Михайловский Николай Константинович
Литературные заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

   Ахъ, какія сердитыя существа выскакиваютъ изъ подворотенъ "Новаго Времени" и "Берега" аккуратно каждый мѣсяцъ вслѣдъ за выходомъ нумера "Отечественныхъ Записокъ"! И какъ мнѣ, бѣдному, всякій разъ отъ нихъ достается! Просто, писать страшно... Но самая моя большая бѣда въ томъ состоитъ, что я рѣшительно не могу догадаться, чего отъ меня эти сердитыя существа хотятъ и отчего они такъ сердиты. Радъ бы угодить, но не знаю чѣмъ. Вижу, что изъ себя люди выходятъ: и рвутъ, и мечутъ, и мимоходящихъ пѣной отъ злобы обдаютъ, а за что -- неизвѣстно. Можно одно только понять: по предположенію сердитыхъ существъ, я долженъ имѣть въ запасѣ ужасно либеральныя мысли, но... Но тутъ-то и начинается совершенно непонятный для меня сумбуръ. Выходитъ какъ-то такъ, что хотя я и долженъ имѣть ужасно либеральныя мысли, но 1) ихъ вовсе не имѣю, 2) дѣйствительно ихъ имѣю, 3) прячу ихъ по свойственному мнѣ коварству, 4) прячу ихъ изъ трусости. Эти четыре предположенія или утвержденія, не знаю, какъ назвать, комбинируются такъ и этакъ, сочетаются и разъединяются на разныя манеры. На все это я могъ бы сказать: ахъ, господа, ну, уличили вы меня въ ужасно либеральныхъ мысляхъ и въ неимѣніи таковыхъ, въ трусости и въ коварствѣ, ну уличили разъ, уличили два, но зачѣмъ же эта ежемѣсячная ярость? И если есть у васъ что-нибудь еще не высказанное, что могло бы объяснить эту ярость, то сдѣлайте одолженіе -- откройтесь...
   На этомъ я могъ бы и покончить разговоръ съ сердитыми существами, періодически выскакивающими изъ подворотень "Новаго Времени и "Берега". Но мнѣ хочется дать дѣлу другой оборотъ. Это зацѣпистое, если можно такъ выразиться,; изслѣдованіе ужаснаго либерализма, гнѣздящагося или совершенно не гнѣздящагося, но долженствующаго гнѣздиться въ моей душѣ, по странной ассоціаціи представленій, вызываетъ въ моей памяти нѣкоторые образы и картины изъ недавняго прошлаго.
   Дѣло было лѣтомъ прошлаго 187!) года. Я жилъ на дачѣ. Чудесная, теплая, лунная ночь была, я долго гулялъ и, наконецъ, легъ спать. Но не успѣлъ еще и задремать, какъ въ дверь раздался сильный стукъ. Какъ былъ, не одѣтый, я подошелъ къ окну, отворилъ его и увидѣлъ толпу людей. При лунномъ освѣщеніи картина была довольно эффектная. Но мнѣ было не до художественныхъ эффектовъ, потому что въ ту же минуту, какъ я, на чей-то вопросъ, назвалъ себя, я почувствовалъ, что руки мои охвачены точно желѣзнымъ кольцомъ. Обязанность желѣзнаго кольца исправляли руки жандарма, стоявшаго у окна (оно было низко, аршина на два отъ земли). Напрасно объяснялъ я, что не думаю ни бѣжать, ни сопротивляться. Жандармъ держалъ крѣпко и даже не смотрѣлъ на меня, показывая мнѣ лишь свой профиль, одну румяную щеку и одинъ густо нафабренный усъ: взоръ же его, да, вѣроятно, и душа были устремлены въ ту сторону, гдѣ блистали при лунномъ освѣщеніи офицерскіе погоны. Но офицерскіе погоны также не внимали моимъ заявленіямъ и я только тогда освободился отъ желѣзнаго кольца, когда нежданнымъ гостямъ была отворена дверь. Жандармскій майоръ, нѣсколько жандармовъ солдатъ, становой приставъ, понятые крестьяне наполнили комнату... Первые шаги обыска были очень обидны для чувства нравственной брезгливости, но это -- мимо. Съ теченіемъ времени оказалось, что господинъ майоръ, исполнявшій роль главнокомандующаго, очень въ сущности добродушный человѣкъ, но нѣсколько беззаботный насчетъ литературы. Отвлеченно говоря, въ этомъ нѣтъ большой бѣды, но въ данномъ случаѣ, при обыскѣ въ квартирѣ литератора, выходило довольно оригинально. Разумѣется, и рѣчи быть не могло объ томъ, чтобы господинъ майоръ зналъ меня, какъ литератора, хотя бы даже только но имени. Да и въ самомъ дѣлѣ, это уже было бы слишкомъ роскошно. Но все-таки... Такъ, напримѣръ, когда господинъ майоръ увидалъ книгу Рихарда фонъ-деръ-Альма "Theologische Briefe", то не безъ укоризны спросилъ, почему у меня имѣются лейпцигскія изданія. Пораженный этою идеею, я нашелся только сказать, что въ Лейпцигѣ издается довольно много книгъ. Становой приставъ, знавшій, какъ оказалось, нѣмецкій языкъ, подтвердилъ мою мысль и, заглянувъ въ книгу, удостовѣрилъ, что ничего преступнаго она въ себѣ не заключаетъ. При осмотрѣ другихъ книгъ, рукописей, корректуръ, дѣловыхъ писемъ, бумагъ литературнаго фонда, господинъ становой приставъ также оказалъ не мало услугъ... Во всякомъ случаѣ, чису къ шестому утра, когда солнце уже поднялось для своего ежедневнаго осмотра земныхъ дѣлъ, я былъ полноправнымъ русскимъ гражданиномъ, у котораго, по тщательномъ обыскѣ, ничего предосудительнаго не найдено....
   На другой же день, я поѣхалъ на свою городскую квартиру, но нашелъ ее запечатанною. Явилась полиція, распечатала квартиру и опять я присутствовалъ при переборкѣ книгъ, писемъ, рукописей, корректуръ, вообще всего того хлама, который, однако, только постороннимъ лицамъ представляется хламомъ, подлежащимъ хаотическому выбрасыванію изъ столовъ и шкафовъ. На этотъ разъ я имѣлъ дѣло не съ просто добродушнымъ человѣкомъ, а съ характеромъ довольно мрачнымъ и наклоннымъ къ скептицизму. Предводительствовавшій обыскомъ полицейскій офицеръ съ перваго же слова обнаружилъ сухую, дѣловую вѣжливость, каковую и выдержалъ до конца. Однако, насчетъ литературы онъ оказался также довольно беззаботнымъ. Найдя нѣсколько сотъ экземпляровъ перваго тома моихъ сочиненій, связанныхъ пачками, онъ велѣлъ городовымъ и дворникамъ развязать ихъ и затѣмъ, при помощи околодочнаго надзирателя, съ мрачною добросовѣстностью пересмотрѣлъ каждый экземпляръ въ отдѣльности. При этомъ онъ съ нѣкоторою строгостью спросилъ, почему на книгѣ нѣтъ помѣтки: "дозволено цензурою". Однако, выслушавъ отъ меня краткое, изложеніе дѣйствующаго законодательства о печати, удовлетворился. Не такъ легко повѣрилъ онъ, что обратившая на себя его вниманіе малороссійская брошюра есть дѣйствительно малороссійская, а не польская, какъ онъ почему-то думалъ. Но повѣрилъ ли онъ въ концѣ-концовъ моей диссертаціи о латинской азбукѣ, коею пользуются поляки, или разсудилъ, что изслѣдованіе языка, на которомъ напечатана брошюра, есть въ сущности задача филологіи, а не полиціи, я во всякомъ случаѣ опять почувствовалъ себя полноправнымъ русскимъ гражданиномъ, у котораго ничего предосудительнаго не найдено...
   Прошло нѣсколько времени. Наступила осень. И вотъ, въ одну прекрасную ночь, я увидѣлъ около своей кровати необыкновенно большого роста околодочнаго надзирателя со свѣчей въ рукахъ. Непріятное, я вамъ скажу, пробужденіе, но при нѣкоторой привычкѣ и особенно, когда твердо знаешь, что вотъ пройдетъ нѣсколько скучныхъ часовъ и тебѣ подтвердятъ, что ты полноправный русскій гражданинъ, у котораго ничего предосудительнаго не найдено; при этихъ, говорю, условіяхъ, претерпѣть можно. И такъ, я всталъ... Главнымъ изслѣдователемъ былъ опять новый типъ -- ловкій, развязный, почти изящный капитанъ, на лицѣ котораго суровость предстоявшей ему миссіи умѣрялась присущею истинно свѣтскому человѣку благосклонностью. Заявивъ о цѣли своего посѣщенія, онъ прямо спросилъ: "Есть у васъ что-нибудь неподлежащее?" -- Ничего нѣтъ -- "Скажите лучше сами, все равно найдемъ".-- Ищите --...Изо всѣхъ, видѣнныхъ мною изслѣдователей, капитанъ былъ наименѣе беззаботенъ насчетъ литературы. Онъ обнаружилъ короткое знакомство съ иностранною политикою, и, увидавъ портретъ Гарибальди, шутливо замѣтилъ: "Экъ вы его въ уголъ повѣсили, точно на Капреру сослали!" и при этомъ тщательно заглянулъ за портретъ. Но но дѣламъ внутренней политики, благоразумно не шелъ дальше еврейскаго вопроса. О писателяхъ или, по крайней мѣрѣ, о ихъ образѣ жизни имѣлъ не лишенное ясности представленіе. Такъ, на мой вопросъ о причинахъ столь учащенныхъ ночныхъ посѣщеній, онъ съ твердостью отвѣтилъ, что не знаетъ, но еслибы и зналъ, то не сказалъ бы, но тутъ же шутливо прибавилъ: литераторы ведутъ сидячую жизнь, маленькое волненіе имъ время отъ времени полезно". Это была шутка свѣтскаго человѣка... Я ввелъ бы, однако, читателя въ заблужденіе, еслибы рекомендовалъ капитана совершенно свободнымъ отъ беззаботности насчетъ литературы. Но, обладая тактомъ свѣтскаго человѣка, онъ ловко обходилъ подводные камни, въ родѣ лейпцигскихъ изданій, дѣйствующаго законодательства о печати, латинской азбуки и проч. Замѣтивъ, что, перебирая вмѣстѣ съ необыкновенно большого роста околодочнымъ надзирателемъ библіотеку, капитанъ очень утомился, я сказалъ: "Капитанъ! вы видите, что неразсмотрѣнныхъ книгъ еще много, а такъ какъ васъ интересуютъ, повидимому, не самыя книги, а возможность найти въ нихъ какое-нибудь "неподлежащее" письмо, листокъ, рукопись, что-нибудь въ этомъ родѣ, то позвольте вамъ предложить такую мѣру: пусть городовые и понятые перелистываютъ книги -- въ десять-двѣнадцать рукъ операція живо кончится". Капитанъ согласился, дѣло пошло дѣйствительно скоро и я, наконецъ, дождался той минуты, когда капитанъ сѣлъ писать протоколъ. Протоколъ былъ слѣдующаго, примѣрно, содержанія: у такого-то ничего предосудительнаго не найдено, а потому онъ можетъ считать себя полноправнымъ русскимъ гражданиномъ, но съ отобраніемъ у него паспорта и подписки о невыѣздѣ...
   Послѣднее было, во-первыхъ, неожиданно, а во-вторыхъ, не обѣщало веселыхъ перспективъ. Поэтому я написалъ неподлежащему начальству письмо съ просьбою разъяснить мнѣ, путемъ допроса или инымъ, въ чемъ я подозрѣваюсь. Въ отвѣтъ я получилъ, черезъ нѣсколько дней, надлежащее приглашеніе, и въ концѣ-концовъ, бумаги были мнѣ возвращены безъ всякихъ объясненій...
   Я очень хорошо знаю, что сердитыя существа "Берега" и "Новаго Времени" меня за этотъ разсказъ не похвалятъ. Они скажутъ, что я желаю изобразить себя "ужасно либеральнымъ" страдальцемъ, что въ разсказѣ сквозитъ "проклятое ненавистничанье", достойное большаго возмездія, и вообще, съ пѣной у рта, наговорятъ очень много совершенно неподходящаго вздора. Не потому, чтобы я хотѣлъ этотъ вздоръ парировать, а единственно въ интересахъ нижеслѣдующаго изложенія считаю нужнымъ пояснить, зачѣмъ я все это разсказалъ.
   Вотъ зачѣмъ. Во-первыхъ, отрицательный резонъ: отчего бы и не разсказать? Я очень хорошо знаю, что у многихъ другихъ есть въ запасѣ этого же рода разсказы, гораздо болѣе яркіе, такъ сказать въ превосходной степени, что на мою долю достались сравнительно пустяки. Но и они, мнѣ кажется, любопытны. Во-вторыхъ, что вы подѣлаете, разъ въ мозгу вашемъ произошла неразрывная ассоціація необъяснимой ежемѣсячной ярости "Берега" и "Новаго Времени" и столь же необъяснимой учащенности ночныхъ визитовъ? Если справедливо, что написаннаго перомъ не вырубишь топоромъ, такъ ассоціаціи идей, разъ она совершилась, и подавно ничѣмъ не разрубишь. Волей-неволей, надо отдаться этому "теченію мысли", стараясь только извлечь изъ него возможную пользу. Я сейчасъ и постараюсь, и тогда читатель фактически увидитъ цѣль разсказа.
   Дѣло происходило, очевидно, такимъ образомъ. Упраздненное нынѣ, но приснопамятное III отдѣленіе, путемъ какихъ-нибудь слуховъ, убѣдилось, что у меня въ домѣ должно находиться нѣчто "неподлежащее", но что именно -- неизвѣстно. И вотъ начинается изслѣдованіе этого неизвѣстнаго, но долженствующаго у меня быть неподлежащаго, при помощи самыхъ разнообразныхъ и даже взаимно исключающихся пріемовъ: то желѣзное кольцо жандармскихъ рукъ, когда я не думаю ни бѣжать, ни сопротивляться, то шутки свѣтскаго капитана, опять-таки мною ничѣмъ не вызванныя и незаслуженныя; три протокола о ненахожденіи ничего предосудительнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ отобраніе паспорта и подписки о невыѣздѣ, когда я и безъ того о выѣздѣ не помышляю. Въ одномъ только отношеніи всѣ дѣйствія всѣхъ изслѣдователей были равны или почти равны между собою: всѣ они отличались беззаботностью насчетъ литературы. Повторяю, въ этомъ нѣтъ большой бѣды, разсматривая вещи отвлеченно, но въ данномъ случаѣ, согласитесь, это обстоятельство никакихъ затрудненій не устраняло, ничего не уясняло, а напротивъ, обременяло и меня, и господъ изслѣдователей. Еслибы у меня что-нибудь неподлежащее дѣйствительно хранилось и было открыто, то было бы не трудно отвести глаза изслѣдователямъ, столь прекраснымъ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, но столь беззаботнымъ насчетъ литературы. Съ другой стороны, и они, благодаря этой беззаботности, могли бы придать совершенно несоотвѣтствующее значеніе какому-нибудь "лейпцигскому изданію" или книгѣ безъ цензурной помѣтки. Все это и вынудило меня, наконецъ, просить, чтобы мнѣ разъяснили, чего отъ меня надо и чего у меня ищутъ.
   Этого же рода просьбу представляю я теперь сердитымъ существамъ "Берега" и "Новаго Времени", которыя лѣзутъ ко мнѣ въ душу съ такою же настойчивостью и съ такимъ же разнообразіемъ пріемовъ, съ какими изслѣдователи посѣщали меня ночнымъ временемъ. Спѣшу, однако, оговориться: полной аналогіи я провести не могу, ибо господа изслѣдователи сами по себѣ, конечно, не питали ко мнѣ злобы, а сердитыя существа переполнены злобой, такъ что черезъ край бѣжитъ, въ родѣ, какъ самовары, своевременно не закрытые. Зато во всѣхъ другихъ отношеніяхъ аналогія весьма близкая. На первомъ планѣ стоитъ, разумѣется, требованіе: вынь да положь неподлежащее, оно у тебя должно быть. Изслѣдователи предъявляютъ это требованіе съ прямотою лицъ, власть имѣющихъ, и притомъ въ душу не вторгаются, а довольствуются осмотромъ предметовъ вещественныхъ. Напротивъ, сердитыя существа, во-первыхъ, вещественными знаками не удовлетворяются, а ищутъ невещественныхъ отношеній; во-вторыхъ, задаютъ свой вопросъ не прямо, а либо съ доносомъ, (сколько онъ душъ-то либерализмомъ загубилъ!), либо съ комическимъ поддразниваніемъ (ничего въ немъ такого ужасно либеральнаго нѣтъ!). Но требованіе-то все-таки одно и тоже. Аналогія идетъ и дальше. Даже до беззаботности насчетъ литературы. Конечно, сердитыя сущестна -- литераторы; это я слишкомъ хорошо знаю, ибо, будучи самъ литераторомъ, часто вынужденъ стыдиться за ихъ существованіе. Но это еще ничего не значитъ. Г. Суворинъ однажды, съ свойственною ему развязностью. объявилъ печатно, что не читалъ ни одной моей статьи, но что это не мѣшаетъ ему писать объ моихъ статьяхъ. Еще бы! Сердитыя существа находятся въ иномъ положеніи: они свидѣтельствуютъ своею ежемѣсячною яростью, что читаютъ меня весьма усердно. Но гоголевскій Петрушка тоже вѣдь читалъ!
   И еще одна черта аналогіи. Изслѣдователь слыхалъ о "неподлежащихъ" лейпцигскихъ изданіяхъ, можетъ быть, даже видалъ ихъ и въ рукахъ держалъ. Объяснить ему, что въ качествѣ литератора я имѣю право держать у себя даже завѣдомо неподлежащія изданія (ну, хотя бы для опроверженія ихъ), разумѣется, нѣтъ возможности. Но этого мало. Свое случайное и поверхностное знакомство съ лейпцигскими изданіями изслѣдователь обобщаетъ: невинный городъ Лейпцигъ представляется ему источникомъ исключительно неподлежатцихъ писаній. Совершенно такимъ же образомъ сердитыя существа, обобщая свое скудное знакомство съ различными политическими теоріями, пришли къ убѣжденію, что "неподлежащее и "либерализмъ" -- синонимы. Еще въ тѣ времена, когда нынѣшнее "Новое Время напропалую либеральничало въ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ", а "Берегъ" разводилъ бобы въ Харьковѣ или Одессѣ, я имѣлъ неоднократно случаи разъяснять это довольно распространенное недоразумѣніе. И если теперь думаю возвратиться къ этой тэмѣ, то, разумѣется, не ради сердитыхъ существъ, а ради общаго интереса тэмы.
   Въ самомъ дѣлѣ, мнѣ кажется, что яростныя выскакиванія сердитыхъ существъ и разсказанные мною эпизоды изслѣдованія, будучи сопоставлены, естественно наводятъ на вопросъ: что же это такое, это таинственное неподлежащее, которое нужно обнаружить и изъять изъ обращенія? Я не думаю, чтобы кто-нибудь съумѣлъ отвѣтить на этотъ вопросъ. Газета "Страна" напечатала недавно длинный списокъ тэмъ, о которыхъ главное управленіе по дѣламъ печати особыми, сепаратными распоряженіями рекомендовало въ 1879 г. литературѣ молчать. Тутъ есть и крестьянскіе надѣлы, и переселенія, и гимназическое образованіе, и даже какой-то процессъ князей Бѣлосельскихъ! Вообще, очень длинный списокъ, но онъ, разумѣется, ничего не уясняетъ, кромѣ положенія литературы въ 1879 году, положенія не просто печальнаго, а по истинѣ отчаяннаго. Чтобы чувствовать унизительность этого положенія, очевидно, не было надобности въ какихъ-нибудь необыкновенно высокихъ идеалахъ. Самое элементарное чувство собственнаго достоинства и самыя скромныя понятія о миссіи литературы не могли примириться съ этимъ страннымъ, ни съ какой точки зрѣнія необъяснимымъ гнетомъ. Иной, можетъ быть, и не подумалъ бы написать хотя единую строчку о процессѣ кн. Бѣлосельскихъ, но онъ не можетъ не нридти къ самымъ грустнымъ и оскорбительнымъ размышленіямъ, когда этотъ процессъ объявляется "вопросомъ государственной важности" и, въ качествѣ такового, запретнымъ плодомъ. Прибавьте, что нетолько въ писаніяхъ своихъ, а и въ жизни, у себя дома, литераторъ могъ натолкнуться на сомнѣніе въ дозволительности "лейпцигскаго изданія"; прибавьте тотъ вышеописанный соусъ, подъ которымъ это сомнѣніе подавалось... Конечно, не всякому литератору довелось испытать все это на себѣ лично, но всякій зналъ, что кругомъ него происходятъ и не такія еще вещи! Принявъ все это въ соображеніе, вы не тому удивитесь, что кое-кто изъ литераторовъ предавался унынію, а удивитесь, напротивъ, непроницаемой толстокожести людей, сохранившихъ бодрую и, но обстоятельствамъ времени и мѣста, безстыжую веселость...
   Само собою разумѣется, что я не попытаюсь разрѣшить вышепоставленный вопросъ о томъ, что это за таинственное "неподлежащее", которое надо обнаружить и изъять изъ обращенія. Это такъ же невозможно, какъ "Левіаѳана на удѣ вытащить на брегъ", тѣмъ болѣе, что неподлежащее съ одной точки зрѣнія можетъ оказаться нетолько подлежащимъ, а даже обязательно сказуемымъ съ другой. Но нѣкоторые матеріалы, если не для разрѣшенія, то, по крайней мѣрѣ, для уясненія вопроса каждый можетъ доставить.
   Доктрина и политическая система либерализма состоитъ, какъ извѣстно, въ томъ, что въ теоріи или на практикѣ роль правительства сьуживается до возможнаго minimum'а. Доктрина развивалась преимущественно англійскими и англизированными экономистами, многими политическими мыслителями и, наконецъ, нѣкоторыми нѣмецкими метафизиками. Система практиковалась въ большей или меньшей законченности во всей западной Европѣ.. И теоретическая доктрина, и практическая система потерпѣли, наконецъ, фіаско. Систематическій либералъ, въ истинномъ и полномъ значеніи этого слова, есть въ настоящее время rara avis. Но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы стародавняя тяжба элементовъ свободы и власти окончилась. Мы сейчасъ увидимъ, въ какихъ формахъ она еще продолжается (въ теоретической, разумѣется, области), но сначала выяснимъ одно обстоятельство, хотя и вполнѣ элементарное, однако, по нынѣшнему смутному времени, не для всѣхъ все-таки, кажется, ясное.
   Читатель благоволитъ просмотрѣть вмѣстѣ съ нами только-что вышедшую книжку: "Изъ воспоминаній жандарма 30-хъ и 40-хъ годовъ", г. Ломачевскаго. Книжка состоитъ изъ двухъ частей. Первая ("Виленская драма") была напечатана въ "Вѣстникѣ Европы". Это разсказъ объ одномъ мелкомъ польскомъ политическомъ процессѣ, хотя и содержащій кое-что интересное, но мы его оставимъ въ покоѣ. Вторая часть называется "Голубой мундиръ" и есть какъ бы сборникъ анекдотовъ изъ жандармской практики; сборникъ, составленный, однако, совсѣмъ не такъ, какъ составляются "анекдоты Балакирева" и т. п. Нѣтъ, г. Ломачевскій вложилъ въ свой сборникъ весьма яркую тенденцію, характеръ которой опредѣляется уже самымъ заглавіемъ "Голубой мундиръ". Г. Ломачевскій -- идиликъ. Онъ желалъ бы вѣчно прогуливаться въ голубомъ мундирѣ подъ голубымъ небомъ, смотрѣть на божій міръ голубыми глазами и подносить согражданамъ букеты изъ голубыхъ незабудокъ. И такое ему счастіе выпало, что голубую перспективу эту онъ нетолько въ идеалѣ или фантазіи видѣлъ, а и въ дѣйствительности. Серія анекдотовъ открывается извѣстнымъ отвѣтомъ императора Николая на просьбу перваго шефа жандармовъ, графа Бенкендорфа, объ инструкціи. Императоръ подалъ графу бѣлый платокъ и сказалъ: "Не упускай случаевъ утирать слезы несчастнымъ и обиженнымъ -- вотъ тебѣ инструкція". Г. Ломачевскій, насколько можно судить по собственнымъ его разсказамъ о собственной его дѣятельности, неуклонно старался слѣдовать этому правилу. Въ качествѣ минскаго жандармскаго штабъ-офицера, г. Ломачевскій былъ всевѣдущъ, вездѣсущъ и все направлялъ къ справедливости, къ воздаянію каждому по дѣломъ его.
   Напримѣръ, былъ такой случай. Министерство внутреннихъ дѣлъ отказало генералъ-губернатору въ опредѣленіи титулярнаго совѣтника Богушевича въ должность совѣтника минскаго губернскаго правленія, сославшись не на законъ, а на принятое будто бы министерствомъ правило замѣщать мѣста, состоящія въ VI классѣ, чиновниками непремѣнно штабъ-офицерскаго чина. Между тѣмъ, черезъ какія-нибудь двѣ недѣли, министерство опредѣлило такого же титулярнаго совѣтника на такое же мѣсто VI класса. Пошли толки, невыгодные для генералъ-губернатора. Но вдругъ толки замолкли, ибо министерство, въ отмѣну прежняго своего распоряженія, утвердило Богушевича совѣтникомъ губернскаго правленія. Въ чемъ же секретъ этого внезапнаго возстановленія справедливости къ титулярному совѣтнику Богушевичу? Въ "голубомъ мундирѣ":- г. Ломачевскій "о поводѣ и значеніи толковъ счелъ себя обязаннымъ донести графу Бенкендорфу". Или вотъ, напримѣръ, подкупленный писецъ казенной палаты подставилъ въ одной справкѣ фамилію "Капканъ" вмѣсто "Капланъ", вслѣдствіе чего нѣкій Іосель Капланъ долженъ былъ очень пострадать, по вмѣшался голубой мундиръ, и "бѣднякъ былъ спасенъ, а виновные подверглись заслуженной отвѣтственности". А вотъ еще, въ самомъ дѣлѣ любопытный казусъ. Минскій губернаторъ Сушковъ терпѣть не могъ губернскаго предводителя дворянства, Ошторпа. Наступили новые выборы, на которыхъ, по разсчетамъ губернатора, долженъ былъ восторжествовать нѣкто Прошинскій. Вышло, однако, не такъ: выбранъ былъ опять Ошторпъ, уѣхавшій, надо замѣтить, въ это время въ Вильну благодарить генералъ-губернатора за только-что полученную звѣзду. Раздосадованный губернаторъ придумалъ чрезвычайно оригинальный способъ насолить Ошторпу. "Не долго думая, онъ даетъ предложеніе губернскому правленію о томъ, что до его свѣдѣнія дошло, что пріѣхавшая изъ имѣнія Дукоры дѣйствительная статская совѣтница Ошторпъ имѣетъ съ собой до 40 человѣкъ безпаспортной прислуги, и потому велитъ поручить совѣтнику Малафееву произвести строжайшее слѣдствіе для обнаруженія зла". Начинается слѣдствіе, тянутъ къ допросамъ прислугу г-жи Ошторпъ. А губернатору все не терпится, чтобы насолить по солонѣе да поскорѣе. И вотъ онъ поручаетъ губернскому правленію опубликовать въ губернскихъ вѣдомостяхъ, что изъ Минска, безъ всякаго вида, отлучился неизвѣстно куда дѣйствительный статскій совѣтникъ Левъ Ошторпъ; "примѣтами онъ: съ двумя звѣздами и колтуномъ". Само собою разумѣется, что за такія юмористическія упражненія губернатора не похвалили. Но кто прекратилъ или, по крайней мѣрѣ, наибольше способствовалъ прекращенію этого губернаторскаго юмора? Г. Ломачевскій прямо не говоритъ, должно быть изъ скромности, но что голубой мундиръ и здѣсь сыгралъ свою роль, это видно изъ небесно-голубого тона эпилога: "Пожалѣли минчуки добраго Сушкова. Черезъ двѣ недѣли онъ былъ уволенъ безъ прошенія, но, вслѣдъ затѣмъ, получилъ пенсію по званію губернатора". Былъ въ практикѣ г. Ломачевскаго и еще одинъ случай, нѣсколько подходящій къ предъидущему. Появляется въ 1842 году въ "Минскихъ губернскихъ вѣдомостяхъ" публикація: розыскивается "не утвержденный въ дворянскомъ достоинствѣ шляхтичъ Слуцкаго уѣзда, Онуфрій Сухозанетъ съ сыновьями Иваномъ, Николаемъ и Петромъ для избранія рода жизни податнаго состоянія". Вслѣдъ за тѣмъ, однако, было напечатано "дополнительное приказаніе насчетъ прекращенія иска". Вы догадываетесь, что секретъ "дополнительнаго приказанія" лежитъ гдѣ-нибудь въ складкахъ голубаго мундира. И дѣйствительно, голубой мундиръ, то есть г. Ломачевскій объяснилъ управлявшему губерніей вице-губернатору, что "Иванъ Ояуфріевичъ Сухозанетъ съ 14-го декабри 1825 года генералъ-адъютантъ и женатъ на княжнѣ Бѣлосельской; что Николай -- старый генералъ-лейтенантъ и женатъ на дочери генерала-отъ-артиллеріи князя Яшвиля, а Петръ въ чинѣ полковника убитъ былъ въ 1812 году". Понятно, что вице-губернаторъ "искренно благодарилъ г. Ломачевскаго за сообщеніе, ибо своевременнымъ сообщеніемъ этимъ голубой мундиръ заранѣе утиралъ вице-губернаторскія слезы, которыя легко могли пролиться при даіьнѣйшемъ разыскиваніи Онуфрія Сухозанета и трехъ его сыновей...
   Справедливость требуетъ, однако, сказать, что г. Ломачевскій утиралъ слезы метолько титулярныхъ совѣтниковъ и вице-губернаторовъ. Въ примѣръ можно привести энергію, съ которою онъ открылъ подлогъ въ ревизской сказкѣ, имѣвшій было результатомъ перечисленіе свободныхъ крестьянъ въ крѣпостные графа Хоткевича.
   Эти и другіе подобные анекдоты приводятся г. Ломачевскамь отнюдь не дли возвеличенія только своей личности. Человѣкъ слабъ, конечно, а потому и здѣсь не совсѣмъ безъ грѣха, но можно все-таки съ увѣренностью сказать, что г. Ломачевскій не только голубой мундиръ носилъ, а и голубое сердце въ груди имѣлъ и до сихъ поръ имѣетъ. Онъ нѣкоторымъ образомъ фанатикъ голубого мундира. Разсказавъ одинъ анекдотъ, такъ сказать, посторонняго вѣдомства; анекдотъ о томъ, какъ онъ, г. Ломачевскій, будучи уже предсѣдателемъ казенной палаты, обратилъ вниманіе на бѣдственное положеніе одного заслуженнаго офицера и какъ, по его, г. Ломачевскаго, представленію, министры финансовъ и военный выхлопотали означенному офицеру пособіе; разсказавъ этотъ анекдотъ, авторъ прибавляетъ: "Это сдѣлано не жандармомъ, но въ томъ же духѣ". За Л. В. Дубельта г. Ломачевскій стоитъ горой, доказывая его безпристрастіе и безкорыстіе. А когда нашему автору было однажды предоставлено, въ видѣ особаго почета, право выбора имени постригаемому монаху, то онъ выбралъ ему ими Леонтія, по всѣмъ видимостямъ въ честь знаменитаго управляющаго III отдѣленіемъ. Сообразно такой фанатической преданности дѣлу и величію голубого мундира, г. Ломачевскій и отъ другихъ ожидалъ того-же. Вышеупомянутый Ошторпъ, тотъ самый, примѣты котораго были: "двѣ звѣзды и колтунъ", спросилъ однажды нашего автора, какимъ образомъ онъ знаетъ все, что дѣлается въ губерніи и кто у него агенты. Г. Ломачевскій отвѣчалъ: "Л охотно назову вамъ лучшаго изъ моихъ агентовъ: это вы сами!.. Понимая васъ ta честнаго и благонамѣреннаго человѣка, я не сомнѣваюсь, что всякая несправедливость, дошедшая до вашего свѣдѣнія, способна возмутигь васъ, и вы вѣрно не захотите, потворствуя злу, скрывать его и молчать. Стало быть, я услышу. Дѣйствующія лица, причастныя къ этому дѣлу, по естественному порядку вещей, раздѣляются на двѣ категоріи: на такихъ, кому выгодно зло, и такихъ, кому оно вредно. Послѣдніе молчать не станутъ. Я опять услышу. Кромѣ этого, если въ обществѣ сложится убѣжденіе, что я не пустой фатъ, не лѣнтяй, что съумѣю разобрать сущность дѣла, какъ бы оно сложно и запутано ни было, не затруднюсь отличить правду отъ лжи, мишуру отъ чистаго золота и кажущееся отъ дѣйствительнаго, то всѣ заинтересованныя въ несправедливомъ дѣлѣ лица сами позаботятся, чтобы я какъ можно скорѣе узналъ о событіи и взглянулъ на него съ той точки зрѣнія, откуда оно представляется въ желаемомъ ими видѣ. Вотъ мои средства, вотъ мои агенты, другихъ у меня нѣтъ".
   Словомъ, совершенная идилія, даже въ фантастическомъ родѣ: человѣкъ, облеченный въ голубой мундиръ, гуляетъ подъ сводомъ голубого неба, и голубыя незабудки и васильки со всѣхъ сторонъ протягиваютъ ему свои нѣжныя чашечки, умильно прося: сорви насъ, голубой человѣкъ, свяжи въ букетъ и поднеси отечеству...
   Правда, г. Ломачевскій сейчасъ же послѣ этихъ строкъ разсказываетъ, что ему пришлось однажды "другимъ способомъ" узнать о возмутительнѣйшемъ происшествіи (помѣщица изъ ревности до смерти засѣкла горничную). Этотъ другой способъ состоялъ въ военной хитрости: г. Ломачевскій, уловивъ намекъ губернатора, воспользовался имъ, чтобы хитро выпытать уже всю исторію отъ вице-губернатора. Значитъ, не всегда такъ бывало, чтобы къ жандармскому штабъ-офицеру извѣстія слетались сами собой на подобіе стаи воркующихъ голубей. Но дѣло не въ томъ, что въ дѣйствительности, даже жандармской, не все окрашено голубымъ цвѣтомъ. Я старался только характеризовать образъ мыслей г. Ломачевскаго. И вамъ, конечно, любопытно знать, какъ относится этотъ идиликъ къ нашему нынѣшнему возрожденію. Относится отъ смутно. Онъ признаетъ, несмотря на весь свой идеализмъ, что въ доброе старое время не всѣ жандармы занимались утираніемъ слезъ, и не всѣ одинаково смотрѣли на свою задачу: "одни понимали ее слишкомъ широко и дѣйствовали произвольно и почти безконтрольно, а, другіе, ничего не дѣлая и ни во что не вмѣшиваясь, благодушествовали, не подозрѣвая, что они уподобляются огороднымъ чучеламъ, только при сильномъ вѣтрѣ пугающимъ птицъ размахиваніемъ рукъ". Что же касается нынѣшняго времени, то нашъ авторъ понимаетъ его исключительно въ смыслѣ "газетныхъ толковъ, пересудовъ, предположеній, догадокъ и радужныхъ надеждъ, вызванныхъ закрытіемъ верховной распорядительной комиссіи и упраздненіемъ III отдѣленія, вмѣстѣ съ настойчивыми слухами о предстоящей централизаніи всѣхъ отраслей управленія въ одномъ лицѣ губернатора". Обо всемъ этомъ г. Ломачевскій судить не берется; можетъ быть потому, что помнитъ, какъ губернаторъ Гушковъ распубликовалъ предводителя дворянства Ошторпа, а можетъ быть и по инымъ еще причинамъ. Тѣмъ не менѣе, онъ категорически заявляетъ, что собственно идиллическія цѣли III отдѣленія "съ 20-го ноября 1864 г. вполнѣ достигаются и безъ жандармовъ судомъ гласнымъ и нѣкоторою свободою печатнаго слова". Если въ этомъ заявленіи сдѣлать нѣкоторую поправку, въ томъ именно смыслѣ, что фактически дѣло не такъ ужь круто повернулось съ 20-го ноября 1864 г., то мы получимъ несомнѣнную истину. И получимъ, замѣтьте, изъ рукъ бывшаго жандарма, доселѣ съ умиленіемъ вспоминающаго о голубомъ мундирѣ. Конечно, это не тоже самое, что восклицаніе Юліана: "ты побѣдилъ, галилеянинъ!" по все-таки любопытно и для нашего просвѣщеннаго времени характерно. Въ концѣ-концовъ, дѣло стоитъ, разумѣется, такъ, что надо выбирать что-нибудь одно: либо жандармовъ, либо гласность, свободу слова и печати. Какъ показываютъ газетные толки, пересуды, предположенія, догадки и радужныя надежды" по поводу переименованія III отдѣленія въ департаментъ государственной полиціи, наше общество, вслѣдъ за правительствомъ, конечно, рѣшительно выбираетъ гласность...
   Въ свое время газеты такъ много говорили о III отдѣленіи, что нынѣ не представляется уже надобности пространно разсуждать о преимуществахъ гласности передъ отдѣльнымъ корпусомъ жандармовъ. Этотъ видъ правительственнаго вмѣшательства рѣшительно забракованъ самою жизнью, а доктрина чистаго либерализма на этомъ пунктѣ рѣшительно торжествуетъ. Независимо отъ спеціально политической, такъ сказать, самозащитительной цѣли III отдѣленія, имѣлось въ виду учрежденіе, которое было бы, можетъ быть, очень благодѣтельно, еслибы не заключало въ себѣ внутренняго противорѣчія. Утирать слезы несчастныхъ и обиженныхъ", что можетъ быть выше этой задачи?! Теперь, разумѣется, ни у кого не повернется языкъ сказать, что эта задача была разрѣшена хотя съ какою-нибудь приблизительностью. И этого можно было, конечно, ожидать въ виду внутренней противорѣчивости задачи. Сознавая, какая масса зла проистекаетъ изъ крѣпостного права и кристализаціи около него административныхъ элементовъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ не считая возможнымъ измѣнить наличные порядки кореннымъ образомъ, предполагалось найти въ III отдѣленіи какъ бы ту точку въ пространствѣ, которой требовалъ Архимедъ, чтобы повернуть земной шаръ. Отборные, довѣренные люди, ничѣмъ не связанные, люди не отъ міра сего, облеченные совершенно исключительными полномочіями, должны были парализировать частныя и особенно острыя проявленія неприкосновеннаго коренного зла. Этимъ предполагалось достиженіе косвеннымъ образомъ и спеціально политической цѣли -- предупрежденіе общественнаго недовольства. Съ теченіемъ времени выяснилась однако, что хотя г. Ломачевскій утеръ на своемъ вѣку много слезъ, что хотя было можетъ быть довольно много совершенно такихъ же г. Ломачевскихъ, но учрежденіе въ общемъ итогѣ безъ сравненія больше заставляло проливать слезъ, чѣмъ ихъ утирало. Оно и понятно. Голубой мундиръ былъ надѣтъ все-таки на людей, а слѣдовательно, на существъ не чуждыхъ человѣческихъ слабостей. Это разъ. Во-вторыхъ, учрежденіе, поставленное въ столь исключительныя условія, конечно, должно было относиться очень ревниво ко всякой конкуренціи. Конкуренцію же эту могла главнымъ образомъ представить, какъ это ни кажется на первый взглядъ страннымъ, свобода мысли и слова. Еслибы всякая несправедливость, обида, насиліе подлежали свободному обсужденію въ печати, въ общественныхъ собраніяхъ, въ судѣ, на каѳедрѣ, то самый raison d'être жандармеріи терпѣлъ бы значительный ущербъ. Если тайна и мракъ требовали спеціальныхъ утирателей слезъ, то понятно, что и спеціалисты эти дорожили мракомъ и тайною. Но свободная мысль была не только конкурентъ, а и прямой врагъ. Свободная мысль не знаетъ тѣхъ формальныхъ предѣловъ, которые очень удобно могутъ быть указаны голубому и всякаго другого цвѣта мундиру. Свободная мысль не могла остановиться на злоупотребленіяхъ, на особенно пикантныхъ частностяхъ и случайностяхъ. По природѣ своей она должна была идти дальше и подвергать анализу самый порядокъ, правовыя основы его, что уже вовсе не совпадало съ миссіей III отдѣленія. Голубой мундиръ и свободная мысль были совершенно согласны въ томъ, что, напримѣръ, помѣщичьи истязанія крестьянъ представляютъ нѣчто неподлежащее", которое надо обнаружить и изъять изъ обращенія. Но свободная мысль полагала, что и само крѣпостное право есть неподлежащее, а голубой мундиръ не только этого не полагалъ, а считалъ напротивъ самое это сомнѣніе въ правомѣрности наличныхъ порядковъ неподлежащимъ, которое надо обнаружить и изъять изъ обращенія. Въ концѣ-концовъ, голубой мундиръ всю свою энергію направилъ на искорененіе этой и другихъ подобныхъ формъ и проявленій свободной мысли. Тяжба эта обозначилась на страницахъ русской исторіи эпизодами, передъ качествомъ и количествомъ которыхъ сборникъ идилическихъ анекдотовъ г- Ломачевскаго, конечно, меркнетъ...
   Говорятъ, тяжба кончилась. Говорятъ, свободная мысль выиграла процессъ. Я этого не знаю, хотя не сомнѣваюсь, что именно такъ, а не иначе кончится процессъ между вѣковѣчною свободною мыслію и преходящимъ голубымъ мундиромъ. Но я сильно сомнѣваюсь, чтобы урокъ исторіи былъ понятъ всѣмъ нашимъ обществомъ во всемъ его объемѣ. Непривычные къ кипучей жизненной работѣ люди (а мы, конечно, въ большинствѣ къ ней непривычны, да и гдѣ бы могли эту привычку пріобрѣсти?) естественно склонны прятаться за спины Гарунъ-аль-Рашидовъ, справедливыхъ, могущественныхъ, во все вникающихъ и ничѣмъ, кромѣ своихъ высокихъ качествъ ума и сердца, не связанныхъ. Г. Ломачевскій, напримѣръ, былъ настоящимъ Гарунъ-аль-Рашидомъ Минской губерніи, и большинство читателей навѣрное съ болѣе или менѣе насмѣшливою улыбкою прочтетъ его сборникъ анекдотовъ. Но а боюсь, что этотъ скептицизмъ относится не къ Гаруну-аль-Рашиду вообще, а только къ его голубому мундиру. Это довольно понятно. Признаюсь откровенно, я усмотрѣлъ въ книжкѣ г. Ломачевскаго нѣчто, какъ бы для меня новое. Не потому, разумѣется, чтобы я не слыхалъ о высокой цѣли, положенной въ основаніе III отдѣленія, или о томъ или другомъ частномъ случаѣ, когда голубой мундиръ утеръ слезы, напримѣръ, женѣ, которой мужъ не давалъ отдѣльнаго вида на жительство и т. п. Нѣтъ, я все это зналъ, но все это тонуло въ массѣ фактовъ совершенно другого характера. Всѣ этого рода факты надо разрыть и спять, чтобы дорыться до той подкладки. которую показываетъ г. Ломачевскій. Взрывъ газетной радости по случаю закрытія III отдѣленія показалъ какъ относится наше общество къ дѣятельности голубого мундира. Естественно по этому, что и все, прикосновенное къ этой дѣятельности, не пользуется симпатіей, хотя бы оно носило характеръ даже чрезвычайной добродѣтели. Но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы мы усвоили слѣдующую простую и несомнѣнную истину: Гарунъ-аль-Рашидъ былъ хорошій и даже, можетъ быть, великій человѣкъ; но въ наше трудное время, съ усложненіемъ всѣхъ общественныхъ отношеній -- Гарунъ-аль-Рашидъ сталъ невозможностью: поэтому требовать или надѣяться, что Бисмаркъ. Гамбетта или иной государственный дѣятель повторитъ трогательную исторію Гарунъ-алъ-Рашида -- безумно.
   Я имѣю въ виду только теоретическую постановку вопроса о комбинаціи элементовъ свободы и власти: имена Гамбетты, Бисмарка подвернулись подъ перо просто въ качествѣ иллюстраціи. Повторяю, доктрина и система либерализма потерпѣли фіаско. Наука и практика признали необходимость правительственнаго или государственнаго вмѣшательства въ теченіе общественной жизни. Но ни паука, ни практика, ни простой здравый смыслъ, умудренный историческимъ опытомъ, не признаютъ вмѣшательства на манеръ Гаруна-аль-Рашида, все равно облеченнаго или не облеченнаго въ голубой мундиръ. По нынѣшнему времени, это просто мечта, мечта "неподлежащая", которую надо обнаружить и изъять изъ обращенія. Ибо даже въ случаѣ совершенно невѣроятнаго осуществленія, мечта эта не могла бы придать никакой прочности, никакой устойчивости общественнымъ отношеніямъ. Г. Ломачевскій, исправляя должность Гаруна-аль-Рашида въ Минской губерніи, могъ и не обнаружить высокихъ качествъ и только надувать добрыхъ минчуковъ; могъ погибнуть жертвою какой-нибудь интриги; могъ, наконецъ, умереть, оставивъ губернію, какъ онъ выражается, подобію "огороднаго чучела, только при сильномъ вѣтрѣ пугающаго птицъ размахиваніемъ рукъ", или же человѣку, дѣйствующему "произвольно и почти безконтрольно".
   И такъ, Гарунъ-аль-Рашидъ есть non sens. Его благодѣтельная функція должна быть цѣликомъ усвоена свободной мысли, съ тѣмъ, однако, условіемъ, что свободная мысль не можетъ удовольствоваться непосредственнымъ утираніемъ слезъ обиженныхъ и изслѣдованіемъ только ближайшихъ причинъ слезъ. Она пойдетъ, должна идти, не можетъ не идти глубже, къ самому субстрату явленій, вызывающихъ слезы. И никакое стороннее вмѣшательство, ни подъ какими даже самими благовидными предлогами. не должно ее сдерживать. Не здѣсь, значитъ, надо искать фіаско либерализма.
   Однако, свободная мысль, будучи въ извѣстномъ смыслѣ огромною и, въ концѣ-концовъ, непреоборимою силою -- безплотна. Она имѣетъ къ своемъ распоряженіи лишь средства раскрытія зла и той доли его уврачеванія, которая можетъ быть достигнута давленіемъ на общественное мнѣніе. Свободная мысль можетъ обнаружить неподлежащее, но изъятіе его изъ обращенія выходитъ изъ предѣловъ компетенціи свободной мысли. Нужны, слѣдовательно, органы, непосредственно дающіе общественной жизни импульсъ въ желательномъ направленіи, и нужно знать, въ чемъ именно это желательное направленіе состоитъ.
   Въ разъясненіи этихъ вопросовъ намъ помогутъ двѣ. недавно вышедшія книги академическаго происхожденія. Одна изъ нихъ, "Государственная власть въ европейскомъ обществѣ" варшавскаго профессора г. Блока, есть диссертація на ученую степень. Другая, "Основныя положенія теоріи экономической политики съ Адама Смита до настоящаго времени", профессора Петровской академіи, г. Иванюкова, представляетъ, повидимому, отрывокъ изъ лекцій но политической экономіи. Интересъ предмета, затрогиваемаго обѣими книгами, несомнѣненъ, но нельзя сказать, чтобы читатель гг. Блока и Иванюкова почувствовалъ себя совершенно удовлетвореннымъ.
   Собственно экономическую политику "съ Адама Смита до настоящаго времени" г. Иванюковъ очерчиваетъ очень бѣгло. Итогъ экономической политики съ Адама Смита до настоящаго времени г. Иванюковъ выражаетъ неоднократно, напримѣръ, въ слѣдующихъ словахъ: "Либерализмъ хотѣлъ сдѣлать трудъ свободнымъ, а вмѣсто того подчинилъ его игу капитала. Онъ мечталъ объ общественномъ благосостояніи, а создалъ крайнюю шаткость, необезпеченность общественныхъ отношеній, нищету и крайнюю бѣдность большинства населенія. Онъ поставилъ себѣ цѣлью уничтоженіе монополіи, но устраненныя имъ юридическія монополіи замѣнились гигантскою фактическою монополіею. Онъ хотѣлъ сдѣлать просвѣщеніе общимъ достояніемъ, а сдѣлалъ его привилегіею владѣющихъ классовъ. Оловомъ, онъ стремился къ возможно широкой свободѣ, а въ результатѣ получилъ новые виды закрѣпощенія". Переходя къ настоящему времени, г. Иванюковъ отмѣчаетъ двѣ школы, утвердившіяся на развалинахъ либеральной экономіи: соціализмъ и такъ называемую этическую или реалистическую школу, или "профессорскій соціализмъ" (Kathedersocialismus), который нашъ авторъ дѣлаетъ центромъ тяжести своего изслѣдованія и съ точки зрѣнія котораго вообще судитъ о вещахъ. Объ этомъ ученіи въ нашемъ журналѣ была уже рѣчь, будетъ, вѣроятно, и опять въ непродолжительномъ времени. Теперь мы ограничимся только самыми общими его чертами, какъ онѣ изложены у г. Иванюкова.
   Лежащіе въ основаніи современныхъ европейскихъ государствъ принципы свободы личности и равенства всѣхъ передъ закономъ, въ большей или меньшей степени осуществляясь въ юридической области, враждебно сталкиваются въ области экономической съ рѣзкимъ неравенствомъ хозяйственныхъ силъ. Юридически всѣ европейскіе люди равны и свободны, но фактически извѣстная часть общества оказывается подчиненною и униженною. Въ древнемъ мірѣ и въ средніе вѣка это фактическое неравенство различныхъ классовъ общества отличалось чрезвычайною рѣзкостью, но зато оно нисколько не противорѣчило правовымъ идеаламъ своего времени. Древній рабъ и средневѣковой крѣпостной были таковыми и но праву, и фактически. Нынѣ же поденьщику говорятъ, что онъ свободенъ, и, дѣйствительно, нѣтъ такой юридической нормы, которая ограничивала бы свободу его личности, но вся его жизненная обстановка налагаетъ на него ни мало не фиктивное ярмо. Противорѣчіе идетъ и дальше. Античный и средневѣковой міръ жилъ на счетъ раба и крѣпостнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ искренно презиралъ физическій трудъ. Наоборотъ, наше время провозгласило, что трудъ есть обязанность и высшая задача человѣка: политическая экономія доказала, что онъ есть важнѣйшій факторъ въ созданіи цѣнностей, творецъ національнаго богатства. Такимъ образомъ, наше время въ идеѣ воздаетъ труду почетъ, возводитъ его на пьедесталъ; въ дѣйствительности же трудящіеся классы занимаютъ низшую ступень общественной лѣстницы и едва добываютъ себѣ необходимыя средства существованія -- противорѣчіе между идеалами и практикой, указанное еще Сен-Симономъ. Противорѣчіе это чревато многими важными послѣдствіями. Не говоря уже о необходимо сопутствующемъ ему лицемѣріи и фразёрствѣ, въ немъ лежитъ корень такъ называемаго соціальнаго вопроса. Экономическій порядокъ новѣйшаго либеральнаго хозяйства, основанный на свободной конкурренціи, потерялъ кредитъ, между тѣмъ какъ идеи политической свободы и равенства крѣпко вросли въ общее сознаніе. Съ этой-то точки зрѣнія профессорскій соціализмъ подвергаетъ критикѣ какъ наличные экономическіе порядки въ Европѣ, такъ и ученіе чистой либеральной политической экономіи. При этомъ оказывается, что "вопіющія вредныя слѣдствія новѣйшей частно-хозяйственной системы, вытекающія изъ проведенія въ законодательство принципа неограниченной частной собственности почти на всѣ роды хозяйственныхъ цѣнностей и изъ устраненія государства отъ вмѣшательства въ народное хозяйство, дѣлаютъ необходимымъ: 1) ограниченіе области частно-хозяйственной системы общественно-хозяйственною системою и 2) регулированіе ея государствомъ". Есть вещи, до такой степени нужныя всѣмъ, что предоставлять ихъ въ частную собственность нельзя никому; есть общественныя потребности, удовлетвореніе которыхъ не можетъ быть, безъ большаго ущерба для интересовъ цѣлаго общества, предоставлено свободному взаимному тренію единичныхъ или ассоціированныхъ предпринимателей; есть, наконецъ, такія сферы хозяйственной дѣятельности, которыя, по различнымъ соображеніямъ, должны оставаться въ частныхъ рукахъ, но должны регулироваться государствомъ, примѣромъ чего можетъ служить фабричное законодательство; органомъ, завѣдующимъ общественно-хозяйственною системою, а также регулирующимъ частно-хозяйственную дѣятельность, можетъ быть или само государство, или мѣстныя власти, въ качествѣ представителей общихъ интересовъ данной пространственной единицы.
   Мы ограничимся этимъ легкимъ абрисомъ профессорскаго соціализма, тѣмъ болѣе, что онъ, не въ обиду будь сказано г. Иванюкову, ничего самостоятельнаго доселѣ не произвелъ и даже, толкуя объ "интересахъ цѣлаго, много напуталъ. Во всякомъ случаѣ, критическая сторона профессорскаго соціализма представляетъ явленіе въ своемъ родѣ очень замѣчательное. Она не оригинальна, ибо цѣликомъ списана у чистыхъ соціалистовъ, но благодаря умѣренности и аккуратности, главнымъ образомъ, нѣмецкихъ профессоровъ, она нынѣ чрезвычайно быстро распространяется, окончательно подрывая кредитъ чистаго либерализма. Однако, чтобы дать читателю общее и вмѣстѣ наглядное выраженіе цѣлей, стремленій и упованій профессорскаго соціализма, я приведу еще отрывокъ изъ рѣчи одного изъ вождей его, Шмоллера: "Государство, до ихъ (катедеръ-соціалистовъ) взглядамъ, должно также далеко стоять отъ возвеличенія индивидуума по принципамъ естественнаго нрава, и отъ абсолютной теоріи всепоглощающей государственной власти. Помѣщая государство въ общее теченіе историческаго прогресса, они признаютъ, что его задачи должны быть, смотря по условіямъ культуры, то шире, то уже. Но никогда не считаютъ они государство, подобно естественному праву и манчестерской школѣ, необходимымъ зломъ, которое нужно ограничивать. Для нихъ государство есть всегда величественное нравственное учрежденіе для воспитанія человѣческаго рода. Искренно преданные конституціонной системѣ, они, однако, не хотятъ перемежающагося сословнаго господства различныхъ экономическихъ классовъ, борющихся между собою. Они хотятъ сильной государственной власти, стоящей выше эгоистическихъ сословныхъ интересовъ, которая издавала бы законы, вела честно администрацію, поддерживала бы слабыхъ, поднимала низшіе классы. Они видятъ въ двухсотлѣтней борьбѣ, какую побѣдоносно ведутъ прусское чиновничество и прусское королевство за правовое равенство, за устраненіе всѣхъ привилегій и преимуществъ высшихъ классовъ -- лучшее наслѣдіе нашего нѣмецкаго государственнаго строя, которому мы должны пребыть вѣрны".
   Не взирая на разплывчатость этой политической исповѣди, читатель все-таки очень ошибется, если заподозритъ Шмоллера въ желаніи окружить прусское чиновничество атрибутами Гарунааль-Гашида. Нѣтъ, европейскій человѣкъ, даже когда онъ очень низко стоитъ на лѣстницѣ разумѣнія общественныхъ отношеній, ни въ какомъ случаѣ Гаруновъ не желаетъ. Шмоллеръ говоритъ, между прочимъ, далѣе, что "слишкомъ большое неравенство въ имуществахъ и распредѣленіи доходовъ, слишкомъ рѣзкая сословная борьба должны современемъ уничтожить и всѣ свободныя политическія учрежденія и привести насъ къ абсолютному правительству. "Уже по одному этому, прибавляетъ онъ:-- мы вѣримъ, что государство не можетъ равнодушно смотрѣть на подобное общественное развитіе". Словомъ, Шмоллеръ желаетъ такой комбинаціи, которая сохранила бы всѣ гарантіи политической свободы, по компенсировала бы элементомъ власти невыгоды такъ называемой свободы экономической. И это въ интересахъ "цѣлаго", какъ говорятъ обыкновенно представители профессорскаго соціализма, или въ интересахъ слабыхъ хозяйственныхъ единицъ, прямо сказать, рабочихъ классовъ, какъ говорятъ профессора иногда.
   Угрожающее положеніе, все явственнѣе занимаемое въ Европѣ рабочими классами, породило усиленные поиски надлежащей комбинаціи свободы и власти. Г. Достоевскій, и тотъ, совершенно вчужѣ, содрогается отъ мысли о томъ моментѣ, когда доведенный до предѣла упругости пролетарій пойдетъ направо и налѣво косить цивилизацію, не дающую ему ничего, кромѣ званія свободнаго человѣка. Европейскіе политическіе мыслители, лучше насъ съ г. Достоевскимъ знающіе цѣпу личной безопасности и спокойнаго умственнаго труда, давно уже подумываютъ, какъ удовлетворить ростущую гнѣвную силу. Но есть въ Европѣ много и такихъ людей, которымъ до этой силы никакого дѣла нѣтъ, которыя "безъ страха и упрека" обдѣлываютъ свои дѣла. Эти люди цѣлыми плотными слоями лежатъ въ европейскомъ обществѣ, и вотъ многіе политическіе мыслители, между прочимъ, останавливаются на задачѣ парализировать бѣдственное вліяніе личныхъ интересовъ этихъ общественныхъ слоевъ; парализировать созданіемъ силы, которая была бы сильнѣе ихъ. Въ числѣ этихъ мыслителей очень видное мѣсто занимаетъ Лоренцъ Штейнъ, писатель, обладающій многими высокими достоинствами, но, къ сожалѣнію, запутавшійся въ гегелевской философіи и такъ распространенной между нѣмецкими юристами органическое теоріи.
   Русскій ученый, г. Блокъ, предпринялъ критику теоріи или, вѣрнѣе, теорій Штейна. Книга г. Блока состоитъ изъ трехъ главъ, изъ которыхъ каждая раздѣляется на два параграфа: въ первомъ критикуются тѣ или другія мнѣнія Штейна, а во второмъ критика иллюстрируется соотвѣтственными явленіями политической жизни, преимущественао Франціи.
   Для насъ интересно отмѣтить только слѣдующія черты теоріи Штейна. Признавая представительныя учрежденія законнымъ органомъ общества, Штейнъ замѣчаетъ, что тѣмъ не менѣе, они всецѣло отражаютъ въ себѣ данное отношеніе общественныхъ силъ, а такъ какъ въ обществѣ преобладаетъ имущій класса", то и такъ называемое народное представительство служитъ лишь интересамъ этого имущаго класса. Большинство въ палатахъ есть не столько большинство убѣжденій, сколько большинство интересовъ. Не говоря объ избирательномъ цензѣ, сосредоточивающемъ политическую власть въ рукахъ капиталистовъ, даже всеобщая подача голосовъ, при данныхъ экономическихъ условіяхъ, не въ силахъ передвинутъ политическій центръ тяжести. Но тутъ является на помощь государство. Въ лицѣ монархической власти и должностныхъ лицъ, естественныхъ носителей государственной идеи, мы имѣемъ начало, стоящее выше всѣхъ сословныхъ интересовъ и способное подчинить каждый частный интересъ общимъ цѣлямъ. Для этого монархическая власть должна быть поставлена столь высоко, чтобы ей уже и желать ничего не оставалось. При этомъ, однако, она не можетъ оставаться "покоющимся, лишеннымъ самодѣятельности представительствомъ государственной идеи". Она ощущаетъ глубокую потребность къ личномъ хотѣніи "дѣйствованіи". и вотъ "назначеніе этой потребности состоитъ не въ чемъ иномъ, какъ въ томъ, что монархическая власть должна самодѣятельно, противъ воли и естественной тенденціи господствующаго класса, взяться за возвышеніе низшаго, соціально и политически подчиненнаго класса и въ этомъ смыслѣ употреблять ввѣренное ей государственное верховенство". За это народъ отвѣтитъ любовью, благодарностью и въ случаѣ надобности поддержкою, но и высшіе классы легко будетъ убѣдить", что возвышеніе низшаго класса обыкновенно необходимо въ ихъ собственныхъ интересахъ.
   Первую половину приведенной теоріи г. Блокъ рѣшительно принимаетъ, а вторую столь же рѣшительно отрицаетъ. Онъ думаетъ, что соціальная роль представительныхъ учрежденій именно такова, какъ ее рисуетъ Штейнъ, то-есть, роль эта состоитъ въ укрѣпленіи интересовъ имущихъ классовъ. Но съ другой стороны и власть, поставленная согласно требованіямъ Штейна, и не захочетъ и не возможетъ заняться "возвышеніемъ низшаго класса". Какимъ же путемъ можетъ произойти это возвышеніе, по мнѣнію самаго г. Блока? Вотъ какимъ: "При широкомъ развитіи производительныхъ и другихъ ассоціацій, а также дешевого взаимнаго кредита, рабочіе будутъ въ состояніи сберегать и наживать капиталы. Нѣкоторая ихъ часть можетъ и совсѣмъ перейти въ ряды капиталистовъ. Тогда уменьшится существующее предложеніе труда, возвысится задѣльная плата и получатся еще болѣе значительныя сбереженія изъ заработковъ. Подобный экономическій переворотъ несомнѣнно долженъ привести къ обогащенію рабочихъ классовъ и подорвать соціальное господство капиталистовъ". Признаюсь, я никакъ не ожидалъ встрѣтить въ докторской диссертаціи столь легкомысленныя строки. Всякій вникавшій къ дѣло, конечно, разсмѣется при мысли о возможности разрѣшенія соціальнаго вопроса путемъ перехода извѣстнаго числа рабочихъ въ классъ капиталистовъ. Дѣло, впрочемъ, не въ этомъ; даже не въ томъ, что г. Блокъ, поставивъ въ первой главѣ вопросъ о соціальной роли политическихъ факторовъ такъ широко и такъ скептически, въ двухъ остальныхъ главахъ съуживаетъ его до полемики о подробностяхъ конституціонно# механики. Дѣло вообще не въ г. Блокѣ.
   Опровергнуть штейновскую теорію власти не трудно. Достаточно, напримѣръ, указать, что въ этой теоріи противоположность интересовъ различныхъ классовъ признается сначала непреоборимою, а потомъ оказывается, что власти "легко будетъ убѣдить" имущіе классы въ нѣкоторой солидарности ихъ интересовъ съ интересами классовъ неимущихъ. Г. Блокъ, критикуя эту теорію, приводитъ аргументы отъ опыта и отъ разума. Между ними есть резонные, есть и слабые. Въ общемъ они сводятся главнымъ образомъ къ тому, что власть не можетъ быть такъ изолирована отъ вліянія имущихъ классовъ, какъ это требуется теоріей Штейна. Вообще говоря, это совершенно справедливо. Мечта Штейна, да и не одного Штейна, объ идеальной власти и идеальныхъ чиновникахъ разбита жизнью. Но, къ сожалѣнію, г. Блокъ не оцѣпилъ той живой подкладки, которая лежитъ подъ теоріей Штейна. Гдѣ-то въ "Geschichte der socialen Bewegung" Штейнъ совершенно опредѣленно говоритъ, что власть должна обладать высокимъ нравственнымъ мужествомъ", чтобы провести соціальную реформу. Онъ объясняетъ при этомъ, что безъ такого исключительнаго условія власть или выродится въ деспотизмъ, или сдѣлается тѣнью власти, или просто уступитъ мѣсто республикѣ. Эти основанія діагноза непоколебимы, какъ бы ни были ошибочны упованія Штейна. Съ другой стороны заслуживаетъ полнаго вниманія и то положеніе, намекъ на которое мы видѣли выше у Шмоллера, а именно, что "слишкомъ рѣзкая сословная борьба должна современемъ уничтожить и всѣ свободна политическія учрежденія". Г. Блокъ чрезвычайно презрительно относится къ неимущимъ классамъ, къ "народу", какъ къ политической силѣ. По его мнѣнію, "поддержка" "голодныхъ массъ" ничего не стоитъ. Это только "красный призракъ". Исторія знаетъ однако, что этотъ призракъ облекается по временамъ въ плоть и кровь. Знаетъ это и г. Блокъ и приводитъ крушеніе различныхъ "временныхъ правительствъ", какъ свидѣтельство ничтожества поддержки "голодныхъ массъ". Онъ забываетъ при этомъ о судьбѣ тѣхъ "безвременно" погибавшихъ правительствъ, которыя предшествовали "временнымъ". А эта судьба показываетъ, что если не въ дѣлѣ созиданія, то въ дѣлѣ разрушенія поддержка голодныхъ массъ не послѣдняя спица въ колесницѣ. Что же касается поддержки въ дѣлѣ созиданія, то голодныя массы, конечно, дадутъ ее лишь тѣмъ, кто сдѣлаетъ ихъ неголодными. Правда, что въ европейской политической практикѣ красный призракъ часто выдвигается въ качествѣ пугала, или правительствомъ для устрашенія буржуазіи или буржуазіей для устрашенія правительства. Но это пугало имѣетъ все-таки вполнѣ реальное основаніе. По крайней мѣрѣ, такъ думаютъ европейскіе люди, воочію видавшіе призракъ на улицѣ и вообще знающіе дѣло ближе, жизненнѣе, чѣмъ мы съ г. Блокомъ. И это, можетъ быть, важнѣйшій изъ уроковъ, преподанныхъ новѣйшею исторіею Европы. Въ немъ именно лежитъ причина крушенія доктрины чистаго либерализма. Отсюда именно вытекаютъ всѣ требованія правительственнаго вмѣшательства. Въ старые годы его требовали рѣшительные соціалисты, надѣясь по своему повернуть этимъ рычагомъ установившійся порядокъ. Теперь оно становится вопросомъ благоразумія съ точки зрѣнія весьма разнообразныхъ партій. Люди очень умѣренные, но обладающіе нѣкоторою проницательностью, приходятъ все больше и больше къ заключенію, что въ недалекомъ будущемъ выживетъ та комбинація общественныхъ и политическихъ силъ, которая въ большей или меньшей степени удовлетворитъ массы. Спору нѣтъ, здѣсь играютъ роль не всегда чистыя побужденія. Но тѣмъ, можетъ быть, ярче рисуется настоятельность дѣла.
   И такъ, свободная мысль и сообразно ея указаніямъ и подъ ея контролемъ происходящее правительственное вмѣшательство въ видахъ удовлетворенія массъ -- вотъ, по указаніямъ европейскаго опыта остовъ, который долженъ быть облеченъ плотью и кровью политической формы. Сторонникъ той или другой, реальной или идеальной, готовой или предстоящей формы, сторонникъ по личной симпатіи или по традиціи, или по инымъ побужденіямъ, долженъ желать, чтобы его излюбленная форма приспособилась къ этимъ двумъ требованіямъ. Съ этой точки зрѣнія онъ Долженъ изслѣдовать и то "неподлежащее", которое надо обнаружить и изъять изъ обращенія. Само собою разумѣется, что излюбленная форма можетъ оказаться неспособною приладиться. Тогда она увлечена своимъ рокомъ...
   Мнѣ кажется, что сердитыя существа "Берега" и "Новаго Времени" тоже увлечены своимъ рокомъ. Доставивъ себѣ за правило ежемѣсячныя яростныя нападенія quand même, они естественно должны часто попадать въ просакъ. Просаковъ этихъ такъ много, что за ними не угоняешься, но мнѣ чрезвычайно пріятно указать на одинъ чисто фактическій просакъ.
   Говоря прошлый разъ о положеніи возвращенныхъ ссыльныхъ, я выразилъ мнѣніе, что общество должно для нихъ сдѣлать нѣчто большее, чѣмъ случайныя, единичныя подачки. Сердитое существо "Новаго Времени;", г. Буренинъ объяснилъ, что это я только для обнаруженія своего "либерализма", котораго вдобавокъ во мнѣ нѣтъ. Ибо, продолжаетъ г. Буренинъ: -- что же можетъ сдѣлать общество такимъ людямъ? Пріюта какого-нибудь для нихъ учредить нельзя, подписку общественную тоже открыть нельзя. О пріютѣ я, разумѣется, и не помышлялъ. Что же касается подписки, то она нынѣ уже открыта: пожертвованія принимаются въ конторѣ "Голоса".

Н. М.

"Отечественныя Записки", No 11, 1880

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru