Мечников Лев Ильич
Виктор Гюго

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Дѣло", No 5, 1871.

   

(Окончаніе.)

VI.

   Драматическое поприще, которымъ В. Гюго болѣе всего дорожилъ въ началѣ литературной карьеры, наконецъ опротивѣло ему. Постоянныя неудачи съ театральными администраціями, преслѣдованія его драмъ со стороны правительства, наконецъ неудачи его на самой сценѣ отбили у него всякую охоту къ этому труду. Оставивъ драматическую карьеру, онъ погружается въ новую сферу творчества, которое было уже давно его завѣтною мечтою. Мы говоримъ о рядѣ романовъ, которые должны были воспроизводить жизнь среднихъ вѣковъ, какъ основу, изъ которой непосредственнымъ путемъ вытекаетъ, по мнѣнію Виктора Гюго, современное общественное устройство. Въ 1829 году, продавая издателю Гослену свой "Послѣдній день осужденнаго", Гюго тѣмъ-же самымъ контрактомъ обязуется не позже апрѣля слѣдующаго года доставить рукопись "Notre Dame de Paris", ради которой онъ втеченіи нѣсколькихъ лѣтъ пріобрѣталъ съ упорнымъ трудомъ свою историческую и антікварскую эрудицію. Въ концѣ года издатель, уже негодуя на автора за его рѣзкій отвѣтъ о непрошеномъ сотрудничествѣ, требуетъ рукописи, грозя въ противномъ случаѣ законнымъ путемъ искать съ него неустойку.
   Оказывается, что, поглощенный своими историческими изысканіями, авторъ еще и не принимался за романъ. Нужно было посредничество общаго пріятеля, чтобы добиться отъ Гослена отсрочки на пять мѣсяцевъ. Но и этотъ срокъ прошелъ, а авторъ еще и не принимался за работу. Онъ приводилъ въ свое оправданіе, что самъ онъ именно въ это время переходилъ на другую квартиру, между-тѣмъ какъ Франція переѣзжала въ другую монархію,-- что въ усложненной такимъ образомъ, передрягѣ затерялись тетради выписокъ, безъ которыхъ онъ не могъ приняться за работу. Снисходительный, при всемъ своемъ негодованіи, издатель далъ еще пять мѣсяцевъ срока...
   Мы приводимъ эти маловажныя подробности потому, что изъ нихъ ясно видны, во 1-хъ, быстрота, съ которою работалъ Гюго, а во 2-хъ, значеніе, придаваемое имъ своей сценической дѣятельности: нужна была угроза судомъ и неустойкой, чтобы оторвать его отъ нея и возвратить къ тому, что еще недавно было любимою задачею его жизни.
   Разъ принявшись за работу, Гюго только однажды вышелъ изъ дому, 20 декабря, въ достопамятный день процесса министровъ Карла X. Онъ отправился въ камерѣ перовъ, гдѣ Кремье въ это самое время защищалъ Гернонъ-Равиля. Народное волненіе было сильнѣе, чѣмъ въ самые іюльскіе дни. Національная гвардія, при всемъ своемъ усердіи, еле сдерживала толпу, которая, съ криками: "смерть Полиньяку! смерть министрамъ!" грозила ворваться въ залу суда. Вынуждены были прекратить засѣданіе. Генералъ Лафайетъ, не желая понять, что онъ пережилъ свою репутацію, самонадѣянно взялъ на себя трудъ укротить волненіе. Но едва онъ появился, толпа гаменовъ захватила его и, передавая изъ рукъ въ руки, кричала:
   "Не нужно-ли кому-нибудь Лафайета? Вотъ Лафайетъ! Кому онъ нуженъ?" Привели цѣлый полкъ, чтобы выручать героя стараго и новаго свѣта. Сильно сконфуженный, онъ только лепеталъ: "Я не узнаю свой добрый парижскій народъ".-- "Онъ говорилъ это, замѣчаетъ Гюго,-- забывая, что этотъ народъ еще болѣе имѣлъ основанія не узнавать своего Лафайета".
   Наконецъ, исписавъ цѣлую бутылку чернилъ, Гюго дописалъ "Церковь парижской Богородицы".
   Что сказать объ этомъ романѣ, о которомъ такъ много было говорено въ свое время и который дѣйствительно дѣлалъ тогда эпоху во французской беллетристикѣ?-- Печать того-же капризнаго глубоко-оригинальнаго дарованія лежитъ на всемъ произведеніи. Страшной образъ Квазимодо, какъ реабилитація высокаго нравственнаго чувства, таившагося подъ безобразной физической наружностью, поражалъ въ свое время воображеніе читателей. Вотъ прежде всего отзывъ самого автора объ этомъ романѣ, данный имъ по требованію издателя, для рекламы: "Это живописное изображеніе Парижа въ XV вѣкѣ и XV вѣка по поводу Парижа. Въ одной изъ глазъ является Лудовикъ XI; онъ-же оказываетъ рѣшительное вліяніе на развязку. Впрочемъ, книга эта не имѣетъ другихъ историческихъ притязаній, кромѣ желанія изобразить съ нѣкоторымъ знаніемъ дѣла и добросовѣстностью нравы, вѣрованія, состояніе законодательства, искуствъ,-- короче говоря, цивилизацію XV столѣтія, но только въ формѣ общихъ обозрѣній и отрывочно"...
   Госленъ, избѣгая, вѣроятно, того, что французы называютъ accumulation de métiers, ограничивался только тѣмъ, что издавалъ книги. Читала ихъ за него его жена, занимавшаяся вмѣстѣ съ тѣмъ переводами англійскихъ романовъ и имѣвшая нѣкоторое литературное образованіе; она нашла "Notre Dame de Paris" смертельно скучнымъ романомъ и не предвѣщала своему мужу успѣха въ предпріятіи, за которое онъ такъ настойчиво держался. Большинство литературной критики подтвердило отзывъ г-жи Госленъ. Альфредъ де-Мюссе, въ бѣглой библіографической замѣткѣ въ "Temps", шутя выводилъ неблагопріятныя предзнаменованія для романа изъ того, что онъ появился въ самый. день 18 февраля, когда было разграблено архіепископство и монастырь Notre Dame и брошена въ воду архіепископская библіотека. Пьеръ-Леру, которому Гюго читалъ въ рукописи нѣкоторыя мѣста своего романа, говорилъ, что онъ находитъ этотъ родъ литературы совершенно безполезнымъ. Изъ журналовъ только одинъ либерально-клерикальный, "Avenir.", выходившій подъ редакціею Ламенэ, Монталамбера и Лакордэра, отозвался благосклонно. Первый восторженный отзывъ, который Гюго услышалъ о своей "Notre Dame", исходилъ отъ собрата, Евгенія Сю. Авторъ "Вѣчнаго Жида" и "Народныхъ тайнъ", кажется, одинъ только и обратилъ вниманіе на то, что можно-бы было назвать моралью "Церкви парижской Богородицы". "Помимо всей поэтичности этого сочиненія, помимо всей роскоши мыслей и вымысла, я всего болѣе былъ пораженъ въ немъ слѣдующимъ. Квазимодо олицетворяетъ въ вашемъ романѣ внутреннюю, такъ-сказать духовную красоту, Клодъ Фролло -- умелость, и власть, Фебюсъ де-Шатоперъ -- красоту, внѣшнюю. Какую прекрасную мысль вы возымѣли сопоставить эти три различные типа нашей природы лицомъ къ лицу съ наивною, полудикою дѣвушкою и заставить ее выбирать между ними. И какъ глубоко женствененъ ея выборъ!..."
   Опасенія Гослена и предсказанія Мюссе не сбылись: рожалъ имѣлъ колосальный успѣхъ въ публикѣ. Издатели накинулись на Гюго, чтобы заранѣе захватить отъ него первое, что ему вздумается впредь написать въ романическомъ родѣ, такъ-же какъ и въ драматическомъ. У него ничего не было не только готоваго, но даже начатого. Онъ далъ тѣмъ не менѣе два заглавія: "la Quiquengrogne" и "Мать горбатаго", "Церковь парижской Богородицы" -- говоритъ онъ, воспроизводитъ одну церковную сторону среднихъ вѣковъ. "La Quiquengrogne" будетъ воспроизводить ихъ феодальную сторону ("Notre Dame, c'est la Cathédrale; la Quiquengrogne, ce sera le donjon").
   Средневѣковая трилогія эта не состоялась: сперва театральныя дѣла, затѣмъ политическія событія отвлекли В. Гюго отъ ея исполненія. Впослѣдствіи, когда онъ, послѣ почти двадцатилѣтняго отсутствія, возвращается снова на поприще изящной словесности, -- планъ, столь дорогой ему въ молодости, успѣлъ значительно расшириться и развиться въ его сознаніи. Вмѣсто средневѣковой трилогіи, онъ издаетъ "Легенду вѣковъ", несомнѣнно самый зрѣлый изъ всѣхъ его поэтическихъ сборниковъ. "Легенда вѣковъ", такъ-же какъ и "Notre Dame de Paris", только начало, перистиль (какъ выражается Гюго) обширнаго, замышляемаго имъ поэтическаго произведенія, котораго мысль слѣдующая: "изобразить человѣчество въ разнообразныхъ его проявленіяхъ,-- исторіи, баснѣ, философіи, религіи, наукѣ,-- которыя цѣлою своею совокупностью составляютъ единое и величественное восходящее шествіе къ свѣту. Воспроизвести въ своего рода поэтическомъ зеркалѣ этотъ величавый образъ, единый и многосторонній, мрачный и лучезарный, роковой и священный, -- человѣка -- такова честолюбивая мысль или, если хотите, таково честолюбивое притязаніе, породившее "Легенду вѣковъ". (Предисловіе Legende des Siècles, 1859 г., стр. IV.)
   Небольшія эпическія поэмы, составляющія этотъ сборникъ и неимѣющія никакой внѣшней между собою связи, должны, -- по признанію самого автора,-- быть послѣдовательными, хронологическими "очерками человѣчества во всѣ главнѣйшія эпохи его развитія, начиная съ Евы, матери людей, и кончая революціею, матерью народовъ". Очерки или слѣпки, "снятые то съ эпохъ варварства, то съ эпохъ цивилизаціи, но всегда по живому образцу исторіи". "Это своего рода медальенные отпечатки вѣковъ, продолжаетъ Викторъ Гюго, и, когда все предположенное сочиненіе будетъ окончено, то оно представитъ нѣчто въ родѣ нумизматической коллекціи человѣчества".
   Посмотримъ-же, какая внутренняя связь существуетъ между этими эпическими поэмами, изъ которыхъ однѣ относятся къ доисторическимъ временамъ, другія къ историческимъ; однѣ рисуютъ Іегову и Сатану по библейскимъ источникамъ, другія отца самого поэта, генерала Гюго, "се héros ou sourir si doux" и полкъ швейцарской гвардіи на службѣ австрійскаго императора, по личнымъ воспоминаніямъ автора,-- іли-же двадцатый вѣкъ, мрачную судьбу, предрекаемую поэтомъ современной цивилизаціи, за аллегорическій символъ которой Гюго принимаетъ извѣстный чудовищный пароходъ " Левіафанъ" или " Great-Eastern ". "Всѣ эти поэмы, отвѣчаетъ авторъ,-- столь разнообразныя по содержанію, хотя и воодушевленныя всѣ одною и тою-же мыслью, имѣютъ между собою только одну связующую нить, часто утончающуюся до того, что она становится непримѣтною; но не прерывается она никогда. Это та таинственная нить прогресса, которая одна и можетъ служить руководящею въ лабиринтѣ человѣчества", "Для поэта, какъ и для историка, -- для археолога, какъ я для философа, каждый вѣкъ есть только новое видоизмѣненіе физіономіи человѣчества. "Легенда вѣковъ" должна отражать въ себѣ нѣкоторыя изъ этихъ видоизмѣненій".
   Короче говоря, въ мысли автора этотъ сборникъ долженъ быть поэтическимъ фокусомъ исторіи человѣчества. А такъ-какъ въ отдаленныя времена, когда еще не было и помину о научномъ синтезѣ историческихъ явленій, смыслъ цѣлыхъ вѣковъ запечатлѣвался въ баснословныхъ народныхъ сказаніяхъ и народныхъ легендахъ часто съ гораздо большею яркостью, нежели въ достовѣрныхъ историческихъ фактахъ,-- въ томъ видѣ, по крайней мѣрѣ, въ которомъ они дошли до нашего времени, то авторъ не ограничиваетъ своего выбора одною достовѣрною исторіею, а даетъ рядомъ съ нею пріютъ на своихъ страницахъ легендѣ и баснѣ.
   Онъ усиленно напираетъ на то; что "Легенда вѣковъ" относительно цѣлаго замышляемаго имъ произведенія играетъ только роль интродукціи или увертюры. "Снисходительный читатель, говоритъ онъ,-- подождетъ окончательно судить объ этомъ произведеніи до тѣхъ поръ, пока остальныя его части выйдутъ въ свѣтъ". Уже тогда, т. е. въ 1859 году, авторъ заявляетъ, что вторая часть, уже почти готовая для печати, находится въ его портфелѣ. Тѣмъ неменѣе этотъ поэтическій компендіумъ прошедшей, настоящей и будущей исторіи человѣчества до сихъ поръ дѣлитъ участь помянутой средневѣковой трилогіи. Чтобы уяснить, насколько возможно, ту точку зрѣнія, на которую авторъ желаетъ поставить снисходительнаго судью и читателя "Легенды вѣковъ", мы соберемъ здѣсь отрывочныя указанія, которыя даетъ самъ авторъ, на основной характеръ и дополнительный смыслъ обѣщаемаго имъ продолженія и окончанія. Цѣлое сочиненіе должно состоять изъ трехъ книгъ: "Легенда вѣковъ", "Конецъ сатаны" -- "Богъ", т. е. человѣчество,-- зло и безконечность.-- Изъ сопоставленія этихъ "трехъ сторонъ бытія" (какъ выражается онъ на языкѣ своей произвольной, но, кажется, удобопонятной философіи) авторъ самъ выводитъ слѣдующее внутреннее единство содержанія для разбираемаго здѣсь поэтическаго сборника: "показать постепенное изъ вѣка въ вѣкъ развитіе человѣческаго рода,-- восхожденіе человѣка отъ первобытнаго мрака къ идеальному свѣту, преобразованіе въ рай земнаго ада, -- медленное, но непрерывное расцвѣтаніе свободы", короче говоря, преемственную прогрессивность историческихъ явленій.
   Мы распространяемся о предисловіи истому, что считаемъ его чрезвычайно важнымъ для. оцѣнки намѣреній автора. Планъ "Легенды вѣковъ" составляетъ въ нашихъ глазахъ заслугу автора и значительный шагъ, совершенный имъ на пути внутренняго своего развитія со времени выхода въ свѣтъ его предыдущихъ стихотворныхъ сборниковъ и даже лучшихъ изъ его драмъ. Что касается исполненія, -- это совершенно другое. Прекрасная мысль дурно исполненная остается только прекрасною мыслію. Гюго совершенно въ правѣ сказать тѣмъ, кто въ удовлетворяется его исполненіемъ, классическое "faciаnt meiiora potentes", (Пусть дѣлаютъ тѣ, кому больше по силамъ.).
   Мы не думаемъ однакоже утверждать, будто "Легенды вѣковъ", въ цѣломъ слабое и неудавшееся произведеніе. Совершенно напротивъ. Очень многія изъ эпическихъ поэмъ, составляющихъ эту книгу, заслуживаютъ, по нашему мнѣнію, весьма почетнаго и первостепеннаго мѣста въ ряду отборнѣйшихъ произведеній нетолько французской, но и всякой другой современной поэзіи. Нельзя не отдать должной справедливости его сжатости и энергія, съ которою онъ концентрируетъ всю длинную эпоху паденія древняго Рима въ одномъ относительно краткомъ стихотвореніи "Андроковульву", котораго онъ избираетъ своимъ героемъ, потомтчто сей дикій царь вѣковъ "одинъ сохраняетъ человѣческія чувства, когда весь родъ людской соперничаетъ съ дикими звѣрями въ свирѣпости и скотской чувственности. Можно-бы возразить, пожалуй, что, въ своихъ средневѣковыхъ мотивахъ, занимающихъ значительную долю этого тома, онъ непропорціонально много варьируетъ одну и ту-же тему хищничества и разбоя; но онъ, очевидно, предвидя такое замѣчаніе, оговаривается въ своемъ предисловіи тѣмъ, что "сторона грабежа, споліаціи и захвата играетъ въ средневѣковой исторіи черезъ-чуръ видную роль", а потому онъ счелъ нужнымъ въ отдѣльныхъ произведеніяхъ развитъ ея различныя проявленія. По мѣрѣ удаленія отъ среднихъ вѣковъ, философское значеніе этихъ произведеній примѣтно слабѣетъ. Богатая эпоха возрожденія вдохновляетъ автора на довольно длинную аллегорію, озаглавленную "Сатиръ" и долженствующую изображать собою пробужденіе западно-европейскихъ народовъ отъ своего вѣкового сна. Самою формою этой поэмы авторъ, очевидно, хочетъ заплатить дань эллинизму изображаемой имъ эпохи. Но мы на этотъ счетъ держимся прудоновскаго мнѣнія и, лично для себя, твердо убѣждены, что, когда художникъ призываетъ къ себѣ на помощь всѣхъ боговъ Олимпа, пускается на аллегоріи и на мифы, то это обозначаетъ только, что впечатлѣніе слабо въ немъ самомъ и онъ не можетъ подобрать для него болѣе реальные образы. "Роза Инфанты", изображающая Филиппа II въ тотъ моментъ, когда онъ ждетъ вѣстей о своей непобѣдимой армадѣ, сводится авторомъ на несовсѣмъ умѣстное въ подобной книгѣ подтвержденіе эклезіастовской истины о тщетѣ всего земного. Зато "разсужденія Момотомы "по силѣ и выразительности едва'ли не лучшее произведеніе цѣлаго сборника. Это стихотвореніе, занимающее всего-на-все двѣ странички, единственное, посвященное авторомъ его счетамъ съ католическимъ клерикализмомъ.-- "Полкъ Мадрюса", желчный дифирамбъ противъ швейцарской республики, можетъ быть названъ прекраснымъ во многихъ отношеніяхъ; но только едва ли это стихотвореніе исчерпываетъ хоть сотую долю того, что долженъ былъ-бы сказать поэтъ, задавшійся тѣмъ планомъ, который Викторъ Гюго развиваетъ въ своемъ предисловіи... За этимъ непосредственно слѣдуетъ настоящее время, отличающееся въ "Легендѣ вѣковъ" совершенною безцвѣтностью, не знаю впрочемъ, умышленно-ли со стороны автора. "Двадцатый вѣкъ" и "Внѣ времени" завершаютъ собою этотъ томъ; но мы рѣшительно не знаемъ, что сказать объ этихъ мистическихъ, туманныхъ предсказаніяхъ, имѣющихъ опредѣленнаго въ себѣ только свой мрачный колоритъ, несовсѣмъ гармонирующій по оставляемому имъ впечатлѣнію съ тѣмъ, что авторъ выше говорилъ о восходящемъ шествіи въ лучезарному прогрессу...
   Мы умолчали о нѣсколькихъ первоначальныхъ отдѣлахъ, которые Гюго наполняетъ отчасти переводами изъ Библіи и Евангелія, отчасти-же собственными созданіями на библейскія темы. Изъ послѣднихъ приводимъ въ видѣ образчика и ради его краткости "Храмъ" въ слѣдующемъ почти подстрочномъ переводѣ:
   
   Искалъ ваятеля для храма Моисей.
   Богъ ревъ ему:-- избрать двухъ должно къ этой цѣли,
   Чтобъ, каждый слѣдуя наклонности своей,
   И жизнь и идеалъ ваять они умѣли.
   
   ...Повторяемъ: и планъ сочиненія, развитый авторомъ "Легенды вѣковъ", и большая часть ея стихотвореній, взятыя въ отдѣльности, кажутся намъ очень хороши. Но только ихъ не слѣдуетъ сопоставлять вмѣстѣ. Руководящая нить, о которой горитъ Гюго, дѣйствительно, часто утончается до того, что ее нѣтъ никакой возможности уловить. Авторъ кое-что очень удовлетворительно понимаетъ и разъясняетъ въ этой книгѣ, многое обрисовываетъ съ замѣчательнымъ мастерствомъ. Но только всего меньше остается въ ней объясненною и обрисованною прогрессивная преемственность вѣковъ или тотъ процессъ "вылупленія изъ яйца исторія зародыша человѣческаго счастья и свободы", который, судя по словамъ предисловія, долженъ-бы былъ составлять внутреннее содержаніе этого прекраснаго сборника.
   Послѣ "Легенды вѣковъ", Гюго издалъ еще " Уличныя и лѣсныя пѣсни" (Les chansons des rues et des bois), которыхъ разбирать здѣсь мы не имѣемъ намѣренія. Замѣтимъ только, что эти послѣднія стихотворенія крайне скандализировали блюстителей литературнаго благочинія своимъ ультра-демократическимъ характеромъ, иногда нагою рѣзкостью выраженія и эротичностью нѣкоторыхъ мотивовъ, вовсе не выходящей за предѣлъ того, что французы привыкли читать съ наслажденіемъ у большинства своихъ мило-гривуазныхъ поэтовъ, но почему-то поставляемой враждебными критиками въ укоръ самому цѣломудренному изъ современныхъ французскихъ беллетристовъ.
   

VII.

   Съ началомъ сороковыхъ годовъ въ литературной дѣятельности Гюго совершается перерывъ, продолжающійся до самаго появленія "Легенды вѣковъ", т.-е. до 1859 года. Въ этомъ промежуткѣ является, правда, "Napoléon le petit" (въ прозѣ) и его продолженіе въ стихахъ "Les Châtiments", но они ничего не прибавляютъ къ его литературному значенію, хотя по своей мѣткости и страстности и могутъ служить образцомъ великихъ политическихъ памфлетовъ. Противники упрекаютъ ихъ въ излишней ности. Но какая-же страсть безлична? а политика въ разбираемомъ вами дѣятелѣ -- положительно страсть, и мы готовы почти добавитъ -- страсть несчастная.
   Съ самаго своего назначенія пэромъ Франціи (1843 г.) до начала своего изгнанія послѣ государственнаго переворота 2-го декабря, поэтъ всецѣло отдается этой страсти, и, втеченіе болѣе чѣмъ восьми лѣтней своей политической карьеры, онъ одинъ разъ только, на нѣсколько дней, въ критическую минуту, "становится во весь ростъ", являясь въ числѣ немногихъ, рѣшившихся защищать Францію уже тогда, когда всякая защита была немыслима... въ эту минуту Гюго, вмѣстѣ съ Лафлотомъ и Берье, принявъ на себя трудную роль руководителя, "комитета защиты", могъ высказать только богатый запасъ твердой воли и пластической вѣрности своимъ убѣжденіямъ, таившійся въ немъ. Можетъ быть, сдѣланнаго имъ въ эту критическую минуту и было-бы вполнѣ достаточно, чтобы во время Тарквинія и Брута сдѣлать изъ него доблестнаго цивическаго героя.
   
   Mais, dans ce siècle d'aventure
   Chacun, hélas! se doit à tout...
   
   Если, воздавъ должную дань его честному самопожертвованію въ минуту кризиса, мы обратимся къ тому, что дѣлалъ онъ въ болѣе спокойныя и нормальныя минуты, будучи пэромъ во время буржуазной монархіи, затѣмъ народнымъ представителемъ послѣ февральской революціи,-- то намъ очень мало придется добавить къ тому, что уже было сказано о его дѣйствительно-почтенной и упорной борьбѣ противъ гильотины...
   Вмѣсто того, чтобы слѣдить шагъ за шагомъ за непримѣтною политическою дѣятельностью Гюго и въ палатѣ пэровъ, и въ республиканскомъ законодательномъ собраніи, постараемся лучше изобразить здѣсь его политическое міросозерцаніе, которое, въ эпоху написанной имъ самимъ автобіографіи, т. е. въ началѣ буржуазной монархіи, остановилось на уже изложенномъ универсальномъ любвеобиліи, изливавшемся на Вандею и на императора, на короля и на народъ г т. д. Очевидно, что съ такою политическою исповѣдью убѣжденій Викторъ Гюго недалеко мотъ уйдти на поприщѣ активной политики. А между тѣмъ, несмотря на то, что самъ онъ имѣетъ слишкомъ много удобныхъ случаевъ высказать то, что опытъ и размышленія должны были добавить съ тѣхъ поръ въ его несложному и безхитростному нравственно-политическому кодексу,-- несмотря на то, что мы имѣемъ подъ рукою чрезвычайно, даже черезъ-чуръ подробное его жизнеописаніе, авторъ котораго съ нѣжною женскою заботливостью о личности и о славѣ поэта, помѣчаетъ рѣшительно все, могущее прямо или косвенно служить въ пользу той или другой, -- мы видимъ, что запасъ систематически созванныхъ политическихъ истинъ у Гюго, пэра Франціи или депутата законодательнаго собранія, такъ-же бѣденъ, какъ у Гюго, автора восточныхъ стихотвореній или "Осеннихъ листьевъ". Это еще положительнѣе явствуетъ Изъ того, какъ онъ въ минуты политическихъ кризисовъ постоянно обращаетъ глава свои вспять, заботится о томъ, чтобы не выказаться слишкомъ неблагодарнымъ къ павшему порядку. Такъ, въ минуту перваго установленія іюльской монархіи, онъ распространяется въ стихахъ и въ прозѣ о личныхъ достоинствахъ Карла X, а во время наступленія республики, онъ поглощенъ трагическою судьбою Люи-Филиппа. Благодарность, конечно, чрезвычайно похвальное чувство, но съ другой стороны, при подобныхъ переходахъ цѣлой націи отъ одной формы правленія въ другой, люди, стоящіе у кормила общественнаго корабля, едва-ли могутъ имѣть время предаваться чувствамъ даже наиболѣе прекраснымъ и возвышеннымъ, но неимѣющимъ живого и непосредственнаго отношенія къ дѣлу... По мнѣнію даже наиболѣе снисходительныхъ его судей, Викторъ Гюго на политическомъ поприщѣ остается слишкомъ поэтомъ. А это равняется признанію, что онъ, выступая на только-что помянутую арену, очевидно, сбился съ пути, оставилъ ничѣмъ непополненный пробѣлъ въ своей литературной карьерѣ, гораздо болѣе обильной даже политическимъ значеніемъ, чѣмъ самая его трибунская дѣятельность.
   При небогатомъ запасѣ систематизированныхъ политическихъ воззрѣній, Гюго обладаетъ въ высшей степени прогрессивно-общественнымъ чутьемъ, способностью, какъ-будто даже помимо воли, расшатывать больные зубы общества, вередить общественныя язвы. Верхомъ проявленія этой его способности можно принять почти любую изъ его драмъ. Очень можетъ быть, что самъ онъ совершенно искренно отвѣчалъ министру д'Аргу по. поводу затрудненій съ его "Маріонъ Делормъ", что въ драмахъ его отнюдь не слѣдуетъ искать политическихъ намековъ, что, когда онъ рисуетъ Людовика XIII, то это изображеніе только и имѣетъ значеніе, какъ историческій портретъ Людовика XIII. Но всѣ подобныя его заявленія не могли-же въ самомъ дѣлѣ помѣшать публикѣ находить политическіе намеки и реформаціонный протестъ противъ современности тамъ, гдѣ авторъ, можетъ-быть безсознательно, разсѣевалъ ихъ на каждомъ шагу. Разумѣется, право было министерство, когда оно за плохой съ исторической и эстетической точки зрѣнія драмою "Le roi s'amuse" признавало огромное памфлетическое значеніе и запретило ее послѣ перваго-же представленія, но не былъ правъ поэтъ, когда онъ увѣрялъ, что драма эта не больше, какъ историческое обличеніе давно отжившаго.-- Можетъ быть, изображая въ своемъ "Рюи-Блазѣ" истинное благородство чувствъ и блистательныя дарованія облеченными въ лакейскую ливрею, рядомъ съ преступностью и пошлостью испанскихъ грандовъ, поэтъ и самъ не замѣчалъ, какъ близко онъ подходилъ жъ вопросамъ, уже поднятымъ другими дѣятелями на поприщѣ теоріи общественности... Мы тѣмъ охотнѣе вѣримъ искренности всѣхъ подобныхъ его заявленій, что, если-бы онъ дѣйствительно сознавалъ, въ чемъ заключается его истинная сила и значеніе, то онъ, по всей вѣроятности, экономнѣе распорядился-бы своимъ талантомъ и иначе сгруппировалъ-бы свою дѣятельность. Это съ нашей стороны не голословное предположеніе, такъ-какъ борьба Виктора Гюго съ гильотиною представляетъ живой примѣръ такой экономіи силъ.
   Десять лѣтъ политическихъ треволненій и почти двадцать лѣтъ наступившаго затѣмъ изгнанія уяснили Виктору Гюго тотъ путь, на которомъ дарованіе его можетъ дать лучшій плодъ и наиболѣе сообразный съ естественнымъ его складомъ. Такъ, напримѣръ въ письмѣ, которымъ джерсейскій изгнанникъ отвѣчаетъ Пальмерстону на его отказъ въ помилованіи Таннеру (1854 г.), онъ говоритъ: "Повѣсить человѣка! ба! велика важность!.. Гернсей, Гапнеръ!-- надо микроскопъ, чтобы видѣть это, въ то время какъ на Востокѣ гремятъ пушки, клубомъ стоитъ пороховой дымъ!.. Нѣтъ, милостивые государи, эта веревка, эта перекладина, этотъ трупъ представляютъ собою вопросъ соціальный, важнѣе всѣхъ политическихъ вопросовъ... Мелочь -- ваши пушки, ваша политика, вашъ дымъ... Государственный мужъ! межъ двухъ протоколовъ, межъ двухъ обѣдовъ, межъ двухъ улыбокъ вы нажимаете вашимъ пальцемъ, въ бѣлой перчаткѣ пружину висѣлицы; доска выпадаетъ изъ-подъ ногъ несчастнаго -- и онъ повѣшенъ... Но берегитесь. Будущее наступаетъ. Вы считаете живымъ то, что умерло; то, что вы считаете мертвымъ,-- живо"...
   Такое отрицаніе политики стоитъ своей политической программы, и оно становится основною мыслью всей дальнѣйшей дѣятельности Гюго.-- Съ тѣхъ поръ какъ "Послѣдній осужденнаго" связалъ имя Гюго съ вопросомъ объ отмѣнѣ смертной казни и сочувствіе общественнаго мнѣнія стало ему опорою въ начатой борьбѣ, Франція много разъ мѣняла форму правленія; мѣнялись лица, убѣжденія, партіи, стоявшія во главѣ ея управленія. Одна гильотина,-- этотъ, никѣмъ серьезно незапрещаемый бичъ современной цивилизаціи,-- оставалась неизмѣнною. Для Гюго это былъ живой примѣръ безсилія политиканства въ борьбѣ съ серьезнымъ общественнымъ зломъ. "Австрія имѣетъ Гейнау, говоритъ онъ въ письмѣ къ редактору "Indépendance Belge", имѣющемъ цѣлью тоже спасти девять осужденныхъ!-- но и у республикъ есть свои Тальяферы". Къ тому-же, во время своего изгнанія, онъ видитъ парламентски-свободную Англію и федеративную Швейцарію, даже классическую землю гражданскихъ вольностей -- сѣверную Америку, точно также помѣченными кровавымъ пятномъ... Этого для него совершенно достаточно, чтобы убѣдиться, что поприще полезнаго общественнаго дѣятеля не клиномъ сошлось на недоступной ему карьерѣ политическаго вождя партіи или оратора. И вотъ, шестидесятилѣтнимъ старикомъ онъ возвращается на путь, на которомъ тридцать-пять лѣтъ тону назадъ онъ пожиналъ лавры. Когда онъ успокоился отъ политическихъ волненій, когда гостепріимный берегъ свободнаго острова Уайта далъ изгнаннику мирный и ничѣмъ невозмущаемый пріютъ, В. Гюго снова принялся за свою литературную дѣятельность. Въ началѣ 1862 года выходитъ романъ "Les misérables". Онъ служитъ продолженіемъ "Послѣдняго дня осужденнаго", -- продолженіемъ исправленнымъ и дополненнымъ, сообразно уяснившимся и расширившимся съ тѣхъ поръ взглядамъ автора.
   

VIII.

   Ровно черезъ четыре года явился другой его романъ "Работники Моря" (Les travailleurs de la mer). Благодаря необыкновенному успѣху его прежнихъ романовъ, въ особенности послѣдняго, "Работники моря" ожидались съ нетерпѣніемъ публикой и были переведены на всѣ европейскіе языки. И ожиданія вполнѣ оправдались. Произведеніе вышло мощное, отмѣченное такими живыми и ярко-очерченными характерами, которые рѣдко встрѣчаются въ французской беллетристикѣ. "Изгнаніе, соединенное съ политической вѣрой въ лучшее будущее Франціи, замѣтилъ Сэнъ-Бёвъ, даетъ В. Гюго новую силу творчества, небывалую до сихъ поръ энергію выраженія его идей и образовъ. Деспотизмъ, связавъ его тѣло, развязалъ его духъ, и В, Гюго изъ романтика дѣлается великихъ публицистомъ своего времени". (Etudes littéraires, Paris, 1867. р. 108). Дѣйствительно, въ послѣднихъ своихъ романахъ В. Гюго отзывается на всѣ общественные вопросы, которые волнуютъ его поколѣніе и составляютъ жгучую боль нашего времени. Это уже не поэтъ средневѣковой исторіи, окрашивающій ее своимъ фантастическимъ свѣтомъ, не панегиристъ Людовика XVIII, а глубокій мыслитель и политическій дѣятель своей эпохи. Онъ болѣе не держитъ насъ на холодныхъ высотахъ своего отвлеченнаго творчества, какъ реставраторъ могильныхъ скелетовъ, превращаемыхъ имъ въ идеальные образы, а рисуетъ передъ нами дѣйствительную жизнь съ ея дѣйствительными невзгодами и борьбой; это уже не легендарный міръ, не лирическія картины восточной природы и чудесъ восточной роскоши, а всѣмъ близкое и понятное страданіе или осужденнаго преступника, который за украденный имъ кусокъ хлѣба для голодныхъ дѣтей носитъ на своихъ мозолистыхъ ногахъ цѣпи впродолженіи девятнадцати лѣтъ каторжной работы, или несчастнаго ребенка, уродуемаго компрачикосомъ для забавы скучающаго счастливца или уличнаго зѣваки. Однимъ словомъ, въ послѣднихъ произведеніяхъ В. Гюго изъ-подъ художника, отступающаго на задній планъ, сильнѣе и сильнѣе пробивается общественный дѣятель.
   Подъ вліяніемъ этой идеи написаны имъ "Работники моря". Героями въ нихъ являются два противоположные типа -- Рантэнъ и Клюбэнъ, идеалы лицемѣра и мошенника, и Джилліатъ -- олицетворенная честность и самоотверженіе, руководимыя страстной любовью къ хорошенькой дѣвушкѣ, Дерюшеттъ. Первый губитъ месса Детьери, второй спасаетъ его. цѣною своей жизни. Сценой дѣйствія этого романа служитъ море, съ его страшными бурями и кораблекрушеніями, съ отважными моряками и хитрыми контрабандистами. Содержаніе "Работниковъ моря" очень просто. Летьери, старый морякъ, обитатель острова Гернсея, мало-по-малу пріобрѣтаетъ себѣ небольшое состояніе и начинаетъ наслаждаться жизнію обезпеченнаго человѣка... Онъ беретъ къ себѣ на воспитаніе дочь своего брата Дерюшетту, заботится о ней, какъ о своемъ родномъ дѣтищѣ, воспитывая ее въ холѣ и нѣгѣ. Въ этой-то Дерюшеттѣ и питаетъ тайную, но горячую любовь герой мор4, Квазимодо XIX вѣка, суровый и угрюмый Джилліатъ. Между тѣмъ, какъ Дерюшетта разцвѣтаетъ на радость своего дяди, Летьери богатѣетъ и, расширяя кругъ своей дѣятельности, пускается въ смѣлыя промышленныя предпріятія; онъ заводитъ обширныя торговыя сношенія съ сосѣдними портами и начинаетъ пользоваться уваженіемъ своего мѣстнаго населенія. Онъ внутренно самодоволенъ, потому-что его упорный и многолѣтній трудъ увѣнчался успѣхомъ; онъ независимъ и счастливъ и въ своей внѣшней жизни, потому-что никому, кромѣ себя, ничѣмъ не обязанъ. Но въ то самое время, когда онъ считалъ себя на верху своего благополучія, ему готовился втайнѣ ударъ его коварнымъ компаньономъ Рантэномъ. Это одна изъ тѣхъ фигуръ, которыя формируются на самомъ днѣ грязнаго соціальнаго омута, и, сформировавшись, выходятъ на свѣтъ божій вполнѣ готовыми негодяями, которые потомъ не горятъ въ огнѣ и не тонутъ въ водѣ. В. Гюго мастерски очерчиваетъ личности этого сорта, и обрисованный имъ видовъ Жаверъ въ романѣ "Злосчастные" можетъ конкурировать съ лучшими типами шекспировской кисти. Рантэнъ былъ авантюристъ въ самомъ разнообразномъ значеніи этого слова. "Онъ былъ поваромъ на Мадагаскарѣ, содержателемъ птичьяго двора на Суматрѣ, генераломъ въ Гонопулѣ, религіознымъ журналистомъ на Галапагосскихъ островахъ, поэтомъ въ Умрауати и масономъ въ Гаити... Но личина масона не мѣшала ему украшаться лжекатолической рожей. Первая сближала его съ людьми прогресса, вторая -- съ людьми порядка... Онъ былъ невольникомъ у какого-то триполійскаго талеба и изъ-подъ палки выучился здѣсь турецкому явиву; его обязанность заключалась въ немъ, что онъ долженъ былъ по вечерахъ отправляться въ воротамъ мечетей и читать предъ правовѣрными коранъ, написанный на деревянныхъ дощечкахъ или на верблюжьихъ лопаткахъ... Онъ былъ способенъ на все, чтобы не выразиться хуже. Онъ заливался хохотомъ и хмурилъ брови въ одно и то-же время. Сила, служившая коварству, -- вотъ кто былъ Рантэнъ". Мессъ Летьери, совершенно противоположная личность Рангэну, несмотря на эту противоположность, сошелся съ авантюристомъ, увлекшись его силой и смѣтливостью. Онъ принялъ его своимъ компаньономъ и сдѣлалъ довѣреннымъ своихъ дѣлъ и капиталовъ. Но хищный ввѣрь только выжидалъ благопріятной минуты, чтобы напасть на свою добычу. Въ одинъ прекрасный день Рантовъ вдругъ исчезъ съ острова Герисея, обокравъ Летьери на пятьдесятъ тысячъ франковъ. Летьери потерялъ почти все, но не удалъ духомъ. Кое-какъ оправившись отъ своего разоренія, онъ сталъ думать, какъ пособить своему несчастію. Тутъ у него блеснула мысль попробовать пустить въ ходъ забракованную машину Фультона и, устроивъ пароходъ, соединить паровымъ сообщеніемъ англійскій берегъ съ Франціей. И вотъ не болѣе, какъ черезъ полгода его галіотъ", названный Дюрандой, вошелъ въ море на всѣхъ парахъ изъ порта Сэнъ-Сансона. Какъ водится, нововведеніе Летьери было встрѣчено всеобщимъ хохотомъ людей недалекихъ и негодованіемъ -- пошлыхъ. Пароходъ его провозглашенъ былъ. "бѣсовскимъ изобрѣтеніемъ", но дешевизна и правильность рейсовъ скоро убѣдили нейтральныхъ, что паръ служитъ лучше паруса и потому "бѣсовская лодка" вошла въ общее употребленіе. Счастіе снова улыбнулось предпріимчивому Летьери; но такъ-какъ въ жизни на одного честнаго человѣка приходится по десяти Рантеновъ, то явился новый мошенникъ, рѣшившійся ограбить Летьери. Это былъ нѣкто Клюбэнъ, умѣвшій такъ лицемѣрить, что его считали образцомъ добросовѣстнаго моряка. Напавъ на слѣды Рантэна, Клюбэнъ вооружился шестиствольнымъ револьверомъ и, приставивъ его дуло къ самому горлу Рантэна, отнялъ у него украденныя имъ деньги,-- но не съ тѣмъ, чтобы возвратить ихъ Летьери, а завладѣть ими въ свою пользу. Планъ и исполненіе его были совершенно достойны такой личности, какъ Клюбэнъ. "Это былъ человѣкъ, выжидавшій случая. При маленькомъ ростѣ и желтизнѣ лица, онъ обладалъ силою быка. Море не могло затушевать чего. Мясо его казалось слѣпленнымъ изъ воска. Цвѣтъ его кожи напоминалъ восковую свѣчку, а глаза его горѣли ея тусклымъ блескомъ. Память его была какою-то особенною, несокрушимою силой. Разъ видѣть человѣка для него значило тоже, что набросить замѣтку въ своей записной книжкѣ. Его лаконическій взглядъ охватывалъ предметъ со всѣхъ сторонъ. Его зрачокъ, такъ сказать, снималъ копію съ лицъ и передавалъ ее памяти для храненія. Пусть себѣ старѣетъ, сколько хочетъ, это лицо,-- отъ сьера Клюбена оно не спрячется. Не было никакой возможности обмануть эту всепоглощающую память. Сьеръ Клюбенъ былъ ежатъ въ словахъ, разсудителенъ, холоденъ и заклятый врагъ жестовъ. Многіе считали его простодушнымъ; въ углубленіи его глазъ были складки, обличавшія какую-то непонятную глупость. Это былъ морякъ, едва-ли имѣвшій себѣ соперниковъ въ этой профессіи: никто искуснѣе его-не могъ поставить гальси, понизить точку вѣтра или поддерживать силу оріентированнаго паруса. Всѣ его считали набожнымъ и честнымъ человѣкомъ. Кто вздумалъ-бы подозрѣвать его въ чемъ-нибудь недобромъ, тотъ самъ рисковалъ сдѣлаться подозрительнымъ лицомъ. Клюбенъ велъ дружбу съ господиномъ Ребюше, мѣнялой въ городѣ Сенъ-Мало, на улицѣ Сенъ-Винсенъ, рядомъ съ оружейникомъ, и господинъ Ребюше говорилъ: Я отдалъ-бы на сохраненіе сьеру Клюбену всю свою лавку. Сьеръ Клюбенъ былъ вдовецъ. Его жена была честная женщина, подобно ему, пользовавшемуся репутаціей честнаго мужчины. Она умерла, оставивъ послѣ себя славу непоколебимой добродѣтели. Если бы судья вздумалъ нашептывать ей сладкія побасенки, она пожаловалась бы на него королю. Эта чета -- сьеръ и мадамъ Клюбенъ осуществляли въ Тортевалѣ идеалъ англійской достопочтенности. Мадамъ Клюбенъ была лебедушка; сьеръ Клюбенъ былъ горнастайчикъ. Онъ умеръ-бы отъ малѣйшаго на себѣ пятнышка. Найдя булавку, онъ отыскивалъ ея хозяина. Онъ готовъ былъ объявлять барабаннымъ боемъ о найденной имъ коробочкѣ спичекъ. Разъ въ Сенъ-Серванѣ онъ вошелъ въ трактиръ и сказалъ его содержателю: три года тому назадъ я здѣсь завтракалъ, и вы ошиблись въ сдачѣ. Сказавши это, онъ возвратилъ трактирщику шестьдесять пять сантимовъ. Этотъ безпримѣрно честный человѣкъ имѣлъ привычку покусывать себѣ губы, какъ-бы напрягая вниманіе. Онъ точно кого-то подстерегалъ. Но кого? Безъ всякаго сомнѣнія мошенниковъ".
   Вотъ этотъ-то набожный и честный Клюбенъ составилъ довольно хитрую западню мессу Летьери. Какъ капитанъ, управлявшіе пароходомъ "Дюрандой" въ морѣ, онъ рѣшился посадить ее на утесъ и, подъ предлогомъ этого кораблекрушенія, скрыть свое имя и свою дальнѣйшую судьбу послѣ того, какъ онъ завладѣлъ деньгами Летьери, отнятыми имъ у Рантэна. Планъ его удался вполнѣ. Воспользовавшись туманомъ и напоивъ до-пьяна кормчаго, онъ пустилъ пароходъ на всѣхъ парахъ и черезъ нѣсколько минутъ ударилъ его прямо о скалу, на которой онъ и повисъ. Высадивъ экипажъ, въ лодку, онъ прикинулся самоотверженнымъ капитаномъ, нежелавшимъ разстаться съ погибавшимъ кораблемъ. На самомъ же дѣлѣ, онъ думалъ дождаться какого нибудь контрабандистскаго судна и на немъ "дать тягу" подальше отъ острова Геригеря. Но на этотъ разъ и Клюбэнъ обсчитался. Неизвѣстно какъ, но онъ очутился въ клещахъ краббовъ, въ углубленіи той самой скалы, на которую посадилъ "Дюранду". Впослѣдствіи его трупъ, полусгнившій и изъѣденный раками, найденъ былъ Джилліатомъ. Когда дошла вѣсть о гибели "Дюранды" до сэнъ-сансонскаго порта, бѣдный Летьери помѣшался отъ этого новаго удара. Но тутъ является къ нему на помощь Джилліатъ, котораго одушевила любовь къ Дерюшеттѣ такимъ мужествомъ, какого только можно ржидать отъ человѣка. Онъ отправился къ погибшему кораблю и, проработавъ на голыхъ утесахъ, среди всевозможныхъ лишеній и опасностей открытаго моря, болѣе двухъ мѣсяцевъ, спасъ Летьери его" Дюранду" и возвратилъ ему 75,000 франковъ, найденныя имъ въ поясѣ, который онъ снялъ съ утонувшаго Блюбэна. Наградой ему за этотъ подвигъ была Дерюшетта. Борьба Джилліата съ моремъ,-- борьба человѣческой силы со всѣми препятствіями природы и побѣда надъ ними составляютъ главную идею романа. Читатель чувствуетъ, что въ драматическомъ положеніи Джилліата скрывается глубокій смыслъ той постоянной и безконечной борьбы человѣка, которую онъ ведетъ съ враждебными ему стихіями, будетъ-ли это море, или общественная жизнь. И для нашихъ чахлыхъ эстетиковъ, наблюдающихъ природу съ заднихъ дворовъ петербургскаго міра, мы рекомендовали-бы болѣе близкое знакомство съ отдѣльными картинами, которыми обставлена житейская драма Викторомъ Гюго. Такъ, напримѣръ, описаніе морскаго урагана представлено талантливымъ авторомъ такъ живо, отчетливо и вѣрно дѣйствительному явленію природы, что подобныхъ страницъ мы не много встрѣчаемъ вообще въ европейской литературѣ. Здѣсь видѣнъ не художникъ, озирающій міръ изъ своего окна, не чахоточный эстетикъ, восторгающійся красотами природы подъ тѣнью ободранной русской березки, а человѣкъ, видѣвшій собственными глазами и глубоко прочувствовавшій то, что онъ описываетъ.
   Послѣ "Работниковъ моря" В. Гюго далъ новое произведеніе" Смѣхъ сквозь слезы" (L'Homme qui rit), но этотъ послѣдній его романъ еще такъ недавно былъ прочитанъ читателями нашего журнала, что мы считаемъ лишнимъ останавливаться на немъ. Нѣтъ сомнѣнія, что литературная карьера В. Гюго еще далеко hq кончена и мы надѣемся, что изъ-подъ его пера еще появятся достойныя его таланта произведенія. Одного мы желали-бы этому замѣчательному романисту -- отдать свой талантъ всецѣло на служеніе общественному дѣлу нашей эпохи. И чѣмъ онъ дальше отойдетъ отъ своихъ отвлеченныхъ идей и образовъ, и тверже станетъ на почву соціальныхъ вопросовъ, тѣмъ гуманизирующее вліяніе его и современное поколѣніе будетъ выше и благотворнѣе. Талантъ нашего времени -- общественная собственность и дѣло его -- дѣло того народа, которому онъ служитъ.

Э. Денегри

"Дѣло", No 5, 1871

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru