Михайловский Николай Константинович
Из дневника читателя

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПАМЯТИ В. М. ГАРШИНА.

ХУДОЖЕСТВЕННО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ СБОРНИКЪ.

Съ двумя портретами В. М. Гаршина, видомъ Его могилы и 21 рисункомъ.

   

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія и фототипія В. И. Штейнъ. Почтамтская ул., 13.
1889.

   

ИЗЪ ДНЕВНИКА ЧИТАТЕЛЯ.

I.

1885, декабрь.

   Въ одномъ изъ своихъ писемъ, относящихся къ 1868-му году, Тургеневъ мимоходомъ говоритъ о нѣкоторыхъ, въ то время еще молодыхъ нашихъ беллетристахъ. Онъ не отрицаетъ ихъ талантливости, но съ укоромъ и съ сожалѣніемъ спрашиваетъ: "гдѣ-же вымыселъ, сила воображенія, выдумка гдѣ? Они ничего выдумать не могутъ и пожалуй даже радуются тому: этакъ мы, полагаютъ они, ближе къ правдѣ".
   Да, съ выдумкой было слабо въ ту пору, когда Тургеневъ писалъ эти слова, а съ той поры стало еще слабѣе. Около того времени молодые беллетристы еще пробовали себя въ "выдумкѣ", Г. Гирсъ замахнулся "Старой и Юной Россіей", но впрочемъ такъ и остался съ замахнувшейся рукой, не кончилъ романа, не довелъ своей выдумки до конца. Покойный Кущевскій написалъ "Николая Негорева", но больше ужъ ничего не выдумалъ. Г-жа Смирнова напечатала нѣсколько романовъ. А теперь...
   
   Облетѣли цвѣты,
   Догорѣли огни...
   
   Будто однако въ самомъ дѣлѣ цвѣты облетѣли и огни догорѣли? "Отжившимъ и не жившимъ" не трудно признать этотъ печальный фактъ, даже примириться съ нимъ, даже пожалуй, при извѣстныхъ обстоятельствахъ, не безъ нѣкотораго злораднаго торжества къ нему относиться, или по крайней мѣрѣ подыскивать безъапелляціонныя объясненія. Въ другомъ письмѣ, позднѣйшемъ (1874 г.), Тургеневъ писалъ одной дамѣ: "Для предстоящей общественной дѣятельности не нужно ни особенныхъ талантовъ, ни даже особеннаго ума, ничего крупнаго, выдающагося, слишкомъ индивидуальнаго: нужно трудолюбіе, терпѣніе... Теперь смѣшно толковать о герояхъ или художникахъ труда. Блестящихъ натуръ въ литературѣ вѣроятно не проявится". Когда Тургеневъ писалъ эти пессимистическія строки, онъ несомнѣнно уже "отживалъ" и самъ понималъ это, но понималъ также и тутъ-же прибавлялъ, что "примириться съ этимъ фактомъ, съ этой сѣренькой средой, съ этой скромною рѣшительностью многіе не могутъ съ разу". Еще бы! Если и въ маленькихъ житейскихъ дѣлишкахъ надо семь разъ примѣрить прежде, чѣмъ одинъ разъ отрѣзать, такъ какъ-же возможно въ такомъ огромномъ дѣлѣ отрѣзать "съ разу!" Конечно, подумаешь, да и подумаешь прежде, чѣмъ признать обязательность такого сѣренькаго мрака впереди. И пусть-бы еще въ другихъ областяхъ дѣятельности, а какъ-же въ беллетристикѣ, въ поэзіи-то безъ "цвѣтовъ и огней"? Вѣдь это значитъ, что ея совсѣмъ не будетъ или уже теперь нѣтъ. Конечно, если фактъ будетъ безповоротно доказанъ, то придется его признать, хотя-бы съ болью въ сердцѣ. Но надо помнить, что подлежащій доказательству фактъ не только обиденъ, но и чрезвычайно сложенъ и обширенъ, такъ что справиться съ нимъ при помощи однихъ голословныхъ утвержденій или прорицаній довольно мудрено.
   Несомнѣнно то, что съ выдумкой стало слабо. Слово "выдумка" имѣетъ здѣсь, конечно, чисто условное, почти техническое значеніе. Выдумка въ данномъ случаѣ не значитъ ложь,-- объ отсутствіи лжи Тургеневъ не сѣтовалъ-бы. Подъ выдумкою онъ разумѣетъ созданіе фабулы, внѣшнихъ событій, и дѣйствительно именно по этой части слаба нынѣшняя беллетристика. Но, спрашивается, развѣ выдумка такое ужъ трудное дѣло? Бываютъ писатели, совершенно исключительные спеціалисты по этой части, за которыми не угоняется никакой талантъ, никакой геній. Таковъ былъ, напримѣръ, Дюма-отецъ. У него "вымыселъ", "выдумка" достигали колоссальныхъ размѣровъ. Но, за вычетомъ подобныхъ исключительныхъ способностей, выдумка есть вещь довольно общедоступная. Мы и въ теперешней нашей беллетристикѣ имѣемъ писателей далеко не крупной художественной силы, которые однако очень горазды на выдумку. Недавно было заявлено въ газетахъ о предстоящемъ выходѣ въ свѣтъ двѣнадцати томовъ сочиненій покойнаго Болеслава Маркевича. Этотъ человѣкъ съ успѣхомъ выдумывалъ до самой той роковой минуты, когда легъ въ могилу. Г. Авсѣенко соперничалъ съ нимъ въ дѣлѣ выдумки до тѣхъ поръ, пока не улегся въ "С.-Петербургскія Вѣдомости". Г. Боборыкипъ и посейчасъ выдумываетъ сверхъ всякой мѣры. Значитъ, выдумка не такое уже хитрое дѣло; значитъ, если цѣлый рядъ писателей, между которыми есть таланты, далеко превосходящіе гг. Маркевича, Авсѣепку, Боборыкина, уклоняется отъ выдумки, то надо думать, что эти люди дѣйствительно уклоняются, а не то, что "ничего выдумать не могутъ". Или, если ужъ непремѣнно нужно это выраженіе, такъ не въ томъ смыслѣ, что у нихъ не хватаетъ "силы",-- потому что никакой особенной силы тутъ и не требуется,-- а надо понимать дѣло такъ, что нѣчто, въ нихъ самихъ или внѣ ихъ лежащее, отодвигаетъ отъ нихъ выдумку, заставляетъ ихъ не хотѣть выдумывать. Это опять-же самъ Тургеневъ какъ будто отчасти понималъ, потому что заявивъ, что "они ничего выдумать не могутъ", онъ, прибавляетъ: "и пожалуй даже радуются тому". Безсилію своему никто не радуется.
   Беллетристы наши мнѣ ни сватья, ни братья; самъ я тоже не беллетристъ, и никакое личное чувство мною въ данномъ случаѣ не руководитъ. Я просто въ качествѣ читателя говорю. Правда, у насъ, читателей, есть свои любимцы между писателями, но вѣдь мы ихъ любимъ не тою личною любовью, которая сама себѣ довлѣетъ и не даетъ и не можетъ давать никому отчета. Онъ любитъ ее, она любитъ его и никому, ниже имъ самимъ, неизвѣстно за что. Тутъ даже самый вопросъ "за что" не имѣетъ смысла, потому что сатана можетъ полюбиться пуще ясна сокола. Но писателя, общественнаго дѣятеля вообще любятъ иначе, и именно непремѣнно за что-нибудь. Безотчетное личное чувство играетъ тутъ ничтожную роль, если только играетъ какую-нибудь.
   Одинъ изъ нашихъ любимцевъ, г. Гаршинъ, собралъ недавно все, имъ написанное, и издалъ въ двухъ маленькихъ "книжкахъ разсказовъ". Воспользуемся этимъ случаемъ и постараемся дать себѣ отчетъ, за что мы его полюбили.
   До какой степени г. Гаршинъ бываетъ иногда слабъ по части выдумки, видно изъ слѣдующаго мелкаго, но характернаго обстоятельства. Герой перваго его разсказа "Четыре дня" носитъ фамилію Ивановъ. Герой разсказа "Изъ воспоминаній рядового" тоже Ивановъ. Въ разсказѣ "Деньщикъ и офицеръ" деньщика зовутъ Никитой Ивановымъ. Герой "Происшествія" называется Иванъ Ивановичъ Никитинъ. Довольно-таки неизобрѣтателенъ г. Гаршинъ на имена! Точно та пренебрегающая кулинарной "выдумкой" хозяйка) которая заказываетъ обѣдъ на цѣлую недѣлю заразъ: чтобы всю, молъ, недѣлю были щи и котлеты. Именно щи и котлеты: Никита Ивановъ да Иванъ Никитинъ. Правда, попадаются у г. Гаршина и другія имена. Есть еще, напримѣръ, Стебельковъ, по фамилія эта повторяется въ двухъ разсказахъ ("Деньщикъ и офицеръ", "Изъ воспоминаній рядового Иванова"). Имя "Василій Петровичъ" (довольно тоже, кажется, нехитрое имя) фигурируетъ тоже въ двухъ разсказахъ,-- "Трусъ" и "Встрѣча". "Надежда Николаевна" тоже является два раза,-- въ "Происшествіи" и въ большомъ разсказѣ, для котораго авторъ и заглавія не могъ придумать иного, какъ "Надежда Николаевна". Очень, очень неизобрѣтательно. То-ли дѣло г. Боборыкинъ, напримѣръ, который въ одну даже какую-нибудь свою повѣсть можетъ вдвинуть цѣлые святцы отъ Аввакума до Ѳомы и отъ Агаши до Ѳомаиды. Г. Гаршинъ не заглядываетъ должно быть въ святцы.
   Но "что имя? звукъ пустой!" Посмотримъ на содержаніе произведеній г. Гаршина. Впрочемъ, отмѣтимъ сначала еще одну внѣшнюю черту его писаній, а именно нѣкоторый художественный пріемъ, не то чтобы ему одному свойственный, но я не помню, чтобы кто-нибудь другой прибѣгалъ къ нему такъ часто. И любопытно, что въ пріемѣ этомъ г. Гаршинъ все утверждается, какъ-бы постепенно, но рѣшительно приходя къ убѣжденію въ его правильности и цѣлесообразности и достигаетъ въ немъ все большей опредѣленности и силы.
   Разсказъ "Происшествіе" написанъ въ формѣ двухъ чередующихся дневниковъ или записокъ нѣкоей Надежды Николаевны и влюбленнаго въ нее Ивана Ивановича. Надежда Николаевна записываетъ въ дневникъ разныя свои мысли и впечатлѣнія и главнымъ образомъ обстоятельства встрѣчъ съ Иваномъ Ивановичемъ, а тотъ въ свою очередь ведетъ дневникъ своихъ отношеній къ Надеждѣ Николаевнѣ. Выходитъ нѣчто въ родѣ діалога, съ тою разницей, что собесѣдники не непосредственно обмѣниваются мыслями и наблюденіями, а записываютъ все, ими перешитое, въ тетрадки. Но въ "Происшествіи" этотъ пріемъ далеко не выдержанъ во всей своей чистотѣ, авторъ постоянно вынужденъ дополнять собственнымъ разсказомъ показанія дѣйствующихъ лицъ. Разсказъ "Художники", появившійся позже, написанъ въ той-же quasi-діалогической формѣ двухъ дневниковъ Рябинина и Дѣдова, но отъ себя авторъ прибавляетъ уже гораздо меньше. Наконецъ въ "Надеждѣ Николаевнѣ" авторъ самолично нигдѣ не показывается и весь разсказъ (можетъ быть слишкомъ большой и сложный для того, чтобы называться разсказомъ) ведется исключительно при помощи параллельныхъ, чередующихся дневниковъ Лопатина и Безсонова. Пріемъ этотъ, самъ по себѣ вовсе неудобный, искусственный и довольно скучный, г. Гаршнну удается, и если "Надежда Николаевна" не можетъ быть названа удачнымъ произведеніемъ, такъ отнюдь не потому, что написана въ формѣ двухъ чередующихся дневниковъ. По почему г. Гаршину такъ полюбился этотъ неудобный пріемъ? Я думаю, что дѣло здѣсь опять таки въ томъ же уклоненіи отъ выдумки. Правда, "Надежда Николаевна", въ которой упомянутый пріемъ проведенъ всего послѣдовательнѣе и опредѣленнѣе, вмѣстѣ съ тѣмъ есть наиболѣе "выдуманное* изъ произведеній г. Гаршина, но выдумки потребовалось бы еще больше, если бы не эта форма параллельныхъ дневниковъ. Представьте себѣ, что вы хотите разсказать, ну, хоть "Происшествіе" г. Гаршина, то есть то происшествіе, которое составляетъ фабулу этого разсказа,-- столкновеніе падшей женщины и маленькаго чиновника, оканчивающееся самоубійствомъ послѣдняго. Вы хотите передать происшествіе во всѣхъ его существенныхъ подробностяхъ, обнять фактъ со всѣхъ сторонъ или по крайней мѣрѣ съ тѣхъ двухъ сторонъ, представителями которыхъ являются герой и героиня. И понятно, что, распредѣляя изложеніе по дневникамъ или запискамъ этихъ двухъ сторонъ, вы облегчаете себѣ по крайней мѣрѣ изложеніе выдумки, избѣгаете всей той доли вымысла или выдумки, которыя потребовалась бы, еслибы вы объективировали взаимныя отношенія героя и героини, еслибы вы ихъ непосредственно передъ глазами заставили сталкиваться. Пусть вы вложили нѣкоторую выдумку въ эти дневники, но это все-таки только дневники, полусырой матеріалъ, и нужна бы еще высшая выдумка для окончательной художественной обработки этого матеріала, но вы для этого можетъ быть слишкомъ робки, можетъ быть просто не любите выдумки. Для сравненія возьмите опять хоть г. Боборыкина. Можетъ быть и ему случалось прибѣгать къ дневникамъ (я не помню), но въ огромномъ большинствѣ случаевъ онъ поступаетъ съ дѣйствующими лицами, какъ хорошій маркеръ съ бильярдными шарами: отвернетъ рукавъ, помѣлитъ руку, поерзаетъ кіемъ и бацъ!-- шаръ шаромъ желтаго въ среднюю лузу! Онъ именно такъ-же у себя въ области выдумки, какъ маркеръ на бильярдѣ. Сценарій, завязка, интрига, развязка до такой степени всегда къ его услугамъ, что ему нѣтъ никакой надобности прибѣгать къ окольнымъ путямъ и къ робкому предъявленію полусырого матеріала. Хорошо ли онъ его претворитъ въ высшую форму творческой выдумки, это другой вопросъ, но претворитъ навѣрное и желтаго въ среднюю сдѣлаетъ...
   Но не за это же мы полюбили г. Гаршина, что онъ нодчуетъ насъ полусырьемъ и въ изобрѣтательности своей съ трудомъ поднимается выше Никиты Иванова и Ивана Никитина; не за то же, что онъ хуже гг. Боборыкина, Авсѣенки, Маркевича. Конечно, не за это, а должно быть за то, что онъ лучше этихъ господъ. Надо замѣтить, что г. Гаршинъ не всегда обходится безъ "выдумки", то есть безъ изобрѣтенія болѣе или менѣе сложной фабулы, болѣе или менѣе сложной сѣти событій, въ которыхъ приходится принимать участіе его дѣйствующимъ лицамъ. Напротивъ, онъ въ этомъ направленіи обнаружилъ недюжинную силу воображенія, но достойно вниманія, что лучшія его вещи тѣ, въ которыхъ выдумки совсѣмъ нѣтъ или почти нѣтъ.
   Мы полюбили г. Гаршина съ разу, за первый же его разсказъ "Четыре дня", напечатанный въ "Отечественныхъ Запискахъ", въ 1877 году. Помните, съ какимъ огромнымъ интересомъ прочли мы этотъ маленькій разсказъ, въ которомъ раненый человѣкъ лежитъ въ полѣ четыре дня, пока его не нашли санитары, и въ которомъ съ раненымъ за всѣ четыре дня буквально ничего не случается; онъ даже никого не видалъ за все это время, кромѣ трупа турка, имъ же убитаго. И несмотря на эту скудость и даже просто отсутствіе фабулы, авторъ съумѣлъ привлечь къ себѣ всѣ симпатіи читателей. Наоборотъ, въ послѣднемъ произведеніи г. Гаршина, въ "Надеждѣ Николаевнѣ", фабула чрезвычайно сложна: тутъ и неожиданныя встрѣчи, и возрожденіе падшей женщины, и образъ Шарлотты Корде, и два убійства и проч. А между тѣмъ мы съ нѣкоторымъ, не совсѣмъ пріятнымъ недоумѣніемъ остановились передъ этой повѣстью, не смотря на то, что въ ней есть прекрасно написанныя фигуры второстепенныхъ дѣйствующихъ лицъ (художникъ Гельфрейхъ, рисующій только кошекъ, но достигшій въ этомъ родѣ совершенства, капитанъ Грумъ-Скребицкій, выдающій себя за "бойца Мѣхова и Онатова"). Нельзя назвать удачными и другія вторженія г. Гаршина въ область выдумки, несмотря на ихъ оригинальность. Таковы его сказки, кромѣ "Краснаго цвѣтка", о которомъ рѣчь будетъ особо. Однимъ словомъ, уже никакъ не за выдумку полюбился намъ г. Гаршинъ.
   Было уже отмѣчено вліяніе гр. Л. Н. Толстого на всю нынѣшнюю военную беллетристику. Не избѣгъ, да и не могъ избѣгнуть этого вліянія и г. Гаршинъ. Въ его трехъ-четырехъ военныхъ разсказахъ можно найдти прямыя, непосредственныя отраженія отдѣльныхъ сценъ и фигуръ изъ "Войны и мира" и севастопольскихъ и кавказскихъ разсказовъ. Такова, напримѣръ, въ "Воспоминаніяхъ рядового" сцена прохожденія войскъ передъ государемъ, весьма близкая къ подобной же сценѣ въ "Войнѣ и мирѣ". Такова также фигура звѣрски-жестокаго офицера Венцеля, неожиданно заливающагося слезами, какъ-будто вовсе къ нему неидущими; фигура, несомнѣнно навѣянная образомъ наглаго и жестокаго Дорохова, тоже совсѣмъ неожиданно плачущаго. Подобныя невольныя подражанія неизбѣжны, когда передъ глазами стоитъ такой образецъ, какъ Толстой, и можно навѣрное сказать, что они будутъ встрѣчаться у всякаго нравописателя военнаго быта. Тѣ или другія сцены, тѣ или другія фигуры Толстого невольно, такъ сказать, всасываются творческимъ аппаратомъ всякаго, кого коснулся духъ простоты и правдивости, установленный для военной беллетристики камертономъ автора "Войны и мира". Но это нисколько не мѣшаетъ индивидуальности г. Гаршина. Онъ вноситъ нѣчто свое въ свои военные разсказы и это свое намъ можетъ быть особенно дорого.
   

II.

   Вещи познаются сравненіемъ.
   Недавно вышла книга А. В. Верещагина "Дома и на войнѣ", большую часть которой занимаютъ военныя воспоминанія. Г. Верещагинъ простъ и правдивъ на рѣдкость. Онъ не пытается скрыть ни одного своего ощущенія, ни одной мысли, ни одного поступка, хотя бы они завѣдомо не заслуживали Монтіоновской преміи за добродѣтель. Случится-ли ему струсить или прихвастнуть, мелькнетъ-ли у него мелочно-честолюбивая мысль о "крестишкѣ иль мѣстечкѣ", случится-ли ему просто на просто взять въ мирномъ турецко-болгарскомъ селеніи лучшихъ лошадей и потомъ которую подарить, которую продать -- все это онъ разсказываетъ съ величайшею, почти наивною простотою и правдивостью. Но этимъ не ограничивается цѣнность его военныхъ воспоминаній. Онъ необыкновенный живописецъ и, читая его книгу, поневолѣ часто вспоминаешь его знаменитаго брата. Краски у г. Верещагина чрезвычайнаго яркія, кисть широкая, смѣлая. Это но истинѣ "блестящій" писатель. И тѣмъ не менѣе, если я сейчасъ сдѣлаю кое-какія параллельныя выписки изъ гг. Верещагина и Гаршина, такъ единственно затѣмъ, чтобы лучше оттѣнить, путемъ контраста, то именно, чѣмъ намъ, читателямъ, г. Гаршинъ любъ.
   Г. Верещагинъ отправляется на войну. Онъ разсказываетъ объ этомъ такъ:
   "Въ ту минуту я какъ-то не сознавалъ того страшно-тяжелаго чувства, которое причинялъ отцу своимъ отъѣздомъ, хотя желаніе мое участвовать въ военныхъ дѣйствіяхъ было совершенно естественно. Въ то время я и не могъ очень грустить: новый синій бешметъ, черная черкеска съ серебряными гозырями, кинжалъ, шашка, надѣтые на мнѣ и такъ сильно обращавшіе на себя вниманіе публики, кромѣ того, рисовавшіяся въ воображеніи моемъ военныя отличія, все это сильно развлекало меня и уменьшало горечь разлуки. Прижался я въ уголъ вагона и собралъ всѣ силы, чтобы не расплакаться. Слезъ я стыдился въ эту минуту больше всего. "Какъ!-- казакъ, съ виду такой воинственный, въ такой страшной шапкѣ, и вдругъ расплачется? Что подумаютъ обо мнѣ сосѣди? Всѣ они такъ удивленно на меня смотрятъ и съ любопытствомъ разглядываютъ мою форму!" Невольно отвернулся я къ окошку и задумался. Но вотъ первый свистокъ, подъѣзжаемъ къ станціи, выхожу,-- и грусть начинаетъ понемногу разсѣиваться. Жандармъ на платформѣ вытягивается передо мной, барыни и барышни съ интересомъ смотрятъ на меня, все это легонько щекотать мое самолюбіе, на сердцѣ становится легче".
   Не мѣшаетъ замѣтить, что, отправляясь на войну, г. Верещагинъ не былъ зеленымъ юношей, только что соскочившимъ со школьной скамейки и радующимся мундиру, какъ красивой штукѣ, во-первыхъ, и какъ символу новой, самостоятельной жизни, во-вторыхъ. Нѣтъ онъ уже служилъ передъ тѣмъ, былъ въ отставкѣ и уже отставнымъ поручикомъ вновь поступилъ на службу.
   На ту же самую войну отправляется одинъ изъ героевъ г. Гаршина.
   "Вотъ наконецъ и прощанье. Завтра утромъ, чуть свѣтъ, наша партія отправляется по желѣзной дорогѣ. Мнѣ позволили провести послѣднюю ночь дома и я сине у въ своей комнатѣ одинъ въ послѣдній разъ. Въ послѣдній разъ! Знаетъ ли кто-нибудь, не испытавшій такого послѣдняго раза, всю горечь этихъ двухъ словъ? Въ послѣдній разъ разошлась семья, въ послѣдній разъ я пришелъ въ эту маленькую комнату и сѣлъ къ столу, освѣщенному знакомой низенькой лампой, заваленному книгами и бумагой. Цѣлый мѣсяцъ я не прикасался къ нимъ. Въ послѣдній разъ я беру въ руки и разсматриваю начатую работу. Она оборвалась и лежитъ мертвая, недоношенная, безсмысленная. Вмѣсто того, чтобы кончить ее, ты идешь, съ тысячами тебѣ подобныхъ, на край свѣта, потому что исторіи понадобились твои физическія силы. Объ умственныхъ забудь: онѣ никому не нужны. Что до того, что многіе годы ты воспитывалъ ихъ, готовился куда-то примѣнить ихъ? Огромному, невѣдомому тебѣ организму, котораго ты составляешь ничтожную честь, захотѣлось отрѣзать тебя и бросить, И что можешь сдѣлать противъ такого желанія ты,

...ты палецъ отъ ноги?!"

   Разсказъ, изъ котораго я выписываю эти строки, называется "Трусъ". Но это названіе ироническое; человѣкъ, такъ не охотно идущій на войну, оказывается вовсе не трусомъ и умираетъ на полѣ битвы въ числѣ прочихъ храбрецовъ.
   Разъ человѣкъ волей или неволей попалъ на войну, ему приходится не только щеголять синимъ бешметомъ и не только умирать. Приходится и другихъ убивать. Случилось это и съ г. Верещагинымъ, и вотъ какъ онъ разсказываетъ о своемъ первомъ убійствѣ:
   "Увидавъ турка, въ первое мгновеніе я какъ будто оцѣпенѣлъ отъ неожиданности и до того забылся, что какъ сумасшедшій началъ кричать: "здѣсь, здѣсь, вотъ онъ гдѣ!" Въ то же время замахиваюсь на него нлетью, вмѣсто шашки. Затѣмъ, когда уже опомнился, вынулъ шашку и панесъ ударъ по плечу. А такъ какъ рубить человѣка мнѣ пришлось въ первый разъ въ жизни, къ тому же вѣтиц дерева не давали размахнуться, то и ударъ мой вышелъ слабый, неумѣлый, и едва-едва прорубилъ на непріятелѣ толстую синюю куртку. Турокъ продолжалъ тяжело дышать и цѣлить изъ пистолета, который вѣроятно уже былъ разряженъ. Странное чувство испытывалъ я, когда наносилъ ударъ. Совѣсть шептала мнѣ: "брось, оставь, не руби, возьми лучше въ плѣнъ, срамъ рубить лежачаго". Но другое чувство, болѣе черствое, старалось заглушить первое. Пока я рубилъ турка, слышу позади себя крики: "ваше благородіе, пожалуйте впередъ, мы съ нимъ ужъ тутъ раздѣляемся!". Смотрю, подскакиваютъ донцы. Я предоставилъ имъ распорядиться съ туркомъ, а самъ поскакалъ дальше".
   Принималъ г. Верещагинъ участіе и въ текинской экспедиціи Скобелева. Передъ самымъ штурмомъ Геокъ-Тепэ онъ получилъ временно самостоятельное назначеніе -- начальника небольшого укрѣпленія, "калы". Вдругъ показались текинцы, всего-то впрочемъ пять человѣкъ. Поднялась тревога. Дальше пусть разсказываетъ самъ г. Верещагинъ: "Когда я прибѣжалъ на свое мѣсто, то уже текинцы скакали въ разныя стороны; тотъ же, что былъ на сѣрой лошади, карьеромъ несся мимо калы, пригнувшись къ сѣдлу. Я высовываюсь изъ-за стѣны, цѣлю ему въ спину, стрѣляю,-- текинецъ свертывается на бокъ, но затѣмъ понемногу опять взбирается на сѣдло и, испуганно озираясь въ нашу сторону, продолжаетъ скакать въ такомъ положеніи, пока не скрылся за дальними деревьями сада. Лицо этого текинца какъ сейчасъ у меня передъ глазами: бронзоваго цвѣта, съ черной бородой и блестящими черными глазами. Очень хорошо помню, что когда увидѣлъ я приближающихся текинцевъ, въ особенности когда они подъѣхали къ ручью и стали поить лошадей, сердце мое такъ сильно запрыгало, такъ застучало отъ радости, что я невольно схватился за бокъ, боясь, что оно выскочитъ; когда же они у насъ ускакали изъ подъ носу, то мною овладѣла такая тоска, апатія, что я пошелъ къ себѣ въ шалашикъ, устроенный подъ фургономъ, легъ и съ горя заснулъ". Между тѣмъ Скобелевъ возвращался изъ рекогносцировки, на время которой г. Верещагинъ назначенъ былъ защитникомъ укрѣпленьица, и дорогой говорилъ: "Ну, ежели у Верещагина есть убитые или раненые, то его надо немедленно представить къ георгіевскому кресту". "Когда я услышалъ это,-- разсказываетъ г. Верещагинъ,-- мнѣ еще болѣе стало досадно за тѣхъ пятерыхъ текинцевъ, которые ускакали у насъ изъ-подъ носу"...
   Еще одна выписка изъ г. Верещагина, послѣдняя, pour la bonne bouche. Встрѣчается г. Верещагину фельдфебель охотничьей команды и разсказываетъ, что онъ сейчасъ застрѣлилъ текинца. "При этихъ словахъ, фельдфебель, очень довольный, улыбается, лѣзетъ къ себѣ въ правый карманъ шинели и вытаскиваетъ отрубленное ухо текинца (курсивъ мой: у г. Верещагина это напечатано тѣмъ же шрифтомъ, какъ и все прочее). Оно было еще совсѣмъ мягкое, но уже блѣдное, холодное. Я никакъ не ожидалъ такого нагляднаго доказательства: взялъ въ руки ухо, осмотрѣлъ его, возвратилъ назадъ, похвалилъ фельдфебеля (опять же мой курсивъ) и обѣщалъ при первой встрѣчѣ съ генераломъ доложить о немъ. Фельдфебель, радостный, пошелъ къ себѣ въ землянку"...
   По приведеннымъ выпискамъ вы не должны судить о той яркости красокъ и искусной живописи г. Верещагина, о которой я говорилъ выше. На этотъ счетъ повѣрьте мнѣ на слово или сами посмотрите. Я выбиралъ цитаты съ другою цѣлью, за тѣмъ именно, чтобы показать ту наивно грубую точность, съ которою г. Верещагинъ разсказываетъ вещи по истинѣ ужасныя и возмутительныя. Конечно, назвался груздемъ, такъ и полѣзай въ кузовъ, пошелъ на войну, такъ и дерись и убивай. Но рубить непріятельскія уши, это ужъ кажется роскошь; это, сколько я понимаю, даже съ спеціально военной точки зрѣнія есть дѣйствіе постыдное и ненужно жестокое, такъ что фельдфебеля рѣшительно не за что было хвалить. Внутренній смыслъ этого возмутительнаго дѣянія очевидно совершенно исчезаетъ для г. Верещагина; зато обратите вниманіе на холодную точность, съ которою онъ описываетъ внѣшнюю сторону этого эпизода: солдатъ вынулъ ухо изъ праваго кармана... ухо было еще мягкое, но уже блѣдное и холодное... я взялъ его въ руки, осмотрѣлъ, отдалъ назадъ...
   Полюбуйтесь еще немножко на это страшное, мягкое, но холодное и блѣдное текинское ухо, вынутое изъ праваго кармана, а потомъ постарайтесь отодвинуть его отъ своего воображенія настолько, чтобы оно не заслоняло того турка, котораго г. Верещагинъ рубилъ подъ деревомъ. Въ изображеніи этого эпизода г. Верещагинъ тоже не вдается въ анализъ внутренней, духовной стороны дѣла, только отмѣчаетъ борьбу совѣсти съ другимъ "болѣе черствымъ голосомъ", но за то какая опять удивительная точность внѣшняго описанія: такъ какъ я рубилъ человѣка въ первый разъ въ жизни... притомъ-же вѣтви мѣшали... ударъ пришелся по плечу...
   Одинъ изъ героевъ г. Гаршина ("Четыре дня") тоже убилъ турка. Это не блестящій братъ своего еще болѣе блестящаго брата, имѣющій золотую саблю за храбрость и состоящій въ короткихъ отношеніяхъ со Скобелевымъ. Это просто какой-то Ивановъ, "баринъ Ивановъ", какъ его называютъ солдаты. Но, подобно г. Верещагину, и онъ вдругъ увидалъ турка.
   "Онъ былъ огромный, толстый турокъ, но я бѣжалъ прямо на него, хотя я слабъ и худъ. Что-то хлопнуло, что-то, какъ мнѣ показалось, огромное, пролетѣло мимо; въ ушахъ зазвенѣло. "Это онъ въ меня выстрѣлилъ", подумалъ я. А онъ съ воплемъ ужаса прижался спиною хсъ густому кусту боярышника. Можно было обойти кустъ, но отъ страха онъ не помнилъ ничего и лѣзъ на колючія вѣтви. Однимъ ударомъ я вышибъ у него ружье, другимъ воткнулъ куда-то свой штыкъ. Что-то не то зарычало, не то застонало. Потомъ я побѣжалъ дальше"... Но недалеко побѣжалъ Ивановъ. Онъ сейчасъ-же и упалъ, онъ былъ раненъ, а передъ нимъ лежалъ убитый имъ турокъ. "За что я его убилъ?-- размышляетъ раненый. Онъ лежитъ здѣсь, мертвый, окровавленный. Зачѣмъ судьба пригнала его сюда? Кто онъ? Быть можетъ, и у него, какъ у меня, есть старая мать. Долго она будетъ по вечерамъ сидѣть у дверей своей убогой мазанки, да поглядывать на далекій сѣверъ: не идетъ-ли ея ненаглядный сынъ, ея работникъ и кормилецъ. А я? И я также... Я-бы даже помѣнялся съ нимъ: онъ не слышитъ ничего, не чувствуетъ ни боли отъ раны, ни смертельной тоски, ни жажды. Штыкъ вошелъ ему прямо въ сердце... Вотъ на мундирѣ большая черная дыра: вокругъ нея кровь. Это сдѣлалъ я (курсивъ г. Гаршина), я не хотѣлъ этого. Я не хотѣлъ зла никому, когда шелъ драться. Мысль о томъ, что и мнѣ придется убивать людей, какъ-то уходила отъ меня. Я представлялъ себѣ только, какъ я буду подставлять свою грудь подъ пули. И я пошелъ и подставилъ".
   

III.

   Довольно слагаемыхъ, надо подводить итоги. Вы впрочемъ я думаю, и сами уже ихъ подвели. Я обнаружилъ-бы слишкомъ дурное объ васъ мнѣніе, да и самъ унизился-бы въ собственныхъ глазахъ, если-бы долго распространялся о разницѣ между г. Верещагинымъ и Гаршинымъ. При томъ-же, если г. Гаршинъ (пусть ужъ онъ, удобства ради, самолично отвѣчаетъ за всѣхъ своихъ "Ивановыхъ") не жалѣетъ, что у него "нѣтъ убитыхъ и раненыхъ", потому что иначе онъ получилъ-бы георгіевскій крестъ; если онъ не ощупываетъ текинскаго уха, -- такъ это еще не Богъ знаетъ какая заслуга и не Богъ знаетъ какое право на нашу симпатію. Г. Верещагинъ хорошо оттѣняетъ г. Гаршина, но, получивъ отъ него что намъ требуется, мы можемъ оставить его въ покоѣ и остаться наединѣ съ г. Гаршинымъ.
   Можетъ показаться, что г. Гаршинъ, то есть сумма разныхъ Ивановыхъ, есть просто слезливый человѣкъ, который не видитъ ничего дальше своего маленькаго, спокойнаго семейнаго уголка, гдѣ старушка мать сидитъ и маленькая лампа на маленькомъ столикѣ горитъ, и неспособенъ подняться на высоту общественныхъ, пожалуй міровыхъ событій, какова война. Это, конечно, не такъ. Одинъ изъ Ивановыхъ не хочетъ идти на войну, вслѣдствіе чего неосновательно заподозрѣвается, да и самъ себя заподозрѣваетъ въ трусости. Но другой Ивановъ ("Четыре дня") идетъ на войну по собственной охотѣ, у него связывается съ этой войной "идея", и тѣмъ не менѣе, убивъ турка, онъ съ испуганнымъ недоумѣніемъ спрашиваетъ себя: "за что я его убилъ?" Третій Ивановъ ("Изъ воспоминаній рядового") разсказываетъ о походѣ: "Насъ влекла невидимая тайная сила: нѣтъ силы большей въ человѣческой жизни. Каждый отдѣльно ушелъ-бы домой, но вся масса шла, повинуясь не дисциплинѣ, не сознанію правоты дѣла, не чувству ненависти къ неизвѣстному врагу, не страху наказанія, а тому невидимому и безсознательному, что долго еще будетъ водить человѣчество на кровавую бойню, самую крупную причину всевозможныхъ людскихъ бѣдъ и страданій". Но тотъ-же Ивановъ свидѣтельствуетъ: "Никогда не было во мнѣ такого полнаго душевнаго спокойствія, мира съ самимъ собой и кроткаго отношенія къ жизни, какъ тогда, когда я испытывалъ эти невзгоды (невзгоды похода) и шелъ подъ пули убивать людей. Дико и странно можетъ показаться все это, но я пишу одну правду".
   Изо всего этого слѣдуютъ, мнѣ кажется, такіе выводи. Война дѣло всегда страшное, но пока неизбѣжное. Какъ всякое страшное, но неизбѣжное дѣло, оно чревато противорѣчіями. Люди могутъ съ чистою совѣстью идти на войну во имя идеи, разбуженной войной или возбудившей войну. Но если оіги не деревянные люди или пока они не одеревѣпѣли отъ практики и зрѣлища убійства, они все-таки не могутъ видѣть убитаго человѣка безъ упрека совѣсти. Однако въ огромномъ большинствѣ случаевъ люди идутъ подъ пули убивать людей просто потому, что они "пальцы отъ ноги", части нѣкотораго огромнаго цѣлаго, которому захотѣлось "отрѣзать ихъ и бросить". Тогда страшный вопросъ: "за что я его убилъ?" становится еще страшнѣе, потому что вѣдь и этотъ убитый "непріятель", котораго я въ глаза никогда не видалъ и которому до меня никакого дѣла нѣтъ, есть тоже "палецъ отъ ноги", его также вышвырнуло огромное цѣлое и съ непреодолимою силою втянуло въ общій потокъ.
   Мы сейчасъ увидимъ какое большое значеніе для характеристики писаній г. Гаршина имѣетъ цитируемое однимъ изъ Ивановыхъ шекспировское выраженіе "ты -- палецъ отъ ноги". Я прошу васъ запомнить его.
   Всѣ военные разсказы г. Гаршина кончаются печально: увѣчьемъ или смертью, не украшенною ни георгіевскими крестами, ни золотымъ оруянемъ, ни даже просто какимъ-нибудь очень большимъ подвигомъ. Въ этомъ еще нѣтъ ничего удивительнаго. Не всѣмъate подвиги совершать, не всѣмъ георгіевскіе кресты получать, а что касается увѣчья, печали воздыханія, равно какъ и переселенія въ ту страну, идѣ-же ничего этого нѣтъ, то à la guerre comme à la gurre и опять-же, коли назвался груздемъ, такъ нодѣзай въ кузовъ. Но и всѣ другія произведенія г. Гаршина оканчиваются болѣе или менѣе глубоко скорбно: если не смертью, то по крайней мѣрѣ воздыханіемъ. Правда, нынѣшняя беллетристика и вообще не склонна къ украшенію финала розами и лазурью. Благополучное соединеніе двухъ любящихъ сердецъ, достиженіе долго преслѣдуемой цѣли, торжество добродѣтели и казнь порока, лавры славному и позоръ безславному,-- все это довольно рѣдкіе мотивы въ теперешней русской беллетристикѣ и (это стоитъ отмѣтить) мы встрѣчаемся съ ними почти исключительно въ переводныхъ романахъ и повѣстяхъ. И не то чтобы непремѣнно какой-нибудь злобный духъ, летающій надъ нашей грѣшною землей, диктовалъ нашимъ писателямъ печальные финалы. Если-бы понадобилось разительное опроверженіе такого предположенія, то оно можетъ быть почерпнуто въ произведеніяхъ того-же г. Гаршина. Это писатель необыкновенно мягкій, беззлобный, преисполненный добрыхъ чувствъ и только съ печальнымъ раздумьемъ, а отнюдь не съ бурнымъ негодованіемъ останавливающійся передъ зломъ. Мало того, по мягкости своей онъ стремится и, благодаря его таланту, ему удается призывать нпогда симпатію читателей къ несчастіямъ и горестямъ такого рода, которыя едва-ли заслуживаютъ столько теплаго участія. Таковъ его разсказъ "Медвѣди". Фабула разсказа очень проста, ея даже можно сказать нѣтъ. Вышло извѣстное распоряженіе, которымъ воспрещалось водить такъ называемыхъ "ученыхъ" медвѣдей, которые показываютъ, какъ старыя бабы ходятъ, какъ мальчишки горохъ воруютъ и. проч. Черезъ пять лѣтъ послѣ изданія этого закона поводыри медвѣдей, преимущественно цыгане, должны были явиться въ опредѣленные сборные пункты вмѣстѣ со своими звѣрями и собственноручно перебить ихъ. Этотъ-то день разстрѣлянія медвѣдей и занимаетъ г. Гаршина. По его мнѣнію, сквозящему во всемъ разсказѣ, цыгане, лишившіеся вмѣстѣ съ своими медвѣдями хорошаго привычнаго заработка, должны обратиться, для возмѣщенія этой прорѣхи въ бюджетѣ, къ конокрадству. Можно сомнѣваться, чтобы это было соображеніе вполнѣ основательное, но мнѣніе мнѣніемъ, а дѣло въ томъ, что г. Гаршинъ пустилъ уже слишкомъ поэтическое и слишкомъ жалостное освѣщеніе на цыганъ, на медвѣдей и на весь этотъ промыселъ. Разсказъ такъ хорошъ въ художественномъ отношеніи и такъ много вложено въ него авторомъ добрыхъ чувствъ, что увлеченный читатель можетъ пожалуй забыть, что ученые медвѣди представляли грубѣйшую и жестокую забаву и что въ сей юдоли плача есть вещи, несравненно болѣе достойныя слезъ, чѣмъ разстрѣляніе медвѣдей.
   Мнѣ вообще иногда кажется, что г. Гаршинъ не стальнымъ перомъ пишетъ, а какимъ-то другимъ, мягкимъ, нѣжнымъ, ласкающимъ,-- сталь слишкомъ грубый и твердый матеріалъ. Но тѣмъ интереснѣе, что такое мягкое, нѣжное, ласкающее перо каждый разсказъ неизмѣнно заканчиваетъ горемъ, скорбью, смертью или цѣлою философскою перспективою безнадежности. Послѣднее особенно любопытно и вѣско. Если съ Иваномъ Никитинымъ или Никитой Ивановымъ случилось даже величайшее изъ несчастій, такъ вѣдь это можетъ быть именно только случилось, въ томъ смыслѣ, что это нѣчто единичное, обставленное такими и такими-то частными условіями. Другое дѣло философская перспектива безнадежности. Г. Гаршинъ, мягкій и беззлобный, почему-то не находитъ ничего такого, на чемъ можно было бы отдохнуть душой. Давайте, пересмотримъ эти не то что мрачные,-- къ писаніямъ г. Гаршина это слово не идетъ,-- а безнадежно печальные, безъисходно грустные разсказы. Военные оставимъ въ сторонѣ, мы ихъ уже видѣли.
   "Происшествіе",-- разсказъ о томъ, какъ влюбился и самоубился Иванъ Ивановичъ. Влюбился онъ въ Надежду Николаевну, уличную женщину, когда-то знавшую лучшія времена, учившуюся, державшую экзамены, помнящую Пушкина и Лермонтова и проч. Несчастье толкнуло ее на грязную дорогу и она завязла въ грязи. Иванъ Ивановичъ предлагаетъ ей свою любовь, свой домъ, свою жизнь, но она боится наложить на себя эти правильныя узы, ей кажется, что Иванъ Ивановичъ, не смотря на всю свою любовь, не забудетъ ея страшнаго прошлаго, и что ей нѣтъ возврата. Иванъ Ивановичъ, послѣ нѣкоторыхъ, слишкомъ однако слабыхъ попытокъ разубѣдить ее, какъ будто соглашается съ нею, потому что застрѣливается.
   Этотъ же самый мотивъ, только въ гораздо болѣе сложной и запутанной фабулѣ, повторяется въ "Надеждѣ Николаевнѣ". Эта Надежда Николаевна, какъ и первая, что фигурируетъ въ "Происшествіи", есть кокотка. Ей тоже встрѣчается свѣжая, искренняя любовь, ее одолѣваютъ тѣ же сомнѣнія и колебанія, но она уже склоняется къ полному возрожденію, когда нуля ревниваго бывшаго любовника и какое-то особенное оружіе того, кто зоветъ ее къ новой жизни, обрываютъ весь этотъ романъ двумя смертями,
   "Встрѣча". Старые товарищи Василій Петровичъ и Николай Константиновичъ, давно упустившіе другъ друга изъ виду, неожиданно встрѣчаются. Василій Петровичъ когда-то мечталъ "о профессурѣ, о публицистикѣ, о громкомъ имени", но на все это его не хватило, и онъ мирится съ ролью учителя гимназіи. Мирится, по относится къ предстоящему ему новому амплуа, какъ безукоризненно честный человѣкъ: онъ будетъ образцовымъ учителемъ, будетъ сѣять сѣмена добра и правды, въ надеждѣ, что когда-нибудь подъ старость увидитъ въ своихъ ученикахъ воплощеніе собственныхъ юношескихъ мечтаній. Но тутъ онъ встрѣчается съ старымъ товарищемъ Николаемъ Константиновичемъ. Это совсѣмъ другого полета птица. Онъ строитъ какой-то молъ и около этой постройки такъ искусно грѣетъ руки, что при пустомъ жалованьи живетъ въ роскоши, даже мало вѣроятной (у него въ квартирѣ есть акваріумъ, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ соперничающій съ берлинскимъ). Онъ нисколько не скрываетъ своей гадости. Напротивъ, открываетъ всѣ свои карты и съ наглостью человѣка, теоретически убѣжденнаго въ правомѣрности свинства, старается и Василія Петровича обратить въ свою вѣру. Нельзя сказать, чтобы его. аргументація отличалась непреодолимой силой, но Василій Петровичъ парируетъ его доводы еще слабѣе. Такъ, что въ концѣ концовъ, хотя и вполнѣ обнаруживается свинство Николая Константиновича, но въ сознаніи читателя въ то же время твердо запечатлѣвается его безстыдное и безотрадное пророчество: "Три четверти изъ твоихъ воспитанниковъ выйдутъ такими же, какъ я, а одна четверть такими, какъ ты, то есть благонамѣренной размазней".
   "Художники". Художникъ Дѣдовъ есть представитель чистаго искусства. Онъ любитъ искусство ради него самого и думаетъ, что вводить въ него жгучіе житейскіе мотивы, нарушающіе спокойствіе духа, значитъ волочить искусство по грязи. Онъ думаетъ (странная мысль!), что какъ въ музыкѣ не позволительны диссонансы, рѣжущіе ухо, непріятные звуки, такъ и въ живописи, въ искусствѣ вообще, нѣтъ мѣста непріятнымъ сюжетамъ. Но онъ даровитъ и идетъ благополучно къ дверямъ, ведущимъ въ храмъ славы, заказовъ и олимпійскаго душевнаго равновѣсія. Художникъ Рябининъ не таковъ. Онъ, повидимому, даровитѣе Дѣдова, но онъ не сотворилъ себѣ кумира изъ чистаго искусства, его занимаютъ и другія вещи. Натолкнувшись почти случайно на одну сцену изъ быта заводскихъ рабочихъ или вѣрнѣе даже на одну фигуру только, онъ сталъ ее писать и такъ много пережилъ во время этой работы, такъ вошелъ въ положеніе своего сюжета, что пересталъ заниматься живописью, когда кончилъ картину. Его куда-то въ другія мѣста, на другую работу потянуло съ непреодолимою силою. На первый разъ онъ поступилъ въ учительскую семинарію. Что съ нимъ дальше было, неизвѣстно, но авторъ удостовѣряетъ, что Рябининъ "не преуспѣлъ"...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru