движеніемъ запада на востокъ? Очередь востоку двинуться на западъ. Когда наступить сему великому событію? Въ какихъ образахъ совершится оно? Гдѣ живительное начало, предназначенное одушевить западъ новою жизнью? Развѣ не видите, что уже востокъ подвигся? Потому не замѣтно намъ это движеніе, почему плывя на кораблѣ, мы воображаемъ себя неподвижными. а берега бѣгущими Намъ кажется, что берега рѣки временъ бѣгутъ передъ нами въ событіяхъ, когда мы сами двигаемся по ней впередъ. Живительное начало уже явилось, но не въ толпѣ тевтоновъ, не въ набѣгахъ пормапновъ, не въ восточныхъ формахъ, но въ видѣ великаго народа, соединившаго въ себѣ востокъ и западъ, Азію и Европу, народа съ вѣрою, не искаженною мудрованіемъ, съ уроками мудрости, почерпнутыми изъ опыта прошедшихъ вѣковъ, съ политикою, во главѣ коей краеугольнымъ камнемъ положенъ законъ, съ искусствомъ, которое дружитъ идеи востока и запада, народа -- потомка тяжелыхъ славянъ и отважныхъ норманновъ, родного Европѣ, родного и Азіи. Десять вѣковъ готовилось Провидѣніемъ сіе начало новой жизни въ исторіи великаго народа, отдѣльной -- по видимому, но въ сущности синхронистической исторіи европейской. Сей народъ -- русскій народъ, сіе начало живительное -- Россія" (стр. XL и XLI).

Отсюда Полевой переходитъ къ русской исторіи и доказываетъ, что все случившееся въ Россіи отъ Рюрика до Петра должно было случиться. Наконецъ, долженъ былъ явиться и Петръ, какъ сила, которой Провидѣніе назначило вдвинуть Россію въ Европу, то-есть, востокъ въ западъ. "И онъ явился въ Россіи -- явился Петръ Великій. Съ 1689 года, въ тридцать-шесть лѣтъ совершилъ онъ свое великое призваніе" (стр. LIII).

Вотъ содержаніе "Введенія въ исторію Петра Великаго". Еслибъ ее написалъ человѣкъ нашего времени, многіе назвали бы ее произведеніемъ, написаннымъ съ устарѣлыми взглядами и нимало не подвигающимъ современную науку. Напротивъ того, какъ произведеніе русскаго писателя двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ, она указываетъ на важную роль, которую занималъ Полевой въ свое время: тогда такая статья могла сдѣлать честь любому европейскому ученому, ибо въ ней отражается все, что жалкая эпоха двадцатыхъ годовъ заключала въ себѣ прогрессивнаго.

Въ этой же книжкѣ нашего журнала, въ отдѣлѣ критики, именно въ статьѣ, написанной по поводу "Краткаго начертанія исторіи русской литературы" г. Аскоченскаго, мы имѣли случай говорить о недостаткахъ науки этого времени. Но нельзя не замѣтить, что и въ этомъ періодѣ наука не осталась безъ заслугъ передъ человѣчествомъ. Мечтая о соединеніи разумнаго съ историческимъ, дуалисты распространили несокрушимое вѣрованіе въ тѣсную связь фактовъ съ идеями, которыя въ нихъ выражаются, и въ безсмысленность всякаго чисто-фактическаго изученія. Теперь это вѣрованіе сдѣлалось не только въ Европѣ, но и у насъ, общимъ мѣстомъ, школьническою фразой. Но чтобы довести идею до такой популярности. до такого всесвѣтнаго сознанія, надо было когда-нибудь сознать ее и бороться за нее. Честь этой борьбы принадлежитъ доктринерамъ, которыхъ толкователемъ въ Россіи былъ многострадальный Полевой. Ему обязаны мы тѣмъ, что идея сдѣлалась въ нашихъ глазахъ необходимымъ условіемъ всякаго ученаго произведенія, и что пятнадцатилѣтніе мальчики понимаютъ требованіе, котораго не понимали очень взрослые люди, возстававшіе на Полевого въ лучшую пору его дѣятельности, то-есть, между 1825 и 1835 годами.

Но доктринерское направленіе и въ этомъ отношеніи не обошлось безъ грубыхъ заблужденій, жертвою которыхъ сдѣлался и Полевой. Дѣло въ томъ, что требованіе идеи у большей части ученыхъ ограничивалось фразою, нисколько не проникая въ глубину сознанія: они требовали идей отъ всякаго произведенія науки, потому что вошло въ моду идеализировать факты. Слѣдствія такого внѣшняго, не прочувствованнаго, не перевареннаго требованія понятны. Явилось множество ученыхъ сочиненій, въ которыхъ идеи находились въ совершенномъ разладѣ съ фактами, но которыя имѣли успѣхъ въ публикѣ тѣмъ, что удовлетворяли модному запросу: никто не считалъ себя въ правѣ уличать ихъ въ отсутствіи живого организма, не смотря на то, что факты въ нихъ натягивались на идеи, а идеи на факты, какъ узкій фракъ романтически-истасканнаго стихотворца на атлетическія плечи приволжскаго парня. Внѣшній взглядъ на требованія логики разлился съ быстротою молніи, ослѣпляя самые сильные умы, и Гегель умеръ въ тоскѣ безсилія, страдая за всю Енропу, которой напрасно старался объяснить отношеніе факта къ идеѣ путемъ отвлеченностей.

Больше всѣхъ наукъ потерпѣла въ этомъ отношеніи исторія, которая больше всѣхъ и выиграла отъ дѣятельности ученыхъ, дѣйствительно понимавшихъ сущность логическаго требованія (не говоря уже о самомъ Гегелѣ) Въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть легче построенія системы на фактахъ исторіи человѣческаго рода, если построителю позволяютъ принимать за исходный пунктъ какую бы то ни было идею, нисколько не озабочиваясь значеніемъ фактовъ, на которые онъ вздумаетъ опереть ее! Что такое фактъ? Фактъ -- вещь презрѣнная, преходящая, внѣшняя, вещь годная только на то, чтобы служить подножіемъ безсмертной и вѣчной идеѣ, вещь, созданная для произвольнаго употребленія, для забавы великихъ умовъ, презирающихъ въ святую святыхъ внутренней сущности бытія! При такомъ романтико-философскомъ воззрѣніи на элементы науки, ничего не значитъ обходиться съ историческими событіями, какъ обходится архитекторъ съ кирпичами. которые даны ему въ несмѣтномъ количествѣ для построенія зданія по произволу фантазіи. Дѣлайте съ ними, что хотите, ломайте и укладывайте ихъ по указанію созданной вами идеи, усиливайте или ослабляйте ихъ значеніе, добывайте ихъ отовсюду, хотя бы мѣсто и время ихъ проявленія и вопили противъ вашей высокой затѣи; выхватывайте одинъ фактъ изъ тысячи противоположныхъ: не то нужно, чтобъ они въ самомъ дѣлѣ ложились въ вашу идею, какъ на свое мѣсто,-- нужно только, чтобы существовала самая идея, и чтобы развитіе ея имѣло видъ доказательства! Что жь можетъ быть удобнѣе для такой раздольной потѣхи ума, какъ не исторія, наука, въ которой каждый фактъ такъ легко перетолковать на сто манеровъ и такъ трудно провѣрить съ настоящей точки зрѣнія, какъ фактъ прошедшаго, фактъ, который нельзя повторить по произволу? Чтобы не далеко ходить за доказательствомъ, разсмотримъ, напримѣръ, "Введеніе", съ содержаніемъ котораго мы уже познакомили читателей.

Полевой хотѣлъ написать подробную исторію Петра Великаго. Родись онъ лѣтъ двадцать позже, онъ задалъ бы себѣ слѣдующія простыя задачи: 1) опредѣлить личность Петра и отношенія ея къ эпохѣ и къ народу; 2) опредѣлить значеніе произведеннаго имъ переворота, принимая въ соображеніе состояніе Россіи до реформы и послѣ реформы. Кажется, чѣмъ не полонъ такой планъ? Приведите его въ исполненіе,-- мы узнаемъ изъ вашего сочиненія и самого Петра, какъ человѣка, и состояніе страны, въ которой явился онъ преобразователемъ, и обстоятельства, вызвавшія его на подвигъ, и цѣнность этого подвига, и наконецъ, результаты. Словомъ, взаимныя отношенія Петра и Россіи будутъ вполнѣ опредѣлены; слѣдовательно, и исторія "мудраго преобразователя Россіи* будетъ изложена какъ нельзя удовлетворительнѣе. Такъ! Но въ то время, къ которому относится умственное развитіе Полеваго, нельзя было дѣлать дѣло такъ просто. Простота была изгнана изъ науки точно также, какъ изъ искусства. Тогда ученый, не желавшій отставать отъ вѣка, не долженъ былъ позволять себѣ говорить о предметѣ, не подведя его подъ какой-нибудь высшій взглядъ, какъ любили тогда выражаться. А подвести предметъ подъ высшій взглядъ значило опредѣлить во что бы то ни стало и какъ бы то ни было отношеніе его къ такому огромному цѣлому, въ которомъ онъ какъ песчинка въ морѣ. Не сдѣлать этого значило погрязнутъ въ тинѣ фактическаго изученія или" иными словами, не озариться лучезарнымъ блескомъ идеи. Предразсудокъ этотъ былъ такъ силенъ и общъ, что ему часто платили дань въ сочиненіяхъ своихъ и такіе писатели, которымъ удавалось замѣчать его въ другихъ. Такъ, напримѣръ, Полевой въ своей "Исторіи русскаго народа" подсмѣивается надъ нѣмецкимъ библіографомъ Буле, который ввелъ въ свой каталогъ книгъ по русской исторіи сочиненія объ исторіи древнихъ грековъ, гипербореевъ, киммеріанъ, скиѳовъ, гетовъ, Аттилу и проч., и проч. "Если слѣдовать такому предположенію", говоритъ покойный историкъ русскаго народа,-- "то не должно ли будетъ начинать русскую исторію сочиненіемъ Кювье о переворотахъ земной поверхности?" {Исторія русскаго народа, т. г. стр. LI.} А между тѣмъ, приступая къ исторіи Петра Великаго, самъ онъ начинаетъ не только съ образованія земнаго шара, но даже прямо съ аттрибутовъ бытія. "Жизнь есть борьба",-- вотъ первая идея, выраженная имъ во введеніи къ исторіи преобразованія Россіи.

Впрочемъ, начать рѣчь итъ Адама еще не бѣда: вопервыхъ, есть предметы, до того запутанные, что иначе нѣтъ никакой возможности сказать о нихъ что-нибудь дѣльное и убѣдительное; вовторыхъ, есть и умы, которые тогда только и могутъ разсуждать умно и свободно, когда имъ можно начать рѣчь съ допотопной аксіомы. Но манера эта хороша именно тогда, когда съ помощью ея удается пролить свѣтъ на предметъ сочиненія изслѣдованіемъ его отношенія къ тому цѣлому, котораго онъ часть. Если же взяться за это дѣло слишкомъ синтетически, можно не только не уяснить, но даже совершенно затемнить значеніе разсматриваемаго предмета. Такъ, напримѣръ. Петръ Великій тѣмъ яснѣе для насъ, чѣмъ лучше узнаемъ мы Россію до реформы и послѣ реформы, и потому историкъ поступитъ весьма основательно, если начнетъ исторію его самымъ отчетливымъ изображеніемъ до-петровской Россіи. Напротивъ, подчинить взглядъ на Петра идеѣ всемірной жизни и разсматривать его какъ одно изъ проявленій этого всеобъемлющаго начала, не значитъ ли это удалить главный предметъ сочиненія на сотый или тысячный планъ картины? Не должно думать однакожь, чтобы подобныя замѣчанія могли совершенно относиться къ сочиненію Полевого. По предположенному имъ плану, его исторія Петра должна была начинаться изображеніемъ до-петровской Россіи (смерть помѣшала ему окончить эту статью; но въ "Обозрѣніи" помѣщено начало ея въ видѣ факсимиле). Слѣдовательно, разсматриваемое нами "Введеніе" не помѣшало бы дѣлу. Спрашивается: почему же оно было написано? Отвѣтъ на это одинъ: потому что Полевой въ свое время былъ отголоскомъ французскихъ доктринеровъ въ Россіи -- Кузена, Гизо и др. Этотъ характеръ вступительной статьи обнаруживается еще болѣе, если разобрать логическое достоинство самой идеи, на которой она построена, и способъ развитія этой идеи.

"Жизнь есть не что иное, какъ бореніе двухъ началъ -- возрожденія и разрушенія, свѣта и тьмы, стремленія частей къ самобытности и стремленія цѣлаго совмѣстить въ себѣ самобытность частей".

Благословимъ, читатели, текущій тысяча-восемь сотъ-сорокъшестой годъ: онъ виновникъ того, что прописанная здѣсь фраза одного изъ умнѣйшихъ представителей двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ нашего столѣтія разоблачается передъ нами въ своей многозначительной ложности! Проходитъ то время, когда европейскій ученый могъ щеголять передъ европейскою же публикой ученіемъ Зороастра. Полно вамъ насиловать свой мозгъ дуалистическими теоріями! Пора воспользоваться намъ открытіемъ Бэкона: въ немъ все призваніе Европы и развитіе человѣчества. Подвергнемъ анализу все, что кажется намъ несомнѣннымъ только потому, что мудрецы-учители признавали его несомнѣнность. Вотъ прекрасный случай: разберемъ аналитически фразу Полевого и разсмотримъ, останется ли отъ нея что-нибудь, кромѣ словъ.

Начало возрожденія! Начало разрушенія! Что это за силы? Кто замѣтилъ дѣйствіе ихъ въ природѣ? Кѣмъ и чѣмъ онѣ измѣрены? Правда, мы часто употребляемъ эти слова въ своей рѣчи; но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы мы не придавали имъ условнаго смысла, чтобы понятія, выражаемыя этими словами, существовали въ дѣйствительности, какъ предметы или какъ силы. Если я говорю: такое-то растеніе возраждается каждый годъ и каждый годъ разрушается,-- что это значитъ? Это значитъ, что вещество всемірной жизни ежегодно принимаетъ между прочими формами и форму того растенія, о которомъ я говорю,-- для того, чтобы потомъ перейдти въ другую форму. Тутъ нѣтъ въ дѣйствіи никакого начала возрожденія и никакого начала разрушенія; есть только жизнь съ безпрерывною смѣною формъ, доступныхъ нашимъ чувствамъ. То же самое относится и къ жизни рода человѣческаго: мы говоримъ, что онъ безпрестанно возрождается и разрушается. Это опять-таки значитъ, что жизнь или начало жизни (назовите это какъ угодно) безпрестанно проявляется въ формахъ новыхъ и новыхъ человѣческихъ поколѣній. Сумма жизненности, опредѣленная свыше на поддержаніе человѣчества, ни мало не уменьшается, ибо люди рождаются все такими же существами, какъ прежде,-- только образъ ея проявленія, расположеніе и дѣятельность стихій ея ежеминутно измѣняются. Слѣдовательно, мы видимъ здѣсь одно безконечное, вращательное измѣненіе жизни, между тѣмъ какъ ни начала возрожденія, ни начала разрушенія, какъ силъ дѣйствительныхъ, не воображаемыхъ, нѣтъ въ человѣчествѣ. Укажите хоть на одинъ фактъ, которымъ опредѣлялись бы сущность и дѣйствіе силы возрожденія: мы повѣримъ, что сила или начало возрожденія существуетъ въ дѣйствительности. Укажите и другой фактъ, такой, изъ котораго можно было бы составить себѣ понятіе о сущности и дѣйствіи силы разрушенія: мы также повѣримъ, что такая сила существуетъ не въ одномъ воображеніи дуалистовъ. А до тѣхъ поръ борьба этихъ началъ будетъ для насъ миѳомъ, занесеннымъ въ Европу александрійскою философіей съ востока...

Итакъ, уже въ самой отвлеченной формѣ своей, идея Полевого представляетъ совершенное несогласіе съ дѣйствительностью. Въ примѣненія къ исторіи человѣчества она дѣлается еще страннѣе. Какъ овеществить начала, допущенныя произвольно? Полевой олицетворяетъ ихъ Европой и Азіей, говоря, что борьба этихъ противоположностей должна была составить жизнь человѣчества. Вы спросите, можетъ быть: почему не приняты имъ въ соображеніе и остальныя три части свѣта? Какъ истинный представитель своей эпохи, онъ не останавливается на этомъ обстоятельствѣ и выручаетъ свою идею слѣдующею фразой: Всѣ другія части свѣта и исторія ихъ суть только дополненія къ исторіи Азіи и Европы.

Далѣе, спрашивается: которая же изъ другихъ частей свѣта представляетъ начало возрожденія, и которая -- начало разрушенія, Европа или Азія? Отъ ученаго, утверждающаго, что борьба той и другой есть борьба двухъ противоположныхъ началъ, мы въ правѣ требовать, чтобъ онъ ясно отвѣчалъ хоть на этотъ пунктъ. Но люди, рѣшившіеся во что бы то ни стало бросать высшій взглядъ на дѣйствительность, готовы пожертвовать всѣмъ для того, чтобъ увѣрить васъ, что этотъ взглядъ дѣйствительно существуетъ; откровевности не найдете у нихъ даже въ томъ пріемѣ, который означается словами: постановить вопросъ (poser la question), и Полевой не сказалъ бы вамъ, какая часть свѣта играетъ въ исторіи человѣчества роль начала возрожденія, какая -- роль начала разрушенія. У него есть на то свои важныя причины. Еслибъ онъ поступилъ иначе, ему нельзя было бы провести той идеи, которую онъ рѣшился провести сквозь историческіе факты. Изъ сдѣланныхъ нами выписокъ вы видите, что въ его системѣ Европа и Азія безпрестанно мѣняются ролями; а этого не могъ бы онъ напечатать, еслибы въ самомъ изложеніи темы опредѣлилъ каждой изъ нихъ одну какую-нибудь роль. Слишкомъ ясна показалась бы даже и страстнымъ поклонникамъ доктринерства такая система, въ которой сила, названная началомъ разрушенія и тьмою, оживляетъ другую, названную началомъ возрожденія и свѣтомъ. Въ томъ-то и заключается ловкость постановленія темы дуалистическаго сочиненія, чтобы читатель до самаго конца оставался въ увѣренности, будто бы у сочинителя въ самомъ дѣлѣ была какая-нибудь идея, какой-нибудь высшій взглядъ на предметъ, о которомъ онъ трактуетъ.

Постановивъ свой вопросъ, Полевой переходитъ къ историческимъ фактамъ. Хрустятъ и падаютъ эти факты передъ идеей доктринера, какъ побѣги молодого лѣска подъ тяжелостопнымъ бѣгомъ слоновъ. Встрѣчаются, однакожь. между ними и такіе, которые, ни за что не хотятъ гнуться. Тутъ доктринеры однимъ взмахомъ пера, однимъ красивымъ періодомъ умѣютъ обойдти всякое противорѣчіе. Напримѣръ: надо доказать, что жизнь человѣчества слагается изъ борьбы Азіи съ Европой. Какъ же быть съ тѣми эпохами, которыя не представляютъ этого явленія? Ничего! Надо только какъ можно меньше говорить о нихъ, отдѣлаться двумя-тремя фразами, да и перейдти скорѣе къ другимъ эпохамъ, гдѣ идея ваша какъ дома: не замѣтятъ. Полевой, вѣрный своему времени, такъ поступилъ съ исторіей Европы и Азіи до Троянской войны: "Мирно и дружелюбно мѣнялись въ началѣ своими пріобрѣтеніями человѣкъ азійскій и человѣкъ европейскій Эллинъ учился у халдея и египтянина, финикіецъ отдавалъ свои ткани за янтарь Балтики и олово Альбіона; спартанецъ помогалъ оружіемъ персу; берега Азіи усѣялись цвѣтущими селеніями грековъ. Но эллинъ явился въ Египтѣ и Персіи съ мечемъ въ рукѣ" и проч. (стр. XXXII). Той же методы придерживался онъ, говоря объ эпохѣ, предшествовавшей переселенію народовъ: "Снова мирно и дружелюбно началась мѣна идей, опытовъ и труда между Азіей и Европою. Но облаетъ исторіи раздвинулась уже на лѣса тевтоновъ" и проч. (стр. XXXIII и XXXIV).

А вотъ затруднительное обстоятельство -- новая исторія! Больше трехсотъ лѣтъ нѣтъ какъ нѣтъ никакой борьбы Европы съ Азіей Турки взяли Константинополь и оборвали систему. Но мы не вѣримъ: система найдется. И въ самомъ дѣлѣ, слушайте: "Надобно было европейскому человѣку еще разъ сознать свои силы и тогда только устремиться на борьбу. Слѣдствіемъ сознанія долженствовало быть равновѣсіе внутреннихъ силъ и дѣятелей Европы; слѣдствіе устремленія должно было опять отразиться на востокъ" (стр. XXXVII).

Вотъ для чего Европа развивалась въ послѣднія три столѣтія, вотъ для чего произвела она столько геніевъ и совершила столько подвиговъ въ области наукъ, искусствъ и общественности! Довольно! Вы видите теперь, что такое "Введеніе въ исторію Петра Великаго". Это -- дань необыкновеннаго дарованія эпохѣ, въ которую оно развивалось и дѣйствовало, и вмѣстѣ съ тѣмъ выразительный памятникъ тогдашняго направленія науки. Съ самою исторіей Петра Великаго "Введеніе", разумѣется, не имѣетъ никакой органической связи. Исторія Петра Великаго сама по себѣ. Но судить объ этомъ произведеніи, какъ о чемъ-нибудь цѣломъ, не возможно: читаешь его -- и постоянно чувствуешь, что авторъ затягиваетъ нить, которую намѣренъ провести далеко, и вдругъ эта нить обрывается... Видно, что многое, даже самое главное отложено; видно, что историкъ хотѣлъ прежде всего изложить факты, а потомъ уже произнести о нихъ свое сужденіе. Однакожь, самые факты излагаются весьма занимательно, даже не безъ драматизма, и вообще эта книга замѣчательна какъ произведеніе одного изъ главныхъ представителей уже кончившейся эпохи русской литературы

Оставить комментарий Майков Валериан Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1846 Обновлено: 14/11/2025. 32k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка: