Меньшиков Михаил Осипович
Сбились с дороги

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (По поводу рассказа "Хозяин и работник" гр. Л. Н. Толстого).

М. О. Меньшиковъ.

КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. Меркушева. Носкій пр., No 8.
1899.

   

Сбились съ дороги.

(По поводу разсказа "Хозяинъ и работникъ" гр. Л. Н. Толстого).

"-- А сбились съ дороги -- поискать надо,
коротко сказалъ Никита".
("Хоз. и раб.").

   Слухъ, что Л. Н. Толстой пишетъ "художественную вещь", пронесся по всему читающему свѣту радостнымъ предчувствіемъ.-- "Что-то напишетъ великій художникъ на склонѣ жизни, послѣ долгихъ лѣтъ иного, пророческаго труда? "Не ослабѣла-ли казацкая сила?" Не одряхлѣлъ-ли чудесный даръ, покорившій Толстому чувства читателей?" Ожиданіе было дотого напряженно, что одинъ критикъ признается, что развернувъ наконецъ "Хозяина и работника", онъ въ первыя минуты не могъ читать отъ волненія. Глаза его впивались въ первыя строки, и ихъ трудно было оторвать отъ отдѣльныхъ словъ, чтобы усвоить общій смыслъ. Когда разсказъ вышелъ въ свѣтъ -- въ первые-же дни публика расхватала нѣсколько изданій -- нѣсколько сотъ тысячъ или даже милліоновъ экземпляровъ, если считать перепечатку почти во всѣхъ газетахъ. Какъ видите, успѣхъ "Хозяина и работника" -- небывалый у насъ. Сравните этотъ бѣшенный успѣхъ съ равнодушіемъ публики къ философскимъ и нравственнымъ трудамъ Л. Н. Толстого -- даже тѣмъ, которые давно допущены къ печати, напр. къ его трактату "О жизни". Всего за насколько недѣль до "Хозяина и работника", въ томъ-же журналѣ, гдѣ этотъ разсказъ печатался, появилась замѣчательная статья Л. Н. Толстого о религіи и нравственности, какъ-бы сводъ его философіи относительно основныхъ, величайшихъ вопросовъ жизни. Статья написана вполнѣ общедоступно, она очень интересна и говоритъ о томъ-же самомъ, что и "Хозяинъ и работникъ". Послѣдній разсказъ -- только одна изъ иллюстрацій къ тексту названной статьи. И вотъ, на "иллюстрацію" набросились милліонъ читателей, тогда-какъ "текстъ" прошелъ совершенно незамѣченнымъ.
   Чѣмъ объяснить это странное предпочтеніе художника мыслителю? Что въ Толстомъ "художникъ великъ, а мыслитель плохъ" -- это мнѣніе пустое и уже вышедшее изъ моды. Даже враги Толстого начинаютъ признавать глубину его отвлеченной мысли, но кругъ поклонниковъ ея не расширяется замѣтно, тогда-какъ каждой художественной строчки его ждутъ какъ манны небесной, и издатели готовы на всѣ жертвы, чтобы добыть такую строчку. /
   Тутъ, я думаю, дѣйствуетъ особый психологическій законъ, тотъ самый, что заставляетъ публику простаивать по суткамъ у театральныхъ кассъ, чтобы увидѣть любимаго артиста, тратить огромныя суммы на подарки имъ, бѣсноваться, выпрягать лошадей и везти артистку на себѣ и т. п.-- въ то время какъ очень серьезные, блестящіе мыслители, ученые, философы извѣстны только по именамъ и вызываютъ поклоненіе развѣ въ своемъ-же очень тѣсномъ кругу. "Толпа" рвется на художественныя выставки, на концерты, тогда-какъ лекціи ученыхъ, очень рѣдкія, едва собираютъ сотню слушателей. Романъ расходится въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ, хорошая философская книга гніетъ у букинистовъ. Во всемъ этомъ сказывается органическое отвращеніе большинства людей къ отвлеченной мысли и пристрастіе къ чувственнымъ ощущеніямъ. Послѣ "хлѣба" толпѣ нужно не мысли, а "зрѣлищъ".
   Какъ ни невыгодно это свойство публики для мыслителей, они должны примириться съ нимъ и научиться языку толпы, если хотятъ быть понятными ей. Большинство людей не вышло изъ періода чувственнаго сознанія и доходитъ до отвлеченной мысли не иначе, какъ сквозь строй картинъ и образовъ. Высказывая голую мысль -- готовый выводъ очень длиннаго психическаго процесса,-- мыслитель въ состояніи возбудить такую-же мысль только у. тѣхъ, у которыхъ этотъ психическій процессъ самостоятельно возникъ и близокъ къ концу. Только тѣ оцѣнятъ великую идею, у которыхъ она явится какъ-бы собственною созрѣвшею мыслью. У большинства людей психическіе процессы во многихъ направленіяхъ еле намѣчены, такъ-что великія идеи для нихъ смутны, какъ непонятны готовыя рѣшенія задачъ для ученика, только-что начинающаго рѣшать ихъ. Напрасно мыслитель хитрыми, отвлеченными сплетеніями старается убѣдить въ истинности своей мысли. Читатель не понимаетъ ея. потому-что не видитъ истины, а только слышитъ ее. Онъ не видитъ той тысячи картинъ, сценъ, образовъ, красокъ, которыя видѣлъ философъ прежде чѣмъ извлечь изъ всего этого общій итогъ: составляющія цифры итога для читателя скрыты. Еще такъ-называемыя точныя знанія быстро переходятъ въ вѣру, ибо всѣ ежеминутно наблюдаютъ безчисленныя картины, подтверждающія научныя истины. Но именно самыя высокія идеи -- нравственныя, религіозныя, эстетическія -- всего труднѣе усваиваются, и отвлеченно онѣ почти непередаваемы. Ихъ можно показать, а не доказать. Попытки самыхъ мощныхъ умовъ выразить истину этихъ идей посредствомъ разума оказываются тщетными. Самимъ мыслителямъ идеи Бога, любви и красоты кажутся до такой степени ясными, что они невольно признаютъ ихъ. разумность, но какъ только начинаютъ обращаться къ разуму публики -- получается безвыходное недоумѣніе. Наоборотъ, часто очень посредственный художникъ въ состояніи вызвать въ той-же толпѣ религіозное, нравственное и эстетическое настроеніе. Й мнѣ кажется, это единственный вѣрный путь вліянія на массы.
   Моралисты мнѣ кажется должны отвыкнуть отъ привычки путемъ логики объяснятъ добро и зло, явленія чувственныя мѣрить умственною единицею мѣры. Для ума добро и зло явленія безразличныя, одинаково естественныя, хотя и противоположныя, какъ напр., тепло и холодъ, свѣтъ и тьма и т. п. Умъ можетъ анализировать добро и зло, ставить ихъ въ различныя отношенія, но самое различіе добра и зла даетъ не умъ, а чувство, какъ различіе свѣта или тьмы даетъ органъ зрѣнія, ощущеніе звука -- органъ слуха и т. п. Поэтому нравственныя, религіозныя и эстетическія истины слѣдуетъ не выражать, а изображать: ставить передъ публикой во всей ихъ жизненной тѣлесности, со всею игрою красокъ и движеній, и картина уже сама докажетъ себя и убѣдитъ зрителя. Только художественная картина обнаруживаетъ для публики бытіе идеи и только она въ состояніи заставить пережить эту идею какъ всякое другое бытіе. Вотъ отчего передъ выходомъ великаго артиста или въ ожиданіи великой картины или литературнаго произведенія публику охватываетъ сладкій трепетъ, радостное предчувствіе чего-то самаго желаннаго и дорогого. И вѣсть о томъ, что Левъ Толстой снова даетъ художественную вещь, вызвала, можетъ быть, лучшія минуты, какія доступны въ наше скучное и лицемѣрное время, когда мы всѣ такъ "сбились съ дороги", истомились въ тоскѣ о чемъ-то потерянномъ и невознаградимомъ.
   

II.

   Предчувствіе не обмануло: новый разсказъ Л. Н. Толстого оказался прекрасною художественною вещью, достойною его таланта. Впрочемъ, безчисленные "критики" разноголосятъ о "Хозяинѣ и работникѣ". Одни утверждаютъ, что это нетолько шедевръ, но и лучшее, что только написалъ Толстой когда-либо. Другіе, напротивъ, ужь очень строги. Нѣкій харьковскій журналистъ находитъ, напримѣръ, что "построеніе разсказа поражаетъ своею неуклюжестью, громоздкостью и обиліемъ ненужныхъ придатковъ и повтореній... У графа Толстого очеркъ разросся въ пухлый и до крайности размазанный разсказъ, въ которомъ напрасно было-бы искать чего-нибудь похожаго на экономію слова. Точно будто его писалъ начинающій беллетристъ, не освоившійся съ формами художественныхъ произведеній" и пр. По мнѣнію харьковскаго знатока, въ разсказѣ "то-и-дѣло попадаются сцены, которыя смѣло можно выкинуть изъ разсказа" (въ примѣръ приводится сцена встрѣчи Брехунова и Никиты съ тремя мужиками и бабой, "возврашавшимимся съ какой-то пирушки" -- сцена, такъ ярко освѣщающая снѣжную бурю). "Вообще, авторитетно замѣчаетъ харьковскій критикъ,-- разсказъ графа Толстого много выигралъ-бы, еслибы авторъ пересмотрѣлъ его съ карандашомъ въ рукахъ и подсократилъ бы его, по крайней мѣрѣ, на половину, если не больше". Нападая на "крайнюю размазанность" разсказа Толстого, самъ критикъ съумѣлъ разогнать свой отзывъ о немъ на семь огромныхъ газетныхъ статей, наполненныхъ такими, напримѣръ, "сжатыми" замѣчаніями:
   
   Изображая Мухортаго нѣмымъ человѣкомъ, превращеннымъ злымъ волшебникомъ въ лошадь, графъ Толстой иногда хватаетъ черезъ край и приписываетъ ему такую прозорливость, которою вислозадый конь, несмотря на всѣ высокія доблести своего ума и сердца, едвали могъ обладать. Такъ, напримѣръ, описывая въ девятой главѣ, какъ Брехуновъ сбился съ дороги и потерялъ изъ виду вѣхи, графъ Толстой говоритъ: "Покорное и доброе животное слушалось И бѣжало то иноходью, то небольшою рысцою туда, куда его посылали, хотя и знало, что ею посылаютъ совсѣмъ не туда куда надо". Почему графъ Толстой полагаетъ что Мухортый зналъ, что его посылаютъ совсѣмъ не туда, куда надо, остается для читателя глубокой тайной. Даромъ слова графъ Толстой Мухортаго не надѣлилъ, мимики и жестовъ его, изъ которыхъ можно было-бы сдѣлать какіе-нибудь выводы, онъ не касается; онъ просто говоритъ: зналъ -- и требуетъ отъ васъ безусловнаго довѣрія къ своимъ словамъ. Но почемъ-же, однако, Мухортый могъ знать, что Василій Андреичъ хотѣлъ ѣхать въ Горячкино, а не туда, куда онъ ѣхалъ? Вѣдь несмотря на все свое увлеченіе конемъ Мухортымъ, графъ Толстой не приписываетъ ему знанія русскаго языка или, по крайней мѣрѣ, умалчиваетъ объ его лингвистической подготовкѣ, поэтому вамъ остается только недоумѣвать, чѣмъ объясняется увѣренность романиста, что Мухортый сознавалъ ошибку Брехунова. Мухортый могъ чувствовать, что Василій Андреичъ съѣхалъ съ дороги, но онъ не могъ знать, что Василій Андреичъ ѣхалъ не туда, куда ему надо ѣхать" и пр. и-пр.
   
   Такая щепетильная строгость харьковскаго знатока возбудила даже полемику. Менѣе жестокіе критики возражали, что не могъ-же Толстой, утверждая, что Мухортый зналъ о потерѣ дороги, подтвердить это нотаріальнымъ актомъ!...
   Не менѣе остроумія проявилъ и одинъ московскій критикъ, историкъ Иловайскій; онъ напалъ на Толстого съ "политико-экономической стороны вопроса", со стороны, съ которой легко застать врасплохъ любого художника.
   
   "Ярко очерчивая любостяжательность своего деревенскаго кулака, говоритъ г. Иловайскій,-- авторъ, очевидно, никогда и не задавался вопросомъ: да что это, въ самомъ дѣлѣ, за явленіе? Безусловно ненормальное и противообщественное, или оно имѣетъ и другую сторону, до нѣкоторой степени оправдывающую его существованіе? Развѣ этотъ типъ не есть представитель наиболѣе дѣятельнаго и энергичнаго элемента, выдающагося изъ пассивной, непредпріимчивой и невѣжественной среды? И можетъ-ли производитель обойтись всегда безъ посредника-кулака, чтобы сбыть свои произведенія (въ данномъ случаѣ сельскохозяйственные продукты) и обмѣнять ихъ на другіе предметы его потребленія? Конечно, отталкивающею чертой кулака представляется его страсть къ наживѣ, проявляющаяся въ грубой, почти первобытной формѣ. Стало-быть, дѣло сводится по преимуществу къ этой чертѣ. Но для мыслителя не въ этомъ должна заключаться суть явленія, присущаго отнюдь не одной деревнѣ, а, можно сказать, всѣмъ слоямъ общественнымъ. Почему-же графъ Толстой ограничился столь узкимъ и порядочно избитымъ типомъ? Почему онъ не взялъ типъ болѣе широкаго общественнаго кулачества? Напримѣръ, какой благодарный сюжетъ представило-бы ему -недавно вскрывшееся на судѣ кулачество одного нѣмца, очень крупнаго эксплуататора, сумѣвшаго послѣдовательно и систематически поработить своей фирмѣ массу русскихъ фабрикъ посредствомъ поставки заграничныхъ машинъ и хлопка" и пр.
   
   По мнѣнію г. Иловайскаго, Толстой въ своемъ раз, сказѣ упустилъ благодарный случай защитить -русскую промышленность отъ нѣмецкой эксплуатаціи. Вотъ что называется, сейчасъ-же смекнуть, въ чемъ вся суть дѣла.
   Наконецъ, въ огромномъ хорѣ провинціальныхъ критиковъ нашолся и такой, который напечаталъ слѣдующее скромное мнѣніе:
   
   "Новая повѣсть гр. Л. Н. Толстого касается нѣкоторыхъ новшествъ въ крестьянскомъ бытѣ. Выведены два мужика, эгоистъ и альтруистъ, оба работаютъ въ лѣсу, занимаясь рубкой дровъ. Повѣсть кончается тѣмъ, что эгоистъ-мужикъ замерзаетъ".
   
   И эта критическая лепта -- по истинѣ самый трогательный даръ русской публики великому писателю за его новое произведеніе: какъ евангельская вдова, скромный критикъ давалъ очевидно не "отъ избытка".
   

III.

   Толпѣ нужны зрѣлища, и счастливъ мыслитель, который въ состояніи представить мысль свою въ видѣ зрѣлища, въ картинной, художественной, обработкѣ. Л. Н. Толстой -- одинъ изъ рѣдкихъ счастливцевъ этого рода: онъ обладаетъ тайной вызывать иллюзію, "превращать слухъ въ зрѣніе", по восточной пословицѣ. "Хозяинъ и работникъ", -- это уголокъ жизни, перенесенный со всѣми ея красками на бумагу. Яркая правда фигуръ, вѣрный до ничтожныхъ мелочей рисунокъ, естественное движеніе, теплота и мягкость картины, теплота и мягкость живой природы. И все это "зрѣлище" проникнуто, какъ всегда у Толстого, какою-то не сразу ясной, но вы чувствуете -- высокой, мыслью, предчувствіемъ духа въ природѣ бодрствующаго, обвѣвающаго міръ поэзіей. Читая Толстого, тотчасъ понимаешь отличіе великаго художника отъ малаго. Великій прежде всего отчетливо видитъ что онъ рисуетъ, малый плохо видитъ или не видитъ вовсе, почему нехарактерное принимаетъ за характерное. Поразительно знаніе Толстымъ того, что онъ берется изобразить: чувствуешь, что онъ размотрѣлъ и запомнилъ "натуру" до мельчайшихъ микроскопическихъ чертъ, изучилъ всѣ ея изгибы и положенія, усвоилъ игру ихъ; чувствуешь, что онъ, какъ тонкая фотографическая пластинка, схватилъ все, что доступно внутреннему и внѣшнему зрѣнію, и закрѣпилъ въ своей памяти съ величайшей точностью. Въ то время какъ мелкій художникъ запоминаетъ отдѣльно внѣшнія подробности и потомъ пришпиливаетъ одну около другой, безъ всякой связи,-- Толстой не даетъ ни одной черты внѣ дѣйствія, внѣ внутренней ея необходимости. Полюбуйтесь, какъ на нѣсколькихъ страницахъ создаются передъ вами живыя, одухотворенныя существа съ живою, ихъ окружающею природой. Своею будто-бы растянутою, "размазанною" манерой Толстой заставляетъ васъ видѣть тѣ особенныя мгновенья, которыя придаютъ жизни ея реальность: всѣ эти, повидимому, ничтожныя мелочи, какъ привѣтственное ржанье жеребца Мухортаго Никитѣ, его притворное намѣреніе ударить задней ногой Никиту, и то, что Никита зналъ это притворство и т. д.
   "Напившись студеной воды, лошадь постояла, вздохнула, пошевеливая мокрыми, крѣпкими губами, съ которыхъ капали съ усовъ въ корыто прозрачныя капли, и фыркнула.-- Не хочешь -- не надо, такъ и знать будемъ; ужь больше не проси, сказалъ Никита..."
   Развѣ вы не видите ярко всю эту сцену и развѣ "прозрачныя капли", падающія съ усовъ лошади, не составляютъ необходимаго послѣдняго штриха, чтобы превратить описаніе въ какое-то видѣніе по яркости? Или та подробность, что "Василій Андреевичъ съ папироской во рту, въ простомъ овчиномъ тулупѣ, туго и низко подпоясанный кушакомъ, вышелъ изъ сѣней на повизгивавшее подъ его валенками, утоптанное снѣгомъ крыльцо" -- развѣ это повизгивающее крыльцо не переноситъ васъ тотчасъ-же въ морозный декабрьскій день? Припомните прелестные разговоры Никиты съ жеребцомъ, съ соломой, съ собственнымъ кушакомъ, съ курами, которые всполошились на шестѣ, съ лающей собакой -- въ каждомъ звукѣ выливается предъ вами душа Никиты и окружающихъ его вещей. Среди безчисленныхъ подробностей, изъ которыхъ слагается картина жизни, всегда есть немногія, какъ-бы магическія черты: тѣ прикосновенія кисти великаго мастера, которыя заставляютъ дышать бездушное полотно. Въ этихъ волшебныхъ черточкахъ просвѣчиваетъ какъ-бы душа вещей, и по ней вы уже легко угадываете тѣло ихъ. Плодъ тончайшей наблюдательности художника, онѣ опредѣляютъ все его творчество. Вѣдь творчество не въ томъ, чтобы художникъ только самъ творилъ, а въ томъ, чтобы возбуждалъ творческій процессъ въ зрителѣ, а для этого онъ долженъ заронить въ душу послѣдняго духовныя сущности того, что изображаетъ. Какъ зерна въ почвѣ, эти сущности сами развиваются въ принявшемъ ихъ сознаніи въ живыя, законченныя существа, и только тогда оно вполнѣ насыщается ими. Вы прочли "Хозяина и работника" и чувствуете, что въ васъ вселились чьи-то жизни, которыя остаются и ростутъ вмѣстѣ съ вашей, какъ неотдѣлимая часть сознанія. Попробуйте увѣрить себя, что никакого Василія Андреича и Никиты не было, никто не ѣздилъ покупать рощу, никакой мятели не было, никто не погибалъ, что все это одно воображеніе. Вы знаете, конечно, что это сказка, однако какою-то глубокою, доподлинною сущностью своей также знаете, что это въ то-же время и быль, и даже безконечно болѣе реальная, чѣмъ дѣйствительный фактъ, потому-что сказка -- это не мгновенное бытіе факта, а вѣчное бытіе его возможности, т.-е. необходимости. Никита, Мухортый, Брехуновъ, мятель -- читатель убѣжденъ, что все это бываетъ необходимо такъ, какъ записано Толстымъ. Напиши тотъ-же разсказъ небольшой художникъ -- это убѣжденіе въ необходимости событія исчезло-бы: картина, лишонная магическихъ штриховъ, показалось-бы непохожею на жизнь и потому небывалою -- хотя-бы авторъ описывалъ дѣйствительное происшествіе.
   Въ послѣднемъ разсказѣ Толстого, какъ и въ прежнихъ, молодые беллетристы могутъ почерпнуть дорогіе уроки литературнаго мастерства. Подъ такимъ мастерствомъ чаще всего видятъ слогъ, и плохіе писатели особенно стараются о выработкѣ слога. Болѣе даровитые понимаютъ, что необходимъ также и стройный планъ: какое-то особенно хитрое сочетаніе сценъ, приводящее къ самому сильному эффекту. И только великій мастеръ не очень заботится ни о слогѣ, ни о планѣ, а все вниманіе напрягаетъ на одно: чтобы увидѣть (вообразить) натуру и не сводя съ нея глазъ писать, какъ чувствуешь, со всею мнимою сыростью и нестройностью. Въ результатѣ пристальнаго разглядыванія предмета все излишнее само отпадаетъ, и на бумагѣ остается только важное, остается зрительный образъ, вполнѣ соотвѣтствующій живой дѣйствительности. Толстой не стѣсняется стилемъ; у него встрѣчаются такія выраженія: "Передъ собою онъ видѣлъ прямыя линіи оглобель, безпрестанно обманывавшія его и казавшіяся ему накатанной дорогой, колеблющійся задъ лошади съ заворачиваемымъ въ одну сторону подвязаннымъ узломъ хвостомъ и дальше, впереди, высокую дугу и качающуюся голову и шею лошади съ развѣвающеюся гривой". Плохой художникъ вылощилъ-бы этотъ періодъ и какъ-бы нибудь иначе обошолся съ "заворачиваемымъ въ одну сторону подвязаннымъ узломъ хвостомъ", но зато потерялась-бы непосредственность и жизненная шероховатость описанія. Вѣдь всѣ живые люди говорятъ несовсѣмъ складно, особенно когда говорятъ искренно, когда переживаютъ свою мысль вслухъ передъ вами. Поэтому блестящій, стройный, легкій стиль всегда отзывается придуманностью и нѣкоторымъ лицемѣріемъ: тончайшій оттѣнокъ этого лицемѣрія часто замѣтенъ въ стилѣ Тургенева, Лѣскова, даже Гончарова; онъ почти не слышенъ у Достоевскаго и Писемскаго и вовсе не замѣтенъ у Л. Н. Толстого. Языкъ Толстого простъ и иногда какъ будто неуклюжъ, но это потому, что онъ всегда жизненный, безъ машинной отдѣлки и мертваго блеска. Тамъ, гдѣ описаніе переходитъ въ дѣйствіе, языкъ Толстого пріобрѣтаетъ соотвѣтственную разговорному языку легкость: разговоръ и въ самой дѣйствительности всегда красивѣе описаній. Иначе справился-бы плохой художникъ и съ планомъ разсказа, еслибы взялся писать "Хозяина и работника". Подобно харьковскому критику, такой художникъ "смѣло выпустилъ-бы" чудесныя сцены въ деревнѣ Гришкино, сцену встрѣчи съ пьяными мужиками и бабами, т. е. "подсократилъ-бы" весь фонъ картины, оставивъ дѣйствіе въ пустотѣ. Зато въ самомъ дѣйствіи онъ нагромоздилъ-бы приключеній и такихъ "чувствительныхъ" сценъ, какія нагородилъ напримѣръ г. Маминъ-Сибирякъ въ своемъ разсказѣ "Исповѣдь", появившемся почти одновременно съ "Хозяиномъ и работникомъ". Въ разсказѣ г. Мамина хозяинъ, Семенъ Авдѣичъ, замерзаетъ въ крытомъ возкѣ во время бурана, вмѣстѣ съ киргизомъ, Иваномъ Дуракомъ.
   
