Маколей Томас Бабингтон
Самюэль Джонсон

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Сентябрь, 1831).
    "The Life of Samuel Johnson, LL. D.; Including а Journal of а Tour to the Hebrides. By James Boswell, Egq. А new Edition, with numerous Additions and Notes." By John Wilson Croker. LL. D. F. R. S. Five vols. 8-to.London, 1831.
    "Жизнь Самюэля Джонсона, доктора правь; со включеніемъ дневника поѣздки на Гебридскіе острова. Сочиненіе Джемса Босвелля. Новое изданіе съ многочисленными дополненіями и примѣчаніями." Джона Вильсона Крокера, доктора правъ, члена королевскаго общества.

Т. Б. Маколей

(Сентябрь, 1831).

"The Life of Samuel Johnson, LL. D.; Including а Journal of а Tour to the Hebrides. By James Boswell, Egq. А new Edition, with numerous Additions and Notes." By John Wilson Croker. LL. D. F. R. S. Five vols. 8-to.

London, 1831. "Жизнь Самюэля Джонсона, доктора правь; со включеніемъ дневника поѣздки на Гебридскіе острова. Сочиненіе Джемса Босвелля. Новое изданіе съ многочисленными дополненіями и примѣчаніями." Джона Вильсона Крокера, доктора правъ, члена королевскаго общества.

  
   Маколей. Полное собраніе сочиненій.
   Томъ I. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленое изданіе.
   Подъ общею редакціею Н. Тиблена и Г. Думшина
   С.-Петербургъ. Изданіе Книгопродавца--Типографа М. О. Вольфа. 1865
   OCR Бычков М. Н.
  
   Сочиненіе это совершенно обмануло наши ожиданія. Какъ ни были мы приготовлены къ тому, что встрѣтимъ въ немъ разныя ошибки, мы все-таки вполнѣ надѣялись, что оно составитъ драгоцѣнное пріобрѣтеніе для англійской литературы, что въ немъ найдется много любопытныхъ фактовъ и дѣльныхъ примѣчаній; что слогъ примѣчаній будетъ чистъ, ясенъ и точенъ и что типографское выполненіе будетъ, какъ прилично новымъ изданіямъ классическихъ сочиненій, почти безошибочно. Къ сожалѣнію, мы вынуждены сказать, что достоинства труда м-ра Крокера стоятъ на ряду съ качествами извѣстной бараньей ноги, которую ѣлъ за обѣдомъ докторъ Джонсонъ на дорогѣ изъ Лондона въ Оксфордъ и о которой онъ сказалъ, со свойственною ему энергіею, что она была "такъ дурна, какъ только могла быть: дурно откормлена, дурно зарѣзана, дурно сохранена и дурно приготовлена." Это изданіе дурно составлено, дурно расположено, дурно написано и дурно напечатано.
   Въ сочиненіи этомъ, ничто не поразило насъ такъ сильно, какъ незнаніе или небрежность м-ра Крокера, проявившаяся въ отношеніи къ фактамъ и хронологіи. Многія изъ ошибокъ его таковы, что насъ удивило бы, еслибъ благовоспитанный человѣкъ сдѣлалъ ихъ даже въ разговорѣ. Примѣчанія рѣшительно кишатъ такими погрѣшностями, въ которыя никогда не впалъ бы издатель, еслибъ онъ далъ себѣ малѣйшій трудъ провѣрить свои показанія или былъ по крайней мѣрѣ хорошо знакомъ съ самою книгою, которую взялся объяснять примѣчаніями.
   Мы не увѣрены, есть ли во всей исторіи человѣческаго ума такое странное явленіе, какъ эта книга. Многіе изъ самыхъ великихъ людей, какіе когда-либо жили, писали біографіи. Босвелль же былъ одинъ изъ самыхъ малыхъ людей, какіе когда-либо жили, и онъ-то одолѣлъ ихъ всѣхъ. Онъ былъ, -- если вѣрить сколько-нибудь его собственнымъ показаніямъ или единодушному свидѣтельству всѣхъ знавшихъ его, -- человѣкъ самаго ограниченнаго и слабаго ума. Джонсонъ отзывался о немъ, какъ о маломъ, который упустилъ единственный случай сдѣлаться безсмертнымъ, тѣмъ, что не жилъ въ то время, когда написана была "Dunciad". {Сатира Попа.} Боклеркъ употреблялъ его имя какъ выраженіе, вошедшее въ поговорку, для обозначенія скучнаго человѣка. Онъ былъ посмѣшищемъ всего того блестящаго общества, которое было обязано ему большею частью своей извѣстности. Онъ всегда ложился у ногъ какого-нибудь замѣчательнаго человѣка и добивался, чтобы на него плевали и топтали его подъ ногами. Онъ всегда получалъ какое-нибудь смѣшное прозвище и "обвивалъ его какъ вѣнецъ вокругъ себя", не въ переносномъ только, но и въ буквальномъ смыслѣ. Онъ показывался на юбилеѣ Шекспира всей толпѣ, наполнявшей Стратфордъ на Авонѣ, {Мѣсто рожденія и смерти Шекспира.} съ ярлыкомъ вокругъ шляпы, на которомъ была надпись: "Корсика Босвелль". Въ своей "Поѣздкѣ" онъ объявилъ всему свѣту, что въ Эдинбургѣ онъ былъ извѣстенъ подъ названіемъ "Паоли Босвелль". {Названія Corsica Boswell и Paoli Boswell произошли отъ сочиненія Босвелія: "Account of Corsika, wilh memoirs of general Pasquali di Paoli".} Раболѣпный и дерзкій, пустой и педантъ, ханжа и глупецъ, надутый фамильною гордостью и вѣчно кричащій о достоинствѣ родоваго дворянина, но тѣмъ неменѣе унижающійся до положенія сплетника, подслушивателя и посмѣшища лондонскихъ тавернъ, до такой степени любопытствовавшій знать всякаго, о комъ были толки, что, бывъ торіемъ и приверженцемъ господствующей церкви, онъ хлопоталъ, какъ намъ говорили, о знакомствѣ съ Томомъ Пэномъ; {Thomas Paine (Achille Dochatelet) -- извѣстный авторъ "The Rights of Man" и членъ Національнаго Конвента.} до такой степени чванившійся самыми ребяческими отличіями, что, побывавъ при дворѣ, онъ отправлялся не передѣвая одежды въ типографію, гдѣ печаталась его книга, и призывалъ всѣхъ типографскихъ мальчиковъ полюбоваться его новыми манжетами и шпагою: таковъ былъ этотъ человѣкъ, и тѣмъ, что онъ былъ таковъ, онъ гордился и былъ доволенъ. Всякая вещь, которую другой скрывалъ бы, всякая вещь, разглашеніе которой заставило бы другаго повѣситься, была предметомъ живой и шумной радости для его слабой и болѣзненной души. Какія онъ говорилъ глупости; какія ѣдкія вызывалъ возраженія; какъ въ одномъ мѣстѣ его волновали дурныя предчувствія, изъ которыхъ ничего не вышло; какъ въ другомъ мѣстѣ, проспавшись отъ пьянства, онъ читалъ молитвенникъ и опохмѣлялся; какъ онъ пошолъ посмотрѣть, какъ вѣшали людей, и возвратился полупьяный; какъ онъ прибавилъ пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ къ состоянію одного изъ своихъ маленькихъ дѣтей, за то, что дѣвочка эта не пугалась безобразнаго лица Джонсона; какъ онъ страшно перепугался на морѣ; какъ моряки успокоивали его, какъ ребенка; какъ онъ былъ пьянъ на одномъ вечерѣ у леди Коркъ и какъ его веселость надоѣла дамамъ; какъ онъ былъ дерзокъ съ герцогинею Аргайльскою и какимъ гордымъ презрѣніемъ она подавила его дерзость; какъ полковникъ Маклеодъ смѣялся ему въ лицо надъ его нахальною навязчивостью; какъ его отецъ и сама дражайшая половина смѣялись и сердились при видѣ его дурачествъ, -- о всѣхъ этихъ вещахъ онъ объявилъ всему свѣту, какъ будто бы онѣ могли составлять предметъ гордости и хвастливой радости. Всѣ капризы своего характера, всѣ мечты своего тщеславія, всѣ свои ипохондрическія выходки, всѣ свои воздушные замки онъ выставлялъ наружу съ спокойнымъ самодовольствомъ, съ совершеннымъ отсутствіемъ сознанія, что онъ корчитъ изъ себя такого глупца, которому невозможно найти равнаго во всей исторіи человѣчества. Онъ со многими поступалъ дурно, но ни съ кѣмъ не поступалъ такъ дурно, какъ съ самимъ собою. Что такой человѣкъ написалъ одну изъ лучшихъ книгъ въ свѣтѣ -- довольно странно. Но это еще не все. Многіе лица, которые вели себя глупо въ дѣйствительной жизни и въ разговорѣ которыхъ вовсе не проглядывала высшая сила ума, оставили намъ драгоцѣнныя сочиненія. Гольдсмитъ совершенно основательно изображенъ былъ однимъ изъ своихъ современниковъ какъ вдохновенный идіотъ, а другимъ -- какъ существо, "которое писало какъ ангелъ и говорило какъ бѣднякъ Поль." Ля-Фонтенъ являлся въ обществѣ чисто простякомъ. Его промахи не были бы неумѣстны въ разсказахъ Гіероклеса. {"Asteia" -- собраніе шутокъ и анекдотовъ на греческомъ языкѣ.} Но эти люди достигли литературнаго отличія вопреки своимъ слабостямъ. Босвелль же достигъ его по причинѣ своихъ слабостей. Еслибъ онъ не былъ великимъ глупцомъ, то онъ никогда не былъ бы и великимъ писателемъ. Безъ всѣхъ тѣхъ свойствъ, которыя дѣлали изъ него смѣхъ и мученіе тѣхъ, въ кругу которыхъ онъ жилъ: безъ навязчивости, пронырливости, наглости, наушничанья, нечувствительности ко всякому укору, онъ никогда не могъ бы написать такую прекрасную книгу. Это былъ рабъ, гордившійся своимъ рабствомъ, Поль Прай, убѣжденный, что свойственныя ему любопытство и болтливость составляютъ добродѣтели, ненадежный товарищъ, никогда не затруднявшійся отплатить за самое радушное гостепріимство самымъ низкимъ нарушеніемъ довѣрія, человѣкъ безъ деликатности, безъ стыда, безъ достаточнаго смысла, чтобы знать, когда онъ оскорблялъ чувства другихъ или самъ подвергался осмѣянію, -- и потому-то, что онъ былъ всѣмъ этимъ, онъ неизмѣримо превзошелъ, въ важной отрасли литературы, такихъ писателей, какъ Тацитъ, Кларендонъ, Альфіери и его же собственный идолъ Джонсонъ.
   Изъ тѣхъ талантовъ, которые обыкновенно доводятъ людей до отличія, какъ писателей, Босвелль не имѣлъ рѣшительно ни одного; во всѣхъ его произведеніяхъ нѣтъ ни одного ему лично принадлежащаго замѣчанія о литературѣ, политикѣ, религіи или обществѣ, которое не было бы или общимъ мѣстомъ или нелѣпостью. Его разсужденія о наслѣдственномъ благородствѣ, о торговлѣ невольниками, о передачѣ правъ поземельной собственности могутъ служить примѣрами. Сказать, что эти мѣста состоятъ изъ софизмовъ, значило бы сдѣлать имъ слишкомъ большой комплиментъ. Они не имѣютъ никакого притязанія на аргументъ, ни даже на смыслъ. Онъ привелъ безчисленное множество замѣчаній, сдѣланныхъ имъ самимъ въ теченіе разговора. Изъ замѣчаній этихъ мы не припомнимъ ни одного, которое было бы свыше умственныхъ способностей пятнадцати-лѣтняго мальчика. Онъ напечаталъ многія изъ своихъ собственныхъ писемъ, и въ этихъ письмахъ онъ всегда или неистово декламируетъ или пустословитъ. Логики, краснорѣчія, остроумія, вкуса -- всего того, что, какъ вообще полагаютъ, дѣлаетъ книгу цѣнною, ему рѣшительно недоставало. Онъ имѣлъ, въ самомъ дѣлѣ, быструю наблюдательность и хорошую память. Качества эти, еслибы онъ былъ человѣкъ со смысломъ и добродѣтелью, едва могли бы, сами по себѣ, сдѣлать его замѣчательнымъ; но потому что онъ былъ глупцомъ, блюдолизомъ и щеголемъ -- они обезсмертили его.
   Тѣ части его книги, которыя, разсматриваемыя сами по себѣ, не имѣютъ рѣшительно никакой цѣны, становятся очаровательны, когда мы читаемъ ихъ, какъ изображенія характера писателя. Дурныя сами по себѣ, онѣ хороши въ драматическомъ смыслѣ, подобно безсмыслицамъ судьи Шаллоу, ломаному англійскому языку д-ра Каюса, или неумѣстнымъ согласнымъ Флюэллена. {Дѣйствующія лица въ произведеніяхъ Шекспира}. Изъ всѣхъ, писавшихъ свою исповѣдь, Босвелль наиболѣе искренній. Другіе люди, которые увѣряли, что раскрываютъ свое сердце, напримѣръ Руссо и лордъ Байронъ, писали очевидно съ постояннымъ разсчетомъ на эффектъ и заслуживаютъ наименѣе довѣрія тамъ, гдѣ они кажутся наиболѣе искренними. Едва ли есть человѣкъ, который не согласился бы скорѣе сознаться въ большихъ злодѣяніяхъ и въ мрачныхъ и бурныхъ страстяхъ своихъ, чѣмъ заявить о мелочности своего тщеславія и дикихъ фантазіяхъ. Легче найти такого человѣка, который сознался бы въ дѣйствіяхъ, подобныхъ дѣйствіямъ Цезаря Борджіа или Дантона, чѣмъ такого, который разсказалъ бы всѣмъ о мечтаніяхъ, подобныхъ мечтаніямъ Альнаскара и Мальволіо. Тѣми слабостями, которыя большая часть людей затаиваютъ въ сокровеннѣйшихъ изгибахъ души, чтобы не открыть ихъ даже взорамъ дружбы и любви, тѣми именно слабостями Босвелль похвалялся предъ всѣмъ свѣтомъ. Онъ былъ совершенно откровененъ, потому что слабость его ума и вѣчно тревожное достояніе духа мѣшали ему замѣчать, когда онъ становился смѣшнымъ. Книга его вы на что такъ не похожа, какъ на разговоры обитателей Palace of Truth.
   Слава его велика, и мы не сомнѣваемся, что она будетъ прочна; но это слава особаго рода; и въ самомъ дѣлѣ, она удивительно похожа на безславіе. Мы не знаемъ никакого другаго случая, въ которомъ бы свѣтъ дѣлалъ такое большое различіе между книгою и ея авторомъ. Вообще книгу и автора считаютъ за одно. Восхищаться книгою значитъ восхищаться авторомъ. То, кто было съ Босвеллемъ, составляетъ исключеніе и, мы полагаемъ, единственное исключеніе изъ этого правила. Всѣ признаютъ его сочиненіе занимательнымъ, поучительнымъ, въ высшей степени оригинальнымъ; тѣмъ не менѣе оно не принесло ему ничего, кромѣ презрѣнія. Весь свѣтъ читаетъ его; весь свѣтъ наслаждается имъ, но мы не припомнимъ, чтобы намъ случилось когда-либо прочесть или услышать какое-нибудь изъявленіе уваженія или удивленія къ человѣку, которому мы обязаны столь многимъ поучительнымъ и занимательнымъ. Въ то время, какъ выходили одно за другимъ изданія его книги, сынъ его, какъ говоритъ намъ м-ръ Крокеръ, стыдился ея и терпѣть не могъ, когда о ней упоминали. Чувство это было естественно и разумно. Сэръ Александръ видѣлъ, что униженіе автора было пропорціонально извѣстности книги. Даже издатели сочиненій этого несчастнаго джентльмена забывали о своемъ долгѣ по отношенію къ нему и, -- подобно пуританамъ-казуистамъ, поднимавшимъ, во имя власти короля, оружіе противъ его личности, -- нападали на автора, оказывая уваженіе сочиненіямъ. Напримѣръ м-ръ Крокеръ написалъ 2500 замѣтокъ о жизни Джонсона, а между тѣмъ едвали онъ когда упоминаетъ безъ выраженія нѣкотораго презрѣнія о біографѣ, произведеніе котораго онъ такъ усиленно старался объяснить.
   Злымъ человѣкомъ Босвелль конечно не былъ. Но и злость самаго злаго сатирика едвали могла бы уязвить глубже, чѣмъ безсмысленная болтливость Босвелля. Бывъ самъ нечувствителенъ къ насмѣшкамъ и презрѣнію, онъ съ увѣренностью предполагалъ и въ другихъ такое же равнодушіе. Онъ не стыдился выставлять себя предъ всѣмъ свѣтомъ низкимъ шпіономъ, ничтожнымъ болтуномъ, униженнымъ угодникомъ, не оправдываемымъ и бѣдностью; не стыдился разсказывать сотни исторій о своей собственной дерзости и глупости и о тѣхъ оскорбленіяхъ, которыя навлекали на него его дерзость и глупость. Естественно, что онъ обнаружилъ мало скромности въ тѣхъ случаяхъ, когда дѣло шло о чувствахъ или чести другихъ. Конечно ни одинъ человѣкъ еще не распространялъ такихъ разсказовъ о лицахъ, въ любви или уваженіи къ которымъ онъ открыто сознавался. Босвелль непремѣнно выставилъ бы своего героя такимъ же презрѣннымъ, какимъ онъ былъ самъ, еслибъ герой его не имѣлъ дѣйствительно нѣкоторыхъ нравственныхъ и умственныхъ качествъ самаго высшаго разряда. Лучшимъ доказательствомъ, что Джонсонъ былъ дѣйствительно человѣкъ необыкновенный, служитъ то, что характеръ его, вмѣсто того, чтобы быть уроненнымъ, былъ вообще поднятъ сочиненіемъ, въ которомъ всѣ его пороки и слабости выставлены болѣе безпощадно, чѣмъ они были когда-либо выставляемы Чорчиллемъ и Кенрикомъ. {Churchill -- англійскій сатирикъ, нападавшій на Джонсона.-- Kenrick -- основатель "London Review".}
   Джонсонъ состарѣвшійся, Джонсонъ въ своей полной славѣ и пользующійся достаточнымъ состояніемъ, намъ болѣе знакомъ, чѣмъ какой-либо другой человѣкъ въ исторіи. Все, относящееся до него: его сюртукъ, его парикъ, его фигура, его лицо, его золотушность, его пляска св. Вита, его шаткая походка, его моргающій глазъ, внѣшніе знаки, болѣе чѣмъ ясно выражавшіе, когда онъ бывалъ доволенъ обѣдомъ, его ненасытимый апетитъ къ рыбному соусу и къ пастету изъ телятины съ черносливомъ, его неутолимая жажда къ чаю, его привычка задѣвать гуляя за тумбы, его таинственное обыкновеніе копить кусочки померанцевой корки, его утреннія дремоты, его полуночные диспуты, его кривлянья, его бормотаніе, его ворчаніе, его пыхтѣніе, его сильное, тонкое и ловкое краснорѣчіе, его саркастическое остроуміе, его запальчивость, его дерзость, его припадки неистовой ярости, его странные домочадцы -- старый м-ръ Леветтъ и слѣпая м-съ Вилліамсъ, котъ Годжъ и негръ Франкъ, -- все это намъ такъ же хорошо знакомо, какъ предметы, которыми мы были окружены съ дѣтства. Но мы не имѣемъ точныхъ свѣдѣній о тѣхъ годахъ жизни Джонсона, въ теченіе которыхъ окончательно установились его характеръ и его привычки. Мы знаемъ его не такимъ, какимъ знали его люди его поколѣнія, а какимъ знали его тѣ, чьимъ онъ могъ бы быть отцомъ. Въ томъ славномъ клубѣ, котораго онъ былъ однимъ изъ достойнѣйшихъ членовъ, мало было такихъ лицъ, которые могли помнить время, когда его слава еще не была вполнѣ упрочена и когда онъ не имѣлъ еще совершенно установившихся привычекъ. Онъ уже составилъ себѣ имя въ литературѣ въ то время, когда Рейнольизъ и Бартоны были еще мальчиками. Онъ былъ около 20 лѣтъ старше Борка, Гольдсмита и Жерарда Гамильтона, около 30 лѣтъ старше Гиббона, Боклерка и Лангтона и около 40 лѣтъ старше лорда Сговелля, сэра Вилліама, Джонса и Виндгама. Босвелль и м-съ Траль, два писателя, у которыхъ мы почерпаемъ большую часть свѣдѣній нашихъ о немъ, увидали его въ первый разъ только тогда, когда ему было уже добрыхъ 50 лѣтъ, когда большая часть его великихъ произведеній уже сдѣлалась классическими и когда пенсія, положенная ему отъ короны, уже поставила его внѣ бѣдности. Изъ тѣхъ замѣчательныхъ людей, которые составляли самый тѣсный кружокъ его, подъ конецъ его жизни, сколько мы припомнимъ, только одинъ зналъ его въ первыя десять или двѣнадцать лѣтъ его пребыванія въ столицѣ, это Давидъ Гаррикъ, но, какъ кажется, Давидъ Гаррикъ не особенно часто видался въ тѣ годы съ своимъ согражданиномъ.
   Джонсонъ попалъ въ Лондонъ въ то именно время, когда положеніе литератора было самое бѣдственное и униженное. Это была темная ночь между двумя солнечными днями. Вѣкъ покровительства уже прошелъ. Вѣкъ общей любознательности и пониманія еще не наставалъ. Въ настоящее время число читающихъ такъ велико, что популярный писатель можетъ жить въ комфортѣ и довольствѣ деньгами, получаемыми за свои сочиненія. Въ царствованіе же Вильгельма III, Анны и Георга I, даже такіе люди, какъ Коггривъ и Аддисонъ едвали могли бы жить, какъ прилично джентльменамъ, однимъ тѣмъ, что выручали бы продажею своихъ сочиненій. Но недостатокъ естественнаго спроса на литературу былъ болѣе чѣмъ восполненъ, въ концѣ XVII и началѣ XVIII столѣтія, искусственнымъ поощреніемъ, обширною системою подарковъ и награжденій. Еще можетъ-быть не было такого времени, въ которое награды за литературныя заслуги были бы такъ блестящи и въ которое люди, хорошо писавшіе, имѣли бы такой легкій доступъ въ самое лучшее общество и къ высшимъ отличіямъ въ государствѣ. Предводители обѣихъ большихъ партій, на которыя раздѣлилось королевство, покровительствовали литературѣ, соперничая въ щедрости. Конгривъ, едва достигнувъ совершеннолѣтія, получилъ въ награду за свою первую комедію {"The Old Bachelor".} такія мѣста, которыя доставили ему независимое существованіе на всю жизнь. Смитъ, несмотря на то, что его "Hippolytus and Phaedra" не имѣла успѣха, былъ бы утѣшенъ содержаніемъ въ триста фунтовъ стерлинговъ въ годъ, еслибы не его собственная глупость. Ровъ былъ не только поэтомъ-лавреатомъ, но и таможеннымъ надсмотрщикомъ въ лондонскомъ портѣ, клеркомъ совѣта при принцѣ Валлійскомъ и секретаремъ представленій при лордѣ-канцлерѣ. Гьюзъ былъ секретаремъ мировыхъ коммиссій. Амброзъ Филипсъ былъ судьею прерогативнаго суда въ Ирландіи. Локкъ былъ коммиссаромъ аппелляцій и совѣта торговли. Ньютонъ былъ начальникомъ монетнаго двора. Степни и Прайоръ были посылаемы въ особенно важныя дипломатическія миссіи. Гей, начавшій свое поприще мальчикомъ у торговца шелкомъ, сдѣлался, въ 25 лѣтъ, секретаремъ миссіи. Поэмѣ на смерть Карла II и "The City and Country Mouse" Монтегью обязанъ былъ своимъ вступленіемъ на государственное поприще, своимъ графствомъ, своимъ орденомъ подвязки, своимъ званіемъ контролера казначейства. Свифтъ, еслибы не непреодолимое предубѣжденіе королевы, былъ бы епископомъ. Оксфордъ, съ своимъ бѣлымъ жезломъ {Бѣлый жезлъ составляетъ знакъ власти лорда казначейства.} въ рукѣ, прошелъ сквозь толпу просителей, чтобы привѣтствовать Парнелля, когда этотъ остроумный писатель отсталъ отъ виговъ. Стиль былъ коммиссаромъ гербовыхъ пошлинъ и членомъ парламента. Артуръ Меннарингъ былъ коммиссаромъ таможни и контролеромъ ссудной казни. Тинкелль былъ секретаремъ при лордахъ судьяхъ Ирландіи. Аддисонъ былъ статсъ-секретаремъ.
   Это щедрое покровительство введено было въ моду, какъ кажется, благороднымъ Дорсетомъ, который былъ почти единственный знатный стихотворецъ двора Карла II, обладавшій творческимъ талантомъ, но нуждавшимся въ помощи дворянской короны. Монтегью обязанъ былъ своимъ возвышеніемъ благосклонности Дорсета и въ теченіе всей своей жизни подражалъ той щедрости, которой онъ самъ былъ такъ многимъ обязанъ. Предводители торіевъ, Гарли и Болинброкъ, въ особенности, соперничали съ главными представителями партіи виговъ въ рвеніи къ поощренію литературы. Но вскорѣ по восшествіи на престолъ Ганноверскаго дома произошла перемѣна. Верховная власть перешла къ человѣку, который мало заботился о поэзіи или краснорѣчіи. Значеніе нижней палаты постоянно возрастало. Правительство вынуждено было отдѣлять на пріобрѣтеніе поддержки со стороны парламента значительную часть того покровительства, которое обращалось прежде на поощреніе литературныхъ заслугъ; и Вальполь не имѣлъ ни малѣйшаго побужденія отклонить какую-нибудь часть подкупнаго фонда на цѣли, которыя онъ считалъ пустыми. Онъ имѣлъ необыкновенную способность къ управленію и къ пренію. Но онъ мало обращалъ вниманія на книги и мало питалъ уваженія къ писателямъ. Одна изъ грубыхъ шутокъ друга его, сэра Чарльза Ганбёри Вилліамса {Sir Charles Hanbury Williams (1709--1759) литераторъ и дипломатъ, бывшій посланникомъ въ Россіи. Произведенія его отличаются остротою, но не изяществомъ.}, нравилась ему гораздо больше, чѣмъ "Seasons" Томсона или "Ратеlа" Ричардсона. Онъ замѣтилъ, что нѣкоторые изъ отличныхъ писателей, которыхъ благосклонность Галифакса превратила въ государственныхъ людей, были чисто помѣхою для своей партіи, ротозѣями на службѣ и нѣмыми въ парламентѣ. Поэтому, въ теченіе всего своего управленія, онъ одинъ оказалъ покровительство хоть одному человѣку съ дарованіемъ. Лучшіе писатели этого вѣка всѣми силами поддерживали оппозицію и способствовали къ возбужденію того недовольства, которое, погрузивъ націю въ безразсудную и несправедливую войну, ниспровергнуло министра, чтобы очистить мѣсто для людей менѣе способныхъ и одинаково безнравственныхъ. Оппозиція могла вознаградить своихъ защитниковъ не многимъ больше, чѣмъ обѣщаніями и ласками. С.-Джемсъ не хотѣлъ дать ничего, Лестерскій же домъ не имѣлъ чего дать.
   Такъ въ то время, когда Джонсонъ началъ свое литературное поприще, писатель не многаго могъ ожидать отъ покровительства сильныхъ. Покровительство же публики не давало средствъ къ порядочному существованію. Цѣны, платимыя авторамъ книгопродавцами, были такъ низки, что и человѣкъ съ значительными способностями и неослабнымъ трудолюбіемъ могъ заработать не многимъ больше, чѣмъ сколько необходимо было для обезпеченія его ежедневныхъ нуждъ. Тощія коровы съѣли тучныхъ. Тонкіе и завядшіе колосья пожрали хорошіе. Время богатой жатвы прошло и насталъ періодъ голода. Все грязное и жалкое могло теперь быть вполнѣ выражено словомъ поэтъ. Это слово обозначало существо одѣтое какъ чучело, коротко знакомое съ буфетными прилавками и полпивными и вполнѣ способное судить о сравнительныхъ достоинствахъ общаго отдѣленія тюрьмы King's Bench и Mount Scoundrel въ Флитѣ. {King's Bench prison и Fleet -- долговыя тюрьмы; послѣдняя уже уничтожена. Mount Scoundrel (мошенничья гора) было отдѣленіе тюрьмы Fleet, въ которомъ помѣщали лицъ самаго низшаго класса.} Даже самые бѣдные жалѣли его -- и они очень могли жалѣть его, ибо хотя ихъ положеніе было такъ же низко, но ихъ стремленія не были такъ возвышенны и ихъ сознаніе обиды не было такъ глубоко. Жить на чердакѣ надъ четырьмя лѣстницами, обѣдать въ подвалѣ съ лакеями безъ мѣста, переводить по 10 часовъ въ день за жалованье копателя каналовъ, быть гоняему полиціею изъ одного вертепа нищеты и заразы въ другой, изъ Grub Street въ S-t George's Fields и изъ S-t George's Fields въ глухіе переулки позади церкви св. Мартина, спать на крыльцѣ въ іюнѣ и въ золѣ стекляннаго завода въ декабрѣ, умереть въ госпиталѣ и быть похороненнымъ въ общей могилѣ, -- вотъ какова была участь не одного писателя, который, еслибы жилъ тридцатью годами ранѣе, былъ бы допускаемъ въ Kitcat или Scriblerus клубы, засѣдалъ бы въ парламентѣ и былъ бы удостоиваемъ посольства къ высокимъ союзникамъ, -- писателя, который, еслибы жилъ въ наше время, нашелъ бы поощреніе, едвали менѣе щедрое, въ Albemarle Street или въ Paternoster Row. {Центры книжной торговли.}
   Какъ всякій климатъ имѣетъ свои болѣзни, такъ точно каждый жизненный путь имѣетъ свои особенныя искушенія. Литераторы, безъ сомнѣнія, всегда имѣли свою долю слабостей, тщеславія, зависти, болѣзненной чувствительности. Затѣмъ къ этимъ недостаткамъ присоединились недостатки, свойственные вообще людямъ, которыхъ существованіе не обезпечено и которыхъ правила подвержены испытанію жестокими бѣдствіями. Всѣ пороки игрока и нищаго соединились съ пороками писателя. Выигрыши въ жалкой лоттереѣ книгодѣланія едвали были менѣе разорительны, чѣмъ проигрыши. Если и приходило счастье, то приходило при такихъ обстоятельствахъ, что оно неизбѣжно обращалось во зло. Послѣ цѣлыхъ мѣсяцевъ голода и отчаянья, полное третье представленіе {Драмматическимъ писателямъ предоставлялся полный сборъ въ третье представленіе ихъ пьесъ.} или хорошо принятое посвященіе набивали гинеями карманы тощаго, оборваннаго, неумытаго поэта. Онъ спѣшилъ насладиться тою роскошью, призраки которой часто представлялись его уму въ то время, какъ онъ спалъ въ золѣ и ѣлъ картофель въ ирландской харчевнѣ въ Shoe Lane. Проходила недѣля тавернъ -- и онъ снова былъ обреченъ на цѣлый годъ ночныхъ погребовъ. Такова была жизнь Саваджа, Бойза и толпы другихъ. То блистая въ шляпахъ и жилетахъ съ золотымъ галуномъ; то лежа въ постели, потому что разорвалось въ клочки платье, или нося бумажный галстухъ, потому что бѣлье въ закладѣ; то распивая шампанское и токайское съ Betty Careless; то стоя у окошекъ харчевни въ Porridge island, чтобы вкушать ароматъ того, чего не могли достать отвѣдать, -- они знали роскошь, знали нищету, но никогда не звали комфорта. Эти люди были неисправимы. Они смотрѣли на регулярный, скромный образъ жизни съ такимъ же отвращеніемъ, какое чувствуетъ къ осѣдлости и къ стѣсненіямъ и обезпеченности цивилизованныхъ обществъ старый цыганъ или могокскій охотникъ. Они были такъ же неукротимы, такъ же привязаны къ своей пустынной свободѣ, какъ дикій оселъ. Ихъ такъ же трудно было привлечь къ занятіямъ человѣка, живущаго въ общественной средѣ, какъ трудно пріучить единорога повиноваться и жить въ стойлѣ. Хорошо было уже и то, что они, подобно звѣрямъ еще болѣе свирѣпой породы, не терзали рукъ, удовлетворявшихъ ихъ нужды. Помочь имъ было невозможно; и самые благотворительные изъ людей утомлялись наконецъ, давая пособіе, которое истрачивалось съ самою дикою расточительностью, какъ скоро получалось. Если жалкому бродягѣ доставалась сумма денегъ, которою, при должной бережливости, онъ могъ бы прожить шесть мѣсяцевъ, то онъ тотчасъ же тратилъ ее на самыя странныя прихоти чувственности -- и не проходило сорока осьми часовъ, какъ поэтъ уже снова надоѣдалъ своимъ знакомымъ, прося два пенса на покупку порціи бычачьей ноги въ подвальной кухмистерской. Если его друзья давали ему убѣжище въ своихъ домахъ, то дома эти были немедленно обращаемы въ непотребныя мѣста и кабаки. Всякій порядокъ нарушался, всякое дѣло останавливалось. Самый добродушный хозяинъ начиналъ раскаяваться въ своемъ рвеніи помочь въ нуждѣ даровитому человѣку, когда слышалъ, какъ его гость ревѣлъ, требуя въ пять часовъ утра еще пунша.
   Не многимъ лучшимъ писателямъ посчастливилось больше. Попъ былъ выведенъ изъ бѣдности дѣятельнымъ покровительствомъ, которое, въ молодости его, оказывали обѣ великія политическія партіи его переводу Гомера. Юнгъ получилъ единственную пенсію, какая, сколько мы припомнимъ, была назначена сэромъ Робертомъ Вальполемъ, въ награду за чисто литературныя заслуги. Одинъ или двое изъ числа многихъ поэтовъ, приставшихъ къ оппозиціи, а именно Томсонъ и Маллетъ, послѣ многихъ жестокихъ страданій, получили отъ своихъ политическихъ друзей средства къ существованію. Ричардсонъ, какъ человѣкъ со смысломъ, содержалъ свою лавку, а лавка содержала его, -- что едвали могли сдѣлать его романы, какъ бы ни были они увлекательны. Ничто не могло быть печальнѣе, какъ положеніе даже самыхъ способныхъ изъ тѣхъ людей, существованіе которыхъ, въ то время, зависѣло отъ ихъ литературныхъ занятій. Джонсонъ, Коллинсъ, Фильдингъ и Томсонъ, были конечно четыре самые замѣчательные личности, какихъ произвела Англія въ теченіе XVIII столѣтія. Всѣмъ извѣстно, что они всѣ четверо сидѣли въ тюрьмѣ за долги.
   И въ такія бѣдствія и затрудненія Джонсонъ окунулся на двадцать осьмомъ году своей жизни. Съ этого времени и до его 53 -- или 54-го года мы мало имѣемъ о немъ свѣдѣній; мало, разумѣемъ мы, сравнительно съ тѣми полными и точными свѣдѣніями, которыя мы имѣемъ о его дѣятельности и привычкахъ подъ конецъ его жизни. Онъ вынырнулъ наконецъ изъ чердаковъ и 6-ти пенсовыхъ харчевенъ, въ общество людей образованныхъ и богатыхъ. Слава его упрочилась; ему была назначена пенсія, достаточная для покрытія его нуждъ, и онъ вышелъ на свѣтъ, чтобы удивлять то поколѣніе, съ которымъ имѣлъ почти такъ же мало общаго, какъ съ французами или испанцами.
   Въ молодые годы ему случалось видѣть сильныхъ; но онъ видѣлъ ихъ какъ видитъ нищій. Теперь онъ являлся между ними какъ товарищъ. Потребность развлечегія и назиданія, въ теченіе двадцати лѣтъ, постепенно увеличивалась. Цѣны на литературный трудъ возвысились; и тѣ вновь появившіеся литераторы, въ обществѣ которыхъ Джонсону предстояло теперь обращаться, были большею частью лица совершенно отличные отъ тѣхъ, которые прохаживали съ нимъ цѣлыя ночи по улицамъ, за неимѣніемъ помѣщенія. Боркъ, Робертсонъ, Вартоны, Грей, Maзонъ, Гиббонъ, Адамъ Смитъ, Битти, сэръ Вилліамъ Джонсъ, Гольдсмитъ и Чорчилль были самые замѣчательные писатели изъ втораго, такъ сказать, поколѣнія Джонсонова вѣка. Изъ этихъ людей въ одномъ только Чорчиллѣ мы можемъ замѣтить болѣе яркія черты того характера, которымъ отличались всѣ вообще поэты въ эпоху, когда Джонсонъ въ первый разъ пріѣхалъ въ Лондонъ. Изъ остальныхъ едвали кто испыталъ давленіе жестокой бѣдности. Почти всѣ они рано были приняты на ногѣ равенства въ самомъ порядочномъ обществѣ. Это были люди совсѣмъ не того разряда, къ какому принадлежали труженики Корля и Осборна. {Curll и Osborne -- книгопродавцы того времени, жестоко эксплуатировавшіе писателей.}
   Джонсонъ явился между ними единственнымъ представителемъ прошедшаго вѣка, послѣднимъ потомкомъ той чистой расы гробъ-стритскихъ наемниковъ; послѣднимъ изъ того поколѣнія писателей, которыхъ жалкая бѣдность и распутный образъ жизни составляли неистощимый предметъ для сатирическаго ума Попа. Отъ природы получилъ онъ грубую наружность, болѣзненный организмъ и раздражительный темпераментъ. Обстановка, среди которой протекли ранніе годы его мужескаго возраста, сообщила его обращенію и даже его нравственному характеру нѣкоторыя особенности, приводившія въ ужасъ образованные существа, которые сдѣлались товарищами его старости. Извращенная неправильность его распредѣленія времени, его грязная наружность, его припадки напряженной дѣятельности, прерываемые долгими промежутками бездѣйствія, его странное воздержаніе и одинаково странное обжорство, его дѣятельная благотворительность, составляющая противоположность съ постоянною грубостью и въ иныхъ случаяхъ свирѣпостью его обращенія въ обществѣ, -- все это дѣлало его совершеннымъ оригиналомъ въ глазахъ тѣхъ, съ кѣмъ онъ провелъ послѣднія двадцать лѣтъ своей жизни. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ онъ былъ безъ сомнѣнія оригиналомъ. Но, еслибы мы имѣли полныя свѣдѣнія о лицахъ, дѣлившихъ съ нимъ первыя трудности, мы вѣроятно нашли бы, что замѣчаемыя нами особенности въ его манерахъ составляютъ недостатки общіе въ немъ съ тѣмъ классомъ людей, къ которому онъ принадлежалъ. Онъ ѣлъ въ Стритгамъ-паркѣ такъ же, какъ имѣлъ обыкновеніе ѣсть за ширмами у С.-Джонскихъ воротъ, {Въ Стритгамъ-паркѣ жило семейство Thrale. У С.-Джонскихъ воротъ жилъ м-ръ Gave, первый книгопродавецъ, для котораго работалъ Джонсонъ. Когда м-ръ Gave приглашалъ его обѣдать, то Джонсонъ не рѣшался сидѣть за столомъ съ другими приглашенными, стыдясь своего изорваннаго платья, а обѣдалъ въ той же комнатѣ, но за ширмами.} когда онъ стыдился показать свое изорванное платье. Онъ ѣлъ, какъ было естественно ѣсть человѣку, который, въ теченіе значительной части своей жизни, проводилъ утро въ сомнѣніи, будетъ ли ему что ѣсть пополудни. Обстоятельства его прежней жизни пріучили его съ твердостью переносить лишеніе, но не съ умѣренностью вкушать наслажденіе. Онъ могъ поститься; но когда не постился, то пожиралъ свой обѣдъ какъ голодный волкъ, причемъ у него напрягались на лбу жилы и по щекамъ катился потъ. Онъ почти никогда не пилъ вина. Но когда онъ пилъ его, то пилъ жадно и изъ большихъ стакановъ. Это были собственно смягченныя проявленія того самаго нравственнаго недуга, который свирѣпствовалъ съ такою смертельною злокачественностью въ его друзьяхъ Саваджѣ и Бойзѣ. Такой грубости и запальчивости, какую онъ обнаруживалъ въ обществѣ, и слѣдовало ожидать отъ человѣка, котораго нравъ, не мягкій отъ природы, былъ долго испытываемъ самыми горькими бѣдствіями, лишеніемъ пищи, тепла и одежды, надоѣданіями кредиторовъ, дерзостью книгопродавцевъ, насмѣшками глупцовъ, неискренностью покровителей, тѣмъ хлѣбомъ, который составляетъ самую горькую изъ пищъ, тѣми лѣстницами, которыя составляютъ самые утомительные изъ всѣхъ путей, тою обманутою надеждою, которая болѣзненно поражаетъ сердце. Чрезъ все это дурно одѣтый, грубый, неуклюжій педантъ мужественно пробился къ отличію и къ власти. Естественно, что въ отправленіи своей власти онъ былъ "ео immitior quia toleraverat", что, хотя сердце его было, безъ сомнѣнія, великодушно и человѣчно, его обращеніе въ обществѣ было жестоко и деспотично. Жестокому бѣдствію онъ оказывалъ не только сочувствіе, но и щедрую помощь. Къ страданію же, какое причиняетъ жесткое слово чувствительной душѣ, онъ не имѣлъ никакой жалости; это было такого рода страданіе, котораго онъ почти не могъ понять. Онъ могъ снести домой на плечахъ больную, изнемогавшую отъ голода дѣвушку съ улицы. Онъ обратилъ свой домъ въ мѣсто убѣжища для толпы жалкихъ стариковъ, не имѣвшихъ другаго пристанища; и никакая ихъ сварливость и неблагодарность не утомляли его благотворительности. Но страданія оскорбленнаго тщеславія казались ему смѣшны, и онъ съ трудомъ проникался достаточною жалостью даже къ страданіямъ оскорбленнаго чувства привязанности. Онъ видѣлъ и перенесъ столько жестокихъ бѣдъ, что его не трогали ничтожныя бѣдствія, и онъ, повидимому, думалъ, что всякій долженъ былъ имѣть, по отношенію къ этимъ бѣдствіямъ, такую же затвердѣлость, какъ онъ. Онъ сердился на Босвелля за то, что тотъ жаловался на головную боль, сердился на м-съ Траль за то, что она досадовала на дорожную пыль и на кухонный чадъ. Это были, по его выраженію, "пошлыя сѣтованія", которыя слѣдовало бы стыдиться высказывать въ мірѣ столь полномъ грѣха и скорби. Гольдсмитъ, плакавшій о томъ, что "Godnatured Мап" не имѣлъ успѣха, не внушалъ ему никакой жалости. Хотя его собственное здоровье не было хорошо, но онъ терпѣть не могъ и презиралъ болѣзненныхъ. Денежныя потери, -- если только онѣ не доводили подвергавшагося имъ до рѣшительнаго нищенства, -- мало трогали его. Люди, которыхъ сердца были смягчены довольствомъ, говорилъ онъ, могутъ плакать надъ такими случаями; все же, чего можно ожидать отъ простаго человѣка, это, чтобы онъ не смѣялся. Онъ не былъ особенно тронутъ даже зрѣлищемъ леди Тавистокъ, умиравшей съ горя отъ потери мужа. Онъ считалъ такую скорбь излишествомъ, которое позволительно только празднымъ и богатымъ. Прачка, оставшись вдовою съ девятью маленькими дѣтьми, не зарыдалась бы до-смерти.
   Отъ лица, такъ мало безпокоившагося о мелкихъ сердечныхъ скорбяхъ, нельзя было ожидать слишкомъ большаго уваженія къ чувствамъ другихъ въ обыкновенныхъ общественныхъ столкновеніяхъ. Онъ не могъ понять, какъ какой-нибудь сарказмъ или какой-нибудь выговоръ могъ дѣлать человѣка дѣйствительно несчастнымъ. "Любезный докторъ, сказалъ онъ Гольдсмиту, какое зло причиняется человѣку тѣмъ, что его называютъ Олоферномъ?" "Pooh Ma'am, воскликнулъ онъ къ м-съ Картеръ, дѣлается ли кто хуже отъ того, что о немъ дурно говорятъ?" Вѣжливость была удачно названа доброжелательствомъ въ мелочахъ. Джонсонъ былъ невѣжливъ, не потому чтобы ему недоставало доброжелательства, а потому, что мелочи казались ему мельче, чѣмъ другимъ, которые не знали, что значитъ жить на 4 1/2 пенса въ день.
   Характеристическую особенность его ума составляло сочетаніе великихъ способностей съ низкими предразсудками. Еслибы мы судили о немъ по лучшимъ сторонамъ его ума, то мы ставили бы его почти такъ же высоко, какъ ставилъ его Босвелль, въ своемъ идолопоклонствѣ; судя же по худшимъ сторонамъ его ума, мы поставили бы его даже ниже самого Босвелля. Тамъ, гдѣ онъ не находился подъ вліяніемъ какой-нибудь странной совѣстливости или какой-нибудь преобладавшей страсти, которая мѣшала ему смѣло и должнымъ образомъ изслѣдовать предметъ, онъ являлся осторожнымъ и проницательнымъ мыслителемъ, только слишкомъ уже склоннымъ къ скептизму и слишкомъ уже любящимъ парадоксъ. Никто не былъ менѣе способенъ быть обманутымъ ложными выводами въ аргументахъ или преувеличенными показаніями о фактѣ. Но если въ то время, какъ онъ сбивалъ софизмы и изобличалъ ложное свидѣтельство, ему представлялись вдругъ какіе-нибудь дѣтскіе предразсудки, которые даже въ порядочной дѣтской возбудили бы смѣхъ, онъ бывалъ поражаемъ какъ-бы волшебною силою. Умъ его, подъ вліяніемъ этого очарованія, уменьшался въ объемѣ отъ гигантскаго роста до малости карлика. Тѣ, которые только что восхищались его объемомъ и силою, теперь столько же удивлялись его странной узкости и слабости, подобно рыбаку въ арабской сказкѣ, видѣвшему, какъ геній, котораго станъ осѣнялъ весь берегъ моря и который казалось могъ поспорить силою съ цѣлою арміею, съёжился до размѣровъ его маленькой тюрьмы и лежалъ тамъ, какъ безпомощный рабъ чаръ Соломона.
   Джонсонъ имѣлъ привычку доискиваться, съ чрезвычайною строгостью, доказательства для всѣхъ разсказовъ, которые были только странны. Но когда они были не только странны, но и сверхъестественны, то строгость его ослабѣвала. Онъ становился довѣрчивымъ въ тотъ именно моментъ, въ который и самые довѣрчивые люди становятся скептиками. Замѣчательна какъ въ его сочиненіяхъ, такъ и въ разговорѣ, противоположность между небрежностью, съ какою онъ отвергаетъ недостовѣрные анекдоты, -- даже и тогда, когда они согласны съ общими законами природы, -- и почтительностью, съ какою онъ поддерживаетъ самые дикіе разсказы, относящіеся до невидимаго міра. Человѣкъ, который разсказывалъ ему о водяномъ смерчѣ или о метеорномъ камнѣ, вообще получалъ за это прямо названіе лжеца. Тотъ же, кто говорилъ ему о какомъ-нибудь предсказаніи или снѣ, дивнымъ образомъ сбывшемся, былъ увѣренъ, что его выслушаютъ благосклонно. "Джонсонъ, замѣтилъ Гогартъ, подобно царю Давиду, говоритъ, въ своемъ усердіи, что всѣ люди лжецы." "Его недовѣрчивость, говоритъ м-съ Траль, переходила почти въ болѣзнь." Она разсказываетъ намъ, какъ онъ отдѣлалъ джентльмена, который сообщилъ ему свѣдѣніе объ одномъ ураганѣ, бывшемъ въ Вестъ-Индіи, и бѣднаго квакера, который разсказалъ ему какой-то странный случай съ каленымъ ядромъ, брошеннымъ при осадѣ Гибралтара. "Это не такъ. Это не можетъ быть правда. Не разсказывайте больше этой исторіи. Не можете себѣ представить, какой жалкій вы имѣете видъ, когда разсказываете ее." Онъ сказалъ однажды и сказалъ, мы полагаемъ, полушутя, что цѣлые шесть мѣсяцевъ онъ не хотѣлъ вѣрить въ дѣйствительность землетрясенія въ Лиссабонѣ и что онъ и теперь все еще думаетъ, что размѣръ этого бѣдствія значительно преувеличенъ. А между тѣмъ онъ разсказывалъ съ серьёзнымъ видомъ о томъ, какъ старый м-ръ Какъ, у c--джонскихъ воротъ, видѣлъ духа и какъ этотъ духъ былъ нѣчто въ родѣ тѣни. Онъ самъ отправился на охоту за духами въ Cock Lane и разсердился на Джона Весли за то, что тотъ не оказалъ должнаго рвенія и настойчивости въ другомъ подобномъ же предпріятіи. Онъ отвергаетъ, безъ малѣйшаго колебанія, кельтическія генеалогіи и поэмы, а между тѣмъ объявляетъ, что готовъ вѣрить разсказамъ о ясновидѣніи. Еслибы онъ разбиралъ притязаніе ясновидящихъ горцевъ хоть съ половиною той строгости, съ какою онъ доискивался доказательства подлинности Фингала, то, мы полагаемъ, онъ уѣхалъ бы изъ Шотландіи съ совершенно уясненными понятіями. Мы замѣчаемъ въ его "Lives of Poets", что онъ неохотно вѣрилъ показаніямъ о раннихъ успѣхахъ въ наукахъ лорда Роскоммона; а разсказываетъ съ большою торжественностью нелѣпый романъ о какомъ-то знаніи, которое было будто бы внушено уму этого дворянина сверхъестественнымъ образомъ. Онъ самъ сознается въ большомъ сомнѣніи на счетъ справедливости этого разсказа, но въ заключеніе совѣтуетъ своимъ читателямъ не совсѣмъ пренебрегать подобными внушеніями.
   Многія изъ его мнѣній о предметахъ религіи достойны свободнаго и обширнаго ума. Онъ могъ довольно ясно различать нелѣпость и ничтожество всякаго ханжества, кромѣ своего собственнаго. Когда онъ говорилъ о строгостяхъ пуританъ, то говорилъ какъ человѣкъ, который дѣйствительно вникнулъ въ божественную философію Новаго Завѣта и который смотрѣлъ на христіанство какъ на возвышенную систему управленія, стремящуюся къ тому, чтобы доставить человѣку счастье и возвысить его нравственную природу. Отвращеніе, которое чувствовали сектаторы къ картамъ, къ пиву на Рождествѣ, къ супу изъ чернослива, къ фаршированнымъ пастетамъ и къ ученымъ медвѣдямъ, возбуждало въ немъ презрѣніе. На аргументы, приведенные многими весьма достойными людьми противъ одежды яркаго цвѣта, онъ отвѣчалъ съ удивительнымъ смысломъ и остроуміемъ: "да будемъ мы найдены, -- когда позоветъ насъ нашъ Господь, -- снимающими не галунъ съ нашихъ жилетовъ, а духъ сопротивленія съ нашихъ душъ и языковъ. Увы сэръ! Тотъ, кто не можетъ попасть на небо въ зеленомъ сюртукѣ, не проложитъ себѣ путь въ него скорѣе въ сѣромъ." Тѣмъ неменѣе онъ самъ подчинялся тиранніи предразсудковъ, такъ же неразумныхъ, какъ предразсудки Гудибраса и Ральфо, {Въ сатирѣ Ботлера "Hudibras", самъ герой Hudibras представлялъ собою пресвитеріянскую партію, а Ralpho -- индепендентовъ.} и простиралъ свое усердіе къ церемоніямъ и чинамъ церкви до размѣровъ несообразныхъ ни со здравымъ смысломъ, ни съ христіанскою любовью. Онъ серьёзно отмѣтилъ въ своемъ дневникѣ, что онъ согрѣшилъ однажды тѣмъ, что напился кофе въ страстную пятницу. Въ Шотландіи, онъ полагалъ своею обязанностью провести нѣсколько мѣсяцевъ не принимая участія въ публичномъ богослуженіи единственно потому, что священники церкви не были посвящены епископами. Его взглядъ на благочестіе его сосѣдей былъ какой-то особенный. "Кампбелль, сказалъ онъ, хорошій человѣкъ, благочестивый человѣкъ. Я боюсь, что онъ много лѣтъ не бывалъ внутри церкви; но онъ никогда не проходитъ мимо церкви не снявъ шляпы; это показываетъ, что онъ имѣетъ хорошія правила." Въ Испаніи и Сициліи должно быть много благочестивыхъ разбойниковъ и убійцъ съ хорошими правилами. Джонсону легко было видѣть, что круглоголовый, называвшій всѣхъ своихъ дѣтей по именамъ Соломоновыхъ пѣвчихъ и толковавшій въ нижней палатѣ объ исканіи Бога, {Терминъ, который употребляли пуритане въ парламентѣ, когда приглашали всѣхъ помолиться Богу предъ разрѣшеніемъ какого-нибудь вопроса.} могъ быть мерзавцемъ безъ всякихъ правилъ, только усиливавшимъ свою вину внѣшними знаками религіозности. Но человѣкъ, снимавшій шляпу проходя мимо церкви, освященной епископомъ, долженъ быть хорошій человѣкъ, благочестивый человѣкъ, человѣкъ съ хорошими правилами. Джонсону легко было видѣть, что тѣ лица, которые смотрѣли на танецъ или на жилетъ, обшитый галуномъ, какъ на нѣчто грѣховное, имѣли самое недостойное понятіе о свойствахъ Бога и о цѣляхъ откровенія. Но какую бурю ругательствъ напустилъ бы онъ на человѣка, который осудилъ бы его за то, что онъ празднуетъ искупленіе рода человѣческаго чаемъ безъ сахару и булками безъ масла!
   Никто не отзывался съ большимъ презрѣніемъ о патріотическихъ тирадахъ. Никто не видѣлъ такъ ясно заблужденія тѣхъ, которые смотрѣли на свободу не какъ на средство, а какъ на цѣль, и которые полагали цѣлью своихъ стремленій процвѣтаніе государства какъ нѣчто отличное отъ процвѣтанія лицъ, составляющихъ государство. Спокойное и твердое убѣжденіе Джонсона было, повидимому, то, что формы правленія имѣютъ мало или вовсе не имѣютъ вліянія на благоденствіе общества. Это мнѣніе, какъ оно ни ложно, должно было бы, по крайней мѣрѣ, предохранять его отъ всякой неумѣренности въ разрѣшеніи политическихъ вопросовъ. Между тѣмъ оно не спасло его отъ самыхъ низкихъ, свирѣпыхъ и самыхъ безсмысленныхъ крайностей, духа партіи, отъ фразъ, которыя, во всемъ кромѣ дикціи, похожи были на тирады сквайра Вестерна. {Дѣйствующее лице въ романѣ Фильдинга "Tom Jones".} Какъ политикъ, онъ былъ полу-ледъ, полу-огонь. Со стороны ума онъ былъ просто индифферентъ, слишкомъ равнодушный къ дѣламъ общественнымъ и слишкомъ большой скептикъ въ отношеніи къ хорошему или дурному направленію какой-нибудь формы государственнаго устройства. Его страсти напротивъ были буйны до желанія даже убить всѣхъ, кто склонялся къ вигскимъ убѣжденіямъ. Всѣмъ извѣстныя строки, которыя онъ вставилъ въ Гольдсмитовъ "Travellers", выражаютъ то, что было повидимому его обдуманнымъ мнѣніемъ:
  
   "How small, of all the human hearts endure,
   That part which kings or laws can cause or cure!" (*)
  
   (*) "Какую малую долю всѣхъ страданій, переносимыхъ человѣческимъ сердцемъ, составляютъ тѣ, которыя могутъ быть причинены или взлелены королями и законами!"
  
   Еще до этого онъ вложилъ подобныя же выраженія въ уста Расселаса. {Rasselas -- герой романа того же имени.} Смѣшно, когда противопоставляемъ эти мѣста потокамъ неистовыхъ ругательствъ, которые онъ излилъ противъ Долгаго парламеята и Американскаго конгресса. Въ одномъ изъ разговоровъ, приведенныхъ Босвеллемъ, эта непослѣдовательность проявляется самымъ смѣшнымъ образомъ.
   "Сэръ Адамъ Фергюсонъ, говоритъ Босвелль, намекнулъ, что роскошь портитъ народъ и уничтожаетъ духъ свободы." Джонсонъ: "Сэръ, все это воображеніе. Я не далъ бы полгинея за то, чтобы жить скорѣе подъ однимъ образомъ правленія, чѣмъ подъ другимъ. Это не составляетъ никакой важности для благоденствія отдѣльнаго лица. Сэръ, опасность отъ злоупотребленія власти не составляетъ ничего для частнаго человѣка. Какому французу мѣшаютъ проводить жизнь, какъ ему угодно?" Сэръ Адамъ: "Но при англійской конституціи, сэръ, конечно, важно, чтобы въ народѣ поддерживался такой духъ, который бы обезпечивалъ равновѣсіе съ короною." Джонсонъ. "Сэръ, я замѣчаю -- вы гнусный вигъ. Къ чему вся эта ребяческая зависть въ власти короны! У короны не довольно власти."
   Одинъ изъ старыхъ философовъ, разсказываетъ намъ лордъ Бэконъ, имѣлъ обыкновеніе говорить, что жизнь и смерть для него рѣшительно все равно. "Отчего же послѣ этого, замѣтилъ одинъ изъ спорившихъ съ нимъ, вы не убьете себя?" Философъ отвѣчалъ: "потому, что это рѣшительно все равно." Если различіе между двумя образами правленія не стоитъ полгинеи, то не легко понятъ, какъ можетъ быть вигизмъ гнуснѣе торизма, или какъ можетъ корона имѣть слишкомъ мало власти. Если политическія злоупотребленія не имѣютъ вліянія на благоденствіе частныхъ лицъ, то, безъ сомнѣнія, ревность къ свободѣ смѣшна. Но тогда должно быть то же и съ ревностью къ коронѣ. Никто скорѣе Джонсона не замѣтилъ бы противорѣчія, подобнаго этому, въ логикѣ своего антагониста.
   На сужденія, которыя Джонсонъ произносилъ о книгахъ, смотрѣли въ его время съ суевѣрнымъ благоговѣніемъ, въ наше же время съ ними обращаются съ рѣшительнымъ презрѣніемъ. Это сужденія мощнаго, но порабощеннаго ума. Умъ критика былъ огороженъ непрерывнымъ заборомъ предубѣжденій и предразсудковъ. Внутри своихъ тѣсныхъ предѣловъ онъ обнаруживалъ такую силу и дѣятельность, которая должна была бы дать ему возможность прервать стѣснявшія его преграды.
   Какимь образомъ случалось то, что человѣкъ, такъ умно разсуждавшій, на основаніи своихъ посылокъ, такъ глупо выбиралъ себѣ посылки, -- составляетъ одну изъ великихъ тайнъ человѣческой природы. Такую же непослѣдовательность можно замѣтить у схоластиковъ среднихъ вѣковъ. Писатели эти проявляли такую проницательность и силу ума, разсуждая на основаніи своихъ жалкихъ данныхъ, что новѣйшій читатель постоянно не можетъ понять, какъ такой умъ могъ принять такія данныя. Ни малѣйшій промахъ въ построеніи созидаемой ими теоріи не ускользаетъ отъ ихъ бдительности. Между тѣмъ они слѣпы къ явной нездравости основанія. То же самое бываетъ съ нѣкоторыми замѣчательными юристами. Ихъ юридическіе аргументы -- чудеса ума, изобилующія самыми счастливыми аналогіями и самыми утонченными разграниченіями. Разъ допущены основныя начала ихъ произвольной науки, разъ приняты за основанія для умозаключенія книга статутовъ и бывшіе примѣры, -- то должно сознаться, что люди эти совершеннѣйшіе мастера логики. Но когда возникаетъ вопросъ о посылкахъ, на которыхъ опирается вся ихъ система, когда они призываются защитить основныя правила той системы, на изученіе которой они употребили всю жизнь, то эти же самые люди часто говорятъ какъ дикіе или дѣти. Тѣ, которые слушали одного изъ людей этого класса въ его собственномъ судѣ и которые были свидѣтелями искусства, съ какимъ онъ разбираетъ и распредѣляетъ огромную массу доказательствъ и соглашаетъ множество предшествовавшихъ примѣровъ, кажущихся съ перваго взгляда противорѣчащими, -- съ трудомъ узнаютъ его, нѣсколькими часами позже, слушая, какъ, по другую сторону Вестминстерской Залы, онъ говорятъ въ качествѣ законодателя. Они съ трудомъ могутъ повѣрить, что тѣ жалкія придирки къ словамъ, -- которыя едва слышны среди буря кашлянья и которыя не вводятъ въ обманъ даже самаго простаго деревенскаго джентльмена, -- могутъ происходить изъ того же остраго и мощнаго ума, который возбуждалъ ихъ удивленіе подъ тою же самою крышею и въ тотъ же самый день.
   Джонсонъ разрѣшалъ литературные вопросы какъ юристъ, а не какъ законодатель. Онъ никогда не вникалъ въ основанія тамъ, гдѣ были правила. Весь кодексъ его критики основывался чисто на предположеніи, въ подкрѣпленіе котораго онъ иногда приводилъ предшествовавшій примѣръ или авторитетъ, но рѣдко безпокоился представлять доказательство, взятое изъ самой природы вещей. Онъ считалъ рѣшеннымъ дѣломъ, что тотъ родъ поэзія, который процвѣталъ въ его время, которому онъ съ дѣтства привыкъ слышать похвалы, въ которомъ онъ самъ имѣлъ успѣхъ, есть самый лучшій родъ поэзіи. Въ своемъ біографическомъ сочиненіи онъ неоднократно принималъ за неопровержимое предложеніе, что въ теченіе послѣдней половины XVII и первой половины XVIII столѣтія англійская поэзія постоянно подвигалась впередъ въ усовершенствованіи. Боллеръ, Денгамъ, Драйденъ и Попъ были, по его мнѣнію, великіе преобразователи. Онъ судилъ о всѣхъ произведеніяхъ вымысла соображаясь съ мѣриломъ, существовавшимъ у его современниковъ. Хотя онъ допускалъ, что Гомеръ болѣе великій человѣкъ, чѣмъ Виргилій, но думалъ, какъ кажется, что "Энеида" была болѣе великая поэма, чѣмъ "Иліада". И въ самомъ дѣлѣ онъ могъ легко такъ думать; потому что онъ предпочиталъ "Иліада" Попа Гомеровой. Онъ объявилъ, что послѣ Гулева перевода Тассо, Ферфаксовъ переводъ едва ли будетъ еще разъ напечатанъ. Онъ не могъ найти никакого достоинства въ нашихъ прекрасныхъ старыхъ англійскихъ балладахъ и всегда говорилъ съ самымъ возмутительнымъ презрѣніемъ о любви къ нимъ Перси. {Епископъ Thomas Percy первый издалъ собраніе старыхъ англійскихъ балладъ "The Reliques of English Poetry".} Изъ великихъ оригинальныхъ произведеній воображенія, появлявшихся въ его время, одни Ричардсоновы романы возбуждали его удивленіе. Онъ находилъ мало или вовсе не находилъ достоинствъ въ "Томѣ Джонсѣ", въ "Гулливеровыхъ странствованіяхъ", или въ "Tristram Shandy". Томсонову "Castle of Indolence" онъ посвятилъ только одну строчку холодной похвалы, гораздо холоднѣе той, какой онъ удостоилъ "Creation" этого страшно скучнаго сэра Ричарда Блакмора. По словамъ его, Грей былъ бездарная дрянь. Чорчилль же былъ болванъ. Презрѣніе, которое онъ чувствовалъ къ Макферсоновой ветоши, было дѣйствительно справедливо, но мы подозрѣваемъ, что оно было справедливо только случайно. Онъ презиралъ Фингала по той самой причинѣ, по которой многіе люди съ дарованіемъ восхищались имъ. Онъ презиралъ его не потому, что онъ былъ въ сущности общимъ мѣстомъ, а потому, что онъ имѣлъ наружный видъ оригинальности.
   Онъ былъ, безъ сомнѣнія, превосходнымъ судьею въ сочиненіяхъ, написанныхъ по его собственнымъ правиламъ. Но когда требовалось болѣе глубокой философіи, когда онъ принимался судить о произведеніяхъ тѣхъ великихъ умовъ, которые подчиняются только вѣчнымъ законамъ, то имѣлъ постыдную неудачу. Онъ превосходно критиковалъ эпитафіи Попа. Но его замѣчанія о драмахъ Шекспира и о поэмахъ Мильтона, по большей части, кажутся намъ такъ жалки, какъ будто бы они были написаны самимъ Раймеромъ, котораго мы признаемъ самымъ плохимъ критикомъ, какой когда-либо существовалъ.
   Нѣкоторые изъ Джонсоновыхъ прихотей въ предметахъ литературы могутъ быть сравнены только съ тѣмъ нервнымъ чувствомъ, вслѣдствіе котораго онъ не былъ спокоенъ, когда не перетрогалъ всѣхъ тумбъ между Митрской таверной и своей квартирой. Предпочтеніе, которое онъ оказывалъ латинскимъ эпитафіямъ предъ англійскими, служитъ примѣромъ этого. Англійская эпитафія, говоритъ онъ, обезчестила бы Смоллетта. Онъ объявилъ, что не хочетъ осквернить стѣны Вестминстерскаго аббатства англійскою эпитафіею на Гольдсмита. Какое можетъ быть основаніе воспѣвать по-латыни англійскаго писателя, если не было никакого украшать греческими надписями римскія тріумфальныя арки и отмѣчать іероглифами подвиги ѳермопильскихъ героевъ, -- этого мы рѣшительно не въ состояніи себѣ представить.
   На людей и нравы, по крайней мѣрѣ на людей и нравы извѣстной мѣстности и извѣстнаго времени, Джонсонъ конечно смотрѣлъ самымъ внимательнымъ и разсудительнымъ взглядомъ. Его замѣчанія о воспитаніи дѣтей, о бракѣ, о домашнемъ хозяйствѣ, о законахъ общества, всегда бываютъ мѣтки и вообще здравы. По правдѣ, въ его сочиненіяхъ, то знаніе жизни, которымъ онъ обладалъ въ высокой степени, проявляется весьма неполно. Какъ тѣ несчастные воины, въ средніе вѣка, которые задыхались подъ своими собственными кольчугами и золотою одеждою, такъ правила его погибаютъ подъ тѣмъ грузомъ словъ, который предназначался для ихъ защиты и украшенія. Но изъ сохранившихся разговоровъ его ясно, что онъ имѣлъ больше той простой мудрости, которая дается только опытомъ и наблюденіемъ, чѣмъ кто-либо изъ писателей со времени Свифта. Еслибы онъ удовольствовался тѣмъ, что писалъ бы какъ говорилъ, то онъ могъ бы оставить сочиненія о житейской мудрости, которыя превосходили бы "Directions to Servants".
   Тѣмъ не менѣе даже его замѣчанія объ обществѣ, какъ и его замѣчанія о литературѣ, обнаруживаютъ умъ по крайней мѣрѣ столь же замѣчательный по своей ограниченности, сколько и по своей силѣ. Онъ не былъ знатокомъ въ великой наукѣ познанія человѣческой природы. Онъ изучалъ не родъ человѣка, а видъ лондонскаго жителя. Никто еще не былъ такъ вполнѣ знакомъ со всѣми образами жизни и всѣми оттѣнками нравственнаго и умственнаго характера, какіе только можно было встрѣтить отъ Ислингтона до Темзы и отъ угла Гайдъ-парка до Майль-эндскаго луга. Но его философія останавливалась на первой заставѣ. О деревенской жизни въ Англіи онъ не зналъ ничего и предполагалъ, что всякій, кто жилъ въ деревнѣ, былъ или глупъ или несчастливъ. "Деревенскіе джентльмены, говорилъ онъ, должны быть несчастливы, ибо они не имѣютъ достаточно того, чтобы могло поддерживать ихъ жизнь въ движеніи;" какъ будто всѣ тѣ особенныя привычки и воспоминанія, вслѣдствіе которыхъ Fleet-Street и Charing-Cross сдѣлались для него лучшими мѣстами въ свѣтѣ, -- составляли необходимую принадлежность человѣческой природы. Объ отдаленныхъ странахъ и прошедшемъ времени онъ говорилъ съ дикою и невѣжественною самоувѣренностью. "Аѳиняне Демосѳенова вѣка, сказалъ онъ м-съ Траль, были скотскій народъ, варварскій народъ." Въ разговорѣ съ сэромъ Адамомъ Фергюсономъ онъ держалъ подобныя же рѣчи. "Хваленые аѳиняне, говорилъ онъ, были варвары. Масса всякаго народа должна состоять изъ варваровъ, тамъ, гдѣ нѣтъ книгопечатанія." Дѣло вотъ въ чемъ: Онъ видѣлъ, что лондонскій житель, не могшій читать, былъ малый очень безсмысленный и грубый; онъ видѣлъ, что въ лондонскомъ жителѣ, не много читавшемъ, рѣдко можно было встрѣтить большую утонченность вкуса и дѣятельность ума, и изъ того, что въ обществѣ, съ которымъ онъ былъ знакомъ, люди пріобрѣтали почти всѣ свои познанія посредствомъ книгъ, онъ заключилъ, -- не взирая ни на какіе сильные и ясные доводы, -- что умъ человѣческій можетъ образоваться посредствомъ однѣхъ книгъ. Аѳинскій гражданинъ могъ имѣть очень мало книгъ; самая обширная библіотека, къ какой онъ имѣлъ доступъ, могла быть гораздо менѣе цѣнна, чѣмъ Джонсоновъ книжный шкафъ въ Boit Court. Но аѳинянинъ могъ проводить каждое утро въ бесѣдѣ съ Сократомъ и могъ слушать четыре или пять разъ въ мѣсяцъ рѣчи Перикла. Онъ смотрѣлъ пьесы Софокла и Аристофана; онъ гулялъ среди Фризъ Фидіаса и картинъ Зевксиса; онъ зналъ наизустъ хоры Эсхила; онъ слушалъ рапсодиста, декламировавшаго на перекресткѣ Ахиллесовъ щитъ и смерть Аргуса; онъ былъ законодатель, занимавшійся важными вопросами о союзѣ, доходахъ и войнѣ; онъ былъ воинъ, воспитанный въ либеральной и благородной дисциплинѣ; онъ былъ судья, долженствовавшій всякій день взвѣшивать достоинство противоположныхъ аргументовъ. Все это заключало само въ себѣ воспитаніе, воспитаніе отмѣнно приспособленное, правда не къ тому, чтобы образовать точныхъ и глубокихъ мыслителей, а къ тому, чтобы придавать быстроту соображеніямъ, тонкость вкусу, плавность образу выраженія и вѣжливость обращенію. Все это было упущено изъ виду Джонсономъ. Аѳинянинъ, не развившій свой умъ чтеніемъ, представлялъ, по мнѣнію Джонсова, личность въ родѣ лондонскаго ротозѣя, подписывавшагося крестомъ, или въ родѣ негра Франка, до поступленія его въ школу, -- но гораздо ниже приходскаго пономаря и мальчика въ типографіи.
   Друзья Джонсона соглашались, что онъ доводилъ до смѣшной крайности свое несправедливое презрѣніе къ иностранцамъ. Онъ объявилъ, что французы весьма глупый народъ, далеко отставшій отъ насъ, безсмысленныя, невѣжественныя созданія. И это мнѣніе онъ составилъ послѣ того какъ пробылъ въ Парижѣ около мѣсяца, въ теченіе котораго не хотѣлъ говорить по-французки, боясь дать туземцамъ преимущество предъ собою въ разговорѣ. Онъ объявилъ также, что они грубый народъ, потому что французъ лакей трогалъ пальцами сахаръ. Симонъ, этотъ остроумный и интересный путешественникъ, весьма удачно защищалъ своихъ соотечественниковъ противъ Джонсонова обвиненія и указалъ на нѣкоторыя англійскія обыкновенія, которыя безпристрастному зрителю покажутся по крайней мѣрѣ настолько же непримиримыми съ физическою опрятностью и общественнымъ приличіемъ, какъ тѣ, которыя такъ ѣдко критиковалъ Джонсонъ. Этому мудрецу, -- какъ любилъ называть его Босвелль, -- никогда не случалось усомниться въ томъ, что въ обычаяхъ, къ которымъ онъ привыкъ, должно быть нѣчто вѣчно и неизмѣнно хорошее. Дѣйствительно, Джонсоновы замѣчанія объ обществѣ, не входящемъ еще въ вѣдомости о смертности, бываютъ вообще въ значительной мѣрѣ похожи на замѣчанія почтеннаго Тома Даусона, англійскаго лакея въ "Zeluco" д-ра Мура. "Положимъ, что Французскій король не имѣетъ сыновей, а только дочь; въ такомъ случаѣ, когда король умретъ, то эта дочь, въ силу тамошняго закона, не можетъ сдѣлаться королевою, но слѣдующій ближайшій родственникъ, если только онъ мужчина, дѣлается королемъ, а не дочь послѣдняго короля, что въ самомъ дѣлѣ очень несправедливо. Французская пѣшая гвардія одѣта въ синемъ, а всѣ линейные полки въ бѣломъ, что имѣетъ весьма глупый видъ для солдатъ; а что касается до синихъ мундировъ, то это идетъ только къ синей конницѣ или къ артиллеріи."
   Джонсонова поѣздка на Гебридскіе острова познакомила его съ положеніемъ общества совершенно для него новымъ, и при этомъ случаѣ ему, повидимому въ первый разъ, закралось въ душу спасительное подозрѣніе насчетъ его собственныхъ недостатковъ. Онъ сознался въ послѣднемъ параграфѣ описанія своей поѣздки, что его мысли о народныхъ обычаяхъ были мысли человѣка, который видѣлъ только немного, человѣка, который провелъ почти все свое время въ городахъ. Однако это чувство вскорѣ прошло. Замѣчательно, что онъ до конца сохранилъ вкоренившееся въ немъ презрѣніе ко всѣмъ тѣмъ образамъ жизни и тѣмъ изученіямъ, которые ведутъ къ освобожденію ума отъ предразсудковъ извѣстнаго времени и извѣстной націи. О путешествіи за границу и объ исторіи онъ говорилъ съ ожесточеннымъ и порывистымъ презрѣніемъ невѣжды. "Чему научается человѣкъ путешествуя? Развѣ Боклеркъ сталъ лучше отъ путешествія? Чему научился лордъ Чарльмонтъ въ своихъ путешествіяхъ, кромѣ того, что въ одной изъ египетскихъ пирамидъ была змѣя?" Исторія была по его мнѣнію -- употребляя прекрасное выраженіе лорда Плонкетта -- старымъ календаремъ: историки, какъ онъ понималъ, не могли требовать большаго значенія, какъ значенія сочинителей календарей; и его любимые историки были тѣ, которые, подобно лорду Гэльсу, не домогались никакого большаго значенія. Онъ всегда говорилъ съ презрѣніемъ о Робертсонѣ. Юма онъ даже не хотѣлъ читать. Онъ обругалъ одного изъ своихъ друзей за то, что тотъ говорилъ ему о заговорѣ Катилины, и объявилъ, что во всю жизнь свою не хочетъ больше слышать о пунической войнѣ.
   Конечно, одинъ фактъ, не имѣющій прямаго отношенія къ нашимъ личнымъ интересамъ, разсматриваемый самъ по себѣ, не болѣе достоинъ изученія, чѣмъ другой фактъ, что въ одной изъ пирамидъ есть змѣя, или фактъ, что Ганнибалъперешелъ чрезъ Альпы, сами въ себѣ, такъ же безполезны для насъ, какъ фактъ, что въ одномъ домѣ въ Threadneedle Street есть зеленая штора, или что какой-нибудь м-ръ Смитъ пріѣзжаетъ всякое утро въ городъ въ верхнихъ мѣстахъ одного изъ блаквольскихъ дилижансовъ. Но достовѣрно, что тѣ, которые не пробьютъ скорлупы исторіи, никогда не доберутся до ея ядра. Джонсонъ объявилъ, съ опрометчивою наглостью, что ядро ничего не стоитъ, потому что онъ не видѣлъ никакой цѣны въ скорлупѣ. Истинная польза путешествія по отдаленнымъ странамъ и изученія лѣтописей прошедшаго заключается въ предохраненіи людей отъ той узкости ума, которой съ трудомъ могутъ избѣгнуть тѣ, чьи всѣ сношенія ограничиваются однимъ поколѣніемъ и одною мѣстностью, кто доходитъ до своихъ заключеній посредствомъ наведенія не довольно полнаго, и кто поэтому постоянно смѣшиваетъ исключенія съ правилами и случайныя свойства съ необходимыми. Короче, истинная польза путешествія и изученія исторіи заключается въ предохраненіи людей отъ того, чѣмъ былъ Томъ Даусонъ въ вымыслѣ и Джонсонъ въ дѣйствительности.
   Джонсонъ, какъ весьма справедливо замѣтилъ м-ръ Боркъ, является гораздо болѣе великимъ въ Босвеллевомъ сочиненіи, чѣмъ въ своемъ собственномъ. Его разговоръ былъ, какъ кажется, по содержанію совершенно равенъ его сочиненіямъ, а по формѣ -- гораздо выше ихъ. Когда онъ говорилъ, то облекалъ свое остроуміе и свой здравый смыслъ въ сильныя и естественныя выраженія. А лишь только онъ бралъ въ руки перо, чтобы писать для публики, слогъ его дѣлался систематически-дуренъ. Всѣ его сочиненія написаны ученымъ языкомъ, языкомъ, котораго никто не слышитъ ни отъ своей матери, ни отъ своей кормилицы, языкомъ, на которомъ никто никогда не споритъ, не ведетъ торга, не объясняется въ любви, языкомъ, на которомъ никто никогда не думаетъ. Ясно, что самъ Джонсонъ не думалъ на томъ діалектѣ, на которомъ писалъ. Выраженія, которыя первыя приходили ему на языкъ, были просты, энергичны, живописны. Когда онъ писалъ для печати, то онъ переводилъ свои предложенія съ англійскаго на Джонсонскій языкъ. Его письма съ Гебридскихъ острововъ къ м-съ Траль составляютъ оригиналъ того сочиненія, котораго переводъ -- "Поѣздка на Гебридскіе острова", и очень забавно сравнить обѣ версіи. "Когда насъ привели на верхъ, говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, грязный малый сорвался съ постели, на которую одинъ изъ насъ долженъ былъ лечь." Этотъ случай разсказывается въ "Поѣздкѣ" слѣдующимъ образомъ: "Съ одной изъ кроватей, на которыхъ мы должны были покоиться, поднялся, при нашемъ появленіи, человѣкъ черный, какъ циклопъ изъ кузницы." Иногда Джонсонъ переводилъ громко. "The Rehearsal, сказалъ онъ весьма несправедливо, не довольно имѣетъ остроумія, чтобы сохранить свою свѣжесть," затѣмъ послѣ паузы, "она не имѣетъ достаточной жизненной силы, для предохраненія ея отъ гніенія."
   Манеризмъ простителенъ и даже иногда пріятенъ, когда манера хотя и неправильна, но натуральна. Немногіе, напримѣръ, читатели охотно разстались бы съ манеризмомъ Мильтона или Борка. Но манеризмъ, который неловко сидитъ на манеристѣ, который былъ принятъ обдуманно и который можетъ поддерживаться только постояннымъ усиліемъ, всегда непріятно поражаетъ. И таковъ манеризмъ Джонсона.
   Характеристическіе недостатки его слога такъ хорошо знакомы всѣмъ нашимъ читателямъ и были такъ часто пародированы, что почти излишне указывать на нихъ. Всѣмъ извѣстно, что онъ рѣже, чѣмъ кто-либо изъ лучшихъ писателей, употреблялъ тѣ простыя сильныя англо-саксонскія или нормано-французскія слова, корни которыхъ скрываются на самыхъ большихъ глубинахъ нашего языка; и что онъ питалъ предосудительное пристрастіе къ выраженіямъ, которыя долго спустя послѣ прочнаго установленія собственнаго нашего языка, были заимствованы изъ греческаго и латинскаго и на которыя, поэтому, хотя они даже и были законнымъ образомъ усыновлены, должно все-таки смотрѣть какъ на иностранныя по рожденію, не имѣющія права стать въ ряду съ королевско-англійскими. Его постоянному обыкновенію набивать предложеніе безполезными эпитетами, пока оно не напряжется какъ грудь щеголя, его антитетическому образу выраженія, постоянно употреблнемому даже тамъ, гдѣ нѣтъ противоположности въ выражаемыхъ мысляхъ, его крупнымъ словамъ, расточаемымъ на мелкіе предметы, его рѣзкой инверсіи, такъ далеко непохожей на тѣ милыя и легкія инверсіи, которыя придаютъ разнообразіе, жизнь и прелесть выраженіямъ нашихъ великихъ старыхъ писателей, -- всѣмъ этимъ особенностямъ подражали его поклонники и всѣ они были пародированы его противниками, пока дѣло это не опротивѣло публикѣ.
   Гольдсмитъ сказалъ ему очень остроумно и очень справедливо: "еслибъ вамъ приходилось, докторъ, написать басню о маленькихъ рыбкахъ, то вы заставили бы ихъ говорить какъ китовъ." Конечно еще ни одинъ писатель не былъ въ такой мѣрѣ лишенъ способности входить въ различные характеры. Писалъ ли онъ представляя разочарованнаго искателя наслѣдствъ или празднаго городскаго франта, помѣшаннаго виртуоза, или бойкую кокетку, онъ все писалъ тѣмъ же пышнымъ, натянутымъ слогомъ. Его рѣчь, подобно эвфуистическому краснорѣчію сэра Пирси Шэфтона, {Sir Ріегсу Shafton -- лицо въ романѣ Вальтера Скотта "Monastery", подражающее образу выраженія, бывшему въ модѣ при дворѣ Елисаветы и называвшемуся Euphuism.} помогала узнавать его подъ всякимъ костюмомъ. Эвфелія и Родоклея выражаются такъ же изящно, какъ Имлакъ поэтъ, или какъ эѳіопскій императоръ Сегедъ. {Euphelia, Rhodoclea, Imlac и Seged -- дѣйствующія лица въ "Rasselas".} Вотъ въ какихъ словахъ разсказываетъ веселая Корнелія о пріемѣ, сдѣланномъ ей въ деревнѣ ея родственникомъ: "я была поражена, послѣ любезностей моего перваго пріема, найдя, вмѣсто досуга и спокойствія, -- которые сельская жизнь всегда обѣщаетъ, а, при хорошемъ распоряженіи, могла бы и всегда доставить, -- смутную дикость заботы и шумную суетливость поспѣшности, которыя омрачаютъ всѣ лица и сообщаютъ тревожность всѣмъ движеніямъ." Нѣжная Транквилла сообщаетъ намъ, что она "провела первую часть своей жизни не безъ лести поклонниковъ и радостей тріумфа; но что она танцовала въ хороводѣ веселости среди ропота зависти и привѣтствій рукоплесканія; что она переходила отъ удовольствія къ удовольствію въ сопровожденіи сильныхъ, веселыхъ, тщеславныхъ, и видала, какъ добивались ея вниманія съ покорностью галантерейности, веселостью остроумія и робостью любви." Конечно и самъ сэръ Джонъ Фальстафъ не носилъ своихъ юбокъ съ меньшею граціею. Читатель очень можетъ воскликнуть съ честнымъ сэромъ Гуго Эвансомъ: "я не люблю, когда женщина носитъ большую бороду: я замѣчаю у ней большую бороду подъ покрываломъ." {Здѣсь не мѣшаетъ замѣтить, что это мѣсто имѣетъ очень близкое сходство съ однимъ мѣстомъ въ "Rambler" (IV, 20). Сходство это произошло, можетъ быть, отъ безсознательнаго позаимствованія.}
   Мы имѣли еще кое-что сказать, но наша статья уже слишкомъ длинна, и намъ нужно ее кончить. Мы очень хотѣли бы разстаться дружелюбно съ героемъ, біографомъ и даже съ издателемъ, который, какъ ни дурно выполнилъ свою обязанность, имѣетъ по крайней мѣрѣ то право на нашу благодарность, что заставилъ насъ прочесть еще разъ книгу Босвелля. Лишь только мы закроемъ ее, предъ нами рисуется клубная комната и столъ, на которомъ стоитъ яичница для Ноджента и лежатъ лимоны для Джонсона. Въ ней собраны тѣ головы, которые вѣчно живы на полотнѣ Рейнольдза. Тамъ видны очки Борка и длинная тонкая фигура Лангтона, язвительное осклабленіе Боклерка и сіяющая улыбка Гаррика, Гиббонъ, стучащій по своей табакеркѣ, и сэръ Джозуа съ своей трубой въ ухѣ. На первомъ планѣ находится та странная фигура, которая намъ такъ же хорошо знакома какъ фигуры тѣхъ, среди которыхъ мы были воспитаны, гигантскій корпусъ, огромное массивное лицо, испещренное болѣзненными струпьями, коричневый сюртукъ, черные шерстяные чулки, сѣдой парикъ, подпаленный спереди, грязныя руки, обкусанные и обрѣзанные до живаго мяса ногти. Мы видимъ глаза и ротъ, движущіеся судорожнымъ подергиваніемъ; видимъ эту тяжелую фигуру ворочающеюся; слышимъ ея пыхтѣніе; затѣмъ являются выраженія: "Какъ, сэръ!" и "такъ что же, сэръ?" и "нѣтъ, сэръ" и "вы путаетесь въ этомъ вопросѣ, сэръ!"
   Какая странная судьба этого замѣчательнаго человѣка! Быть признаваему въ своемъ вѣкѣ за классика, а въ нашемъ за собесѣдника! Пользоваться отъ своихъ современниковъ всѣмъ тѣмъ уваженіемъ, которымъ геніяльные люди вообще пользовались только у потомства! Быть ближе знакомымъ потомству, чѣмъ другіе люди бываютъ знакомы своимъ современникамъ! Этого рода слава, которая обыкновенно бываетъ самая непродолжительная, для него оказывается самою прочною. Слава тѣхъ сочиненій, которыя онъ вѣроятно считалъ безсмертными, день-ото-дня увядаетъ, между тѣмъ какъ тѣ особенности манеры и та беззаботная застольная бесѣда, память о которыхъ, какъ онъ вѣроятно полагалъ, должна была умереть вмѣстѣ съ нимъ, легко могутъ сохраниться до тѣхъ поръ, пока въ какой-нибудь части земнаго шара будутъ говорить по-англійски.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru