Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литературные заметки

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Собираясь бесѣдовать о произведеніяхъ гг. Авсѣенки, Полонскаго и г-жи Анны Стацевичъ, чувствую прежде всего потребность возблагодарить судьбу за то, что я не спеціалистъ по литературной критикѣ. Занимай я это почтенное и важное амплуа, читатель потребовалъ бы подробнаго и обстоятельнаго анализа разнообразныхъ красотъ означенныхъ произведеній, оцѣнки ихъ общаго плана и проч. Ничего этого онъ теперь съ меня требовать не вправѣ, а я тѣмъ самымъ избавляюсь отъ ужасающей скуки. Въ утѣшеніе читателя, могу, впрочемъ, смазать, что и его вѣдь минуетъ горькая чаша скуки, ибо -- истинно говорю вамъ -- наименѣе скучное изъ упомянутыхъ твореній есть водевилеобразная повѣсть г. Полонскаго, но и она, въ качествѣ водевиля, растянувшагося на много печатныхъ листовъ, непомѣрно скучна. Пусть мертвые хоронятъ мертвыхъ, пусть творцы скучныхъ твореній сами увиваются сотворенною ими скукой. Мы возьмемъ только нѣчто у гг. Авсѣенки, Полонскаго и г-жи Анны Стацевичъ и посмотримъ на это нѣчто только съ одной стороны. Читатель получитъ не критическій отчетъ, а только замѣтки объ одномъ небезъинтересномъ беллетристическомъ пріемѣ и, можетъ быть, небезинтересномъ поэтическомъ типѣ.

Жила была дѣвица Липочка Ипатова. Это была прекрасная дѣвица: умна, хороша, добродѣтельна, благородна, но нѣсколько неопытна. Жила она въ провинціи, но затѣмъ попала въ Петербургъ, прямо въ лапы адвоката Безбѣднаго. Подъ какимъ соусомъ съѣстъ Липочку Ипатову ловкій адвокатъ и даже съѣсть ли онъ ее или же этотъ лакомый кусочекъ достанется другому, болѣе достойному гурману -- это пока еще неизвѣстно. Еслибы адвокатъ съѣлъ Липочку въ самомъ началѣ романа, то не было бы и романа. Прежде, чѣмъ придти къ предназначенному ей концу, Липочка должна пройти нѣкоторыя мытарства, должна людей посмотрѣть и себя показать. Такъ она и поступаетъ. "Молоденькая, только что пріѣхавшая изъ глухой провинціи и еще тамъ, въ провинціальной глуши, составившая себѣ весьма фантастическія представленія о петербургской жизни, она очень интересовалась познакомиться съ нѣкоторыми сторонами этой кивни. Больше же всего ей хотѣлось увидѣть двѣ вещи: какого-нибудь знаменитаго литератора и потомъ члена тайнаго революціоннаго общества". И вотъ желанія Липочки, наконецъ,-отчасти исполнились; она встрѣтилась съ одной подругой дѣтства, которая пригласила ее къ себѣ, обѣщая показать нѣчто во вкусѣ ея желаній.

Когда Липочка вошла къ Настенькѣ (такъ звали подругу), "въ первую минуту она ничего не могла разглядѣть сквозь густой табачный дымъ, застилавшій слабое мерцаніе рабочей лампы и двухъ свѣчей, страшно оплывшихъ оттого, что вокругъ нихъ постоянно толклись и махали руками и стаканами. Вмѣстѣ съ этимъ дымомъ, въ воздухѣ носились облака испареній, произведенныхъ разгоряченнымъ, спиртуознымъ дыханіемъ и талою сыростью, врывавшеюся сквозь раскрытую форточку".-- "Пиво или чай?" -- таковъ былъ первый лаконическій вопросъ, заданный Липочкѣ хозяйкой. Пива! пива Липочкѣ Ипатовой! Она, конечно, съ негодованіемъ отвергла пиво, потребовала чаю и стала прислушиваться къ разговору нѣсколькихъ молодыхъ людей обоего пола, сидѣвшихъ въ комнатѣ. Разговоръ былъ сначала политическій и, конечно, крайне глупый, но скоро измѣнилъ характеръ. "Пиво выпивалось скорѣе. Баламутовъ, помѣстившись за стуломъ Попрункиной, явно обнималъ ее за талію. Хорошенькая Кронгольдъ поглядывала на нихъ съ насмѣшливой гримасой: она. получила воспитаніе въ театральномъ училищѣ и, вопреки всему, сохранила вынесенное оттуда предпочтеніе къ офицерамъ. Липочка, хотя о многомъ имѣла очень самостоятельныя понятія и считала себя женщиной безъ предразсудковъ, но ей становилось все болѣе и болѣе неловко. Все, что она видѣла, совсѣмъ не отвѣчало ея ожиданіямъ". Но впереди Липочку ждали еще большія разочарованія. Именно двое изъ видѣнныхъ ею у Настеньки мужчинъ явились къ ней одинъ вслѣдъ за другимъ съ чрезвычайно нелѣпымъ политическимъ приставаніемъ. Второй гость, впрочемъ, очень быстро и "съ невѣроятною наглостью" съѣхалъ на вопросъ: "Ну, а на счетъ физической любви, вы какихъ придерживаетесь мнѣній?" Липочка, разумѣется, немедленно выгнала его вонъ.

Это эпизодъ изъ повѣсти г. Авсѣенки "Скрежетъ зубовный", печатающейся въ "Русскомъ Вѣстникѣ". Надо замѣтить, что Липочка Ипатова, "по убѣжденіямъ, очень презирала такъ называемый свѣтъ, но инстинктами своими умѣла оцѣнить и хорошій туалетъ, и тонъ". Такъ, одна свѣтская дама, госпожа Олжанская, "всегда нарядная, всегда пахнущая какими то отличными духами, производила на нее успокоивающее впечатлѣніе своими мягкими движеніями, своею красотой, своимъ ласковымъ и легкомысленно звучащимъ голосомъ". Это внутреннее бореніе инстинктовъ и убѣжденій, склонности къ "отличнымъ духамъ" и различныхъ идеальныхъ стремленій очень важно замѣтить для вашей, не особенно, впрочемъ, важной цѣли.

Жила была другая дѣвица Леля Затаилова. Это была также прекрасная и также неопытная дѣвица. Еще въ дѣтствѣ Леля Затаилова "была такой хорошенькой дѣвочкой, что всѣ ею любовалась и всѣ ее баловала; даже учителя (что грѣха таить!) невольно прибавляли ей баллы за ея золотыя кудри и херувимское личико". Но и въ возрастъ придя, она имѣла "свѣтло голубые, какъ лѣтнее небо, глаза", прикрытые "темными рѣсницами". Леля была собственно "избалованная, изнѣженная барышня", хотя и прекрасная, и умная, и добродѣтельная. Но, благодаря своему кузену-студенту, она "попала въ такое молодое общество, которое совершенно измѣнило весь складъ ея прежнихъ пансіонскихъ понятій и, такъ сказать, заставило ее сжечь все то, чему она поклонялась". О склонности ея къ отличнымъ духамъ точныхъ свѣдѣній не имѣется, но опекунъ (Леля -- сирота) удостовѣряетъ, что она "боится сквознаго вѣтра и всякій разъ, какъ промочитъ свои фарфоровыя ножки, вытираетъ ихъ одеколономъ". "Въ глубинѣ души своей, она глубоко сожалѣла о тѣхъ удобствахъ, о той относительной роскоши, какою пользовалась при жизни, своего отца. Ей было тяжело, очень тяжело просторную и удобную квартиру въ Троицкомъ переулкѣ промѣнять на темную квартиру на Знаменской. Боже мой, какъ желала она убрать свою комнату!-- къ окну примостить письменный столикъ и уставить его разными письменными фарфоровыми и бронзовыми бездѣлушками, Въ углу помѣстить свой маленькій туалетикъ, съ табуретомъ передъ зеркаломъ, прикрытымъ розовымъ чахломъ съ кисейной отдѣлкой". Таковы "инстинкты" Лели Затаиловой. Ея "убѣжденія", благодаря "молодому обществу", въ которое она попала, тянутъ совсѣмъ въ противоположную сторону. Въ этомъ обществѣ есть юный критикъ Кроликовъ (кузенъ Лели), послѣдователь и, по мнѣнію его почитателей, какъ бы замѣститель Писарева, золотушный, зябкій, вообще плюгавый, но имѣющій о себѣ чрезвычайно высокое мнѣніе и чрезвычайно развязно толкующій о Гейне, уголовномъ правѣ, вообще о всѣхъ "матерьяхъ важныхъ", какія только полъ руку подвернутся. Есть Юленька Лицъ, очень симпатичная, по немножко черезъ-чуръ развязная и съ значительной придурью дѣвица. Есть литераторъ Минераловъ, пишущій въ разныхъ повременныхъ изданіяхъ, подъ псевдонимами "Гвоздь", "Заноза", "Подвальный поэтъ" и проч., вѣчно пьяный, острякъ по профессіи, отзывающійся о "своихъ" слѣдующимъ образомъ: "Люди съ идеями, новые люди, которые за словомъ въ карманъ не полѣзутъ, люди, для которыхъ никакихъ предразсудковъ не существуетъ, ни религіозныхъ, ни литературныхъ, ни политическихъ". Маленькій образчикъ остроумія литератора Минералова:

"-- Носовые платки слѣдуетъ терять, замѣтилъ литераторъ.

-- Отчего слѣдуетъ?

-- Для распространенія насморка; насморкъ -- это единственная вещь, которую мы имѣемъ право пропагандировать.

-- Что бы вы такое желали пропагандировать? замѣтилъ Симеонъ Родіоновичъ.

-- А вы семейный человѣкъ или холостой?

-- Семейный.

-- А есть у васъ дочки?

-- Слава Богу!

-- Пригласите меня къ вашимъ старшимъ дочерямъ -- урока давятъ, возьму не дорого.

-- А зачѣмъ я васъ приглашу имъ уроки давать?

-- Да я... я имъ, если угодно, свободную любовь буду пропагандировать".

Фигурируютъ и другія личности въ молодомъ обществѣ, совратившемъ Лелю Затаилову съ пути ея инстинктовъ на путь ея убѣжденій. Есть тамъ звѣрообразный молодой человѣкъ Стихаревъ, наглый дармоѣдъ, который объясняется Лелѣ въ любви слѣдующимъ, даже маловѣроятнымъ образомъ: "Чтобы любить такъ, какъ я люблю васъ, прежде всего, надо животнымъ быть -- имѣть зубы, чтобы кусать и загрызать своихъ соперниковъ, и имѣть дерзновеніе силой взять то, что по праву принадлежитъ только сильному. Будь вы замужемъ хоть за десятью мужьями, я и тогда не откажусь отъ того, что мнѣ забрело въ голову! Видно у меня такая натура; я не виноватъ, что вы меня привлекаете!" Есть еще въ молодомъ обществѣ нѣкто Умековъ, красавецъ, талантливый, но весьма пустой. Есть его кроткая любовница Маша Студенецкая. О глупости этой кроткой дѣвицы можете судить по слѣдующему ея разговору съ нѣкіимъ Пулькинымъ. И ульи имъ спросилъ Машу, кто, по ея мнѣнію, первый поэтъ въ Россіи.

"-- Писаревъ, быстро отвѣтила Маша и также быстро поглядѣла ему въ глаза: она была увѣрена, что ея отвѣтъ изумитъ его. Но Пулькинъ не изумился.

-- Такъ вы думаете, что онъ поэта?

-- Выше всѣхъ поэтовъ, какіе когда-либо были въ Россіи. Одна страница его стоитъ иногда десятка лирическихъ Пушкинскихъ или Лермонтовскихъ стихотвореній. Я уже не говорю о другихъ -- тѣ просто нули..

-- А Некрасовъ?

-- Некрасова я люблю, но его Антоновича терпѣть не могу... Есть еще гигантъ-дѣвица Нельбитова, поднимающая восемь пудовъ и немилосердно пыхтящая папироской. Молодое общество много разговариваетъ о трудѣ и наукѣ, но не прочь заняться и вещами, довольно посторонними какъ труду, такъ и наукѣ. Такъ Минераловъ предлагаетъ уроки свободной любви, такъ Стихаревъ ("съ невѣроятною наглостью", совершенно справедливо сказалъ бы г. Авсѣенко) обѣщаетъ "силой" добиться любви Лели Затаиловой, такъ Умековъ обнимаетъ Машу Студенецкую съ несравненно большою публичностью, чѣмъ Баламутовъ Попрудкину въ повѣсти г. Авсѣенки.

Это эпизодъ изъ повѣсти "Нечаянно" извѣстнаго нашего поэта Я. Полонскаго, печатающейся въ ежемѣсячныхъ приложеніяхъ къ "Недѣлѣ".

Жила-была третья дѣвица Наденька Ракитина... Но этой дѣвицей и ея похожденіями намъ предстоитъ заняться нѣсколько пристальнѣе, потому что исторія ея похожденій составляетъ уже не эпизодъ, а все содержаніе повѣсти "Идеалистка" г-жи Анны Стацевичъ, печатающейся въ "Словѣ".

Повѣсть эта заслуживаетъ вниманія во многихъ отношеніяхъ. Во-первыхъ, авторъ ея, сколько мнѣ извѣстно -- писательница начинающая и притомъ обнаруживающая нѣкоторый, хотя и не чрезмѣрный талантъ. Г. Авсѣенко, г. Полонскій -- люди законченные. До нихъ лично критикѣ, можно сказать, нѣтъ никакого. дѣла. Ихъ произведенія могутъ служить, конечно, объектомъ критическаго разбора, но всякіе совѣты и указанія лично имъ были бы дѣломъ совершенно празднымъ, ибо, извѣстное дѣло, ученаго учить -- только портить. Г-жа Стацевичъ находится въ иномъ положеніи. Чѣмъ лукавый не шутитъ! Можетъ быть, изъ нея выработается звѣзда первой величины, которая освѣтятъ туманный небосклонъ россійской словесности. Откровенно говоря, я въ этомъ сильно сомнѣваюсь, но, опять-таки, чѣмъ лукавый не шутитъ, и разъ г-жа Стецевичъ обнаруживаетъ нѣкоторый талантъ, критика обязана предостеречь ее отъ фальшивыхъ путей. Дѣло г-жи Стацевичь -- принять эти предостереженія къ исполненію, или только къ свѣденію, или даже и къ свѣденію не принимать. Далѣе, съ точки зрѣнія того беллетристическаго пріема и того поэтическаго образа, которымъ посвящаются настоящія замѣтки, произведеніе г-жи Стацевичъ представляетъ тэму, много благодарнѣйшую, чѣмъ писанія гг. Авсѣенки и Полонскаго. Уже одно то много значитъ, что прелестная, щедро осыпанная всѣми дарами природы дѣвица, попадающая въ неподходящія для ея высокой натуры условія, не составляетъ центра тяжести тѣхъ произведеній, тогда какъ "Идеалистка" цѣликомъ построена на этомъ мотивѣ. Кромѣ того, гг. Авсѣенко и Полонскій, хотя и выдѣлаютъ своихъ героинь изъ сонма окружающихъ ихъ ходячихъ пошлостей и неблагопристойностей, изъ породы разныхъ "истовъ" и "новыхъ людей", но все-таки и на нихъ, на героинь смотрятъ со стороны, съ высока. Они позволяютъ себѣ иногда легкую насмѣшку надъ прелестной дѣвицей. какъ со стороны ея инстинктовъ, такъ и со стороны ея убѣжденій. Г-жа Стацевичъ, напротивъ, всю душу свою кладетъ въ Наденьку Ракитину, чуть не молится на нее и оттого живопись ея выходитъ наивнѣе, грубѣе, нагляднѣе и тѣмъ самымъ поучительнѣе. Извѣстно, что для всякаго опыта, наблюденія, изслѣдованія полезно уединить изучаемый предметъ, добиться условій, при которыхъ онъ сталъ бы рѣзче, грубѣе, чѣмъ обыкновенно бываетъ. Грубость пріемовъ г-жи Стацевичъ сослужить и намъ въ этомъ отношенія полезную службу. Мы получимъ въ почти чистомъ видѣ беллетристическій пріемъ, состоящій въ наваливанія даровъ природы на дѣвицу, не умѣющую уладить распрю своихъ инстинктовъ съ своими убѣжденіями и разочаровывающуюся во всемъ, кромѣ собственной личности, которою, однако, самому беллетристу отнюдь не полагается очаровываться.

Наденька Ракитина столь прелестна, что восхищенный своимъ созданіемъ авторъ говоритъ объ ней не иначе, какъ съ какимъ-то страннымъ присюсюкиваніемъ. У Наденьки не голова, а "головка", не фигура, а "фигурка", не голосъ, а "голосокъ", даже не умъ, а "умокъ". Фигурка у Наденьки, разумѣется, легкая и граціозная; голосокъ -- "звучный и симпатичный", способный звучать и строго, и мягко, и насмѣшливо, и задушевно, но рсегда восхитительно; головка -- "кудрявая", а кудерки на ней "свѣтлорусыя, пушистыя"; "умокъ"... умокъ тоже маленькій и бѣлокуренькій. Этого послѣдняго, впрочемъ, г-жа Стацевичъ не говоритъ, напротивъ, она склонна представить "умокъ" Наденьки Ракитиной столь же сильнымъ и обширнымъ, сколь кудрява и пушиста ея головка. Но на этомъ пунктѣ мы можемъ дѣлать свои заключенія, совершенно независимо отъ подсказываній суфлера-автора. Дѣйствительно, когда рѣчь идетъ о необычайной физической красотѣ Наденьки, мы должны вѣрить автору на слово. Напримѣръ, авторъ разсказываетъ: "Только что вошла она, въ корридорѣ, слабо освѣщенномъ одной керосиновой лампочкой, стало вдругъ какъ будто свѣтлѣе. Ото всей ея легкой фигурки, отъ оживленнаго лица, съ парой блестящихъ выразительныхъ глазъ, отъ пушистыхъ свѣтлорусыхъ кудрей, волной сбѣгавшихъ на плеча изъ подъ бархатной шапочки, вѣяло жизнью, свѣтлымъ взглядомъ на жизнь". Такъ разсказываетъ авторъ и мы должны ему вѣрить, по крайней мѣрѣ, не имѣемъ возможности провѣрить его показанія на основаніи имѣющихся на лицо матеріаловъ. Къ счастію, оно и не важно. Освѣщается ли корридоръ одной керосиновой лампочкой, или въ немъ, кромѣ того, горитъ факелъ живой красоты Наденьки Ракитиной, это за предѣлами корридора не имѣетъ ровно никакого значенія. Красота не подражаема. Уроковъ, поученій изъ нея не извлечешь. Значитъ, Богъ съ ней, съ провѣркой авторскихъ показаній на счетъ красоты. Но когда намъ говорятъ, что такой то человѣкъ уменъ и благороденъ, и не голословно говорятъ, а сообщаютъ нѣчто изъ его мыслей, чувствъ и поступковъ, то мы имѣемъ полную возможность оцѣнить степень справедливости показаній автора.

Г-жа Стацевичъ до такой степени влюблена въ свою героиню, что даже не трудится (а можетъ быть и не умѣетъ) искусно подтасовывать факты. Поэтому нѣкоторая дрянность Наденьки, прошу извиненія у влюбленнаго автора -- обнаруживается сама собой, не взирая на усердное кажденіе г-жи Стацевичъ. Обнаруживается также истинная причина преслѣдующихъ "идеалистку" разочарованій. Это свидѣтельствуетъ, конечно, о правдивости автора.

Наденька, какъ это всегда бываетъ съ подобными, нѣсколько аляповатыми героинями, чуть не въ утробѣ матери начала плѣнять собою свѣтъ. Достовѣрно, что въ гимназіи (а она окончила гимназическій курсъ пятнадцати лѣтъ) учителя называли ее "звѣздой" и пророчили ей "будущность". Однажды она, въ классѣ русской словесности, прочитала отрывокъ изъ "Камоэнса" Жуковскаго такъ превосходно, что учитель, вмѣсто того, чтобы, на основаніи этого опыта декламаціи, предсказать ей будущность актрисы, выразился вообще: "Изъ этой Ракитиной непремѣнно выйдетъ что-нибудь особенное!"

Рано расцвѣла эта прекрасная, избранная душа, но за то рано начались для нея неудачи и разочарованія. Они начались въ гимназіи. Любопытно при этомъ слѣдить за авторомъ, за тѣмъ, какъ борется въ немъ правдивость съ пристрастіемъ къ Наденькѣ.

"Между тѣмъ, какъ ея молодыя сверстницы, съ пылающими щеками, отбивали ноги и полы въ шумныхъ галопахъ и полькахъ-мазуркахъ, Надя сидѣла въ уголку и, глядя на чужое веселье, анализировала свою душу. Она сознавала въ себѣ чувство, похожее на зависть, при видѣ своихъ веселящихся, влюбленныхъ и счастливыхъ взаимностью подругъ". Но сама она, несмотря на свои Четырнадцать лѣтъ, была слишкомъ серьёзна ("слыла bas bleu") и возвышенна для участія въ этомъ весельи и сторонилась отъ него. Такъ разсказываетъ авторъ, но онъ тутъ же, на той же и на предыдущей страницѣ сообщаетъ, что положеніе bas bleu было весьма почетное въ гимназіи. "Это была эпоха общественнаго пробужденія, эпоха горячей вѣры въ новое время, въ новые идеалы. Всѣ чувствовали себя болѣе обыкновеннаго людьми и ждали многаго отъ себя и другихъ. Учителя въ этой гимназіи были большею частью молодые, съ любовью относившіеся къ новому учрежденію. Ученицы также учились съ любовью и сознаніемъ. Гимназисты и гимназистки вели дебаты о свободѣ и равноправности женщины, объ эмансипаціи вообще, о началѣ всѣхъ началъ, о клѣточкѣ, объ инфурзоріяхъ и монадахъ, о послѣднемъ сочиненіи Бюхнера. Въ классѣ закона божія украдкой читали "Отцовъ и дѣтей". Устраивались вечеринки съ танцами и съ "серьёзными разговорами". Казалось бы четырнадцатилѣтнему синему чулку тутъ раздолье было. А между тѣмъ Наденькѣ "хотѣлось бѣжать прочь, въ темноту, въ тишину". Зачѣмъ бы это? отчего? Г-жа Стацевичъ представляетъ дѣло такъ, что отъ танцевъ. Но вѣдь были и "серьёзные разговоры?" Не правдивѣе ли поэтому поступила бы г-жа Стацевичъ, еслибы представила Наденьку убѣгающею мысленно въ пустыню, вслѣдствіе прямыхъ неудачъ на танцовальномъ поприщѣ? Оно и естественнѣе въ четырнадцатилѣтней дѣвочкѣ. Впрочемъ, какъ увидитъ читатель, танцы и впослѣдствіи играютъ важную роль въ жизни Наденьки Ракитиной: все онъ какъ-то на нихъ сердится и все больше, кажется, за личина неудачи, потому что, собственно говоря, она любитъ танцы и доднесь, то есть до той минуты, къ которой относятся не дѣтскія воспоминанія, а самая фабула "Идеалистки". Танцы и -- изъ у Липы Ипатовой и Лели Затаиловой -- духи, это слабость Наденьки Ракитиной, важная составная часть ея "инстинктовъ".

Но вотъ гимназическій курсъ конченъ. Нашей героинѣ шестнадцать лѣтъ. "Во всей фигурѣ ея, во всѣхъ движеніяхъ ея гибкихъ, стройныхъ, дѣтски-неразвитыхъ членовъ сказывалась особая чарующая грація, полная жизни и поэтичности и заставлявшая оглядываться на нее на улицѣ, въ толпѣ. Какъ-то случайно, одинъ заѣзжій художникъ, замѣтивъ ее въ церкви, всю всенощную не сводилъ глазъ съ этихъ мягкихъ, изящныхъ линій дѣвственнаго стана, съ этихъ смиренно скрещенныхъ на колѣняхъ рукъ, съ этой благовѣйно склоненной головки, обрамленной вѣнкомъ волнистыхъ, золотисто-пепельныхъ волосъ. Онъ нашелъ въ ней прелестную модель св. мученицы къ иконѣ въ древне-итальянскомъ стилѣ, которую въ то время писалъ. Первое ухаживанье вскружило ей голову. Лесть и похвала дѣйствовали на нее, какъ хорошее вино, какъ шампанское. Она чувствовала тогда себя созданной для любви и поклоненія. Лѣтомъ, молодежь бѣгала за ней толпами. Сана она влюблялась безъ конца: въ заѣзжаго пѣвца, въ больного музыканта, въ портретъ Тургенева, въ его глаза -- "глубокіе, какъ пропасть", во всѣхъ героевъ, страдальцевъ, борцовъ, въ одного ссыльнаго" О вдругъ все это надоѣло Наденькѣ -- "пошлость, скука", говорила она и стала стремиться къ химіи, къ медицинѣ и еще къ чему то такому, что непонятно ни ей самой, ни ея біографу. Опять отчего такой странный оборотъ? Г-жа Стацевичъ объясняетъ, что отъ "пошлости и скуки" веселаго времяпровожденія. Но опять таки она столь правдива, что тутъ же сообщаетъ истинную причину душевной пертурбаціи Наденьки: "Прошло лѣто и молодежь, вертѣвшаяся около нея, мало-по малу отхлынула. "Богъ съ ней, съ этой серьёзной музыкой, не всякій способенъ переварить ее, говорила о ней эта молодежь". Помилуйте, г-жа Стацевичъ, какая тутъ "серьёзная музыка", когда дѣвица мнила себя быть "созданной для любви и поклоненія" и даже "глубокимъ, какъ пропасть, глазамъ" почтеннѣйшаго Ивана Сергѣевича не давала спуску? Музыка самая несерьёзная и дѣло происходило, увѣряю васъ, чрезвычайно просто: дѣвица мнила себя созданной для поклоненія, а молодежь думала иначе, и единственна въ этомъ печальномъ обстоятельствѣ заключается источникъ разочарованія Наденьки Ракитиной.

Потянуло Наденьку въ Петербургъ. Это ужъ какъ водится. Что ее туда потянуло -- серьёзная или несерьёзная музыка -- рѣшить довольно трудно. Однако, вѣрная своей фактической правдивости, г-жа Стацевичъ не скрыла слѣдующаго эпизода. Однажды Наденька встрѣтила толпу заѣзжихъ изъ Петербурга молодыхъ людей, которые "шли всѣ въ рядъ и во весь голосъ, съ увлеченіемъ распѣвали арію изъ "Прекрасной Елены": "Всѣ мы жаждемъ любви". Надя впервые слышала такую заразительно-живую мелодію и заслушалась, какъ очарованная... И все эта было тамъ, въ Петербургѣ! И трудъ, и наслажденіе!.. Ей чудилось въ ту минуту, будто она слышитъ даже гулъ этого далекою міра, ускоренную пульсацію его жизни". Право это, кажется, не само серьёзная музыка и я искренно удивляюсь почему отъ Наденьки отхлынули провинціальные враги серьёзной музыки: жить бы имъ да жить, вмѣстѣ "всѣ мы жаждемъ любви" распѣвать. Развѣ вотъ что: можетъ быть, глазки Наденьки совсѣмъ не такъ ныраг зительны, какъ разсказываетъ авторъ, а имѣютъ видъ оловянныхъ пуговицъ? Можетъ быть, у нея и какіе-нибудь другіе есть, изъяны въ красотѣ? или можетъ быть непомѣрныя претензіи Наденьки отвадили провинціальныхъ поклонниковъ? Все можетъ быть, все, что угодно, но только не "серьёзная музыка". Она. тутъ рѣшительно не причемъ.

Въ Петербургѣ, опять-таки какъ водится, Наденька Ракитина не замедлила попасть въ кружки разныхъ "истовъ" и "новыхъ людей". Вотъ какъ вспоминаетъ она объ этомъ сама: "Медикъ одинъ, напримѣръ, постоянно просвѣщалъ меня относительно "ненормальности" моей жизни; порицалъ за любовь къ духамъ (онъ понималъ одинъ ароматъ -- препаровочной! такъ увѣрялъ онъ, по крайней мѣрѣ), къ крѣпкому чаю, за всѣ мои волненія, стремленія и проч. Все было ненормально, нездорово. Я слушаю. Является другой -- технологъ -- порицаетъ за чистые воротнички и ленточку на шеѣ: аристократизмъ, "кисейная барышня", по Писареву. "Общественный нуль -- и никакой идеи!" -- "Отчего вы не поступаете въ акушерки?" -- Господа! говорю, да я совсѣмъ не хочу въ акушерки! Что же все акушерки, да акушерки!-- "Ну, поступайте въ академію".-- А кто за меня платить будетъ? А что я ѣсть буду?-- "Ну, такъ изъ васъ ничего не выйдетъ!" -- и машетъ рукой, какъ надъ отпѣтой.-- Поневолѣ разозлишься.-- Да я, говорю, ничѣмъ и не хочу быть. Я хочу быть просто человѣкомъ, и, если можно, образованнымъ человѣкомъ.-- "Къ чорту образованность! Не до того! Народъ страдаетъ. Приближается время, когда всѣ будутъ равны и свободны и никто превосходенъ!" И все это, замѣтьте, тономъ невыносимо отвратительнаго авторитета".

Надо отдать справедливость г-жѣ Стацевичъ. Вложивъ эту тираду въ уста своей обожаемой героини, она тотчасъ же возвышается уже не до фактической только правдивости, а до правдивости, тамъ сказать, принципіальной, ибо немедленно заставляетъ Наденьку сознаться, что не имѣетъ никакого права смѣяться надъ осмѣянными ею молодыми людьми, что они много лучше ея, лучезарной Наденьки. Но это первое и послѣднее признаніе автора въ нѣкоторой небезподобности героини. Слѣдующій кружокъ, въ который попадаетъ Наденька, раздавленъ ея безподобностью безъ всякой пощады. Кружокъ этотъ литературный. Какіе это такіе литераторы, я сказать не умѣю. Для литературной богемы они слишкомъ хорошо живутъ (пикники, балы, шампанское), для литераторовъ болѣе или менѣе серьёзныхъ и, такъ сказать, прочныхъ, они слишкомъ богемы. Подробности ихъ изображенія г-жою Стацевичъ даже совсѣмъ невѣроятны для всякого, мало-мальски знакомаго съ этой средой. Но все равно. Главное въ томъ, что Наденька Ракитина, совершенно какъ Лапа Ипатова, пожелала видѣть литераторовъ, но, увидѣвъ ихъ, совершенно разочаровалась.

Читатель знаетъ, что я никакой особенной предилецкіи къ литераторамъ, какъ къ литераторамъ, не чувствую и даже выношу за это громы собратовъ по ремеслу, громы, гремящіе, впрочемъ, не столько изъ тучи, сколько изъ "Недѣли". Тѣмъ паче не могу я уважать фантастическихъ литераторовъ г-жи Стацевичъ, которые только и дѣла дѣлаютъ, что срываютъ цвѣты наслажденія, вальсируютъ, полькирують, порхаютъ отъ поцалуя къ поцалую и отъ одной бутылки шампанскаго къ другой. Но я долженъ по совѣсти сказать, что даже при этихъ фантастическихъ условіяхъ, разочарованіе Наденьки совершенно неумѣстно, что ей надлежало бы разочароваться только въ самой себѣ и что слѣдовательно г-жѣ Стацевичъ слѣдовало бы выбрать нѣсколько болѣе подходящій субъектъ для идеализаціи.

Посмотримъ на окружавшій Наденьку.персоналъ. Во-первыхъ, литераторъ Крамской, пьяный и грубый дикарь, но. что называется, человѣкъ съ душой и не глупый. Объ немъ будетъ рѣчь особо. Во-вторыхъ, поэтъ Талызинъ, совершенный двойникъ Минералова, изображеннаго г. Полонскимъ: такой же пьяный, такой же наглый, такой же острословъ и такой же охотникъ пропагандировать свободную любовь. Въ третьихъ, литераторъ Павлищевъ и его жена -- легкомысленная супружеская пара, живущая "по Чернышевскому". Въ-четвертыхъ, скульпторъ Истоминъ, не безталанный, но глупый, удостоившійся, однако, любви Наденьки. Въ-пятыхъ, докторъ Мордвиновъ, "превосходный танцоръ, сердцеѣдъ, рьяный агитаторъ во всѣхъ тогдашнихъ студенческихъ исторіяхъ и ученый, которому предстоитъ блестящая будущность". Есть еще другіе разные, но поименно они неизвѣстны. Все это не великіе люди, конечно, и съ большими слабостями, но рѣшительно недурные, сравнительно, конечно, съ тѣмъ, что вообще русское общество представляетъ. Сама Наденька получила отъ нихъ нѣсколько не маловажныхъ услугъ. Такъ она влюбилась въ глупаго скульптора Истомина, завела эту интригу довольно далеко и завела бы еще дальше, еслибы ея не остановила истинно благодѣтельная рука никого другого, какъ обливаемаго презрѣніемъ г-жи Стацевичъ поэта Талызина. Да, послѣ одного только разговора съ этимъ пьянымъ поэтомъ, Наденька "тутъ же. сейчасъ же постигла, что художникъ, въ самомъ дѣлѣ, былъ далеко не уменъ, хотя былъ и добръ, и говорилъ тихо и изящно; что онъ совсѣмъ не образованъ и можетъ говорить только о своихъ статуяхъ и бюстахъ... да объ ней; и главное, что онъ мужъ другой женщины, противъ которой Наденька поступала безчестно". Ничего этого Наденька, при всей своей лучезарности и несмотря на весь свой сумокъ", не понимала до тѣхъ поръ и на все это ей раскрылъ глаза Талызинъ. Долѣе, Наденька влюбилась въ Мордвинова, а тотъ мягко, но откровенно замѣтилъ, что не любитъ ея и бережно отклонилъ добровольно предлагавшуюся ему жертву вечернюю. Опять ничего, кромѣ порядочности и серьёзнаго отношенія. Я уже не говорю о Крамскомъ. который и работу Наденькѣ доставалъ, и руководилъ ею въ выборѣ книгъ для чтенія, и систему занятій для нея придумалъ, и вообще няньчился съ ней, какъ съ любимымъ ребенкомъ. Правда, Наденька, какъ дѣвица вполнѣ лучезарная, могла презирать эти личныя услуги и устремлять свою критику на общественную дѣятельность окружавшихъ ее людей. Но тутъ мы встрѣчаемся съ чрезвычайно странною вещью: г-жа Стацевичъ показываетъ намъ весь этотъ людъ только со стороны пьянства, кутежей, танцевъ. Но на какія же деньги странствуютъ благородные рыцари? Чтобы литераторы могли такъ весело проводить время, они должны зарабатывать кучу денегъ, а куча денегъ можетъ зарабатываться литераторами только цѣною страшнаго труда, такого труда, объ какомъ г-жа Стацевичъ, вѣроятно, даже я понятія не имѣетъ, такого труда, который въ чахотку вгоняетъ и въ могилу сводитъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, литературный трудъ, требующій постояннаго и усиленнаго умственнаго напряженія, по необходимости, сосредоточиваетъ занятыхъ имъ на умственныхъ интересахъ. Эти интересы могутъ быть, глядя по людямъ, мелки или важны, пониматься правильно или вкривь и вкось, но они необходимо должны быть на лицо. И, однако, объ этой сторонѣ дѣла мы ничего не узнаемъ изъ "Идеалистки", кромѣ нѣсколькихъ бѣглыхъ свѣденій о Крамскомъ. Все вниманіе какъ самой Наденьки, такъ и ея біографа, устремлено на сферу половыхъ отношеній и различныхъ увеселеній, тогда какъ, по обстоятельствамъ дѣла, совершенно невѣроятно, чтобы ничего иного Наденька и не встрѣчала.

Замѣчательно вотъ что. Съ Талызинымъ, человѣкомъ, рекомендуемымъ за отпѣтаго, Наденька заговаривала иногда, какъ очень забавно сама разсказываетъ, "объ чемъ-нибудь серьёзномъ: о Спенсерѣ, о нравственности, о своихъ стремленіяхъ къ совершенствованію", на что получала только одну отповѣдь, что все это, дескать, не бабьяго ума дѣло. Но, напримѣръ, съ "агитаторомъ и ученымъ, которому предстоитъ блестящая будущность", съ Мордвиновымъ она только танцовала, да въ жертвы себя предлагала. Правда, Мордвиновъ изумительно танцовалъ. Наденька и до сихъ поръ вспоминаетъ объ этомъ обстоятельствѣ съ содроганіемъ. "Вся суть дѣла была въ вальсѣ, разсказываетъ она.-- Онъ танцовалъ его такъ (она замѣтно вздрогнула и нервно повела плечами)... Духъ захватывало! Ни прежде, ни послѣ я такъ не танцовала". Это такъ" Но вѣдь Мордвиновъ былъ, кромѣ того, "рьяный агитаторъ" и "ученый съ блестящею будущностью". Почему же бы Наденькѣ, вмѣсто Талызина, отъ котораго завѣдомо, какъ отъ козла молока, не поговорить съ Мордвиновымъ "о Спенсерѣ, о нравственности, о своихъ стремленіяхъ къ совершенствованію". Можетъ быть, онъ такое ей сказалъ бы, что всякимъ ея разочарованіямъ конецъ насталъ бы. Можетъ быть, и нѣтъ, конечно, но отчего же не попробовать? А она именно даже и не попробовала. Наденька "все не въ то мѣсто попадала" и въ этомъ ея истинная бѣда, а совсѣмъ не въ ея лучезарности.

Какъ Наденька, такъ и ея біографъ, очевидно, весьма недовольны встрѣченнымъ ими въ изображаемомъ кружкѣ неуваженіемъ къ семейному принципу. Она (право, не разберешь, гдѣ кончается обожаемая Наденька и гдѣ начинается обожающая г-жа Стацевичъ) саркастически подчеркиваетъ, что люди эти были снисходительны къ ея таинственнымъ прогулкамъ въ лѣсу съ художникомъ Истоминымъ; что тамъ считалось позволительнымъ мужчинѣ публично положить голову на плечо дѣвицы. Она негодуетъ на Павлищевыхъ, которыхъ только иронически можно называть людьми "семейными" и которые живутъ "по Чернышевскому". Она негодуетъ и на Талызина, который пропагандируетъ ей свободную любовь; и на Мордвинова, который "былъ женатъ фиктивно, съ благотворительною цѣлью, и жилъ съ какою-то артистской, у которой былъ свой ami de coeur". Допустимъ, что все это, въ самомъ дѣлѣ, неодобрительно. Но вѣдь Наденька играетъ роль того diable, qui prêche la morale.

Чѣмъ кумушекъ считать трудиться,

Не лучше-ль на себя, кума, оборотиться.

Припомните, въ самомъ дѣлѣ, какую важную роль въ дѣлѣ переправы Наденьки въ Петербургъ игралъ оффенбаховскій мотивъ "всѣ мы жаждемъ любви". Припомните, что отъ свободной любви къ Истомину ее удержалъ только пропагандистъ свободной любви Талызинъ, что отъ свободной любви къ Мордвинову ее удержалъ только отказъ самого Мордвинова. Поэтому негодованіе Наденьки на недостатокъ уваженія къ семейному принципу что-то подозрительно. Не потому ли оно такъ сильно, что тутъ опять замѣшались личныя неудачи, неудачи на поприщѣ той самой свободной любви, которая нынѣ объявляется зеленымъ виноградомъ? Весьма можетъ быть. Даже навѣрное такъ.

Будь я на мѣстѣ г-жи Стацевичъ, я взялъ бы весь фактическій матеріалъ "Идеалистки" (за исключеніемъ, конечно, кое-какихъ невѣроятныхъ подробностей), но воспользовался бы имъ совсѣмъ иначе. Факты остаются фактами, но разсказать ихъ можно на разныя манеры, и а не могу удержаться, чтобы не привести одного образчика различія манеры, который самъ собой подвертывается подъ руку.

Былъ канунъ свѣтлаго праздника. На Наденьку нашелъ стахъ разочарованія. Она писала въ своемъ дневникѣ: "Первый разъ въ теченіи пятнадцати лѣтъ я пропустила (этотъ и прочіе курсивы принадлежатъ Наденькѣ) эту ночь. Я спала, усталая, измученная всѣмъ вчерашнимъ и сегодняшней сценой съ Крамскимъ. Я не встрѣтила праздника. Я одна теперь. Глухо доносится церковный звонъ. Во всѣхъ окнахъ свѣтъ. Весь Петербургъ не спитъ. И не одинъ Петербургъ: вся Россія... Весь народъ встрѣчаетъ, а мы!.. Какъ тяжело жить чужой среди народа и не мочь уже больше вмѣстѣ съ нимъ, въ одномъ храмѣ, одному и тому же Богу поклониться... Семья! младенчество! вѣра! мнѣ жаль тебя" и проч. Можетъ быть въ эту же самую минуту двойнику Талызина Минералову не даютъ, какъ разсказываетъ г. Полонскій, водки у Кроликовыхъ. Минераловъ доказываетъ, что емг должны дать водки, потому что сегодня праздниковъ праздникъ и торжество изъ торжествъ.

"-- Да какой для васъ сегодня праздникъ, сказалъ Умековъ.-- Развѣ вы христіанинъ, чтобы праздновать Свѣтлое Христово Воскресеніе!

"-- Да отчего же не праздновать? Положимъ, я не христіанинъ, такой же, какъ и вы, но я русскій человѣкъ, простой русскій человѣкъ, и то, что русскій народъ празднуетъ, я тоже долженъ праздновать: у меня съ нимъ одна душа, онъ напивается и я напиваюсь. Какъ вы этого не понимаете!"

Такимъ образомъ въ милліонный разъ оправдывается мудрая поговорка, что les beaux esprits se rencontrent. Лучезарная Наденька Ракитина и пьяный острословъ Талызинъ-Минераловъ сошлись въ принятіи имени народа всуе по случаю праздника пасхи. но какъ чувствительно выходитъ это у Наденьки и какъ грубо у Минералова!

Да, много значитъ манера разсказа. И вотъ почему я взялъ бы всѣ или почти всѣ факты изъ "Идеалистки", но освѣтилъ бы ихъ совсѣмъ иначе. Я ничего не имѣю противъ идеальныхъ типовъ въ беллетристикѣ. Думаю и даже увѣренъ, что русская дѣйствительность не клиномъ сошлась и можетъ давать матеріалъ для постройки образовъ рыцарей безъ пятна и упрека. Думаю, что они вполнѣ законны, какъ продукты поэтическаго творчества, были бы очень желательны. Но -- не въ обиду будь сказано г-жѣ Стацевичъ -- за это дѣло могутъ браться только очень умные и знающіе люди... Дѣло въ томъ, что разобраться въ "добродѣтеляхъ", въ положительныхъ качествахъ совсѣмъ не такъ легко, какъ кажется съ перваго взгляда. Взять хоть бы такое несомнѣнное, всѣми признанное положительное качество, какъ способность къ самопожертвованію. Прекрасно оно, что и говорить, но художникъ можетъ на эту тэму и дѣйствительно идеальную фигуру создать, и всю обѣдню испортить, смотря потому, какъ и на что направитъ самопожертвованіе своего героя или героини. Но эта тэма на столько все-таки ясна и благодарна, что даже при неправильномъ возвеличеніи самопожертвованія ради какихъ-нибудь грошовыхъ цѣлей, здѣсь все-таки можетъ получиться образъ живого человѣка, если приняты въ соображеніе другія требованія здраваго смысла. Обыкновенный пріемъ неумныхъ беллетристовъ много хуже. Онъ состоитъ въ тонъ, чтобы навалить на героя гору добродѣтелей, даже не соображая, нѣтъ ли между ними противорѣчій, можетъ ли вынести ихъ одинъ человѣкъ, не превращаясь въ ходячій арсеналъ, въ которомъ помѣщено разнообразное смертоносное оружіе: холодное и огнестрѣльное, старое и новое, вышедшее и не вышедшее изъ употребленія, пушки и карманные револьверы. Вы. конечно, встрѣчали въ плохихъ романахъ такихъ героевъ, которые на одной страницѣ отличаются невозмутимымъ хладнокровіемъ, а на слѣдующей -- неудержимою пылкостью. Неумные авторы этихъ романовъ разсуждаютъ такъ: невозмутимое хладнокровіе есть достоинство, неудержимая пылкость -- тоже достоинство, а мой герой, въ качествѣ идеальнаго типа, долженъ быть носителемъ всѣхъ достоинствъ. Верблюжья выносливость, ослиная настойчивость, слоновья сила, соловьиный голосъ, гренадерскій ростъ, ньютоновъ умъ, вольтеровскій сарказмъ, дѣтская невинность, лебединая шея -- все это валится въ одну кучу. И можете посудить какой изъ этого выходитъ несообразный звѣрь, вмѣсто идеальнаго-то типа. Самые неумные доходятъ до того, что глаза своихъ героинь дѣлаютъ заразъ и свѣтлыми и темными, щеки -- румяными и блѣдными, бюсты -- роскошными и дѣвственно-несложившимися. Потому -- и голубые глаза хороши, и черные тоже хороши и проч. Если у такого неумнаго художника есть махонькая практическая сметка или литературный навыкъ, онъ непремѣнно наровитъ изобразить, что называется, порывистую натуру. Эта все вынесетъ: сегодня у нея могутъ быть румяныя щеки, а завтра онѣ могутъ поблѣднѣть интересною блѣдностью; сегодня она вся -- страсть, огонь, завтра вся -- мудрость и самоотреченіе. Это очень легко, конечно, живописать, но за то и не умно, во-первыхъ, а во-вторыхъ страшно надоѣло.

Таковы опасности, предстоящія созидателямъ идеальныхъ типовъ, и г-жа Стацевичъ, къ сожалѣнію, не избѣжала этихъ фальшивыхъ путей. Ея Наденька, раздавленная, горой красоты, ума и добродѣтели, есть именно такая порывистая натура, которой любезность автора предоставляетъ право носить сегодня дѣтски-румяныя, а завтра интересно блѣдныя щеки, сегодня являться мудрою, яко змій, а завтра легкомысленно порхать, подобно красивой бабочкѣ. Это въ порядкѣ вещей, такіе люди бываютъ, это даже самые обыкновенные, уличные, такъ сказать, люди, но политься на нихъ совсѣмъ не полагается. Они, большею частью, дрянные люди и могутъ много напакостить своимъ ближнимъ. Г-жа Стацевичъ заставляетъ Наденьку дѣлать выписки изъ всевозможныхъ книгъ на всевозможныхъ языкахъ; заставляетъ ее штудировать Тацита и Гёте, Шекспира и Спинозу, Милля, Костомарова и Адама Смита; заставляетъ ее писать въ дневникѣ: "Stabe quoqumque ferar -- т. е. устою, гдѣ бы я ни былъ. Какой дивный языкъ!-- скала! Зачѣмъ это насъ не учили по-латыни?!" -- Подойдите, chère et charmante mademoiselle, г. Катковъ еще возведетъ васъ на эту скалу, а пока вы бы хоть съ тѣмъ мало мальски справились, чему васъ учили. А то вотъ у васъ "на туалетѣ, посреди флаконовъ съ духами (эти мнѣ духи!), на самомъ видномъ мѣстѣ эффектно красовался бѣлоснѣжный алебастровый бюстъ Свифта". Каково положеніе бѣднаго Свифта! могъ ли когда нибудь воображать великій сатирикъ, что черезъ какихъ-нибудь сто, стодвадцать-пять лѣтъ послѣ его смерти, лучезарная m-lle Ратина, съ полнымъ сознаніемъ своей лучезарности, будетъ держать его бюстъ среди косметиковъ. Бѣдный Свифтъ и... счастливые духй, хотѣлъ-было я сказать. Умоположеніе Наденьки лучше всего характеризуется этимъ сопоставленіемъ на одномъ туалетѣ Свифта и духовъ и, главное, самодовольствомъ по этому поводу. Она знаетъ, что хорошіе духи хороши и что Свифтъ тоже хорошая штука, а потому, не обинуясь, валитъ ихъ въ одну кучу. Опять-таки я не говорю, что такихъ людей нѣтъ на свѣтѣ. Напротивъ, ихъ много, слишкомъ много, но Изображать ихъ надо не съ колѣнопреклоненіемъ, а на манеръ хоть бы того, какъ Свифтъ отдѣлывалъ ханжей и лицемѣровъ.

Будь я на мѣстѣ г-жи Стацевичъ, я бы, пожалуй, оставилъ Наденькѣ ея красоту, хотя и то, въ виду несомнѣнныхъ ея неудачъ на поприщѣ любви и танцевъ, надо бы немножко сбавить краски. Можно бы, напримѣръ, оставить Наденькѣ кудрявую шевелюру, но предоставить оловянные глаза или устроить носъ пуговицей. Что-нибудь въ этомъ родѣ. Далѣе я вложилъ бы въ нее огромный запасъ самомнѣнія, претензій, желанія блистать, первенствовать въ чемъ попало, безъ разбора, но одарилъ бы ее далеко не такъ щедро умственными и нравственными качествами, какъ это сдѣлала г-жа Стацевичъ. Вслѣдствіе такого разлада между претензіями и средствами, Наденька терпѣла бы рядъ неудачъ и естественно переходила бы отъ одного "порыва" къ другому: не удается въ танцахъ -- она погружается въ науку; не удается въ наукѣ -- она купается въ духахъ и все стремится, стремится никому, ниже ей самой не извѣстно куда. Фактически оно такъ и у г-жи Стацевичъ выходитъ.

"Первая лесть вскружила голову" Наденькѣ, когда ей было шестнадцать лѣтъ. Она возмнила себя созданной для поклоненія и любви, но вотъ неудача: молодежь оставила ее втунѣ, и Наденька немедленно признаетъ свои увлеченія "пошлостью и скукой" и мечтаетъ о химіи, о медицинѣ. Не выгорѣло съ химіей, Наденька подъ звуки "Прекрасной Елены" маршируетъ бѣглымъ шагомъ въ Петербургъ. Здѣсь она сталкивается съ равной молодежью, которая худо ли, хорошо ли высказываетъ свои мысли, но вѣрно оцѣниваетъ m-lle Ракитину, m-lle Ракитина отворачивается. Попадаетъ она къ литераторамъ. Когда она въ первый разъ пришла въ Крамскому, тамъ было (какъ и въ произведеніяхъ гг. Полонскаго и Авсѣенки) страшно накурено, стояли бутылки, стаканы, говорили люди о своихъ литературныхъ дѣлахъ. А m-lle Ракитина, еще полная мотивомъ "всѣ мы жаждемъ любви", сидитъ "среди всего этого какой-то феей, въ кисеѣ, кружевахъ, перчаткахъ gris-perle!" Естественнно, что передъ ней колѣна не преклонились. "Вы понимаете, разсказываетъ она:-- мнѣ хотѣлось быть тоже замѣченной и тоже говорить!" А ея не замѣтили! Неудача! Везутъ Наденьку къ "семейнымъ" литераторамъ Павлищевымъ на дачу. Тамъ ее встрѣчаютъ ласково, но не особенно почтительно и даже немножко насмѣшливо. Наденька вспоминаетъ: "Я попросила не безпокоиться обо мнѣ, предоставивъ мнѣ, какъ и другимъ, полную свободу дѣлать что хочется. Я воображала, что сказала нѣчто умное и либеральное. Это произвело "фуроръ", но совсѣмъ въ иномъ смыслѣ: всѣ переглянулись и расхохотались. Мнѣ хотѣлось провалиться на мѣстѣ". Неудача! Да и вообще новые знакомые не оцѣнили многоразличныхъ достоинствъ лучезарной Наденьки. Правда, Талызинъ пристаетъ къ ней съ свободною любовью, но Талызинъ пьяница и ко всѣмъ съ свободною любовью пристаетъ. Правда, въ Наденьку влюбился Истоминъ и она осчастливила его взаимностью, но скоро оказалось, что она постыдно разметала бисеръ своей взаимности, если не передъ свиньей, то передъ самымъ глупымъ и даже, кажется, единственнымъ глупымъ, человѣкомъ изо всей кампаніи. Правда, въ Наденьку влюбился еще, какъ кошка, Крамской, но Крамской но молодъ, не красивъ, грубъ, пьянъ и, несмотря на эти недостатки, до такой степени все таки заслоняетъ собой въ глазахъ новыхъ знакомыхъ лучезарную Наденьку, что они только по отношенію къ нему и цѣнятъ Наденьку. Она вспоминаетъ: "Для нихъ она, со всей ея внутренней жизнью, въ сущности, сама по себѣ я не существовала; на нее обращали вниманіе потому, что знали, что Крамской къ ней не равнодушенъ". Опять, значитъ, обила, опять неудача и Наденька, какъ угорѣлая, мечется то въ оперу, то въ Адама Смита и Тацита, то въ сліяніе съ народомъ по вопросу о празднованіи Свѣтлаго Христова Воскресенья. И нигдѣ, нигдѣ не удается ей добиться колѣнопреклоненій и ѳиміамовъ!

Бѣдная Наденька...

Попадаетъ Наденька на литературный пикникъ. Этотъ пикникъ, по своей фантастичности, заслуживаетъ воспроизведенія; "У каждаго мужчины была своя дама -- и непремѣнно не жена: conditio sine qua non. Танцы были тоже какіе-то импровизированные. Въ одномъ углу пляшутъ и распѣваютъ carmagnole; въ другомъ -- самые сливки интеллигенціи, сѣдобородые мужи, должно быть, вспомнивъ Парижъ и бульварныя сцены 48-го года, въ шляпахъ, съ сигарами въ рукахъ, топочутъ ногами и распѣваютъ нарсемёзу.. Здѣсь въ бѣшенной мазуркѣ несутся влюбленныя пары... Тамъ -- какой то нескладный галопъ почтеннаго критика въ юпкѣ подъ ручку съ мизернымъ лысымъ педагогомъ. Однимъ словомъ, картина! И все это подъ акомпаниментъ хохота,-- пѣсенъ и болтовни, подъ громогласное пѣше Крамского". Но у бѣдной Наденьки, несмотря на ей лучезарность, не было кавалера, хотя ея положеніе, какъ дѣвицы, было въ этомъ отношеніи особенно выгодно тамъ, гдѣ "у каждаго мужчины была своя дама и непремѣнно не жена". Оловянные глазки Наденьки затуманились, курносый носить покраснѣть, она сѣла въ уголъ и задумалась о суетѣ мірской. Но вотъ къ ней довольно вольно подсѣлъ Мордвиновъ и позвалъ танцовать. Наденька мигомъ воспрянула: ее замѣтили! Въ знакъ благодарности, она тотчасъ же влюбилась въ Мордвинова, но когда тотъ ее отвергъ, она окончательно познала всю мелкость окружавшихъ ее людей и опять заметалась на всемъ невообразимо громадномъ и невообразимо пустомъ пространствѣ, граничащемъ съ одной стороны Свифтомъ, а съ другой violettes de Parme.

Бѣдная Наденька! Еслибы ея біографія состояла только изъ подобныхъ неудачъ, то, несмотря на всю мелочность мотивовъ ея несчастія, можно бы было простить ей ея неосновательныя бутады на людей; не оцѣнившихъ ея оловянныхъ глазъ, и отъ души пожалѣть ее. По человѣчеству пожалѣть. Даже не по человѣчеству, а такъ, какъ невольно жалѣешь всякую тварь божію, чистую и не чистую, если видишь, что ея жизнь непріятно сложилась. Конечно, всѣ эти пререканія съ разными "новыми людьми", "агитаторами", "сливками интеллигенціи" и проч., пререканія изъ-за собственныхъ прекрасныхъ или непрекрасимхъ глазъ, остаются, во всякомъ случаѣ, нелѣпыми и непривлекательными. Но самую обладательницу глазъ все-таки пожалѣть можно.

Однако, я не жалѣю Наденьку. Окончанія "Идеалистки" еще нѣтъ на лицо и я не знаю, какъ справится авторъ съ своей героиней. Думаю, что онъ ее уморитъ. Наденька еще и еще рань пронесется бабочкой со Свифта на флаконъ violettes de Parme и обратно, совсѣмъ, совсѣмъ убѣдится, что никто не въ состояніи оцѣнить ее, и, истомившись, умретъ. Умретъ какъ нибудь особенно. Либо на солнцѣ растаетъ, либо, какъ роза, увянетъ и душа ея, видимо для всей публики, вознесется на небо, капъ возносится душа Маргариты въ оперѣ "Фаустъ", а могилу ея закроютъ цѣлой горой цвѣтовъ запоздалые поклонники. Или, какъ поется, въ какомъ-то водевилѣ, Наденька... "съ флаконами въ рукахъ, станетъ плавать вся въ духахъ". Поплаваетъ, поплаваетъ и утонетъ, какъ новая и гораздо болѣе ароматическая Офелія, а благодарные парфюмеры изобрѣтутъ новые духи "Надинъ ароматикъ". Но даже и въ такомъ трагическомъ случаѣ я не пожалѣю о Наденькѣ и буду имѣть жестокость сказать: дурная трава изъ пода вонъ.

Если вы потрудитесь внимательно прочитать тѣ страницы "Идеалистки", на которыхъ описываются взаимныя отношенія Крамскаго и Наденьки Ракитиной, вы должны будете согласиться, что я правъ. Крамской -- самая симпатичная фигура въ "Идеалисткѣ". Это человѣкъ слабой воли и не богъ знаетъ какихъ широкихъ идеаловъ, но сама г-жа Стацевичъ признаетъ за нимъ и умъ, и душу недюжинную. Онъ безъ памяти влюбленъ въ Наденьку. И посмотрите, какъ дрянно, какъ-скажу прямо -- подло играетъ лучезарная дѣвица на этомъ инструментѣ. Наденькѣ, замѣтьте, двадцать три года. Годы, конечно, молодые, но двадцать три года не шестнадцать лѣтъ, особливо когда обладательница ихъ глотаетъ и Гёте, и Милля. Шестнадцати семнадцати лѣтней дѣвочкѣ простительно, играючи, царапать чужую душу по невѣденію. Но что прощается котятамъ, за то кошекъ бьютъ... Наденька, какъ ни глупа она (въ этомъ надо признаться), понимаетъ, что Крамской ее любитъ и мечтаетъ на ней жениться. Сознаетъ она также, что сама она его полюбить никогда не можетъ, хотя бы уже потому, что еслибы этотъ честный и умный человѣкъ пустился въ область хореографіи, такъ у него вышло бы нѣчто въ родѣ медвѣжьяго представленія, какъ дѣвки горохъ воруютъ. А для Наденьки "вся суть была въ вальсѣ". Но Наденька понимаетъ, кромѣ того, что Крамской человѣкъ слабый, на которомъ ѣздить очень легко, и потому неустанно, изо дна въ день, щекочетъ его, позволяя себѣ, въ качествѣ "порывистой натуры", то приласкать несчастнаго, то оттолкнуть, то подразнить, то чуть не на шею къ нему лѣзть и унижать то себя, то его. Словомъ, изъ жизни человѣка, и безъ того взмученнаго и безспорно заслуживающаго лучшей участи, лучезарная Наденька ухитрилась устроить адъ; настоящій адъ, въ сравненіи съ которымъ обличаемый г-жею Стацевичъ образъ жизни нетолько Павлищевыхъ и Мордвинова, но самого Талызина есть образчикъ свѣта и чистоты. Истинно противно читать описаніе этихъ пакостныхъ отношеній. Тѣмъ болѣе противно, что г-жа Стацевичъ разсказываетъ все это не въ судъ и осужденіе своей русокудрой любимицы, а въ видахъ идеализаціи дѣвчонки не просто пустой, а положительно дрянной. Мало-мальски порядочная дѣвушка, даже изъ тѣхъ, которыя довольствуются духами и не слыхивали о Свифтѣ, съумѣла бы порвать пакостныя отношенія, ну хоть бы на другую квартиру, по крайней мѣрѣ, переѣхала изъ уваженія къ себѣ и изъ состраданія къ Крамскому. Это, кажется, элементарно и наикисейнѣйшей барышнѣ доступно. А. Наденька, столь щедро осыпанная нравственными и умственными дарами природы, у которой, по ея собственнымъ словамъ, "цѣлый міръ въ свободной и пылкой душѣ", остается жить съ Крамскимъ стѣна объ стѣну, дверь объ дверь въ меблированныхъ комнатахъ. Мало того, что она пользуется на каждомъ шагу его услугами и не дѣлаетъ ни одного шага для измѣненія отношеній, она не пользуется даже тѣми благопріятными для разрыва случаями, которые ей сама судьба посылаетъ. Напримѣръ, Крамской рѣшаетъ переѣхать на новую квартиру, сосѣди ему не нравятся. Наденька отнюдь не раздѣляетъ этого взгляда на сосѣдей и все-таки переѣзжаетъ вмѣстѣ съ Крамскимъ, чтобы и на новой квартирѣ не оставить его въ покоѣ! Въ другой разъ, измученный Крамской объявляетъ Наденькѣ, что ѣдетъ завтра въ деревню. Кажется, чего бы лучше. Но посмотрите, какъ ломается по этому поводу лучезарная дѣвица, то "не поднимая головы отъ шитья", то "поднимая на него свои грустные глаза", то говоря "тихо и печально", то говоря "чуть слышно я смущенно". Этакая мерзость! А когда Крамской уходитъ, она спрашиваетъ у себя: "Вотъ вѣдь какъ будто я и виновата передъ нимъ... а чѣмъ?" -- Вы не понимаете, чѣмъ, chère et charmante mademoiselle? Вы не понимаете, Надинъ аромативъ? Но за что же: скажите, за что г-жа Стацевичъ облѣпила васъ сусальнымъ золотомъ и посадила на пьедесталъ и увѣнчала роза мя и облила благовоніями, когда вы такъ неизмѣримо глупы и такъ уродски лишены нравственнаго чутья? Я не удивлюсь, если узнаю изъ второй части "Идеалистки", что Крамской ругаетъ Наденьку, какъ ломовой извощикъ, пожалуй, даже бьетъ ее. а ока все тянетъ свою пакостную канитель. Крамской -- человѣкъ грубый и пьяный, а Наденька, съ своей стороны, дѣлаетъ все нужное для того, чтобы довести пьянаго и грубаго человѣка до непечатныхъ словъ и драки...

Полюбуйтесь же, г-жа Стацевичъ, какую дрянь вы возвеличали насчетъ разнаго рода "новыхъ людей". Не говорю, чтобы эти люди огуломъ не заслуживали никакого порицанія; но, во всякомъ случаѣ, не Надинъ ароматикъ можетъ бросить въ нихъ камнемъ. Это-то уже внѣ сомнѣнія. Припомните тоже на будущее время, что для созданія идеальнаго тина требуются такія данныя, которыхъ вы, по крайней мѣрѣ, теперь (дай вамъ Богъ умнѣть и учиться) не имѣете.

-----

Вотъ тоже г. Писемскій тряхнулъ стариной и создалъ идеальный типъ...

Впрочемъ, позвольте сначала вернуться къ повѣсти г. Полонскаго "Нечаянно". Какъ уже сказано, центръ тяжести повѣсти составляетъ не Леля Затаилова и не "молодое общество", увлекшее ее съ пути violettes de Parme на путь Свифта. По крайней мѣрѣ, до сихъ поръ такъ, а повѣсть г. Полонскаго еще не кончена. Сюжетъ въ томъ, что молодой чиновникъ Пулькинъ нашелъ на улицѣ бумажникъ съ пятью тысячами. Нашелъ и присвоилъ, а. чтобы замаскировать дѣло, объявилъ, что у него умеръ дядя, оставившій ему 60,000. Постепенно усиливая вранье, Пулькинъ довелъ эту цифру даже до 200,000. Ну, разумѣется, отношенія къ нему знакомыхъ перемѣнились, когда онъ оказался богачемъ, а незнакомые спѣшили познакомиться. Для поддержанія своего вранья, Пулькинъ долженъ жить далеко несообразно съ размѣрами найденнаго имъ на улицѣ капитала, часть котораго у него вдобавокъ украли Бумажникъ, кажется, принадлежитъ опекуну Лели Затаиловой, на которой Пулькинъ собирается жениться Изъ всего этого выходить длинный, сложный и запутанный водевиль. Да, къ сожалѣнію, только водевиль, хотя сюжетъ могъ бы дать матеріалъ и не для водевиля. Пулькинъ задуманъ очень недурно: "Нельзя сказать чтобы въ душѣ Пулькина не было честныхъ и благородныхъ побужденій. Не даромъ же онъ считалъ себя гражданиномъ, страдающимъ недугами своего отечества, не даромъ читалъ современные романы и сочувствовалъ героямъ идеальнымъ и съ европейской точки зрѣнія, но на каждое такое честное побужденіе появлялось въ немъ по нѣскольку иныхъ хищническихъ побужденій, порожденіями (?) среды, избалованности, нужды разлагающейся, гнилой нравственности нашего общества". Это очень распространенный и очень Поучительной сортъ людей. Хищническіе инстинкты, конечно, въ концѣ концовъ, большею частью преодолѣваютъ въ нихъ "честныя побужденія". Но до поры до времени, у нихъ обыкновенно не хватаетъ достаточно наглости для производства грабежей. Ихъ должна подтолкнуть какая нибудь случайность, а тамъ уже они и сами подъ гору покатятся или, пожалуй, въ гору полѣзутъ. Въ видахъ пикантности, недурно взять такую случайность, на какой вертится повѣсть г. Полонскаго: нашелъ человѣкъ 5.000, совралъ, что получилъ наслѣдство въ 50 000--200,000 и долженъ вести себя соотвѣтственно. Понятно, какую великолѣпную и правдивую картину могъ бы написать на эту тэму настоящій мастеръ, окруживъ мнимаго богача Пулькина соотвѣтственнымъ персоналомъ. При достаточной серьёзности и подготовленности художника, фиктивное богатство Пулькина могло бы сослужить службу не хуже мертвыхъ душъ Чичикова. Но г. Полонскій предпочелъ, во-первыхъ, водевиль, а во-вторыхъ, направилъ стрѣлы своей водевильной сатиры на такихъ, по малой мѣрѣ, невинныхъ и безвреднѣйшихъ людей, какъ юный критикъ Кроликовъ, литераторъ Минераловъ, поклонница Писарева Маша Студенецкая и проч. Ничего, конечно, и не вышло.

Много серьёзнѣе посмотрѣлъ на свою задачу г. Писемскій, когда писалъ романъ "Мѣщане", печатавшійся сначала въ "Пчелѣ" и теперь вышедшій отдѣльнымъ изданіемъ.

Задача романа лучше всего характеризуется слѣдующей тирадой одного изъ дѣйствующихъ лицъ: "...и такимъ образомъ Таганка и Якиманка безапелляціонные судьи актера, музыканта, поэта... Дѣло не въ людяхъ, а въ томъ, что силу даетъ этимъ господамъ и какую еще силу: совѣсть людей становятся въ рукахъ Таганки и Якиманки... Разсказываютъ даже, что нѣмцы въ Москвѣ, болѣе прозорливые, начинаютъ принимать православіе, чтобы только угодить Якиманкѣ и на благосклонности оной сотворить себѣ честь и благостыню... Это безсмыслица какая-то историческая! разные рыцари, чтобы тамъ про нихъ ни говорили, и всевозможные воины ломали себѣ ребра и головы, чтобы добыть своей родинѣ какую нибудь новую страну, а Таганка и Якиманка поѣхали туда и нажили себѣ тамъ денегъ... Великіе мыслители изсушили свои тяжеловѣсные мозги, чтобы дать міру новыя открытія, а Таганка, эксплуатируя эти открытія и обсчитывая при этомъ работника, зашибла и тутъ себѣ копейку и теперь комфортабельнѣйшимъ образомъ разъѣзжаетъ въ вагонахъ l-го класса и поздравляетъ своихъ знакомыхъ по телеграфу со всякими вздорами... Наконецъ самъ Бетховенъ и божественный Рафаэль какъ будто затѣмъ только и горѣли своимъ вдохновеніемъ, чтобы развлекать Таганку и Якиманку... Я совершенно убѣжденъ, что всѣ ваши московскіе Сентъ-Жермены, т. е. Тверскіе бульвары, большія и малыя Никитскія о томъ только и мечтаютъ, къ тому только и стремятся, чтобы какъ нибудь уподобиться и сравниться съ Якиманкой и Таганкой... Еслибы вопросъ только о жизни былъ, тогда и говорить нечего; но тутъ хотятъ шубу на шубу надѣть, сразу хапнуть, какъ Екатерининскіе вельможи дѣлали: въ десять лѣтъ такія состоянія наживали, что послѣ три, четыре поколѣнія мотаютъ, мотаютъ и все-таки промотать не могутъ!"

Въ этихъ словахъ, по обыкновенію г. Писемскаго, очень грубо, но очень вѣрно намѣчается одна изъ самыхъ характерныхъ чертъ нашего времени. Г. Писемскій уже не въ первый разъ принимается за эту тэму. Его послѣднія комедіи "Ваалъ" и "Просвѣщенное время" построены на томъ же мотивѣ, хотя, къ сожалѣнію, это не литературныя произведенія, а какія-то рогожи. Какъ бы то ни было, но "мѣщанство", это по-европейски значитъ буржуазія, и пора бы намъ перестать толковать объ отличіи историческихъ путей, коимъ слѣдуетъ наше отечество, отъ тѣхъ, по которымъ шла и идетъ Еврола. Еще есть, конечно, до извѣстной степени возможность позаимствовать у историческаго опыта Европы все хорошее и избѣжать дурного. Но для этого нужны энергическія усилія, а не безсмысленное закрываніе глазъ на то, что кругомъ насъ творится. Лучшее средство умереть отъ заразительной болѣзни состоитъ въ томъ, чтобы, ходя среди больныхъ, увѣрять и себя и другихъ, что опасности никакой нѣтъ. У насъ сплошь и рядомъ можно услышать утѣшительные разговоры насчетъ того, что мы, такъ сказать, не отъ мира сего, объ наживѣ не думцевъ, а потому и буржуазіи вырвать изъ себя не можемъ. Хорошо бы, кабы этими устами да медъ пить. Но въ то самое время, какъ медоточивыя уста разглагольствуютъ, сборная команда купцовъ, помѣщиковъ, предпринимателей и кулаковъ-крестьянъ слагается въ совершенно опредѣленную буржуазію, хотя, конечно, на нашъ отечественный солтыкъ и притомъ пока еще не сомкнутую корпоративнымъ духомъ. Такъ какъ, благодаря нашей умышленной или неумышленной, намѣренной или вынужденной слѣпотѣ, ростъ этого элемента происходитъ совершенно безконтрольно; такъ какъ мы не хотимъ или не можемъ видѣть, какъ слагаются и крѣпнутъ Таганка и Якиманка, какъ Тверской бульваръ за ними тянется и какъ вообще вся старая Русь (хороша ли она или дурна сада по себѣ) фактически совершенно разворочена, то въ одинъ прекрасный день мы можемъ получить не совсѣмъ пріятный сюрпризъ. И сюрпризъ этотъ будетъ почище тѣхъ ежедневныхъ, чуть не ежеминутныхъ кражъ и грабежей, которые нынѣ поражаютъ наивныхъ людей своей наглостью. Впрочемъ, это въ настоящую минуту сюжетъ не подходящій. Вѣрно то, что г. Писемскій, какъ авторъ "Мѣщанъ" правъ: Таганка и Якиманка и расширеніе ихъ власти и значенія -- фактъ. Нельзя поэтому не поблагодарить г. Писемскаго за его намѣренія.

Что же касается до исполненія... Что касается до исполненія, то "Мѣщане" много приличнѣе "Ваала" и "Просвѣщеннаго времени". Но это очень небольшая похвала, а большой похвалы "Мѣщане" не заслуживаютъ. Какая то странная, площадная грубость красокъ и пріемовъ и способность изображать вмѣсто людей деревянныхъ болвановъ портитъ всѣ благія намѣренія г. Писемскаго. Притомъ же намѣренія его благи только съ отрицательной стороны. Еслибы онъ даже превосходно изучилъ и представилъ читателю собственно "Мѣщанъ", все таки дѣло было бы испорчено главною фигурой романа, въ которой авторъ воплотилъ свои положительные идеалы.

Въ Бѣгушевѣ (такъ зовутъ героя "Мѣщанъ") мы опять имѣемъ образчикъ совершенно несообразнаго звѣря, вмѣсто идеальнаго тика, какимъ онъ долженъ бы былъ быть по замыслу автора. Г. Писемскій -- человѣкъ немолодой и много видовъ на своемъ вѣку видавшій. Судя по чрезвычайно комической наивности и неумѣстности, съ которыми онъ влагаетъ своимъ дѣйствующимъ лицамъ разсужденія о "теоріи Бенеке", о пантеизмѣ, о солнцѣ, какъ источникѣ жизни на землѣ, и т. н., надо думать, что самъ г. Писемскій только на-дняхъ получилъ нѣкоторыя свѣденія объ этихъ "матерьяхъ важныхъ". Конечно, лучше поздно, чѣмъ ни когда, и я очень радъ за г. Писемскаго. Но, въ устахъ почтеннаго возрастомъ человѣка, комическая наивность и неумѣстность разсужденій на ученыя темы свидѣтельствуютъ о значительномъ безпорядкѣ его умственнаго развитія. Видно, что развитіе это происходило, такъ сказать, своеобразно: верхній слой ложился на нижній, мы мало не измѣняя его, не ассимимруя его и самъ не ассимилируясь. Маленькая и даже же маленькая путаница понятій при этихъ условіяхъ очень естественна. Вслѣдствіе того, г. Писемскому особенно трудно разобраться въ понятіяхъ о добрѣ и злѣ, о хорошихъ и дурныхъ качествахъ, а потому трудно создать идеальный типъ. Что Бѣгушевъ красивъ, уменъ и благороденъ не плоше Наденьки Ракитиной -- это уже само собою разумѣется. Но г. Писемскій пожелалъ еще наградить своего любимца огромнымъ богатствомъ, богатырскою грудью, физическою храбростью, способностью и охотою пить по три бутылки вина въ день, тончайшимъ гастрономическимъ вкусомъ, "бѣшенымъ характеромъ" и многими другими грандіозными вещами Главное тутъ дѣло въ грандіозности, въ томъ, чтобы никто и никогда не могъ перещеголять Бѣгушева. Выходитъ чрезвычайно-забавно, а отчасти и стыдно за автора. Напримѣръ, такой казусъ. Нѣкто Янсунскій, изъ "мѣщанъ", человѣкъ наглый, глупый и мошенникъ празднуетъ день своего рожденія обѣдомъ въ трактирѣ. Въ обѣдѣ, вообще роскошномъ, фигурируютъ, между прочимъ, трюфели. На обѣдѣ, въ числѣ конвивовъ, присутствуютъ Бѣгушевъ и его любовница. Бѣгушевъ уѣзжаетъ съ обѣда крайне всѣмъ недовольный и въ тотъ же день даетъ своей любовницѣ ужинъ у себя дома.

"Они прошли въ столовую.

-- Я нарочно велѣлъ приготовить пулярдку съ труфелями, чтобы вамъ показать, какіе могутъ быть настоящіе труфели сравнительно съ тѣми пробками, которыми насъ угощалъ сегодня нашъ амфитріонъ... И Бѣгушевъ самъ наложилъ Домнѣ Осиповнѣ пулярды и труфелей. Она скушала ихъ всѣ.

-- Есть, надѣюсь, разница? спросилъ ее Бѣгушевъ.

-- Да! согласилась Домна Осиповна, но въ самомъ іѣтѣ она такъ не думала и даже врядъ ли тѣ труфели ей не больше нравились.

-- Теперь позвольте вамъ предложить и краснаго вина, ко торое, надѣюсь, повыше сортомъ вина изъ садовъ герцога Бургундскаго! (за таковое выдавалъ свое вино мошенникъ Янсутскій).

-- О, это гораздо лучшее вино, согласилась Домна Осиповна, все-таки не чувствуя въ винѣ никакого особеннаго превосходства. Въ слѣдующемъ затѣмъ маседуанѣ она обнаружила, наконецъ, нѣкоторое пониманіе.

-- Какъ хорошо это пирожное; его никакъ нельзя сравнить съ давешнимъ!... начала уже она сама.

-- Это изъ свѣжихъ фруктовъ, а то изъ сушеной дряни. Мѣщане!.. Они никогда не будутъ порядочно ѣсть! заключилъ Бѣгушевъ".

Къ этому прибавить надо, что въ числѣ многоразличныхъ достоинствъ Бѣгушева значится "отвлеченное міросозерцаніе".. На что уже отвлеченнѣе! Но если человѣкъ съ "отвлеченнымъ, міросозерцаніемъ" можетъ пикироваться съ "мѣщанами" изъ-за труфелей и маседуана, то почему-же человѣку съ "бѣшенымъ характеромъ" но отличаться мягкостью и уступчивостью? "Неукротимость", "бѣшеный характеръ",-- это въ старые годы считалось, а кое гдѣ и теперь считается большимъ достоинствомъ. Не могъ же обойти его г. Писемскій въ инвентарѣ добродѣтелей положительнаго типа! Однако, Бѣгушевъ только самъ говорить о своемъ бѣшеномъ характерѣ, да еще Домна Осиповна зоветъ его "своимъ тигромъ". На самомъ же дѣлѣ Бѣгушевъ больше на овцу или барана похожъ и нетолько, на всемъ про тажеши романа, ни одного "бѣшенаго" поступка не совершаетъ, но постоянно "сдерживается" и "смягчается". Однако, и то сказать: сдержанность и мягкость тоже добродѣтели и нельзя же ихъ миновать.

Самый планъ идеальнаго типа, раздавленнаго горою столькихъ "достоинствъ", уже предрѣшалъ вопросъ объ общественномъ по ложевій героя. Само собою разумѣется, что пить по три бутылка превосходнѣйшаго вина въ день и угощать изумительными труфлями и маседуаномъ можетъ только очень богатый человѣкъ. А очень богатаго человѣка можно взять только или изъ "мѣщанъ", или, такъ какъ задача состоитъ въ покараніи и обличеніи мѣщанства, изъ старинныхъ помѣщиковъ. Такимъ образомъ и вышелъ послѣдній могиканъ Бѣгушевъ, скала стараго дворянства, подъ которую тщетно подмываются волны мѣщанства. Конечно, послѣдній могиканъ обнаруживаетъ мало проницательности, ибо по поводу настоящей турецкой войны замѣчаетъ: "Меня въ этой войнѣ одно радуетъ, что пусть хоть на время рыцарь проснется, а мѣщанинъ позатихнетъ". Это называется попасть пальцемъ въ небо. Но оно, впрочемъ, и приличествуетъ послѣднему могикану.

Вообще мысль противопоставить послѣдняго могикана растущей силѣ мѣщанства нельзя признать неудачною. Напротивъ, это тэма очень благодарная. Но при разработкѣ ея надо имѣть въ виду слѣдующее. Что бы ни говорилъ Бѣгушевъ объ идеалахъ (а онъ говоритъ большею частью страшныя глупости, хотя всѣ остальныя дѣйствующія лица романа и самъ авторъ считаютъ его чуть не геніемъ), но самая суть его будированія состоитъ въ томъ, что какіе-то прощалыги, смыслящіе въ труфляхъ столько же, сколько свинья въ апельсинахъ, покушаются на это достояніе знатоковъ и исконныхъ обладателей этого блага. Рыцарями Бѣгушевыхъ можно называть только въ шутку, а въ сущности они рыцари труфельнаго права. Значитъ, вся борьба идетъ собственно изъ за того, кому принадлежитъ право ѣсть труфели: разбогатѣвшимъ мѣщанамъ или родовымъ дворянамъ. Борьба, безъ сомнѣнія, любопытная, достойная вниманія мыслящаго художника. Но такъ какъ обѣ стороны стоятъ на одной и той же почвѣ, то ни та, ни другая не могутъ выставить идеальнаго типа, безъ грубой размалевки и каррикатурнаго нагораживанія "достоинствъ". Какія, въ самомъ дѣлѣ, мало мальски разумныя основанія можно привести дли признанія любви жъ труфелянъ въ Бѣгушевѣ достоинствомъ, а въ Янсутсммъ -- недостаткомъ? Въ Янсутсконъ она, по крайней мѣрѣ, вяжется со всѣмъ остальнымъ его содержаніемъ, а Бѣгушевъ вѣдь объ идеалахъ толкуетъ, рыцаремъ себя полагаетъ. Поэтому, даже съ чисто эстетической точки зрѣнія, какъ художественный образъ, Бѣгушевъ неизбѣжно долженъ былъ выдти плохъ, какимъ онъ вышелъ у г. Писемскаго. Положительнымъ типомъ, героемъ романа "Мѣщане", романа, дѣйствительно заслуживающаго этого заглавія, могъ бы быть только такой человѣкъ, который не борется за труфельное право, а отрицаетъ его. Скоро ли мы такого романа дождемся, этого я не знаю. Дунаю, впрочемъ, что скоро, потому что давно пора.

Н. М.

"Отечественныя Записки", No 5, 1878

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1878 Обновлено: 16/01/2024. 71k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Литературные заметки

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Михайловский Николай Константинович
Литературные заметки