   Иванъ Дуракъ примирился съ мыслью о смерти и тихо молился про себя. Потомъ онъ весь вздрогнулъ: послышались какія-то дѣтскія всхлипыванія.
   -- Семенъ Авдѣевичъ, голубчикъ, не нужно малодушествовать...
   Всхлипыванія перешли въ рыданія.
   -- Семенъ Авдѣевичъ, отчаяніе -- грѣхъ...
   -- Да я... я не смерти боюсь... Ахъ, тяжело... съ грѣхами тяжело помирать... Иванъ Никитичъ, голубчикъ... я тебя обижалъ... да, обижалъ... прости...
   -- Богъ тебя проститъ, Семенъ Авдѣичъ... И ты меня прости.
   -- Богъ проститъ.
   Темно, тихо въ возкѣ, тамъ, а наверху, со свистомъ гуляетъ страшный буранъ. Иногда кажется, что въ воздухѣ щелкаютъ зубами тысячи голодныхъ пастей.
   Рыданія прекратились. Голохватовъ пришолъ въ себя и заговорилъ уже спокойно:
   -- Иванъ Никитичъ,-- ты старикъ... Исповѣдай меня...
   -- Какъ-же я тебя буду исповѣдать, Семенъ Авдѣичъ? Вѣдь я не попъ...
   -- По нуждѣ все можно, а ты знаешь церковный чинъ... Не хочу помирать съ грѣхами. Молодъ я, много грѣховъ...
   Иванъ Дуракъ откашлялся и торжественно началъ чинъ исповѣданія; затѣмъ велѣлъ Голохватову прочитать "Вѣрую", и когда тотъ прочиталъ, началась настоящая исповѣдь.
   -- Рабъ Божій Семенъ, не мнѣ говоришь, а самому Богу...
   Почти на каждый вопросъ каявшійся отвѣчалъ:-- Грѣшенъ...
   -- Не припомнишь-ли, рабъ Божій Семенъ, какихъ-нибудь особенныхъ грѣховъ?..
   -- Весь грѣшенъ, Иванъ Никитичъ... Мѣста живого нѣтъ: завидовалъ, кто сильнѣе былъ меня, обижалъ, кто слабѣе... и все мнѣ было мало... Все хотѣлъ нахватать больше, а подъ старость покаяться... А вотъ Богъ и не допустилъ... Какъ-то теперь останется моя тетушка Катерина Степановна съ малыми дѣтушками... Всѣхъ обманывалъ, а дѣтокъ не соблюдалъ... Жадность была ко всякому грѣху...
   -- Богъ тебя проститъ, рабъ Божій Семенъ.
   -- Сиротъ не жалѣлъ... отнялъ наслѣдство у двухъ племянницъ и ихъ-же тѣснилъ за свою неправду... Обманывалъ въ степи малоумныхъ киргижекъ, а они мерли отъ голоду и холоду по моему звѣрству... Еще хотѣлъ обмануть одну отецкую дочь и питалъ это намѣреніе не одинъ годъ...
   -- Богъ тебя проститъ, рабъ Божій Семенъ.
   Исповѣдь кончилась. Голохватовъ чувствовалъ, какъ его долитъ смертный сонъ... А наверху попрежнему бушевала снѣжная буря. Но Голохватову казалось, что это была не буря, а поднялись всѣ его грѣхи, все его звѣрство, вся его неправда... Земля стонала, а сквозь эти стоны доносились точно изъ-подъ земли невинные дѣтскіе голоса:
   -- Богъ тебя проститъ, грѣшный рабъ Божій Семенъ...
   
   Это въ минуту смерти такой вычурный разговоръ!
   

IV.

   Толстой рисуетъ жизнь какъ она есть, и самая тяжкая драма выходитъ очень простой и обиходной. Глубокое отвращеніе Толстого къ лжи -- къ преувеличеніямъ, каррикатурѣ или мелодрамѣ -- дѣлаетъ его писанія не эффектными съ внѣшней стороны: они не вызовутъ ни неудержимаго смѣха, какъ часто у Гоголя, ни невольныхъ слезъ, какъ у Достоевскаго; забавное и ужасное у Толстого всегда смягчено, какъ и въ самой жизни. Забавное вызываетъ лишь тонкую усмѣшку, ужасное -- лишь глубокое состраданіе. Обѣ крайности, столь шумныя у другихъ, старающихся "бить по нервамъ" художниковъ, у Толстого, какъ въ самой природѣ, растворены и обезврежены естественною, здоровой стихіей. Ясное чувство жизни придаетъ всякой картинѣ Толстого прелесть, смягчающую рѣзкія тѣни: комическое превращается у него въ наивное, ужасное -- въ глубокое и трогательное. И читателю эта строгая сдержанность во внѣшнихъ эффектахъ даетъ высшее художественное наслажденіе. Разные критики упрекаютъ Л. Н. въ томъ, что Брехуновъ вышелъ будто-бы блѣднымъ, не ясно очерченнымъ. Кулакъ -- мы его привыкли воображать по Щедрину, въ видѣ Колупаева или Разуваева (въ самихъ фамиліяхъ героевъ у Щедрина чувствуется рѣзкое подчеркиванье). Деревенскій кулакъ -- это мрачное чудовище, хитрое и злое, обдирающее мужика какъ липку и неимѣющее никакихъ человѣческихъ чувствъ. Толстой, конечно, не могъ создавать Брехунова по такому шаблону. Онъ знаетъ деревенскихъ кулаковъ не по Щедрину, а изъ самой жизни, и знаетъ, что это чаще всего именно такіе заурядные, плутоватые и твердые люди, какъ Василій Андреичъ, самодовольные и тревожные, но ничего чудовищнаго не представляющіе. Брехуновъ менѣе выразителенъ, чѣмъ Никита или Мухортый, но только потому, что человѣкъ-хозяинъ явленіе и въ самой жизни менѣе типическое, чѣмъ человѣкъ-работникъ, или конь работникъ. Тѣ -- дотого давни, постоянны, уравновѣшены, что точно изъ бронзы отлиты, тогда-какъ человѣкъ эксплуататоръ есть явленіе сравнительно новое и не вполнѣ установившееся. Никиту и Мухортаго можно вообразить безъ Брехунова, тогда-какъ его безъ нихъ -- нельзя. Брехуновъ -- то-же самое, что въ біологіи паразитный типъ: по самому существу онъ менѣе оформленъ. Такъ-что и въ Брехуновѣ Толстой остается удивительно вѣрнымъ художественной правдѣ.
   Немало упрековъ сдѣлано Толстому и за развязку драмы. Ее считаютъ невѣроятной и ненужной. По мнѣнію критиковъ, Толстой долженъ былъ-бы, помучивъ своихъ героевъ мятелью и морозомъ, отпустить ихъ души на покаяніе, и что раскаяніе Брехунова только тогда имѣло-бы смыслъ, если бы онъ остался живъ и былъ-бы въ состояніи воспользоваться предсмертнымъ озареніемъ совѣсти.-- И врядъ-ли, прибавляютъ критики, Брехуновъ легъ на Никиту, чтобы спасти его цѣною своей жизни: просто легъ, чтобы вмѣстѣ согрѣться.-- Да еще и легъ-ли, замѣчаютъ другіе критики: Брехунову въ двухъ шубахъ морозъ въ 10 градусовъ не могъ быть страшенъ,-- и пр. пр.-- Но и здѣсь, мнѣ кажется, Толстой остался вѣренъ дѣйствительности. Природа, живущая своей жизнью, не производила какого-то нравственнаго эксперимента надъ Никитою и -Брехуновымъ, не задавалась цѣлью привести кого-то къ раскаянію, а губила то, что оказывалось внѣ условій жизни, и щадила то, въ чемъ жизнь еще держалась. Нравственное перерожденіе въ минуту смерти явилось только потому, что ни въ какую иную минуту, по характеру Брехунова, не могло придти. Смыслъ жизни, ея высшая цѣнность становятся особенно понятны именно при разлукѣ съ жизнью, какъ цѣну здоровья мы понимаемъ только потерявъ его.
   Сцену замерзанія и нравственнаго переворота въ хозяинѣ никто изъ насъ не переживалъ; Толстой не могъ списать этого момента съ натуры, а могъ только сочинить его, продолживъ, такъ сказать, мысленно видимые душевные процессы въ область невидимаго. Угадалъ-ли онъ тайну смерти -- рѣшить трудно. Но минуты нравственнаго озаренія бываютъ и нетолько передъ смертью; нѣкоторое состраданіе къ Никитѣ могло явиться у Брехунова и при обыкновенныхъ условіяхъ. Сознаніе пустоты и ненужности своихъ хозяйскихъ дѣлъ нерѣдко мерцаетъ у Брехуновыхъ и при полномъ благополучіи. Тѣмъ болѣе это сознаніе могло явиться въ минуту смерти, когда весь разумъ души устремленъ на основной корень жизни. Въ Брехуновѣ, Иванѣ Ильичѣ, князѣ Андреѣ (изъ "Войны и мира") и другихъ умирающихъ у Толстого лицахъ смерть -- ощущеніе ея -- производитъ тотъ-же душевный переворотъ, какъ въ принцѣ Сиддартѣ первый мертвецъ, котораго онъ увидѣлъ. Люди съ великою душою задолго до своей личной смерти испытываютъ преображеніе, которое обыкновенныхъ людей застаетъ при послѣднемъ вздохѣ, но и для великихъ душъ мысль о смерти служитъ источникомъ нравственнаго сознанія.
   Я, конечно, но имѣю притязанія защищать Толстого отъ нападокъ эстетической критики. Пусть ужъ разбиваютъ его въ пухъ и прахъ,-- авось что нибудь и останется отъ него. Критиковать въ смыслѣ отыскиванія у такого автора особенно сильныхъ или особенно слабыхъ мѣстъ -- занятіе праздное. Какъ хорошее англійское сукно сплошь добротно, такъ и работа подобныхъ мастеровъ,-- что же тутъ перещупывать каждый вершокъ, и мять и пачкать критическими пальцами хорошій товаръ. Роль критики -- помочь читателю поскорѣе употребить это достояніе въ дѣло, облечь имъ душу, подобно тому какъ хорошее сукно облекаетъ тѣло.
   Кромѣ непередаваемаго наслажденія, вещь великаго мастера возбуждаетъ и работу разума, и въ ней -- высшая цѣль творчества. Разсказъ "Хозяинъ и Работникъ" полонъ огромнаго и разнообразнаго содержанія -- религіознаго, философскаго, нравственнаго, историческаго: это -- чудесная притча для самыхъ возвышенныхъ пророчествъ.
   

V.

   Религіозная мысль "Хозяина и работника", какъ мнѣ кажется, Та-же, которою живетъ Л. Н. Толстой послѣднія 15 лѣтъ: мысль о Высшей волѣ, посылающей человѣка въ міръ для любви, въ которой -- благо жизни. Поэтому не надо имѣть своей воли, не надо сопротивляться Богу, а нужно радостно покориться Его волѣ, открываемой совѣстью. Возьмите Брехунова: вотъ человѣкъ-"хозяинъ", энергичный, ненасытный, покорившій себѣ человѣка-"работника", вѣчно преслѣдующій какую-то свою личную, особенную цѣль. Онъ самоволенъ -- его воля отдѣлена отъ интересовъ другихъ существъ, и увлекшись своею волею, онъ неизбѣжно отнимаетъ ихъ счастье. Ни о чемъ не помышляя, хромѣ захвата, ничего не чувствуя нужнѣе своей воли, человѣкъ-хозяинъ случайно сталкивается съ волей природы, которая уничтожаетъ его. Только въ минуту гибели человѣкъ-хозяинъ признаетъ, наконецъ, что хозяинъ не онъ, что его воля -- мгновенна и ничтожна и какъ-бы не противилась міровой волѣ -- неизбѣжно исчезаетъ въ ней. Умирая, человѣкъ чувствуетъ, что все отдѣльное умираетъ и вѣчно остается только общее, гибнутъ отдѣльныя жизни, но жизнь вообще не гибнетъ. Такова воля міра, и человѣкъ, согласный съ нею, долженъ беречь не свою отдѣльную. Жизнь, а жизнь вообще, т. е. всю жизнь во всемъ живомъ. Отсюда сознаніе: "Живъ Никита -- живъ и я".
   Нравственная идея "Хозяина и работника" -- послѣдній, страшный судъ сознанія предъ неизбѣжной смертью. Ставятся два человѣка, два брата, обижающій и обиженный, предъ лицо высшей Воли, отнимающей у нихъ жизнь. Все мгновенное, условное въ этотъ мигъ отпадаетъ, и изъ-за обмановъ жизни выступаетъ ея истина. Никита чувствуетъ смутно, что всю жизнь былъ вѣренъ этой истинѣ, всю жизнь служа ближнимъ -- работалъ на хозяина, на жену, на малаго, на бондаря, который жилъ съ его женой, на Мухортаго -- на всѣхъ, кто нуждался въ его работѣ. Брехуновъ чувствуетъ, что все время онъ тѣснилъ ближнихъ и что-то у всѣхъ отнималъ, и что дѣлалъ это совсѣмъ напрасно. Огонь геенскій -- позднее раскаяніе, говоритъ Исаакъ Сиринъ. Но по Толстому огонь этотъ не столько жгучая боль, сколько свѣтъ. Передъ лицомъ Міра, вдругъ взглянувшаго въ сердце Брехунова, онъ сразу, точно въ сіяньи солнца, прорвавшемся въ подземелье, видитъ погибшую жизнь свою. Но онъ не сожалѣетъ о ней, а лишь спокойно отрицаетъ. "Онъ вспоминаетъ про деньги, про лавку, домъ, покупки, продажи и про милліоны Мироновыхъ, и ему трудно понять, зачѣмъ этотъ человѣкъ, котораго звали Василіемъ Брехуновымъ, занимался всѣмъ тѣмъ, чѣмъ онъ занимался?-- "Что-жь, вѣдь, онъ не зналъ, въ чемъ дѣло",-- думалъ онъ про Василія Брехунова. "Не зналъ, такъ теперь знаю. Теперь ужь безъ ошибки, теперь знаю". Онъ уже не хозяинъ: сердце трепещетъ у него первою любовью къ человѣку -- не угрызеніемъ, а умиленіемъ, оно радуется, что гибель осталась назади, что все зло, которое отравляло жизнь, для него уже невозможно. Брехуновъ умираетъ какъ-бы рождаясь для иного существованья, гдѣ онъ будетъ уже добръ и спокоенъ, какъ Никита. Но суждено-ли ему вновь родиться?
   Въ наше время устанавливается взглядъ, что предсмертное, напряженное, страстное сознаніе -- какъ-бы взрывъ всей душевной энергіи -- передается психическими волнами живымъ душамъ, оживляя ихъ въ томъ настроеніи, въ какомъ угасъ умирающій. По древнему представленію -- одному изъ многихъ -- предсмертное сознаніе претворяется въ душу иного, гдѣ-нибудь зачатаго существа -- человѣка или звѣря, смотря по возвышенности его. Толстой не вѣритъ въ совершенное уничтоженіе жизни. У него Брехуновъ, умирая, теряетъ сознаніе только въ этомъ мірѣ, а Никита, умирая, радуется, что "переходитъ изъ этой наскучившей ему жизни въ ту иную жизнь, которая съ каждымъ годомъ и часомъ становилась ему понятнѣе и заманчивѣе". Авторъ утверждаетъ, что Никита гдѣ-то "послѣ этой настоящей смерти проснулся" -- и лучше-ли ему тамъ -- "мы всѣ скоро узнаемъ".
   Свидѣтельство великаго художника о существованіи новой жизни за гробомъ важно, какъ безпристрастное показаніе тончайшаго психическаго прибора о явленіяхъ неуловимыхъ для обыкновенныхъ грубыхъ душъ. Плохая фотографическая пластинка, обращенная къ небу, отражаетъ только видимыя звѣзды, тогда какъ пластинка крайне чувствительная снимаетъ свѣтила неподозрѣваемыя, никѣмъ невиданныя, темныя, испускающія не свѣтовые, а иные -- химическіе и электрическіе лучи. Высокое вдохновеніе художника и мыслителя открываетъ въ природѣ факты до него неизвѣстные и, можетъ быть, необъяснимые, но тѣмъ не менѣе это -- реальные факты, сомнѣваться въ которыхъ нѣтъ основанія.
   

VI.

   Смерть здѣшняя и вѣчное продолженіе жизни -- все это не нами предопредѣлено. Ничто отъ насъ не зависитъ -- мы зависимъ отъ всего,-- вотъ, мнѣ кажется, философская мысль "Хозяина и работника". Не "по нашей волѣ мы родились въ жизнь и не по нашей уйдемъ, и въ этомъ мимолетномъ промежуткѣ личнаго сознанія живемъ мы не своими, а какими-то данными отъ вѣка силами, съ которыми наше сознаніе тщетно борется, когда не хочетъ признать ихъ. Ихъ нужно признать, искренно слиться съ ихъ движеніемъ, покориться Волѣ, которая играетъ въ вѣчности мірами міровъ какъ вихремъ пыли. Сознать необоримую силу этой Воли и не бороться съ нею -- вотъ тайна счастья. Живите безпечно, не отравляйте мгновенную жизнь заботой, не дѣлайте запасовъ, для жизни не нужныхъ; придетъ смерть -- покоритесь ей столь-же радостно, какъ жизни, такъ-какъ то, что составляло существо вашей жизни, не умираетъ; всѣ ваши движенія, всѣ мечты будутъ жить и пойдутъ въ глубь вѣковъ непрерывнымъ рядомъ мгновеній, насыщенныхъ такимъ-же, какъ и у васъ, сознаніемъ.- Поглядите на океанъ: милліоны лѣтъ онъ волновался такъ-же точно, какъ теперь, создавая на мигъ тѣ-же волны и ту-же игру ихъ, и на гребнѣ волнъ кипѣла та-же пѣна, и въ ней на мгновеніе являлись тѣ-же мельчайшіе водяные пузырьки, безпрерывно рождавшіеся, колебавшіеся, успѣвавшіе отразить въ себѣ и горячее солнце, и голубое небо, и суровый океанъ -- и тотчасъ разсыпавшіеся въ водяной прахъ, изъ котораго тотчасъ-же снова рождались тѣ-же эфемерныя, чудесныя созданія, сотканныя изъ влаги и воздуха. Ни одно изъ нихъ не длится; но всѣ живы въ безконечномъ повтореніи, въ возможности всегда воскреснуть. Неужели печалиться этимъ дѣтямъ мгновенія, что они не вѣчны, что они не остановились, не застыли навсегда въ одной и той-же формѣ, а всегда готовы разсѣяться и снова родиться? Не печаль, а радость -- въ возможности безпрерывнаго возрожденія, и отсюда готовность отдать себя въ матеріалъ для другой жизни; "живъ Никита -- живъ и я". Нѣтъ отдѣльной жизни, а есть міровая жизнь, которой мы -- только мгновенныя біенія, мгновенныя сознанія, и какъ таковыя, исчезнувъ, мы не можемъ не явиться снова. Но если нѣтъ смерти, то зачѣмъ забота? Страданія голода и холода принуждаютъ къ труду, но разъ они удовлетворены -- зачѣмъ трудъ? Зачѣмъ этотъ несчастный Брехуновъ всю жизнь свою волновался страхомъ разоренья, алчностью наживы, совсѣмъ ему ненужной, зачѣмъ онъ отнималъ у своихъ братьевъ ихъ радость, тѣсня ихъ и опутывая ненужными для нихъ заботами? Никита всѣмъ своимъ кроткимъ существомъ зналъ, что онъ ничто предъ Міровой Волей, и покорялся, ей съ радостью, вѣчно готовый жить и исчезнуть, чувствуя инстинктомъ, не заглушеннымъ личной волей, что за смертью будетъ другая жизнь. Брехуновъ смутно признавалъ Міровую Волю, но пытался слѣдовать своей и потому ощущалъ постоянный страхъ за себя. Онъ предчувствовалъ, что средства, которыя были у него, чтобы противиться судьбѣ, все-же ничтожны и рано-ли, поздно-ль, Высшая воля совершится, и потому испытывалъ затаенный ужасъ, какъ маленькое существо предъ всесильнымъ врагомъ. Онъ поставилъ себя во вражду съ Высшей волей и оттого боялся, но стоило ему поставить себя въ согласіе съ этой Волей -- и страхъ прошелъ-бы, какъ у Никиты, который безпечно встрѣчалъ все, что-бы ни посылала судьба, даже смерть. Согласіе съ судьбой даетъ любовь ко всему -- къ природѣ, къ Мухортому, къ соломѣ, которая не хотѣла укладываться, къ кушаку, который плохо завертывался, къ курамъ, всполошившимся на шесткѣ, къ собакѣ, лаявшей напрасно, къ женѣ своей и любовнику ея бондарю, къ своему "малому" и къ чужому, хозяйскому сыну, котораго Никита ласкаетъ "голубкомъ". Это не больная, слезливая любовь обыкновенныхъ, злыхъ людей -- любовь только къ своему чему-нибудь, къ своему сыну, женѣ и т. п., любовь, отравленная страхомъ потерять свою отдѣльную собственность. Любовь Никиты -- свѣжее и ясное расположеніе не отдѣлившейся отъ міра, стихійной души ко всему, что входитъ въ ея жизнь. Никита -- человѣкъ стихійный, признавшій себя, какъ былинка среди вихря, въ волѣ Бога: онъ не истощаетъ силъ для созданія себѣ какого-то особаго счастья и достаточна силенъ, чтобы пользоваться доступными дарами жизни. Никита знаетъ, что Брехуновъ его обсчитываетъ и обманываетъ, но знаетъ также, что "нечего и пытаться разъяснять съ нимъ свои разсчеты, а надо жить, пока нѣтъ другого мѣста, и брать, что даютъ". Мѣста другого онъ не искалъ, но если-бы оно подвернулось -- не отказался бы. Стихійный человѣкъ, Никита могъ испытывать физическія страданія -- какъ дерево или животное, но онъ не страдалъ психическими муками, такъ-какъ совпадалъ душою съ Вѣчной волей. Охота у Никиты была всегда къ тому, что совершалось само, и поэтому у него не было неволи: все происходило какъ-бы съ его согласія. Онъ не пытался плыть противъ теченія жизни, въ какое попалъ. Въ то время какъ Брехуновъ барахтался съ отчаяніемъ, захватывая руками ускользавшую струю жизненныхъ благъ, страшась захватить недостаточно, -- Никита отдался міровому потоку какъ дитя, захваченное наводненіемъ въ своей колыбели, любуясь лазурью неба и шумомъ волнъ, не думая о смерти, не боясь ея. Въ этомъ заключается высшій стоическій принципъ -- непротивленіе неизбѣжному. Какъ Платонъ Каратаевъ (прообразъ многихъ любимыхъ Толстымъ типовъ), Никита всю жизнь служитъ тому, что требуетъ его услугъ. Заставятъ воевать -- скрѣпя сердце, безъ всякой злобы воюетъ, прикажутъ работать на кулака -- работаетъ. Самъ онъ лишенъ злой воли, но исполненъ доброй, міровой воли, одинаково доброй для всѣхъ, служащей для добра и зла. Подобно Мухортому, онъ "покорно" идетъ туда, куда ему велятъ, хотя внутренно и знаетъ, что туда не нужно идти. Хотя-бы мучительно и противно было идти, а идетъ, какъ и Мухортый -- спасая безсознательно этимъ согласіемъ нѣчто болѣе важное, нежели причиненное имъ внѣшнее зло. Подобно Мухортому, Никита являлся орудіемъ недобрыхъ замысловъ Брехунова и помогалъ ему сѣять зло. Но онъ -- какъ и въ измѣну жены своей -- "въ эти дѣла не входилъ". Какъ стихія, онъ служилъ почти одинаково всѣмъ, кто овладѣвалъ имъ.
   

VII.

   "Но вѣдь это очень дурно, воскликнетъ читатель:-- такими стихійными людьми создается, стало-быть, дѣйствительность со всѣми ея ужасами. Не подчинись работникъ хозяину -- не было-бы никакого хищничества". Правда. Я не спорю, Никита не безупреченъ, но обвинять его въ томъ, что онъ служилъ орудіемъ для безнравственныхъ цѣлей -- трудъ напрасный. По нравственному закону не надо быть орудіемъ дурной воли, и если она овладѣваетъ вами -- нужно сопротивляться ей. Но если бы Никита былъ способенъ сопротивляться, то вѣроятнѣе всего онъ былъ бы самъ хищникомъ; онъ потому и не хищникъ, что не умѣетъ сопротивляться. Вѣдь сопротивляться и нападать -- явленіе одно и то же, только съ разныхъ концовъ. Говорить Никитамъ: "сопротивляйтесь!" -- все равно, что говорить это овцамъ, въ кучу которыхъ забѣжалъ волкъ. Овцы не умѣютъ сопротивляться, онѣ не такъ созданы. Мы видимъ, какъ расцвѣтаетъ кулачество въ деревнѣ, какъ издавна въ колоссальныхъ размѣрахъ культивируется хищничество, и какъ народъ -- этотъ большой Никита -- безропотенъ. Намъ -- интеллигенціи, т. е. "хозяевамъ" или потомству "хозяевъ" -- странно, какъ это народъ не сопротивляется, если ему живется дурно. По нашимъ собственнымъ, самовольнымъ инстинктамъ, мы чувствуемъ, что въ положеніи работника мы не терпѣли бы обсчитыванія, обмана и насилія Брехуновыхъ и непремѣнно вступили-бы съ- ними въ борьбу. Мы поступили-бы такъ, какъ дѣлаютъ Брехуновы въ отношеніи другихъ такихъ-же Брехуновыхъ -- подняли-бы борьбу ихъ-же оружіемъ, т.-е. если нельзя прямымъ насиліемъ, то пустили-бы въ ходъ обманы, обсчитыванье, обвѣсъ и т. п. Иныхъ способовъ противленія нѣтъ, но для Никитъ они непригодны. Они не хищники, у нихъ нѣтъ тѣхъ органическихъ уродствъ -- той алчности, злобы, тщеславія, которыя какъ физическія уродства -- клыки и когти -- необходимы для насилія. Стихійные люди -- люди естественные -- лишены извращеній духа, его болѣзней, необходимыхъ для сопротивленія насиліямъ и обманамъ. Оттого-то, сказать, кстати, всѣ фантазіи о народныхъ революціяхъ до сихъ поръ остаются фантазіями. Ни одна революція не имѣла ни народнаго происхожденія, ни народнаго характера -- даже крестьянскія войны въ средніе вѣка или наши бунты. Эти войны и бунты вовлекали въ себя народныя массы въ качествѣ сырой стихіи, какъ ту-же стихію вовлекали въ себя и международныя войны. Въ обоихъ случаяхъ зачинщиками являлись не народныя массы, а группы вожаковъ, "хозяевъ", бившихся другъ съ другомъ народными массами какъ простымъ оружіемъ изъ-за ненужныхъ и неизвѣстныхъ народу цѣлей. И крестьянскія войны, и наши бунты поднимались бродячими разбойничьими элементами, обѣднѣвшими рыцарями (на Западѣ) или казаками (у насъ), бѣглыми крѣпостными и т. п. Народъ самъ по себѣ органически неспособенъ на насиліе; всѣ виды насилія создаются людьми выдѣляющимися изъ народа и выродившимися въ хищный типъ. Народъ всегда и всюду подчиняется безропотно; борются насильники. Народное непротивленіе есть естественное свойство массъ, ихъ инерція. Непротивленіе даетъ жизнь хищникамъ, но можетъ быть оно же спасаетъ человѣчество отъ общей гибели. Травоядныя поддерживаютъ жизнь плотоядныхъ, но представьте себѣ, что всѣ коровы, лошади, овцы и пр. превратились-бы въ волковъ и медвѣдей; имъ осталось бы перегрызть другъ друга, какъ это дѣлаютъ пауки въ банкѣ. Если бы массовый Никита получилъ способность сопротивляться массовому Брехунову, то получился бы одинъ сплошной хищникъ, оторванный отъ природы и обреченный на самопожираніе. Теперешнее раздѣленіе людей на хищныхъ и мирныхъ кажется жестокимъ, но теперь насилуетъ меньшинство, тогда насиловали-бы всѣ -- bellum omnium contra omnes. Вообразите, что матерія потеряла свойство инерціи и каждый атомъ вступилъ-бы въ борьбу съ ближайшими атомами: невозможно былобы никакое сочетаніе элементовъ, и вселенная превратилась-бы въ хаосъ. Мы не знаемъ, какую роль играетъ хищный типъ въ экономіи природы. Можетъ быть онъ является естественною казнью за несовершенство мирнаго типа побудителемъ къ дальнѣйшему развитію послѣдняго. Можетъ быть, Брехуновъ существуетъ какъ слѣдствіе грѣха Никиты -- недостатка разумѣнія: вѣдь при полномъ разумѣ Никита отказался-бы поддерживать Брехунова во многомъ, что открылось-бы ему зломъ для людей,-- и Брехунову пришлось-бы изсчезнуть, какъ хищнику. Пока-же онъ существуетъ, онъ можетъ быть играетъ роль груза, которымъ выжимается изъ стихійной души Никиты ея тонкій продуктъ -- разумъ. Ясно, что нужно всѣми мѣрами добиваться, чтобы не было хищничества, но это осуществится, какъ я думаю, не обостреніемъ борьбы, перерожденіемъ не мирныхъ людей въ хищниковъ, а хищниковъ въ мирныхъ людей. Вѣдь мирные люди все-таки составляютъ стихію, огромное, подавляющее большинство, и меньшинство рано ли, поздно ли, должно слиться со стихіей, раствориться въ ней. Брехуновъ долженъ придти къ сознанію, что "живъ Никита -- живъ и я".
   

VIII.

   Нравственное перерожденіе втеченіе вѣковъ уже идетъ и теперь не остановилось, а движется, можетъ быть, быстрѣе, чѣмъ когда-либо, и даже сама страстная вѣра въ соціальную революцію при отсутствіи этой революціи есть признакъ быстраго нравственнаго прогресса. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ это не признакъ времени, что о братствѣ и равенствѣ начинаютъ мечтать аристократы и буржуа? Развѣ это не характерно, что на Западѣ организована многомилліонная революціонная партія, проповѣдующая коренной переворотъ въ обществѣ, и тѣмъ не менѣе нѣтъ ни потоковъ крови, ни пожаровъ, ни грабежей? При другомъ нравственномъ состояніи -- всего сто лѣтъ назадъ -- подобный "горючій матеріалъ" испепелилъ-бы всю Европу; теперь онъ почти безвреденъ. Правда, еще не вывелись хищные инстинкты въ обоихъ лагеряхъ, еще дѣйствуютъ иногда бомбы, кинжалы и т. п., но все это составляетъ совсѣмъ ничтожное исключеніе и отрицается революціонной стихіей. Эта стихія дѣйствуетъ вполнѣ мирно, но разрушительно на старые непорядки, постепенно захватывая въ свой кругъ человѣка за человѣкомъ, сословіе за сословіемъ, и уже успѣла захватить многихъ "хозяевъ": промышленниковъ, капиталистовъ, государственныхъ людей, неговоря объ интеллигентныхъ профессіяхъ. Милліонеры отказываются отъ своихъ милліоновъ, жертвуя ихъ при жизни или въ концѣ ея на народныя нужды; число такихъ пожертвованій даже у насъ ростетъ замѣтно. Пусть случаи подобнаго отреченія отъ корысти и тщеславія еще очень рѣдки, но число ихъ множится и въ передовыхъ христіанскихъ странахъ дѣлается уже общественнымъ явленіемъ -- стоитъ указать на сотни и тысячи этическихъ обществъ въ Англіи, Америкѣ и Германіи. Перерожденіе Брехуновыхъ не мечта, а совершающійся фактъ.
   

IX.

   Таковъ историческій смыслъ притчи "Хозяинъ и работникъ". Брехуновъ -- отживающее язычество, Никита -- ростущее изъ стихіи народной истинное христіанство. Признакъ язычества -- "царство отъ міра сего",-- господство внѣшнихъ заботъ и матеріальныхъ радостей, захватъ богатства и неизбѣжное при этомъ насиліе надъ ближнимъ, обманъ, выдѣленіе себя изъ семьи народной, тщеславіе, презрѣніе къ человѣку. Признакъ христіанства -- "царство не отъ міра сего", довольство необходимымъ, служеніе ближнимъ и неизбѣжное при этомъ сліяніе съ народомъ, кротость, чувство равенства и любви къ человѣку. Въ "Хозяинѣ и работникѣ" отмѣченъ великій расколъ между хозяйничающими и рабочими классами, между такъ-называемой интеллигенціей и народомъ. Жизнь интеллигенціи еще насквозь проникнута языческими началами: въ ея законахъ и уставахъ, которымъ долженъ подчиняться и народъ, все еще дѣйствуетъ жестокое римское право, и въ зародышевомъ представителѣ интеллигентиціи -- въ Брехуновѣ -- живетъ духъ Цезаря, мечтавшаго о захватѣ міра. Какъ Цезарь, какъ все язычество, Брехуновъ только и мечтаетъ о захватѣ -- зачѣмъ? Затѣмъ, чтобы возбуждать страхъ и зависть и имѣть возможность питать къ слабымъ презрѣніе. Зачѣмъ Брехунову столько денегъ, лавокъ, домовъ, рощъ и т. д? Вѣдь для его вполнѣ обезпеченнаго счастья довольно было-бы одною дома, одного небольшого клочка земли. И всѣ Брехуновы, вся интеллигенція помѣшана на томъ-же тщеславіи, на жаждѣ ненужныхъ жизни матеріальныхъ выгодъ, съ неизбѣжнымъ насиліемъ и обманомъ. Нето стихійный Никита, народъ: тамъ, гдѣ онъ не развращенъ, не втянутъ въ хищничество, тщеславіе уже не встрѣчается;-- по крайней мѣрѣ въ видѣ страшной душевной болѣзни, какъ среди интеллигенціи. Въ глубинахъ народныхъ замѣтны истинно христіанскіе обычаи братства, равенства, свободы -- свободы и мысли, и вѣры, и слова. Нѣтъ тщеславія -- нѣтъ и алчности къ богатству. Большинство народа цѣлью труда ставитъ необходимое питаніе; для большинства интеллигенціи эта цѣль -- какое-нибудь преимущество: господство политическое, экономическое, умственное, т. е. нѣчто по существу не христіанское. Цѣль Никиты -- питаніе -- легко удовлетворима, цѣль Брехунова -- неудовлетворима вовсе; кругъ жизни народа замкнутъ, какъ геометрическій кругъ; интересы интеллигенціи подобны гиперболѣ, вѣтви которой идутъ въ безконечность, въ безсиліи захватить ее. Вся интеллигентная, промышленная, политическая культура обречена на истощеніе, вслѣдствіе чрезмѣрности и ненасытности ея цѣлей. Не такова истинная, христіанская культура, зрѣющая въ народныхъ массахъ и на тѣхъ вершинахъ интеллигенціи, которыя снова сошлись съ народомъ. Въ существѣ этой культуры лежитъ сознаніе Высшей воли, дающее міру нужнаго и отвергающее все излишнее, мѣру счастья и свободы. Загляните въ кроткую и благородную душу Никиты: какъ она свѣжа и ясна, какимъ здоровьемъ вѣетъ отъ нея въ сравненіи съ озабоченною, тревожной душой Брехунова. Вы воочію видите, какъ сердце Никиты питается въ-мѣру всѣми впечатлѣніями міра; для него вѣчно интересны и Мухортый, и санки, и кушакъ, и куры, и собака, и мятель; какъ ребенку или поэту, Никитѣ всегда новы "всѣ впечатлѣнья бытія" -- онъ пьетъ ихъ открытою грудью, какъ животворный воздухъ, всегда нужный и всегда доступнюй. Не то Брехуновъ; всѣ впечатлѣнья міра для него заслонены одною уродливо разросшейся страстью; душа его -- душа алкоголика -- одержима делиріумомъ, ей ничто ненужно, кромѣ все большихъ и большихъ пріемовъ возбуждающаго яда. Какъ богата и разнообразна душевная жизнь Никиты и какъ узка и убога жизнь Брехунова! И наше бѣдное, невѣжественное крестьянство, окруженное трепетомъ міровой жизни, всѣми красками и звуками природы,-- насколько живетъ оно здоровѣе и разнообразнѣе помѣшанной на тщеславіи интеллигенціи, загнавшей себя въ стѣны канцелярій, фабрикъ, заводовъ, библіотекъ, въ узкую, всегда мертвую спеціальность. Никита -- истинный христіанинъ не по наукѣ, не по религіи, а по инстинктамъ своимъ: христіанство свое онъ впиталъ въ себя не изъ книгъ, а изъ окружающей природы вмѣстѣ съ жизнью. Вѣдь если христіанство есть высшій законъ, если оно есть подчиненіе Высшей волѣ, то міръ несомнѣнно во всѣхъ стихіяхъ проникнутъ христіанствомъ, такъ-какъ покоренъ Высшей волѣ. Не подозрѣвая, быть можетъ, что онъ христіанинъ, Никита кротокъ, безпеченъ, радостенъ, какъ рыбакъ галилейскій. Христосъ не создалъ закона подчиненія Богу, а только открылъ его,-- ввелъ въ сознаніе людей то, что существовало отъ вѣка. Поэтому и въ древнемъ, и въ современномъ язычествѣ встрѣчаются истинные, прирожденные христіане: подобно Сократу, Никита (и всякій чистый народъ во всѣ времена) не зналъ ученія, но обладалъ всею полнотою духа христіанскаго. Въ разсказѣ Толстого заключено указаніе, что человѣчество, расколовшееся на стихійное язычество и стихійное христіанство, на хозяевъ и работниковъ, должно слиться въ христіанскомъ сознаніи, въ томъ разумѣніи блага, котораго недостаетъ имъ обоимъ. Вѣдь если-бы они владѣли этимъ разумѣніемъ, то Брехуновъ не служилъ бы съ такимъ упорствомъ своему ложному благу, а Никита не помогалъ бы ему въ этомъ, и уже одно отсутствіе стихійной поддержки положило-бы конецъ лжи. Теперешній Никита весь въ волѣ Божіей, но еще не всегда ясно знаетъ, въ чемъ она. Напримѣръ, онъ знаетъ, что дѣтей убивать нельзя, и въ этомъ непоколебимъ какъ утесъ; но убить турка при извѣстныхъ условіяхъ онъ еще въ состояніи, и именно подъ видомъ воли Божіей. Будетъ, однако, время, когда и послѣдній поступокъ станетъ для него невозможнымъ, и никакими хитростями его нельзя будетъ убѣдить въ томъ, что это воля Божія. По мѣрѣ раскрытія сознанія въ Никитѣ онъ все далѣе и далѣе будетъ отходить отъ участія въ злѣ, и зло исчезнетъ. Естественный инстинктъ добыванія того, что необходимо, разросшійся среди язычества въ манію -- въ добываніе того, что ненужно,-- здоровый инстинктъ восторжествуетъ. Вѣчная борьба Брехуновыхъ противъ Высшей воли, загоняющая ихъ въ душныя стѣны городовъ и фабрикъ, въ условія праздной и развратной жизни, ведетъ ихъ одновременно и къ гибели и къ высшему сознанію. Интеллигенція, хозяйничающая надъ массами, ведетъ ихъ -- какъ Брехуновъ Никиту и Мухортаго -- куда не нужно, въ мятель заботъ и тревогъ, и теряетъ дорогу до такой степени, что и слѣдъ отыскать трудно. Потерявъ свое естественное мѣсто въ природѣ, увлекая за собою народъ, интеллигенція подвергаетъ опасности и народныя массы. Современная жадная цивилизація заводитъ человѣчество на гибельный путь вырожденія -- физическаго и душевнаго, заражаетъ психозомъ тщеславія, въ которомъ истинная причина обнищанія рабочихъ и изнуренія нерабочихъ классовъ. Изъ органическихъ условій природы, изъ живительныхъ стихій, человѣкъ -- ихъ прямой продуктъ -- ставится въ иныя, неорганическія условія, и человѣкъ разлагается какъ органъ, оторванный отъ организма. Мы всѣ видимъ тихую, но необъятную катастрофу фабричнаго и городского вырожденія, вымираніе обезземеленнаго пролетаріата, переутомленіе интеллигенціи, истощеніе праздныхъ классовъ. И Брехуновъ, и Никита оба близки къ гибели.
   Но въ разсказѣ Толстого заключено и великое пророчество: настанетъ время, и Брехунову откроется весь ужасъ положенія, въ которое онъ завелъ себя и Никиту, онъ сознаетъ всю ненужность и противуестественность его стремленій, восчувствуетъ истинную цѣну жизни, возгорится любовью къ обиженному брату и прикроетъ его собою отъ "ярости гнѣва Божьяго". Отомретъ то, что стремилось къ смерти, и хотя обвѣянное смертью, останется живо стремящееся къ жизни. Умирающая "интеллигенція" своимъ послѣднимъ сознаніемъ спасетъ близкій къ смерти народъ и отогрѣетъ его для новой жизни. Утѣшеніемъ "хозяина" будетъ сознаніе, что еще "живъ Никита -- живъ и я".
   

X.

   Что это пророчество сбыточно -- развѣ не доказываетъ намъ жизнь самого автора "Хозяина и работника"? Что такое графъ Л. Н. Толстой, какъ не Василій Андреичъ Брехуновъ, нѣкогда, по его признанію, тщеславный и алчный,-- теперь просвѣщенный сознаніемъ Высшей воли и умиленный въ предчувствіи иной жизни? Для Толстого не нужна была физическая катастрофа, какъ для деревенскаго кулака: среди благополучной и роскошной жизни личной, онъ острымъ взоромъ генія увидѣлъ всегдашнюю мятель, всегдашнюю гибель -- и свою, и народную,-- острымъ слухомъ услышалъ "голосъ зовущій" -- и онъ переродился, вошелъ въ иную духовную жизнь уже теперь. Въ этомъ несравненное преимущество великой души: она чутка къ правдѣ и легко сливается съ Высшей волей, какъ-бы ни отдалилась отъ нея. Великій человѣкъ -- такое-же стихійное, близкое къ природѣ существо, какъ и Никита. "Съ природой одною онъ жизнью дышалъ, ручья разумѣлъ лепетанье..." -- это выраженіе одинаково относится и къ смиренному Никитѣ, и къ великому автору его. Отчего Толстой такъ любитъ этотъ типъ стихійнаго человѣка -- Платона Каратаева, Акима (изъ "Власти тьмы") и пр.? Оттого, что онъ самъ -- стихійный человѣкъ, человѣкъ старой и очень высокой культуры, развившейся до естественности, до сліянія съ природой. Никита -- произведеніе подобной-же культуры -- народной, столь-же естественной, столь-же древней. Далеки отъ природы культуры недавнія, промежуточныя, не развившіяся до стихійности. Отсюда столь частое проникновеніе великихъ людей и народа одними и тѣми-же нравственными идеалами. На вершинахъ мысли и на низахъ ея люди встрѣчаются въ признаніи внѣ ихъ стоящей могучей Воли, надъ всѣмъ бодрствующей. Чувствуя, что мгновеніе ихъ жизни тонетъ въ вѣчности, люди крайнихъ культуръ привыкаютъ видѣть смыслъ жизни въ ея вѣчномъ началѣ. Никита доходитъ до этого безсознательно вмѣстѣ съ массой народной, несущей откуда-то, изъ глубинъ древности, свои представленія о вѣчности и жизни. Толстой дошелъ до того-же состоянія чрезъ научное и философское знаніе, пробѣгая какъ-бы черезъ пламень мысли, въ которомъ не всякій остался-бы невредимымъ. Только могучее сложеніе души Толстого позволило ему выйти безъ увѣчій для его естественнаго разума: души менѣе крѣпкія, будучи охвачены чужими теоріями, пожираются ими какъ огнемъ: вся стихійность, все личное творчество выгораетъ въ заимствованной мысли. Толстой пронесъ чрезъ трехъ-тысячелѣтнее историческое знаніе свою личную мысль и освѣтилъ ею стихійную душу своей расы. Тотъ, кто такъ глубоко понялъ и въ сердцѣ своемъ возлелѣялъ образы Платона Каратаева и Никиты,-- тотъ въ правѣ сказать, что устами его говорилъ духъ народный -- собирательный разумъ человѣчества. Что-же говоритъ этотъ разумъ? А то, что "сбились съ дороги и поискать надо..."
   Первый признакъ, что путь потерянъ -- когда идти становится тяжело. Тяжело стало жить на свѣтѣ -- вотъ общее ощущеніе заблудившагося человѣчества. Нынѣшняя лже-цивилизація несносно усложнила жизнь и подъ предлогомъ обезпеченія человѣка -- озабочиваетъ его. Отъ спокойнаго наслажденія необходимымъ духъ отвлеченъ къ тревогѣ о томъ, что еще нужно добыть, истощая силы жизни. Съ тѣхъ поръ какъ жизнь человѣка запуталась въ интересахъ нетолько близкихъ людей, но и въ явленіяхъ незнакомаго общества и необъятнаго культурнаго міра -- жизнь изъ простой и ясной оказалась затянутой въ сплошную петлю. Вмѣсто очень легкаго и понятнаго порядка отношеній Никиты къ людямъ, Брехунову -- "хозяину" цивилизаціи -- приходится заботиться объ огромномъ, необозримомъ механизмѣ будто-бы "общественныхъ" отношеній, подъ страхомъ, что онъ разсыплется. Цивилизованный человѣкъ не можетъ себѣ представить міръ безъ современныхъ фабрикъ и заводовъ, безъ горъ товару и безпрерывно текущихъ рѣкъ продуктовъ, оторванныхъ отъ производителя, безъ тарифовъ, нормировокъ, синдикатовъ, акцизовъ, страховокъ, дивидендовъ, векселей, безъ огромныхъ армій рабочихъ, солдатъ, чиновниковъ, купцовъ, художниковъ, ученыхъ, безъ ста-тысячъ профессій, перепутавшихся до безсмыслицы. Какъ въ дремучемъ лѣсу деревья переплетаются вѣтвями дотого, что душатъ другъ друга, современная общественность вплетаетъ живую душу въ какую-то ненужную ей ткань, гдѣ она сдавлена до неподвижности, и испытываетъ въ то-же время всѣ волненія этой ткани. Отвергнувъ высшую міровую Волю, человѣкъ-хозяинъ въ страхѣ ищетъ защиты въ общественности, нагромождая вавилонскую башню учрежденій, профессій, состояній, неравенствъ всякаго рода, отдавая себя въ вѣчное рабство этимъ идоламъ. Живой, подвижной океанъ человѣчества, гдѣ каждая молекула свободна, кристаллизуется въ сплошную застывшую массу. Насильственное подчиненіе каждаго всѣмъ -- вотъ соціалистическій идеалъ, послѣднее слово язычества.
   

XI.

   Къ счастію, язычество не есть единственная форма цивилизаціи. На нашихъ глазахъ отмираетъ суевѣріе, будто цивилизація есть плодъ борьбы, будто прогрессъ немыслимъ безъ конкурренціи, будто именно Брехуновы, вѣчно ненасытные, создаютъ высшія формы жизни. Начинаетъ дѣлаться яснымъ, что все то, что въ цивилизаціи истинно, жизненно, нравственно, необходимо -- все это создается кроткимъ человѣкомъ, Никитой, Брехуновы-же вносятъ только извращенія, которыя лишь задерживаютъ здоровое развитіе цивилизаціи. Именно кроткіе Никиты -- истинные создатели какъ нравственной, такъ и умственной культуры. Всѣ религіи и великія нравственныя ученія вышли изъ тишины полей и лѣсовъ,-- въ городахъ онѣ гибли, извращаясь въ мрачные и развратные культы. Наука и искусство -- всѣ тончайшія откровенія -- вышли изъ сердца геніевъ, вышедшихъ изъ сердца народа. Учители человѣчества чаще всего были бѣдняки, гонимые, голодавшіе и ужь во всякомъ случаѣ не Брехуновы! Брехуновы (промышленники, купцы, распорядители) тотчасъ-же захватывали въ свои руки всѣ плоды генія и вводили ихъ, какъ новыя орудія, въ свою кромѣшную борьбу. Но ни одинъ Брехуновъ не изобрѣлъ лично ни одного гвоздя, не написалъ великой вещи, не открылъ вѣчнаго закона. Ничто истинно великое (составляющее душу цивилизаціи) не являлось по заказу или принужденію, а возникало само собою, чудомъ внутренняго разцвѣта духа, возросшаго въ наитіяхъ природы. Какъ ни хлопотлива алчная борьба Брехуновыхъ, они ничего не творятъ сами, а только захватываютъ и отнимаютъ другъ у друга уже созданное: созданное или руками или геніемъ Никиты. Не "недовольство жизнью" Брехуновыхъ, а именно удовлетвореніе ею стихійныхъ людей вело къ раскрытію жизни, въ чемъ и заключается цивилизація. "Для цивилизаціи необходимо богатство, обезпечивающее досугъ", утверждаютъ хищники, оправдывающіе свою дурную дѣятельность. Но такъ-какъ богатство невозможно безъ отнятія его у многихъ, то это отнятіе -- эксплуатація массъ народныхъ -- возводится въ историческій законъ, въ необходимое условіе цивилизаціи. По этой теоріи аѳинская культура въ вѣкъ Перикла была-бы немыслима безъ рабства, какъ и культуры римская, феодальная, крѣпостная и теперешняя капиталистическая немыслимы будто-бы безъ "эксплуатаціи" народныхъ массъ, отчужденія ихъ энергіи въ распоряженіе "интеллигентнаго меньшинства". Но не говоря о томъ, что самая роскошная цивилизація, купленная страданіями живыхъ существъ, такъ-же грѣшна, какъ благополучіе людоѣда, сожравшаго своего плѣнника,-- не говоря о томъ, что это грѣхъ,-- это сверхъ того и ошибка. Истинная цивилизація совсѣмъ не нуждается въ богатствѣ и праздности "меньшинства". Развѣ тѣ геніи, которые составляли украшеніе вѣка Перикла, были богачи? Развѣ Сократъ не былъ бѣднѣе всѣхъ въ Аѳинахъ и его философія теряла отъ того, что онъ ходилъ босикомъ? Развѣ онъ нуждался въ рабахъ, чтобы вести праздную жизнь? Развѣ Эпиктетъ былъ аристократъ или милліонеръ? Онъ былъ рабъ и доказалъ, что даже на этой, послѣдней ступени бѣдности и беззащитности можно кое-что дѣлать для истинной цивилизаціи. Припомните жизнь великихъ дѣятелей -- огромное большинство ихъ вышло изъ бѣдности, а многіе изъ нищеты.-- "Науки и искусства не разцвѣли-бы, если-бы не было роскоши, нуждающейся въ наукахъ и искусствахъ, если-бы богачи не покровительствовали геніямъ", говорятъ защитники хищной цивилизаціи. Насколько богачи "покровительствовали" геніямъ, мы это знаемъ изъ судьбы геніевъ, кончившихъ жизнь въ нищетѣ, въ изгнаніи, или съ чашею яда въ рукѣ. Правда, богачи "заказывали", "покупали" произведенія искусства, но именно, становясь продажными, наука и искусство и теряли свою жизненность и нравственную цѣну. Меценаты не создавали, а губили таланты, заставляя ихъ приспособляться къ своимъ низкимъ вкусамъ и извлекая эти таланты изъ народнаго обращенія. Я уже писалъ (см. "Думы о счастьѣ") о томъ, какое опустошеніе вноситъ въ искусство тщеславіе богачей, систематически скупающихъ все, что въ искусствѣ объявится талантливаго, и все это прячущихъ навсегда отъ народныхъ глазъ. Покупая труды генія, богачъ платитъ ему не вдохновеніемъ, которое тому нужно, а деньгами, которыя не подскажутъ, конечно, ни великой мысли, ни глубокаго чувства. Даже и матеріально Брехуновы всегда поддерживали только тѣ таланты, которые имъ льстили, т. е. нравственно укрѣпляли ложь ихъ жизни. Наука и искусство, ставъ въ зависимость отъ денегъ, утрачивали свободу и изъ двигателя цивилизаціи становились тормазомъ ея. Гнетъ академій и ученыхъ цеховъ слишкомъ хорошо извѣстенъ. Зачѣмъ истинному генію покровительство? Никитѣ не нужно покровительства Брехунова, чтобы быть добрымъ; будь у него выдающійся умъ или талантъ -- онъ также обошолся бы безъ "покровительства". Для мудрости нужно досуга не болѣе, чѣмъ для доброты, и разъ она есть -- она будетъ изливать на всѣхъ тотъ-же свѣтъ, какъ и доброта Никиты. Никита подѣлился-бы мудростью и съ хозяиномъ, и съ его сынишкой, и съ кухаркой, и съ бондаремъ, любовникомъ жены, и съ Мухортымъ: "на все-бъ отозвался онъ сердцемъ своимъ, что ищетъ у сердца отвѣта". И такіе стихійные мудрецы, какъ и стихійные таланты, всегда были и есть въ народѣ, и весь ихъ геній, не будучи продажнымъ, сообщается даромъ окружающей массѣ: благо, котораго не знаетъ языческая цивилизація. "Но досугъ все-таки нуженъ для воспитанія генія: мудрецъ, подавленный черной работой, глохнетъ въ невѣжествѣ", возразитъ читатель. Правда, досугъ нуженъ, но кто-же отнимаетъ этотъ досугъ, какъ не Брехуновы? Обсчитывая Никиту на 2/3 заработка, кто какъ не "хозяинъ" ставитъ препятствія для образованія "работника"? Для того, чтобы дать своему чаду досугъ погружаться въ искусства, науки, каждый Брехуновъ отнимаетъ досугъ десятка людей, которые тоже могли-бы "погружаться". Нѣтъ, -- богатство "покровителей" не способствовало народному генію, а тѣснило его въ самомъ источникѣ. Только христіанская культура въ состояніи освободить загнанныхъ въ рабство геніальныхъ людей въ народѣ, возвративъ имъ ихъ время и энергію. И нѣтъ сомнѣнія, что даже во внѣшней красотѣ жизни "царство Божіе на землѣ" превзойдетъ "царство отъ міра сего".
   Много думъ наводитъ послѣдній разсказъ Л. Н. Толстого, какъ "вечерній звонъ" великаго таланта. Этихъ думъ не собрать и не исчерпать: каждый разъ, когда прислушиваешься снова къ торжественнымъ звукамъ, рождаются новыя мечты. Таковъ удѣлъ хорошаго слова -- будить въ насъ чувства добрыя, мгновенія иной, высокой жизни.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru