Меньшиков Михаил Осипович
Художественная проповедь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (XI том сочинений Н. С. Лескова).

М. О. Меньшиковъ.

КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. Меркушева. Носкій пр., No 8.
1899.

   

Художественная проповѣдь.

(XI томъ сочиненій Н. С. Лѣскова).

I.

   Въ русской литературной семьѣ уже немного осталось художниковъ "золотого вѣка", сверстниковъ Достоевскаго, Тургенева, Гончарова, -- дотого немного, что самое присутствіе ихъ среди нахлынувшей молодежи кажется чѣмъ-то необычнымъ, почти мистическимъ. Какъ въ чудесной элегіи Пушкина, эти старцы могутъ на закатѣ дней, приглядываясь къ новому, шумно выступающему на сцену поколѣнію, съ грустью промолвить: "Здравствуй, племя младое, незнакомое!.. Не я увижу твой могучій, поздній возрастъ..." Странно какъ-то и грустно видѣть старому писателю загадочную, еще безымянную толпу молодежи, лѣзущую въ храмъ литературы, но не менѣе странно и удивительно видѣть и этой безымянной молодежи живыя, но уже вошедшія въ исторію имена, отягощенныя извѣстностью, имена, съ которыми связаны литературныя эпохи и перевороты, на которыя время уже успѣло набросить свою романтическую дымку. Такіе писатели-старцы необыкновенно интересны и присутствіе ихъ въ молодомъ обществѣ неоцѣнимо. Живые люди, они уже превратились въ миѳологическія существа; уроженцы иного вѣка, иного поколѣнія, они говорятъ какъ-бы изъ-за предѣловъ времени, изъ глубины прошлаго, изъ той для всякаго плѣнительной и сказочной поры, когда живы были отцы и дѣды, когда вмѣстѣ съ нами начинался міръ. Но цѣнить старость, даже заслуженную старость, мы не умѣемъ; писатели весьма выдающіеся, замѣчательные и даже великіе у насъ часто выходятъ изъ моды, заживо забываются, какъ Гончаровъ въ послѣдніе годы или Тургеневъ. Вообще мы скупы на уваженіе: не будучи въ состояніи прочувствовать большой талантъ, принять въ себя вѣющую отъ него благодать, мы до тѣхъ поръ лишь помнимъ писателя, пока про него жужжатъ намъ критики и рецензенты. Вслѣдъ за ними мы въ состояніи восхититься бездарностью или поставить сапоги выше Шекспира. Вотъ именно такою жертвою забвенія является и H. С. Лѣсковъ, одинъ изъ крупныхъ представителей старой школы.
   Собраніе его сочиненій -- цѣлый курсъ для изученія русской жизни, яркая лѣтопись одной изъ самыхъ памятныхъ эпохъ нашего быта. Столь цѣнный и крупный вкладъ въ литературу обязываетъ пользоваться имъ и критику, и читателей. Здѣсь я не буду говорить о его лучшихъ романахъ и давать подробную характеристику этого выдающагося таланта. Какъ ни пріятна была-бы такая работа, я не подготовленъ къ ней. Я хочу лишь обратить вниманіе читателя только на XI томъ Лѣскова, ограничившись лишь нѣсколькими типическими чертами его дарованія.
   

II.

   И друзья, и враги Лѣскова признаютъ, что онъ стоитъ особнякомъ въ литературѣ, что если онъ не создалъ своей школы, то и самъ ни къ какой не примкнулъ. Почти на каждомъ изъ нашихъ романистовъ вы сейчасъ-же увидите или гоголевское, или тургеневское, или толстовское происхожденіе; второстепенные таланты безсознательно копируютъ болѣе сильные, перенимая то, что доступно подражанію -- внѣшнія черты. Не то Лѣсковъ: литературныя школы не наложили на немъ рѣзкаго отпечатка. Самобытный талантъ всегда выноситъ самъ изъ своей жизни, изъ непрерывнаго общенія съ людьми и природой, огромный запасъ и знанія, и развитія, и свѣжихъ чувствъ. Какъ дикій дубъ среди культурныхъ, изнѣженныхъ яблонь, рождается какъ-то самъ, изъ случайно занесеннаго въ садъ жолудя, оригинальный талантъ ростетъ безъ всякаго ухода и выростаетъ богатыремъ. Оригинальность -- первый признакъ таланта, и даже великаго таланта, но лишь при условіи, если оригинальность естественна: только тогда она искренна и полна правды. Н. С. Лѣсковъ обладаетъ избыткомъ оригинальности, но не совсѣмъ естественной, переходящей въ причудливость. На творчествѣ этого беллетриста лежитъ какъ-бы печать ранняго Возрожденія, избытка бьющей силы при невозможности овладѣть ею. Типы его излишне выпуклы и рѣзки, языкъ излишне мѣтокъ и колоритенъ; это, чисто русскій языкъ, но ужь слишкомъ пересыщенный русской солью, отягощенный курьезами, обиліе которыхъ подавляетъ. Неправильная, пестрая, антикварная манера дѣлаетъ книги Лѣскова музеемъ всевозможныхъ говоровъ; вы слышите въ нихъ языкъ деревенскихъ поповъ, чиновниковъ, начетчиковъ, языкъ богослужебный, сказочный, лѣтописный, тяжебный, салонный,-- тутъ встрѣчаются всѣ стихіи великаго океана русской рѣчи. Языкъ Лѣскова, пока къ нему не привыкнешь, кажется искусственнымъ и пестрымъ. Какъ нѣкогда венеціанцы, дѣлая набѣги на Востокъ, отовсюду привозили что-нибудь для своего собора св. Марка: то коринѳскую колонну, то мѣдныхъ львовъ изъ Пирея, то обелискъ изъ Египта, то фризъ изъ аѳинскаго акрополя, и какъ они, вводя постепенно всѣ эти драгоцѣнности въ составъ зданія, построили фантастическій, странный, безстильный, почти безформенный соборъ и въ то-же время своеобразный и красивый -- такъ и Лѣсковъ въ постройкѣ своего языка: онъ обобралъ, кажется, всѣ сокровищницы и кладовыя русской рѣчи. Стиль его неправиленъ, но богатъ и даже страдаетъ порокомъ богатства: пресыщенностью. Въ немъ, нѣтъ строгой, почти религіозной простоты стиля Лермонтова и Пушкина, у которыхъ языкъ нашъ принялъ, истинно классическія, вѣчныя формы, въ немъ нѣтъ изящной и утонченной простоты гончаровскаго и тургеневскаго письма, нѣтъ задушевной, житейской простоты языка Толстого,-- языкъ Лѣскова рѣдко простъ; въ большинствѣ случаевъ онъ очень сложенъ, хотя иногда красивъ и пышенъ. Есть любители языка коллекціонеры: какъ коллекціонеры картинъ, бронзы и т. п., они не столько дорожатъ красотою слога, сколько его рѣдкостностью; чѣмъ вычурнѣе словцо, чѣмъ пестрѣе фраза, тѣмъ они имъ милѣе. Таковъ Лѣсковъ какъ любитель языка, и подобные ему любители могутъ учиться у него, набирать въ немъ цѣлые словари. Въ особенности характерны въ этомъ отношеніи народные и бытовые разсказы Лѣскова, выдержанные въ строго-народномъ, сказочномъ стилѣ. На нихъ особенно рѣзко видно, что кропотливая, ученая такъ-сказать, близость къ этому стилю излишня. H. С. Лѣсковъ превосходно знакомъ и съ архитектурою, и съ скульптурою русской народной рѣчи; онъ знаетъ всевозможные мотивы ея, говоры и нарѣчія, но когда, начнетъ самъ строить что-нибудь въ народномъ духѣ, то у него выходитъ какъ у талантливыхъ архитекторовъ съ русскимъ стилемъ: постройка выходитъ черезчуръ, пышная, необыкновенно причудливая и богатая; простая русская изба просто тонетъ въ ажурной рѣзьбѣ, перилахъ, гребняхъ, пѣтухахъ, ставняхъ, вышкахъ, теремахъ, и т. п. Получается нѣчто яркое, фантастическое и красивое, но уже какъ-бы не совсѣмъ русское: настоящая крестьянская изба съ соломенною крышей и бѣдными, еле тронутыми рѣзьбой ставнями, роднѣе русскому глазу. Всякій подлинный стиль во всѣхъ искусствахъ долженъ быть простъ и даже бѣденъ формами, такъ-какъ излишнее богатство ихъ заслоняетъ основной типъ постройки. Въ этомъ отношеніи народныя сказки Пушкина или лермонтовская "Пѣсня про купца Калашникова", мнѣ кажется, должны служить образцомъ строгой художественности народнаго языка.
   

III.

   Я съ умысломъ остановился прежде всего на языкѣ Лѣскова. Если правда, что le style -- c'est l'homme, то тѣмъ болѣе это вѣрно для писателя. Языкъ нетолько "орудіе мысли", языкъ есть неотдѣлимая отъ нея форма, обнаруживающая всю жизнь разума, всю игру представленія. Ужь если по почерку узнаютъ характеръ человѣка, то по стилю -- и подавно. Въ высшей степени своеобразный языкъ Лѣскова соотвѣтствуетъ оригинальности содержанія. Въ художественномъ матеріалѣ Лѣскова, въ подборѣ типовъ и картинъ, въ ходѣ фабулы всегда замѣчаются тѣ-же наклонности автора, какъ и въ языкѣ. И здѣсь то-же стремленіе къ яркому, выпуклому, причудливому, рѣзкому -- иногда до чрезмѣрности, до разложенія описываемой картины. Удивительная наблюдательность и острая память художника въ Лѣсковѣ постоянно граничатъ съ инстинктомъ ученаго коллекціонера. Каждое его произведеніе приподнимаетъ уголъ завѣсы надъ тою или иною стороною русской жизни, и эта жизнь всегда показывается въ ея доподлинномъ затрапезномъ видѣ, съ характерными мелочами, требовавшими нетолько наблюденія, но и изученія. Подобно Флоберу, Лѣсковъ хочетъ знать весь бытъ и всю обстановку своихъ героевъ до послѣдней черточки, стремится вооружить себя всѣми красками, всѣми средствами для своей живописи, и подобно Флоберу, погружаясь въ матеріалъ для изученія, иногда теряется въ немъ, и цѣли начинаютъ исчезать въ средствахъ. Сочиненія Лѣскова похожи на окна съ фигурными и цвѣтными стеклами: видимый сквозь нихъ міръ окрашенъ не совсѣмъ такъ, какъ въ дѣйствительности, а ярче и фантастичнѣе и очертанія его невсегда правильны. Какъ Фетъ въ поэзіи, Лѣсковъ въ беллетристикѣ достигаетъ своихъ эффектовъ иногда странными отступленіями отъ дѣйствительности, особенно рѣзко подчеркивающими самую дѣйствительность. Впрочемъ, у Лѣскова нѣтъ одной, опредѣленной манеры письма; всѣ стили и пошибы ему извѣстны. Какъ писатель-техникъ, онъ удивительно образованъ, но образованность его замѣтна, признакъ того, что она плодъ болѣе науки, чѣмъ искусства. Разносторонность Лѣскова отвѣчаетъ богатству его творчества. Сатирикъ попреимуществу, онъ большой мастеръ и въ идилліи; едва-ли у кого-нибудь, кромѣ развѣ Щедрина, встрѣчаются столь пошлые, столь уродливые типы, но съ другой стороны припомните хотя-бы протопопа Савелія Туберозова изъ "Соборянъ" или студента Спиридонова изъ "На ножахъ". Самыя крайнія настроенія въ Лѣсковѣ какъ-то загадочно переплетаются: тончайшій, смертельный ядъ злобы въ сатирѣ и нѣжное умиленіе въ идилліи,-- трезвый и черствый умъ съ самою страстною фантазіей. Можетъ быть эта-то неумѣренность, ѣдкость и пряность таланта была причиной ненависти, которую питала къ Лѣскову критика прежнихъ лѣтъ. Критика эта была либеральна; она вдохновлена была чувствомъ обновленія, прогресса, освобожденія отъ ветхозавѣтныхъ формъ жизни, она берегла съ страшною ревностью всѣ проблески новизны, она защищала новые типы людей только потому, что они были новы, не разбирая, дурны они или хороши. Какъ матери милъ и дорогъ даже уродливый ребенокъ, критикѣ освободительнаго періода были близки сердцу даже чудовищныя порожденія того времени. Достаточно было казаться непохожимъ на человѣка крѣпостной эпохи, чтобы заслужить одобреніе и критики, и большинства художниковъ. Это теченіе въ литературѣ до такой степени было сильно, что лишь самые независимые таланты были въ силахъ сопротивляться ему. Достоевскій въ "Бѣсахъ", Тургеневъ въ "Отцахъ и дѣтяхъ" и "Дымѣ", Гончаровъ въ "Обрывѣ", нарисовали во весь ростъ весьма распространенный въ эпоху реформъ типъ нигилиста. Даже этимъ писателямъ не было прощено ихъ отрицательное отношеніе къ либеральному, какъ казалось тогда, типу, но что касается Тургенева и Гончарова -- нельзя было не видѣть ихъ безпристрастія въ изображеніи нигилизма. Выводя Ситниковыхъ и Кукшиныхъ, Тургеневъ рядомъ ставилъ и внушительную фигуру Базарова; при всей антипатіи къ Волохову, Гончаровъ не могъ не одѣлить его многими хорошими чертами. Достоевскій выступилъ несравненно болѣе рѣзко; онъ осудилъ безпощадно нигилизмъ, но въ приговорѣ его чувствовалась жалость, снисхожденіе къ жертвамъ, въ которыхъ вселились "бѣсы". Лѣсковъ, менѣе уравновѣшенный, чѣмъ названные художники, былъ независимѣе ихъ и безпощаднѣе; ополчившись на нигилизмъ, онъ уже не чувствовалъ къ нему ни капли состраданія, обрушился на него со всею злобою, какая у него нашлась, и смѣшалъ своихъ враговъ съ самою зловонною грязью. Мнѣ кажется, ставить это въ вину Лѣскову ненужно. Какъ сатирикъ, онъ преувеличилъ и долженъ былъ преувеличить уродливыя черты нигилизма; сатира и есть преувеличеніе. Лѣсковъ былъ-бы виновенъ въ томъ лишь случаѣ, еслибы опорочиваемое имъ явленіе жизни было безупречно, но этого сказать нельзя. Нигилизмъ, какъ и всякое общественное настроеніе, выдвигалъ два совершенно различныхъ типа: возвышенный и низменный, смотря по тому, захватывалъ-ли онъ добрую или злую волю. Возвышенный нигилизмъ, какъ онъ выразился въ пессимизмѣ, въ байроновскомъ отрицаніи, въ міровой скорби Фауста -- быть можетъ, не совсѣмъ здоровое, но вполнѣ чистое явленіе. Такой нигилизмъ есть тоска по недостижимому идеалу, отверженіе всѣхъ кумировъ во имя Бога и безвыходное отчаяніе въ поискахъ этого Единаго, Вѣчнаго, Сущаго. Въ этомъ нигилизмѣ, которымъ страдали самыя утонченныя натуры нашего вѣка, стихіей была любовь, стремленіемъ -- добро. Нето представлялъ собою низменный нигилизмъ, къ сожалѣнію, нашедшій себѣ слишкомъ благопріятную почву въ нашихъ крѣпостныхъ нравахъ. Онъ былъ торжествомъ зла, почуявшаго свободу, возмущеніемъ укрощеннаго культурою звѣря въ человѣкѣ. Какъ возвышенный нигилизмъ отрицалъ въ сущности только дурное, такъ низменный -- только хорошее. Растлѣнные крѣпостнымъ рабствомъ до мозга костей, привыкшіе къ насилію, разврату, паразитизму, грабежу, очень многіе люди той эпохи были нигилистами гораздо ранѣе, чѣмъ явилась эта кличка. Новѣйшіе нигилисты низменнаго, матеріалистическаго типа были столь-же циничны, распутны и жестоки, какъ и ихъ старозавѣтные предки. Это была та-же татарщина, только напялившая на себя фригійскую шапку. Разоблаченіе этого гадкаго перерожденія нашихъ больныхъ нравовъ было необходимо, и Лѣсковъ явился безпощаднѣйшимъ карателемъ этого явленія. Къ сожалѣнію, какъ сатирикъ, онъ не всегда былъ разборчивъ въ борьбѣ, и бичи его Эвменидъ иногда падали на типы смежные, сравнительно, а иногда и вполнѣ невинные. Я думаю, что это вещь неизбѣжная въ такомъ боевомъ дѣлѣ какъ сатира. Трудно сохранить олимпійское безпристрастіе, когда являешься не судьею, а обвинителемъ эпохи, когда чувствуешь обязанность выставить зло жизни во всей его мерзости и поселить къ нему отвращеніе и ужасъ. Тутъ легко впасть въ односторонность и вмѣстѣ съ гадкими чертами осудить и хорошія. Таково свойство сатиры, этого всегда немножко дьявольскаго рода искусства. Критика 60-хъ годовъ не поняла этого; она не могла простить Лѣскову его невольныхъ увлеченій, свойственныхъ природѣ его искусства. Она не простила ему нетолько неправды, но даже и правды, которой онъ много послужилъ.
   

IV.

   Лѣсковъ цѣлою головою выше талантливыхъ, но не оригинальныхъ писателей, вродѣ гг. Григоровича, Боборыкина и т. п.; онъ выше даже Писемскаго въ области жанра и сатиры, хотя и Писемскій былъ безспорнобольшою силой, тоже плохо оцѣненной. Лѣскова историкъ литературы, какъ я думаю, поставитъ въ одинъ рядъ съ Достоевскимъ и Щедринымъ, съ которыми онъ имѣетъ столько родственныхъ чертъ. Всѣ три названные писателя, при наличности большого таланта, отличаются неуравновѣшенностью; они какъ-бы одержимы какимъ-то мятущимся, безпокойнымъ духомъ, или точнѣе -- сонмищемъ духовъ, ведущихъ нескончаемую распрю, причемъ то свѣтлыя, то мрачныя силы торжествуютъ. Сравните этихъ писателей съ Тургеневымъ и Гончаровымъ, этими лириками безмятежной, счастливой красоты. Они спокойны и безстрастны, какъ греческіе боги въ сравненіи съ скандинавскими богами. Достоевскій и Щедринъ -- оба, преисполненные любовью, горѣли въ то-же время пламенемъ злобы, оба были благородны и жестоки: они были мучителями душъ во имя какого-то страшнаго долга, тягостнаго для нихъ и сладкаго. Близокъ къ нимъ и Лѣсковъ, котораго всѣ созданія отравлены этою высшею злобой, не личной, а какъ-бы міровой. Источникъ этой особенности въ Лѣсковѣ хотятъ видѣть въ непримиримыхъ гоненіяхъ на него критики. Но это совершенно невѣрно. Онъ родился, непримиримымъ и еслибы, какъ Щедринъ, встрѣтилъ рабскія поклоненія -- онъ все-таки, какъ и Щедринъ, оставалсябы мстительнымъ и гнѣвнымъ. Вѣчное несовершенство жизни раздражало-бы его душу съ обнаженными нервами, не терпящими ни малѣйшаго прикосновенія яда, которымъ жизнь насыщена. Лѣсковъ всегда и непрестанно былъ въ оппозиціи, какъ и Достоевскій, какъ и Щедринъ. Сатира есть постоянная, несмолкающая, непримиримая оппозиція, и Лѣсковъ остался вѣренъ этой основной чертѣ своего таланта. Онъ совсѣмъ не похожъ по типу творчества ни на Достоевскаго, ни на Щедрина, но удивительно родственъ имъ по темпераменту, что доказывается и стилемъ всѣхъ этихъ авторовъ: онъ у нихъ одинаково искусственный, предвзятый, насыщенный всѣми пряностями говоровъ и жаргоновъ. Сатира требуетъ, можетъ быть, по своей природѣ особаго языка: какъ яды въ организмѣ являются продуктами распаденія живой ткани, такъ и ядъ рѣчи, необходимый сатирику, черпается имъ изъ элементовъ распаденія рѣчи, изъ выразительныхъ, причудливыхъ словечекъ, неукладывающихся въ организмъ языка. Какъ у Щедрина и Достоевскаго, у Лѣскова такое-же пристрастіе къ причудливому, чрезмѣрному, рѣзкому и курьезному, и какъ у нихъ -- способность при случаѣ писать и совершенно спокойнымъ языкомъ. Нѣкоторые романы Лѣскова очень напоминаютъ Достоевскаго, а многія страницы, по выдержанности, не уступаютъ лучшимъ тургеневскимъ.
   Какъ крупный, самобытный талантъ, Лѣсковъ остается неизмѣннымъ до конца дней, но любопытно новое его настроеніе, которымъ проникнутъ послѣдній, одинадцатый томъ.
   Въ жизни многихъ русскихъ писателей повторяется замѣчательная черта. Подъ старость, вмѣсто стариковской черствости въ нихъ развивается, наоборотъ, пламенный, чисто юношескій идеализмъ. Съ увяданіемъ физическаго состава, на склонѣ лѣтъ, внутренній свѣтъ- ихъ души не меркнетъ, какъ у обыкновенныхъ людей, но какъ-бы освобожденный изъ облекавшихъ его темныхъ страстей, онъ является болѣе яркимъ и успокоеннымъ. Послѣ укрощеннаго зноя жизни, въ тишинѣ вечерней, нашихъ писателей охватываетъ какъ-бы молитвенное настроеніе: съ особенною силою начинаетъ говорить въ нихъ совѣсть, жажда забытаго идеала, предчувствіе міровой тайны. Натуры талантливыя уже по природѣ своей религіозны: талантъ есть особый видъ религіознаго чувства, онъ есть откровеніе духа, въ природѣ скрытаго, его правды и красоты. Иногда этотъ поздній расцвѣтъ души писателей кажется реакціей, духовнымъ упадкомъ, какъ это говорили о Гоголѣ или Л. Н. Толстомъ, но на самомъ дѣлѣ это не упадокъ, а освобожденіе духа, приближеніе его къ мудрости, которая, по древнему вѣрованію, должна увѣнчивать достойную старость. До сихъ поръ непонятое и не вполнѣ понятное настроеніе Гоголя едва-ли было послѣднимъ фазисомъ его душевнаго развитія; повидимому, оно было только началомъ его общаго внутренняго переворота, и въ какое направленіе вылилась-бы встревоженная великая совѣсть этого писателя -- сказать трудно. Трудно рѣшить и относительно Достоевскаго, чѣмъ разрѣшилась-бы мучившая его тайна русской жизни, которую онъ вынашивалъ въ сердцѣ въ послѣдніе годы, въ "Дневникѣ Писателя" и "Братьяхъ Карамазовыхъ". Смерть застигла его на вершинѣ развитія таланта, въ то время, когда онъ окрыленъ былъ особеннымъ нравственнымъ одушевленіемъ. То-же можно сказать и относительно своеобразнаго и страннаго, но могучаго дарованія Щедрина, и даже о нѣкоторыхъ выдающихся писателяхъ публицистахъ: Кавелинѣ, Шелгуновѣ, Успенскомъ и т. п. Изъ дѣйствующихъ писателей-старцевъ, достаточно указать на необычайный душевный процессъ въ Л. Н. Толстомъ.
   Мнѣ кажется, что указанную черту -- осенній расцвѣтъ идеализма -- можно наблюдать и на H. С. Лѣсковѣ.
   Въ послѣдніе годы сочиненія его теряютъ свой рѣзкій обличительный характеръ, сатира смягчается все чаще и чаще, какъ и у Щедрина передъ концомъ жизни, поученіемъ, проповѣдью добра и правды, умиленнымъ призывомъ къ согласію и миру. Нравственный подъемъ въ Лѣсковѣ сказался въ сочувствіи къ ново-христіанскому идеализму и духовному возрожденію; проснулось съ новою силою вниманіе къ народной правдѣ и народной нуждѣ. Прежній "реакціонеръ" и "мракобѣсъ", какъ его называли, переходитъ въ либеральные журналы, становясь на защиту гуманныхъ и просвѣщенныхъ началъ противъ закорузлаго византизма. Конечно, никакихъ "утопій" онъ не проповѣдуетъ, да и никогда не проповѣдывалъ, но какъ и Л. Н. Толстой старается пробуждать въ людяхъ "чувства добрыя": въ народѣ -- присущее ему стремленіе къ божеской правдѣ, въ образованныхъ людяхъ -- состраданіе къ народу. Въ цѣломъ рядѣ народныхъ разсказовъ Лѣсковъ даетъ картины жизни, проникнутой благочестіемъ, стремленіемъ къ идеалу, образцы душевнаго геройства; въ рядѣ воспоминаній и "разсказовъ кстати", написанныхъ для образованнаго круга, онъ сообщаетъ неприкрашенную правду о народномъ горѣ, о вѣковѣчномъ его униженіи и нищетѣ. Такъ подѣлилъ свое творчество почтенный художникъ, умудренный опытомъ жизни, просвѣтленный близостью заката. Въ послѣднемъ XI томѣ читатель найдетъ прекрасные образцы какъ народно-нравоучительныхъ разсказовъ ("Часъ воли Божіей", "Пустоплясы", "Дурачекъ", "Невинный Пруденцій"), такъ и народно-бытовыхъ картинъ: прочтите превосходную "рапсодію" подъ названіемъ "Юдоль", которая, вмѣстѣ съ "Продуктомъ природы" (не вошедшимъ въ XI томъ) говоритъ нетолько о вполнѣ сохранившейся силѣ дарованія этого писателя, но и о новомъ проясненіи его.
   Я остановлюсь на одномъ лишь образцѣ народныхъ разсказовъ и на одномъ очеркѣ написанномъ для интеллигенціи. Для первой цѣли укажу "Часъ воли Божіей", кстати какъ образчикъ мастерства Лѣскова въ искусственной, народно-книжной рѣчи. Это сказка, проникнутая самыми глубокими думами о судьбѣ человѣческой, какъ она представляется цѣломудренному народному сознанію.
   Вотъ содержаніе сказки. Король Доброхотъ видитъ, что въ его царствѣ, несмотря на всѣ старанія, кривда беретъ верхъ надъ правдой. Бояре стараются отговорить его отъ грустныхъ мыслей: "нашъ народишко терпѣливый, выносливый, ему ужь не первый снѣгъ стелетъ головы". Старуха-мамка совѣтуетъ королю спросить старцевъ божьихъ пустынничковъ; одного изъ нихъ звали Дубовикъ, лѣтъ за тысячу возрастомъ, другого -- Полевикъ, третьяго -- Водовикъ. Въ поискахъ правды нужно обращаться къ самому народу, къ первобытной человѣческой стихіи, слившейся съ природой и какъ природа чувствующей, чего требуетъ жизнь. Король посылаетъ за пустынниками гусляра Разлюляя-гудошника. Тотъ допытался отъ праведниковъ отвѣта, отчего не спорится на землѣ добро. Дубовикъ сказалъ: "Оттого, что люди не знаютъ, какой часъ важнѣе всѣхъ"; Полевикъ сказалъ: "Оттого, что не знаютъ, какой человѣкъ важнѣе всѣхъ"; Водовикъ промолвилъ: "Оттого, что не знаютъ, какое дѣло дороже всѣхъ". Король не понялъ этихъ отвѣтовъ, и никто не могъ ему ихъ объяснить. Тогда, по совѣту, старой няньки, Разлюляй-гусляръ опять былъ посланъ разыскивать по всему свѣту "чистую жалостницу", которая одна можетъ разгадать отвѣты старцевъ. Послѣ разныхъ приключеній, Разлюляй находитъ такую "жалостницу", невинную дѣвушку въ лѣсу, проникнутую любовью ко всему живущему, и та отгадала "дѣло Божіе". Самый важный часъ -- теперешній, самый нужный человѣкъ -- съ которымъ сейчасъ дѣло имѣешь, самое дорогое дѣло -- доброе дѣло, какое поспѣешь въ этотъ часъ сдѣлать этому человѣку. Король Доброхотъ повѣрилъ этой мудрости и хотѣлъ править по ней, да убоялся: а какъ другіе, сосѣдніе цари, того-же не сдѣлаютъ? "И. рѣшилъ, что лучше ему сидѣть, какъ сидѣлъ на престолѣ своемъ, по старинному", и все въ той странѣ не спорится и не ладится. "Не пришолъ еще, видно, часъ воли Божіей". Эта сказка, при всей ея фантастичности, представляетъ какъ-бы символъ вѣры нравственной философіи въ ея свѣжей, стоической простотѣ. Вообще народные разсказы Лѣскова, не будучи похожими на такіе-же разсказы Л. Н. Толстого, напоминаютъ ихъ по глубинѣ замысла и искренности настроенія. Вспомните "Христосъ въ гостяхъ у мужика". Надо замѣтить, что Лѣсковъ и въ общемъ нравственномъ міросозерцаніи давно совпалъ съ Толстымъ, или точнѣе -- пошолъ съ нимъ параллельно, охраняя даже при согласіи свою особливость. Онъ ведетъ художественную проповѣдь о добродѣтели, выдвигая множество, милыхъ, простыхъ, задушевныхъ типовъ, въ которые онъ просто, кажется, влюбленъ, влюбленъ до ревности, до потребности вцѣпляться съ яростью въ типы злыхъ людей, корыстныхъ и фальшивыхъ. Можетъ быть, въ этомъ и кроется, какъ у Щедрина и Достоевскаго, затаенный источникъ его сатиры.
   Въ "Часѣ воли Божіей" разгадчицею жизненныхъ вопросовъ является "пригожая дѣвица", "глазомъ посмотришь -- вѣкъ не забудешь, столько свѣтится добра изъ ней". Этотъ женскій идеальный типъ появляется почти во всѣхъ разсказахъ XI тома: въ "Полунощникахъ" -- въ лицѣ купеческой дочки Клавдиньки, въ "Юдоли" -- въ лицѣ тети Полли, въ "Невинномъ Пруденціи" -- въ лицѣ Мелиты. Во всѣхъ случаяхъ предъ нами встаетъ чистая, безгрѣшная женская душа, переполненная любовью къ ближнимъ, самоотверженностью и высокой мудростью.
   Типъ это новый въ русской жизни, типъ крайне рѣдкій, но то, что существованіе его отмѣчено такимъ правдивымъ бытописателемъ текущей жизни, какъ Лѣсковъ, заслуживаетъ особеннаго вниманія. Новые люди -- предвѣстники новой эпохи, первыя ласточки какой-то загадочной весны. Если въ трудовомъ обществѣ вдругъ начинаютъ размножаться люди легкомысленные, праздные бонвиваны, или наоборотъ, въ обществѣ безпечномъ и развращенномъ начинаютъ попадаться строгіе и честные люди -- въ обоихъ случаяхъ "время близится", наступаетъ новое теченіе, новая эра. Иногда, впрочемъ, отдѣльные признаки гибнутъ въ массѣ противоположныхъ, зародыши, новой эры не находятъ доброй почвы въ настоящемъ и засыхаютъ, а иногда, подобно евангельскимъ сѣменамъ, расклевываются птицами. Въ наши дни трудно еще судить, имѣетъ-ли будущность типъ новыхъ людей, выдвигаемый Лѣсковымъ въ лицѣ его героинь. Весьма возможно, что грубое себялюбіе и жажда стяжаній, овладѣвшіе нашимъ обществомъ возьмутъ верхъ; возможно, что новые люди окажутся столь-же немногочисленными, пропадающими безслѣдно въ толпѣ, какъ немногочисленны были люди нравственнаго подвига во всѣ времена. Но я думаю, что несмотря на всю глубину теперешняго нравственнаго оскудѣнія, или даже въ силу именно этого оскудѣнія, возможенъ поворотъ къ лучшему. Русскій человѣкъ слабъ и неустойчивъ, но по природѣ своей склоненъ къ правдѣ не менѣе, нежели ко лжи. Если теперь онъ усиленно ханжитъ и лицемѣритъ, тѣшится наживой и карьерой, презрительно относится къ страданіямъ ближнихъ, къ нравственнымъ идеаламъ, то вѣдь все это можетъ надоѣсть ему, опротивѣть, и снова, какъ въ прежніе проблески своей свободы, онъ потянется къ задачамъ справедливой, достойной жизни. Теперешніе зародыши нравственнаго движенія повторяютъ собою душевный подъемъ, уже бывалый неоднократно. Совершенно иными путями "новые люди" нашихъ дней ищутъ тѣхъ-же идеаловъ справедливости, какъ и всѣ прежніе реформаторы, но начинаютъ съ преобразованія мельчайшей клѣточки этого общества -- самого человѣка. "Нельзя изъ кривыхъ и гнилыхъ бревенъ построить хорошаго дома" -- вотъ основная мысль этого настроенія. Усовершенствуйте людей, развейте ихъ сознаніе, возмутите ихъ спящую совѣсть, зажгите сердце состраданіемъ и любовью, сдѣлайте людей несклонными ко злу -- и зло рухнетъ, въ какихъ-бы сложныхъ и отдаленныхъ формахъ оно не осуществлялось -- въ общественныхъ, экономическихъ, государственныхъ, международныхъ. Въ общемъ новое движеніе есть какъ-бы практическій отвѣтъ на безконечный споръ о томъ, что важнѣе въ дѣлѣ прогресса -- учрежденія или люди. Самымъ рѣшительнымъ образомъ это движеніе провозглашаетъ принципъ, что начинать слѣдуетъ съ людей, съ усовершенствованія ихъ душъ, и все остальное къ этому приложится. При хорошихъ учрежденіяхъ возможны дурные, даже безобразные нравы: примѣры слишкомъ общеизвѣстны,-- тогда-какъ при хорошихъ нравахъ дурныя учрежденія немыслимы: истинно доброе и просвѣщенное общество сейчасъ-же создаетъ и соотвѣтствующіе порядки, тогда-какъ при развращенномъ обществѣ самыя идеальныя установленія смѣняются самыми грубыми. Новые люди, о которыхъ мечтаютъ Толстой и Лѣсковъ, начинаютъ создавать нравственное общество начиная съ себя, съ личнаго усовершенствованія и облагороженія, и продолжая такимъ-же облагороженіемъ ближнихъ. Не вступая въ насильственную борьбу со зломъ новые люди сами никогда не дѣлаются орудіями этого зла, т.-е. нравственно не подчиняются ему. Можетъ быть въ силу отсутствія всякаго политическаго элемента, въ силу исключительно идейнаго и нравственнаго характера борьбы съ старой жизнью типы нынѣшнихъ новыхъ людей въ нашей литературѣ являются довольно блѣдными. Добродѣтель вообще менѣе картинна, нежели порокъ; лишенная грубыхъ, земныхъ чертъ, сотканная какъ-бы изъ эфира, она похожа на свѣтлый, но неясный призракъ; недаромъ въ поэзіи демоны всегда представлены ярче и художественнѣе ангеловъ. У H. С. Лѣскова, не смотря на его врожденное отвращеніе къ банальности и пристрастіе къ оригинальнымъ, даже вычурнымъ сюжетамъ, несмотря на его мастерство въ этомъ родѣ, безгрѣшныя "жалостницы" не совсѣмъ жизненны; онѣ однообразны, какъ и слѣдуетъ быть ангеламъ во-плоти. Какъ праведная дѣвушка въ "Часѣ воли Божіей", такъ Клавдинька и Мелита въ "Невинномъ Пруденціи" очень близки, почти тождественны, и только тетя Полли въ разсказѣ "Юдоль" очерчена болѣе выпукло. Вообще этотъ послѣдній разсказъ (авторъ назвалъ его "рапсодіей") чрезвычайно замѣчателенъ, и нельзя надивиться сравнительно малому впечатлѣнію, какое эта вещь произвела при первомъ своемъ появленіи въ печати. Подобно "Пошехонской Старинѣ" Щедрина, "Юдоль" является воспоминаньями Лѣскова изъ его ранней яности, обработанными въ рядѣ художественныхъ картинъ; подобно Щедринской повѣсти, "Юдоль", помимо автобіографическаго и литературнаго значенія, составляетъ настоящій вкладъ въ исторію провинціи Николаевскаго времени. Здѣсь мы лишь въ самыхъ бѣглыхъ чертахъ разскажемъ содержаніе этой былины, какъ образца художественной проповѣди Лѣскова по адресу интеллигенціи.
   

V.

   Характернымъ и грустнымъ словомъ "Юдоль" озаглавилъ Лѣсковъ свои сказанія о страшномъ голодномъ годѣ полъ-столѣтія тому назадъ (въ 1840 г.), о невѣроятныхъ страданіяхъ, вынесенныхъ народомъ, и объ отношеніи къ этимъ страданіямъ тогдашняго образованнаго класса. Рисуется глухое время, дотого глухое, что о голодѣ "могли знать лишь министры да развѣ сама голодающая масса". Одно вліятельное лицо составило было тогда проектъ народнаго продовольствія; императоръ Николай Павловичъ весьма сочувственно отнесся къ проекту, и авторъ хотѣлъ было напечатать его, но ни одна типографія не рѣшилась взять рукопись для набора. Только благодаря покровительству принца Ольденбургскаго, соотвѣтствующія власти допустили къ печати этотъ невинный проектъ -- конечно, оставшійся безъ всякаго движенія. Вотъ эту-то глухую пору и описываетъ авторъ по своимъ дѣтскимъ воспоминаніямъ, вынесеннымъ изъ деревеньки его родителей въ Орловскомъ уѣздѣ. "Я предлагаю, говоритъ авторъ, только то, что могу вспомнить и о чемъ теперь можно говорить безстрастно и даже съ отрадою (?), къ которой даетъ возможность нынѣшній благополучный выходъ изъ угрожавшей намъ бѣды". Отрады, однако, оказывается мало. Былина доказываетъ съ суровой убѣдительностью, до какой степени мало улучшилась жизнь народа въ послѣднее пятидесятилѣтіе. Народъ тогда, какъ и теперь, погрязалъ въ невѣжествѣ и былъ безпомощенъ противъ всякаго стихійнаго бѣдствія. Глубокимъ чутьемъ существа, слившагося съ природой, народъ предчувствовалъ голодъ; старухи начали видѣть зловѣщіе сны и явились "знаменія" грядущей бѣды: подъ Благовѣщеніе у дьячихи, приготовлявшей черныя просфоры, ушло тѣсто; въ церкви бабы мыли полъ и одна изъ нихъ нечаянно просунулась въ алтарь до половины (за что потомъ ее чуть не убили), дьячекъ "Аллилуй" свалился съ колокольни и расшибся. Предчувствіе не обмануло: засуха сожгла весь хлѣбъ. Безпомощный народъ, какъ и теперь, не имѣвшій никакихъ средствъ борьбы съ засухой, никакихъ запасовъ, чтобы пережить черный день,-- пытался оградить себя своими средствами: стали обращаться къ колдунамъ и знахарямъ, "изъ которыхъ одни наводили что-то наговорами и ворожбою на листъ глухой крапивы и дули пылью по вѣтру, а другіе выносили откуда-то свои обглоданныя избенными прусаками иконки въ лѣсъ и тамъ передъ ними шептали, обливали ихъ водою и оставляли ночевать на деревѣ, но дождя все-таки не было и даже прекратились росы". Народъ каялся, прекращены были всякія развлеченія; "мужья ни за что ни про что били женъ, старики обижали ребятъ и невѣстокъ и всѣ другъ-друга укоряли хлѣбомъ и одинъ на другого все призывалъ "пропасть":-- "О, нѣтъ на васъ пропасти!"
   Медленно и тяжело развертывается трагическая кар тина голода, написанная съ замѣчательнымъ мастерствомъ. Читатель во-очію видитъ передъ собою несчастнаго шорника Кожіёна, котораго мужики убили за то, что онъ будто-бы остановилъ тучу, бѣжа въ бѣлой горячкѣ отъ воображаемаго имъ быка, а также для того, чтобы изъ сала Кожіёна надѣлать чудодѣйственныхъ свѣчей, приманивающихъ дождевыя тучи... Но дождя не было, хлѣбъ сгорѣлъ, и голодный годъ пришолъ во всей своей грозной силѣ. Постепенно описывается въ разсказѣ, какъ народъ доѣдалъ послѣднія крохи, какъ, превозмогая стыдъ, шолъ нищенствовать, какъ начиная впадать въ отчаяніе, продавалъ свое имущество и честь, какъ началъ воровать и доходить до крайняго звѣрства, до людоѣдства -- прежде чѣмъ погибнуть отъ голодныхъ мукъ. Въ то время не было даже той незначительной государственной и частной помощи, которую встрѣтили наши голодные крестьяне въ послѣднее время. "Государственнымъ крестьянамъ" что-то выдали, но только на обсѣмененіе,-- "о томъ, чтобы кормить ихъ до сытости, не считали и нужнымъ заботиться: разсказывали, будто графъ Киселевъ сказалъ кому-то, что "крестьяне не солдаты" и что "до новины они могутъ одну зиму какъ-нибудь перебиться", и это будто-бы послужило достаточнымъ успокоеніемъ чьей-то душевной тревоги". О мѣщанахъ заботы не было, такъ-какъ у нихъ неурожая быть не могло, да притомъ о нихъ было сказано, что они "всѣ воры", и какъ воры, могутъ достать себѣ сами все что нужно. Крѣпостные были предоставлены "попеченію владѣльцевъ"... Злополучные крѣпостные люди были всѣхъ другихъ несчастнѣе: они не только страдали безъ всякой помощи, но еще съ связанными руками и тряпицей во рту. Они даже не имѣли права отлучаться, и нерѣдко ихъ жалобы и стоны принимали за грубость, за которую наказывали". Въ лучшемъ случаѣ помѣщики, ужасаясь бѣдствія, бѣжали въ города зимовать, чтобы только не слышать народныхъ стоновъ. Лѣсковъ съ поразительною силой описываетъ сцены гибели крестьянскаго скота отъ голодовки, страшное зрѣлище обозовъ, тянувшихся по дорогамъ въ видѣ длинныхъ вереницъ: "и сами взъерошенные, истощенные и ободранные, а лошади уже совсѣмъ скелеты, обтянутые кожей", картины разставанія съ послѣдней коровой-кормилицей. Но тамъ, гдѣ описываются собственно человѣческія страданія, душу сжимаетъ холодный ужасъ. "Съ виду даже, говоритъ Лѣсковъ, -- пожалуй, незамѣтно было, что люди переживаютъ особенное страданіе: жизнь въ крестьянскихъ избахъ плелась такая-же безотрадная, какъ и всегда. Тѣ-же стоны и кряхтѣнье стариковъ, неслѣзающихъ съ остывшихъ печей, тотъ-же дымъ и вонь, а часто и снѣгъ, пролѣзающій по угламъ, тѣ-же слабые писки голыхъ и еще живыхъ ребятъ съ вспухшими животиками и красными отъ дыма глазами; но зимняя картина въ орловской деревнѣ никогда и не была другою... Я ее всегда видѣлъ именно этакою". Но на фонѣ этой жалкой заурядной жизни, гдѣ голодъ не могъ измѣнить къ худшему и безъ того ужасную обстановку, выдвигались все-таки отдѣльные случаи невыразимаго и даже крестьянами непереносимаго горя. Лѣсковъ разсказываетъ съ безпристрастіемъ рапсода исторію смерти хилой дѣвочки Басенки, исторію гибели ея матери съ сынишкой, исторію хитраго помѣщика Алымова, который, чтобы уберечь свой посѣвной хлѣбъ отъ крестьянъ, вымочилъ его въ навозной жижѣ (крестьяне все-таки украли этотъ хлѣбъ и съѣли), исторію матери, зарѣзавшей своего грудного мальчика, чтобы накормить другихъ дѣтей, послѣ чего сама повѣсилась, исторію двухъ дѣвочекъ, заманившихъ мальчика въ глухую избу и зарѣзавшихъ тамъ его, исторію молодой дѣвушки, задушившей свою бабку и пр. и пр. Я не знаю, которая изъ этихъ былинъ ужаснѣе,-- всѣ онѣ дотого ярки и дотого полны страданіемъ, что дѣйствуютъ гнетуще на душу. Господа любители сильныхъ впечатлѣній, ищущіе по свѣту чѣмъ-бы расшевелить ваши уснувшіе нервы! Заглядывали-ли вы когда-нибудь въ народную жизнь, подобную той, которую описываетъ Лѣсковъ? Вѣдь она и до сихъ поръ почти осталась такою-же трагической, какъ была и полъ-вѣка назадъ...
   Сцены людоѣдства, какъ "баба взяла своего грудного мальчика, дрожавшаго въ ветошкахъ" и дала пустую грудь, какъ онъ защелкалъ губенками и запищалъ, какъ мать "пощекотала у него пальцемъ подъ шейкой, чтобы онъ поднялъ головку, а другою взяла ножъ и перерѣзала ему горло"... всѣ эти сцены мы обойдемъ. По деревнямъ, какъ и въ послѣдній голодъ, разъѣзжали скупщики, "кошкодралы", которымъ бабы уступали за гроши и копѣйки все накопленное нищенское добро: пряжу, холсты и пр. Продавали кошекъ, которыхъ кошкодралы тутъ-же убивали о колесную шину или головашку саней. Этимъ-же кошкодраламъ бабы и дѣвки продавали свои волоса и весьма часто свою женскую честь, цѣна на которую, за обиліемъ предложенія, пала до того, что женщины и дѣвочки, иногда самыя молоденькія предлагали себя сами, безъ особой приплаты, въ придачу къ кошкѣ. Множество деревенскихъ бабъ и дѣвокъ разбрелись по городамъ промышлять собою изъ-за хлѣба, и ихъ сбивали на это старшіе; бывало и такъ: пошла одна молодая баба Калерка "у колодцевъ стоять", и "воротившись, гнить стала и сидѣла всѣмъ на ужасъ въ погожіе дни на пыльной дорогѣ безъ языка, издавая страшную вонь и шипѣніе вмѣсто крика... пока она не задавила себя поясомъ".
   Что-же дѣлало въ то время образованное общество? "О такихъ дѣлахъ, говоритъ авторъ, бывало все доводятъ господамъ, но больше только для новости и пріятнаго развлеченія,-- какъ фельетоны"...
   За голодомъ, какъ и въ. недавніе годы, шли повальныя болѣзни, которыя унесли съ собою "половину живущихъ и навели уныніе и страхъ на другую половину". Больные "валились и мерли въ своихъ промозглыхъ избахъ безъ всякой помощи"...
   Вторая половина "Юдоли" разсказываетъ пришествіе какъ-бы двухъ свѣтлыхъ ангеловъ въ этотъ скорбный и мрачный міръ,-- пріѣздъ въ истомленную голодомъ и тифомъ деревню тети Полли и Гильдегарды. Раскрывъ картину ужаса, сплошного ужаса, въ который способна превратиться жизнь, авторъ не желаетъ оставить читателя безъ утѣшенія. Онъ показываетъ, какъ немного нужно, чтобы темная бездна освѣтилась солнечнымъ лучомъ, какъ нетрудно, помочь народу, если искренно захотѣть этого. "Ангелъ-Утѣшитель" -- не видѣніе, не греза: каждый человѣкъ рожденъ былъ ангеломъ для своихъ ближнихъ и если захочетъ, то и можетъ имъ быть. Необыкновенно интересна исторія подвига этихъ двухъ прекрасныхъ женщинъ, изъ которыхъ одна, княгиня Полли, приходилась теткой автору, а вторая, англичанка-квакерша, простая гувернантка, явилась въ глуши Орловской губерніи какъ посланница старой, высокой культуры, хотя и чуждой намъ, но полной любви и благочестія. Это тотъ-же "новый типъ", который проявился въ послѣдніе годы: вы видите, какъ старъ этотъ типъ, изъ какой старины и дали онъ идетъ.
   Какъ въ "Пошехонской старинѣ" и "Сказкахъ" слились вмѣстѣ всѣ стороны таланта Щедрина, вся его нѣжность и весь гнѣвъ души, такъ и въ "Юдоли" Лѣскова и его народныхъ разсказахъ онъ является во всеоружіи своего творчества: предъ вами строго-правдивый бытописатель, отмѣчающій явленія съ ученою точностью; тонкій сатирикъ -- но уже какъ-бы примиренный и успокоенный; художникъ-мечтатель, страстно ищущій въ природѣ и воображеніи образъ идеальнаго человѣка, ждущій царства Божьей правды. Онъ всегда ищетъ и ждетъ, и это взволнованное ожиданіе заражаетъ читателя и волнуетъ его. Изъ чтенія книгъ Лѣскова вы выходите не развлеченнымъ и разсѣяннымъ, какъ послѣ большинства заурядныхъ авторовъ: его книги въ васъ внѣдряются и продолжаютъ жить, продолжаютъ тревожить и умилять, совершая въ глубинѣ совѣсти вашей какую-то всегда нужную работу.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru