Майков Валериан Николаевич
История консульства и империи. Сочинение А. Тьера. Перевод Ф. Кони. Том II. Часть четвертая. Санктпетербург. 1846

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Вал. Н. Майковъ.

КРИТИЧЕСКІЕ ОПЫТЫ
(1845--1847).

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографа И. А. Лебедева, Невскій проспектъ, д. No 8.
1889.

   

Исторія консульства и имперіи. Сочиненіе А. Тьера. Переводъ Ѳ. Кони. Томъ II. Часть четвертая. Санктпетербургъ. 1846.

   "Исторіи консульства и имперіи" посчастливилось въ нашей литературѣ: въ теченіе одного года появилось на русскомъ языкѣ два ея перевода. Первый, помѣщенный сперва въ "Отечественныхъ Запискахъ", изданъ былъ впослѣдствіи особою книгой; второй, предпринятый г. Кони, продолжается до сихъ поръ. Четвертый выпускъ послѣдняго перевода, вышедшій въ прошломъ мѣсяцѣ, доставляетъ намъ случай подробнѣе поговорить объ этомъ замѣчательномъ произведеніи. До сихъ поръ мы касались его слегка, не имѣя обыкновенія произносить рѣшительные приговоры о сочиненіяхъ еще не оконченныхъ. Но вышедшіе доселѣ пять томовъ "Исторіи" Тьера, обнимая собою эпоху отъ 18-го брюмера до третьей коалиціи, составляютъ уже такое цѣлое, что имъ достаточно охарактеризовались и способъ изложенія автора, и воззрѣніе его на событія описываемаго имъ времени.
   Habent sua fata libelli! Исторія Наполеона, давно уже обѣщанная Тьеромъ, не только обратила на себя вниманіе всего читающаго міра, но и произвела волненіе во всѣхъ европейскихъ литературахъ. Книга эта имѣетъ уже свою исторію, и сводъ всѣхъ статей, написанныхъ о ней въ Англіи, Франціи и Германіи, могъ бы составить многотомное сочиненіе.
   Въ этомъ множествѣ статей можно, разумѣется, найдти отголоски мнѣній всякаго рода -- умѣренныя похвалы и умѣренныя охужденія, безусловный восторгъ и безусловное порицаніе. Но вообще нельзя не. замѣтить, что большинство критиковъ не на сторонѣ Тьера, и что вполнѣ одобрительные аттестаты его исторіи подписаны очень немногими французскими журналами, издающимися подъ его же вліяніемъ. На большинство мыслящихъ европейскихъ читателей "Исторія консульства и имперіи" произвела, по видимому, не совсѣмъ благопріятное впечатлѣніе: отъ автора "Исторіи Французской революціи", отъ человѣка, играющаго такую важную роль въ политическихъ дѣлахъ Франціи, ожидали чего-то лучшаго. Само собою разумѣется, что поводомъ къ нѣкоторымъ черезъ чуръ строгимъ приговорамъ послужили разныя постороннія обстоятельства: во Франціи -- личное положеніе автора, какъ главы извѣстной политической партіи, въ Англіи -- вспышки узкаго патріотизма, оскорбившагося общимъ тономъ "Исторіи" Тьера и нѣкоторыми частными его выходками. Оставляя въ сторонѣ всѣ тѣ сужденія, которыя носятъ на себѣ очевидные признаки пристрастія и личной ненависти, мы разсмотримъ здѣсь обвиненія, высказанныя противъ Тьера людьми менѣе пристрастными и болѣе хладнокровными во имя истины и справедливости.
   Большая часть этихъ обвиненій направлена противъ достовѣрности извѣстій, сообщаемыхъ Тьеромъ въ его "Исторіи". Особенно нѣмецкіе критики не находятъ у него того уваженія къ исторической истинѣ, которое должно составлять самое существенное условіе всякаго историческаго произведенія. Тьера обвиняютъ въ томъ, что при описаніи событій военныхъ и дипломатическихъ онъ часто впадаетъ въ самые непростительные промахи, что онъ, для удовлетворенія своему пристрастному патріотизму, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ своего сочиненія уродуетъ и искажаетъ факты, въ другихъ сочиняетъ совсѣмъ небывалыя вещи. Нельзя не сознаться, что онъ самъ въ извѣстной степени подалъ поводъ къ этимъ упрекамъ. Имѣя въ рукахъ многочисленные, офиціальные и никому еще неизвѣстные источники, онъ не заботится о томъ, чтобы знакомить съ ними своихъ читателей, и, не желая, подобно нѣмецкимъ историкамъ, наполнять большую половину книги своей цитатами, впадаетъ въ противоположную крайность, не доставляя никакого ручательства за вѣрность приводимыхъ имъ фактовъ. Этимъ обстоятельствомъ поспѣшили, разумѣется, воспользоваться нѣмецкіе гелертеры, которые призвали на помощь всю свою фактическую ученость и весь свой неумолимый педантизмъ для того, чтобы разбить Тьера въ пухъ и въ прахъ на этой выгодной для нихъ позиціи. Правы они или нѣтъ -- рѣшить трудно; но надо предполагать, что Тьеръ, слѣдуя общему и весьма похвальному обыкновенію французскихъ, историковъ, приложитъ къ концу своего сочиненія, какъ "pièces justificatives", тѣ документы, которыми онъ пользовался. Тогда рѣшатся сами собою воздвигнутые нынѣ вопросы о числѣ кораблей, сражавшихся при Альжезирасѣ, о количествѣ убитыхъ въ сраженіи при Маренго и о тому подобныхъ сомнительныхъ пунктахъ, поясненіе которыхъ такъ важно и необходимо для человѣчества вообще и для нѣмецкаго человѣчества въ особенности!
   Не всѣ однакоже критики Тьера ограничиваются такими мелочными придирками; многіе изъ нихъ мѣтятъ выше и находятъ гораздо важнѣйшій недостатокъ въ его сочиненіи. Этотъ недостатокъ, по ихъ мнѣнію, заключается въ совершенномъ отсутствіи идей и общихъ взглядовъ. Тьеръ, говорятъ они, написалъ занимательный романъ, а вовсе не исторію въ настоящемъ значеніи этого слова; сочиненіе его -- не болѣе, какъ живое, искусное изложеніе фактовъ, чуждое всякаго философскаго воззрѣнія на внутренній смыслъ описываемой эпохи и на значеніе Наполеона, какъ лица всемірно-историческаго. Встрѣчающіяся кое-гдѣ афористическія разсужденія автора о значеніи и достоинствѣ нѣкоторыхъ правительственныхъ распоряженій Наполеона не могутъ ни въ какомъ случаѣ замѣнить собою отсутствіе одной общей идеи, одного общаго взгляда на эпоху консульства и имперіи.
   Такое обвиненіе совершенно несправедливо. Впрочемъ, надо замѣтить, что оно принадлежитъ нѣмецкимъ критикамъ, которые, естественно, составляютъ себѣ идеалъ историка по нѣмецкимъ же историкамъ. А извѣстно, что нѣмецъ ко всему, въ томъ числѣ и къ сочиненію исторіи, приступаетъ по особенной, ему одному свойственной методѣ. Прежде всего онъ старается совершенно отдѣлить идеи, выражающіяся, по его мнѣнію, въ извѣстномъ ряду фактовъ, отъ самыхъ этихъ фактовъ; затѣмъ, пріискавъ для своей идеи возможно непонятную и возможно отвлеченную форму, онъ помѣщаетъ ее въ самомъ началѣ сочиненія, какъ основной свой "Satz", оправданіемъ которому должна служить самая книга. Упрочивъ такимъ образомъ то, что считаетъ онъ единствомъ излагаемаго предмета, и удовлетворивъ потребности своего синтетическаго ума, онъ разлагаетъ свою идею на различные ея элементы и, сообразуясь съ этимъ, пластаетъ самые факты на періоды, отдѣленія, подотдѣленія и параграфы, употребляя при этомъ случаѣ цифры римскія, арабскія, буквы латинскія и греческія. Та же самая операція повторяется и при изложеніи каждаго особаго отдѣла; нѣмецкій историкъ старается непремѣнно такъ распредѣлить свои матеріалы, чтобы каждая группа фактовъ служила выраженіемъ какой-нибудь идеи; эта идея, разумѣется, опять совершенно отвлекается имъ отъ внѣшняго ея проявленія и помѣщается особо, какъ вывѣска, подъ названіемъ "общаго взгляда" или "общихъ понятій". Всѣ эти ученые "Kunststücke" имѣютъ, кажется, цѣлью, вопервыхъ, доказать всѣмъ и каждому, что авторъ сочиненія -- человѣкъ съ высшими взглядами, умѣющій открывать внутренній смыслъ внѣшнихъ явленій, и вовторыхъ, предупредить со стороны читателя всякую ошибку на счетъ истиннаго значенія тѣхъ или другихъ происшествій. Совершенно иначе поступаютъ въ этомъ дѣлѣ французы: для нихъ исторія не только наука, но и искусство; для нихъ художественное изложеніе составляетъ необходимое условіе всякаго историческаго произведенія, что, разумѣется, нисколько не мѣшаетъ имъ понимать внутренній смыслъ каждаго явленія и показывать истинное, философское значеніе каждой эпохи и каждаго событія. Все различіе между ними и нѣмцами состоитъ только въ томъ, что они не заражаются духомъ систематизма, не отвлекаютъ общихъ идей отъ частныхъ ихъ проявленій и стараются живымъ изложеніемъ и искусною группировкой фактовъ навести самого читателя на ту главную мысль, которая въ нихъ выражается. Однимъ словомъ, французы показываютъ истину, вмѣсто того, чтобы доказывать ее, какъ дѣлаютъ нѣмцы. Подъ перомъ французскаго историка событія говорятъ сами за себя, и читатель, не видя нигдѣ личности автора, невольно раздѣляетъ всѣ его мнѣнія, вовсе не думая, чтобъ эти его мнѣнія были только личными и произвольными воззрѣніями самого историка. Само собою разумѣется, что употребленіе такой исторической методы удается весьма немногимъ: для того, чтобы написать такую исторію, художественную и вмѣстѣ съ тѣмъ философскую, недостаточно самой огромной эрудиціи: необходимо, кромѣ того, быть художникомъ, имѣть талантъ особаго рода, талантъ, слишкомъ рѣдко достающійся на долю нѣмецкихъ историковъ. Этого рода талантомъ надѣленъ въ высшей степени Тьеръ; рѣдко кто сравнится съ нимъ въ умѣньи излагать идею и факты во внутренней, неразрывной связи; рѣдко кому удастся такъ завлечь и заинтересовать читателя дживость ю и занимательностью разсказа и въ то же время незамѣтнымъ образомъ передать ему свои собственныя убѣжденія. Читая "Исторію консульства и имперіи" во французскомъ подлинникѣ, невольно увлекаешься этою художественностью разсказа и позабываешь свое собственное мнѣніе, для того, чтобы раздѣлять вполнѣ образъ мыслей автора. И, прочтя книгу однимъ разомъ съ начала до конца, надо еще употребить значительное усиліе, чтобъ избавиться отъ обаятельнаго вліянія этого искуснаго изложенія и возвратить себѣ свободу мысли и сужденія. Это умѣнье выражать ясно свою основную идею посредствомъ самаго изложенія и группировки фактовъ такъ велико у Тьера, что въ настоящемъ случаѣ, противъ его воли, оно оказало ему весьма дурную услугу. Нисколько не желая, по весьма понятнымъ причинамъ, обнаруживать передъ читателями настоящій свой образъ мыслей, Тьеръ не только нигдѣ не выразилъ своей общей идеи въ ясныхъ и точныхъ словахъ, но даже счелъ долгомъ въ положительныхъ сужденіяхъ своихъ по поводу разныхъ событій высказывать начала, совершенно несогласныя съ своею дѣйствительною тенденціей, а между тѣмъ уловка эта не можетъ обмануть ни одного сколько-нибудь понятливаго читателя и общимъ впечатлѣніемъ, производимымъ цѣлою книгой, уничтожаетъ противоположное дѣйствіе нѣкоторыхъ отдѣльныхъ ея мѣстъ.
   Этимъ вполнѣ объясняются самый существенный недостатокъ "Исторіи" Тьера и настоящая причина общаго неудовольствія, ею возбужденнаго. Замѣтное для каждаго противорѣчіе между частными сужденіями о нѣкоторыхъ событіяхъ Наполеоновской эпохи и общимъ тономъ сочиненія -- вотъ что рѣшило судьбу "Исторія консульства и имперіи". Для людей, знакомыхъ съ характеромъ политической дѣятельности Тьера, понятно, что въ его послѣднемъ историческомъ произведеніи господствуетъ точно такая же двойственность, какъ въ политической его жизни, представляющей ясный разладъ между тѣми задушевными, внутренними влеченіями, которыя онъ тщательно скрываетъ, обнаруживая только изрѣдка и противъ своей воли, и тѣми принципами, которые составляютъ его открытую profession de foi, и которые онъ съ такимъ искусствомъ и краснорѣчіемъ проповѣдуетъ на трибунѣ палаты депутатовъ. Во Франціи Тьера не даромъ называютъ Наполеономъ въ миніатюрѣ. Принципы крѣпкой и сильной централизаціи административной и политической, представителемъ которыхъ въ свое время былъ Наполеонъ, возбуждаютъ въ Тьерѣ сильное сочувствіе. Онъ очень желалъ бы подражать въ этотъ отношеніи великому человѣку. Но, къ его несчастію, принципы эти нисколько не соотвѣтствуютъ ни современному направленію идей во Франціи, ни положенію его, какъ главы оппозиціи. Это обстоятельство ставятъ его въ самое фальшивое положеніе и заставляетъ безпрестанно противорѣчить самому себѣ и опровергать словесно и письменно такія начала, которыя на самомъ дѣлѣ приходятся ему совершенно по сердцу. Никогда еще и нигдѣ это противорѣчіе между тайнымъ влеченіемъ и открытыми дѣйствіями одного и того же лица не выразилось такъ ясно, какъ въ "Исторіи консульства и имперіи". Если обращать вниманіе только на одни разсужденія Тьера о Наполеоновской эпохѣ, то нельзя не сознаться, что эти идеи въ высшей степени справедливы, основательны и современны, и что между ними нѣтъ ни одной, которую слѣдовало бы скрывать, и въ которой стыдно было бы сознаться. Въ исторической дѣятельности Наполеона Тьеръ прямо различаетъ двѣ эпохи: одну, когда Бонапарте, сначала какъ генералъ Французской республики, потомъ какъ первый ея консулъ, дѣйствовалъ сообразно съ потребностями Франціи и являлся геніальнымъ исполнителемъ народной воли, орудіемъ, посредствомъ котораго живущій въ исторіи разумъ осуществлялъ свои цѣли, и другую, когда тотъ же самый человѣкъ, жертвуя для удовлетворенія своему тщеславію тѣми принципами, которые онъ представлялъ въ себѣ, какъ сынъ революціи, подчинялъ своей желѣзной волѣ Францію и половину Европы, возлагалъ на себя императорскую корону, сажалъ братьевъ своихъ на европейскіе троны, изнурялъ Францію безплодными и сверхъестественными усиліями и, въ вознагражденіе за кратковременное величіе, готовилъ ей не заслуженное униженіе. Эти двѣ эпохи существенно отличаются одна отъ другой, и Тьеръ не могъ не указать на это различіе; но, къ сожалѣнію, онъ этимъ только и ограничился. Различіе у него существуетъ только на словахъ, а не на дѣлѣ; въ сущности же и первая эпоха, и начало второй описываются имъ совершенно одинаковымъ тономъ, въ совершенно одинаковомъ духѣ, съ тою же симпатіей къ личности Наполеона, съ тѣмъ же уваженіемъ къ его правительственнымъ дѣйствіямъ, съ тѣмъ же стремленіемъ оправдать самыя насильственныя его мѣры, самыя диктаторскія его распоряженія... Въ душѣ Тьеръ сочувствуетъ Наполеону императору точно также, какъ и Наполеону первому консулу. Онъ съ любовью слѣдитъ за каждымъ новымъ шагомъ его на пути реакціи, и чѣмъ болѣе дерзости и честолюбія проявляется въ дѣйствіяхъ Наполеона, чѣмъ невыносимѣе становится диктаторскій его тонъ, тѣмъ болѣе удивляется ему и благоговѣетъ передъ нимъ его историкъ. Только изрѣдка, чувствуя, что это направленіе завлекаетъ его слишкомъ далеко, старается онъ изгладить произведенное впечатлѣніе нѣсколькими строгими фразами и нѣсколькими справедливыми сужденіями. Но эти строгія фразы онъ говоритъ какъ будто не хотя и противъ своихъ убѣжденій; эти справедливыя сужденія какъ-то не идутъ къ общему тону разсказа и носятъ на себѣ явный отпечатокъ главной, худо скрываемой тенденціи. Даже тамъ, гдѣ Тьеръ уже прямо рѣшается порицать Наполеона за его диктаторскіе поступки, ясно обнаруживается стремленіе оправдать чѣмъ-нибудь эти поступки и умѣрить по возможности строгій приговоръ. Въ примѣръ и подтвержденіе этой двусмысленности сужденій мы приведемъ одно мѣсто, въ которомъ Тьеръ, говоря о постепенно возроставшемъ честолюбіи Наполеона, исчисляетъ всѣ его подвиги въ первую и блистательнѣйшую эпоху его жизни и заключаетъ слѣдующими словами: "Теперь, если, позабывъ на минуту все то, что сдѣлалъ онъ впослѣдствіи, мы предположимъ, что этотъ диктаторъ, тогда еще необходимый, остался благоразумнымъ при всемъ своемъ величіи, соединилъ въ себѣ тѣ противоположныя совершенства, которыя, правда, Божество не соединяло еще никогда въ одномъ человѣкѣ, ту геніальную энергію, которая производитъ великихъ полководцевъ, съ тѣмъ терпѣніемъ, которое составляетъ отличительную черту основателей государствъ, успокоилъ продолжительнымъ миромъ взволнованное французское общество, приготовилъ его мало по малу къ той свободѣ, которая составляетъ славу и потребность современныхъ обществъ, и потомъ, возвеличивъ Францію, разсѣялъ опасенія Европы, вмѣсто того, чтобы возбуждать ихъ, утвердилъ на вѣчныя времена территоріальныя распоряженія Люневильскаго и Аміенскаго трактатовъ, и наконецъ, отыскавъ себѣ гдѣ бы то ни было достойнѣйшаго преемника, передалъ ему въ руки Францію устроенную, приготовленную къ свободѣ и навсегда возвеличенную,-- если мы предположимъ, что онъ сдѣлалъ все это, то спрашиваемъ: нашелся ли бы гдѣ-нибудь и когда-нибудь человѣкъ, ему равный? Но такой человѣкъ, который бы превзошелъ Цезаря своимъ военнымъ геніемъ, Августа -- своею политическою мудростью и МаркаАврелія -- своею добродѣтелью, былъ бы болѣе, нежели человѣкъ, а Провидѣніе не даетъ боговъ въ правители міру!"
   Что-нибудь одно: или человѣкъ дѣйствительно не въ состояніи исполнить всего, чего желалъ бы Тьеръ, и тогда эти безплодныя желанія походятъ нѣсколько на невинныя мечтанія Манилова,-- или Наполеонъ могъ бы и долженъ былъ бы положить предѣлы своему честолюбію, и тогда послѣднія слова Тьера не имѣютъ рѣшительно никакого значенія Не ясно ли, что эти послѣднія слова уничтожаютъ собою весь смыслъ предшествовавшихъ, и не показываетъ ли это мѣсто, что подъ перомъ Тьера всякій упрекъ, который онъ хочетъ сдѣлать Наполеону, невольно превращается въ похвалу и въ оправданіе?
   Это направленіе историка такъ замѣтно и ощутительно для каждаго, что почти во всѣхъ печатныхъ и непечатныхъ сужденіяхъ объ его послѣднемъ сочиненіи содержится одно и то же обвиненіе, обвиненіе въ излишнемъ пристрастіи къ Наполеону. Общій голосъ критики называетъ "Исторію консульства и имперіи" не исторіей Наполеона, а панегирикомъ его. Надо впрочемъ замѣтить, что это обвиненіе справедливо только въ извѣстномъ отношеніи: что Тьеръ не хотѣлъ и не думалъ быть пристрастнымъ, это видно изъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ онъ прямо и открыто порицаетъ нѣкоторыя дѣйствія Наполеона. Правда, эти мѣста, какъ мы уже замѣтили выше, отзываются какою-то двусмысленностью и противорѣчатъ общему тону сочиненія; но это происходитъ не столько отъ пристрастія къ личности Наполеона, какъ говорятъ обыкновенно, сколько отъ пристрастія къ тѣмъ принципамъ, которые осуществлялъ въ себѣ этотъ необыкновенный человѣкъ. Когда мы стоимъ крѣпко за извѣстную идею, то весьма естественно переносимъ свою любовь къ этой идеѣ и на ея представителей, точно также, какъ, съ другой стороны, для насъ бываютъ часто ненавистны нѣкоторые люди потому только, что они представляютъ собою ненавистные для насъ принципы. Всего лучше можно объяснить это, сравнивъ "Исторію консульства и имперіи" съ "Исторіей французской революціи". И въ томъ, и въ другомъ сочиненіи мы находимъ совершенно одинаковый взглядъ на исторію человѣчества, въ которой Тьеръ видитъ постоянное выраженіе законовъ разумной необходимости, а не игру слѣпого случая или человѣческаго произвола. Сообразно съ этимъ, всѣ эпохи французской революціи представляются ему необходимыми моментами развитія одной и той же идеи; всѣ онѣ, въ его понятіи, имѣютъ свою относительную цѣнность и свою безусловную необходимость. Съ этой же точки зрѣнія смотритъ онъ и на ту эпоху реакціи, которая непосредственно слѣдовала за періодомъ терроризма и продолжалась отъ девятаго термидора до учрежденія пожизненнаго консульства. Но совершенно иначе судитъ онъ о дальнѣйшемъ развитіи этого контрреволюціоннаго принципа въ рукахъ Наполеона: въ монархической реакціи Наполеона онъ вовсе не признаетъ того характера разумной необходимости, который находитъ въ реакціи предшествовавшей эпохи. "Если", говоритъ онъ,-- "учрежденіе пожизненнаго консульства было дѣйствіемъ мудрымъ и политическимъ, неизбѣжнымъ дополненіемъ необходимой еще тогда диктатуры, то возстановленіе монархіи въ пользу Наполеона Бонапарте было, по крайней мѣрѣ по нашему мнѣнію, не похищеніемъ престола (выраженіе, заимствованное изъ языка эмигрантовъ), но послѣдствіемъ тщеславія со стороны того, кто съ излишнею горячностью стремился къ этой перемѣнѣ, и послѣдствіемъ неблагоразумной жадности со стороны его совѣтниковъ, спѣшившихъ извлечь для себя какую-нибудь выгоду изъ этого минутнаго царствованія".
   Послѣ этого рѣшительнаго и вовсе уже недвусмысленнаго приговора слѣдовало бы ожидать, что Тьеръ будетъ съ негодованіемъ описывать всѣ подробности преобразованія республики въ имперію и произнесетъ строгое сужденіе на счетъ тѣхъ смѣшныхъ и оскорбительныхъ крайностей, до которыхъ тщеславіе и честолюбіе доводили Наполеона. На самомъ же дѣлѣ мы не только не встрѣчаемъ ничего подобнаго, но находимъ, вмѣсто того, сужденія въ высшей степени снисходительныя и благосклонныя, разсказъ живой, исполненный жара и увлеченія и проникнутый отъ начала до конца сильнымъ, очевиднымъ сочувствіемъ ко всѣмъ происшествіямъ этой эпохи. Не можемъ подтвердить выписками справедливость этихъ замѣчаній, потому что въ такомъ случаѣ пришлось бы выписывать цѣлыя главы; но ссылаемся на тѣхъ, которые читали "Исторію консульства и имперіи" и которые могли сами видѣть, съ какою любовью описываетъ Тьеръ всѣ подробности коронованія Наполеона, какъ Настаиваетъ на самыхъ ничтожныхъ мелочахъ и съ какимъ удовольствіемъ распространяется о тѣхъ пышныхъ церемоніяхъ, посредствомъ которыхъ Наполеонъ изъ перваго сановника республики преобразился въ императора французовъ. Однимъ словомъ, вся эта часть "Исторіи" Тьера походитъ гораздо болѣе на панегирикъ снисходительнаго Плинія, нежели на памфлетъ желчнаго Тацита.
   Совершенно противное находите вы въ "Исторіи французской революціи", при описаніи эпохи терроризма. Въ сужденіяхъ своихъ объ этой эпохѣ Тьеръ признаетъ ея безусловную необходимость: а между тѣмъ событія ея описываетъ онъ самымъ недовольнымъ тономъ и на дѣятелей того времени смотритъ не иначе, какъ на злодѣевъ, имя которыхъ -- позоръ для человѣчества. Онъ отнимаетъ у нихъ всякое нравственное достоинство, часто даже клевещетъ на ихъ побужденія и представляетъ ихъ поступки въ самомъ черномъ видѣ. Негодованіе историка и ненависть его къ представителямъ этой кровавой эпохи высказываются на каждой страницѣ, въ каждой строчкѣ; и все это происходитъ отъ того, что антипатія Тьера къ принципамъ 93 года также велика, какъ велика его симпатія къ принципамъ эпохи Наполеона.
   Это внутреннее расположеніе Тьера къ Наполеоновскимъ принципамъ простирается такъ далеко, что онъ не можетъ сохранять своего равнодушія и хладнокровія, говоря о тѣхъ людяхъ, которые въ свое время противодѣйствовали ихъ распространенію. Полагая, что противодѣйствіе это, по обстоятельствамъ и духу того времени, было неблагоразумно и безполезно, Тьеръ этимъ не ограничивается и произноситъ на счетъ личнаго характера всѣхъ почти противниковъ военной диктатуры самыя строгія и рѣзкія сужденія: всѣ его отзывы о нихъ носятъ на себѣ слѣды явнаго пристрастія и недоброжелательства; въ самомъ Наполеонѣ, можетъ быть, оппозиція эта не возбуждала такой досады, какую возбуждаетъ она въ Тьерѣ. Разсказывая о томъ, какъ Камбасересъ сопротивлялся намѣренію Наполеона возстановить наслѣдственную монархію, Тьеръ приписываетъ это сопротивленіе одному личному неудовольствію Камбасереса, которому будто бы непріятно было видѣть, что прежній его товарищъ сдѣлается его повелителемъ. Говоря объ оппозиціи трибуната, Тьеръ называетъ ее мелочною и неприличною (!) и, вмѣсто того, чтобъ объяснить ее тѣмъ сознаніемъ, которое имѣло это установленіе о своемъ политическомъ назначеніи, онъ приписываетъ ее, Богъ знаетъ на какомъ основаніи, какимъ-то тайномъ и неблагороднымъ побужденіямъ. Вотъ это любопыт мое сужденіе Тьера объ отношеніяхъ трибуната къ Наполеону:
   "Таковъ былъ конецъ -- не трибуната, который продолжалъ еще существовать нѣсколько времени, но той кратковременной важности, которую пріобрѣло было это установленіе. Конечно, желатель по бъ было, чтобы первый консулъ, вознагражденный всеобщимъ одобреніемъ Франціи за эту неприличную оппозицію, остался равнодушенъ къ тщетнымъ усиліямъ нѣсколькихъ безсильныхъ клеветниковъ. Это равнодушіе было бы достойно самого Наполеона и менѣе бы повредило тому подобію свободы, которое бы онъ могъ тогда намъ оставить для того, чтобы приготовить насъ впослѣдствіи къ свободѣ настоящей. Но въ этомъ мірѣ благоразуміе встрѣчается гораздо рѣже, нежели искусство, рѣже даже, нежели геній, потому что благоразуміе предполагаетъ побѣду надъ собственными своими страстями, побѣду, къ которой великіе люди также мало способны, какъ и всѣ другіе. Первому консулу -- мы должны въ этомъ сознаться -- не достало благоразумія въ этомъ случаѣ; и въ его пользу можно принести только то извиненіе, что подобная оппозиція, поощряемая его терпѣливостію, сдѣлалась бы, можетъ быть, не только затруднительною, но опасною и даже непобѣдимою, еслибы большинство законодательнаго собранія и сената приняло въ ней участіе, что было очень возможно. Это изысканіе имѣетъ извѣстное основаніе и доказываетъ, что бываютъ эпохи, когда диктатура бываетъ необходима даже въ странахъ свободныхъ или предназначенныхъ къ свободѣ. Что касается до этой оппозиціи трибуната, то она не заслуживаетъ вовсе тѣхъ похвалъ, которыя ей часто расточали. Мелочная и привязчивая, она возставала противъ гражданскаго кодекса, противъ возстановленія алтарей, противъ лучшихъ дѣйствій перваго консула и взирала въ безмолвіи на преслѣдованіе несчастныхъ революціонеровъ, сосланныхъ безъ суда за эту адскую машину, виновниками которой были вовсе не они. Трибуны молчали тогда, потому что ихъ испугало страшное событіе 3-го нивоза, и потому что они не смѣли защитить начала справедливости въ лицѣ такихъ людей, имена которыхъ влекли за собою кровавыя воспоминанія. Смѣлости, которой имъ не доставало для охужденія очевидной незаконности, достало имъ для того, чтобы противодѣйствовать превосходнымъ мѣрамъ! Если впрочемъ искренняя любовь къ свободѣ воодушевляла нѣкоторыхъ изъ нихъ, то у другихъ можно было замѣтить то неблагородное чувство зависти, которое вооружало трибунатъ противъ государственнаго совѣта, людей, которые принуждены были оставаться въ бездѣйствіи, противъ тѣхъ, которые имѣли монополію дѣятельности. Они совершили такимъ образомъ много важныхъ ошибокъ и, къ несчастію, подали поводъ къ не менѣе важнымъ ошибкамъ со стороны перваго консула: такія горестныя явленія исторія часто находитъ въ нашемъ тревожномъ мірѣ, для котораго страсти служатъ вѣчнымъ двигателемъ".
   Спрашивается: сообразно ли съ достоинствомъ безпристрастнаго историка взводить на цѣлое сословіе такія обвиненія, которыхъ не возможно доказать и по отношенію къ отдѣльному человѣку? И такимъ ли тономъ должно говорить о дѣйствіяхъ людей, которые, можетъ быть, пали неблагоразумно и не понимали безполезности своихъ усилій, но которые тѣмъ не менѣе руководились убѣжденіями благородными и достойными уваженія? И такъ ли отзывался Тьеръ въ своей "Исторіи французской революціи" о жирондистахъ, которые, подобно членамъ трибуната, не понимая истинныхъ потребностей своей эпохи, шли на перекоръ всеобщему движенію умовъ и истощили напрасно всѣ свои силы для того, чтобъ избѣгнуть тѣхъ крайностей, которыя составляютъ неизбѣжное послѣдствіе всякаго соціальнаго переворота. Оппозицію жирондистовъ Тьеръ признавалъ и неполитическою, и неразумною; но это не помѣшало ему обнаружить свое сочувствіе къ этимъ мужественнымъ людямъ, которые искупили на эшафотѣ свои заблужденія, имѣвшія столь благородный и чистый источникъ. Отчего же недостаетъ ему теперь этого сочувствія и этого безпристрастія, теперь, когда дѣло идетъ о людяхъ, дѣйствовавшихъ во имя тѣхъ же убѣжденій и для той же цѣли?
   Говорятъ обыкновенно, что политическую исторію слѣдуетъ писать только людямъ государственнымъ, которые, ознакомившись на самомъ опытѣ съ механизмомъ государственныхъ учрежденій и образомъ ихъ дѣйствія, могутъ лучше другихъ понимать и обсуждать значеніе политическихъ событій. На этомъ же основаніи до выхода "Исторіи консульства и имперіи" говорили, что никто не можетъ такъ хорошо оцѣнить и объяснить происшествія Наполеоновской эпохи, какъ Тьеръ, который самъ былъ первымъ министромъ и принималъ постоянное участіе въ современной политикѣ Франціи. Намъ кажется, такое мнѣніе не совсѣмъ вѣрно. Если справедливо, что государственнымъ людямъ самое положеніе ихъ даетъ возможность судить съ большею основательностью о дѣятельности политическихъ людей, то съ другой стороны, надо сознаться, что историкамъ этого рода рѣдко удается изображеніе фактовъ народной жизни, которыхъ они по большей части не понимаютъ и которымъ не могутъ сочувствовать. Вращаясь постоянно въ сферѣ правительственной дѣятельности, они привыкаютъ мало по малу смотрѣть на все съ своей исключительной точки зрѣнія, усвоиваютъ себѣ понятія узкія и одностороннія и теряютъ всякую способность сочувствія ко всему тому, что остается внѣ администраціи и политики. Самымъ лучшимъ подтвержденіемъ этого замѣчанія можетъ служить послѣднее произведеніе Тьера: въ немъ именно не достаетъ того сочувствія къ общечеловѣческомъ интересамъ, котораго мы въ правѣ требовать прежде всего отъ историка нашего времени. Все вниманіе его обращено исключительно на дѣятельность правительственной власти; все же существующее внѣ этой сферы, все составляющее самый предметъ, надъ которымъ обнаруживается эта дѣятельность, какъ будто не существуетъ для него. Такъ, въ военномъ отношеніи его занимаютъ только подвиги самого Наполеона или его генераловъ, то-есть. только блистательная сторона этихъ событій; ихъ мрачная сторона въ глазахъ его не имѣетъ никакого значенія: ему нѣтъ дѣла ни до страданія солдатъ, ни до страданія семействъ ихъ, ни до страданія самой Франціи, которую такъ изнурили эти безпрерывныя войны. Это отсутствіе соціальной тенденціи обнаруживается и вообще въ томъ, что Тьеръ, описывая только дѣйствія Наполеона или его политическихъ противниковъ, оставляетъ безъ всякаго вниманія потребности, интересы, чувства, мнѣнія и положеніе народа въ эту блистательную и вмѣстѣ съ тѣмъ тягостную для него эпоху. Однимъ словомъ, на всѣ событія этого времени Тьеръ смотритъ съ исключительно политической точки зрѣнія; гуманитарный взглядъ на вещи остается для него совершенно недоступнымъ. Въ этомъ заключается, безъ сомнѣнія, одинъ изъ важнѣйшихъ недостатковъ его сочиненія, которое представляетъ намъ біографію Наполеона, а вовсе не полную и всестороннюю исторію французскаго общества, какъ слѣдовало бы ожидать, судя по заглавію книги.
   Знатоки военнаго дѣла находятъ въ "Исторіи консульства и имперіи" еще одинъ важный недостатокъ -- излишнюю и иногда смѣшную самоувѣренность автора въ своихъ стратегическихъ познаніяхъ, самоувѣренность, которая не мѣшаетъ ему впадать въ самые непростительные промахи при описаніи военныхъ событій. Впрочемъ, какъ это, такъ и всѣ другія указанныя нами несовершенства, выкупаются въ извѣстной степени многими несомнѣнными достоинствами этого сочиненія, и особенно -- живымъ изложеніемъ фактовъ, обиліемъ матеріаловъ и искуснымъ ихъ распредѣленіемъ. Успѣхъ этой книги въ русской литературѣ представляетъ фактъ весьма утѣшительный. Какъ біографія Наполеона, сочиненіе Тьера есть несомнѣнно лучшее изъ всѣхъ, доселѣ написанныхъ по этому предмету, и для насъ знакомство съ этою книгой имѣетъ особенно ту важность, что Тьеръ гораздо полнѣе и основательнѣе всѣхъ своихъ предшественниковъ излагаетъ внутреннія учрежденія Наполеона, которыя до сихъ поръ оставались неизвѣстными или почти неизвѣстными большинству русской публики.
   Переводъ г. Кони, вообще довольно хорошій, мѣстами отзывается нѣкоторою небрежностью. Попадаются иногда выраженія въ родѣ слѣдующихъ: "этотъ-то страхъ побудилъ перваго консула презрѣть трудности зимней компаніи и добитъ Австрію, пока она лишена (была) содѣйствія силъ континента" (стр. 56); "всегда готовый поручатъ (!) великіе труды, первый консулъ" и т. д. (стр. 118); "такимъ образомъ все приходило въ устройство, съ единствомъ, какъ только обширный умъ можетъ придать своимъ твореніямъ" (тамъ же); "рядомъ съ этими великими и благодѣтельными видами (?) развертывались виды иного рода" (стр117). Къ четвертому выпуску, содержащему въ себѣ двѣ книги: седьмую -- "Гогенлинденъ" и восьмую -- "Адская машина", приложенъ портретъ Мюрата, гравированный въ Парижѣ.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru