Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Кое-кто изъ читателей обращается ко мнѣ съ письменнымъ выраженіемъ ободренія, одобренія ни порицанія, съ тѣми или другими свѣдѣніями, съ равными вопросами и недоумѣніями. Нѣкоторые изъ корреспондентовъ не требуютъ отвѣта, просто довольствуясь сообщеніемъ своихъ мыслей и чувствъ по тому или другому поводу; иные же настаиваютъ на отвѣтѣ, причемъ иногда не довольствуются письменнымъ, а требуютъ печатнаго. Я очень цѣню это живое общеніе съ читателемъ, дающее не только большое личное удовлетвореніе,-- даже въ случаѣ укоризненныхъ или вообще неблагосклонныхъ корреспонденцій,-- а представляющее, кромѣ того, значительный объективный интересъ. У меня накопились письма читателей за много лѣтъ, и когда-нибудь я разберу всю эту массу съ цѣлью опредѣлить, что именно интересовало читателей въ равное время. Картина можетъ выдти поучительная. А затѣмъ эти отзвуки, часто изъ очень глухихъ провинціальныхъ угловъ, конечно, дороги, какъ живое свидѣтельство того, что ты не гласъ вопіющаго въ пустынѣ. Хуже-то, вѣдь, пустыни для писателя ничего и придумать нельзя. Пользуюсь поэтому случаемъ выразить глубокую благодарность всѣмъ моимъ корреспондентамъ -- случайнымъ и болѣе или менѣе постояннымъ, довольнымъ и недовольнымъ, участливымъ и сердитымъ. Но что касается отвѣтовъ, то, при всемъ моемъ желаніи, я не могу удовлетворить всѣхъ своихъ корреспондентовъ. И не только потому, что у меня не хватило бы на это времени. Всякому, конечно, свое дорого* и разъ человѣкъ чѣмъ-нибудь очень заинтересованъ, ему естественно можетъ казаться, что это и есть пунктъ, достойный всеобщаго и преимущественнаго вниманія. Оно такъ часто и бываетъ, но не всегда. Нѣкоторые изъ корреспондентовъ съ чрезвычайною горячностью относятся къ такимъ вещамъ, къ которымъ я довольно равнодушенъ, которыя, по Моему мнѣнію, не стоятъ разговора вообще, столь горячаго въ особенности. Я радъ и такимъ письмамъ, потому что они бываютъ во многихъ отношеніяхъ характерны, но не удивительно, если я на нихъ не всегда отвѣчаю.

Приведу обращикъ, хотя это будетъ не совсѣмъ послѣдовательно.

Я получилъ недавно изъ далекой провинціи письмо, авторъ котораго "ждетъ съ нетерпѣніемъ" отвѣта, "письменнаго или печатнаго". Онъ пишетъ: "Скажите мнѣ ради того хоть, чтобы я остался вашимъ читателемъ, что это сдѣлалось вообще съ писателями, а въ частности съ Русскою Мыслію и съ вами?" "По какому случаю шумъ?" -- какъ говорить нѣкто въ одномъ изъ разсказовъ Гл. Успенскаго. По какому поводу такъ нетерпѣливо волнуется мой почтенный корреспондентъ? Времена теперь наступили трудныя во многихъ и равныхъ отношеніяхъ. Литература, частью вольно, а частью совсѣмъ не вольно, не стоить на высотѣ этой трудности, и я совершенно понимаю, что читатель, особенно читатель, не достаточно знакомый съ положеніемъ нашей литературы, можетъ обращаться къ ней съ горькими укоризнами. Мало ли въ самомъ дѣлѣ вещей, которыя могутъ глубоко волновать нынѣшняго русскаго читателя и о которыхъ, однако" онъ не находитъ въ литературѣ ни слова или находить слово слишкомъ блѣдное? Полагая, что и то письмо, о которомъ теперь рѣчь идетъ, касается какихъ-нибудь такихъ щекотливыхъ пунктовъ, и безъ напоминаній скребущихъ тебѣ сердце, и не сразу даже понялъ его содержаніе. Прочиталъ, перечиталъ -- и вздохнулъ свободно,

По какому же именно случаю шумъ? Вотъ по какому. Какъ извѣстно, Гончаровъ за нѣсколько лѣтъ передъ своею смертью напечаталъ въ Вѣстникѣ Европы статью, въ которой выразилъ и разными моральными соображеніями обосновалъ желаніе, чтобы послѣ его смерти не печаталось изъ его произведеній и писемъ ничего такого, что не было предназначено къ печати имъ самимъ. Въ сборникѣ журнала Нива за февраль нынѣшняго года напечатана посмертная статья Гончарова Мой мѣсяцъ въ Петербургѣ. Статья эта не соотвѣтствуетъ репутаціи Гончарова, какъ художника. Такъ, по крайней мѣрѣ, съ великимъ огорченіемъ говоритъ мой корреспондентъ. И вотъ онъ, до чрезвычайности волнуясь, начинаетъ на разные лады комбинировать эти три факта, то-есть, во-первыхъ, послѣднюю волю Гончарова; во-вторыхъ, появленіе въ печати Мая мѣсяца и, въ-третьихъ, слабость этого произведенія. Въ концѣ-концовъ, онъ не хо* четъ допустить, чтобы Гончаровъ могъ самъ предназначить для печати столь слабую вещь, которая, дескать, есть, вѣроятно, просто неотдѣланный набросокъ, брульонъ, и, слѣдовательно, издатель Нивы нарушилъ послѣднюю волю покойнаго романиста; "такъ чего же литература-то снотритъ?" Въ частности корреспондентъ настойчиво предлагаетъ мнѣ разъяснить его недоумѣніе. Когда я понялъ, наконецъ, чего онъ хочетъ и о чемъ волнуется, у пеня отлегло отъ сердца. Я боялся, что онъ тянетъ меня къ отвѣту по одному изъ такихъ пунктовъ, въ виду которыхъ въ самомъ дѣлѣ стыдно и больно за литературу... Увы! я не могу помочь моему корреспонденту. Я не имѣю возможности и не считаю себя призваннымъ производить слѣдствіе, самъ ли Гончаровъ отдалъ издателю Нивы свой Мой мѣсяцъ въ Петербургѣ, или журналъ получилъ въ свое распоряженіе это произведеніе другимъ путемъ. Мало того, я долженъ признаться, что не читалъ Мая мѣсяца и готовъ на слово повѣрить, что это проявленіе слабое, какъ были слабы вообще послѣднія произведенія Гончарова, печатавшіяся еще при жизни его.

Если, такимъ образомъ, я ничѣмъ не могу помочь моему корреспонденту, то мнѣ, все-таки, интересно было узнать о его существованіи. Это томно голосъ съ какого-то далекаго острова, отдѣленнаго отъ материка широкимъ моренъ. Съ своей, какъ говорилъ Салтыковъ, "инсулярной" точки зрѣнія корреспондентъ совершенно правъ, негодуя на материкъ, гдѣ такъ мало дорожатъ интересами, что называется, "изящной словесности". Тамъ говорятъ о голодѣ, тифѣ и лукояновскихъ земскихъ начальникахъ, о франкорусскихъ симпатіяхъ и германскомъ императорѣ,-- о томъ, что хотѣлъ сказать г. Боборыкинъ своимъ Василіемъ Теркинымъ и г. Потапенко своимъ Не-героемъ, о мемуарахъ Никитенка и гр. Валуева, о мысляхъ и поступкахъ гр. Толстаго, о литературѣ шестидесятыхъ годовъ, о благородствѣ Московскихъ Вѣдомостей и умѣ Гражданина, о прошедшемъ и будущемъ, о пользѣ и вредѣ просвѣщенія, а также тѣлесныхъ наказаній, опять о голодѣ и тифѣ и проч., и проч., и проч. А о такой чисто-художественной новости, связанной съ однимъ изъ самыхъ громкихъ нашихъ именъ, какъ Май мѣсяцъ,-- молчатъ! И это не случайный какой-нибудь.пропускъ. Нигдѣ, рѣшительно нигдѣ, не нашелъ ной корреспондентъ отклика своему волненію, хотя у насъ и существуетъ въ литературѣ теченіе, не имѣющее, правда, очень яркихъ представителей, но горячо отстаивающее независимость "изящной словесности" отъ всяческой злобы дня. Туда-то и слѣдовало обратиться моему корреспонденту. А то что въ самомъ дѣлѣ?-- толкуютъ объ оскверненіи храма изящной словесности и художественной критики вторженіемъ жизни съ ея пестрыми и шумными интересами; направо и налѣво, назадъ, въ прошедшее, а частію и впередъ, въ будущее, швыряютъ упреки въ эстетическомъ невѣжествѣ и небреженіи, а сами пропускаютъ такой прекрасный случай приложить къ дѣлу свои познанія, способности и усердіе. Еслибъ они не ограничивались негодующимъ "киваніемъ на Петра", а дѣлали то самое дѣло, которое на словахъ объявляютъ чрезвычайно нужнымъ и важнымъ, мой корреспондентъ изъ далекой провинціи не волновался бы въ своемъ инсулярномъ положеніи. Достоинства и недостатки Мая мѣсяца были бы взвѣшены, его мѣсто въ ряду другихъ произведеній Гончарова и въ исторіи литературы опредѣлено, восторгъ, скорбь или негодованіе,-- какъ бы ужь они тамъ рѣшили,-- были бы выражены съ тою силой, какая дается любовью къ дѣлу и знаніемъ его. Но нѣтъ, они предпочитаютъ о Маѣ мѣсяцѣ совсѣмъ молчать, да и критику, напримѣръ, романовъ г. Боборыкина или г. Потапенка производить въ интересахъ не изящной словесности, а благородства Московскихъ Вѣдомостей и ума Гражданина.

Во всякомъ случаѣ, обращаясь съ своимъ волненіемъ ко мнѣ, корреспондентъ ошибся адресомъ. Такія рѣзкія ошибки случаются въ моей практикѣ не часто. Но, все-таки, не разъ и не два случалось, что я по тѣмъ или другимъ причинамъ оказывался не въ силахъ удовлетворить двоихъ корреспондентовъ. Укажу на цѣлый рядъ сношеній по вопросу о чтеніи книгъ. Вообще говоря, не трудно составить списокъ книгъ и статей по какому-нибудь опредѣленному вопросу или по извѣстной отрасли знанія. Разумѣется, человѣкъ, къ которому обращаются за такимъ спискомъ, можетъ оказаться несвѣдущимъ именно по этому вопросу или этой отрасли знанія. но это еще не бѣда, потому что всегда можно посовѣтоваться со спеціалистомъ или прямо направить къ нему вопрошающаго. Но съ такими сравнительно легко удовлетворительными просьбами обращаются рѣдко. Большею частью хотятъ имѣть каталогъ систематическаго чтенія, который указывалъ бы не только содержаніе, но и порядокъ чтенія по всѣмъ отраслямъ науки, литературы и жизни. Хотя при этомъ требуются обыкновенно лишь общія основанія, а не детали, задача, все-таки, остается очень трудною, и я всегда отъ нея уклонялся. Затруднителенъ здѣсь въ особенности вопросъ о порядкѣ чтенія. Вы не знаете ни степени подготовки человѣка, ни его умственнаго склада, ни даже иногда его умственныхъ интересовъ,-- что вы можете посовѣтовать такому человѣку? А, между тѣмъ, потребность въ указателѣ для чтенія очень велика. Объ этомъ свидѣтельствуютъ уже самыя попытки ея удовлетворенія. Я видалъ нѣсколько каталоговъ для систематическаго чтенія, печатныхъ, гектографированныхъ и рукописныхъ, которые, однако, едва ли помогаютъ дѣлу. Составители этихъ списковъ, гоняясь за полнотой, обыкновенно чрезмѣрно загромождаютъ свою работу множествомъ мелочей, разобраться въ которыхъ очень трудно. И тѣмъ труднѣе, что составители не мотивируютъ своихъ указаній, не даютъ отзывовъ ни о содержаніи, ни о характерѣ занесенныхъ въ списокъ книгъ и статей: приходится вѣрить на слово неизвѣстнымъ составителямъ, что вся эта масса чтенія одинаково для всѣхъ нужна я доступна. Читатель остается, все-таки, безъ руководства, въ которомъ именно и нуждается. Съ другой стороны, однако, никакой каталогъ не можетъ самъ по себѣ указать порядокъ чтенія для людей съ разною подготовкой и съ разнымъ складомъ ума. Здѣсь нужно извѣстное взаимодѣйствіе между работой указателя и иниціативой самого читателя. Нуженъ каталогъ, снабженный краткими, но достаточно ясными характеристиками книгъ и статей, чтобы читатель могъ уже самъ выбрать удобоваримый для него матеріалъ. Таковъ именно планъ только что вышедшей подъ редакціей г. Янжула Книги о книгахъ, и нельзя не привѣтствовать эту книгу, совсѣмъ даже независимо отъ благотворительной цѣли ея изданія (въ пользу голодающихъ).

Къ сожалѣнію, Книга о книгахъ страдаетъ нѣкоторыми недостатками, особенно чувствительными для тѣхъ именно читателей, на пользу которыхъ она предназначена. Мнѣ кажется даже, что тѣ 130 спеціалистовъ, которые приняли участіе въ этомъ почтенномъ изданіи, или, по крайней мѣрѣ, редакція его не дала себѣ труда хорошенько подумать о своихъ читателяхъ, хотя въ предисловіи совершенно опредѣленно говорится о двухъ категоріяхъ лицъ, интересамъ которыхъ должна служить Книга о книгахъ. Это, во-первыхъ, "вообще представители такъ называемаго образованнаго общества (не ниже лицъ, получившихъ среднее образованіе)",желающіе "пополнить или возобновить свои познанія"; во-вторыхъ, "университетская молодежь, желающая имѣть въ своихъ рукахъ точный списокъ учебниковъ и важнѣйшихъ монографій для занятія наукой уже академическаго характера".

Редакція и сама понимаетъ, что книга не свободна отъ недостатковъ, и объясняетъ ихъ спѣшностью, съ которою была выполнена задача. Дѣйствительно, книга была сформирована, редактирована и напечатана въ три мѣсяца. Это очень быстро. Но едва ли такая быстрота требовалась. Ждали мы долго подобнаго указателя, подождали бы ужь и еще, хоть такіе же три мѣсяца. Если поспѣшать побуждала благотворительная цѣль изданія, то можно, конечно, радоваться, что мужикъ даже голодомъ своимъ сослужилъ намъ службу; но редакція могла бы ограничиться на первый разъ однимъ выпускомъ съ выдачей билета на второй. Благотворительная цѣль была бы достигнута въ предположенномъ размѣрѣ, а времени въ распоряженіи редакціи было бы больше. Съ другой стороны, редакція могла бы не усложнять своего плана разсчетомъ на двѣ категоріи читателей. Въ "занятіяхъ наукой академическаго характера" слушатели высшихъ учебныхъ заведеній имѣютъ или могутъ имѣть руководителей въ лицѣ самихъ профессоровъ. Редакція сама говоритъ это, указывая, притомъ, на ежегодно издаваемыя при университетахъ Обозрѣнія преподаванія наукъ. "Но,-- замѣчаетъ редакція,-- сочиненія по каждой спеціальности, помѣщаемыя въ упомянутыхъ Обозрѣніяхъ университетскаго преподаванія, по своей краткости (сочиненія-то кратки?) и отсутствію отзывовъ или мотивовъ, слишкомъ недостаточны, чтобы удовлетворить пытливость учащихся". Въ виду этого, Книга о книгахъ не просто перечисляетъ сочиненія по равнымъ спеціальностямъ, а даетъ о ихъ краткіе отзывы и даже сопровождаетъ краткимъ предисловіемъ всю группу сочиненій по данной спеціальности. Планъ этотъ, однако, не вездѣ выдержанъ. "Особенно въ наукахъ спеціальнаго интереса, при краткости объема перечня и университетскомъ характерѣ его (кого или чего?) преподаванія, такія предисловія, впрочемъ, были найдены излишними, а отзывы замѣнены иногда извѣстною классификаціей или систематическимъ размѣщеніемъ и оглавленіемъ приводимыхъ книгъ". Такимъ образомъ, по многимъ отдѣламъ студенты найдутъ въ Книгѣ о книгахъ то же отсутствіе отзывовъ и ту же краткость ("краткость объема перечня"), которыя не удовлетворяютъ пытливость учащихся въ университетскихъ Обозрѣніяхъ. Мимоходомъ сказать, отъ г. Янжула, еще не такъ давно обучавшаго въ Недѣлѣ русскихъ литераторовъ "искусству писательства", можно бы было ожидать болѣе -- не то, что ужь изящнаго, а хотя грамматически правильнаго изложенія, чѣмъ то, которымъ блещетъ предисловіе къ Книгѣ о книгахъ. Но дѣло, конечно, не въ этомъ. Ясно, во всякомъ случаѣ, что въ интересахъ дѣла было бы лучше, если бы редакція не дробила своего вниманія между двумя категоріями читателей. Да и категоріи эти установлены совершенно искусственно. Если слушатели высшихъ учебныхъ заведеній могутъ получить библіографическія указанія отъ своихъ профессоровъ, то, съ другой стороны, отчего бы и людямъ, лишеннымъ этого удобства, не домогаться и не достигать вершинъ званія хотя бы до послѣднихъ спеціальныхъ развѣтвленій "уже академическаго характера"? Медицинѣ, конечно, не научишься внѣ университета или медицинской академіи, но есть отрасли знанія, въ которыхъ можно достигнуть многаго собственными силами, разумѣется, нуждающимися въ поддержкѣ и указаніяхъ. Ихъ-то и должна представить Книга о книгахъ, не справляясь объ академическихъ или не-академическихъ требованіяхъ читателей. Но за то редакція должна бы справляться кое съ чѣмъ другимъ.

Обращаясь къ отдѣлу философіи и подъотдѣлу исторіи философіи, я не нахожу тамъ исторія философіи Льюиса, имѣющейся въ трехъ русскихъ переводахъ. Можно бы было предположить, что эта книга, съ точки зрѣнія спеціалиста, составлявшаго соотвѣтственный отдѣлъ, не заслуживаетъ никакого вниманія. Но вотъ въ отдѣлѣ докладной химіи читаемъ слѣдующее: "Ильенковъ, П.: "Курсъ химической технологіи". Спб., 1851 г. Устарѣло и нѣтъ въ продажѣ. 2-е изданіе этого курса, дополненное Е. Андреевымъ, въ двухъ томахъ (Спб., 1861 г.), не кончено и также устарѣло". Повидимому, курсъ Ильецкова есть книга до такой степени ненужная и даже, можно сказать, не существующая, что о ней можно бы и промолчать, да и кто же самъ не пойметъ, что руководство по химической технологіи, написанное двадцать-тридцать лѣтъ тому назадъ, должно устарѣть? Если, однако, редакція допустила такую роскошь по отношенію къ явно негодной книгѣ Ильенкова, то негодность книги Льюиса и подавно требуетъ отмѣтки. Я говорю о негодности книги Льюиса, разумѣется, съ точки зрѣнія редакціи Книги о книгахъ или составителя философскаго отдѣла, а не съ моей. Но если бы это было даже безусловно негодное произведеніе, то о немъ слѣдовало упомянуть во вниманіе къ вѣроятнымъ читателямъ Книги о книгахъ,-- мало того, къ русской читающей публикѣ вообще. Общихъ обзоровъ исторіи философіи оригинальныхъ у насъ совсѣмъ нѣтъ, а переводныхъ только два: Исторія матеріализма Ланге и Исторія философіи Льюиса. И это далеко не то, что курсъ химической технологіи Ильенкова, который, вѣроятно, давно и букинистами-то разорванъ на оберточную бумагу; книга Льюиса идетъ ходко, имѣется въ нѣсколькихъ изданіяхъ. Если такъ охотно раскупающая книгу русская читающая публика находится въ заблужденіи относительно ея достоинствъ, то отчего же спеціалисты не учатъ насъ уму-разу ну даже тогда, когда прямо берутся за это дѣло? Вотъ это-то невниманіе къ читателямъ и составляетъ главный общій недостатокъ Книги о книгахъ.

Впрочемъ, при самомъ бѣгломъ обзорѣ Книги о книгахъ, бросаются въ глаза нѣкоторые удивительные пропуски, необъяснимые даже спеціальнымъ невниманіемъ къ русскимъ читателямъ. Отдѣлъ "философскихъ наукъ" расположенъ чрезвычайно странно. Онъ раздѣляется на пять подъотдѣловъ: 1) исторія философіи, 2) психологія, 3) логика, 4) этика, 5) педагогика. Вы спросите, гдѣ же сама философія, то-есть общія начала міроразумѣнія? Она помѣшена въ видѣ придатка къ "этикѣ", и именно въ видѣ "хронологическаго списка лучшихъ изданій и переводовъ важнѣйшихъ философскихъ произведеній", начиная съ Платона и Аристотеля и кончая Основными началами Спенсера, System der Philosophie Вундта и L'avenir de la metaphisique Фулье, но съ значительными и не мотивированными пропусками. Нельзя считать сколько-нибудь удовлетворительными мотивами оговорки, сдѣланныя въ предисловіи къ подъотдѣлу "исторія философіи". Надо замѣтить, что краткими предисловіями снабжены всѣ пять подъотдѣловъ, но общаго предисловія къ "философскимъ наукамъ" нѣтъ. Повидимому, эту роль исполняетъ частное предисловіе къ "исторіи философіи". Говорю "повидимому" потому, что не легко разобраться. Авторъ пишетъ: "Въ спискѣ не указаны важнѣйшія произведенія философской литературы прошедшаго, такъ какъ они приведены вмѣстѣ съ ихъ оцѣнкой въ руководствахъ исторіи философіи, главнымъ образомъ, у Ueberveg'а". Во-первыхъ, въ вышеупомянутомъ придаткѣ къ подъотдѣлу "этики" нѣкоторыя "важнѣйшія произведенія философской литературы прошедшаго" указаны. Во-вторыхъ, кто возьметъ Ибервега, тому, пожалуй, весь отдѣлъ "философскихъ наукъ" Книги о книгахъ не нуженъ: въ имѣющемся въ русскомъ переводѣ третьемъ томѣ Ибервегова Grundriss'а (Исторія новой философіи, переводъ Я. Колубовскаго) есть обширныя дополненія и по русской философія. Далѣе: "Равнымъ образомъ въ спискѣ не указаны важнѣйшія произведенія современной философской литературы, какъ потому, что послѣдняя не отошла еще въ область матеріала, подлежащаго историческому (курсивъ подлинника) изученію, такъ и потому, что крайнее ея разнообразіе не даетъ возможности указать даже главнѣйшихъ ея представителей, не нарушивъ до нѣкоторой степени требованій объективности и безпристрастія". Вотъ поистинѣ странныя разсужденія! Почему требованія безпристрастія будутъ нарушены, если будутъ упомянуты представителя всѣхъ группъ, на которыя дробится современная философская мысль? А, главное, почему составители думаютъ, что ихъ читателямъ нужно или доступно только историческое изученіе философской мысли? Надѣюсь, что желаніе отвѣтить себѣ на философскіе вопросы съ современной точки зрѣнія, желаніе дойти до высшихъ обобщеній мысли и жизни не въ исторической только дали, а сейчасъ,-- довольно законно. И здѣсь опять видно необыкновенное небреженіе къ читателямъ, потому что потребность въ философскихъ обобщеніяхъ чрезвычайно сильна въ мыслящемъ русскомъ обществѣ. Объ этомъ, не говоря о прочемъ, можно судить по тому интересу, который возбуждаютъ новѣйшія писанія гр. Л. Толстаго. И, конечно, гр. Толстаго въ отдѣлѣ "философскихъ наукъ" нѣтъ,-- онъ попадетъ, вѣроятно, въ одно изъ очень отдаленныхъ изданій Книги о книгахъ, когда будетъ подлежать уже историческому изученію. Скажутъ, можетъ быть, что гр. Толстой, какъ мыслитель, стоить не достаточно высоко, чтобы попасть въ число избранныхъ редакціей Книги о книгахъ. Но, вѣдь, намъ была обѣщана указка при выборѣ матеріала для чтенія (выраженіе редакціи Ктпи о книгахъ),-- ну, и укажите вы, спеціалисты, какъ вамъ смотрѣть на философію Толстаго? Скажутъ далѣе, что гр. Толстой достаточно извѣстенъ. Во, какъ авторъ Войны и мира, Анны Карениной и проч., онъ не менѣе извѣстенъ, а, между тѣмъ, значится же онъ въ отдѣлѣ "исторіи литературы".

Да что Толстой! Допустимъ, что законность внесенія его въ Киту о книгахъ подлежитъ сомнѣнію. Но тамъ нѣтъ не только новѣйшихъ европейскихъ писателей по философіи, а нѣтъ и Огюста Конта, къ которому, кажется, приложимо уже и историческое изученіе. Его нѣтъ и въ философіи, ни въ философіи исторіи, ни въ соціологіи. Изо всей огромной литературы о Контѣ и позитивной философіи есть только книга Миля, изданная по-русски вмѣстѣ со статьей Льюиса. Нѣтъ и Фейербаха. Бентама я не нашелъ ни въ отдѣлѣ этики, ни въ отдѣлѣ юридическихъ наукъ. Въ подъотдѣдѣ экономическихъ наукъ, озаглавленномъ Рабочій вопросъ, отсутствуютъ не только такіе систематическіе обзоры, такъ Мейера Етапcipationskampf des vierten Standes, и другіе менѣе полные и обстоятельные, или, напримѣръ, вся спеціальная литература о международномъ обществѣ рабочихъ, но нѣтъ Лассаля. Это, вѣдь, почти невѣроятно! Нѣтъ и Прудона. Отсутствуютъ психо-физическія сочиненія Фехнера и вся вызванная имъ литература. Въ отдѣлѣ этики книга Гижицкаго Moral-Philosophie etc. характеризуется, между прочимъ, тѣмъ, что въ ней замѣтно "нѣкоторое вліяніе американскихъ моралистовъ, а самыхъ американскихъ моралистовъ нѣтъ, въ лицѣ хотя бы Сальтера, рѣчи котораго тотъ же Гижицкій перевелъ на нѣмецкій языкъ подъ заглавіемъ Religion der Moral. Кстати объ американцахъ. За послѣднее время въ нашей журналистикѣ появлялись сообщенія объ оригинальномъ и замѣчательномъ американскомъ соціологѣ Лестерѣ Уордѣ. Ему посвящена значительная часть вышедшей недавно книги г. Николаева Активный прогрессъ и экономическій матеріализмъ. Была попытка издать Динамическую соціологію Уорда по-русски, но она кончилась неудачей. Уордъ совсѣмъ не поминается въ Книгѣ о типахъ, между тѣмъ какъ при мало-мальски внимательномъ отношеніи редакціи Къ интересамъ и запросамъ русской читающей публики это былъ бы немыслимый пропускъ. Вообще, впрочемъ, соціологія находится въ вагонѣ въ Книгѣ о книгахъ: она занимаетъ маленькій уголокъ въ отдѣлѣ этнографіи и представлена болѣе чѣмъ бѣдно. А я увѣренъ, что огромное большинство вѣроятныхъ читателей Книги о книгахъ, ради расширенія этого отдѣла, охотно отказались бы отъ указателей во такимъ дисциплинамъ, какъ "ортопедія" или "массажъ и врачебная гимнастика". Въ отдѣлѣ исторіи русской литературы смѣшаны въ одну кучу собственно исторія литературы, сама литература (беллетристика) и критика. Все это очень неполно и безсистемно. При этой неполнотѣ и безсистемности надо особенно пожалѣть объ отсутствіи указаній на такія книги, какъ Сборникъ критическихъ статей о Некрасовѣ г. Зелинскаго, его же Историко-критическій комментарій къ сочиненіямъ Достоевскаго, его же Русская критическая литература о произведеніяхъ гр. Толстаго, г. Миронова Характеристика русскихъ писателей (вышелъ, впрочемъ, кажется, только одинъ выпускъ, -- не доведенный до конца сборникъ статей о гр. Толстомъ). Если Книга о книгахъ отсылаетъ мѣстами своихъ читателей не только къ Ибервегу, но и къ библіографическимъ указателямъ г. Межова и т. п., то тѣмъ паче можно было сложить съ себя самостоятельный трудъ указаніемъ на сборники вродѣ книгъ г. Зелинскаго. Да ихъ не слѣдовало обходить и помимо этого соображенія; надо было только дополнить ихъ указаніемъ на позднѣйшія критическія статьи.

Всѣ приведенные пропуски намѣчены при самомъ бѣгломъ обзорѣ книги. Все это, конечно, частности, но частности настолько крупныя и, повторяю, даже мало вѣроятныя, что изъ нихъ слагаются нѣкоторыя общія черты. Невозможно себѣ представить, чтобы спеціалисты-составители соотвѣтственныхъ отдѣловъ забыли Льюиса, Бонта, Бентама, Фехнера, Лассаля, Прудона,-- эти имена исключены, конечно, въ здравомъ умѣ и твердой памяти. Мотивы этой операціи мнѣ совершенно непонятны, но, каковы бы они ни были, должны же они быть читателю извѣстны, въ виду извѣстности этихъ именъ и значительности связанной съ ними литературы, частью и русской. Другими словами, операціи полнаго исключенія они ни въ какомъ случаѣ не подлежали, а должны бы сопровождаться мотивированнымъ указаніемъ на ихъ непригодность, если они съ точки зрѣнія редакція дѣйствительно непригодны. Такой пріемъ употребленъ, наприм., въ отдѣлѣ физики, въ предисловіи къ которому указаны нѣкоторыя сочиненія, не вошедшія въ самый списокъ, и сказало, почему именно они не вошли. Любопытно, что въ предисловіи къ отдѣлу психологіи говорится, между прочимъ, о школахъ, которыя, "отнюдь не считая психологію отдѣломъ физіологіи (какъ это дѣлалъ Огюстъ Контъ), признаютъ необходимымъ изученіе физіологіи для успѣшнаго изслѣдованія душевныхъ явленій". Въ предисловіи къ отдѣлу "философіи математики" читаемъ: "Болѣе или менѣе подробное изложеніе предмета во всемъ объемѣ можно найти въ I томѣ Cours de philosophie positive par Auguste Comte". А Бонгъ, какъ основатель позитивной философіи, какъ соціологъ, какъ авторъ вліятельной и оригинальной философіи исторіи, отсутствуетъ. Рядомъ съ такою роскошью въ нѣкоторыхъ отдѣлахъ, какъ приведенная рецензія негодной и не существующей книги Ильенкова или рецензія французскаго сочиненія прошлаго столѣтія по ортопедія -- поразительная скудость отдѣловъ соціологіи и философіи исторіи производить необыкновенно странное впечатлѣніе. Вообще различные отдѣлы составлены удивительно неравномѣрно, и роль редакція состояла, повидимому, главнымъ образомъ, въ томъ, чтобы не играть никакой роли. По крайней мѣрѣ, слѣдовъ ея объединяющей дѣтельности не видно. Она разослала спеціалистамъ приглашенія съ приложеніемъ весьма неопредѣленной программы и страницы одного аналогичнаго американскаго изданія для образца, и затѣмъ каждый отдѣльный составитель поступилъ по своему благоусмотрѣнію: нѣкоторые отнеслись къ дѣлу чрезвычайно добросовѣстно, другіе гораздо понеряшливѣе; одни остановились на крупныхъ произведеніяхъ, можетъ быть, въ подробностяхъ и устарѣвшихъ, но давшихъ въ свое время толчокъ цѣлому теченію мысли, живому и до сихъ поръ, другіе выкинули ихъ за бортъ; одни вдались въ детали, другіе ограничились крупными и общими чертами; одни заинтересовались строго-научными сочиненіями, другіе допустили въ свой списокъ и популярныя книги. Въ цѣломъ получилось полное отсутствіе общаго плана и совершенная неприноровленность къ нуждамъ к требованіямъ русскихъ читателей.

Въ общемъ предисловіи редакція Книги о книгахъ справедливо замѣчаетъ, что едва ли можно заниматься какою-нибудь наукой, не зная, по крайней мѣрѣ, одного иностраннаго языка, вслѣдствіе чего всякій, желающій пополнить или умножить свои свѣдѣнія, долженъ, прежде всего, позаботиться пріобрѣсти хоть одинъ изъ этихъ ключей, отворяющихъ многіе замки. Прекрасный совѣтъ. Знаніе иностранныхъ языковъ упало у насъ за послѣднее время до чрезвычайности; они становятся положительно рѣдкостью въ массѣ молодыхъ людей, желающихъ самостоятельно читать и учиться, и, понятно, какія трудности встрѣчаютъ ихъ на этомъ пути. Вполнѣ поэтому присоединяюсь къ пожеланію редакціи, но съ фактомъ надо, все-таки, считаться. Да и помимо того, обращающіяся въ русскомъ читающемъ обществѣ переводныя сочиненія, хотя бы только капитальныя, заслуживаютъ особеннаго вниманія Книги о книгахъ. Поэтому никоимъ образомъ не слѣдовало пропускать безъ плюса или минуса такихъ книгъ, какъ Исторія философіи Льюиса или Основанія біологіи Спенсера, или Физіологія ума Карпентера и т. п. (эти книги тоже не упомянуты ни въ переводахъ, ни въ оригиналѣ). Отъ редакціи Книги о книгахъ можно бы было ожидать даже большаго: она могла бы указать книги, переводъ которыхъ желателенъ. Если она опасалась (и, можетъ быть, справедливо опасалась) своего субъективизма, то, во-первыхъ, субъективизмъ, все-таки, допущенъ въ указателѣ, да и нельзя безъ этого обойтись; а, во-вторыхъ, есть нѣкоторые объективные признаки, которыми наши издатели могли бы руководствоваться, даже безъ прямыхъ указаній редакціи. Если, напримѣръ, книга переведена на нѣсколько языковъ, то это служитъ нѣкоторымъ ручательствомъ, что она заслуживаетъ прусскаго перевода. Посмотримъ съ этой точки зрѣнія, напримѣръ, на отдѣлъ "гипнотизма". Въ краткомъ предисловіи составитель указываетъ мотивы, по которымъ онъ изъ всей литературы предмета выбралъ всего десять сочиненій, причемъ на русскомъ языкѣ всего три (одно оригинальное и два переводныхъ). Составитель выбиралъ такія сочиненія, во-первыхъ, которыя лучше всего характеризуютъ ту или другую изъ существующихъ гипнотическихъ школъ; во-вторыхъ, такія, которыя отчаются объективно-критическимъ отношеніемъ жъ вопросу; въ-третьихъ, наконецъ, такія, въ которыхъ оттѣнено отношеніе гипнотизма къ родственному ему патологическому состоянію -- истеріи. Все это прекрасно, но литература гипнотизма на русскомъ языкѣ такъ не богата, что ее необходимо было (да я не много бы мѣста заняла) привести всю. Между тѣмъ, въ спискѣ пропущены имѣющіяся въ русскомъ переводѣ книги Ш. Рише, Бони и еще кое-что. Съ другой стороны, въ спискѣ нѣтъ работъ Бреда, которыя, несмотря на свою пятидесятилѣтнюю давность, переведены уже въ новѣйшее время на французскій и нѣмецкій языки, а потому, надо думать, не лишнія и въ русскомъ переводѣ.

Все это свидѣтельствуетъ о нѣкоторомъ небреженіи къ интересамъ читателей съ внѣшней, такъ сказать, стороны, со стороны особеннаго у насъ значенія переводной литературы к вообще сочиненій на русскомъ языкѣ. Но небреженіе редакціи Книги о книгахъ идетъ и дальше. Это видно уже изъ необъяснимыхъ пропусковъ Конта и Лассаля.

Журнальныя статьи редакція Книги о книгахъ отвергла декретомъ, изложеннымъ въ видѣ § 8 программы, разосланной сотрудникамъ. Декретъ этотъ гласить: "Какъ правило, въ "Указателѣ" помѣщаются лишь названія самостоятельныхъ или переводныхъ сочиненій (т.-е. только книгъ). Журнальныя же статьи дозволяется приводить лишь между (?) русскими книгами и въ томъ единственномъ случаѣ, когда по соотвѣтствующему вопросу на русскомъ языкѣ не существуетъ ни самостоятельныхъ, ни компилятивныхъ, ни переводныхъ сочиненій". Мнѣ кажется, что это очень необдуманное рѣшеніе. Въ нашей журналистикѣ сосредоточено столько умственнаго интереса, а книгоиздательство у насъ столь еще скудно, что оказать вѣроятнымъ потребителямъ Книги о книгахъ всю ту пользу, какой она вправѣ ожидать, невозможно безъ указанія журнальныхъ статей. Конечно, это прибавило бы работы редакціи, но, вѣдь, что же дѣлать? Безъ труда нѣтъ плода, какъ извѣстно. Притомъ же, редакція могла бы воспользоваться нѣкоторыми подготовительными работами, какъ, напримѣръ, почтенными библіографическими трудами г. Межова, указателями, изданными нѣкоторыми журналами, напримѣръ, Вѣстникомъ Европы за двадцать патъ лѣтъ, Русскою Мыслью за десять лѣтъ, Отечественными Записками за первыя десять лѣтъ по переходѣ журнала въ руки Некрасова и проч. Редакція и не обошлась безъ журнальныхъ статей, да и не могла обойтись, въ виду чисто-формальнаго характера той границы, которая отдѣляетъ книгу отъ журнальной статьи. Но она допустила журнальныя статья чистослучайно, даже не придерживаясь своего декрета. Напримѣръ, нѣкоторыя статьи г. Ключевскаго по исторіи русскаго права, напечатанныя въ Русской Мысли, вошли въ списокъ, хотя, по прямому смыслу декрета, ихъ приводить не "дозволялось" бы. Статьи г. Ключевскаго (Происхожденіе крѣпостнаго права въ Россіи, Подушная подать и отмѣна холопства въ Россіи, Составъ представительства на земскихъ соборахъ древней Руси) написаны по вопросамъ, по которымъ въ русской литературѣ имѣются книги,-- значитъ, онѣ не представляютъ собою того "единственнаго случая, когда по соотвѣтствующему вопросу на русскомъ языкѣ не существуетъ ни самостоятельныхъ, ни компилятивныхъ, ни переводныхъ сочиненій". Я не хочу этимъ сказать, что упомянутыя статьи не слѣдовало вносить въ указатель; напротивъ, непремѣнно слѣдовало, но не слѣдовало надавать неосновательный декретъ. Скажутъ, можетъ быть, что по нуждѣ и закону перемѣна бываетъ, что статьи г. Ключевскаго не имѣютъ журнальнаго характера и представляютъ собою чисто-ученую работу, которая не сегодня-завтра сложится въ книгу. Но я не думаю, чтобы "Журнальный характеръ" составлялъ такую ужь бѣду или, по крайней мѣрѣ, ненужность для потребителей Книги о книгахъ. Да это не во всѣхъ случаяхъ и редакція думаетъ. Вотъ, напримѣръ, списокъ "сочиненій" на русскомъ языкѣ по вопросу о пьянствѣ: Керръ: "Пьянство, его причины, леченіе и юридическое значеніе"; Прыжовъ: "Исторія кабаковъ въ Россіи"; Янжулъ: "Англійскіе кабатчики" (см. въ Очеркахъ и изслѣдованіяхъ II тома), а также "Пьянство и борьба противъ него" (въ Вѣстникѣ Европы 1888 г., NoNo 6 и 7). По смыслу и буквѣ декрета, статья г. Янжула, напечатанная въ Вѣстникѣ Европы, есть недозволенная контрабанда, въ жиду того, что существуютъ книги о пьянствѣ, въ томъ числѣ книга самого г. Янжула. Если мы затѣмъ обратимся къ этой книгѣ, то-есть къ Очеркамъ и изслѣдованіямъ г. Янжула, то увидимъ, что "сочиненіе", озаглавленное Англійскіе кабатчики, занимаетъ въ этой книгѣ шесть страницъ самаго малаго формата (страницы три формата Русской Мысли) и представляетъ собою ни болѣе, ни менѣе, какъ корреспонденцію изъ Лондона, напечатанную въ 1880 г. въ газетѣ Недѣля. Корреспонденція самаго обыкновеннаго типа, но она произведена въ рангъ "сочиненія"; однако, и произведенная въ этотъ рангъ не помѣшала помѣщенію въ списокъ другой журнальной статьи г. Янжула, хотя это и не "дозволяется". Рядомъ съ пропускомъ цѣлаго Лассаля въ "рабочемъ вопросѣ", цѣлаго Конта въ философія и соціологіи, цѣлаго Бентама въ юриспруденціи и этикѣ, цѣлаго Фехнера въ психофизикѣ и проч., это выходитъ особенно пикантно.

Я не хочу допустить, чтобы газетная корреспонденція г. Янжула, несмотря на принципіальное изгнаніе не то что газетныхъ, а и журнальныхъ статей, попала въ Книгу о книгахъ потому, что ее редактировалъ г. Янжулъ, но очень склоненъ думать, что произведенія гг. профессоровъ вообще имѣютъ въ глазахъ редакціи цѣну болѣе или менѣе независимую отъ ихъ внутренней цѣнности; отъ того-то такъ и тѣсно журнальнымъ статьямъ. Это жаль. При полномъ уваженіи къ оффиціальнымъ представителямъ науки, надо, все-тзки, сказать, что на нихъ свѣтъ не клиномъ сошелся. А, главное, самое положеніе людей каѳедры отнюдь не таково, чтобы ихъ произведенія могли вполнѣ удовлетворить нуждающихся въ Книгѣ о книгахъ. Каѳедральные люди имѣютъ дѣло съ небольшою сравнительно аудиторіей, ожидающею спеціальныхъ поученій въ строго опредѣленныхъ рамкахъ. До нихъ, въ большинствѣ случаевъ, едва ли даже доходятъ интимнѣйшіе запросы людей, алчущихъ самостоятельнаго чтенія, "самообразованія", какъ у васъ говорятъ. Да и сами они, держась на высотахъ академическаго преподаванія, не склонны прислушиваться ко всѣмъ развѣтвленіямъ сложныхъ требованій "читателей". Въ силу того же пребыванія на академическихъ высотахъ, каѳедральные люди боятся очень оригинальныхъ мыслей, смѣлыхъ гипотезъ, не завершенныхъ, а еще только развивающихся доктринъ, нерѣшенныхъ теоретическихъ и практическихъ вопросовъ, боятся иногда даже слишкомъ бойкой илк страстной формы изложенія. Такъ не у насъ только ведется. Съ какимъ-нибудь Дарвиномъ или Марксомъ, которые, никогда не будучи профессорами, встряхнули всѣхъ профессоровъ, конечно, ничего не подѣлаешь, но и то французская академія отвергла Дарвина, когда дарвинизмъ завоевалъ уже весь міръ. Контъ, Шопенгауэръ, Дюрингъ имѣли основанія горько жаловаться на оффиціальныхъ представителей науки, для которыхъ они были слишкомъ оригинальны, слишкомъ не укладывались въ установившіяся рамки. Скажутъ, можетъ быть, то Европа, Дарвинъ, Марксъ, а нашей скромной наукѣ довлѣетъ особенная осторожность, и, дескать, прекрасно, что представители ея сторонятся рискованныхъ гипотезъ, необщепринятыхъ идей, нерѣшенныхъ вопросовъ. Можетъ быть, прекрасно это, но бѣда-то въ томъ, что рискованныя гипотезы бродятъ среди возможныхъ потребителей Книги о книгахъ, нерѣшенные вопросы интересуютъ и волнуютъ ихъ, а Книга о книгахъ оставляетъ ихъ безъ обѣщанной "указки". Вернемся на минуту къ упомянутому уже отдѣлу "гипнотизма". Спеціалистъ, составлявшій этотъ отдѣлъ, по моему мнѣнію, поступилъ неправильно, оставивъ безъ "указки" нѣкоторыя имѣющіяся на русскомъ языкѣ сочиненія. Но, во всякомъ случаѣ, онъ свое дѣло сдѣлалъ, какъ спеціалистъ. Запросы читателей, однако, этимъ не кончаются. Мы знаемъ, что ученіе о гипнотизмѣ вторгается и въ психологію (наприм., Хэкъ-Тьюкъ -- Духъ и тѣло, да и Карпентеръ), и въ педагогику (наприм., Гюйо -- Воспитаніе и наслѣдственность), и въ соціологію (напр., Тардъ -- Законы подражанія), и ни одного изъ этихъ сочиненій въ Книгѣ о книгахъ нѣтъ. Почему? Потому, вѣроятно, что ни одинъ изъ 130 спеціа листовъ, составлявшихъ указатель, не интересуется этимъ еще не вполнѣ опредѣлившимся теченіемъ научной мысли. По той же причинѣ такъ, поразительно скуденъ отдѣлъ соціологіи. Что такое соціологія? Даже и каѳедры-то такой нѣтъ въ университетахъ, и эта бѣдная науку будущаго должна быть ужь и за то благодарна, что ей отведенъ маленькій задній уголъ въ отдѣлѣ этнографіи. Однако, вѣдь, соціологическія-то теоріи обращаются въ ищущей знанія публикѣ и живетъ въ ней соотвѣтственная потребность, которая Книгою о книгахъ не будетъ удовлетворена. Возьмемъ теперь какой-нибудь практическій вопросъ, живо интересующій русское общество. Положимъ, вы хотите оріентироваться въ еврейскомъ вопросѣ. Куда же обратиться, какъ не къ Книгѣ о книгахъ? Вы не найдете тамъ ничего, хотя, казалось бы,вопросъ этотъ могъ бы найти себѣ мѣсто въ различныхъ дисциплинахъ наука права. И какъ бы для большей послѣдовательности не указана даже ни одна исторія еврейскаго народа въ отдѣлѣ исторія, а упомянуты лишь нѣкоторыя соотвѣтственныя сочиненія въ отдѣлѣ богословскихъ наукъ. Вы помните, что и современныя философскія теченія Книга о книгахъ игнорируетъ на томъ основаніи, что къ нимъ еще не приложимо историческое изученіе. Все, на чемъ лежитъ печать жизни, страсти, что не отошло въ область прошедшаго или не отлилось въ законченныя формы академическаго преподаванія, болѣе или менѣе подозрительно въ глазахъ составителей.

При такомъ настроеніи, вообще говоря, журнальнымъ статьямъ, конечно, нѣтъ мѣста (исключенія, какъ мы видѣли, допускаются даже для газетныхъ корреспонденцій): журналистика могла бы компрометировать величавую холодность академическихъ вершинъ. Такъ ли это, однако, въ самомъ дѣлѣ? Мнѣ кажется, можно бы было устроить дѣло такъ, чтобы и овцы были цѣлы, и волки сыты. Напримѣръ, г. Янжулъ или соотвѣтственный спеціалистъ могъ бы, ну, хоть покровительственно похлопать по плечу Конта и сказать: молодъ еще ты, братъ, молодъ и неоснователенъ; но такъ какъ тобою у насъ интересуются, то вотъ списокъ книгъ и журнальныхъ статей, въ которыхъ о тебѣ, о твоей философіи и соціологіи говорятся; даю списокъ и умываю руки. Точно также, не только не замаравъ рукъ, а, напротивъ, умывъ ихъ, редакція могла бы поступить и со многими другими вещами: пустяки, молъ, это съ нашей точки зрѣнія, но, коли вамъ надо,-- получайте. Журналистика могла бы сослужить при этомъ прекрасную службу: всѣ не установившіяся, но уже дающія себя знать научныя дисциплины, всѣ не рѣшенные, но интересующіе общество вопросы можно бы было отнести на ея счетъ и отвѣтственность, а оффиціальные представители науки оставались бы при этомъ въ положеніи жены Цезаря, которой не должно касаться малѣйшее подозрѣніе. Въ крайнемъ случаѣ, если бы даже простое перечисленіе журнальныхъ статей по важнѣйшимъ интересующимъ русскихъ читателей вопросамъ оказалось, по обилію этого матеріала, затруднительнымъ, можно бы было употребить среднюю. Я готовъ допустить, что газетная корреспонденція г. Янжула объ англійскихъ кабатчикахъ обладаетъ достоинствами, гарантирующими ей мѣсто въ указателѣ даже въ видѣ именно газетной корреспонденціи. Но, все-таки, она попала туда въ качествѣ "сочиненія", въ качествѣ если не книги, то маленькой составной части книги. По крайней мѣрѣ, хоть этотъ-то принципъ слѣдовало бы распространить: не роясь въ массѣ журналовъ, ограничиться тѣми журнальными статьями, которыя впослѣдствіи такъ или иначе вошли въ составъ книги. Тамъ, гдѣ въ литературѣ рабочаго вопроса отсутствуетъ Лассадь, въ философіи и соціологіи Контъ, въ этикѣ Бентамъ и т. д., удивляться, собственно говоря, нечему. Но странно, все-таки, видѣть въ указателѣ корреспонденцію г. Янжула и не видѣть, напримѣръ, составившейся изъ журнальныхъ статей книги г. В. В. Судьбы капитализма въ Россіи. Книга эта, какъ бы мы ни разцѣнивали ея достоинства и недостатки, есть одно изъ выраженій оригинальнаго теченія русской мысли и отвѣчаетъ на вопросъ, чрезвычайно интересовавшій русскихъ читателей въ теченіе многихъ лѣтъ, да и до сію пору интересующій. къ этому именно вопросу мы и перейдемъ теперь, причемъ не сразу разстанемся съ Книгой о книгахъ.

II.

Начиная нынѣшнюю бесѣду съ разговора о моихъ корреспондентахъ, я имѣлъ въ виду, между прочимъ, тронуть группу писемъ, вызванныхъ моими статьями о гр. Л. Н. Толстомъ. Всякія тутъ есть письма, и нѣкоторыя изъ нихъ заслуживаютъ вниманія. Но это приходится отложить. Книга о книгахъ перебила мой первоначальный планъ. Впрочемъ, все нижеслѣдующее можетъ отчасти служить отвѣтомъ тоже на цѣлую группу писемъ. Мнѣ даже хочется начать эту главу съ воспоминанія объ одномъ моемъ безвременно погибшемъ корреспондентѣ, точнѣе -- корреспонденткѣ.

Весной прошлаго года, будучи внѣ Петербурга, я получилъ письмо отъ слушательницы рождественскихъ фельдшерскихъ курсовъ Нагорской. Письмо было мотивировано одною случившеюся тогда со мною непріятностью и содержало въ себѣ слова участія, и затѣмъ разные вопросы и сомнѣнія. Внѣ сомнѣній для автора письма было ея будущее непосредственное служеніе народу тѣми знаніями, которыя она пріобрѣтетъ на курсахъ; но спеціальными знаніями она не ограничивалась, и, прежде всего, хотѣла изучить среду, въ которой ей придется дѣйствовать, изучить въ самомъ широкомъ смыслѣ слова: фактическое положеніе, вѣроятное будущее, параллельныя явленія европейской жизни. Ее лично влекло пристроиться, по окончаніи курса, куда-нибудь на фабрику, но какіе-то ея знакомые яля товарищи доказывали, что она должна устроиться не на фабрикѣ, а въ деревнѣ. Вопросъ, самъ по себѣ, конечно, не важный, но отъ его рѣшенія зависѣлъ, во-первыхъ, для моей корреспондентки характеръ подготовительныхъ внѣ-школьныхъ занятій и, во-вторыхъ, съ нимъ связывался, очевидно, много дебатировавшійся теоретическій вопросъ, скажемъ для краткости, о "судьбахъ капитализма въ Россіи",-- не о книгѣ г. В. В., а объ ея предметѣ. Письмо касалось еще многаго другаго, и во всемъ этомъ было много молодой наивности, много болѣзненной нервности, но была и глубокая искренность, и страстное желаніе разобраться въ смущавшихъ молодую дѣвушку вещахъ и идеяхъ. По разнымъ соображеніямъ я уклонился отъ переписки, но какъ только вернулся въ Петербургъ, пригласилъ къ себѣ Нагорскую. Пришла застѣнчивая, худенькая, блѣдная дѣвушка съ необыкновенно слабымъ голосомъ, нервною торопливостью рѣчи и вдобавокъ сильнымъ малороссійскимъ акцентомъ, что, все вмѣстѣ, заставляло особенно внимательно вслушиваться въ то, что она говоритъ.. Это была воплощенная жажда сознательной дѣятельности, работница по темпераменту, но работница, требующая теоретическаго освѣщенія каждаго своего шага. Къ сожалѣнію, эта драгоцѣнная духовная комбинація была заключена въ очень хрупкую тѣлесную оболочку. Немудрено поэтому, что во мнѣ мелькнуло дурное предчувствіе, когда однажды, совершенно неожиданно, Пагорская пришла проститься: съ большимъ для себя рискомъ обойдя нѣкоторыя препятствія формальнаго характера, она уѣзжала въ Самарскую губернію на помощь голодающимъ. Не прошло, должно быть, и мѣсяца, какъ я получилъ извѣстіе, что она заразилась тифомъ и находится въ крайне бѣдственномъ положеніи, а еще черезъ короткое время я присутствовалъ на паннихидѣ по худенькой дѣвушкѣ съ слабымъ голосомъ и торопливою рѣчью...

Я разсказалъ эту маленькую исторію частью просто потому, что хотѣлось помянуть бѣдную безвѣстную дѣвушку, такъ напряженно думавшую, "такъ глубоко чувствовавшую и такъ скоро умершую, едва выступивъ на-то поприще служенія народу, къ которому она такъ сознательно и добросовѣстно готовилась. Маленькій это былъ человѣкъ, но не грѣхъ и маленькаго человѣка помянуть во всеуслышаніе, когда онъ умираетъ такъ, какъ умерла Юлія Васильевна Загорская. Не грѣхъ и о живыхъ Нагорскихъ подумать. Къ счастію, онѣ есть, и ихъ даже, можетъ быть, не мало, несмотря на неблагопріятныя условія. Я часто вспоминаю худенькую дѣвушку съ уторопленною рѣчью и слабымъ голосомъ. Вспомнилась она мнѣ и при чтенія Книги о книгахъ. Она приносила два или три рукописныхъ указателя книгъ и статей, изъ которыхъ одинъ былъ составленъ, помнится, гдѣ-то въ Сибири и, очевидно, при очень неблагопріятныхъ условіяхъ. Указатели эти страдали обычными недостатками подобныхъ работъ, и, конечно, Нагорская обѣими руками ухватилась бы за Книгу о книгахъ, но едва ли удовлетворилась бы. Не знаю, читаютъ ли на рождественскихъ курсахъ "ортопедію", "массажъ", "зубоврачебное искусство", но думаю, что если и не читаютъ, то несложную, такъ сказать, прямолинейную литературу "тихъ предметовъ покойница въ случаѣ надобности, все-таки, могла бы получить отъ своихъ собственныхъ профессоровъ, я не ея искала бы она въ Книгѣ о книгахъ. А, между тѣнь, мнѣ кажется, что это-то и есть самый дорогой типъ читателей я что ихъ интересы должны бы стоять на первомъ планѣ въ подобномъ изданія. Я не хочу, конечно, сказать, что зтя люди ничего не извлекутъ изъ Книги о книгахъ. Нѣтъ, за неимѣніемъ лучшаго, я это изданіе можетъ многимъ принести пользу. Но мы вправѣ были ожидать именно лучшаго: вѣдь, тутъ 130 спеціалистовъ работало! Книга о книгахъ до такой степени нужна, что выдержитъ, безъ сомнѣнія, не одно изданіе, и надо желать, чтобы къ слѣдующему изданію редакція, исправивъ нѣкоторые промахи, непозволительные и на академическихъ высотахъ, вмѣстѣ съ тѣмъ заглянула и въ долину жизни. Было бы, можетъ быть, хорошо, если бы редакція познакомилась съ циркулирующими среди жаждущихъ чтенія самодѣльными указателями. Редакція, правда, упоминаетъ въ предисловіи о такъ называемыхъ "систематическихъ каталогахъ", издаваемыхъ уже нѣсколько разъ и въ разныхъ городахъ Россіи и отличавшихся больше" частью односторонностью и тенденціозностью". Я неувѣренъ, однако, что редакція разумѣетъ здѣсь именно упомянутые самодѣльные каталоги, но если она и знакома съ послѣдними, то не видно, все-таки, чтобы она приняла ихъ во вниманіе. О, я понимаю гордость людей науки 1 не предлагаю имъ учиться у безвѣстныхъ составителей "систематическихъ каталоговъ"! Я знаю, что ученаго учить -- только портить, а я желалъ бы, чтобы Книга о книгахъ не испортилась въ послѣдующихъ изданіяхъ, а, напротивъ, улучшилась. И не испорчена, а улучшена она будетъ, если редакція приметъ во вниманіе запросы читателей. И тогда ей придется отказаться отъ слишкомъ презрительнаго или слишкомъ боязливаго отношенія къ тому, что живо и живьемъ пахнетъ, что не отошло на разстояніе "историческаго изученія" или еще не получило по какимъ-нибудь обстоятельствамъ каѳедральнаго значенія, что волнуется и волнуетъ. Между прочимъ, придется удѣлить мѣсто и тому вопросу, который такъ занималъ покойную Нагорскую ы, конечно, далеко не одну ее...

Въ Книгѣ о книгахъ, въ отдѣлѣ политической экономіи, упомянуты, вслѣдъ за экономическою теоріей Маркса: "критика этой теоріи Жуковскаго, Вѣстникъ Европы 1877, No 9, и защита ея Зибера, Отечественныя Записки 1877, No 11". Это одинъ изъ немногихъ случаевъ допущенія въ указатель журнальныхъ статей. Совсѣмъ рядомъ со статьей Зибера, всего однимъ мѣсяцемъ раньше, въ тѣхъ же Отечественныхъ Запискахъ была напечатана моя статья Карлъ Марксъ передъ судомъ г. Жуковскаго, которая, однако, въ указатель не попала...

Читатель, я чувствую неловкость положенія, въ которое становлюсь этимъ указаніемъ или даже, какъ иному можетъ показаться, жалобой, что вотъ, дескать, Зибера статью помянули, а однородную мою статью пропустили, -- обидѣли. Но это одно изъ тѣхъ неловкихъ положеній, изъ которыхъ очень легко выдти. Съ самаго начала бесѣдъ подъ заглавіемъ Литература и жизнь я далъ себѣ право воспоминаній, изъ состава которыхъ никогда не думалъ исключать себя лично. Да еслибъ я и хотѣлъ какъ-нибудь обойти свою собственную дѣятельность, то просто не могъ бы это сдѣлать: слишкомъ она тѣсно связана съ тѣмъ моментомъ исторіи русской литературы, который я хотѣлъ бы напомнить. Внутренняя потребность, безотчетная потребность чувства толкнула меня въ эту сторону послѣ смерти Елисеева, но она тотчасъ же осложнилась чисто-разсудочнымъ элементомъ. Въ виду частью полнаго забвенія и незнанія, а частью клеветы и непониманія, какія нынѣ сплошь и рядомъ встрѣчаются по отношенію къ тому литературному теченію, принадлежность къ которому я поставляю себѣ въ особенную честь, нужно его напомнить. Это было нужно давно, это становится все нужнѣе, потому что забвеніе и незнаніе или клевета и непониманіе достигаютъ, наконецъ, почти невѣроятныхъ предѣловъ, какъ мы видѣли въ прошлый разъ, говоря о статьѣ г. Сементковскаго, къ которой еще придется вернуться. Если я по разнымъ причинамъ оборвалъ послѣдовательную нить личныхъ воспоминаній, то и не отказывался при случаѣ ее возобновить. А въ данномъ случаѣ дѣло идетъ именно о воспоминаніяхъ, хотя и переплетенныхъ съ разными явленіями текущей литературы и жизни. Не въ уязвленномъ ноемъ самолюбіи дѣло. Въ Книгѣ о книгахъ мнѣ отведено извѣстное мѣсто, и разъ я такъ или иначе попалъ въ списокъ избранныхъ, куда не удостоились чести попасть Контъ и Лассаль, Бантамъ и Фейербахъ, Прудонъ и Фехнеръ,-- надо имѣть поистинѣ дьявольское самолюбіе, чтобы этимъ не удовлетвориться и придираться еще къ пропуску какой-то тамъ отдѣльной статьи. Но по нѣкоторымъ обстоятельствамъ это не просто какая-то тамъ отдѣльная статья, какія я мало ли еще о чемъ писалъ, и въ пропускѣ ея сказалась характерная черта мертвенности Книги о книгахъ. Редакція пожегъ сказать, что изъ двухъ возраженій г. Жуковскому она выбрала то, которое она признаетъ болѣе солиднымъ, болѣе заслуживающимъ вниманія съ научной точки зрѣнія. Противъ этого я бы ничего не могъ возразить. Хотя Зиберъ самъ мнѣ говорилъ, что удивляется совпаденію нашей аргументаціи (за исключеніемъ одного пункта, о чемъ сейчасъ скажу), но я журналистъ, а онъ былъ спеціалистъ по политической экономіи и человѣкъ каѳедры,-- ему и книги въ руки. Признаюсь, есть спеціалисты и люди каѳедры, къ которымъ я отношусь нѣсколько скептически, но Зиберъ былъ дѣйствительно серьезный ученый, и ужъ ни въ какомъ случаѣ не сталъ бы я съ нимъ мѣряться знаніями,-- слишкомъ бы это было для меня невыгодно.

Но въ статьѣ Карлъ Марксъ передъ судомъ". Жуковскаго есть нѣчто, чего не было и не могло быть въ статьѣ Зибера, правовѣрнаго ученика Маркса не только въ области теоретической экономіи, а и въ области философско-историческихъ взглядовъ. Это нѣчто касается вопроса объ экономическомъ, а, пожалуй, и вообще культурномъ будущемъ Россіи по сравненію съ ходомъ дѣлъ въ Европѣ,-- вопроса практическаго и теоретическаго вмѣстѣ,-- вопроса, имѣющаго свою огромную литературу, съ давнихъ поръ волновавшаго русское общество, дробившаго его на рѣзко противуположныя партіи и вступившаго въ новый фазисъ въ виду ученія Маркса. Отражая въ себѣ этотъ послѣдній фазисъ въ частной формѣ "судебъ капитализма въ Россіи", статья Карлъ Марксъ передъ судомъ г. Жуковскаго примыкаетъ такимъ образомъ жъ длинной цѣли дебатовъ, когда-то, въ другой формѣ, наполнявшихъ собою, можно сказать, всю литературу. Разумѣю споры славянофиловъ и западниковъ. Вся относящаяся сюда литература сведена въ Книгѣ о книгахъ къ книгамъ г. Веселовскаго Западное вліяніе въ новой русской литературѣ, г. Страхова -- Борьба съ западомъ въ русской литературѣ, Данилевскаго -- Россія и Европа к статьямъ Ор. Миллера -- Основы ученія первоначальныхъ славянофиловъ. Разумѣется, кто обратится къ имѣющимся въ указателѣ трудамъ по исторіи русской литературы, напримѣръ, г. Пыпина или г. Скабичевскаго, тотъ найдетъ и дальнѣйшія указанія, но собственно отъ себя Книга о книгахъ рекомендуетъ только гг. Веселовскаго, Страхова, Данилевскаго и Ор. Миллера для ознакомленія съ одной изъ любопытнѣйшихъ страницъ исторіи русской общественности. Къ отдѣламъ "ортопедіи" и "массажа" Книга о книгахъ относится несравненно любовнѣе... А, между тѣмъ, опоры западниковъ и славянофиловъ допускаютъ и "историческое" уже изученіе. Всѣ четыре указываемыя Книгою о книгахъ произведенія относятся къ такому времени, когда споръ славянофиловъ съ западниками уже утратилъ свое острое живое значеніе и когда параллели между европейскою и русскою исторіей перешли на новую почву, на которой не было мѣста старымъ знаменамъ славянофильства и западничества. Здѣсь, на этой новой почвѣ, сложилась опять-таки своя литература, происходилъ живой и горячій споръ между представителями различныхъ мнѣній, но это теченіе уже совершенно игнорируется Книгою о книгахъ. Не было бы ничего удивительнаго, что на этомъ общемъ фонѣ "нѣтовой земли" отсутствуетъ и статья Карлъ Марксъ передъ судомъ г. Жуковскаго. Но тутъ замѣшалось одно довольно исключительное обстоятельство. Случилось такъ, что статья эта, написанная въ защиту Маркса, но съ оговорками, вызвала вмѣшательство самого Маркса въ нашъ русскій споръ: его возраженіе на мою статью или объясненіе по поводу ея, уже послѣ его смерти, было напечатано въ Юридическомъ Вѣстникѣ (за 1888 г.) подъ заглавіемъ Письмо Карла Маркса. Отнюдь не приглашая читателей рабски благоговѣть передъ каждою строкой знаменитаго экономиста, я думаю, однако, что это фактъ, который не слѣдовало оставлять безъ вниманія, по крайней мѣрѣ, въ томъ случаѣ, когда прямо горится о русской критикѣ и анти-критикѣ теорій Маркса.

За мной накопилось много долговъ передъ читателями, долговъ добровольныхъ, такъ какъ самъ я, по разнымъ поводамъ, обѣщалъ поговорить о томъ, о другомъ, и многихъ изъ этихъ обѣщаній не исполнилъ. Но я ихъ хорошо помню и при удобномъ случаѣ исполняю. Между прочимъ, я давно уже хотѣлъ разсказать о типичномъ увлеченіи покойнаго Зибера гегелевскою философіей, а въ прошлый разъ обѣщалъ вернуться къ книжкѣ Ланге и статьѣ г. Сементковскаго. Это удобно сдѣлать теперь въ связи съ философско-историческою теоріей Маркса.

Теорія эта изложена въ шестой главѣ Капитала подъ скромнымъ заглавіемъ Такъ называемое первоначальное накопленіе. Состоитъ она въ слѣдующемъ. Капиталистическій процессъ требуетъ, для своего осуществленія и развитія, двухъ разрядовъ людей. Во-первыхъ, налицо долженъ бытъ собственникъ орудій производства, желающій увеличить принадлежащую ему сумму цѣнностей покупкою чужаго труда; во-вторыхъ, налицо долженъ быть продавецъ труда, свободный работникъ. Рабъ или крѣпостной для этого не годится; не годится и крестьянинъ, имѣющій свое собственное хозяйство. Какъ участникъ капиталистическаго производства, самъ работникъ не долженъ принадлежать къ условіямъ производства, не должны и эти условія принадлежать ему. Сообразно этому, первоначальное накопленіе есть процессъ отдѣленія работника отъ условій труда или средствъ производства, или собственности. Исторія показываетъ, что вездѣ въ Европѣ процессъ этотъ начался вскорѣ послѣ паденія крѣпостнаго права. Минуя подробности, развитыя съ свойственною Марксу логическою силой и эрудиціей, отмѣтимъ лишь результатъ: формальное измѣненіе отношеній, именно -- превращеніе рабовъ и крѣпостныхъ въ наемныхъ работниковъ и, въ то же время, экспропріація непосредственныхъ производителей, то-есть уничтоженіе частной собственности, основанной на собственномъ трудѣ. Это былъ трудный, мучительный и долгій, вѣковой, но, въ то же время, необходимый процессъ. Средневѣковыя формы самостоятельности земледѣльца и ремесленника, имѣющихъ въ своихъ рукахъ орудія производства, предполагаютъ раздробленіе земли и орудій. Эти формы противятся введенію коопераціи, раздѣленію труда, общественному господству надъ природой,-- словомъ, исключаютъ развитіе общественной производительной силы въ широкихъ размѣрахъ. На извѣстной ступени развитія этотъ порядокъ вещей самъ выдвигаетъ матеріалы для своего разрушеніе. "Уничтоженіе его, обращеніе индивидуальныхъ и раздробленныхъ средствъ провзводства въ общественно-сосредоченныя, т.-е. обращеніе мелкой собственности многихъ въ громадную собственность не многихъ, т.-е. экспропріація земли, средствъ существованія и орудій труда у большихъ народныхъ массъ, эта ужасная и трудная экспропріація народа образуетъ первоначальную исторію капитала". Но процессъ на этомъ не останавливается. Въ силу "имманентныхъ законовъ" самаго капиталистическаго производства, идетъ дальнѣйшее "обобществленіе" труда. На этотъ разъ экспропріируются уже не рабочіе, а сами капиталисты. Одинъ капиталистъ побиваетъ другихъ, не многіе экспропріируютъ многихъ, число магнатовъ капитала сокращается, средства производства сосредоточиваются все въ меньшемъ числѣ рукъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, развивается "кооперативная форма рабочаго процесса, сознательное технологическое приложеніе науки, цѣлесообразная эксплуатація земля, превращеніе орудій труда въ такія, которыя могутъ прилагаться только сообща, и экономизированіе всѣхъ средствъ производства посредствомъ употребленія ихъ, какъ общихъ средствъ производства комбинированнаго общественнаго труда". Рядомъ со всѣми ужасами нищеты, униженія, гнета, которыми этотъ процессъ обрушивается на массы, идетъ обученіе, объединеніе, организація этихъ массъ "самымъ механизмомъ капиталистическаго процесса производства". И, наконецъ, капиталистическая оболочка не выдерживаетъ этого "обобществленія": "экспропріирующихъ экспропріируютъ". "Капиталистическій способъ производства и присвоенія, а, слѣдовательно, и капиталистическая частная собственность есть отрицаніе индивидуальной частной собственности, основывающейся на собственномъ трудѣ. Отрицаніе капиталистическаго производства производится имъ же самимъ и неизбѣжностью собственнаго процесса. Это -- отрицаніе отрицанія. Оно снова возстановляетъ индивидуальную собственность, но на основаніи пріобрѣтеній капиталистической эры, т.-е. на основаніи коопераціи свободныхъ работниковъ и ихъ общиннаго владѣнія землею и средствами производства, произведенными самими работниками". Этотъ обратный процессъ долженъ завершаться несравненно быстрѣе и безболѣзненнѣе, чѣмъ процессъ экспропріаціи массъ.

Теорія эта, обнимающая одною формулой ужасы прошедшаго, тяжесть настоящаго и свѣтлое будущее, имѣла, какъ извѣстно, огромный успѣхъ, продолжающійся и до нынѣ. Объ этомъ свидѣтельствуетъ, между прочимъ, и успѣхъ романа Беллами, въ которомъ уже черезъ сто лѣтъ не только осуществляется предсказанный Марксомъ порядокъ вещей (конечно, въ фантастической формѣ, потому что Марксъ и не пытался уловить конкретныя формы будущаго строя), но нынѣшніе порядки являются уже далекимъ, едва понятнымъ преданіемъ. Теорія Маркса даетъ извѣстное удовлетвореніе наболѣвшему чувству европейскаго пролетарія, указывая ему неизбѣжность и близость избавленія. Еще большее удовлетвореніе получаютъ тѣ благородные характеры изъ внѣ-рабочей среды, которые, не испытывая непосредственно на себѣ тяжесть современныхъ экономическихъ условій въ Европѣ, принимаютъ, однако, къ сердцу положеніе рабочихъ классовъ и съ тоскою и страхомъ гадаютъ о будущемъ европейской цивилизаціи. Изъяны и темныя стороны современнаго положенія вещей, по Марксу, сами собой и изъ себя самихъ, органически, непреодолимою силой логики вещей создадутъ новый порядокъ. То обстоятельство, что это предвидѣніе было облечено въ гегеліанскую формулу трехчленнаго развитія путемъ противорѣчій (положенія, отрицанія и отрицанія отрицанія), ничему не мѣшало. Марксъ наполнилъ эту всеобъемлющую и вмѣстѣ пустую идеалистическую формулу живымъ реальнымъ матеріаломъ и лишній разъ привлекъ общее вниманіе къ этой "игрѣ ума", которая такъ часто оправдывается въ жизни. Говоря объ этомъ обстоятельствѣ, Ланге замѣчаетъ: "Трудъ Маркса еще разъ доказываетъ, что сильная сторона гегелевскаго умозрѣнія лежитъ въ его историко-философскомъ методѣ, особенный принципъ котораго почти можно назвать антропологическимъ открытіемъ". Ланге полагаетъ, однако, что въ дѣйствительности процессъ развитія путемъ послѣдовательныхъ противорѣчій происходитъ не такъ легко, точно и симметрично, какъ въ чистомъ умозрѣніи; онъ не раздѣляетъ поэтому надеждъ Маркса на быстрое завершеніе послѣдней стадіи предсказаннаго имъ процесса и предвидитъ на этомъ пути многія отклоненія и долгую борьбу.

Be такъ смотрѣлъ на дѣло Зиберъ. Мнѣ неизвѣстна біографія Зибера. Знаю только, что онъ былъ одно время доцентомъ политической экономія въ Кіевскомъ университетѣ, но скоро долженъ былъ оставить каѳедру и долгое время жилъ въ Швейцаріи, въ Бернѣ. Онъ присылалъ время отъ времени статьи въ Отечественныя Записки, всегда чрезвычайно интересныя, хотя и тяжеловатыя по изложенію. Впрочемъ, статья о критикѣ г. Жуковскаго составляетъ исключеніе; она написана чрезвычайно живо и ясно. Лично познакомился я съ Зиберомъ, помнится, въ началѣ 1878 года, когда онъ былъ временно въ Петербургѣ; во всякомъ случаѣ, это было вскорѣ послѣ появленія статьи г. Жуковскаго о Марксѣ и нашихъ на нее возраженій. Превосходный спеціалистъ по своей части, Зиберъ производить на меня впечатлѣніе настоящаго неофита въ философіи, "въ которую былъ вовлеченъ Гегелемъ чрезъ посредство Маркса и Энгельса. Помню, такъ сказать, аппетитъ, съ которымъ онъ развивалъ извѣстныя иллюстраціи къ трехчленной гегелевской формулѣ, обаятельность которой я на себѣ испыталъ въ юношескіе годы: "возьмите пшеничное зерно, полѣйте,-- сѣмя дастъ ростокъ, который есть отрицаніе сѣмени, такъ какъ разрушаетъ его, но затѣмъ дальнѣйшее развитіе этого отрицанія ведетъ къ его, въ свою очередь, отрицанію, представляющему, вмѣстѣ съ тѣмъ, возвращеніе къ первой стадіи: стебель оканчивается колосомъ, скопленіемъ,-- обществомъ сѣмянъ". И тотъ же, дескать, процессъ происходитъ во всемъ сущемъ, въ томъ числѣ и въ области людскихъ отношеній. Загадочная и увлекательная "игра ума" Гегеля, по своей расплывающейся общности и отвлеченности, собственно говоря, не допускаетъ возраженій, но я пытался объяснить явленія, о которыхъ у насъ шла рѣчь, другими, не столь общими и абстрактными способами. Въ концѣ-концовъ, дѣло было, впрочемъ, не въ исторіи пшеничнаго зерна и не въ міровыхъ процессахъ. Въ статьѣ Карлъ Марксъ передъ судомъ". Жуковскаго, вполнѣ признавая огромную эрудицію, рѣдкую логическую силу и научныя заслуги Маркса, каковыя достоинства г. Жуковскій пытался умалить; вполнѣ примыкая къ основнымъ положеніямъ экономической доктрины Маркса, я съ сомнѣніемъ остановился передъ философско-историческими его соображеніями. Собственно говоря, даже не прямо передъ ними (потому что и цѣль моя состояла не въ критикѣ Капитала), а передъ тѣмъ, какъ они могутъ отразиться въ умахъ русскихъ читателей. На этомъ-то пунктѣ мы и расходились съ Энверомъ. Чтобъ оцѣнить характеръ этого разногласія, заглянемъ на минуту въ Рабочій вопросъ Ланге.

Мы найдемъ тамъ, между прочимъ, слѣдующія идеи:

"Если мы не можемъ отрѣшиться отъ мысли, что извѣстное политико-экономическое ученіе, какъ и соотвѣтствующій ему капиталистическій способъ производства, имѣло свое относительное, историческое основаніе, а частью и теперь еще имѣетъ его, и что всякое стараніе поддержать въ настоящее время жалкіе остатки средневѣковыхъ формъ труда было бы роковою ошибкой и безполезнымъ безуміемъ, то нами при этомъ руководитъ, главнымъ образомъ, одно простое соображеніе. Мы полагаемъ, что новыя, болѣе цѣлесообразныя я болѣе соотвѣтствующія современной зрѣлости человѣческаго рода формы общественныхъ отношеній и труда не могли развиться безъ промежуточнаго момента -- эпохи промышленнаго кулачнаго права" (стр. 39).

"Противорѣчіе, состоящее, повидимому, въ томъ, что мы, съ одной стороны, признаемъ историческою необходимостью принесеніе цѣлыхъ поколѣній въ жертву не многимъ личностямъ, а съ другой -- называемъ это жертвоприношеніе проклятіемъ и громаднымъ несчастіемъ для всего человѣчества,-- это противорѣчіе только кажущееся. Оно не заключаетъ въ себѣ ничего нелогическаго, напротивъ того, оно -- вѣрное отраженіе вѣчнаго контраста природы и духа, объективнаго сознанія и нравственнаго хотѣнія. Идеальное осмысливаніе выбивается наружу изъ неосмысленности унаслѣдованнаго бытія, и никогда, пока мы хотимъ оставаться нравственный" существами, мы не должны отказываться отъ своего права сдѣлать нынѣшній день началомъ новой жизни, какъ для отдѣльной личности, такъ я для всего человѣчества. Вникнувъ поглубже въ прошедшее, мы не преминемъ открыть извѣстную цѣлесообразность (курсивъ подлинника) въ этомъ страшномъ жертвоприношеніи; но это не та узко-разсчетливая, близорукая предусмотрительность человѣческаго ума, съ которой мы знакомы изъ ежедневнаго опыта, а колоссальный и безпощадный механизмъ природы, который, творя и вновь уничтожая, медленно приближается къ своей тысячелѣтней цѣли, сопровождаемый стонами" (стр. 44).

Къ общей философской физіономіи Ланге вовсе не идетъ обнаруживающаяся въ послѣднихъ строкахъ вѣра въ цѣлесообразность природы или исторіи, или, по крайней мѣрѣ, вѣра эта подлежитъ извѣстнымъ оговоркамъ. Но намъ теперь не до этого; мы можемъ оставить вопросъ о стихійной цѣлесообразности совсѣмъ въ сторонѣ. Хорошо Ланге или Марксу или иному европейцу того же склада убѣжденій говорить о безусловной необходимости "промежуточнаго момента -- эпохи промышленнаго кулачнаго права", о "роковой ошибкѣ и безполезномъ безуміи стараній поддержать въ настоящее время жалкіе остатки средневѣковыхъ формъ труда" и, въ то же время, о "правѣ сдѣлать нынѣшній день началомъ новой жизни". Тотъ полный ужасовъ процессъ отлученія работника отъ условій производства, который, по Марксу, долженъ самъ собою, органически получить благодѣтельный оборотъ, уже сильно подвинулся впередъ въ старыхъ промышленныхъ странахъ Европы. К Ланге, и Марксъ вѣруютъ и исповѣдуютъ, что эпоха промышленнаго кулачнаго права уже близка къ своему концу, что страданія, ею вызванныя я созданныя, почти исчерпаны, а положительная ея сторона, обобществленіе труда, достаточно созрѣла. Я не думаю, чтобы такъ было въ дѣйствительности, и говорю съ точки зрѣнія вѣрующихъ послѣдователей Маркса. Несомнѣнно, однако, что формулированный Марксомъ процессъ дѣйствительно очень подвинулся впередъ въ нѣкоторыхъ европейскихъ странахъ. Вполнѣ положиться на его стихійное теченіе и сложить руки въ безусловномъ довѣрія, конечно, нельзя, въ виду двойственнаго, противорѣчиваго характера процесса. Не говоря о томъ, что обобществленіе требуетъ практики и пробы, самъ Марксъ указываетъ на опасности, проистекающія изъ "подкапыванія подъ человѣческую расу посредствомъ чрезмѣрнаго труда, дѣленія труда, подчиненія его машинамъ, калѣченія незрѣлыхъ и женскихъ организмовъ, дурной жизни и т. п." факты этого рода, въ изобиліи приводимые Марксомъ, поистинѣ ужасны. На менѣе опредѣленно выражается и Ланге, говоря о "возможности вырожденія, подъ вліяніемъ господства капитала, промышленныхъ рабочихъ въ низшую физически и психически расу". Поэтому, независимо отъ процесса обобществленія труда и рядомъ съ нимъ, остается еще много мѣста "мужественному противодѣйствію многочисленныхъ врачей, государственныхъ дѣятелей и друзей человѣчества всякаго званія". Но все это только поправки и дополненія, имѣющія цѣлью смягчать терніи основнаго и, въ концѣ-концовъ, благодѣтельнаго историческаго процесса, большая часть котораго уже пройдена, залегла мертвымъ историческимъ пластомъ. Передъ этимъ мертвымъ пластомъ указываемое Ланге противорѣчіе объективнаго сознанія и нравственнаго хотѣнія не хватаетъ за сердце и не мѣшаетъ дѣйствовать. Но въ такомъ ли положеніи находимся мы, русскіе? "Средневѣковыя формы труда" находятся у насъ еще отнюдь не въ видѣ "жалкихъ остатковъ", и стараніе поддержать ихъ есть, можетъ быть, не такая ужь "роковая ошибка и безполезное безуміе". Подъ средневѣковыми формами труда слѣдуетъ разумѣть не только общинное землевладѣніе, кустарную промышленность или артельную организацію. Все это несомнѣнно средневѣковыя формы, но къ нимъ должны быть причислены всѣ виды принадлежности земли или орудій производства работнику. Съ нарушенія этой связи, съ отлученія труда отъ условій труда начался, по Марксу, новый, капиталистическій періодъ исторіи, чреватый бѣдствіями, но затѣмъ самъ себя отрицающій въ пользу высшаго порядка. Такъ какъ мы находимся еще въ самомъ началѣ этого противорѣчиваго процесса, то мы должны сознательно продѣлать то, что въ Европѣ произошло стихійно. Поэтому положеніе русскаго ученика Маркса представляется мнѣ крайне труднымъ и двусмысленнымъ. Идеалъ его есть коллективная организація принадлежности рабочему земли и орудій производства и, въ то же время, онъ долженъ привѣтствовать разлученіе труда и собственности, обезземеленіе крестьянъ, нарожденіе пролетаріата и вообще распаденіе связи между работникомъ и условіями производства, потому что все это -- отдѣльные акты необходимаго и хотя болѣзненнаго, но, въ концѣ-концовъ, благодѣтельнаго процесса.

Возраженія Маркса, изложенныя имъ въ вышеупомянутомъ "письмѣ", состоятъ въ слѣдующемъ: онъ, Марксъ, не выдаетъ свою формулу капиталистическаго процесса за "passe par tout историко-философской теоріи"; онъ утверждаетъ только, что разъ вступивши на этотъ путь, всякая страна, въ томъ числѣ и Россія, должна будетъ подвергнуться формулированнымъ имъ законамъ экономическаго развитія; что затѣмъ дѣло въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ опредѣляется особенностями историческихъ условій и онъ вовсе не считаетъ для Россіи обязательнымъ вступать на капиталистическій путь; даже обезземеленіе народа, составляющее необходимое условіе капиталистическаго процесса, не непремѣнно, однако, ведетъ къ нему и можетъ, въ зависимости отъ исторической обстановки, завершаться и какъ-нибудь иначе.

Письмо Карла Маркса было опубликовано только въ 1888 году, и я не знаю, какъ отнесся бы къ содержащимся въ немъ объясненіямъ покойный Зиберъ. Но тогда, въ 1878 г., онъ твердо стоялъ на общеобязательности формулированнаго Марксомъ процесса. Въ качествѣ неофита гегельлиства, онъ былъ безпощаденъ, и исторія пшеничнаго зерна, отрицающаго себя въ стеблѣ, чтобы вновь отринуть это отрицаніе въ колосѣ, была для него прообразомъ русской, какъ и всякой другой исторіи. Добрый человѣкъ, навѣрное, никому въ жизни не сдѣлавшій зла сознательно, онъ не смущался, однако, тѣмъ множествомъ скорбей и страданій, которыми сопровождается вторая ступень гегелевской тріады,-- они неизбѣжны и сторицею окупятся на зарѣ новой жизни. "Пока мужикъ не выварится въ фабричномъ котлѣ, ничего у насъ путнаго не будетъ",-- говорилъ Зиберъ.

Отстаивая этотъ тезисъ, онъ употреблялъ всевозможные аргументы, но при малѣйшей опасности укрывался подъ сѣнь непреложнаго и непререкаемаго трехчленнаго діалектическаго развитія. Такъ, напримѣръ, опасности физическаго и духовнаго вырожденія, которая и по Марксу грозитъ европейскому пролетарію, Зиберъ противупоставлялъ ничуть не меньшую опасность такого же вырожденія нашего мужика-собственника при наличныхъ условіяхъ. А когда я возражалъ, что отъ дождя въ воду нѣтъ резону бросаться, онъ говорилъ: все равно; другаго пути нѣтъ. Бесѣдуя съ нимъ, я не разъ вспоминалъ Бѣлинскаго въ періодъ его увлеченія "дѣйствительностью" по Гегелю. Зиберъ былъ, насколько я его могъ узнать, человѣкъ спокойный и бурнопламенность Бѣлинскаго ему была вовсе не свойственна, но оба они были -- не скажу придавлены, а ослѣплены красивою симметріей метафизическаго построенія. Бѣлинскій, какъ извѣстно, кончилъ бурнымъ возстаніемъ, характерно выразившимся въ одномъ изъ писемъ къ Боткину: "Благодарю покорно, Егоръ Ѳедоровичъ (Гегель),-- кланяюсь вашему философскому колпаку; но, со всѣмъ подобающимъ вашему философскому филистерству уваженіемъ, честь имѣю донести вамъ, что если бы мнѣ и удалось влѣзть на верхнюю ступень лѣстницы развитія, я и тамъ попросилъ бы васъ отдать мнѣ отчетъ во всѣхъ жертвахъ условій жизни и исторіи..."

III.

Въ статьѣ Карлъ Марксъ передъ судомъ г. Жуковскаго не только выражались сомнѣнія относительно приложимости формулы Маркса къ нашимъ русскимъ дѣламъ. Статья, какъ и заглавіе ея показываетъ, была посвящена защитѣ Маркса отъ необыкновенно странныхъ нападокъ г. Жуковскаго; а затѣмъ въ практическомъ смыслѣ положеніе вещей въ Европѣ, превосходно изображенное Марксомъ, указывалось, какъ урокъ и предостереженіе намъ. Въ своемъ отвѣтѣ Марксъ писалъ, между прочимъ: "Если Россія стремится стать націей капиталистическою по образцу западноевропейскихъ націй,-- а въ теченіе послѣднихъ лѣтъ она надѣлала себѣ въ этомъ смыслѣ много вреда,-- она не достигнетъ этого, не преобразовавъ предварительно доброй доли своихъ крестьянъ въ пролетаріевъ; а послѣ этого, приведенная разъ на лоно капиталистическаго строя, она подпадетъ подъ власть неумолимыхъ законовъ, какъ и всякая другая не посвященная (profane) нація". Послѣднія два слова can по себѣ не совсѣмъ понятны. Дѣло въ токъ, что я употребилъ въ одномъ мѣстѣ выраженіе "святая Русь" и Марксъ, со свойственною ему язвительностью, подчеркнулъ это противуположеніемъ "profane". Но слова "святая Русь" я употребилъ просто какъ ходячее выраженіе, отнюдь не думая о дѣйствительной какой-нибудь нашей національной святости, безусловно гарантирующей насъ отъ грѣховъ и болѣзней другихъ націй, націй "профановъ". Напротивъ, порядокъ, такъ блистательно изслѣдованный Марксомъ, представлялся и представляется мнѣ картиною и нашего возможнаго будущаго при извѣстныхъ условіяхъ. Это было выражено мною еще въ 1872 году, тотчасъ послѣ выхода русскаго перевода перваго тома Капитала въ замѣткѣ, озаглавленной По поводу русскаго изданія книги Маркса.

Замѣтка эта была напечатана въ Отечественныхъ Запискахъ безъ подписи. Когда послѣ смерти Елисеева въ кружкѣ его друзей и близкихъ знакомыхъ припоминали его анонимныя статьи, нѣкто приписалъ ему и эту замѣтку. Ошибка эта доставила мнѣ большое удовольствіе, и не вслѣдствіе только моего глубокаго уваженія къ покойному публицисту,-- ошибка напомнила мнѣ то единство взглядовъ, которое господствовало въ Отечественныхъ Запискахъ и не разъ приводило къ подобнымъ ошибкамъ. Разумѣю, конечно, ядро журнала, вокругъ котораго располагались сотрудники, болѣе или менѣе близкіе, болѣе или менѣе далекіе. Есть общія, вѣковѣчныя темы, равно эксплуатируемыя всѣми журналами. Такова, напримѣръ, любовь, издревле поставляющая матеріалъ для значительнѣйшей части поэзіи. Безъ романовъ, повѣстей, стиховъ, посвященныхъ этому мотиву въ разныхъ комбинаціяхъ, не обходится ни одинъ журналъ. Въ большинствѣ случаевъ, эти произведенія довольно безразличны для физіономіи журнала, если только мотивъ любви не осложненъ въ нихъ какими-нибудь иными, болѣе острыми обстоятельствап. Въ такомъ же примѣрно положеніи находятся, далѣе, вопросы чистой науки, мало затрогивающіе больныя мѣста житейской дѣйствительности. Само собою разумѣется, что если журналъ желаетъ быть просто сборникомъ общезанимательныхъ статей, то онъ и къ этимъ больнымъ мѣстамъ можетъ относиться болѣе или менѣе безразлично, допуская въ этомъ отношеніи всякія pro и contra. Но я думаю, что даже въ такомъ изданіи должна съ теченіемъ времена выработаться опредѣленная струна, вибрирующая особенно ярко и сильно 1 придающая ему опредѣленный характеръ. Отечественныя Записки находились въ этомъ отношеніи въ особенно благопріятныхъ условіяхъ, уже просто потому, что были основаны (я говорю, конечно, о Некрасовскихъ Отечественныхъ Запискахъ) старый, закаленными журналистами съ только что разбитаго корабля Современника. Имъ не трудно было сразу взять и выдержать вполнѣ опредѣленный тонъ, допускающій, конечно, извѣстныя отклоненія въ ту или другую сторону,-- безъ этого нельзя, -- но въ довольно тѣсныхъ границахъ. Нельзя даже сказать, чтобы они получали свою физіономію по наслѣдству. Я бы ничего не имѣлъ противъ слова "эпигоны", но Некрасовъ, Салтыковъ, Елисеевъ фактически не были эпигонами. Къ нимъ примкнули новыя, болѣе молодыя силы, но именно только примкнули для дальнѣйшей разработки принциповъ, уже поставленныхъ и заявленныхъ въ шестидесятыхъ годахъ. Если поэтому я вспоминаю статью Карлъ Марксъ передъ судомъ г. Жуковскаго и болѣе раннюю замѣтку По поводу русскаго изданія книги Маркса, то уже никакъ не для утвержденія своего пріоритета. Не удивительно, что эта замѣтка приписывалась Елисееву, такъ какъ изложенная въ ней мысль, совершенно независимо отъ Маркса, развивалась имъ въ разныхъ статьяхъ, и не случайно, а составляла руководящую нить всей его дѣятельности. И не одного его, хотя для него она особенно характерна, вслѣдствіе того, что онъ въ своихъ писаніяхъ почти не отходилъ отъ судебъ русскаго мужика. Въ связи съ гегельянствомъ любопытно отмѣтить статью Критика философскихъ предубѣжденій противъ общиннаго землевладѣнія, авторъ которой еще въ 1858 году отрицательно относился къ обязательности для насъ среднихъ логическихъ (по Гегелю) моментовъ историческаго развитія. Но гегельянская тріада была тутъ, собственно говоря, сбоку припека, а генеалогію занимающаго насъ строя мысли можно прослѣдить и еще дальше.

Если бы отъ меня потребовали точнаго и яснаго опредѣленія этого строя мысли, я началъ бы "отъ противнаго", а именно съ тѣхъ словъ, которыми характеризуетъ г. Сементковскій преданія шестидесятыхъ годовъ: "не любятъ заниматься изученіемъ Россіи, ея прошлымъ, нуждами и чаяніями громаднаго большинства населенія. Что въ ней хорошаго? Развѣ только идеи такъ называемыхъ передовыхъ людей. То ли дѣло Западъ, это обѣтованная ихъ земля!" Приписавъ Лапландіи фауну и флору Сахары иди, наоборотъ, усвоивъ Квазимодо фигуру Аполлона Бельведерскаго или наоборотъ, поздравивъ вдову, только что похоронившую мужа, со вступленіемъ въ законный бракъ, или утѣшая новобрачныхъ тѣмъ, что они со святыми упокоятся,-- продѣлавъ все это, г. Сементковскій обнаружилъ бы не меньше такта, ума и знанія, чѣмъ въ настоящемъ случаѣ.

Литература шестидесятыхъ годовъ, то-есть собственно та часть литературы, которой обыкновенно усвоявается это названіе, безъ сомнѣнія, многое чтила на Западѣ. Но въ сплошномъ преклоненіи передъ Западомъ она столь же мало повинна, какъ и въ противуположной крайности національнаго самообожанія. Обѣ эти точки зрѣнія уже отжили свое время къ шестидесятымъ годамъ, жизнь разбила кумиры западническіе и кумиры славянофильскіе, и позднѣйшія усилія возстановить тѣ или другіе имѣютъ характеръ развѣ абстрактныхъ литературныхъ упражненій безъ всякаго жизненнаго значенія. Западъ -- "обѣтованная земля"! Да, конечно же, во многихъ отношеніяхъ обѣтованная для всякаго здравомыслящаго человѣка и даже для г. Сементковскаго. Разногласіе возможно только относительно отдѣльныхъ элементовъ этой сверкающей (пестроты, но эти отдѣльные элементы и на самомъ Западѣ ведутъ между собой непримиримую борьбу. Западъ въ цѣломъ, толстъ если не вдаваться въ анализъ его внутреннихъ противорѣчій, всегда окажется "страной святыхъ чудесъ", какъ выразился о немъ даровитѣйшій изъ славянофиловъ -- Хомяковъ, и самъ г. Страховъ въ своей Борьбѣ съ Западомъ говоритъ: "Мы должны уважать Западъ, даже благоговѣть передъ величіемъ его духовныхъ подвиговъ". Вѣдь, и мы, если хотите, эпигоны цивилизаціи, пользуемся результатами этой пестрой -- то блестящей, то мученической исторіи, и для насъ "и часто сознательно для человѣчества, слѣдовательно, и для насъ) лилась тамъ благороднѣйшая кровь, дерзали благороднѣйшія сердца и возвышенные умы. Ея герои, геніи и мученики, какъ и ея злодѣи, ея успѣхи на всѣхъ поприщахъ человѣческой дѣятельности, какъ и ея несчастій и пятнающія ея ошибки и преступленія, освѣщаютъ и нашъ историческій путь. Но высокій интересъ, представляемый европейскою исторіей, и глубочайшая благодарность, которою мы обязаны Европѣ, вовсе не обязываютъ насъ къ рабскому отношенію. Благодарность не исключаетъ ни свободы сужденія, ни свободы выбора примѣровъ, указаній, поученій. Задача наша не въ томъ, чтобы выростить непремѣнно "самобытную" цивилизацію изъ собственныхъ національныхъ нѣдръ, но и не въ томъ, чтобы перенести на себя западную цивилизацію цѣликомъ со всѣми раздирающими ее противорѣчіями: надо брать хорошее отовсюду, откуда можно, а свое оно будетъ или чужое, это уже вопросъ не принципа, а практическаго удобства. Повидимому, это столь просто, асно и понятно, что и разговаривать не о чемъ. Но очень часто бываетъ, что простыя и понятныя вещи съ большимъ трудомъ завоевываютъ себѣ мѣсто въ природѣ и въ умахъ человѣческихъ. Уже мѣра практическаго удобства можетъ окраситься на иной взглядъ характеромъ принципа: чужое, какъ чужое, независимо отъ его достоинствъ и недостатковъ, неудобно. А къ этому легко присоединяется національное самообольщеніе, подсказавшее, напримѣръ, Данилевскому (Россія и Европа) дикую мысль, будто преобладающая черта исторіи всѣхъ романо-германскихъ народовъ есть "насильственность", а въ нашей, дескать, исторіи ея совсѣмъ нѣтъ: мы сами вольно жили и жить другимъ давали. Данилевскій былъ умный и разносторонне образованный человѣкъ, и если такой человѣкъ рѣшился высказать столь очевидную, хотя и лестную для гордыни нашего національнаго смиренія и кротости неправду, то ясно, что даже самые элементарные трюизмы не всегда легко пробиваютъ себѣ дорогу во всеобщее сознаніе. Книга Данилевскаго, какъ уже было замѣчено выше, явилась слишкомъ поздно, чтобы очень оживить "ужъ взвѣшенный судьбою" споръ славянофиловъ и западниковъ и раздѣлить всю литературу, какъ бывало встарину, на два лагеря. Но спорадически "ли какъ своего рода "переживаніе" можно иногда встрѣтить и противуположную крайность: дескать, что можетъ выйти путнаго изъ Виѳлеема? что въ этой сѣрой, тусклой исторіи и жизни можно найти достойнаго вниманія, ухода, любви, вѣры, надежды? Эту-то точку зрѣнія и усвоилъ г. Сементковскій литературѣ шестидесятыхъ годовъ и поистинѣ пальцемъ въ небо попалъ, и даже двумя пальцами, если принять во вниманіе, что онъ прибавляетъ еще презрѣніе въ "нуждамъ и чаяніямъ громаднаго большинства населенія". Презрѣніе или недовѣріе во всему родному только потому, что оно свое, родное, проистекаетъ иногда изъ такихъ глубинъ пошлости, что о немъ и говорить не стоитъ. Но стыдно сказать, а грѣхъ, утаить, что въ русской исторіи бывали моменты непрогляднаго мрака, оправдывавшіе отчаяніе и пессимизмъ: никто не назоветъ пошлякомъ Чаадаева. Литература же шестидесятыхъ годовъ народилась при условіяхъ совершенно исключавшихъ пессимизмъ. Это былъ праздникамъ праздникъ и торжество изъ торжествъ, уже заранѣе, только при приближеніи своемъ наполнявшее сердца гордою радостью. Тридцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, успѣла остыть радость, посрамиться гордость, успѣли объявиться люди, повидимому, искренно вѣрующіе въ возможность новаго водворенія крѣпостнаго права, а мы, все-таки, еще не достаточно вдумываемся въ великое значеніе освобожденія не только для нашей политической жизни, но и для нашего умственнаго обихода. Между прочимъ, именно оно, опредѣливъ собою характеръ литературы шестидесятыхъ годовъ, дало ей возможность покончить съ славянофильствомъ и западничествомъ, смотрѣть, на себя безъ похвальбы и отчаянія, на Европу безъ униженія и гордости. Оно снабдило ее и принципомъ, достаточно широкимъ и свѣтлымъ, чтобы при его помощи дать опредѣленный смыслъ трюизму: надо брать хорошее отовсюду, откуда можно. Принципъ этотъ -- интересы освобожденнаго народа, иначе говоря, "нужды и чаянія громаднаго большинства населенія".

Чѣмъ больше думаю я о клеветѣ г. Сементковскаго, тѣмъ въ большее изумленіе она меня повергаетъ. Чего же, наконецъ, послѣ этого бумага не вытерпитъ?! Въ исторіи какой бы то ни было литературы трудно найти моментъ, когда "нужды и чаяніи громаднаго большинства населенія" играли бы такую роль, какъ въ "преданіяхъ шестидесятыхъ годовъ", и на иносказательно какъ-нибудь, не стороной, обинякомъ или случайно, а открыто, у всѣхъ на глазахъ, постоянно и въ самыхъ разнообразныхъ формахъ.

Обращаюсь къ своимъ воспоминаніямъ семидесятыхъ годовъ, къ Отечественнымъ Запискамъ.

Я уже вспоминалъ какъ-то, по поводу Исторіи новѣйшей русской литературы г. Скабичевскаго, о "кающихся дворянахъ", фигурирующихъ въ моихъ очеркахъ Въ перемежку. Я не выдумалъ этихъ кающихся дворянъ, я зналъ ихъ, видѣлъ, чувствовалъ присутствіе этого элемента въ самомъ себѣ и въ окружающихъ. Я только по обстоятельствамъ не довелъ ихъ исторіи до конца. Покаяніе въ историческомъ грѣхѣ передъ народомъ, идея долга народу отражалась и въ литературѣ, всего ярче въ Отечественныхъ Запискахъ. Кромѣ открытаго заявленія этой идеи, какъ руководящаго принципа, она составляла тотъ общій фонъ, на которомъ рисовались узоры лирики, беллетристики, критики, философіи, исторіи, экономики и политики. Прежде всего, предстояло, конечно, изученіе народа въ его нуждахъ и чаяніяхъ. Это и дѣлалось во множествѣ статей описательнаго, публицистическаго и беллетристическаго характера. Добросовѣстность изученія и участливое отношеніе къ народу составляли необходимыя условія этихъ статей, а затѣмъ онѣ могли во многомъ расходиться между собой. Такъ, наприм., хотя противуположность между гг. Успенскимъ и Златовратскимъ далеко не столь значительна, какъ часто писалось, но ихъ деревенскія наблюденія и показанія, все-таки, не совпадали. Любопытна, однако, одна общая имъ обоимъ черта: нѣкоторый страхъ передъ европейскою цивилизаціей, имѣющей разрушить устои народной жизни, страхъ или недовѣріе, вообще опасливое, скептическое отношеніе. Разумѣется, у каждаго изъ нихъ оно осложнялось своими индивидуальными особенностями, за которыя журналъ не можетъ взять на себя отвѣтственности. Но характерное для журнала общее въ этомъ скептицизмѣ совпадаетъ съ вышеизложенными соображеніями статей о Марксѣ, многихъ статей Елисеева и другихъ, близкихъ и не столь близкихъ къ журналу лицъ, какъ, наприм., статей г. В. В., изданныхъ имъ потомъ подъ общимъ заглавіемъ Судьбы капитализма въ Россіи, или гр. Л. И. Толстаго О народномъ образованіи. Само собою разумѣется, что и здѣсь редакція не брала на себя отвѣтственнности за всю совокупность мнѣній стороннихъ сотрудниковъ, что мнѣ и пришлось заявить печатно по поводу изданія Судебъ капитализма отдѣльною книгой. Цѣнною представлялась общая мысль, состоявшая въ охраненіи и дальнѣйшемъ развитіи тѣхъ "средневѣковыхъ формъ труда", охраненіе которыхъ Ланге считаетъ "роковою ошибкой и безполезнымъ безуміемъ". Пусть это и въ самомъ дѣлѣ роковая ошибка и безполезное безуміе, напрасныя усилія остановить непререкаемый ходъ исторіи, который все равно возьметъ свое и безжалостно измолотитъ все, ему противящееся. По согласитесь, по крайней мѣрѣ, съ тѣмъ, что здѣсь не было ни преувеличеннаго преклоненія передъ Западомъ, ни пренебреженія къ нуждамъ и чаяніямъ громаднаго большинства населенія. На этомъ пунктѣ Западъ ужъ, конечно, не былъ нашею обѣтованною землей. Что же касается роковыхъ ошибокъ и безполезныхъ безумій, то я думаю, что въ исторіи вовсе не рѣдки случаи, когда люди бываютъ, дѣйствительно, роковымъ образомъ осуждены на безполезное противодѣйствіе ясно обозначившемуся и далеко подвинувшемуся историческому процессу. И это не изъ упрямства, а по тому же побужденію, по которому человѣкъ иногда бросается въ воду спасать завѣдомо не подлежащаго спасенію утопающаго, съ рискомъ самому утонуть. Я не утверждаю, конечно, что наше положеніе было именно таково. Въ воду бросаться намъ нечего было и вообще предстояло, по условіямъ русской печати, не активную какую-нибудь роль играть, а лишь разъяснять факты и понятія. Я говорю только, что если бы даже было доказано, что средневѣковыя формы труда подлежатъ не подъему на высшую ступень развитія, а конечному истребленію въ силу исторической необходимости, такъ и то мы не могли бы съ легкимъ сердцемъ отмѣчать соотвѣтственные факты и быть аплодирующими или даже только спокойными зрителями отлученія работника отъ земли и условій производства. Это не значитъ, чтобы мы не цѣнили нравственно политическихъ идеаловъ, выработанныхъ Европою. Это значитъ только, что въ составъ этихъ идеаловъ мы вводили (какъ вводятъ и многіе европейскіе писатели) принадлежность земли земледѣльцу и "вообще средствъ и орудій производства производителю. Существующія еще у насъ средневѣковыя формы труда сильно расшатаны, но мы не видѣли резона совсѣмъ кончать съ ними, въ угоду какихъ бы то ни было доктринъ, либеральныхъ или не либеральныхъ. Я не могу теперь входить въ подробности и скажу лишь слѣдующее: въ своемъ этюдѣ Le culte du peulpe dans la littérature russe contemporaine, о которомъ я говорилъ въ Русской Мысли ровно годъ тому назадъ, г. Боборыкинъ обнаружилъ удивительную легкость мысли, приписавъ Отечественнымъ Занискамъ "претенціозный мистицизмъ", "шовинистскую самонадѣянность", "враждебность къ общечеловѣческой наукѣ", и все это во имя "культа народа". Г. Сементковскій объясняетъ теперь, что мы, напротивъ, только "прекраснодушничали" и "идеями такъ называемыхъ передовыхъ людей" любовались, а народомъ вполнѣ пренебрегали. Признаюсь, инкриминація г. Боборыкина меня не особенно трогаетъ и вызываетъ даже почти добродушную улыбку; можетъ быть, потому, что г. Боборыкинъ писалъ для иностранцевъ, которые все равно имѣютъ довольно извращенное понятіе о Россіи: если тамъ думаютъ, что наша гастрономія исчерпывается двумя супами -- schi и raskolnik, а наши деревенскія дѣвушки сидятъ à l'ombre d'un immense klukwa, такъ пусть ужь и Annales patriotiques фигурируютъ въ качествѣ органа мистической вражды въ наукѣ и шовинизма. Притомъ же, если г. Боборыкинъ и уличаетъ насъ въ неуваженіи къ наукѣ, то, по крайней мѣрѣ, и самъ никакихъ научныхъ открытій не предъявляетъ. Другое дѣло г. Сементковскій. Онъ открылъ въ деревнѣ "немолчный припѣвъ": "кулакъ -- кабакъ, кабакъ -- кулакъ". И открылъ онъ его какъ-то въ пику преданіямъ шестидесятыхъ годовъ. О, г. Сементковскій! Какъ-нибудь на досугѣ, отдыхая отъ упражненій своего бойкаго пера, загляните хоть мимоходомъ въ то, о чемъ вы пишете. Вы увидите, что обвиняемая вами литература зорко слѣдила за всѣмъ, что дѣлается въ деревнѣ, что предполагается съ ней дѣлать, что ждетъ ее въ будущемъ; вы убѣдитесь, что "безполезный" Щедринъ былъ занятъ "проблемою о мужикѣ" и "мучительно-загадочнымъ сопоставленіемъ мякиннаго хлѣба и вѣчной страды"; что высоко-талантливый Глѣбъ Успенскій, о которомъ, между прочимъ, вы мимоходомъ бросаете нѣсколько презрительныхъ словъ, весь ушелъ на трепетныя наблюденія въ деревнѣ и неустанную думу о ней; что цѣлый рядъ другихъ работниковъ -- худо ли, хорошо ли -- напрягалъ свою мысль въ направленіи "нуждъ и чаяній огромнаго большинства населенія". И когда вы все это увидите, вамъ станетъ стыдно... Впрочемъ, не увѣренъ въ этомъ,-- можетъ быть, и не станетъ. Мнѣ извѣстны многіе примѣры неустыдимости...

Отечественныя Записки имѣли большой успѣхъ. Несмотря на всѣ вопли литературныхъ гурмановъ о чрезмѣрномъ изобиліи мужика, журналу какъ-то удалось пріучить къ нему публику. Явились даже термины "народники", "народничество",-- термины сами по себѣ недурные, но, къ сожалѣнію, во-первыхъ, очень неопредѣленные, а, во-вторыхъ, захватанные руками эпигоновъ, не желающихъ быть эпигонами, а желающихъ во что бы то ни стало "новыя слова" говорить. Но Богъ съ ними, съ терминами,-- "имя вещи не мѣняетъ. Я уже говорилъ о тѣхъ эпигонахъ, которые не только не чувствуютъ благодарности за полученное ими духовное наслѣдство, но даже мстятъ своимъ предшественникамъ за то, что они лишили ихъ лавровъ новаторства. Объявились такіе люди и въ семидесятыхъ годахъ по вопросу о судьбахъ русскаго народа. Объявились они въ Недѣлѣ. Эта почтенная газета очень хороша, пока обсуждаетъ событія дня съ установившихся точекъ зрѣнія. Но время отъ времени она оскорбляется положеніемъ эпигона и новое слово возвѣщаетъ и какъ-то при этомъ всегда въ лужу сядетъ, но потомъ ничего -- встряхнется, заброситъ свое новое слово, какъ будто его и не было, и такъ опять до новой лужи. Болѣзнь, что ли, это какая особенная или что другое, -- право, ужъ не знаю. И страннѣе всего то, что свои новыя слова газета обыкновенно въ пику шестидесятымъ годамъ провозглашаетъ, хотя ея редакторъ, г. Гайдебуровъ, есть самъ человѣкъ шестидесятыхъ годовъ. Такъ было въ хорошо извѣстной читателямъ Русской Мысли полемикѣ Недѣли съ покойнымъ Шелгуновымъ. Такъ же было и въ семидесятыхъ годахъ въ полемикѣ съ Отечественными Записками. Изъ этой повторности возстаній противъ преданій шестидесятыхъ годовъ отнюдь, однако, не слѣдуетъ, чтобы Недѣля была въ обоихъ случаяхъ вѣрна себѣ. Нѣтъ, ея возстаніе восьмидесятыхъ годовъ руководилось принципами, совершенно отличными ютъ тѣхъ, которые она провозглашала въ семидесятыхъ годахъ. Тогда новое слово Недѣли было: "народъ". Но бѣда въ томъ, что это новое слово было уже давно сказано и утвердилось въ преданіи. И вотъ произошла обыкновенная исторія эпигоновъ, не желающихъ быть эпигонами: частью безсознательно, частью злонамѣренно заслуги предшественниковъ, умалялись или замалчивались, ихъ мысли извращались, а для показанія само стоятельности "народный" принципъ подмѣнивался "національнымъ". Но это не создавало новаго слова, потому что возвращало насъ къ давно пройденной ступени славянофильства, безъ его цѣльности и послѣдовательности. Вообще "новое слово" не вытанцовывалось, и если кое-кто изъ молодыхъ сотрудниковъ Недѣли искренно думалъ, что онъ дѣйствительно новые горизонты раскрываетъ, то это было лишь дѣломъ несознаннаго преданія. Интересующихся возникшею отсюда полемикой я отсылаю къ третьему тому моихъ сочиненій (втораго изданія,-- въ первое эта полемика не вошла), а лдѣсь приведу не вошедшій туда позднѣйшій эпизодъ.

Въ 1883 году во многихъ мѣстахъ произошли еврейскіе погромы со всѣми свойственными этому явленію варварствами и безобразіями. Внутренній обозрѣватель Отечественныхъ Записокъ (тогда этотъ отдѣлъ велъ С. Н. Кривенко) выразилъ по этому поводу нѣсколько мыслей, которыя вызвали слѣдующую отповѣдь Недѣли: "Отечественныя Записки очень старательно изучаютъ мужика; но онѣ пытаются ставить всѣ.общественные вопросы съ точки зрѣнія собственныхъ "научныхъ" взглядовъ на нужды мужика. При этомъ онѣ совершенно забываютъ, что у мужика есть свой умъ и свое сердце и что ему, быть можетъ, захочется жить не такъ, какъ велитъ наука Отечественныхъ Записокъ. Не то, чтобы онѣ оспаривали право мужика жить по своей волѣ и по своему разуму,-- нѣтъ, онѣ просто игнорируютъ существованіе мужицкой мысли и воли, какъ бы ясно онѣ не высказывались. Такъ же поступаютъ онѣ и съ еврейскимъ вопросомъ".

Вотъ свидѣтельство современника, притомъ, неблагосклоннаго, которое я, кажется, смѣло и даже съ гордостью могу противупоставить ретроспективнымъ обвиненіямъ какъ г. Боборыкина, такъ и г. Сементковскаго. Первому я могу сказать: вы видите, что мы до такой степени уважали "науку" и были чужды "культу народа", что, по свидѣтельству Недѣли, игнорировали волю и мысль мужика даже въ томъ случаѣ, когда онъ прямо билъ жидовъ! А г. Сементковскій пусть замѣтить, что мы "очень старательно изучали мужика".

На этомъ можно бы пока и кончить. По мнѣ хочется отмѣтить еще одинъ эпизодъ, имѣющій нѣкоторое отношеніе къ предъидущему. Есть книжка г. Юзова Основы народничества. Это просто безпорядочный складъ разнаго quasi-философскаго вздора, но съ огромными претензіями, какъ видно уже изъ необыкновенной пышности заглавія. Часть этого вздора печаталась въ той же Недѣлѣ. Г. Юзовъ тоже одинъ изъ эпигоновъ, не желающихъ быть эпигонами. И вотъ вамъ обращикъ того, до чего можетъ доводить людей это неестественное положеніе, обязывающее извращать мысли предшественниковъ и злобствовать на нихъ. Вы видѣли, что статья Карлъ Марксъ передъ судомъ г. Жуковскаго, выражая мысль о необязательности для Россіи капиталистическаго момента, побудила самого Маркса признать эту необязательность. Между тѣмъ, г. Юзовъ изъ той же статьи вывелъ заключеніе, что я "одинъ изъ многочисленныхъ акушеровъ капитализма", что я "пытался убѣдить русскую интеллигенцію въ исторической необходимости капитализма въ Россіи", что "однимъ изъ вреднѣйшихъ марксистовъ является г. Михайловскій".

Ту самую операцію выворачиванія на изнанку, которую г. Юзовъ производитъ со мной лично, г. Сементковскій совершаетъ надъ цѣлымъ литературнымъ направленіемъ. Я думаю, что это стыдно...

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.VI, 1892

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 08/02/2023. 104k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Михайловский Николай Константинович
Литература и жизнь