Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литературныя заметки

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Опять о газетахъ...

A bon entendeur -- demi mot. Впрочемъ, мысль, высказанная мною въ прошлый разъ, до такой степени проста и ясна сама по себѣ, что не требуетъ особеннаго развитія. Какъ бы ни пыжились господа газетные сочинители, но для всякаго, въ томъ числѣ и для нихъ самихъ, если они дадутъ себѣ полчаса времени на мало-мальски серьёзное размышленіе о своемъ положеніи, должно быть ясно, что они -- не болѣе, какъ приватъ-звонари храма славы. Конечно, это относится только къ тѣмъ, которые пыжатся дать понять, что они кѣмъ-то и чѣмъ-то руководятъ. Скромные труженики, добросовѣстно сообщающіе факты, а равно тѣ немногіе, которые не мечтаютъ о непосредственномъ воздѣйствіи на практическій ходъ государственной машины -- эти почтенные люди въ счетъ не идутъ. Что же касается приватъ-звонарей, то высокій комизмъ ихъ торжественныхъ аллюровъ достоинъ большаго вниманія. Но такъ какъ они многочисленны и многообразны, хотя вся ихъ суть сводится къ немногимъ основнымъ общимъ чертамъ, то съ разу ихъ всѣхъ не обоймешь. Я хочу поэтому предложить читателю маленькое развлеченіе. Мы не будетъ классифицировать приватъ-звонарей или вообще штудировать ихъ систематически, а такъ возьмемъ, время отъ времени, какой нибудь отдѣльный типъ и оглядимъ его немножко, можетъ быть, тщательнѣе, чѣмъ онъ самъ по себѣ заслуживаетъ; но въ видахъ общей характеристики приватъ-звонарей это будетъ небезполезно.

На первый разъ возьмемъ разновидность.заграничнаго политическаго корреспондента, превосходный, по типичности, экземпляръ которой представляетъ парижскій корреспондентъ "Новаго Времени", подписывающійся "Parisien". Слѣдить за всѣми уморительностями этого уморительнаго человѣка нѣтъ никакой надобности. Остановимся только на его разсказахъ о томъ, какъ онъ посѣщалъ французскихъ великихъ людей. До сихъ поръ, онъ побывалъ у Луи Блана и Виктора Гюго, но редакція "Новаго Времени" торжественно объявляетъ, что "нашъ корреспондентъ обѣщалъ дать намъ цѣлый рядъ подобныхъ статей о наиболѣе выдающихся дѣятеляхъ Франціи разныхъ партій". Значитъ, г. Parisien, съ Божіей помощью, разскажетъ еще многое, съ пользою неизвѣстно для кого, но съ огромнымъ удовольствіемъ для себя и редакціи "Новаго Времени". Г. Parisien сходилъ сначала къ Луи Блану, а потомъ ужь къ Виктору Гюго, но мы прослѣдимъ за его странствованіями въ обратномъ порядкѣ, то есть проводимъ его сначала къ Гюго.

"Я признаюсь, не безъ нѣкотораго трепета, говоритъ корреспондентъ:-- распрашивалъ компетентныхъ людей о способахъ проникновенія въ святилище. Я ставилъ главнымъ образомъ три вопроса: 1) Въ какой формѣ являться? 2) Какъ называть поэта въ разговорѣ? 3) Какой предлогъ избрать для посѣщенія?" Заручившись нужными свѣдѣніями, корреспондентъ отправился. Самое поразительное изъ всего, что онъ видѣлъ и слышалъ у Гюго, было необыкновенное вниманіе къ его, корреспондента, личности. "Мг... Parisien, сказалъ Гюго какъ-то оффиціально, но съ чудеснымъ поощрительнымъ выраженіемъ:-- очень радъ, что меня посѣтили; я много слышалъ о васъ... (Я просто не вѣрилъ ушамъ, замѣчаетъ корреспондентъ). Мнѣ говорилъ о васъ почтенный Луи Бланъ, какъ о начинающемъ поэтѣ... нѣкоторымъ образомъ, представителѣ интеллигенціи вашей страны, и г. Поль Мёрисъ тоже много хорошаго -- я очень радъ!" "Скажу безъ всякаго самохвальства, говоритъ корреспондентъ:-- Гюго нѣсколько интересовался мною, благодаря, вѣроятно, тому обстоятельству, что мои "двадцать съ чѣмъ-то" дѣлали меня безусловно юнѣйшимъ изъ всей компаніи, а мое положеніе, какъ спеціальнаго корреспондента большой газеты, да еще корреспондента политическаго, причисляло меня цѣликомъ къ компаніи "старшихъ". Посидѣлъ, посидѣлъ корреспондентъ, полюбовался на себя, вдругъ видитъ: входитъ новый гость -- Наке. Онъ сейчасъ къ нему: такъ и такъ, говоритъ, желаю познакомиться. "Наке пробормоталъ какую-то любезность, кончивши опять же на томъ, что онъ слышалъ обо мнѣ (корреспондентѣ) отъ Луи Блана... Господи! подумалъ я:-- неужели же это Луи Бланъ такъ обрадовался, открывши нѣкоего Parisien, что рапортовалъ объ этомъ всѣмъ свѣтиламъ? Тѣмъ лучше!" ("Новое Время", NoNo 711-й и 712-й).

И такъ, старый болтунъ Луи Бланъ былъ до такой степени польще въ честію и удовольствіемъ знакомства съ г. Parisien, что пошелъ объ немъ благовѣстить по всѣмъ знакомымъ: вотъ, дескать, какой адамантъ мнѣ навернулся. Разумѣется, всяко бываетъ. Возможенъ и адамантъ -- русскій корреспондентъ, блещущій столь необычайными достоинствами, что такіе бывалые, всякихъ видовъ навидавшіеся, на всякую мразь и на всякое величіе насмотрѣвшіеся люди, какъ Луи Бланъ или Викторъ Гюго, любуются на него и не могутъ налюбоваться. Я готовъ, поэтому, вѣрить -- оно же и лестно русскому сердцу -- что въ салонѣ Гюго г. Parisien былъ звѣздой первой величины и что Луи Бланъ трезвонилъ объ немъ по всему Парижу. Но любопытно все таки знать, чѣмъ именно такъ блистательно заявилъ себя нашъ адамантъ передъ Луи Бланомъ. Для разъясненія этого обстоятельства, я долженъ почти цѣликомъ перепечатать одну изъ корреспонденцій г. Parisien.

"Луи Бланъ стоялъ у стола и застегивалъ на всѣ пуговицы небольшой сѣрый пиджачекъ. Послѣдовала уморительная сцена. Онъ началъ разглядывать меня, я -- рѣшать головоломный вопросъ: и что во мнѣ такого необыкновеннаго? Наконецъ, меня просвѣтило свыше: виною всему мой фракъ и мои перчатки "гриперль"! Какъ оказалось послѣ, здѣсь сердечность пріема обратно пропорціональна костюму.

-- Я хотѣлъ познакомиться съ вами, началъ я какъ-то неловко... въ такой важный политическій моментъ, когда... и т. д... услышать мнѣніе такого человѣка, какъ вы, было бы крайне интересно...

Не помню хорошо, но вышло что-то въ этомъ родѣ...

-- Вы корреспондентъ русской газеты, да? Видите: "Novoye Vremiв", такъ? По наслышкѣ немножко знаю... но направленіе его мнѣ совершенно неизвѣстно.

Я постарался, конечно, объяснить наше направленіе и упомянулъ о томъ, что мы проводимъ національную идею..

-- Это какую же? не безъ ироніи, да еще самой ядовитой, спросилъ Луи Бланъ.

"Ужь будто не знаете?" хотѣлось мнѣ спросить его. Меня немножко кольнула эта чисто французская сторона вопроса. Точно какъ будто монополія поставки идей на все человѣчество принадлежитъ исключительно 1789 году и точно будто всякое націонализированіе, сопряженное съ неизбѣжной дальнѣйшей разработкой и видоизмѣненіемъ идеи, составляетъ святотатство.

-- Неужели же вы отрицаете въ русскомъ народѣ, по крайней мѣрѣ, въ его лучшей части, двѣ замѣчательнѣйшія стороны: ассимилировавіе необыкновенно легкое всякой сколько-нибудь высокой идеи и неудержимое стремленіе къ ея несенію далѣе?..

-- Несеніе далѣе? Знаете вы, что это такое? Вотъ я вамъ объясню: Франція теперь знать ничего не хочетъ про всѣ европейскія дрязги. Она занята громаднѣйшей внутренней работой: передѣлкой всего государственнаго строя, соціальныхъ отношеній, борьбой съ капиталомъ и монахомъ, и эта работа, начинающаяся настоящимъ образомъ только теперь, ставитъ Францію снова на сто лѣтъ впереди всѣхъ. Уже самое это положеніе обращаетъ на нее взгляды всѣхъ другихъ народовъ. Всѣ смотрятъ на идеи нашихъ работниковъ и учатся. Вотъ какъ я понимаю несеніе идеи... и у меня громадный примѣръ, если хотите, на лицо: идеи первой революціи пронеслись по всему міру... идеи вашей нынѣшней, т. е. виноватъ, будущей республики пронесутся точно также... а самое главное -- онѣ пронесутся не штыкомъ, не бомбой, а какой-нибудь брошюрой, живымъ словомъ, наконецъ, bulletin de vote -- вы понимаете мою мысль.

-- Какъ же, я имѣлъ удовольствіе васъ слышать на погребеніи Расвайля...

-- И потому вы поймете, продолжалъ Луи Бланъ:-- что я заклятой врагъ войны; я понимаю войну оборонительную, когда на народъ нападаютъ...

-- А война во имя идеи -- война для освобожденія?..

Луи Бланъ чуть не засмѣялся; когда онъ подпрыгнулъ на своемъ стулѣ, я понялъ, что онъ только изъ вѣжливости не воскликнулъ: "эхъ, вы, русскіе!"

-- Ну, и какая же это война за освобожденіе -- кого, чего? Тутъ дѣло просто идетъ объ устьяхъ Дуная, которыя нужны Россіи, о свободѣ плаванія черезъ какіе-нибудь проливы, наконецъ, если хотите, о защитѣ христіанства -- о водруженіи креста вмѣсто лупы; ну, вмѣстѣ съ тѣмъ, тутъ и популярность выигрывается, и союзники пріобрѣтаются, и вліяніе...

-- Оставимъ въ сторонѣ и устья Дуная и Константинополь, сказалъ я:-- и позвольте мнѣ поставить вопросъ другимъ образомъ. Послѣ этой войны, человѣчество увеличится нѣсколькими милліонами новыхъ гражданъ, которые будутъ, можно сказать, брошены въ добычу цивилизаціи и свободы. Признаете ли вы на этихъ балканскихъ славянахъ громадную заслугу русскаго народа передъ цѣлымъ человѣчествомъ?

-- Вопросъ поставленъ хорошо, замѣтилъ Луи-Бланъ:-- но вотъ что я вамъ скажу: сбъ этихъ милліонахъ Европа заботилась гораздо больше; для нихъ, можно сказать, вытребовали и конституцію, и полную свободу -- имъ были открыты всѣ пути къ мирному прогрессу. Россія этого не допустила, она пошла ихъ освобождать par violence.

Луи-Бланъ вѣритъ въ дѣйствительность турецкой конституціи! Признаюсь вамъ, меня это обидѣло -- да, обидѣло! Пусть проповѣдуютъ это "N. F. Presse", всѣ жиды Вѣны и Пешта, лордъ Биконсфильдъ и даже старикъ Кошутъ -- я не удивлюсь. Но Луи-Бланъ, ультра-соціалистъ и радикалъ, говоритъ подобныя вещи!.. Точно, въ самомъ дѣлѣ, конституція какія-нибудь модныя панталоны; надѣвши ихъ, варварство превращается въ цивилизацію, дикій наша и эффенди сразу вѣшаетъ на стѣнку свой кнутъ и анджаръ... Нашъ диспутъ перешелъ незамѣтно на скользкую почву внутреннихъ отношеній Россіи... Я замѣтилъ въ этомъ передовомъ человѣкѣ, одномъ изъ самыхъ яркихъ умовъ французскаго народа, ту же горькую иронію, ту же односторонность и то же... пренебреженіе и невниманіе, которое поражало меня во всѣхъ публицистахъ Запада, съ которыми мнѣ приходилось сталкиваться. Когда, наконецъ, я перешелъ къ французскимъ дѣламъ, Луи-Бланъ замѣтилъ очень любезно:

-- Мои взгляды содершенно солидарны съ республиканскими органами. Питайте "Rappel" и другія газеты.

Затѣмъ хозяинъ сталъ мѣшать уголья въ горѣвшемъ каминѣ, давая этимъ понять, что визиту пора окончиться.

Я сталъ прощаться...

Трудно передать вамъ то впечатлѣніе, которое произвела на меня эта маленькая, сморщенная фигура съ повисшимъ къ низу носомъ, характерными складками морщинъ на лбу и около губъ, и съ глазами, глубокими, умными -- но, вмѣстѣ съ тѣмъ, какими-то холодными и злыми. Отъ Луи-Блана вѣяло холодомъ, чувствовалось, что ои-" умѣетъ глубоко презирать и ненавидѣть и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не видѣлось ни одной искорки той чудной душевной теплоты, которая составляетъ такую чарующую силу именно въ великомъ человѣкѣ будь даже онъ самымъ отчаяннымъ политическимъ врагомъ".

Если читатель нѣсколько напряжетъ воображеніе и воспроизведетъ эту картину свиданія русскаго адаманта съ Луи Планамъ живьемъ, въ лицахъ, то, безъ сомнѣнія, ему станетъ ясно, почему глаза стараго француза были "холодны и злы"; почему ни приглашеніе адаманта перейти къ французскимъ дѣламъ онъ "очень любезно" отказался отъ бесѣды и тотчасъ же "сталъ мѣшать уголья въ каминѣ". А! старому французу съ такими холодными глазами слишкомъ близки и святы домашнія дѣла своей родины, чтобы онъ могъ спокойно смотрѣть, какъ г. Parisien начнетъ ихъ безцеремонно перемалывать жерновами своей мельницы. Но г. Parisien очевидно еще многое скрылъ. Такъ онъ ничего не приводитъ изъ разговора на тэму "внутреннихъ отношеній Россіи", заявляя только, что такой разговоръ былъ и что Луи Бланъ обнаружилъ въ немъ "иронію", "пренебреженіе" и "невниманіе"Далѣе, Луи Бланъ рекомендовалъ Виктору Гюго адаманта, какъ "начинающаго поэта и представителя интеллигенціи своей страны", а рекомендовать его такъ онъ могъ только со словъ самого корреспондента, каковыя слова корреспондентомъ не опубликованы. А словечки, должно быть, были хорошія. Надо замѣтить, что корреспонденція о Луи-Бланѣ не ограничивается описаніемъ визита. Къ нему придѣлана еще характеристика Луи Блана, изъ которой мы узнаемъ, между прочимъ, что "въ своей знаменитой теоріи организація труда Луи Бланъ требовалъ безусловно одинаковой платы для всѣхъ производителей, но въ противоположность Фурье допускалъ отдѣльное вознагражденіе таланту, умственному труду и художеству"; что ко времени изгнанія Луи Блана "относится почти вся его Histoire de dix ans"; что "къ этому же времени относится его пропаганда знаменитой позитивной философіи Огюста Конта въ Англіи". Все это -- чистый вздоръ. Во-первыхъ, "отдѣльное вознагражденіе таланту, умственному труду и художеству" при равенствѣ заработной платы есть безсмыслица, въ которой Луи-Бланъ совершенно неповиненъ. Во-вторыхъ, "вознагражденіе таланту" никоимъ образомъ не можетъ быть поставлено "въ противоположность Фурье", такъ какъ именно по формулѣ Фурье (и въ этомъ ея особенность) продуктъ распредѣляется между трудомъ, капиталомъ и талантомъ. Въ-третьихъ, Histoire de dix ans написана въ сороковыхъ годахъ, а не во время изгнанія. Въ-четвертыхъ, Луи Бланъ пропагандой позитивизма никогда не занимался. И все это еще далеко не весь вздоръ господина Parisien, обязательно предложенный "Новымъ Временемъ" своимъ читателямъ. Примите въ соображеніе, что корреспондентъ пишетъ изъ Франціи, что онъ готовился къ встрѣчѣ съ Луи Бланомъ, что существуетъ множество книжекъ, изъ которыхъ онъ могъ бы получить всѣ нужныя свѣдѣнія о личности человѣка, къ которому врывается въ перчаткахъ "гриперль" и "шапоклякѣ" на головѣ, но съ довольно скромнымъ багажемъ въ головѣ. Трудно даже себѣ представить чего наслушался Луи Бланъ отъ этого развязнаго приватъ-звонаря въ шапоклякѣ, отъ этого забубеннаго представителя "свѣта съ востока", считающаго себя серьёзнымъ представителемъ серьёзной политической печати. Но зато легко себѣ представить что шепнулъ Луи Бланъ Виктору Гюго и Наке насчетъ прелестей нашего адаманта. А онъ, бѣдный, удивляется, что всѣ на него обращаютъ вниманіе, благодаря болтливости Луи Блана! Онъ принимаетъ за чрезвычайную любезность снисходительно презрительное отношеніе къ себѣ и твердо вѣритъ, что высоко несетъ знамя "спеціальнаго корреспондента большой газеты, да еще корреспондента политическаго", что честь русской печати и "національной идеи" блистательно поддержана имъ въ салонахъ парижскихъ знаменитостей. Бѣдный, наивный приватъзвонарь! Онъ почти такъ же непороченъ и чистъ душой, какъ Иванъ Александровичъ Хлестоковъ въ моментъ изумительнаго лганья о тридцати тысячахъ курьеровъ. И такъ-то всѣ они: за душой -- ничего, хоть шаромъ покати, но вмѣстѣ съ тѣмъ глубочайшая увѣренность въ серьёзности и величіи своей миссіи. Читатель долженъ понимать, что это совсѣмъ не случайность. Разъ человѣкъ, связанный по рукамъ и по ногамъ, возмнитъ себя руководителемъ, онъ обреченъ своей злосчастной судьбой на цѣлый рядъ комическихъ положеній. И для него лично весь вопросъ состоитъ только въ томъ: какая именно роль выпадетъ на его долю -- Пьеро? Арлекина? Коломбины? Дѣло, однако, въ томъ, что существуютъ третьи лица, читающая публика, передъ глазами которой разыгрывается арлекинада и которая можетъ быть введена въ заблужденія, болѣе или менѣе для нея пагубныя. Когда приватъ звонари продѣлываютъ свои штуки съ безпримѣсною "святою простотой" господина Parisien, они только комичны и право даже руки опускаются передъ этой простотой. Какъ въ самомъ дѣлѣ быть съ человѣкомъ, имѣющимъ голову до того прочно устроенную, что отъ нея, какъ отъ заколдованнаго воина, даже пуля отскочитъ. Досадно, конечно, что вотъ читатели "Новаго Времени" получатъ совсѣмъ превратныя понятія о Луи Бланѣ, ну и стыдно немножко быть соотечественникомъ Parisien, но все это простить можно -- за простоту. Но непоколебимость, обнаруженная нашимъ адамантомъ, попадается въ природѣ не на каждомъ шагу. Въ другихъ его товарищахъ по звонарскому ремеслу невѣжество и развязность осложняются еще разными ухищреніями, подходами и подвохами, имѣющими не только комическую сторону. Объ нихъ, впрочемъ, въ другой разъ когда нибудь.

Теперь о новыхъ журналахъ.

"Новый журналъ, подобно новому лицу, въ первый разъ являющемуся въ незнакомое общество, обращаетъ на себя всеобщее пытливое и пристальное вниманіе и вызываетъ цѣлый рой вопросовъ: кто? откуда? почему? и зачѣмъ? что онъ собирается дѣлать? какіе у него планы и замыслы? Какія щели и пробѣлы въ литературѣ онъ собирается конопатить и какою паклей? что у него самого есть въ головѣ -- а кто-нибудь прибавитъ даже -- и въ карманѣ? и т. д."

Такъ начинаетъ старинный знакомецъ русской читающей публики г. Антоновичъ свою статью "Современное состояніе литературы" въ No 1 новаго учено литературно-политическаго журнала "Слово". "Всеобщее, пытливое и пристальное вниманіе" изображено здѣсь красками немножко слишкомъ яркими. Такихъ волненій изъ-за новаго журнала не бываетъ по нынѣшнему времени, когда предѣлы литературныхъ вольностей такъ ясно обозначены, что читатель не можетъ питать никакихъ иллюзій на этотъ счетъ, и когда литературный персоналъ такъ не великъ, что читатель знаетъ его чуть не какъ свои пять пальцевъ. А объ нашемъ братѣ писателѣ, затянутомъ въ водоворотъ журналистики, и говорить нечего. Кто? откуда? почему и затѣмъ? и т. д.-- всѣ эти вопросы для насъ рѣшительно не существуютъ. Относительно всякаго новаго журнала, если, разумѣется, онъ не спеціальный, мы очень хорошо знаемъ союзникъ ли онъ нашъ или противникъ и въ какомъ именно смыслѣ союзникъ, въ какомъ противникъ. Такъ хорошо знаемъ, что даже досадно: на сюрпризъ разсчитывать нельзя. Однако, новый журналъ представляетъ все таки любопытное явленіе. Новый журналъ -- совсѣмъ іе то, что "новое лицо, въ первый разъ являющееся въ незнакомое общество". Новое лицо сплошь и рядомъ является въ незнакомое общество съ самыми скромными цѣлями, въ родѣ, напримѣръ, желанія послушать умныхъ рѣчей или хорошей музыки, смиренно увянуть въ лучахъ чьей-нибудь славы или представиться генералу X и княгинѣ Z, довести до всеобщаго свѣдѣнія, что на свѣтѣ живетъ господинъ Добчинскій, или сообщить читателямъ "Новаго Времени", что Луи Бланъ и Викторъ Гюго свидѣтельствуютъ свое почтеніе г. Суворину. Новый журналъ, напротивъ, есть всегда носитель нѣкоторой, и не маловажной претензіи. Если даже онъ затѣвается съ чисто карманными цѣлями, такъ и то ему нельзя быть простымъ сколкомъ съ существующихъ журналовъ, потому что кто же станетъ его читать въ такомъ случаѣ? Онъ претендуетъ либо на новую программу, либо на свѣжія литературныя силы, либо на умѣнье сгрупировать около себя извѣстнымъ образомъ силы наличныя. Все это -- претензіи, очень и очень не малыя, какъ сами по себѣ, такъ въ особенности по своеобразному у насъ значенію ежемѣсячныхъ журналовъ, которые, въ виду малаго развитія литературы книжной и полнаго отсутствія нелитературныхъ способовъ воздѣйствія на общество, составляютъ для послѣдняго единственное воспитательное учрежденіе. Новый журналъ, по своимъ претензіямъ и по требованіямъ, какія ему могутъ быть предъявлены, не можетъ быть сравниваемъ нетолько съ новымъ лицомъ, являющимся въ незнакомое общество, но даже съ начинающимъ писателемъ. Новый писатель цѣнится по тѣмъ задаткамъ, которые онъ представляетъ, и нѣкоторые изъяны въ его талантѣ, познаніяхъ, и проч., еще ничего не говорятъ противъ его будущности, быть можетъ, самой блестящей. Новый журналъ не долженъ разсчитывать на такое снисходительное отношеніе къ себѣ, потому что выступаетъ, какъ нѣчто подготовленное и готовое, законченное. Онъ можетъ, разумѣется, развиваться въ смыслѣ улучшенія самой механики журнальнаго дѣла, въ смыслѣ привлеченія большаго числа и лучшихъ литературныхъ силъ, но характеръ его долженъ опредѣлиться съ разу. Молодому, начинающему писателю можетъ не совсѣмъ ясно представляться его собственная задача, и въ этомъ еще нѣтъ большой бѣды: онъ никому ничего формально не обѣщаетъ, не обѣщаетъ даже оставаться писателемъ. Новый журналъ, напротивъ, обѣщаетъ многое.

Вотъ почему новые собраты извинятъ меня за нѣкоторыя замѣчанія, которыя покажутся имъ быть можетъ слишкомъ строгими. Такихъ собратовъ насчитывается съ новаго года трое: совершенно новый учено литературный журналъ "Историческая Библіотека", "Слово" преобразованное изъ "Знанія", и слегка видоизмѣненная ежемѣсячными приложеніями "Недѣля".

Задача "Исторической Библіотеки" состоитъ въ томъ, чтобы "содѣйствовать русскому образованному обществу къ восполненію его историческихъ знаній, возможно болѣе доступными для него путями, сводящимися къ популяризаціи исторіи въ лучшихъ ея видахъ". Подъ "лучшими видами популяризаціи исторіи" редакція разумѣетъ историческую беллетристику и собственно популярно-историческія статьи. Задача очень почтенная, но за то и очень трудная. Во первыхъ, исторія есть и во времени, и въ пространствѣ -- "дистанція огромнаго размѣра". Драки Брячиславичей съ Вячеславичами, колонизація Америки, наполеоновскіе походы, исходъ евреевъ изъ Египта, французская революція, смерть Кира, битва при Ментанѣ, пуническія войны, ростъ Пруссіи, пугачевскій бунтъ, и проч., и проч., и проч.-- все это есть достояніе исторіи и надо же имѣть какую-нибудь руководящую нить, чтобы мало мальски разобраться въ этомъ безконечномъ разнообразіи Надо же имѣть какую-нибудь цѣль, кромѣ простого "восполненія историческихъ знаній". Разъ товаръ предлагается въ такомъ ужасающемъ количествѣ и разнообразіи, необходимо дѣлать выборъ, и выборъ этотъ долженъ имѣть за себя какое нибудь оправданіе. Значитъ, людямъ, предпринявшимъ изданіе въ родѣ "Исторической Библіотеки", надлежитъ имѣть, помимо обширныхъ знаній, еще очень опредѣленный взглядъ на историческую перспективу и опредѣленныя не историческія цѣли. Сами по себѣ препирательства Брячиславичей съ Ярославичами представляютъ совершенно такіе же историческіе факты, какъ и французская революція, и объединеніе Германіи, и т. д. Предлагая читателю тѣ или другіе, журналъ долженъ имѣть въ виду степень ихъ важности въ данную минуту и для даннаго общества, а эту разборку произвести далеко не легко, по крайней мѣрѣ, далеко не всякому легко. Что касается исторической беллетристики, то объ извѣстномъ ея сортѣ еще Бѣлинскій справедливо замѣтилъ, что стоитъ разъ осмѣлиться, а тамъ ужь нетрудно набить руку. Но мало-мальски сносный историческій романъ требуетъ очень рѣдкаго соединенія короткаго знакомства съ эпохой и своеобразнаго и недюжиннаго таланта. "Восполнить историческія знанія" романомъ можно пожалуй лучше даже, чѣмъ научнымъ изслѣдованіемъ, потому что романъ уже предполагаетъ изслѣдованіе, заключаетъ его въ себѣ, но говоритъ живыми образами. Однако, романъ для этого долженъ быть очень хорошъ. Загоскинскими романами ничего не восполнишь, какъ не восполнишь и ублюдками въ родѣ утомительнаго "Холопа" г. Костомарова, печатающагося теперь въ "Новомъ Времени".

Къ сожалѣнію, редакція "Исторической Библіотеки", очевидно, очень далека отъ пониманія обширности и важности своей задачи. Беллетристика представлена въ No 1 совершенно бездѣльнымъ очеркомъ г. Голубева "изъ дѣлъ сыскного приказа московскаго архива министерства юстиціи" и "романомъ хроникой" г. Вс. Соловьева "Капитанъ гренадерской роты" {Кстати о г. Вс. Соловьевѣ. Нашъ рецензентъ его произведенія "Княжна Острожская" (см. прошлый No "Отеч. Записокъ") смѣшалъ двухъ братьевъ: Владиміра Соловьева -- философа и Всеволода -- беллетриста. Вѣрнѣе сказать, онъ ихъ слилъ въ одно лицо. Передъ которымъ долженъ онъ извиниться за эту ошибку -- не знаю. На всякій случай, онъ извиняется передъ обоими.}. Это именно изъ тѣхъ историческихъ романовъ, для изготовленія кото рыхъ въ какомъ угодно количествѣ надо только осмѣлиться. На будущее время обѣщаны: "Прекраса", романъ изъ жизни сѣверныхъ славянъ X вѣка г. Лядова, "Престолъ и монастырь", повѣсть конца XVII вѣка г. Ш--ва и "Любовь Марата", романъ Мете. Уже одинъ этотъ винегретъ изъ Прекрасы и Марата показываетъ, что редакція "Исторической Библіотеки" намѣрена носиться по волнамъ безбрежнаго океана исторіи безъ кормила и весла. А этакъ и утонуть можно. Научный отдѣлъ перваго номера состоитъ изъ поражающаго отсутствіемъ горъ и пропастей, то есть совершенною плоскостью, "историческаго этюда" самого издателя редактора г. Полежаева -- "Московское княжество въ первой половинѣ XIV вѣка" и сухого переводнаго историческаго очерка -- "Россія и Турція". Въ концѣ концовъ: скудно, скучно и ненужно.

Гораздо интереснѣе "Слово". Когда я прочиталъ объявленіе объ изданіи "Слова" съ перечисленіемъ именъ сотрудниковъ, болѣе или менѣе мнѣ симпатичныхъ, я былъ искренно обрадованъ. Конкуренція, думалось мнѣ, которая можетъ возникнуть между двумя органами печати, имѣющими нѣкоторыхъ общихъ сотрудниковъ, никогда не приметъ грязныхъ формъ личныхъ перебранокъ или какихъ нибудь подвоховъ изъ подтишка, и вообще ничего, кромѣ пользы какъ читателямъ обоихъ журналовъ, такъ и самимъ журналамъ, принести не можетъ. Меня не пугало даже страшное имя г. Антоновича, когда то прославившагося большею охотою и совершеннымъ неумѣніемъ полемизировать. И г. Антоновичъ съ перваго же номера "Слово" оправдалъ мое безстрашіе. Правда, онъ пытается утаить въ мѣшкѣ нѣкоторое шило (объ этомъ ниже), онъ строгъ, но справедливъ и вполнѣ джентльменски приличенъ. Онъ требуетъ солидаризаціи писателей одинакового примѣрно образа мыслей, хотя и работающихъ въ разныхъ органахъ, онъ требуетъ добросовѣстности и приличія въ полемикѣ, горячаго интереса къ литературному дѣлу и многихъ другихъ хорошихъ вещей. Даже его строгость производитъ пріятное впечатлѣніе: человѣкъ, очевидно, ясно понимаетъ свою задачу, вилять и мѣнять свой цвѣтъ не намѣренъ и вообще относится къ дѣлу крайне серьезно, чего весьма естественно и отъ другихъ требуетъ. Строгость эта, надо, однако, замѣтить, принадлежитъ въ "Словѣ" не одному г. Антоновичу. Въ только что вышедшемъ No 3 литературнымъ обозрѣніемъ занятъ, кромѣ г. Антоновича, еще нѣкто г. Топорнинъ, чрезвычайно недовольный тѣмъ, что въ наше время "подъ одной обложкой, за скрѣпой одного и того же редактора, вы найдете представителей радикально противоположныхъ воззрѣній на одинъ и тотъ же предметъ". Я прошу читателя запомнить эти справедливо негодующія слова, потому что они имѣютъ ближайшую связь съ однимъ разочарованіемъ, испытаннымъ мною по отношенію къ "Слову".

Я былъ, впрочемъ отчасти приготовленъ къ разочарованію. Дѣло въ томъ, что журналъ "Знаніе", особенно въ послѣдніе годы, когда нѣсколько попристальнѣе занялся вопросами соціологическими, допускалъ на свои страницы произведенія -- оставляя въ сторонѣ вопросъ объ ихъ достоинствахъ -- весьма разнообразнаго и иногда прямо противоположнаго характера. Можетъ статься, такъ и быть должно въ изданіи, хотя и популярномъ, но все-таки научномъ, смотрящемъ на вещи съ нѣкоторой высоты, съ которой исчезаютъ многія подробности. Можетъ статься, научное изданіе, самою программою своею удаленное отъ непосредственнаго сосѣдства житейскихъ треволненій, должно, въ видахъ безпристрастія, сосредоточивать въ себѣ разнообразныя точки зрѣнія, лишь бы они удовлетворяли самымъ общимъ и элементарнымъ требованіямъ научности. Я этого вовсе не думаю и допускаю оправданіе такихъ противорѣчій только потому, что теперь не о "Знаніи", рѣчь. Хорошо ли, дурно ли оно велось, но "Слово" такъ вестись не можетъ. Редакція "Слова" и сама, конечно, это очень хорошо понимаетъ, и вотъ почему она, въ лицѣ гг. Антоновича и Топорнина, такъ строга, но справедлива. Но тутъ замѣшалась несчастная судьба слова "научность". Почему-то съ понятіемъ научности срослось представленіе либо какого то страннаго сухаря, либо чего-то необыкновенно величественно-холоднаго и, такъ сказать, поднебеснаго на манеръ птицы, рѣющей въ облакахъ, или снѣговой вершины Монъ-блана. На что г. ла-Серда -- человѣкъ самъ ученый и преданный наукѣ, а и тотъ разумѣетъ науку въ видѣ "вѣчно холодныхъ, равнодушныхъ, гордыхъ и, главное, далеко не всѣмъ доступныхъ, суровыхъ, почти грозныхъ вершинъ" ("Слово", No 3, 154) При этомъ обыкновенно упускается изъ виду, что Монъ-бланъ, конечно, красивъ и величественъ, но еслибы онъ былъ человѣкъ, онъ былъ бы глупъ и жалокъ въ своей величественной позѣ и со своимъ лбомъ, упертымъ въ облака. Какъ бы то ни было, но Монъ-бланъ такъ приросъ къ "научности", что когда слово это употребляется не въ смыслѣ противоположности метафизикѣ или теософіи, а вообще, какъ нѣчто самодовлѣющее, меня начинаютъ одолѣвать разныя сомнѣнія и подозрѣнія. Такъ было и по отношенію къ "Слову". Въ объясненіяхъ отъ редакціи и объявленіяхъ говорилось, что новый журналъ останется вѣренъ началамъ, положеннымъ въ основаніе "Знанія"; что содержаніе его будетъ носить научный характеръ; что онъ будетъ имѣть особый научный отдѣлъ; что живые вопросы русской дѣйствительности будутъ разсматриваться съ научной точки зрѣнія; что къ оцѣнкѣ произведеній изящной словесности будутъ прилагаться начала научной эстетики. Къ послѣднему пункту прибавлялась, впрочемъ, оговорка: "вмѣстѣ съ тѣмъ мы будемъ неуклонно держаться пріемовъ той критической школы, которая отъ литературныхъ произведеній требуетъ нетолько художественности, но и жизненной правды -- нравственности и гуманности". Все это меня нѣсколько смущало. Научность въ смыслѣ Монъ-блана есть уже цѣлая программа отношеній къ текущей жизни и притомъ такая, выдержать которую для литературно политическаго журнала рѣшительно нѣтъ возможности. И еслибы "Слово" остановилось на такой именно якобы научности, то ему пришлось бы неизбѣжно впадать въ противорp3;чія и печатать, по выраженію г. Топорнина, "подъ одной обложкой и за скрѣпой одного и того же редактора", вещи совершено несовмѣстныя.

Опасенія мои, къ сожалѣнію, оправдались. Приложенія началъ научной эстетики еще пока нѣтъ въ трехъ вышедшихъ номерахъ "Слова", какъ нѣтъ многаго изъ того,!что было обѣщано редакціей и что, безъ сомнѣнія, съ теченіемъ времени будетъ ею представлено. Но Мон-бланъ научности есть. Есть и его неизбѣжное послѣдствіе -- помѣщеніе подъ одной обложкой совсѣмъ разныхъ воззрѣній на одинъ и тотъ же предметъ.Особенно ясно выразилось это обстоятельство въ No 2, гдѣ рядомъ помѣщены статія Фра-Моріеля "Король свободной Италіи" и корреспонденція Андре Лео "Изъ Италіи". Если читатель потрудится прочесть эти статьи одну вслѣдъ за другой, то онъ, навѣрное, будетъ не мало изумленъ. Фра-Моріель чрезвычайно доволенъ Викторомъ-Эммануиломъ и утверждаетъ, что имъ чрезвычайно довольна вся "свободная Италія". Андре Лео, напротивъ, объясняетъ, что покойнымъ королемъ Довольна только "высшая буржуазія, набившая себѣ карманы подъ покровительствомъ власти". Вообще вся статья Фра Моріеля построена въ томъ смыслѣ, что Италія, благодаря Виктору Эммануилу, представляетъ собою нѣкоторое подобіе земного рая, въ которомъ всѣ чувствуютъ себя прекрасно. Андре Лео, напротивъ, разсказываегъ, что въ Италіи мелкіе чиновники и мелкіе лавочники "буквально мрутъ съ голоду" что въ Ломбардіи "люди бѣдствуютъ, не имѣя ни пищи, ни крова", что въ Венеціанской Области "не живутъ, а мрутъ, по словамъ одного крестьянина, приводимымъ итальянскимъ поэтомъ". Корреспондентъ "не рѣшается даже приводить оборотовъ и тона, въ которыхъ выражались при немъ бѣ;" іяки "contadini" о томъ, котораго величаютъ теперь отцомъ отечества". Понятно изумленіе человѣка, прочитавшаго такія двѣ статьи подрядъ. А между тѣмъ, противорѣчивость ихъ даже гораздо серьёзнѣе и глубже, чѣмъ можетъ показаться съ перваго взгляда. Не въ томъ только тугъ дѣло, что Фра-Моріель и Андре Лео рисуютъ одни и тѣ же явленія въ діаметрально противоположномъ свѣтѣ. Самыя ихъ точки зрѣнія на народную жизнь діаметрально противоположны, а это пуще всего важно для русскаго литературно политическаго журнала. Еще не Богъ знаетъ какая бѣда, если читатели "Слова" собьются насчетъ значенія слезъ, пролитыхъ надъ гробомъ Виктора Эммануила. Конечно, и это не хорошо, но все-таки тутъ дѣло идетъ объ одномъ опредѣленномъ фактѣ или групѣ фактовъ. Но если читатели будутъ систематически сбиваться съ толку по отношенію къ углу зрѣнія, подъ которымъ надо смотрѣть вообще на историческія событія, такъ это будетъ совсѣмъ прискорбно. И въ особенности у насъ. Европейскій человѣкъ встрѣчаетъ такую поддержку въ своей обстановкѣ, въ условіяхъ политическаго быта, что его не легко сбить съ извѣстной точки зрѣнія, выработанной самою жизнью. Событія своей родины, событія китайскія, русскія и всякія другія онъ можетъ цѣнить правильно или неправильно, но всегда осмысленно, благодаря опредѣленности своей точки зрѣнія. Русскій человѣкъ находится въ совсѣмъ иномъ положеніи и, смѣло говорю, нигдѣ, кромѣ литературно политическихъ журналовъ, онъ не можетъ получить политическаго воспитанія, конечно, обстоятельствами очень ограниченнаго. Значитъ, вводить сюда двусмысленность отнюдь не годится.

Разница между Андре Лео и Фра-Моріелемъ, кромѣ прямо противорѣчивыхъ фактическихъ показаній, состоитъ въ томъ, чіо первый цѣнитъ главнымъ образомъ соціальную сторону новѣйшей исторіи Италіи, второй -- исключительно политическую. Эту послѣднюю точку зрѣнія очень пространно развиваетъ и оправдываетъ г. И. No въ любопытной статьѣ "Начала европейской политики" (No 1). Статья эча въ самомъ дѣлѣ любопытна, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ, необычайно многословна и скучна. Авторъ -- политическій хроникёръ журнала -- придумалъ совершенно необыкновенный пріемъ для оцѣнки текущихъ дѣлъ въ западной Европѣ. Пріемъ этотъ хорошъ, по словамъ автора, тѣмъ, что "съ одной стороны онъ дѣлаетъ ненужнымъ эмпирическое изло женіе текущихъ событій, болѣе подходящее къ условіямъ газеты, а не журнала, съ другой -- устраняетъ чисто личныя соображенія, лишь въ рѣдкихъ случаяхъ обладающія точностью и правильностью". Мы, очевидно, съ разу попадаемъ на снѣговую вершину Монъ Блана. Только тамъ можно писать политическую хронику безъ фактовъ и безъ личныхъ взглядовъ, а въ болѣе низменныхъ мѣстахъ земного шара это -- дѣло еще невиданное и можетъ напоминать только старинную загадку: безъ окошекъ, безъ дверей, полна горница людей. Отгадка этой замысловатой загадки, какъ извѣстно, очень проста: огурецъ. Что же касается загадки политическаго хроникёра "Слова", то отъ ближайшаго ея разсмотрѣнія я себя увольняю. Скажу только -- и въ этомъ можетъ убѣдится каждый, даже не особенно внимательный читатель -- что нѣкоторые его товарищи по дѣлу той же политической хроники, въ томъ же "Словѣ" и даже въ томъ же No "Слова" употребляютъ пріемы, діаметрально противоположные пріемамъ г. И. Л. Сравните, напримѣръ, его статью съ рядомъ напечатанной статьей г. Жикка "Политическій кризисъ во Франціи".

Отмѣтивъ этотъ двусмысленный характеръ вышедшихъ до сихъ поръ нумеровъ "Слова", слѣдовало бы перейти къ болѣе обстоятельному разбору нѣкоторыхъ статей и въ особенности статей г. Антоновича, играющихъ въ почтенномъ журналѣ одну изъ самыхъ выдающихся ролей. Но въ то время, какъ я писалъ все предыдущее, въ "Биржевыхъ Вѣдомостяхъ" появилось письмо г. Антоновича, которое я перепечатываю цѣликомъ:

"По выходѣ въ свѣтъ 3-й книги журнала "Слово", я отказался отъ всякаго участія въ этомъ журналѣ. Я считаю себя обязаннымъ сдѣлать заявленіе это и объяснить въ общихъ чертахъ причину такого отказа, въ виду слѣдующаго обстоятельства:

Мнѣ извѣстно, что нѣкоторые подписались на журналъ "Слово", между прочимъ, въ надеждѣ встрѣчать въ немъ мои статьи и въ томъ ожиданіи, что я буду имѣть хоть нѣкоторое вліяніе на направленіе этого журнала. Поэтому я убѣдительно прошу этихъ расположенныхъ ко мнѣ подписчиковъ извинить меня, что я былъ невольною причиною ихъ недоразумѣнія и невольно ввелъ ихъ въ заблужденіе. Я и самъ сдѣлался жертвою подобнаго же недоразумѣнія и заблужденія. И я вступилъ въ журналъ "Слово" единственно въ надеждѣ, что онъ будетъ мнѣ по сердцу и будетъ держаться направленія, которому я сочувствую; я имѣлъ основанія для такой надежды. Но надежда моя не оправдалась.

"Вопреки моимъ ожиданіямъ и совѣтамъ, редакція журнала "Слово" не считала нужнымъ придерживаться какого нибудь опредѣленнаго направленія, а видимо желала сдѣлать изъ своего журнала простой сборникъ статей. Я совѣтовалъ редакціи обратить преимущественное вниманіе на внутренніе вопросы, на внутренній отдѣлъ журнала, и для этого рекомендовалъ подходящихъ сотрудниковъ: но редакція не приняла этихъ сотрудниковъ и вообще предпочла усиленно занима гься иностранными дѣлами и расширить въ журналѣ внѣшній отдѣлъ, вслѣдствіе чего и вышла, напримѣръ, та вопіющая несообразность, что въ 3-й книгѣ "Слова" на четыре статьи по текущимъ иностраннымъ дѣламъ нѣтъ ни одной статьи по текущимъ русскимъ дѣламъ. Далѣе я совѣтовалъ редакціи вести дѣятельную полемику съ литературными органами и литераторами, вліяніе которыхъ мнѣ казалось гибельнымъ. Редакція не принимала такихъ совѣтовъ, а вмѣсто того нашла болѣе цѣлесообразнымъ напечатать непристойную полемичесмую статью противъ гг. Михайловскаго и Іесевича, въ литературномъ вліяніи которыхъ я не вижу ничего гибельнаго. Помѣщеніе въ журналѣ, вопреки моему совѣту, этой статьи и еще другой, столь же нелѣпой, подъ заглавіемъ "Прерванная переписка", и было непосредственнымъ поводомъ къ моему отказу отъ всякаго участія въ журналѣ "Слово".

"Въ заключеніе еще разъ прошу извиненія у тѣхъ подписчиковъ, которыхъ привлекло къ "Слову" мое бывшее участіе въ немъ. Я увѣренъ, что они одобрятъ мой отказъ, вызванный нежеланіемъ даже косвенно прикрывать моимъ именемъ литературныя безобразія".

Вслѣдъ затѣмъ редакція "Слова" напечатала въ тѣхъ же "Биржевыхъ Вѣдомостяхъ" свое объясненіе, которое подтверждаетъ фактъ большихъ внутреннихъ неурядицъ въ "Словѣ": г. Антоновичъ былъ недоволенъ редакторами и находилъ ихъ выборъ статей дурнымъ, редакторы точно также относились къ г. Антоновичу. Изъ всего этого слѣдуютъ два вывода.

Во-первыхъ, г. Антоновичъ былъ до того возмущенъ статьей г. ла-Серды, что она послужила непосредственнымъ поводомъ къ его выходу изъ "Слова". Если принять въ соображеніе, что г. Антоновичъ никогда не питалъ особеннаго благоволенія къ "Отечественнымъ Запискамъ", то ужь изъ этого можно.заключить о довольно таки значительной неопрятности статьи г. ла-Серды. Объ этомъ, впрочемъ, потомъ.

Во вторыхъ, о "Словѣ" говорить еще рано. Дѣйствительно, всѣ три вышедшія до сихъ поръ книжки составлены подъ сильнымъ вліяніемъ домашнихъ неурядицъ, и со стороны нѣтъ никакой возможности опредѣлить, что именно составляетъ здѣсь слѣдъ выбывшаго г. Антоновича и что должно быть поставлено на счетъ оставшейся редакціи. Значитъ, надо еще подождать, чтобы судить, каковъ будетъ почтенный журналъ въ своемъ настоящемъ видѣ, то есть минусъ г. Антоновичъ. Говорить о статьяхъ самого г. Антоновича тоже не приходится. Я стою на томъ, что онъ все время своего недолгаго сотрудничества въ "Словѣ" не безъ искуства утаивалъ въ мѣшкѣ нѣкоторое шило, но счеты, какіе могли бы быть ему по поводу этого шила представлены, теперь сводить не время: г. Антоновичъ былъ и теперь его нѣтъ. Что же касается до его вполнѣ справедливыхъ разсужденій о необходимости для журналиста добросовѣстнаго отношенія къ своему дѣлу, то, какъ ни хороши они, его поступокъ лучше. Я готовъ допустить, что объясненіе редакціи "Слова" отчасти справедливо, то есть, что г. Антоновичъ выбылъ потому, что ему не была предоставлена въ журналѣ роль, на которую онъ претендовалъ. Но если онъ требовалъ такой роли для обезпеченія журнала отъ статей въ родѣ "Краткаго объясненія" г. ла-Серды, я жалѣю, что онъ ея не добился, и радъ, что, не добившись, онъ рѣшилъ оставить "Слово". Не потому, разумѣется, радъ, что наша литература еще на одного человѣка обѣднѣла, а потому, что поступкомъ своимъ г. Антоновичъ подтвердилъ искренность своихъ требованій добросовѣстности отъ журналистики и далъ примѣръ добропорядочности тѣмъ, кто можетъ руководствоваться примѣрами. Редакція "Слова*⁴, имѣвшая непосредственныя непріятныя столкновенія съ г. Антоновичемъ, можетъ, разумѣется, оставаться при особомъ мнѣніи, но я не думалъ, чтобы у кого нибудь посторонняго хватило духу лягнуть г. Антоновича въ догонку. И, однако, такіе люди нашлись: "Новое Время" не погнушалось. Да и чего, въ самомъ дѣлѣ, церемониться. Г. Антоновичъ, судя по плодовитости, обнаруженной имъ въ "Словѣ", хотѣлъ говорить, и много говорить. Отъ этого, законнѣйшаго для писателя желанія г. Антоновичъ отказывается, потому что находитъ обстановку, при которой ему приходится дѣйствовать, не соотвѣтственною его идеаламъ -- другъ Тряпичкинъ! вотъ пища для твоего сатирическаго ума! ты, готовый писать какъ угодно, гдѣ угодно и что угодно, ты, готовый сегодня же, сейчасъ же сжечь все, чему поклонялся вчера, и разбить лобъ передъ тѣмъ, подо что вчера подводилъ чадный факелъ своего сомнительнаго остроумія -- ты долженъ кипѣть желчью при видѣ добропорядочнаго поведенія...

Я хотѣлъ бы, однако, сказать нѣсколько словъ о статьѣ г. Антоновича "Причины неудовлетворительнаго состоянія нашей литературы" (No 2), и то, впрочемъ, больше для того, чтобы защитить одно имъ въ этой статьѣ забракованное мнѣніе. Откровенно говоря, прочитавъ статью г. Антоновича, я не узналъ, въ чемъ, по его мнѣнію, состоятъ причины неудовлетворительнаго состоянія нашей литературы. Онъ, кажется, думаетъ объяснить все дѣло смертью и вообще отсутствіемъ или долговременнымъ молчаніемъ нѣкоторыхъ литературныхъ дѣятелей, игравшихъ нѣкогда болѣе или менѣе значительную роль и которыхъ г. Антоновичъ разумѣетъ въ формулѣ: "Добролюбовъ и его друзья". Онъ связываетъ эти обстоятельства съ "внѣшними неблагопріятными для литературы условіями". Я не могу себѣ представить, чтобы подобную мысль можно было серьёзно отстаивать. Безъ сомнѣнія, внѣшнія неблагопріятныя для литературы условія всегда тяжело на ней отзываются. Справедливо также, что смерть, отсутствіе и молчаніе видныхъ литературныхъ дѣятелей не могутъ имѣть хорошихъ для литературы послѣдствій. Но вѣдь внѣшнія условія никогда особенно благопріятны литературѣ у насъ не были, а чтобы всѣ видные литературные дѣятели извѣстнаго момента вдругъ исчезли, не оставивъ даже ничего на сѣмена -- этого и вообще не бываетъ, да и у насъ не было. Чтобы оцѣнить всю слабость объясненія г. Антоновича, возьмите во вниманіе вотъ что. Некрасовъ, гг. Щедринъ, Островскій, В. Крестовскій (псевдонимъ), Л. Толстой, Достоевскій, Гончаровъ, Тургеневъ составляютъ послѣднюю полновѣсную горсть крупныхъ беллетристическихъ талантовъ, брошенную намъ исторіей нашей литературы. Позднѣйшія литературныя поколѣнія, со включеніемъ "Добролюбова и его друзей", не выставили ничего подобнаго, хотя вы можете указать тамъ и сямъ недюжинные таланты. "Добролюбовъ и его друзья" уровня беллетристики не подняли, а исчезновеніе ихъ (допуская что они исчезли) этого уровня не понизило. Мы имѣемъ, такимъ образомъ, частную область литературы, весьма мало ща себѣ испытавшую прямое вліяніе присутствія и отсутствія Добролюбова и его друзей и, однако, находящуюся не въ удовлетворительномъ состояніи. Сваливать въ этомъ отношеніи все на внѣшнія неблагопріятныя условія тоже не годится. Въ чемъ же дѣло?

Возьмите, напримѣръ, г. Иванова, чрезвычайно талантливаго автора очерковъ и разсказовъ, печатающихся у насъ въ "Отечественныхъ Запискахъ". Талантъ несомнѣнный и несомнѣнно большой. Это даже газетные критики, наконецъ, поняли. Однако, въ числѣ "всероссійскихъ фаворитовъ" (выраженіе одного моего пріятеля), какими у насъ были въ свое время гг. Тургеневъ, Достоевскій, Гончаровъ, онъ не значится. Сравнивать этихъ писателей по таланту нѣтъ ни повода, ни надобности, потому что будь г. Ивановъ даже вдесятеро даровитѣе, всероссійскимъ фаворитомъ онъ все-таки не былъ бы. Есть люди, съ величайшимъ вниманіемъ и сочувствіемъ слѣдящіе за его дѣятельностью, и я думаю даже, что напряженность этого вниманія далеко превосходитъ то, что въ этомъ смыслѣ выпадало въ свое время на долю признанныхъ звѣздъ первой величины нашей беллетристики. Но есть также въ числѣ читающей публикѣ люди, для которыхъ г. Ивановъ не представляетъ никакого интереса. Это зависитъ совсѣмъ не отъ степени и свойствъ его таланта, а оттого, что вообще время всероссійскихъ фаворитовъ прошло или, по крайней мѣрѣ, про ходитъ. Очень трудно найти задачу, которая интересовала бы примѣрно всѣхъ читателей, а тѣмъ паче трудно найти точку зрѣнія для трактованія этой задачи, которая бы всѣмъ угодила. И тутъ не о чемъ печалиться, потому что дѣло сводится опять-таки на то же исчезновеніе "литературнаго человѣка", на прекращеніе уваженія къ абстрактной литературѣ и на выясненіе интимныхъ задачъ и стремленій общества путемъ литературы. Если въ обществѣ существуютъ разнообразныя стремленія и за дачи, такъ что однѣ близки сердцу такихъ то людей, а другія -- иныхъ, то отраженіе этого порядка вещей на литературѣ совершенно законно, необходимо и свидѣтельствуетъ отнюдь не о паденіи литературы, а, напротивъ, о ея жизненности. Еслибы судьба г. Иванова стояла совсѣмъ одиноко, тогда можно бы было, конечно, объяснить ее личными его особенностями, не подлежащими никакимъ обобщеніямъ и не дающими права строить на нихъ какія-нибудь заключенія о современномъ состояніи литературы. Но дѣло стоитъ не такъ. Въ наличности нѣтъ ни одного всероссійскаго фаворита изъ сравнительно молодыхъ беллетристовъ, и если вы потрудитесь обсудить причины этого явленія, то, оставляя въ сторонѣ вопросъ о талантѣ, вездѣ найдете ту же невозможность всероссійскаго фаворитизма, которая? впрочемъ, понятна и а priori. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, заинтересовать, напримѣръ, даже чрезвычайно просвѣщеннаго желѣзнодорожнаго дѣятеля или губернскую львицу интимнѣйшими душевными волненіями нынѣшняго порядочнаго молодого человѣка? Между тѣмъ, какъ прежде стоило только талантливо разсказать исторію любви этого молодого человѣка, чтобы заставить такъ или иначе заиграть эолову арфу души такого же точно дѣльца и такой же точно львицы. Я беру, конечно, рѣзкій примѣръ: не все только "про любовь намъ сладкій голосъ пѣлъ" и прежде, и читатели не сплошь изъ дѣльцовъ и львицъ состояли. Но общее положеніе дѣла, полагаю, намѣчено мною вѣрно. Задачи, напримѣръ, "Записокъ Охотника" Тургенева или слабыхъ, забитыхъ людей Достоевскаго были такъ общи и элементарны, что могли интересовать примѣрно всю тогдашнюю, сравнительно малую образованную Россіи, со включеніемъ дѣльцовъ и львицъ. А по нынѣшнему времени эти задачи слишкомъ неопредѣленны. Отношенія обострились, и если нынѣ люди, вздыхающіе по добрымъ старымъ временамъ, должны довольствоваться вмѣсто Тургенева и Гончарова какими-нибудь "Бархатными когтями", или уголовнымъ романомъ, или произведеніями г. Авсѣенки, то плакать объ этомъ нечего.

Есть, однако, и еще одна сторона вопроса. Вернемся къ г. Иванову. Почему этотъ несомнѣнный талантъ такъ склоненъ къ. оборваннымъ очеркамъ и къ пересыпанію художественныхъ образовъ и картинъ комментаріями публицистическаго свойства? Вы видите, что человѣкъ этотъ по натурѣ художникъ и большой, то есть обладаетъ сильною творческою способностью, а между тѣмъ какія то стороннія обстоятельства заставляютъ его не полагаться на свою изобразительную способность. Конечно, тутъ, какъ это и всегда бываетъ, не одна причина дѣйствуетъ. Нынѣшній беллетристъ прежде всего не такъ обставленъ, чтобы сидѣть цѣлыми годами надъ одной вещью, постепенно обработывая и подчищая ее. Затѣмъ, тутъ сказывается извѣстная страстность отношенія къ дѣлу: человѣкъ хватаетъ для выраженія своихъ мыслей и чувствъ первое попавшееся оружіе: попался ему удачный образъ, онъ пускаетъ его въ ходъ, а нѣтъ -- такъ онъ и самъ выскакиваетъ впередъ и аргументируетъ, и поясняетъ прямо отъ своего собственнаго лица. Писатель самъ переживаетъ въ моментъ писанія тѣ психическіе процессы, которые совершаются въ его дѣйствующихъ лицахъ или въ томъ, повидимому, произвольно выбранномъ лицѣ, съ точки зрѣнія и отъ имени котораго ведется разсказъ. Переживаетъ совсѣмъ не въ смыслѣ, повторнаго акта, простого воспроизведенія извѣстной трупы наблюденій и чувствъ, законченной, уложенной на свое мѣсто въ памяти, сданной, такъ сказать, въ архивъ и вытребывающейся для справокъ. Такъ какъ дѣло это очень интимное и въ душу отдѣльнаго писателя по поводу его залѣзать не приходится, да и ошибиться можно, то я замѣчу, что въ отношеніи отрывочности и незаконченности г. Ивановъ стоитъ опять-таки не одиноко. Романовъ, повѣстей, разсказовъ, драмъ, комедій пишется теперь не меньше, чѣмъ когда-нибудь, но всѣ они рѣзко раздѣляются на двѣ трупы: все законченное -- старо, все новое -- незакончено; старо или ново по мотивамъ, закончено или незакончено по формѣ. И это, очевидно, не простая случайность. Что старыя, давно знакомыя, изжитыя тэмы и мотивы являются въ законченномъ видѣ, хотя разработываются различными степенями таланта и бездарности -- въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, достойнаго разсмотрѣнія. Понятно, что, имѣя передъ глазами образцы часто высокаго достоинства, не мудрено даже для бездарности скроить романъ, повѣсть, драму на мотивы, несчетное число разъ эксплуатированные. Посмотрите, напримѣръ, какъ округлены, несмотря на свою плоховатость, романы г. Авсѣенки, которому не даютъ спокойно спать лавры Льва Толстого. Посмотрите, какъ законченъ въ послѣднемъ романѣ самого Толстого, напримѣръ, очеркъ исторіи любви Карениной и Вронскаго, и какъ блѣденъ, отрывоченъ образъ Константина Левина, мотивированный въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ далеко не шаблоннымъ образомъ. Левинъ (покуда авторъ не направилъ его въ стойло) полонъ жажды обновленія, онъ хочетъ новой жизни, рѣзко отличной отъ всего, что онъ привыкъ кругомъ себя видѣть и что составляетъ для него предметъ насмѣшки, презрѣнія, негодованія и, въ лучшемъ случаѣ, сожалѣнія. Ему точно закрыты всѣ жизненные пути, по которымъ свободно и гордо гуляютъ остальныя дѣйствующія лица романаи которые, по скольку онъ самъ къ нимъ причастенъ, являются для него источникомъ мучитель пыхъ процессовъ покаянія, стремленія вонъ, на волю, въ другія, свѣжія сферы, въ тѣ самыя, куда Мефистофель приглашалъ Фауста на кухнѣ вѣдьмъ. Это мотивъ въ русской беллетристикѣ совсѣмъ новый. И, пожалуйста, не смѣшивайте мотива съ тэмой, психологическаго момента и фабулой разсказа. Если взять внѣшнюю только исторію людей, въ родѣ Левина, то написать на эту тэму вполнѣ законченную беллетристическую вещь совсѣмъ не трудно, и примѣры эти, хотя въ очень ограниченномъ количествѣ -- разъ, два, да и обчелся -- однако, бывали. Но ввести въ разсказъ живую струю самаго психическаго процесса во всѣхъ его тонкостяхъ и подробностяхъ и, въ то же время, дать вещь цѣльную, законченную, которая сама за себя говоритъ, безъ авторскихъ комментаріевъ -- въ высшей степени трудно. Психическій моментъ, о которомъ идетъ рѣчь, такъ новъ и оригиналенъ, что изображеніе его совершенно недоступно тому, кто лично на себѣ не переживетъ его, хотя отчасти. А тотъ, кто его переживаетъ, не можетъ отнестись къ дѣлу на столько спокойно, чтобы войти въ условныя рамки романа или драмы съ завязкой, развитіемъ, коллизіями и развязкой. Представьте себѣ, что самъ Левинъ вздумалъ писать романъ въ тѣ времена, когда онъ раздумываетъ о своемъ внутреннемъ состояніи на сѣнокосѣ или подвергаетъ себя строгому самодопросу въ разговорѣ съ Облонскимъ на охотѣ. Ясно, что романа онъ не напишетъ. Отъ всей своей привычной обстановки, а слѣдовательно и отъ обычныхъ мотивовъ романа онъ далекъ: если помните, для него въ это время и его возлюбленная Китти отступаетъ совсѣмъ на задній планъ. Свое же особенное психическое содержаніе онъ естественно не можетъ настолько, какъ говорятъ нѣмцы, объективировать, чтобы встать въ отношеніи къ нему въ положеніе посторонняго зрителя. Онъ самъ такъ полонъ тѣмъ психологическимъ мотивомъ, который одинъ только и способенъ его занимать, самъ такъ тревожно и скептически относится къ каждому своему шагу, что не можетъ не обрывать разсказа, не выскакивать впередъ и т. п. Подождите, пока уляжется это душевное смятеніе, завершится такъ или иначе психическій процессъ -- и Левины дадутъ беллетристику, не уступающую старой въ цѣльности и законченности. Теперь же они, обладая, можетъ быть, огромными талантами, или вовсе не принимаются за романъ, или расходуются на пробы, по необходимости не удачныя и не доходящія поэтому до читателей, или, наконецъ, даютъ обрывки и помѣсь беллетристики съ публицистикой. А между тѣмъ, все чуткое и очень талантливое непремѣнно должно притягиваться сюда, потому что тупая и неразборчивая бездарность новыхъ путей не ищетъ и осыпаетъ читателей старыми погудками на старый ладъ, приправляя ихъ для пряности уголовщиной.

Такимъ образомъ голый фактъ пониженія уровня беллетристики нельзя не признать. Но онъ свидѣтельствуетъ о ростѣ мысли, уясненіи идеаловъ, сближеніи литературы съ жизнью. Въ выработкѣ этого результата, конечно, принимали косвеннымъ образомъ, огромное участіе и "Добролюбовъ и его друзья", за что имъ вѣчная благодарность. Но не трудно видѣть, что исторія на нихъ не остановила своего теченія, что ростъ мысли и выясненіе идеаловъ безостановочно продолжаются. И нужно скорбѣть не о томъ, что мы имѣемъ мало законченныхъ беллетристическихъ произведеній, а объ томъ, что старыхъ погудокъ на старый ладъ печатается еще слишкомъ много. Это показываетъ, что мысль ростетъ, идеалы выясняются, становятся ближе сердцу писателей, но все это происходитъ въ очень маленькой кучкѣ людей, а все остальное пробавляется чѣмъ Богъ пошлетъ. Въ этомъ послѣднемъ направленіи мы видимъ не кажущееся только, а дѣйствительное паденіе беллетристики. Разборъ трехъ четырехъ шаблонныхъ романовъ или драмъ, которымъ я теперь не могу заняться, показалъ бы съ полною ясностью, что иначе и быть не можетъ.

Совершенно тоже самое замѣчаемъ мы и въ другихъ сферахъ литературы и не только литературы, а и жизни: рѣшительный прогрессъ въ небольшой сравнительно кучкѣ людей и пониженіе въ остальномъ. Это пониженіе, естественно сильнѣе бросающееся въ глаза, а потому выдаваемое за общее, безъисключительное положеніе дѣла, ни для кого не составляетъ тайны. Ему придумывались разныя объясненія. Г. Антоновичъ, бѣгло ихъ перечисляя, говоритъ объ одномъ изъ нихъ слѣдующее: "Говорятъ, что наша литература хирѣетъ и чахнетъ... оттого, что она не имѣетъ живой связи съ народомъ, то-есть съ простымъ народомъ и именно съ тѣмъ простымъ народомъ, который живетъ въ деревнѣ. Чего же можно ожидать, кромѣ фантазёрства или мертвечины, отъ подобной кабинетной, книжной литературы, не видавшей и въ глаза тѣхъ людей, на которыхъ должна быть направляема ея заботливость? Къ сожалѣнію, люди, разсуждающіе такимъ образомъ, не говорятъ, когда именно литература порвала живую связь съ деревенскимъ народомъ и существовала ли вообще когда-нибудь такая связь, такъ что остается неизвѣстнымъ къ какому времени относится ихъ упрекъ, къ современной ли только литературѣ или вообще ко всей новой и древней русской литературѣ, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ она начала существовать -- съ самаго появленія "Слова о полку Игоревѣ". Эта мысль о разобщенности между литературою и деревенскимъ народомъ есть ничто иное, какъ повтореніе подобной же мысли, выражавшейся нѣкогда знаменитой фразой: "мы оторвались отъ почвы". Въ свое время мы подробно занимались въ "Современникѣ" этою мыслью или, лучше, этой фразой, оцѣнили ея значеніе и разъяснили ея настоящій смыслъ или, лучше сказать, отсутствіе въ ней опредѣленнаго смысла и осязательной мысли, и при этомъ льстили себя надеждой, что мы окончательно, на вѣки похоронили эту мысль или фразу, а вотъ она ожила и возродилась изъ своего праха. Эта мысль, какъ въ первомъ ея изданіи -- въ видѣ оторванія отъ почвы, такъ и во второмъ -- въ видѣ разрыва связи съ деревенскимъ народомъ, находится въ родствѣ съ славянофильствомъ".

Одно изъ двухъ: или г. Антоновичъ стрѣляетъ въ этой тирадѣ изъ пушки но воробью, или онъ уклоняется отъ оцѣнки дѣйствительно серьёзной мысли. Представленное имъ объясненіе неудовлетворительнаго состоянія нашей литературы было высказано въ "Недѣлѣ" и, хотя и обратило на себя нѣкоторое вниманіе, но никакой поддержки себѣ въ литературѣ не встрѣтило. Напротивъ, оно было отвергаемо съ самыхъ различныхъ точекъ зрѣнія и было вообще такъ плохо обставлено, что имъ, несмотря на удобный случай, почти не воспользовалась даже наиболѣе славянофильствующая и шовинистская газета"Новое Время. И теперь, когда сама "Недѣля", кажется, отступилась отъ своего объясненія или, по крайней мѣрѣ, оставила его втунѣ, теперь не представляется никакой надобности такъ пространно характеризовать его, да еще и объявлять на него походъ. Но, сдѣлавъ въ объясненіи "Недѣли" нѣкоторыя, съ виду маленькія, а въ сущности очень большія поправки, мы получимъ мысль, заслуживающую полнаго вниманія г. Антоновича и редакціи "Слова". Поставьте только вмѣсто словъ: "Живая связь съ деревенскимъ народомъ" слова: живая связь съ интересами народа, пожалуй даже деревенскаго, такъ какъ большинство русскаго народа деревенское. Тогда не будетъ надобности для разъисканія момента "разобщенія" подниматься ко временамъ царя Го роха и Слова о полку Игоревѣ, а достаточно будетъ для г. Антоновича подняться къ собственнымъ его воспоминаніямъ. Въ тѣ времена, когда г. Антоновичъ еще только началъ украшать собою горизонтъ русской литературы, живая связь литературы съ интересами народа несомнѣнно существовала, хотя можетъ быть лично для г. Антоновича она и не была вполнѣ ясна. Это было время освобожденія крестьянъ, котораго въ такихъ или иныхъ формахъ вся литература, за малыми исключеніями, горячо, разумѣется, желала. Пусть многіе играли роль послушнаго эхо, пусть многіе горячились просто въ восторгѣ чувствъ, которому неизбѣжно предстояло скоро охладѣть, пусть вообще тутъ было много напускнаго, но литература во всякомъ случаѣ за честь себѣ поставляла стоять на стражѣ интересовъ народа, такъ что даже отъявленные крѣпостники принуждены бывали надѣвать соотвѣтственную маску. Имъ приходилось стоять на точкѣ зрѣнія "улучшенія быта" и доказывать, что, въ собственныхъ интере сахъ мужика, его, лѣниваго, порочнаго и пьянаго, надо держать въ уздѣ, или что, опять таки въ его собственныхъ интересахъ, его надо освободить отъ земли. Такимъ образомъ, интересы народа, волей неволей, стали центромъ всѣхъ литературныхъ распрей. Это былъ кардинальный вопросъ, и очень ошибся бы тотъ, кто вздумалъ бы утверждать, что тогдашняя передовая литература билась единственно изъ-за просвѣщенія, свободы или какого нибудь другого отвлеченнаго начала. Всего этого она хотѣла, конечно, но вмѣстѣ съ тѣмъ ясно понимала, что ни одно изъ этихъ благъ не можетъ быть достигнуто безъ прочнаго обезпеченія интересовъ народа. Въ этомъ смыслѣ рѣшались нетолько чисто практическіе вопросы о формахъ землевладѣнія, о выкупѣ и проч., но и теоретическіе вопросы -- о значеніи науки, искуства, философіи. И литература была права. Она обнаружила большой тактъ и чувство самосохраненія, потому что у насъ, за малымъ развитіемъ культурныхъ классовъ, литература, не говоря о прочемъ, даже изъ чувства самосохраненія должна искать опоры въ интересахъ народа. Разумѣю опору нравственную: литературѣ не во что больше вѣрить, не на что надѣяться, нечего любить. Затѣмъ наступило, по волѣ судьбы, "разобщеніе", продолжающееся и до сихъ поръ. Однако мысль объ интересахъ народа, какъ кардинальномъ вопросѣ литературы, не затерялась безслѣдно. Напротивъ, она, съ перерывами, опредѣляемыми внѣшними причинами, продолжала развиваться, такъ что теперь нѣсколько даже странно видѣть отсутствіе ея въ литературныхъ обозрѣніяхъ "Слова". Я, признаться, былъ увѣренъ, что встрѣчу ее въ видѣ profession de foi новаго журнала и потому именно такъ искренно желалъ ему успѣха. Впрочемъ, это въ скобкахъ.

Повидимому, нынѣшнія разсужденія объ интересахъ народа осложнились однимъ не совсѣмъ подходящимъ привѣсомъ. Можно очень часто и въ устныхъ разговорахъ услышать, и въ печати увидѣть толки о величіи "правды народной", о многоразличныхъ достоинствахъ мужика и т. п. Толки эти принимаютъ разнообразныя формы, до такой степени разнообразныя, что вводить ихъ всѣ за одну скобку отнюдь не полагается. Безспорно, что нѣкоторыя изъ нихъ крайне несимпатичны по своей приторности, фразистости, осложняющимися еще, вдобавокъ, національнымъ самохвальствомъ, худшимъ и пагубнѣйшимъ изъ всѣхъ грѣховъ, какими можемъ грѣшить литература. Однако, это -- не единственная существующая форма толковъ о величіи "народной правды". Чтобы найти другую форму, стоитъ только развернуть въ томъ же "Словѣ" прекрасную статью г-жи Ефименко, "Трудовое начало въ народномъ обычномъ правѣ". Статья эта дѣйствительно очень хороша, хотя нѣсколько натянута. Г-жа Ефименко желаетъ доказать, что, по народному обычному праву, трудъ есть единственный источникъ собственности и что то же уваженіе къ труду проходитъ по всѣмъ отдѣламъ права. Между прочимъ, авторъ указываетъ, что "даже женихъ требуетъ съ невѣсты, которая нарушила заключенный свадебный договоръ, вознагражденія за рабочій день, потраченный на проѣздъ къ ней". Кромѣ фактическаго выясненія роли труда въ обычномъ правѣ и опредѣленія типическаго отличія обычнаго права отъ дѣйствующаго законодательства, авторъ имѣетъ въ виду показать и преимущество перваго передъ послѣднимъ, то есть, показать величіе народной правды. Едва ли, однако, возможно объяснить всѣ приводимые авторомъ случаи торжествомъ трудоваго начала и едва ли можно во всѣхъ подобныхъ случаяхъ видѣть нѣчто очень хорошее и желательное съ точки зрѣнія самой г-жи Ефименко. Въ кіевскихъ "Университетскихъ Извѣстіяхъ" г. Кистяковскій сообщаетъ слѣдующій характерный фактъ. Мировой судья одной изъ южно русскихъ губерній получилъ прошеніе такого содержанія: "Крестьянинъ села Ж. Я. Д., въ прошломъ 1874 г., нанялъ меня къ своей женѣ, дабы у нея было дитя, съ уплатою мнѣ 10 руб. и такъ какъ въ настоящемъ 1875 г. родилось у его жены отъ меня дитя мужскаго полу, то я началъ требовать отъ него слѣдуемые отъ него 10 руб., но Я. Д. началъ еще смѣяться и ругать меня непристойными словами, а по сему честь имѣю покорнѣйше просить вызвать въ камеру свою отвѣтчика Я. Д. и свидѣтелей, знающихъ по этому дѣлу, Т. Д., С. Д. и Л. Н., что и священнику извѣстно, и не оставить рѣшеніе о взысканіи слѣдующихъ 10 р. и судебныхъ путевыхъ издержекъ 15 р., въ чемъ и подписуюсь крестьянинъ с. Ж. Я. Д. 1875 г. іюля 27-го дня". Привлеченные къ уголовной отвѣтственности, участники этой сдѣлки и свидѣтели въ первый разъ узнали отъ полиціи, что за подобныя дѣйствія имъ грозитъ тяжкая уголовная кара. Можетъ быть, въ этомъ случаѣ и возможно открыть торжество трудоваго начала (тогда нужно признать его и въ проституціи), но приплести сюда величіе народной правды едва ли у кого повернется языкъ. Это нисколько, однако, не отнимаетъ у статьи г-жи Ефименки ея общаго значенія. Въ принципѣ, я полагаю, она совершенно права. Несомнѣнно, что трудъ способенъ быть источникомъ и нормою права; что гражданскому праву предстоитъ большая переработка въ этомъ направленіи; что нынѣшнему спеціалисту юристу очень трудно съ этимъ согласиться и даже понять юридическое значеніе труда (если г. Гольмстенъ, возражавшій г-жѣ Ефименко въ Русскомъ Обозрѣніи", доказалъ что нибудь, такъ только это); что народное обычное право типически отлично отъ дѣйствующаго писанаго закона; что трудъ, какъ юридическій факторъ, играетъ въ обычномъ правѣ весьма важную роль и поэтому самому народная правда отличается нѣкоторыми драгоцѣнными особенностями, совпадающими съ нѣкоторыми крайними результатами, добытыми мыслью цивилизованныхъ людей.

Въ этихъ общихъ положеніяхъ я не вижу нетолько ничего такого, что свидѣтельствовало бы о паденіи русской мысли со временъ "Добролюбова и его друзей", но, напротивъ., вижу дальнѣйшее ея развитіе, углубленіе и выясненіе. И въ тѣ времена приходилось, по поводу разсужденій о лѣности, прочности и пьянствѣ мужика, доказывать, что мужикъ -- такой же человѣкъ, какъ мы съ вами, а во многихъ отношеніяхъ даже получше будетъ. У Добролюбова можно найти (въ статьяхъ о Маркѣ Вовчкѣ и другихъ) чрезвычайно яркія въ этомъ отношеніи страницы. Такое отношеніе къ народу совпадало и съ другими задушевными вещами тогдашней литературы. Будучи поставленъ правильно и во всей своей широтѣ, вопросъ о народной правдѣ обнимаетъ нетолько русскій народъ, а весь трудящійся людъ всего цивилизованнаго міра Недаромъ, кажется, г. Достоевскій острилъ насчетъ "всемірнаго мужика" или "всемужика". Отсюда вытекало извѣстное, вполнѣ опредѣленное отношеніе къ исторіи и результатамъ европейской цивилизаціи и нашихъ собственныхъ, заимствованныхъ у нея формъ культуры. Если нынѣ это отношеніе стало еще яснѣе, такъ что самое слово "западникъ", хотя и повторяемое любящими повторять зады, утратило всякій смыслъ, то и въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго признака паденія или пониженія.

Надо, однако, замѣтить, что точка зрѣнія г-жи Ефименки, вполнѣ справедливая въ своемъ основаніи, представляетъ двѣ "вѣроломныя покатости", какъ выразился г. Антоновичъ въ переводѣ "Исторіи революціи" Луи Блана. И по покатостямъ этимъ можно скатиться въ двѣ довольно таки непривлекательныя.трущобы. Во-первыхъ, можно, разъ зарядившись, искать нравственной санкціи для несомнѣнныхъ безобразій, совершаемыхъ въ народѣ и народомъ, или же закрывать на нихъ глаза, притворяясь, что не видишь. Выгоды тутъ, конечно, мало. И прежде всего представляется вопросъ: если народъ въ самомъ дѣлѣ всегда, вездѣ и во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ, чувствахъ и помышленіяхъ такъ хорошъ, то значитъ, вѣка безправія, рабства и нищеты прошли для него даромъ, не наложивъ на него пятна и порока, а, даже способствовали его улучшенію. Тогда изъ-за чего же хлопотать и биться? изъ-за чего жить на этомъ свѣтѣ, гдѣ рабство людей не портитъ? Надо разстаться со всѣми дорогими, кровью лучшихъ представителей человѣчества оплаченными идеалами и сложить руки отказавшись даже понимать что нибудь въ исторіи и въ ходѣ человѣческихъ отношеній. Къ счастію или къ несчастію, дѣло стоитъ не такъ. Къ счастію или къ несчастію, этотъ мужикъ, требующій вознагражденія за трудъ дѣлопроизводства, не составляетъ продукта само зарожденія, а воспитанъ длиннымъ рядомъ гнетущихъ обстоятельствъ. И пріискивать нравственную санкцію для него значитъ пріискивать санкцію для этихъ обстоятельствъ. Есть, конечно, и другой исходъ: можно лгать, можно замалчивать горькіе факты или набрасываться на тѣхъ, кто ихъ правдиво изображаетъ. Такъ набросилась на г. Иванова "Недѣля", придавъ его правдивымъ наблюденіямъ такой общій характеръ, какого они, по мысли самого автора, отнюдь не имѣютъ. Но это ужь совсѣмъ послѣднее дѣло. Напоминать притчу о страусѣ, прячущемъ голову, даже какъ-то совѣстно, до такой степени она часто повторяется. Общій принципъ уваженія къ народной правдѣ совсѣмъ не требуетъ оправданія или скрыванія тѣхъ ея изъяновъ, которые въ конкретныхъ случаяхъ необходимо должны обнаруживаться подъ вліяніемъ тяжкихъ внѣшнихъ условій.

Подвиньтесь еще немного и вы очутитесь въ другой трущобѣ, еще худшей. Переходъ отъ нравственныхъ идеаловъ къ понятіямъ о мірѣ, какъ онъ есть, очень легокъ и естественъ, а потому, зарядившись извѣстнымъ образомъ, можно, пожалуй, потребовать, но имя народной правды, чтобы всѣ вѣрили и исповѣдывали, что земля на трехъ китахъ стоитъ. Г. Достоевскій очень недалеко ушелъ отъ такого требованія или, вѣрнѣе, чуть-чуть не дошелъ до него и смѣло противопоставилъ свое приближеніе къ китовому міросозерцанію, въ качествѣ міросозерцанія національно-русскаго или славянскаго всему западу. Но г. Достоевскій есть самый смѣлый изъ нынѣ славянофильствующихъ трусовъ и наиболѣе готовый къ самоуниженію изъ всѣхъ наличныхъ самохваловъ. Трусы и самохвалы средняго калибра довольствуются менѣе опредѣленнымъ указаніемъ на преимущества востока надъ западомъ и умалчиваютъ е трехъ китахъ. Они просто говорятъ, что русскій человѣкъ много лучше европейскаго, и это очень натурально, потому что вѣдь они и сами русскіе люди, значитъ, тоже могутъ ослѣпить Европу причитающимся на ихъ долю изъ національнаго фонда великолѣпіемъ. Въ эту трущобу можно, впрочемъ, ввалиться, даже минуя трехъ китовъ, и сама г-жа Ефименко подходитъ къ ней, хотя, по всей вѣроятности, чисто случайно и для себя безопасно. Она находитъ факты, аналогичные русскому обычному праву, въ обычномъ правѣ сербовъ и болгаръ и готова ихъ признать отличительными признаками обще-славянскихъ понятій о правѣ. Дальше она не идетъ и поступаетъ, разумѣется, очень благоразумно, хотя могла бы нѣчто прибавить къ своимъ выводамъ, а именно, что аналогичные факты встрѣчаются у всѣхъ первобытныхъ народовъ безъ различія нетолько племенъ, а даже расъ. Однако, она все-таки во время останавливается. Но отсюда уже два шага до вавилонской башни, построенной въ честь славянскаго начала, попирающаго подъ ноги весь міръ. Одинъ удовольствуется попираніемъ нравственнымъ, сознаніемъ превосходства славянъ, а вотъ недавно продавался на улицахъ какой-то лубочный листокъ, въ которомъ предсказывалось, что Россія и силою оружія подведетъ себѣ подъ ноги весь міръ.

Я, кажется, не скрываю опасностей и скверностей, заполоняющихъ русскую литературу по поводу разсужденій о народѣ. Но я утверждаю также, что отдѣлить здѣсь мякину отъ зерна, при добромъ желаніи, очень легко. Если вы увидите, что человѣкъ скрываетъ горькіе факты народной жизни, замалчиваетъ ихъ или, но имя правды народной, требуетъ молчанія объ нихъ, или отвергаетъ самую ихъ возможность -- это мякина. Если человѣкъ, возвеличивая выше лѣса стоячаго народъ, подставитъ вмѣсто него безсознательно или сознательно націю, а слѣдовательно, въ томъ числѣ и себя и присныхъ своихъ, это -- мякина. Мякины, въ особенности второго сорта, расплодилось въ нынѣшней литературѣ очень много, такъ много -- что я сомнѣваюсь, чтобы съ ней могъ справиться самъ Геркулесъ, несмотря на практику по подряду очистки Авгіевыхъ конюшенъ. Но изъ-за мякины не видѣть зерна по малой мѣрѣ, непроницательно. Я утверждаю, что зерно есть, что оно проростаетъ, выростетъ, дастъ цвѣтъ и плодъ. Я душевно скорблю, что г. Антоновичъ этого не замѣчаетъ или не хочетъ замѣтить. Скорблю я также объ томъ, что г. Антоновичъ долженъ былъ оборвать свою рѣчь на полу-словѣ. Скорблю совершенно искренно, потому что вотъ и самому мнѣ приходится обрывать на полусловѣ...

Обращаюсь къ "Краткому объясненію" г. ла Серды, напечатанному въ No 3 "Слова". Я не знаю, что именно имѣлъ въ виду г. Антоновичъ, называя это произведеніе непристойнымъ. Но оно дѣйствительно въ высокой степени непристойно, и я усердно прошу читателя прочитать все нижеслѣдующее, не скучая цитатами, которыя мнѣ придется дѣлать, потому что болѣе поучительный полемическій эпизодъ едва ли скоро можетъ встрѣтиться.

Занавѣсъ поднимается. На сценѣ стоитъ, въ величественной позѣ, г. ла-Серда съ "толедской шпагой" въ рукахъ, которою онъ вооружился для парированія ударовъ, наносимыхъ ему "грязною шваброю" цротивника. Противникъ этотъ -- я. Г. ла-Серда этою самою эффектною картиною открываетъ свою полемику. Затѣмъ идутъ щедрые укоры въ клеветѣ, инсинуаціяхъ, наглости, невѣжествѣ, отсталости и проч. и, между прочимъ, слѣдующій мой портретъ, распространенію котораго я готовъ служить перепечаткой: "Противникъ мой, г. Николай Михайловскій, находится въ привилегированномъ положеніи по отношенію, по крайней мѣрѣ, къ цѣлому разряду обычныхъ читателей почтеннаго журнала, въ которомъ онъ такъ давно помѣщаетъ свои странныя, но безспорно отмѣченныя печатью своеобразнаго таланта произведенія, свои удивительныя покаянныя исповѣди, свои курьёзныя критики по всѣмъ отдѣламъ человѣческаго знанія или незнанія, отрывки изъ своего универсальнаго трактата de omni re scibili, популярно-научные фарсы, философскія оффенбахіады и многое, многое, что служитъ рѣдко къ поученію, но почти всегда къ увеселенію. И т. д. еще строкъ двадцать въ томъ же тонѣ. Во всемъ этомъ приступѣ чрезвычайно много благородной гордости и рыцарской отваги, такъ что даже Сидъ-Кампеадоръ могъ бы позавидовать толедской шпагѣ г. ла-Серды. Но рыцарственный ла Серда не останавливается, разумѣется, на голословныхъ показаніяхъ. Нѣтъ, онъ слишкомъ благороденъ для того, чтобы не перейти отъ приступа къ самому дѣлу, то есть фактическому уличенію меня во всѣхъ семидесяти семи грѣхахъ, упомянутыхъ въ приступѣ.

Блеснула шпага разъ и два --

И покатилась голова...

Покатилась моя грѣшная голова, отрубленная славнымъ рыцаремъ ла Сердой... Такъ должно бы было кончиться наше единоборство, по предположенію славнаго рыцаря. Къ сожалѣнію, однако, толедская шпага нѣсколько измѣняетъ своему благородному владѣльцу и совсѣмъ нечаянно вонзается прямо, въ его собственную благородную грудь.

Дѣло въ томъ, что, прочитавъ статью г. ла-Серды, я былъ совершенно пораженъ ея лживостью и, главное, степенью ея лживости. Мнѣ не привыкать стать встрѣчать въ нашей печати ложь, но такого "настоящаго лжесвидѣтельства", какимъ переполнено "Краткое объясненіе", я давно не встрѣчалъ и даже не знаю, встрѣчалъ.ли когда нибудь. Но редакція "Слова" говорила такъ много хорошихъ словъ на счетъ добросовѣстности, солидарности, приличія и проч., а г. Топорнинъ такъ убѣдительно доказывалъ мнѣ ненужность многоглаголанія и многописанія, что я рѣшилъ употребить рѣдко практикуемый у насъ пріемъ для выясненія непристойностей толедской шпаги. Я лично отправился въ редакцію "Слова", и объяснился, примѣрно, такъ:

Я не намѣренъ утруждать почтенную редакцію разговоромъ о личныхъ нападкахъ г. ла Серды, -- пусть у него въ рукахъ сверкаетъ толедская шпага, блещущая всѣми достоинствами, пусть я вооруженъ только грязной шваброй, перепачканной семьюдесятью семью грѣхами. Но статья г. ла Серды переполнена фактической ложью, что я берусь доказать почтенной редакціи сейчасъ же, не выходя изъ комнаты. Напримѣръ, въ "Краткомъ объясненіи" говорится, что авторъ "тождества Дюринга и г. Скальковскаго, никогда, разумѣется, не утверждалъ."' Но если вы потрудитесь развернуть No 4 (послѣдній) "Знанія" на страницѣ 35 статьи г. ла-Серды, то найдете слѣдующія строки: "Дюрингъ -- извѣстный чудакъ. Мастеръ на всѣ руки, экономистъ, философъ, критикъ, профессоръ, онъ точно нашъ Скальковскій, все знаетъ и пишетъ столько, что, кажется, для него одного работаетъ цѣлая бумажная фабрика въ Берлинѣ." Я передалъ эти слова такъ: "г. ла-Серда утверждаетъ, будто Дюрингъ есть все равно, что нашъ Скальковскій." Теперь г. ла-Серда уличаетъ меня въ неправдѣ. Но, гг. редакторы, посудите сами,-- есть ли какая нибудь разница между выраженіями: "точно нашъ Скальковскій" и "все равно, что нашъ Скальковскій"? и извратилъ ли я хоть сколько нибудь отношеніе г. ла Серды къ Дюрингу? Значитъ, г. ла-Серда лжесвидѣтельствуетъ. Но это и многія другія лжесвидѣтельства толедской шпаги можно еще, при добромъ желаніи и достаточной увертливости, толковать такъ и иначе. Поэтому, господа, я не буду утруждать ваше вниманіе ихъ разоблаченіемъ. Хорошій охотникъ не станетъ тратить заряды на десятокъ зайцевъ, когда можетъ однимъ выстрѣломъ убить медвѣдя. Я укажу вамъ пунктъ, относительно котораго ни вы, ни самъ г. ла-Серда, имѣй онъ даже сотню толедскихъ шпагъ въ рукахъ, ни какой либо посторонній человѣкъ, словомъ, никто не усомнится. Позвольте прочитать вамъ страницу 152 "Краткаго объясненія". Тамъ говорится, что г. Лесевичъ "цитируетъ въ своемъ сочиненіи цѣлыя страницы изъ книги г. П. Лиліенфельда "Мысли о соціальной наукѣ будущаго"; что я, отрицающій это, дѣлаю "лживое показаніе", "извращаю истину", "дѣлаю постыдный промахъ", "выкидываю колѣнце sui generis"; "пускаю въ ходъ инсинуацію", наконецъ(вмѣстѣ съ г. Лесевичемъ) "эксплуатирую" (курсивъ г. ла-Серды) съ какими то неблаговидными цѣлями, какія то столь же неблаговидныя причины, способствовавшія быстрой распродажѣ книги г. Лиліенфельда. Вы видите, господа, что это -- цѣлый обвинительный актъ, къ которому, кажется, никто не съумѣлъ бы прибавить ни одного комка грязи, и все это за то, что г. П. Л., цитируемый г. Лесевичемъ, не имѣетъ, по моему мнѣнію, ничего общаго съ г. Павломъ Лиліенфельдомъ. Вотъ вамъ книга г. Лесевича, вотъ вамъ книга г. Лиліенфельда. Найдите у г. Лесевича, не то что "цѣлыя страницы", а хоть одну строчку, только одну строчку изъ книги г. Лиліенфельда -- и я подпишусь подъ "Краткимъ объясненіемъ" г. ла-Серды, публично объявлю себя низкимъ лжецомъ, клеветникомъ и проч. Но, милостивые государи, если вы этой строчки не найдете, то, предоставляя вамъ самимъ пріискать названіе для поведенія благородной толедской шпаги, я просилъ бы васъ заявить публично, что вы были введены г. ла-Сердой въ заблужденіе.

Я долженъ благодарить редакцію "Слова" за любезный пріемъ и готовность загладить ошибку, сдѣланную ею, благодаря ла-Сердѣ, и поданную публикѣ подъ соусомъ грязной брани и еще грязнѣйшихъ намековъ. Принялъ отъ меня нужные документы, то есть книги гг. Лесевича и Лиліенфельда, редакція обѣщала мнѣ переговорить съ самимъ рыцаремъ ла-Сердой и увѣдомить меня тотчасъ же о результатѣ переговоровъ. И дѣйствительно, я на другой же день получилъ письмо одного изъ редакторовъ, г. Коропческаго, изъ котораго видно, что благородный рыцарь СидъКомпеадоръ ла-Серда, будучи приглашенъ исполнить предложенную мною задачу, долженъ былъ признаться, что онъ... ошибся! Сознавая неловкость своего положенія и необходимость выйти изъ него публично, редакція обѣщала мнѣ либо вытребовать отъ славнаго рыцаря письменное покаяніе для напечатанія въ газетахъ, либо напечатать объясненіе отъ себя. До сихъ поръ я еще жду исполненія этого обѣщанія... {Строки эти были уже набраны, когда я получилъ письмо г. Коропчевскаго съ извѣщеніемъ, что редакція "Слова", по такимъ-то причинамъ (признаюсь, я не понялъ по какимъ), отказывается напечатать свое разъясненіе въ газетахъ, а откладываетъ его до ближайшаго номера "Слова".}

Хорошо, пусть ошибся. но какъ назвать человѣка, который, развязно разсуждая о философской литературѣ, не умѣетъ отличить г. П. Л. отъ г. Павла Лиліенфельда?

Какъ назвать человѣка, который пишетъ критическую статью о книгѣ, прочитавъ ее черезъ пятое въ десятое (потому что всѣ цитаты г. Лесевича сопровождаются точнымъ указаніемъ заглавій книгъ и журнальныхъ статей, на которыя онъ ссылается)?

Какъ назвать человѣка, разсыпающаго въ печати, по ошибкѣ, брань и до непонятности грязные намеки?

Какъ назвать человѣка, который валитъ упреки въ клеветѣ, наглости и лжи съ собственной больной головы на чужую здоровую?

Рыцарь ла-Серда! Какъ васъ назвать? Выбирайте себѣ сами имя изъ любаго лексикона -- испанскаго, русскаго, какого хотите... А я обращусь только съ маленькимъ совѣтомъ къ моимъ товарищамъ по журнальному дѣлу, гг. редакторамъ газетъ и журналовъ, къ которымъ когда нибудь обратится г. ла-Серда съ предложеніемъ своихъ драгоцѣнныхъ услугъ. Одинъ французскій слѣдователь, принимаясь за уголовное дѣло, спрашивалъ прежде всего: гдѣ женщина? Онъ былъ увѣренъ, что безъ женщины не можетъ обойтись ни одно преступленіе. Это гораздо парадоксальнѣе, чѣмъ слѣдующее мое предложеніе: какой бы благородный видъ ни имѣла статья г. ла Серды, какія бы высокія чувства въ ней ни выражались и на какія бы обширныя знанія автора въ ней ни намекалось -- ищите: гдѣ "ошибка"?

Н. М.

"Отечественныя Записки", No 3, 1878

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1878 Обновлено: 02/06/2023. 85k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Литературныя заметки

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Михайловский Николай Константинович
Литературныя заметки