Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Въ своемъ завѣщаніи покойный Григорій Захаровичъ Елисеевъ предоставилъ мнѣ выборъ его сочиненій, печатныхъ и рукописныхъ, для изданія, если бы таковое состоялось. Въ силу этого посмертнаго распоряженія, ко мнѣ поступили и всѣ его бумаги. Я былъ глубоко тронутъ тѣмъ пунктомъ завѣщанія, которымъ покойный вручилъ мнѣ судьбу своего литературнаго багажа,-- судьбу не матеріальную, конечно, потому что Елисеевъ знать, что у меня нѣтъ ничего, кромѣ литературнаго заработка, а самъ на изданіе своихъ сочиненій никакихъ суммъ не оставилъ. Былъ я, кромѣ того, чрезвычайно заинтересованъ и самымъ этимъ багажомъ, поскольку онъ мнѣ былъ неизвѣстенъ, то-есть оставшимися послѣ покойнаго рукописями и перепиской. И для этого интереса, и для растроганности моей были особые резоны.

Несмотря на большую разницу лѣтъ, мы были когда-то близкими пріятелями съ Елисеевымъ. Но, какъ я уже говорилъ въ своихъ воспоминаніяхъ (см. книжку Литература и жизнь, стр. 338), съ 1873 или 1874 года мы стали встрѣчаться, благодаря одному совершенно постороннему обстоятельству, только въ редакцій Отечественныхъ Записокъ. Въ 1881 г. Елисеевъ долженъ былъ, по болѣзни, уѣхать за границу, откуда вернулся въ Россію уже послѣ закрытія Отечественныхъ Записокъ. Нѣкоторое время онъ жилъ въ Твери, въ Крыму, нѣкоторое время и я жилъ внѣ Петербурга, а когда мы оба очутились опять въ сѣверной столицѣ, то, за отсутствіемъ такого обязательнаго сборнаго пункта, какъ редакція журнала, встрѣчались только у Салтыкова. Со смертію Салтыкова прекратились и эти рѣдкія и случайныя свиданія. Однако, два раза за это время я былъ, по его приглашенію, у Елисеева на квартирѣ, оба раза по чисто-литературнымъ дѣламъ. Въ личномъ смыслѣ мы были совсѣмъ чужіе другъ другу люди. Я никогда не переставалъ глубоко уважать и любить Григорія Захаровича и имѣлъ всѣ основанія думать, что, несмотря на пробѣжавшую между нами черную кошку, и его добрыя отношенія ко мнѣ никогда въ существѣ не измѣнялись. Но взаимно-добрымъ чувствамъ нечѣмъ было питаться: я, можно сказать, ровно ничего не зналъ о немъ, онъ очень мало зналъ обо мнѣ. Это не мѣшало, однако, каждому изъ насъ оставаться тѣмъ, чѣмъ мы были во времена нашей дружбы и общей работы въ Отечественныхъ Запискахъ. А отсюда происходили любопытныя совпаденія мыслей, подтверждающія поговорку: сердце сердцу вѣсть даетъ.

Въ концѣ 1885 г. я, утомленный невольною праздностью послѣ закрытія Отечественныхъ Записокъ, сдѣлалъ большую ошибку: сталъ работать въ незадолго передъ тѣмъ основанномъ г-жею Евреиновою Сѣверномъ В 123;стникѣ. Работа въ этомъ истинно несчастномъ журналѣ была для меня обильнымъ источникомъ и смѣха, и горя. Я не разъ колебался между надеждою упорядочить журналъ и желаніемъ бѣжать изъ него безъ оглядки. Въ одинъ изъ моментовъ такихъ очень тягостныхъ колебаній, я получилъ отъ Елисеева, помнится, только что пріѣхавшаго изъ Твери, приглашеніе зайти къ нему. Онъ точно читалъ изъ своего далека мои мысли. Да и дѣйствительно читалъ. Опытный журналистъ, притомъ, хорошо знавшій меня, онъ, по составу книжекъ Сѣвернаго Вѣстника, не могъ по видѣть, что мои усилія придать журналу извѣстный опредѣленный характеръ разбиваются объ какія-то препятствія. А можетъ быть и слыхалъ кое-что. Во всякомъ случаѣ, онъ повелъ рѣчь именно о томъ, что составляло мое больное мѣсто. Съ особенною, свойственною ему добродушною насмѣшливостью онъ оцѣнилъ трудность моего положенія въ Сѣверномъ Вѣстникѣ, разспрашивалъ обо всѣхъ подробностяхъ дѣла и, наконецъ, выразилъ мысль, что нельзя ли, дескать, основать свой собственный журналъ. Въ дальнѣйшемъ разговорѣ выяснилась неудобоисполнимомъ этой мысли при наличныхъ условіяхъ, и мы опять на нѣсколько лѣтъ разстались съ Григоріемъ Захаровичемъ. Но я убѣдился, что онъ попрежнему интересуется литературой и даже, какъ можно было заключить изъ нѣкоторыхъ его словъ, несмотря на свое болѣзненное состояніе, надъ чѣмъ-то работаетъ.

Въ 1890 г. нѣсколькимъ петербургскимъ литераторамъ пришла въ голову странная мысль отпраздновать двадцати-пятилѣтній юбилей закона о печати 1865 г. Я называю эту мысль странною потому, что законъ о печати 1865 г. въ теченіе двадцати пяти лѣта подвергся значительнымъ измѣненіямъ, такъ что трудно даже понять, что именно предполагалось праздновать. Я держался совершенно въ сторонѣ отъ этой затѣи и съ удивленіемъ узналъ изъ Новостей о своемъ заочномъ избраніи въ члены коммиссіи по устройству юбилейнаго торжества. Я рѣшилъ напечатать въ Новостяхъ отказъ отъ сдѣланной мнѣ товарищами по профессіи, но не по настроенію, чести, но не успѣлъ еще и за перо взяться, какъ получилъ слѣдующую записку отъ Елисеева: "Предположенное празднованіе юбилея прессы я нахожу совсѣмъ обиднымъ для всѣхъ, кто участвовалъ въ прессѣ въ теченіе послѣднихъ 25 лѣтъ. Я было обрадовался тому, что вчера Суворинъ напечаталъ протеста противъ празднованія, и настрочилъ въ pendant къ нему также статейку для Новаго Времени. Но Суворинъ сегодня повернулъ совсѣмъ въ другую сторону. И слухъ идетъ, что за юбилей стоитъ уже много народу. Какъ вы смотрите на это празднованіе? Если отрицательно, какъ и я, то соберемъ и другихъ таковыхъ, которые, вѣроятно, найдутся, и напишемъ общій протестъ. Такой гуртовой протестъ, я полагаю, былъ бы резоненъ и не безполезенъ для судьбы (? слово написано неразборчиво) прессы". Читателю, который замѣтилъ бы, что эта записка слишкомъ Значительна для того, чтобы се стоило воспроизводить въ печати, я отвѣчу, что считаю ее, напротивъ, для характеристики Елисеева очень значительной. Я бы съ удовольствіемъ воспроизвелъ ее даже fac simile, чтобы показать старческій почеркъ, которымъ она написана. Семидесятилѣтній больной старикъ, за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти, съ такою юношескою горячностью относится къ интересамъ и достоинству литературы,-- это характерно. Правь ли былъ въ данномъ случаѣ Елисеевъ, возставая противъ юбилея, или нѣтъ, это другой вопросъ. Но уже одна эта записка свидѣтельствуетъ, до какой степени "кровнымъ", какъ говорилъ Салтыковъ, литераторомъ былъ Елисеевъ. Статейку, которую онъ "настрочилъ" было для Новаго Времени, мы, обсудивъ дѣло сообща, забраковали,-- не по существу, а потому, что ни г. Суворинъ, ни какая другая редакція не согласилась бы ее напечатать. Мысль о "гуртовомъ" протестѣ тоже была брошена, и только я напечаталъ свой отказъ отъ участія въ юбилейной коммиссіи. Юбилей, впрочемъ, не состоялся по обстоятельствамъ, не зависѣвшимъ ни отъ иниціаторовъ, ни отъ насъ, несогласныхъ.

Это было мое послѣднее свиданіе съ Елисеевымъ: 18 января 1891 г. онъ былъ уже мертвъ.

Я съ величайшимъ интересомъ принялся разбирать довольно-таки значительную кипу бумагъ, оставшихся послѣ Елисеева. Я полагалъ, что у писателя, много лѣтъ стоявшаго въ центрѣ такихъ изданій, какъ Современникъ и Отечественныя Записки, должно оказаться много писемъ и другихъ документовъ по исторіи новѣйшей русской литературы. А то отношеніе Елисеева къ литературѣ, которое выразилось въ вышеприведенномъ эпизодѣ съ юбилеемъ, и кое-какіе намеки, которые я уловилъ въ разговорѣ съ нимъ послѣ его пріѣзда изъ Твери, позволяли думать, что онъ и со времени своей болѣзни не сложа руки сидѣлъ. Я былъ, однако, очень разочарованъ. Огромное большинство писемъ, найденныхъ мною въ портфелѣ Елисеева, не имѣли никакого общественнаго значенія. Исключеніе составляетъ только пачка писемъ Салтыкова. Мнѣ разсказывали, что, уѣзжая за границу, Елисеевъ имѣлъ неосторожность дать много бумагъ и писемъ, относящихся ко временамъ Современника, на сохраненіе одной дамѣ. Дама же эта, по прошествіи нѣкотораго времени, сочла почему-то для себя опаснымъ хоанить всю эту письменность и безъ всякой церемоніи сожгла ее. Елисеевъ, говорятъ, очень сердился... Я думаю! Можно и вчужѣ сердиться... Что касается собственныхъ рукописей Елисеева, то ихъ оказалось довольно много, но лишь очень немногое можетъ быть утилизировано, по крайней мѣрѣ, теперь. За самыми ничтожными исключеніями, рукописи представляютъ собою отрывки, иногда очень большіе, и начала безъ концовъ. Изъ такихъ неоконченныхъ статей были бы, вѣроятно, особенно интересны страницы безъ начала и конца, посвященныя Каткову. Я на нихъ немножко остановлюсь, собственно для характеристики оставшихся послѣ Елисеева рукописей.

Въ другой рукописи, имѣющей характеръ частію воспоминаній о Салтыковѣ, частію вообще ретроспективнаго взгляда на недавнія наши событія, мимоходомъ говорится: "Катковъ съ самаго начала эмансипаціи, угрожавшей поглотить всѣ права дворянства и поставить во главу русской цивилизаціи, вмѣсто дворянства рода, дворянство образованія, сталъ заботиться о поддержаніи дворянства и о сохраненіи его историческихъ правъ. Это была его прямая тенденція еще въ 1861 году, какъ онъ самъ мнѣ говорилъ тогда объ этомъ, присовокупляя, что ему соглашался помогать въ этомъ и Кавелинъ. Вѣроятно, были и другіе, но другихъ онъ мнѣ не назвалъ, а самъ я не поинтересовался спросить его объ ихъ именахъ. Мнѣ была противна эта тенденція, и именно потому только, что Катковъ ставилъ ее на первомъ планѣ, я отказался участвовать въ его журналѣ и въ его Современной Лѣтописи, издававшейся при журналѣ".

Я, къ сожалѣнію, очень смутно помню устный разсказъ Елисеева о какомъ-то его свиданіи съ Катковымъ въ самомъ началѣ шестидесятыхъ годовъ. Если не ошибаюсь, рѣчь шла о соглашеніи между Современникомъ и Русскимъ Вѣстникомъ о выработкѣ общаго плана дѣйствія этихъ двухъ тогда вліятельнѣйшихъ литературныхъ органовъ, въ скоромъ времени такъ рѣзко разошедшихся въ своихъ взглядахъ и программахъ. Естественно было искать разъясненія этого эпизода, равно какъ и многосторонней и оригинальной характеристики Каткова, въ статьѣ, спеціально трактующей о московскомъ публицистѣ. Но ничего подобнаго въ статьѣ нѣтъ. Она осталась неконченною и содержитъ въ себѣ, главнымъ образомъ, выписки фактически-біографическаго характера изъ книги г. Невѣденскаго: Катковъ и его время, Любимова: М. Н. Катковъ и его историческая заслуга, переписки Бѣлинскаго, изданной г. Пыпинымъ, и воспоминаній Панаева. Выписки эти связаны между собою нѣкоторыми общими разсужденіями, которымъ, по всѣмъ видимостямъ, предстояло закончиться общимъ заключеніемъ, но его нѣтъ. Что касается любопытнаго эпизода переговоровъ съ Катковымъ, то о немъ по упоминается нигдѣ, кромѣ приведеннаго мѣста, хотя въ числѣ рукописей есть не мало набросковъ, имѣющихъ характеръ воспоминаній. Быть можетъ, ключа къ этой загадкѣ слѣдовало бы искать въ тѣхъ бумагахъ, которыя Елисеевъ имѣлъ неосторожность отдать на храненіе слишкомъ осторожной дамѣ.

Большинство рукописей Елисеева не только не кончены, но, кромѣ того, еще и очень спутаны. Неоконченностью статей онъ грѣшилъ и прежде, во время своей печатной литературной дѣятельности, о чемъ подробнѣе скажу ниже. Но въ посмертныхъ рукописяхъ эта дурная, хотя и вполнѣ объяснимая условіями журнальной работы и многимъ журналистамъ свойственная привычка не доводить до конца задуманную статью, осложняется еще результатами болѣзненнаго состоянія Елисеева. Онъ, очевидно, писалъ съ трудомъ и съ большими перерывами. Въ нѣкоторыхъ рукописяхъ встрѣчаются не только повторенія и отдѣльные клочки, выхваченные изъ другихъ рукописей, но и совершенно разные пріемы изложенія, свидѣтельствующіе о совершенно разныхъ планахъ автора. То онъ пишетъ въ такомъ даже утрированно-осторожномъ тонѣ, который явно показываетъ намѣреніе приладиться къ даннымъ условіямъ времени и, слѣдовательно, печатать статью теперь же; то, говоря о болѣе или менѣе щекотливыхъ вещахъ, ни мало не стѣсняется въ выраженіяхъ. И это въ одной и той же рукописи.

Самымъ цѣннымъ элементомъ рукописнаго наслѣдства Елисеева надо признать воспоминанія. Но и они, во-первыхъ, чрезвычайно разбросаны и запутаны, а, во-вторыхъ, въ виду близости событій, о которыхъ въ нихъ, рѣчь идетъ, отнюдь не цѣликомъ подлежать опубликованію. Да и "цѣлика", впрочемъ, пѣть, и факты приходится вылавливать отдѣльными клочками изъ разныхъ рукописей. Елисеевъ не разъ принимался не только за воспоминанія, а и прямо за автобіографію. Тяжелый грузъ воспоминаній давилъ его и чувствовалась настоятельная потребность сложить его на бумагу. Но онъ не только ни разу не довелъ дѣла до конца, а не держался никакой системы, оставляя огромные пробѣлы и постоянно уклоняясь въ сторону общихъ разсужденій. Есть рукопись безъ заглавія, начинающаяся такъ: "По окончаніи курса наукъ въ московской духовной академіи въ 1844 г. я былъ назначенъ баккалавромъ въ казанскую духовную академію". Это обѣщаетъ автобіографію, по крайней мѣрѣ, съ 1844 г., со времени вступленія на профессорское поприще. И дѣйствительно, нѣкоторыя интересныя автобіографическія показанія въ рукописи есть, но они внезапно обрываются или, точнѣе, расплываются въ разсужденіяхъ объ исторической роли русскаго монашества, о положеніи нашего бѣлаго духовенства. Тутъ же имѣются разсужденія о порядкахъ въ нашихъ духовныхъ академіяхъ, частію вошедшія въ составъ статьи Изъ далекаго прошлаго двухъ академій, напечатаной не задолго до смерти Елисеева въ Вѣстникѣ Европы. Есть другая рукопись, начинающаяся словами: "Въ маѣ нынѣшняго 1888 г. исполнилось ровно тридцать лѣтъ, какъ я пріѣхалъ въ Петербургъ. Въ декабрѣ 1858 г.,-- годъ моего пріѣзда, -- напечатана была въ Современникѣ первая моя статья". Но затѣмъ имѣется всего полторы страницы весьма скуднаго фактическаго содержанія. Есть, наконецъ, рукопись, прямо озаглавленная Автобіографія. Начало ея я считаю нужнымъ привести, такъ какъ имъ хорошо характеризуется отношеніе Елисеева къ своей собственной личности:

"Можетъ быть, Сентъ-Бёвъ и правъ, когда говоритъ, что всякая автобіографія въ большей или меньшей мѣрѣ есть вранье, потому что невозможно представить себѣ такого человѣка, который, описывая свою жизнь, не заглядывалъ бы однимъ глазкомъ за свою могилу и не охорашивалъ себя въ виду этого. А, все-таки, мнѣ жаль, что, доживъ почти до 70 лѣтъ (вчера, 25 января 1889 года, мнѣ стукнуло 68 лѣтъ), я не позаботился запастись такимъ враньемъ относительно своей особы. Вранье это помогло бы мнѣ, во-первыхъ, освѣтить самого себя -- вообще въ прошедшемъ увидѣть, разницу моихъ воззрѣній, моего міросозерцанія, моего направленія и стремленіи въ разныя эпохи моего возраста и положенія; во-вторыхъ, мнѣ пріятно было бы возобновить въ моей памяти во всей подробности нѣкоторые моменты моей жизни и дѣятельности; въ-третьихъ, я думаю, что мысль Сентъ-Бёва объ автобіографіяхъ, какъ враньѣ, неприложима къ автобіографіямъ, которыя ведутся въ теченіе многихъ лѣтъ въ видѣ дневниковъ, съ точнымъ обозначеніемъ всѣхъ обстоятельствъ и данныхъ, потому что трудно и даже невозможно, описывая свою ежедневную жизнь, постоянно носить мысль о своемъ безсмертіи и прилаживать къ ней ежедневныя событія и обстоятельства жизни. Другое дѣло -- біографіи, которыя пишутся въ зрѣлыхъ или преклонныхъ лѣтахъ, когда человѣкъ достигъ степеней (?) извѣстныхъ, когда біографія не поденно, а гуртомъ, по воспоминаніямъ, является какъ связное цѣлое; тогда человѣку трудно не заглядывать однимъ глазкомъ за могилу и не охорашивать себя въ виду ея, и всѣ такія автобіографіи зачастую являются болѣе или менѣе прикровенными апологіями собственной дѣятельности пишущихъ.

Казалось бы, что автобіографіи послѣдняго рода должны писать только лица болѣе или менѣе знаменитыя, убѣжденныя въ безсмертіи ихъ имени. Оказывается -- напротивъ. Въ послѣднее время автобіографіи мелкихъ, незначительныхъ людей до того размножились, что Русская Мысль, помнится, въ послѣднемъ или предпослѣднемъ нумеръ прошлаго года сдѣлала замѣчаніе о странной охотѣ этихъ людей, жизнь которыхъ мало для кого можетъ быть интересна, убиваться надъ изображеніемъ подробностей своей жизни. Для кого и для чего пишутъ эти ничтожества?

Этотъ вопросъ прежде часто останавливалъ и меня, когда, но какимъ-нибудь обстоятельствамъ, мнѣ приходила мысль начать писать свою автобіографію. Вопросъ до того смущалъ меня, что я до сихъ поръ не давалъ самыхъ, краткихъ свѣдѣній осебѣ, которыхъ у меня нѣсколько разъ просили для справочныхъ словарей. Теперь, доживъ почти до 70 лѣтъ моей жизни, я понялъ, что маленькіе люди имѣютъ еще болѣе нужду писать свои автобіографіи, чѣмъ большіе. У всякаго человѣка, какъ бы онъ ни былъ малъ и незначителенъ, есть также самолюбіе, какъ и у большихъ, и есть также болѣе или менѣе свѣтлыхъ, выдающихся моментовъ въ жизни, которыми онъ считаетъ себя вправѣ гордиться; онъ не знаетъ, будетъ ли обращено вниманіе потомства по только на эти свѣтлые, выдающіеся моменты его жизни, но даже вообще на его личность; съ этимъ полнымъ забвеніемъ его потомствомъ онъ готовъ совершенно примириться. Но самолюбіе его не можетъ помириться съ тѣмъ, чтобы потомство, если придется ему случайно вспомнить его, не поняло и не оцѣнило надлежащимъ образомъ этихъ моментовъ, чтобы оно дало имъ даже неправильное, совершенно ложное освѣщеніе. Для личности крупнаго размѣра дѣло неважное, если какой-нибудь свѣтлый моментъ его жизни будетъ не оцѣненъ доіжнымъ образомъ и даже превратно истолкованъ. Для него остается твердою защитой ансамбль всей его дѣятельности или его капитальныя сочиненія, если онъ писатель. Если у него но смерти много окажется враговъ, то еще болѣе будетъ друзей, которые будутъ побѣдоносно разбивать всякое злословіе, опираясь на извѣстныя всѣмъ его великія дѣла или его сочиненія. Совсѣмъ другое -- человѣкъ маленькій. По смерти онъ остается совершенно беззащитенъ. Между тѣмъ, почти въ тотъ самый моментъ, когда тѣло человѣка опускаютъ въ могилу, люди начинаютъ рыться въ душъ умершаго, перетряхиваютъ на всѣ стороны его дѣятельность, побужденіи, цѣль. И такъ какъ homo homini lupus est, то покойному трудно разсчитывать на справедливую и безпристрастную оцѣнку его дѣятельности, тѣмъ болѣе на снисхожденіе, если онъ не провелъ жизнь совершенно блаженно, т.-с. не стоялъ въ сторонѣ отъ всякой общественной дѣятельности и внѣ всякихъ партій. Часто довольно бываетъ одной, ни въ чемъ неповинной, впрочемъ, но не улегающейся въ обычныя представленія о человѣкѣ, видимости, одного необъясненнаго факта въ его дѣятельности, чтобы злословіе въ этой непонятной для него видимости, въ этомъ необъясненномъ для него фактѣ усмотрѣло ключъ къ уразумѣнію всей дѣятельности человѣка, истолковало по-своему всѣ побужденія его дѣятельности и создало о немъ цѣлую гнусную эпопею.

Но какъ ни оскорбительна бываетъ для человѣческаго самолюбія та несправедливая оцѣнка, которую производятъ надъ личностью покойнаго остающіеся въ живыхъ, несправедливость эта, разсматриваемая въ отвлеченіи и, притомъ, не надъ нашею, а надъ чуждою намъ личностью, вовсе не такъ ощутительна и сильна, чтобы заставить маленькую личность немедленно взяться за перо и въ огражденіе своего замогильнаго реноме писать исповѣдь своей жизни. Разъ маленькая личность не разсчитываетъ на безсмертіе, не все ли ей равно -- худо или хорошо будутъ говорить о ней, если бы случайно и зашла о ней рѣчь? Вѣдь она не будетъ ни знать, ни чувствовать въ могилѣ, что о ней говорятъ. Положимъ, для самолюбія человѣка, пока онъ живетъ, пріятнѣе думать, чтобы не были забыты или превратно истолкованы тѣ свѣтлые, выдающіеся моменты его жизни, которыми онъ гордится. Но, съ другой стороны, что-жь за важность, если бы и это случилось? Вѣдь, ни хорошаго, ни дурного, что будутъ говорить о немъ, онъ ни сознавать, ни чувствовать не будетъ. При этомъ самолюбіе тайно подсказываетъ ему, что тѣ свѣтлые, выдающіеся моменты, которыми онъ гордится, такъ очевидны для всякаго, такъ чисты, что никакое злословіе не можетъ ихъ до того извратить, чтобы они сдѣлались совершенно черными. Въ отвлеченномъ представленіи такое чудовищное превращеніе хорошаго въ дурное, чистаго въ нечистое, свѣтлаго въ пошлое и мерзостное для человѣческаго самолюбія, проникнутаго насквозь ничтожнѣйшими мыслями pro domo sua, оказывается положительно немыслимымъ, невозможнымъ, -- и маленькая личность успокоивается.

Къ несчастно, маленькіе люди умираютъ очень быстро. Есть много насѣкомыхъ, цѣль жизни которыхъ состоитъ единственно въ распространеніи рода. Разъ оплодотвореніе совершено, они тотчасъ умираютъ. Точно то же происходитъ съ маленькими людьми въ нравственномъ мірѣ. Дается имъ отъ природы одна, двѣ свѣтлыя мысли. Едва успѣютъ они тѣмъ или другимъ способомъ заявить и воплотить эти мысли въ жизни, какъ они немедленно умираютъ нравственно, какъ люди ненужные. Потомъ они продолжаютъ и ходить, и говорить, и продолжаютъ то же дѣло, которое начали, но это дѣло несутъ дальше ужъ другіе, лучшіе ихъ, а они продолжаютъ оставаться хотя и около него, хотя по внѣшнему положенію и выше этихъ новыхъ, но внутренно, по отношенію къ дальнѣйшему движенію и ходу дѣла, остаются ниже ихъ. Въ этомъ смыслѣ они уже ненужные для дѣла люди, они могутъ считаться умершими для него. Но они могутъ считаться умершими для дѣла въ смыслѣ первостепенныхъ, передовыхъ его дѣятелей, но они остаются при немъ въ качествѣ рядовыхъ, притомъ, иногда лучшихъ рядовыхъ, какъ болѣе опытные. Между, тѣмъ, волны времени быстро слѣдуютъ одна за другою, каждая приноситъ съ собою новый рядъ дѣлъ и вопросовъ; для каждаго вновь вступающаго на арену жизни поколѣнія является своя насущная злоба дня, обусловливаемая новымъ положеніемъ вещей, создаваемая ходомъ времени. Смѣнится три, четыре поколѣнія, тѣсная связь съ недавнимъ прошедшимъ хотя и чувствуется, но только въ общемъ и главномъ, въ деталяхъ же сильно затемняется и даже совсѣмъ теряется изъ памяти. Даже изученіе этого недавняго прошлаго дѣлается труднѣе и недоступнѣе, чѣмъ изученіе давно прошедшихъ временъ, потому что послѣднее можно изучать по совокупности всѣхъ оставшихся памятниковъ, для перваго остаются почти единственно устные разсказы немногихъ, оставшихся отъ даннаго времени лицъ, которыя сохранили болѣе или менѣе отрывочныя воспоминанія о существовавшемъ тогда положеніи, на сколько оно было понятно и доступно ихъ личному впечатлѣнію и наблюденію. По этимъ воспоминаніямъ трудно и совершенно невозможно живьемъ воплотить картину прошлаго во всей его цѣлости и полнотѣ и уловить тѣ моменты времени, которые выдвинули ту или другую личность на первый планъ и дали ей премирующее положеніе передъ другими. Между тѣмъ, личность занимаетъ это положеніе. Новымъ поколѣніямъ остаются совершенно неизвѣстными тѣ моменты въ прошедшемъ, которые выдвинули эту личность на первый планъ; имъ остается только видно то выдающееся положеніе, которое она занимаетъ. Имъ не приходитъ въ голову заняться изслѣдованіемъ: какую внутреннюю связь съ дѣломъ эта личность имѣла прежде и какую имѣетъ въ настоящее время? Они по видимости рѣшаютъ, что въ настоящемъ дѣло можетъ идти безъ лея, что впередъ несетъ его не она, что она тутъ личность ни къ чему не нужная, умершая. Отсюда дѣлаютъ заключеніе, что такъ было и прежде и что личность заняла выдающееся положеніе при дѣлѣ и остается при немъ посредствомъ неблаговидныхъ происковъ. Это не говорится прямо въ глаза личности, но по временамъ высказывается иногда въ разныхъ косвенныхъ намекахъ общаго свойства, которые можно принимать и не принимать на свой счетъ, по которые даютъ человѣку чувствовать, что злословіе способно заговорить о немъ послѣ его смерти. Затѣмъ болѣе опредѣленное предвкушеніе тѣхъ инкримлпацій, которыя ожидаютъ его по смерти, дастъ откровенная диффамація, во-первыхъ, поголовно того періода времени, въ которомъ онъ дѣйствовалъ, а затѣмъ поименно лицъ, ему хорошо извѣстныхъ,-- диффамація, дѣлаемая яко бы на основаній серьезнаго изслѣдованія и неопровержимыхъ фактовъ. Въ довершеніе всего этого являются достовѣрные свидѣтели съ бухгалтерскими книгами, которые, на основаніи цифровыхъ записей, утверждаютъ завѣдомую и безсовѣстную ложь. Это уже не отвлеченное представленіе воображаемыхъ несправедливостей за гробомъ, а непосредственное заушеніе живого еще лица, какъ мертваго: оно дастъ ему не отвлеченно представлять, а очень реально чувствовать всю жестокость и злостность заушеній, ожидающихъ его по смерти. Что тутъ дѣлать маленькой личности для собственной самозащиты и для защиты самаго дѣла и лицъ, которыя съ нимъ стояли около него? Какъ, если не предупредить совершенно, то, по крайней мѣрѣ, ограничить до извѣстнаго минимума какъ тѣ легковѣсные приговоры объ извѣстной эпохѣ и дѣйствовавшихъ въ ней лицахъ, такъ и тотъ безчестный лай, который поднимаютъ на нихъ достовѣрные свидѣтели съ бухгалтерскими книгами въ рукахъ?

Мнѣ кажется, самое лучшее, что она можетъ сдѣлать, это взяться за перо и, насколько помнитъ, правдиво изобразить свою жизнь, по крайней мѣрѣ, въ выдающихся ея моментахъ въ связи съ тѣми событіями и лицами, съ которыми она соприкасалась".

Изъ этого вступленія видно, что автобіографію свою Елисеевъ задумывалъ по очень широкому плану, до такой степени широкому, что едва ли даже приличествуетъ предположенной работѣ названіе автобіографіи. Этимъ планомъ устраняются обычныя въ автобіографіяхъ свѣдѣнія о дѣтствѣ и юности и вообще все, такъ сказать, приватное, чисто-личное. Достойнымъ записи для потомства признаются лишь такія черты жизни, которыя находятся въ связи съ болѣе или менѣе значительными теченіями и событіями общественнаго характера. Признавая себя "маленькою личностью", Елисеевъ готовился раствориться въ общемъ дѣлѣ, которому, по его предположенію, грозятъ въ будущемъ лжетолкованія невѣдѣнія и лжетолкованія злостныя. Понятенъ высокій интересъ, который могла бы представить подобная автобіографія человѣка, сознательно пережившаго и эпоху нашего возрожденія, и эпоху оскудѣнія, и, притомъ, человѣка такого рѣдко проницательнаго ума, какъ Елисеевъ. Но, но говоря уже о томъ, что рукопись осталась неоконченною и начинается только пріѣздомъ въ Петербургъ, бѣгло разсказавъ о своемъ участіи въ Современникѣ, Искрѣ, Вѣкѣ и Очеркахъ, авторъ сосредоточиваетъ свое вниманіе исключительно на періодѣ 1863--1868 годовъ. Онъ подробно характеризуетъ послѣдніе годы существованія Современника, разсказываетъ исторію своего ареста въ 1866 г. (арестъ этотъ, какъ увидимъ, былъ результатомъ недоразумѣнія, сравнительно скоро выяснившагося) и возникновенія въ 1868 году новыхъ Отечественныхъ Записокъ подъ редакціей Некрасова. Мы увидимъ далѣе, что были особенныя обстоятельства, побудившія Елисеева съ такою внимательностью относиться къ этой небольшой полосѣ своей жизни. Мы поймемъ тогда и нѣкоторыя загадочныя на первый взглядъ соображенія о "заушеніяхъ" и "безчестномъ лаѣ", изложенныя въ приведенномъ вступленіи къ автобіографіи. Какъ бы ни были, однако, уважительны причины такой исключительности, нельзя не пожалѣть о ней.

Къ тому же, такъ занимавшему Елисеева, періоду относится безхитростный и во многихъ отношеніяхъ не выдерживающій критики, но превосходный въ своей непосредственности рукописный разсказъ жены Елисеева объ его арестѣ и о событіяхъ, съ нимъ связанныхъ. Къ сожалѣнію, имъ можно будетъ воспользоваться лишь въ очень ограниченныхъ размѣрахъ. Матеріалами для изображенія остальной жизни Елисеева намъ послужатъ частью разбросанныя по разнымъ рукописямъ отрывочныя воспоминанія самого Григорія Захаровича, частью личныя воспоминанія и воспоминанія другихъ близкихъ покойному публицисту лицъ, частью, наконецъ, печатные источники.

II.

Григорій Захаровичъ Елисеевъ родился, по его собственному показанію, 25 января 1821 года, по словамъ историка Казанской духовной академіи, г. Знаменскаго, въ 181!) г., а по формулярному о службѣ его списку -- въ 1820 г. Отецъ его былъ сельскій священникъ Томской губерніи, дѣдъ -- дьячокъ или пономарь. Отца Григорій Захаровичъ лишился очень рано и жилъ, вмѣстѣ съ матерью, у дѣда, который былъ и первымъ его учителемъ. Умеръ скоро и дѣдъ. Мать переѣхала съ нимъ изъ деревни въ городъ Тару, Тобольской губерніи, къ своей замужней сестрѣ. Бѣдно жилось въ деревнѣ, а въ городѣ, кажется, еще бѣднѣе: маленькій Елисеевъ помѣщался одно время съ матерью въ банѣ. Умерла и мать, когда мальчику минуло девять лѣтъ. Сироту взяло на свое попеченіе духовное начальство и опредѣлило въ духовное училище при Тобольской семинаріи. И въ духовномъ училищѣ, и потомъ въ семинаріи Елисеевъ испыталъ много горькой нужды, но учился всегда отлично. По окончаніи семинарскаго курса онъ предполагалъ поступить въ медико-хирургическую академію, но начальство располагало иначе. Онъ попалъ въ Московскую духовную академію, гдѣ и кончилъ курсъ въ 1844 г. по первому разряду. Въ январѣ 1845 г. началась его профессорская дѣятельность въ Казанской духовной академіи.

Съ этихъ же поръ начинаются болѣе или менѣе обстоятельныя свѣдѣнія о его жизни.

Повидимому, Елисеевъ сразу занялъ выдающееся положеніе въ академіи. Объ этомъ свидѣтельствуетъ и не весьма благосклонный къ покойному публицисту г. Знаменскій, авторъ Исторіи Казанской духовной академіи (Казань, 1892 г.). Почтенный исторіографъ говорить объ уваженіи, которымъ пользовался Елисеевъ, и приводятъ соотвѣтственные факты. По, воздавая, повидимому, должное высокимъ умственнымъ и нравственнымъ качествамъ покойнаго, онъ не упускаетъ случая по поводу, напримѣръ, воспоминаній Шелгунова и Шашкова объ Елисеевѣ и т. п. умалить приписываемое ему значеніе. Общая же характеристика покойнаго, сдѣланная историкомъ Казанской академіи, страдаетъ нѣкоторою двусмысленностью и несоотвѣтствіемъ, какъ съ фактами, сообщаемыми самимъ г. Знаменскимъ, такъ и съ тѣми, которые намъ извѣстны изъ другихъ источниковъ. Г. Знаменскій пишетъ: "Высокая репутація Григорія Захаровича между студентами была какая-то, можно сказать, предвзятая, основанная больше на нѣкоторыхъ свойствахъ его личности, чѣмъ на достоинствахъ его преподаванія. Какъ только онъ явился въ академію, такъ его кругомъ окружила репутація чрезвычайно умнаго человѣка и человѣка, притомъ, либеральнаго направленія. Умнымъ человѣкомъ онъ былъ безспорно, но вовсе не въ томъ родѣ, чтобы носиться съ какимъ-нибудь либерализмомъ и всѣмъ его показывать. Эта послѣдняя черта его репутаціи могла основываться развѣ только на его пренебрежительной манерѣ держаться, на разныхъ сатирическихъ и часто жолчныхъ выходкахъ, въ сужденіяхъ о разныхъ предметахъ, въ колкостяхъ по адресу того или другаго студента, въ письменныхъ отзывахъ о студенческихъ сочиненіяхъ, вродѣ, наприм., "пирогъ безъ начинки" и т. п. Это былъ скорѣе язвительный скептикъ, чѣмъ либералъ, стоявшій за какую-нибудь положительную либеральную идею... и, вмѣстѣ съ тѣмъ, или, пожалуй, по этому самому, человѣкъ практическій, сдержанный при всей своей жолчности, способный хорошо примѣняться къ требованіямъ среды". Затѣмъ г. Знаменскій разсказываетъ, что "на первыхъ порахъ службы, вѣроятно, подъ недавнимъ впечатлѣніемъ цензурныхъ и другихъ московскихъ страховъ, Елисеевъ былъ даже трусливъ и держался въ своей аудиторіи крайне оффиціально, подозрительно и скучно. Но и потомъ онъ никогда не дозволялъ себѣ высказываться съ какой-нибудь противоцензурной стороны откровенно и прямо, обнаруживая свой скептицизмъ лишь урывками и прикровенно... Откровеннѣе былъ онъ среди идеалистическаго кружка своихъ сослуживцевъ -- молодыхъ баккалавровъ, въ которомъ любилъ пускаться въ горячія обличительныя рѣчи противъ разныхъ возмутительныхъ и вопіющихъ золъ современной гражданской, общественной и академической жизни".

Въ этомъ искусно написанномъ портретѣ есть черты, несомнѣнно подлинныя, которыя я узнаю на разстояніи десятковъ лѣтъ, отдѣляющихъ Елисеева -- профессора духовной академіи отъ Елисеева, какимъ я его зналъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, есть въ работѣ г. Знаменскаго и нѣкоторый "прикровенный" тонъ, значительно портящій музыку. Выходитъ какъ будто похвально, а какъ будто и не похвально. Безъ всякаго сомнѣнія, похвальныя и непохвальныя черты очень часто соединяются въ одномъ и томъ же человѣкѣ въ разныхъ пропорціяхъ. Но и въ біографіи "ли литературномъ портретѣ онѣ должны являться соединенными и опредѣляться физіономіей оригинала, а не тономъ, которымъ говорить біографъ. Ниже, въ главѣ о "матеріальныхъ средствахъ и бытѣ наставниковъ академіи", г. Знаменскій, говоря объ упомянутомъ уже "идеалистическомъ" кружкѣ молодыхъ баккалавровъ, называетъ членовъ этого кружка "людьми на подборъ талантливыми, отличавшимися безпредѣльною любовью къ наукѣ, рѣдкимъ благородствомъ характеровъ и тѣми высокими идеальными стремленіями, которыя придавали такую обаятельную духовную красоту лучшимъ людямъ 1840 годовъ". Маленькій списокъ членовъ кружка, людей дѣйствительно въ высшей степени почтенныхъ, г. Знаменскій открываетъ именемъ Елисеева. Здѣсь онъ первымъ ставитъ его въ числѣ людей рѣдкаго благородства характеровъ и обаятельной духовной красоты. Съ этимъ какъ-то мудрено связать эпитеты: "трусливый", "прикровенный", "способный хорошо примѣняться къ требованіямъ среды". Конечно, все это еще не признаки какой-нибудь непроглядно черной души, но настолько, однако, непріятно плоскія нравственныя черты, что, очевидно, надо въ нихъ многое сбавить и многое къ нимъ прибавить, чтобы привести въ связь съ представленіемъ о рѣдкомъ благородствѣ характера и обаятельной духовной красотѣ. Характеристика не соотвѣтствуетъ и фактамъ, которые сообщаетъ самъ г. Знаменскій. Объ этомъ свидѣтельствуютъ уже нѣкоторые недочеты самой характеристики. Елисеевъ пользовался уваженіемъ не только студентовъ, а и товарищей, и начальства; вся его профессорская и вообще академическая жизнь была рядомъ успѣховъ. Да и студентамъ мудрено было внушить уваженіе "пирогами безъ начинки" и т. п. Очевидно, что-то въ Елисеевѣ внушало уваженіе, несмотря на эти "пироги".

По, кромѣ противорѣчивости или несогласованности частей, портретъ Елисеева, нарисованный г. Знаменскимъ, страдаетъ еще однимъ недостаткомъ: отсутствіемъ движенія, историческаго элемента. Елисеевъ, можно сказать, съ самаго рожденія попалъ въ очень суровую школу жизни. Такіе люди обыкновенно рано отливаются, какъ характеры, въ ту или другую опредѣленную форму, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыми своими чертами, которыя и доносятъ до могилы. Таковъ былъ и Елисеевъ. Повторяю, даже въ противорѣчивомъ и "скаженномъ портретѣ работы г. Знаменскаго я узнаю нѣкоторыя подлинныя черты Елисеева, какимъ я зналъ его много лѣтъ спустя. Впечатлѣніе какой-то особенно давней прочности производилъ онъ на всѣхъ и всегда. Именно -- прочности, и, страннымъ образомъ, для меня, по крайней мѣрѣ, это впечатлѣніе прочности какъ-то отражалось и на физикѣ Елисеева, несмотря на очевидно издавна сѣдые волосы и бороду, старческія морщины лица, хилое сложеніе. Я думаю, что именно этой рано сложившейся опредѣленности физіономіи надо приписать и ту "предвзятую" высокую репутацію, которою, по словамъ г. Знаменскаго, Елисеевъ былъ окруженъ, какъ только двадцатитрехлѣтвимъ юношей явился въ качествѣ профессора въ Казанскую духовную академію: таинственная опредѣленность его характера импонировала. Я говорю "таинственная" не въ какомъ-нибудь мистическомъ смыслѣ. Сразу чувствовалась недюжинная сила въ этомъ чужомъ, никому неизвѣстномъ юномъ пришельцѣ изъ Москвы. Она пробивалась въ мимоходомъ брошенномъ замѣчаніи, въ манерѣ говорить и держать себя, во множествѣ отдѣльныхъ мелочей, во разгадать се было трудно, трудно было даже близко подойти къ ней. Кромѣ неизвѣстнаго намъ вклада наслѣдственности, далекая сибирская родина -- деревня, раннее сиротство, нищета, суровая жизнь и нравственная безпріютность въ духовномъ училищѣ и семинаріи,-- все это закалило человѣка замкнутаго, сосредоточеннаго, упорнаго, рѣдко раскрывающаго передъ другими душу. Для этого или онъ самъ долженъ придти въ особенное настроеніе преходящей экспансивности, или быть въ средѣ людей очень близкихъ по духу. Внѣ этихъ двухъ условій онъ сухъ, молчаливъ, подозрителенъ вслѣдствіе привычной озабоченности, какъ бы кто посторонній не заглянулъ въ происходящую въ немъ внутреннюю работу. Открытому выраженію своихъ чувствъ и мыслей онъ часто предпочитаетъ намекъ или ироническую улыбку, какъ бы пріотворяя дверь внутрь себя и тотчасъ же захлопывая ее. Любовь онъ внушаетъ лишь немногимъ, кого близко подпускаетъ къ себѣ, уваженіе -- всѣмъ, даже не знающимъ его, по чувствующимъ присутствіе сдержанной силы. Елисеевъ былъ такимъ въ академіи, по свидѣтельству г. Знаменскаго, и такимъ же во времена моего съ нимъ знакомства.

Но ранняя прочность и опредѣленность характера не есть еще неподвижность духовная вообще. Житейскій опытъ, новыя встрѣчи и знакомства., новыя сферы дѣятельности, углубленіе мысли и расширеніе умственнаго горизонта, оставляя неприкосновенными основныя черты характера, не могутъ, однако, проходить безслѣдно. И годы пребыванія въ Казанской духовной академіи должны были быть особенно вліятельны. Какъ ни кратковременно было это пребываніе,-- а оно даже и по очень кратковременно было: около десяти лѣтъ,-- Елисеевъ не могъ за это время по выроста; и нельзя себѣ представить, чтобы, вступая въ академію въ качествѣ юнаго профессора и выходя изъ нея, онъ былъ вполнѣ себѣ равенъ. Г. Знаменскій самъ говорить, что было бы интересно знать, какое вліяніе имѣлъ на Елисеева упомянутый уже "идеалистическій" кружокъ молодыхъ баккалавровъ. Конечно, это было бы очень интересно, но г. Знаменскій ведетъ свой разсказъ такъ, какъ будто ни непосредственный переходъ со школьной скамьи на профессорскую каѳедру, ни этотъ самый идеалистическій кружокъ и ничто другое не оказало никакого вліянія на Елисеева. Основныя черты характера Елисеева сложились такъ рано и прочно, что къ нему, больше чѣмъ къ кому-нибудь, можно примѣнить пословицу: "каковъ въ колыбельку, таковъ и въ могилку". Но едва ли резонно размышлять о томъ, былъ ли Елисеевъ "либераломъ" или "скептикомъ" на всемъ протяженіи десяти лѣтъ своего пребыванія въ Казанской академіи. Разное тутъ, надо думать, было.

И такъ, явился Елисеевъ въ академію человѣкомъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ вполнѣ готовымъ, на всю жизнь запечатлѣннымъ. Въ двадцать три года онъ уже импонировалъ окружающимъ своею серьезностью, замкнутостью, изъ-подъ которой выбивалась иногда холодная иронія, дававшая знать о значительности и сложности внутренней работы, происходившей въ этомъ человѣкѣ. Работа, дѣйствительно, происходила значительная и сложная. Какъ никакъ, а этому сдержанному, замкнутому человѣку, все-таки, было только двадцать три года. Основныя черты его характера уже сложились,-- сложились. по всей вѣроятности, въ общихъ чертахъ, и его общественныя симпатіи и антипатіи. Но и его міросозерцанію, и его житейскимъ планамъ приходились еще вырабатываться. Ему приходилось еще даже набираться знаній, и не про запасъ будущаго, и не для вольнаго ихъ употребленія по своему личному усмотрѣнію, а для немедленнаго утилизированія въ формѣ обязательныхъ лекцій студентамъ.

Въ упомянутой уже предсмертной статьѣ, напечатанной въ Вѣстникѣ Европы, Елисеевъ вспоминаетъ о господствовавшемъ въ его время въ духовныхъ академіяхъ странномъ обычаѣ назначать молодыхъ профессоровъ на каѳедру и потомъ перемѣщать ихъ съ одной каѳедры на другую безъ всякаго вниманія къ степени ихъ подготовленности и къ ихъ склонностямъ. Большое обиліе примѣровъ этого рода читатель можетъ найти въ трудѣ г. Знаменскаго. Съ насъ достаточно примѣра самого Елисеева. Первоначально онъ былъ назначенъ баккалавромъ по церковной русской исторіи и еврейскому языку. Отъ преподаванія послѣдняго онъ былъ черезъ годъ освобожденъ, но за то въ разное время читалъ, сверхъ церковной русской исторіи, гражданскую русскую исторію, нѣмецкій языкъ и каноническое право. Церковною русскою исторіей Елисеевъ, будучи студентомъ, занимался, по его словамъ, "довольно усердно"; кромѣ того, писалъ по этому предмету курсовую диссертацію. Еврейскимъ языкомъ онъ мало занимался въ Московской академіи, но, по крайней мѣрѣ, интересовался имъ. Но каноническое право въ его время совсѣмъ не читалось въ Московской академіи и потому, попавъ волею судьбы или ректора на эту каѳедру, онъ очутился въ большомъ затрудненіи. Къ счастію, каноническое право было скоро передано другому профессору, такъ что онъ успѣлъ прочитать всего шесть лекцій. Замѣна еврейскаго языка нѣмецкимъ его не затруднила, такъ какъ одъ, повидимому, всегда любилъ этотъ языкъ. Но уже настоящая тяжесть обрушилась на него, когда къ церковной русской исторіи присоединена была гражданская. Странность, едва вѣроятная, но она значится въ одной изъ автобіографическихъ записокъ Елисеева: въ Московской духовной академіи онъ ни русской гражданской, ни всеобщей исторіи не слушалъ, такъ какъ предметы эти не были обязательны и желающіе могли слушать, вмѣсто нихъ, математику. Елисеевъ выбралъ математику, и по части исторіи имѣлъ лишь семинарскія и затѣмъ, такъ сказать, приватныя познанія, пріобрѣтенныя въ часы досуга и по прикосновенности къ церковной исторіи. Но и помимо этого, имѣя вначалѣ лишь каѳедру церковной исторіи и еврейскаго языка, молодой баккалавръ отлично понималъ, что, призванный учить, онъ самъ долженъ еще много учиться. Готовности было много, но не мало было и препятствій, прежде всего, въ недостаткѣ научныхъ пособій. Жалованья баккалавръ получалъ 29 р. 83 коп. въ мѣсяцъ. Изъ этой суммы мудрено было удѣлять много на книги. А академическая библіотека была очень скудна, такъ какъ академія была открыта всего за два года передъ тѣмъ и, въ качествѣ учрежденія новаго, не успѣла, еще разбогатѣть книгами. Притомъ же, ректоръ академіи, архимандритъ Григорій, человѣкъ добрый и не глупый, но недостаточно для своего поста образованный, слишкомъ ужь берегъ казенную копѣйку и скупился на выписку книгъ. Елисеевъ приставалъ, добивался выписки книгъ при помощи разныхъ хитростей, обращался въ университетскую библіотеку, выписывалъ черезъ академическое начальство книги и рукописи, для временнаго пользованія, изъ семинарскихъ библіотекъ. "Призадуматься было надъ чѣмъ,-- пишетъ Елисеевъ.-- Надобно было болѣе или менѣе основательно познакомиться со всею всеобщею исторіей, по крайней мѣрѣ, послѣдняго тысячелѣтія, чтобы затѣмъ или, по крайней мѣрѣ, одновременно изучать русскую гражданскую и, вмѣстѣ съ тѣмъ, готовить лекціи студентамъ, каждую недѣлю по двѣ -- по русской гражданской исторіи и двѣ -- по русской церковной. Для меня это былъ трудъ поистинѣ колоссальный. Я просиживалъ дни и мочи, чтобы не ударить лицомъ въ грязь передъ студентами, которые большею частью были люди даровитые, способные оцѣнить всякую лекцію, насколько она содержательна, основательна и стоитъ вниманія".

Но это только одна сторона дѣла. Назвавшись груздемъ, молодой баккалавръ добросовѣстно полѣзъ въ кузовъ. Хотя, собственно говоря, онъ даже не самъ груздемъ назвался, а его, помимо его воли, назвали, но онъ работалъ изъ всѣхъ силъ, по природной или рано воспитанной замкнутости и вида не показывая, чего ему это стоитъ. Имъ не разъ овладѣвало отчаяніе, "хотя, -- вспоминаетъ онъ, -- по наружности это никому не было видно. По наружности все обстояло благополучно. Лекціи мои, конечно, не были самостоятельны, какъ оно и естественно въ началѣ, по онѣ были дѣльны и въ общемъ настолько приличны, что ихъ можно было слушать не безъ пользы. А когда рѣчь заходила о такомъ предметѣ, который давалъ широкій просторъ вносить въ нихъ элементъ моральный или публицистическій, то лекціи выходили не только крайне интересныя, но и блестящія. Такихъ предметовъ въ русской исторіи очень много".

Елисеевъ нисколько не преувеличиваетъ, говоря, что его лекціи бывали крайне интересны и даже блестящи. Мы имѣемъ на этотъ счетъ свидѣтельства его слушателей. Приведенныя воспоминанія Елисеева могутъ дать читателямъ, напротивъ, преуменьшенное понятіе о значеніи его лекцій. Безъ всякаго сомнѣнія, онъ не проложилъ новаго пути наукѣ. Но, при его выдающихся способностяхъ, тотъ упорный трудъ, о которомъ онъ самъ разсказываетъ, конечно, долженъ былъ принести соотвѣтственные плоды. Даже заурядный умъ, при такой упорной работѣ, долженъ былъ въ достаточной степени овладѣть предметомъ, а умственныя способности Елисеева были далеко выше среднихъ. Этотъ большой, оригинальный и проницательный умъ не былъ умомъ человѣка чистой науки или отвлеченной теоріи, но за то превосходно оріентировался въ вопросахъ практической жизни и отличался необыкновенною чуткостью въ этой области. Таковъ онъ былъ и впослѣдствіи, въ качествѣ журналиста, таковъ же онъ былъ и въ академіи. Въ атмосферѣ религіозныхъ и церковныхъ вопросовъ, въ которой онъ жилъ съ самаго дѣтства, его, повидимому, никогда особенно не интересовали теоретическія исходныя точки,-- онъ былъ къ нимъ равнодушенъ. Но тѣмъ большее значеніе получалъ для него нравственный, практическій элементъ религіи. Таковъ, повторяю, былъ складъ его ума вообще. И впослѣдствіи онъ сравнительно мало интересовался теоретическими исходными точками и готовъ былъ снисходительно отнестись ко всякой, если оказывалось возможнымъ привести ее въ связь съ извѣстными дорогими ему практическими выводами. Тонкій наблюдательный умъ помогъ ему быстро оріентироваться въ академической средѣ и оцѣпить разныя ея слабости и несоотвѣтствія съ оффиціально поставленными задачами. Уже одни произвольные переводы профессоровъ съ одной каѳедры на другую, эти внезапныя превращенія математиковъ въ гебраистовъ, богослововъ въ математиковъ и т. п.-- давали но блестящее понятіе о постановкѣ дѣла просвѣщеніи вообще, религіознаго въ особенности. И все было подъ стать этому странному распорядку, какъ можно судить по слѣдующему эпизоду, разсказанному въ обширномъ некрологѣ Порфирьева, напечатанномъ въ Православномъ Собесѣдникѣ за 1890 годъ. Эпизодъ хорошо рисуетъ и нѣкоторыя стороны академической жизни, и нѣкоторыя черты Елисеева.

Порфирьевъ, авторъ извѣстной Исторіи русской словесности, а тогда молодой баккалавръ, былъ близкимъ другомъ Елисеева (его памяти посвящена послѣдняя, предсмертная статья Елисеева въ Вѣстникѣ Европы). Онъ составилъ записки по теоріи словесности, отличавшіяся по тогдашнему времени нѣкоторыми новшествами. Ректору, человѣку мало свѣдущему и взбалмошному, записки не понравились. Онъ потребовалъ передѣлки записокъ, уклонившись, однако, отъ объясненія, что именно и въ какомъ именно направленіи должно быть передѣлано. Порфирьевъ горевала, и недоумѣвалъ. Горевалъ потому, что положилъ въ свой курсъ много труда и послѣдовательной мысли, недоумѣвалъ потому, что не получалъ отъ ректора никакихъ указаній. Его выручилъ Елисеевъ. Хорошо зная ректора, онъ ручался Порфирьеву за успѣхъ, если тотъ просто перепишетъ нѣсколько листковъ заново и опять представитъ записки ректору, ничего въ нихъ не измѣняя. Вышло какъ по писаному: "Ну, вотъ, теперь другое дѣло",-- сказалъ ректоръ, и записки были спасены.

Все это было мало отрадно, мало привлекательно, но для человѣка наблюдательнаго представляло своего рода богатую школу практической психологіи. Почему знающій и любящій свое дѣло профессоръ противумусульманскаго отдѣленія, одинъ изъ немногихъ знатоковъ исторіи, языковъ и религій Востока окажется вдругъ математикомъ? Почему забракованный сегодня курсъ теоріи словесности окажется вдругъ черезъ недѣлю пригоднымъ? Эти "вдругъ" представляли собою психологическія загадки, для разрѣшенія которыхъ требовалось пристальное наблюденіе надъ людскими faits et gestes. Не выходя изъ стѣнъ академіи, Елисеевъ могъ наблюдать не только вспышки ничѣмъ не стѣсняющагося произвола, но и естественныхъ спутниковъ такого порядка вещей -- разнообразтыя его отраженія въ видѣ негодованія, озлобленія, лицемѣрія, умѣнья и неумѣнья приспособиться. Представьте только себѣ человѣка, назначаемаго, противъ его воли и склонностей и не взирая даже на его незнакомство съ предметомъ, профессоромъ, напримѣръ, богословія. Елисеевъ отчасти на себѣ испыталъ это положеніе, въ особенности, когда къ его предметамъ было внезапно прибавлено каноническое право, котораго онъ не зналъ и къ которому не чувствовалъ никакого влеченія. Но онъ былъ такъ счастливъ или такъ ловокъ, что могъ ограничиться всего шестью лекціями по этой каѳедрѣ. Ему не пришлось, значитъ, à la longue насиловать себя, лицемѣрить, излагая неизвѣстное ему самому, и возбуждать въ слушателяхъ интересъ къ тому, что для него самого нѣсколько не интересно. По видалъ въ этомъ родѣ онъ много и, конечно, многое извлекъ изъ этого житейскаго опыта. Я потому останавливаюсь на этой сторонѣ академической жизни Елисеева, что она его самого очень занимала, по были, разумѣется, и другіе поводы для подобныхъ же наблюденій, поучительныхъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, огорчительныхъ, съ точки зрѣнія практическаго, нравственнаго элемента религіи, который былъ для него всегда дорогъ, независимо отъ теоретической основы...

Остановимся еще на минуту на эпизодѣ съ записками Порфирьева. Безъ сомнѣнія, нужно было очень тонко знать ректора и быть твердо увѣреннымъ въ этомъ знаніи, чтобы присовѣтовать такой рискованный шагъ и не ошибиться въ разсчетѣ. Фактъ этотъ можетъ служить выразительною иллюстраціей къ утвержденію г. Знаменскаго, что Елисеевъ былъ "человѣкъ практическій, способный хорошо примѣняться къ требованіямъ среды". На основаніи близкаго своего знакомства съ Елисеевымъ въ позднѣйшее время, я готовъ это самое слово, да не совсѣмъ такъ молвить. Съ приведенными словами у васъ невольно ассоціируется представленіе о человѣкѣ, низкомъ-ползкбмъ пробирающемся къ спокойному житію, выгодному положенію, жирному куску, почестямъ. Ничего не можетъ быть ошибочнѣе относительно Елисеева. Способность приспособляться къ требованіямъ среды въ немъ несомнѣнно была, и въ очень сильной степени, но надо знать, какое употребленіе онъ дѣлалъ изъ этой способности. Объ этомъ можно судить по эпизоду съ записками Порфирьева: онъ приспособлялся, чтобы приспособлять. Онъ воспользовался своимъ знаніемъ взбалмошной натуры ректора и его невѣжества для того, чтобы благополучно провести курсъ теоріи словесности, въ который Порфирьевъ вложилъ много добросовѣстнаго труда. Такая способность приспособленія могла быть до извѣстной степени природнымъ даромъ; но такъ какъ она опирается на знаніе людей, то должна быть, вмѣстѣ съ тѣмъ, результатомъ житейскаго опыта, очевидно, пріобрѣтеннаго уже въ стѣнахъ Казанской академіи.

Такимъ образомъ, академія многому научила Елисеева. Въ ея стѣнахъ онъ пріобрѣлъ серьезныя научныя знанія и прошелъ своеобразную житейскую школу. И въ той, и въ другой области онъ дѣлалъ большіе успѣхи, но этотъ выигрышъ покупался слишкомъ дорогою цѣной. Внѣшнимъ образомъ все шло болѣе, чѣмъ хорошо. Среда, въ которой довелось жить и дѣйствовать Елисееву, относилась къ нему съ уваженіемъ, но бѣда была въ томъ, что онъ-то не могъ отплачивать ей тою же монетой. Тонкое знаніе людей и умѣнье ладить съ ними обезпечивали ему выдающееся положеніе въ академіи, но вмѣстѣ съ пріобрѣтеніемъ этого знанія и Умѣнія вливалась горечь въ нравственное сознаніе. Если бы онъ былъ изъ такихъ людей, которые умѣютъ приспособляться для того, чтобы вылѣзть куда-нибудь наверхъ на чужихъ спинахъ и тамъ, на этой высотѣ, успокоиться, -- онъ легко могъ бы этого достигнуть. По чѣмъ больше онъ узнавалъ людей своей среды и чѣмъ больше убѣждался въ возможности управлять ими при помощи этого знанія, тѣмъ сильнѣе точилъ его червь недовольства. Все было не но немъ -- не только его личное положеніе, но и всѣ академическіе порядки, вся атмосфера Заведенія. Усиленная работа отвлекла его на нѣкоторое время отъ сознанія несоотвѣтствія того пути, на который его толкнула судьба, съ его вкусами, наклонностями и смутными, только еще слагавшимися идеалами. Работа эта, въ сущности, сводившаяся на приготовленіе къ лекціямъ, уже потому не давала удовлетворенія, что была тою именно цѣпью, которая связывала его съ академіей. Оригинальный и серьезный умъ Елисеева требовалъ себѣ соотвѣтственной пищи, чего-нибудь, находящагося въ связи съ его спеціальными занятіями по исторической каѳедрѣ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, новаго, не разработаннаго и собственно отъ академіи независимаго. А тѣсныя условія, въ которыхъ ему приходилось жить, указали на задачи по мѣстной исторіи и археологіи.

Елисеевъ принялся за работу съ большимъ рвеніемъ. Онъ обратился къ Казанскому архіерею Владиміру съ просьбой о предписаніи выслать ему, Елисееву, для временнаго пользованія, изъ разныхъ церквей и монастырей описанія мѣстныхъ древностей, лѣтописи, синодики, описи церковнаго имущества. Онъ уже настолько ознакомился съ дѣломъ, что могъ, въ своемъ прошеніи къ архіерею, съ точностью указать тѣ мѣста, куда слѣдуетъ обратиться за нужными ему матеріалами. Архіерей отнесся къ прошенію благосклонно, но замѣтилъ въ своей резолюціи, что отъ монастырей и причтовъ "нельзя, кажется, будетъ дождаться и въ нѣсколько лѣтъ нужныхъ свѣдѣній", и рекомендовалъ Елисееву обратиться за этими свѣдѣніями въ каждое мѣсто самому лично. Но это оказалось совершенно неудобоисполнимымъ, и если бы сношенія съ разными церквами и монастырями не взяло на себя академическое правленіе, то Елисеевъ, вѣроятно, ничего не добился бы. Впрочемъ, ему и лично приходилось вести по этому поводу довольно дѣятельную переписку. Плодомъ этихъ занятій были два первыя сочиненія Елисеева: Исторія жизни первыхъ насадителей и распространителей Казанской церкви, святителей Гурія, Варсонофія и Германа (Казань, 1847 г.) и Краткое сказаніе о чудотворныхъ иконахъ Казанской, Седміозерной, Ванеской и Мироносицкой пустыни (М., 1849 г.). Авторъ Исторіи Казанской духовной академіи сообщаетъ, что "новый казанскій архіепископъ Григорій остался не совсѣмъ доволенъ этими произведеніями. Первое показалось ему холодно и мало назидательно, что и заставило его въ 1853 г. издать свое собственное Житіе святителей и чудотворцевъ Гурія и Варсонофія съ разными нравоучительными замѣтками и съ приложеніемъ чудесъ святыхъ". Что касается второй работы, то она вызвала полемическую переписку между Елисеевымъ и московскимъ ученымъ Исвоструевымъ. Споръ шелъ о сравнительной древности иконъ Казанской Божіей Матери, находящихся въ Москвѣ и въ Казани. Елисеевъ оказался побѣдителемъ. Для печати перепиской этой, хранившейся въ библіотекѣ Казанской академіи, воспользовалось впослѣдствіи другое лицо. Немудрено, что когда въ 1850 г., по распоряженію синода, было предпринято историко-статистическое описаніе казанской епархіи, трудъ этотъ былъ порученъ Елисееву. На этотъ разъ ему были предоставлены и нѣкоторыя денежныя средства, и возможность работы въ архивахъ, не только казанскихъ, но и петербургскихъ и московскихъ. Въ февралѣ 1853 года онъ представилъ первую, вполнѣ законченную часть труда, подъ заглавіемъ: Исторія распространенія христіанства въ краѣ Казанскомъ. "Но,-- замѣчаетъ г. Знаменскій,-- по обстоятельствамъ, она не была напечатана и осталась въ рукописи въ библіотекѣ академіи". Какія именно обстоятельства помѣшали появленію этого труда въ печати, историкъ Казанской духовной академіи не сообщаетъ. Онъ прибавляетъ, однако, что и въ своемъ незаконченномъ видѣ трудъ Елисеева, не остался безплоднымъ: надъ матеріалами, имъ собранными, работали потомъ другіе, и "нельзя сказать, чтобы содержаніе этихъ матеріаловъ было вполнѣ исчерпано даже доселѣ" (въ 1892 г.).

Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается. Къ этому времени Елисеевъ былъ уже секретаремъ академіи и экстраординарнымъ профессоромъ. Положеніе его все упрочивалось, репутація возвышалась, онъ былъ однимъ изъ самыхъ видныхъ профессоровъ академіи. Но недовольство атмосферой продолжало обостряться и получило даже, вѣроятно, новые толчки отъ сношеній съ церковными причтами и монастырями, къ которымъ нужно было обращаться за матеріалами и отъ которыхъ, какъ и архіерей предупреждалъ, "нельзя, кажется, будетъ дождаться и въ нѣсколько лѣтъ нужныхъ свѣдѣній". Острѣе становился и вопросъ о будущемъ: что же дальше? все то же? и такъ всю жизнь?

Вотъ какъ описываетъ самъ Елисеевъ свое тогдашнее состояніе: "Мнѣ часто стало приходить на мысль немедленно бѣжать изъ академіи. Но куда бѣжать? Самымъ прямымъ и законными, выходомъ былъ бы выходъ въ духовное званіе. Выходъ этотъ представлялъ для меня много выгодъ. Благоволившій ко мнѣ за мои работы по составленію историческаго описанія казанской епархіи преосвященный далъ бы мнѣ лучшее мѣсто въ Казани, предоставилъ бы вскорѣ открывшуюся каѳедру профессора богословія въ университетѣ и т. п. Но мои идеалы были совсѣмъ другіе и никакъ не совпадали съ жирнымъ и лѣнивымъ существованіемъ нашего бѣлаго духовенства. А кромѣ того, во мнѣ не было ни твердыхъ религіозныхъ убѣжденій, ни горячаго религіознаго чувства... Другія, болѣе соблазнительныя мысли мелькали у меня въ головѣ. Я былъ молодь, по крайней мѣрѣ, настолько молодъ, что чувствовалъ себя способнымъ еще выдержать полный курсъ ученія; во мнѣ кипѣла жажда знанія и участія въ той интеллигентной жизни, которая, по моему мнѣнію, сосредоточивалась тогда въ Москвѣ, и меня тянуло, бросивъ свое профессорство въ академіи, поступить студентомъ въ Московскій университетъ. Имѣй я возможность обезпечить себя на четыре года университетскаго курса, я бы непремѣнно привелъ эту свою мысль въ исполненіе. Но я не имѣлъ возможности и подумать объ этомъ серьезно. Кромѣ тѣхъ 29 р. 83 к. ежемѣсячнаго жалованья, которые я получалъ по должности наставника академіи и которыхъ едва хватало мнѣ на самое скудное содержаніе, у меня не было никакихъ другихъ источниковъ доходовъ. Ни о какомъ кредитѣ въ будущемъ, даже на самое короткое время и самой ничтожной суммы, мнѣ нельзя было думать. И мнѣ надо было оставаться на мѣстѣ, лаская себя мечтательною надеждой, что, дескать, время еще по ушло, что черезъ два-три года я успѣю достигнуть желаемаго. На самомъ же дѣлѣ, каждый новый годъ моей службы скорѣе увеличивалъ, чѣмъ уменьшалъ несоотвѣтствіе моихъ средствъ съ возроставшими потребностями и меня самого дѣлалъ менѣе годнымъ для превращенія снова въ школьника".

Такое тягостное настроеніе не могло не отражаться и на отношеніяхъ Елисеева къ окружающимъ, и на самыхъ его лекціяхъ. Скверно было на душѣ, поднималась жолчь, -- поднималась и выливалась въ резолюціяхъ вродѣ "пирогъ безъ начинки" или въ саркастическаго характера лекціяхъ. Г. Знаменскій утверждаетъ, что лекціи Елисеева "прошли въ исторіи академіи какъ-то мало замѣтно, вслѣдствіе, можетъ быть, своего сухого историко-археологическаго характера". Въ общемъ это, можетъ быть, и вѣрно. Но вѣрно также и то, что лекціи Елисеева не всегда были сухимъ изложеніемъ историко-археологической матеріи, а нѣкоторыя изъ нихъ были даже очень и очень замѣтны. И г. Знаменскій это знаетъ. По словамъ г. Виноградова въ Иркутскихъ Епархіальныхъ Вѣдомостяхъ 1890 г., въ аудиторіи Елисеева часто раздавался "гомерическій смѣхъ". "Впечатлѣніе отъ его лекцій,-- вспоминаетъ г. Виноградовъ,-- мало подходившихъ къ духовному строю академіи, еще усиливалось отъ манеры его чтенія. Самыя пикантныя фразы онъ произносилъ невозмутимо, съ самымъ строгимъ выраженіемъ лица и голоса, ни разу не улыбнувшись; напротивъ, чѣмъ пикантнѣе была его лекція, тѣмъ лицо его становилось серьезнѣе, голосъ строже. Въ то время, когда студентами овладѣвалъ неудержимый смѣхъ, онъ спокойно останавливался, пока по пройдетъ смѣхъ студентовъ, или спрашивалъ словами Гоголя: надъ чѣмъ смѣетесь?-- надъ собой смѣетесь".

Я ни мало не сомнѣваюсь, что въ этихъ лекціяхъ не было ничего кощунственнаго, никакой насмѣшки собственно надъ религіей: жолчною ироніей обдавалась лишь среда, представители которой поэтому, дѣйствительно, "надъ собой смѣялись". Но и вызывалъ этотъ смѣхъ Елисеевъ, конечно, не съ легкимъ сердцемъ, потому что, вѣдь, онъ былъ самъ плоть отъ плоти и кровь отъ крови этой среды. Впослѣдствіи, въ своихъ "внутреннихъ обозрѣніяхъ", онъ не разъ съ большимъ участіемъ трактовалъ о судьбѣ семинаристовъ и духовенства (только о монашествѣ онъ молчалъ упорно) и по свойственному ему практическому складу ума предлагалъ разные проекты улучшенія ихъ быта. Упомянутыя же саркастическія лекціи были плодомъ глубокой тоски и стремленія къ иному положенію...

Въ памяти слушателей Елисеева сохранились его лекціи и другаго характера. И г. Знаменскій опять-таки это знаетъ и самъ разсказываетъ. Такъ, въ 1850 году Елисеевъ прочиталъ нѣсколько лекцій о протасовской реформѣ учебныхъ заведеній и о почти современномъ тогда дѣлѣ переводчика Библіи протоіерея Павскаго. "Студенты такъ были наэлектризованы этими лекціями, что въ первый разъ отъ основанія академіи въ аудиторіи профессора раздались аплодисменты". Такой же, повидимому, эффектъ произвелавъ 1852 г. его вступительная лекція въ курсъ церковной исторіи. Лекція трактовала "о жизни привилегированныхъ классовъ въ Россіи, о горемычномъ житьѣ народа и о крѣпостномъ правѣ,-- предметѣ тогда еще положительно запрещенномъ". Подобныя лекціи естественно должны были вызывать энтузіазмъ въ слушателяхъ.

Здѣсь кстати припомнить одинъ позднѣйшій литературный эпизодъ изъ жизни Елисеева.

Въ 1878 г. одинъ писатель, въ жару полемики, попрекнулъ Елисеева его первымъ, спеціальнымъ литературнымъ трудомъ -- Житіемъ Гурія, Варсонофія и Германа. Въ особенности подчеркивалось посвященіе книжки казанскому архіерею, въ которомъ авторъ называлъ свой трудъ "малою лептой моего дѣланія" и просилъ принять его "съ снисхожденіемъ, да ободрится къ большимъ трудамъ недостониство трудящагося". Попрекъ не имѣлъ никакого отношенія къ предмету полемики: и былъ выдвинутъ, какъ у насъ это очень часто бываетъ, съ единственною цѣлью уколоть противника, причинить ему непріятность. По попрекавшій, какъ это тоже часто бываетъ, ошибся въ разсчетѣ. Елисеевъ, ни мало не сконфузился и съ достоинствомъ поднялъ брошенную ему перчатку, не пытаясь ни замолчать выкопанный изъ его далекаго прошлаго фактъ, ни отрицать его, ни какъ-нибудь криво истолковать. Ни въ чемъ подобномъ и надобности не было. Задавался вопросъ: "когда г. Елисеевъ былъ искреннимъ человѣкомъ, тогда ли, когда въ немъ кипѣла юношеская кровь и онъ писалъ "малыя лепты". или теперь, когда опытъ жизни умудрилъ его и онъ пишетъ "внутреннее обозрѣніе"? Вопрошавшій не могъ не понимать, что въ точеніи тридцати лѣтъ человѣкъ можетъ рѣзко измѣнить свое міросозерцаніе, оставаясь вполнѣ искреннимъ. Не могъ онъ также не понимать, что въ духовномъ сословіи существуютъ, можетъ быть, и теперь, а тѣмъ паче существовали тридцать лѣтъ тому назадъ, свои особыя формы эпистолярнаго слога, столь же условныя, какъ наши теперешнія "милостивый государь" и "съ истиннымъ почтеніемъ имѣю честь быть покорнѣйшимъ слугой". Но Елисеевъ не ограничился этими слишкомъ уже элементарными возраженіями. Онъ указалъ на черты единства всей своей дѣятельности. Онъ заявилъ, что ни мало не стыдится "за тридцать слишкомъ лѣтъ составленнаго имъ жизнеописанія первыхъ казанскихъ архіереевъ, людей даже и съ гражданской точки зрѣнія достойныхъ всякаго уваженія, потому что они для культуры и развитія края сдѣлали болѣе, чѣмъ сколько дѣлали не только тогдашніе воеводы, но чѣмъ сколько дѣлаютъ и нынѣшніе генералы". "Сфера моей прежней спеціальной литературной дѣятельности,-- писалъ Елисеевъ,-- въ существѣ своемъ вовсе не находится въ такомъ противорѣчіи съ моею нынѣшнею литературною дѣятельностью, чтобы нужно было радикальное нравственное измѣненіе для перехода изъ первой въ послѣднюю... Съ лѣтами должно было болѣе или менѣе видоизмѣниться мое теоретическое религіозное міросозерцаніе, но нравственное міросозерцаніе осталось то же самое: тѣ моральныя истины, которымъ я училъ въ проповѣдяхъ, которыя имѣлъ въ виду или излагалъ въ своихъ лекціяхъ студентамъ, которыя проводилъ въ историческихъ трудахъ, тѣ же самыя истины я излагаю или имѣю въ виду и въ моихъ "внутреннихъ обозрѣніяхъ". Мы знаемъ теперь, что Елисеевъ могъ бы сказать на эту тему гораздо больше.

Собирая матеріалы для историко-статистическаго описанія казанской епархіи, Елисеевъ побывалъ въ Петербургѣ и Москвѣ и, значитъ, подышалъ новымъ воздухомъ. Не Богъ знаетъ какимъ цѣлительнымъ воздухомъ дышала тогда вся Россія (то былъ канунъ крымской войны), но были, однако, уголки, гдѣ еще съ сороковыхъ годовъ свято хранился Прометеевъ огонь. Случилось ли гдѣ-нибудь Елисееву столкнуться съ однимъ изъ такихъ хранилищъ, мы не знаемъ. Но, во всякомъ случаѣ, одно изъ такихъ хранилищъ само собою устроилось въ стѣнахъ Казанской академіи. То былъ "идеалистическій" кружокъ молодыхъ профессоровъ, о которомъ выше было уже вскользь упомянуто. Кружокъ этотъ представлялъ собою нѣчто очень любопытное. Въ бумагахъ Елисеева я нашелъ нѣсколько писемъ покойнаго Порфирьева. Есть письма еще какого-то товарища по службѣ въ академіи, съ неразборчивою подписью. Переписка была начата или послѣ долгаго перерыва возобновлена самимъ Елисеевымъ и мотивируется, между прочимъ, воспоминаніями о "зеленомъ", по его выраженію, времени академическаго кружка. Такіе моменты жизни не забываются и даже издалека свѣтятъ и грѣютъ. Повидимому, для всѣхъ членовъ кружка навсегда остались свѣтлыми воспоминанія о тѣсной дружбѣ и истиннобратскихъ отношеніяхъ, связывавшихъ эту горсть молодыхъ людей, о совмѣстныхъ чтеніяхъ разныхъ литературныхъ новинокъ и рѣдкостей, о горячихъ бесѣдахъ на острыя темы. Одинъ изъ членовъ кружка, H. И. Пальминскій, еще въ 1865 г. разсказалъ кое-что въ Ученыхъ Запискахъ Казанскаго Университета. Обращикомъ времяпровожденія кружка можетъ служить вечеръ, или, можетъ быть, вѣрнѣе, ночь, посвященная чтенію рукописнаго списка второй части Мертвыхъ душъ. На столѣ стоялъ портретъ Гоголя, бутылка хереса и сальная свѣчка... Но въ этой убогой комнатѣ ключомъ била жизнь. Волна общихъ литературныхъ интересовъ захватила эту группу молодыхъ талантливыхъ людей разныхъ спеціальностей. Здѣсь, судя по нѣкоторымъ даннымъ, читались и дебатировались не только Гоголь, а и Бѣлинскій, Искандеръ и многое другое, расширявшее горизонты. Здѣсь слагался, вѣроятно, хотя частію, тотъ курсъ исторіи словесности Порфирьева, который Елисеевъ спасъ своимъ мудрымъ совѣтомъ. Здѣсь и Елисеевъ отдыхалъ душой, сбрасывалъ всю свою сдержанность и холодную иронію и горячо говорилъ обо всемъ, что въ немъ накипѣло. Здѣсь же слагались и его лекціи о крѣпостномъ правѣ и другихъ щекотливыхъ по тогдашнему времени предметахъ, вызывавшія бурные аплодисменты аудиторіи,-- явленіе, дотолѣ небывалое въ Казанской академіи и повторявшееся впослѣдствіи, кажется, только на лекціяхъ Щапова. "Въ первый разъ мы узнали тутъ, что такое Елисеевъ",-- вспоминалъ одинъ изъ слушателей.

Къ этому можно прибавить, что въ извѣстномъ смыслѣ Елисеевъ и самъ незадолго передъ тѣмъ узналъ, что онъ такое, по крайней мѣрѣ, отрицательно. Онъ убѣдился именно, что не его дѣло чистая паука, научное изслѣдованіе фактовъ и объективная ихъ систематизація. Къ тому времени, когда онъ, ловлѣ усиленнаго труда, овладѣлъ своимъ предметомъ и могъ являться на каѳедру, уже не смущаясь своею неподготовленностью, предметъ этотъ получилъ для него новое освѣщеніе: русская исторія, церковная и гражданская, неразрывно связалась съ текущею жизнью и открылась со стороны своего "моральнаго или публицистическаго элемента", какъ онъ самъ выражается въ автобіографической запискѣ. Для другаго человѣка, а, можетъ быть, и для Елисеева при другихъ условіяхъ, въ другой обстановкѣ, это не только не было бы препятствіемъ къ дальнѣйшему воздѣлыванію науки, по могло бы даже быть новымъ толчкомъ въ этомъ направленіи. Въ самомъ дѣлѣ, научное изслѣдованіе нашего историческаго прошлаго можетъ, повидимому, только оживиться, получить новую привлекательность отъ дуновенія скорбей и радостей, надеждъ и разочарованій, сейчасъ нами переживаемыхъ. Монастырская лѣтопись, синодикъ, какой-нибудь архивный документъ, способный обрадовать сердце историка, какъ новый матеріалъ для теоретическаго построенія, получаетъ еще при этомъ практичееки-жизненный характеръ, въ особенности для человѣка, умѣющаго утилизировать его въ видѣ урока внимательной и сочувственной аудиторіи. Но "моральный или публицистическій элементъ" уже слишкомъ перевѣсилъ въ Елисеевѣ всѣ остальные. Лѣтописи и синодики, архивные и археологическіе матеріалы, къ которымъ онъ было прилѣпился, утратили для него всякій интересъ, потому что вѣдь моральный или публицистическій элементъ можно найти гораздо ближе, вокругъ насъ сейчасъ. Такому повороту способствовалъ отчасти чисто-практическій складъ ума Елисеева, а отчасти характеръ того оффиціально-научнаго поприща, на которое онъ былъ поставленъ обстоятельствами. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ казанскій архіерей, отъ котораго зависѣла судьба его литературно-научной дѣятельности, нашелъ его первую работу "холодною и мало назидательною". Если бы онъ взялся за ту же тему въ концѣ своего пребываній въ академіи, работа вышла бы, вѣроятно, и горячею, и очень назидательною (иначе онъ въ тогдашнемъ своемъ настроеніи и не взялся бы за нее), но ни эта горячность, ни эта назидательность, навѣрное, не заслужили бы одобренія: они были бы не въ надлежащемъ тонѣ. Чистая наука оказалась для него дѣломъ неподходящимъ, но и наука-ancilla тоже. Упоминаніе въ автобіографической запискѣ о "моральномъ и публицистическомъ элементѣ" чрезвычайно характерно. При томъ настроеніи, въ которомъ былъ тогда Елисеевъ, онъ могъ бы найти удовлетвореніе только въ двухъ положеніяхъ: проповѣдника и публициста. Для роли проповѣдника у него, по его собственному сознанію, не хватало горячаго религіознаго чувства. Онъ никогда не былъ противъ религіознаго источника проповѣди и всегда высоко цѣнилъ людей, искренно отдающихся этому дѣлу, если практическая сторона ихъ проповѣди совпадала съ дѣломъ правды. Но самъ онъ по совѣсти не могъ утвердиться на этой точкѣ, а лгать не хотѣлъ. Что же касается роли публициста, литературнаго истолкователя текущей жизни и оцѣнщика ея съ извѣстной общественной точки зрѣнія, то онъ и впослѣдствіи долго еще не сознавалъ въ себѣ присутствія нужнаго для этой роли таланта. Да и какая же тогда была публицистика? Въ симпатичномъ для Елисеева направленіи тогда еще кое-какъ могли справляться съ этимъ дѣломъ люди исключительнаго таланта, витая въ сферахъ высшихъ теоретическихъ обобщеній, отвлеченій и иносказаній. Текущая жизнь въ ея непосредственной фактической злобѣ дня была безусловно запретнымъ плодомъ. Изъ этихъ отрицательныхъ слагаемыхъ получился и итогъ отрицательный,-- мучительная безвыходность, мрачное стремленіе махнуть на все рукой: идти не куда, на мѣстѣ оставаться нельзя. Навѣрное, много тяжелыхъ дней и безсонныхъ ночей провелъ въ это время Елисеевъ. И другой на его мѣстѣ кончилъ бы дурно. Это одно изъ тѣхъ именно положеній, въ которыхъ люди спиваются, въ разумѣ повреждаются, пулю себѣ въ лобъ пускаютъ. Бѣда была близка отъ Елисеева и до извѣстной степени настигла его. Въ послѣдніе годы своей казанской жизни онъ былъ не чуждъ слабости, сгубившей много талантливыхъ русскихъ людей. Глубочайше мое уваженіе къ памяти Елисеева и искреннѣйшая любовь къ нему не мѣшаютъ мнѣ помянуть эту черту его жизни, мало кому извѣстную и которую поэтому легко было бы скрытъ. Повидимому, это несчастіе висѣло надъ нимъ лишь очень короткое время; онъ былъ слишкомъ уравновѣшенная натура, чтобы надолго поддаться этой слабости. Впослѣдствіи онъ былъ до такой степени далекъ отъ нея, что если бы я не зналъ отъ него самого, то никогда не догадался бы и не повѣрилъ бы. Не въ судъ или осужденіе записываю я эту подробность,-- пусть этимъ другіе, кто хочетъ, занимаются,-- а для иллюстраціи того душевнаго состоянія, которое переживалъ Елисеевъ. По натурѣ спокойный, сдержанный, онъ искалъ забвенія. Не поздравляю съ проницательностью и даже съ добродѣтелью того, кто сдѣлаетъ изъ этого обстоятельства упрекъ его памяти. Пьянство есть слабость или порокъ. Справедливо сказано: "не упивайтеся виномъ". И благо тому, кому не знакомъ смыслъ пѣсни, которую любилъ пѣть даровитый пьяница, тоже бывшій профессоромъ Казанской академіи, Щаповъ:

"Ахъ, спасибо же тебѣ, синеву кувшину,

Ты размыкалъ, разогналъ злу тоску-кручину!"

И не только благо, а честь ему и слава, если онъ не искалъ забвенія въ винѣ, хотя къ тому были поводы и искушенія. Но бываетъ, что и ничего не бываетъ, какъ говорилъ одинъ нѣмецъ. Бываетъ, что добродѣтель охраняется стражемъ, весьма не дорого стоющимь: недостаткомъ воспріимчивости, нравственною толстокожестью. Во всякомъ случаѣ, и среди пьющихъ, и среди не пьющихъ звѣзда отъ звѣзды разнствуютъ во славѣ, а иному и за добродѣтель никакой славы не полагается...

Поколебавшись нѣкоторое время, помучившись въ колебаніяхъ между мечтою и дѣйствительностью, Елисеевъ вышелъ въ 1850 г. изъ духовнаго званія, а въ 1854 г. отказался и отъ профессорства и поступилъ на государственную службу. Нужно было много скромнаго мужества, искренности и самообладанія для такого рѣшенія. Съ внѣшней стороны положеніе его въ Казанской духовной академіи было прекрасное. Онъ былъ на хорошемъ счету Въ качествѣ способнаго и знающаго профессора; онъ пользовался популярностью среди студентовъ, которые, наконецъ, "узнали, что такое Елисеевъ"; онъ былъ занятъ обширнымъ историческимъ трудомъ, который уже значительно подвинулся впередъ и для окончанія котораго онъ собралъ много матеріаловъ, до сихъ поръ (черезъ сорокъ лѣтъ!) не вполнѣ исчерпанныхъ, хотя надъ ними работали и другіе; онъ могъ, какъ мы видѣли, разсчитывать и на спокойное, обезпеченное положеніе священника въ хорошемъ, что называется, приходѣ, и на каѳедру богословія въ университетѣ. Отъ всѣхъ этихъ перспективъ онъ отказался и вступилъ на обычный тогда житейскій путь всякаго средняго русскаго образованнаго бѣдняка, не пригрѣтаго какимъ-нибудь спеціальнымъ солнцемъ. Онъ затеривался здѣсь въ безличной массѣ чиновничества, но зато избавлялся отъ раздиравшихъ его внутреннихъ противорѣчій.

Онъ поступилъ на службу въ Сибирь,-- потому ли, что для этого имѣлись у него подходящія знакомства, или потому, что его влекло на родину, или, наконецъ, потому, что какія-нибудь особенности сибирскаго быта привлекали его возможностью приложить свои силы къ практикѣ съ наибольшею пользой и въ соотвѣтствіи съ его идеалами. О службѣ его въ Сибири мнѣ ничего неизвѣстно, кромѣ свѣдѣній, имѣющихся въ его формулярномъ спискѣ. Онъ былъ сперва омскимъ, потомъ тарскимъ окружнымъ начальникомъ, потомъ совѣтникомъ тобольскаго губернскаго правленія и исполнялъ множество разнообразнѣйшихъ порученій по службѣ, главнымъ образомъ, въ средѣ крестьянства; они-то и доставили ему то знакомство съ практическою жизнью, которое впослѣдствіи такъ пригодились ему въ его "внутреннихъ обозрѣніяхъ" въ Современникѣ и Отечественныхъ Запискахъ. Нѣкоторое указаніе на характеръ его служебной дѣятельности можетъ дать слѣдующее замѣчаніе въ первой его статьѣ, напечатанной въ Современникѣ въ 1858 г. (О Сибири): "Кто поставленъ въ начальническія отношенія къ крестьянамъ по своей должности, тотъ долженъ вооружиться всевозможнымъ терпѣніемъ для бесѣды съ крестьянами. Никогда крестьянина, пришедшаго къ нему съ просьбой, не долженъ онъ отпускать со словами: "этого сдѣлать нельзя". Нѣтъ, всегда онъ долженъ растолковать и растолковать, отчего нельзя. Только такимъ образомъ можетъ онъ пріобрѣсти отъ крестьянъ довѣріе и прекратить безчисленное множество просьбъ, поступающихъ въ высшія инстанціи оттого только, что крестьянину было растолковано не въ долбежъ, о чемъ просилъ онъ на инстанціи низшей".

Служилъ, впрочемъ, Елисеевъ не долго: съ апрѣля 1854 г. по декабрь 1857 г., когда по болѣзни вышелъ въ отставку и пріѣхалъ въ 1858 году въ Петербургъ. Пріѣхалъ, повидимому, безъ опредѣленныхъ плановъ, просто привлекаемый свѣтомъ зари, которая поднималась тогда надъ всею Россіей, но яснѣе всего чувствовалась въ Петербургѣ или, по крайней мѣрѣ, такъ казалось всякому провинціалу. О литературѣ, какъ профессіи, онъ, во всякомъ случаѣ, не думалъ.

III.

Въ числѣ недоконченныхъ рукописныхъ статей Елисеева есть одна, которая съ перваго взгляда навѣрное очень удивила бы читателя.

Статья, неизвѣстно къ какому времени относящаяся, имѣетъ видъ отвѣтнаго письма кому-то, обратившемуся къ автору съ такими, между прочимъ, словами: "Намъ ничего не осталось въ наслѣдство отъ прошлаго; у насъ нѣтъ никакого великаго общественнаго дѣла, надъ которымъ мы могли бы работать въ настоящемъ; у насъ нѣтъ никакихъ надеждъ и идеаловъ въ будущемъ. Мы имѣемъ въ своемъ обладаніи одно Волково кладбище, однѣ только могилы нашихъ великихъ покойниковъ. Съ ними, съ этими великими покойниками, должна жить наша мысль въ постоянномъ единеніи, на ихъ могилы должны мы ходить освѣжать свою душу, страдающую и томящуюся въ безпросвѣтной мглѣ настоящаго, воспоминаніями объ исчезнувшихъ идеалахъ и надеждахъ, и тамъ искать разрѣшенія и уясненія пащихъ будущихъ судебъ". Елисеевъ горячо возстаетъ противъ мрачно-пессимистическаго тона этой тирады, но, къ сожалѣнію, эта часть статьи осталась совсѣмъ неразработанною. Что же касается обитателей Волкова кладбища, то, вполнѣ присоединяясь къ хвалѣ имъ и съ особенно глубокимъ почтеніемъ останавливаясь на нѣкоторыхъ изъ нихъ,-- на Бѣлинскомъ и Добролюбовѣ,-- Елисеевъ прибавляетъ, что о заслугахъ другихъ онъ не будетъ распространяться, потому что это заняло бы слишкомъ много мѣста. "А я никакъ не могу,-- пишетъ онъ,-- пройти молчаніемъ особую серію великихъ покойниковъ, до сихъ поръ никѣмъ еще не отмѣченныхъ, но которые, на мой взглядъ, по нравственной красотѣ не менѣе, если не болѣе велики, чѣмъ вышеупомянутые. Кто они -- я не знаю, имя ихъ легіонъ и имена ихъ Ты, Господи, вѣси. Ихъ тѣлами обильно упитано Волково кладбище, но безчисленное множество ихъ разсѣяно по безчисленному множеству кладбищъ русской земли не только большихъ городовъ, но и малыхъ и даже, вѣроятно, селъ, и почиваютъ они тамъ такъ же безвѣстно, какъ и здѣсь".

Кто же это такое? Читатель, конечно, очень удивится, когда узнаетъ, что это, какъ выражается Елисеевъ,-- "литературная богема" конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ, тогдашніе безчисленные "обличители", "литераторы-обыватели", которыхъ Салтыковъ окрестилъ нарицательно-собственнымъ именемъ "Корытниковыхъ". Эти-то маленькіе, незамѣтные, а подчасъ просто смѣшные люди оказываются "по нравственной красотѣ не менѣе, если не болѣе великими", чѣмъ Бѣлинскій, Добролюбовъ и другіе обитатели завѣтныхъ могилъ на Волковомъ кладбищѣ. Какъ ни страннымъ можетъ показаться такой взглядъ, но уже самая его оригинальность заставляетъ отнестись къ нему съ вниманіемъ, тѣмъ болѣе въ виду репутаціи Елисеева: его мало знали и кое-кто былъ очень нерасположенъ къ нему, но въ его умѣ, знаніи жизни и серьезности никто никогда не сомнѣвался. Поневолѣ думается, что у высказаннаго имъ страннаго взгляда должны быть извѣстныя солидныя основанія, по крайней мѣрѣ, съ нѣкоторой особенной точки зрѣнія.

Чтобы усвоить себѣ эту особенную точку зрѣнія, надо, прежде всего, отрѣшиться отъ представленія о нынѣшнихъ "обличителяхъ" и вояжирующихъ корреспондентахъ газетъ. А затѣмъ надлежитъ правильно понять щедринскій очеркъ Литераторы-обыватели, о которомъ Елисеевъ не безъ основанія говоритъ, что онъ остался въ литературѣ единственнымъ памятникомъ дѣятельности "богемы". Памятникъ на первый взглядъ не особенно лестный и, во всякомъ случаѣ, довольно двусмысленный. Въ свое время очеркъ Салтыкова вызвалъ толкованія, неблагопріятныя частью для "лктераторовъ-обывателей", а частью и для самого автора. Одни усматривали въ очеркѣ незаконное, презрительно-аристократическое отношеніе генерала отъ литературы къ литературной мелкой сошкѣ, которая, однако, дѣлаетъ, въ концѣ-концовъ то же самое дѣло, что и онъ. Другіе выражали удовольствіе, что Щедринъ, патріархъ и заводчикъ обличительной литературы, рѣшилъ, наконецъ, своею насмѣшкой положить предѣлъ потоку назойливыхъ обличеній. Елисеевъ совсѣмъ иначе и, конечно, гораздо правильнѣе толкуетъ очеркъ Щедрина. Онъ разсуждаетъ приблизительно такъ. Писатели, начавшіе, какъ Щедринъ, работать въ сороковыхъ годахъ, были люди, въ большинствѣ случаевъ, дворянскаго происхожденія, хорошо, на готовыхъ хлѣбахъ, воспитанные и иногда блестяще образованные, а это блестящее образованіе давало широкіе горизонты и соотвѣтственныя требованія отъ жизни. Эти люди тяготились мракомъ до-реформеннаго режима и страстно жаждали обновленія родины, которое представлялось имъ въ не совсѣмъ, можетъ быть, опредѣленныхъ, но прекрасныхъ и величавыхъ формахъ. Но когда, въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, обновленіе наступило, нѣкоторые изъ нихъ даже не узнали его, потому что оно подняло съ низшихъ слоевъ русскаго житейскаго моря элементы, оскорблявшіе ихъ топко развитый вкусъ. Они вполнѣ раздѣляли лучшія упованія новаго времени, но съ брезгливымъ изумленіемъ смотрѣли на нахлынувшихъ разночинныхъ носителей этихъ упованій и подчасъ заходили очень далеко въ этомъ отношеніи. Брезгливость доходила до такой степени, что неприглядная форма заслоняла для нихъ самую сущность дѣла. Салтыковъ неповиненъ въ этомъ грѣхѣ, но я онъ былъ не чуждъ брезгливости. Она-то и сказалась въ очеркѣ Литераторы-обыватели. Корытниковы непріятно дѣйствовали на него мелочностью своихъ обличеній, своею неумѣлостью, смѣшною напыщенностью рѣчи, изъ которой "выходитъ нѣчто нелѣпое: Глуповъ и -- человѣчество, судья Лапушниковъ -- и вѣчные законы правды"; своею, наконецъ, ультра-наивною вѣрой въ "настоящее время, когда". Смущаясь и возмущаясь всею этою неотесанностью и налагая соотвѣтственныя, слишкомъ даже густыя тѣни на фигуру Еорытникова, Салтыковъ, однако, вполнѣ признаетъ не только искренность Корытникова и его готовность претерпѣть за правду, а и извѣстное значеніе его дѣятельности. Говоря подлинными словами Елисеева, Щедринъ, несмотря на свои насмѣшки, обнаруживаетъ "глубокую и горячую симпатію къ явившейся повсюду русской богемѣ и, главное, онъ убѣжденъ, что она явленіе не случайное, не дѣло каприза или бездѣлья тѣхъ или другихъ лицъ, а явленіе необходимое, неизбѣжное, потому что времена созрѣли; что представители богемы дѣйствуютъ не по постороннимъ побужденіямъ, корыстнымъ разсчетамъ и т. п., а по чувству долга, въ твердой увѣренности, что это ихъ нравственная обязанность, ихъ призваніе, за которое они готовы подвергнуться какимъ угодно непріятностямъ, страданіямъ. Характеристика глубоко вѣрная! (Продолжаю выписывать подлинныя слова Елисеева). Эта черта рѣзко отдѣляетъ богему начала шестидесятыхъ годовъ отъ длиннаго ряда обличителей послѣдующаго времени. Богема по своимъ талантамъ и свѣдѣніямъ была разнообразна до безконечности. Большая часть ея, вѣроятно, не знала ничего или, можетъ быть, развѣ немного болѣе десяти заповѣдей. Но этого было совершенно достаточно для ея дѣйствій. Не убій, не укради, не послушествуй на друга твоего свидѣтельства ложна и т. д.,-- вотъ весь тотъ кодексъ нравственности, за исполненіемъ котораго въ общественной жизни она слѣдила, въ тѣхъ, впрочемъ, только явленіяхъ, которыя окружены были тайною для закона, суда и полиціи или истинная духовная сущность и смыслъ которыхъ были неуловимы для нихъ, какъ преслѣдующихъ неисполненіе только буквы закона, или которыя происходили публично, въ наглой расправѣ надъ лицами беззащитными. Ложь, лицемѣріе, своекорыстіе, самоуправство, наглость, эксплуатація, нахальство -- вотъ тѣ общественные пороки, которые преимущественно преслѣдовала богема со всею неутомимостью, имѣя при этомъ всегда въ виду защиту эксплуатируемыхъ, притѣсняемыхъ, обижаемыхъ, въ особенности, если они беззащитны по возрасту, полу, своему общественному положенію и т. п.".

Если читатель потрудится припомнить картину тревогъ, торжествъ и злоключеній Корытникова, независимо отъ сатирическаго освѣщенія, то увидитъ, что дѣятельность этого человѣка несомнѣнно производила значительный эффектъ въ окружающей средѣ. Зависѣло это отчасти отъ свойствъ этой среды, отчасти отъ личныхъ свойствъ самого Корытникова. Тотчасъ послѣ окончанія крымской войны, даже немножко раньше, по всему русскому житейскому морю пошла рябь и зыбь, и даже самые близорукіе, если не понимали, то чувствовали^ что это лишь начало болѣе глубокаго волненія. Все насторожилось тревожно или радостно. Ясно было, что исторія подводитъ свои итоги, что чему-то надлежитъ погибнутъ, чему-то выроста. Старое общество, изъѣденное крѣпостнымъ произволомъ, взяточничествомъ, невѣжествомъ, смѣсью лицемѣрія и наглости подъ покровомъ формализма, отсутствіемъ всякаго общественнаго интереса, готовилось уступитъ мѣсто иному строю жизни. Сразу свыкнуться съ этою мыслью оно, разумѣется, не могло. Оно то отступало передъ очевидною неизбѣжностью, то пробовило отстоять себя своими обычными средствами. Объявились Корытниковы или "литературная богема", какъ не совсѣмъ удачно называетъ ихъ Елисеевъ. Наивные, подчасъ невѣжественные и смѣшные, они, однако, искренно вѣрили въ торжество грядущей правды и готовы были претерпѣть ради нея всевозможныя лишенія, оскорбленія, непріятности совершенно безкорыстно. О корыстолюбіи въ настоящемъ смыслѣ этого слова нечего и говорить,-- "обличители" никакого вознагражденія не получали. Приманки славы для нихъ тоже не существовали, потому что писанія ихъ были анонимны или, самое большое, псевдонимы. Они удовлетворялись исключительно своимъ положеніемъ добровольныхъ стражей правды. Ихъ писанія производили переполохъ въ разныхъ Краснорѣцкахъ, Кутерьмахъ, Златогорскахъ, Бѣлокаменскахъ и т. д. Ихъ боялись, потому что, въ виду общественнаго настроенія, "попасть въ газеты" и особенно "попасть въ Искру" было тогда поистинѣ страшно. Человѣкъ, "попавшій въ Искру", старался, конечно, не узнавать себя; но если это оказывалось невозможнымъ, онъ долженъ былъ, хотя бы и скрежеща зубами, оправдываться или заглаживать какой-нибудь свой самоуправный поступокъ, дикую расправу съ подчиненнымъ, съ ребенкомъ, женщиной, мужикомъ или взяточничество, нерадѣніе и проч., ибо не только общественное мнѣніе, а и оффиціальная Россія явно поворачивала на какой-то новый путь. Но онъ злобствовалъ и не упускалъ случая учинить пакую-нибудь пакость позванному, непрошенному "обличителю". И всѣ эти пакости Корытниковъ самоотверженно принималъ, не имѣя въ воздаяніе за такіе минусы ни единаго плюса, кромѣ сознанія правоты и цѣлесообразности своей дѣятельности. За эту-то черту Елисеевъ и признаетъ Корытниковыхъ "по нравственной красотѣ не менѣе, если не болѣе великими", чѣмъ тѣ борцы русскаго слова, которые покоятся на Волковомъ кладбищѣ.

Это мнѣніе не такъ ужъ преувеличено, какъ можетъ показаться. Когда мы думаемъ о какомъ-нибудь признанномъ великомъ человѣкѣ,-- ну, хоть о Бѣлинскомъ или Салтыковѣ,-- мы, въ придачу къ ихъ высокимъ нравственнымъ качествамъ, ихъ горячей преданности одушевлявшей ихъ идеѣ, имѣемъ еще наглядные результаты ихъ дѣятельности: ихъ сочиненія, которымъ предстоятъ еще многая лѣта, общее благоговѣніе къ ихъ памяти, отражающееся и въ литературѣ, и въ жизни. Въ нихъ концентрируется и даже какъ бы ипостазируется цѣлый рядъ преданій, цѣлый строй мыслей и чувствъ. Но если у насъ не было критика, равнаго Бѣлинскому, то, при всей необыкновенной нравственной чистотѣ "неистоваго Виссаріона", возможно, что въ числѣ его современниковъ были люди незамѣтные, не оставившіе по себѣ никакого слѣда, но по уступавшіе ему или даже превосходившіе его по нравственной красотѣ. Приложимо ли это разсужденіе къ "обличителямъ" пятидесятыхъ-шестидесятыхъ годовъ, я судить не берусь, но несомнѣнно, во всякомъ случаѣ, что ими обнаружено было много самоотверженія, безкорыстія и настоящаго гражданскаго мужества. Они забыты, они и въ свое время были лично неизвѣстны, а въ массѣ не блистали ни дарованіями, ни образованностью, ни шириною взгляда; но эта скудость и сѣрость по должны заслонять отъ насъ ихъ дѣйствительно незаурядныя нравственныя достоинства и значительность роли, которую они въ свое время сыграли. Велики заслуги именитыхъ людей, вѣчнымъ сномъ почивающихъ на Волковомъ кладбищѣ, но для той среды, въ которой и на которую дѣйствовали "обличители", нужны были гораздо болѣе грубыя и прямыя средства, чѣмъ топкая разработка движеній человѣческой души, горячая проповѣдь знанія и нравственныхъ истинъ, изображеніе общественныхъ идеаловъ, казнь подлости въ ея отвлеченныхъ вершинахъ или обобщенныхъ типахъ. Все это, какъ отъ стѣны горохъ, отскакивало отъ заскорузлыхъ обитателей Краснорѣцка, Кутерьмы, Бѣлокаменска и проч. и не могло воздержать ихъ отъ привычныхъ дѣйствій и пріемовъ. Слишкомъ все это для нихъ было отвлеченно и высоко. Прямая угроза личнаго срама и отвѣтственности была для нихъ единственнымъ путемъ къ уразумѣнію азбуки добра и зла. Это грубое, по необходимое дѣло и дѣлали добровольцыобличители. Понятно, что они могли имѣть значеніе и даже просто существовать только пока существовали новыя вѣянія, съ прекращеніемъ которыхъ исчезли и они. Они уступили свое мѣсто ужо иного характера обличителямъ и корреспондентамъ, иногда, конечно, очень почтеннымъ, а иногда совсѣмъ по почтеннымъ и даже клеветникамъ и шантажистамъ, но, во всякомъ случаѣ, лишеннымъ своеобразной наивной вѣры своихъ предшественниковъ.

Если такимъ образомъ взглядъ Елисеева на Корытниковыхъ имѣетъ за себя извѣстныя очень вѣскія оправданія, то данное имъ щедринскому очерку объясненіе представляетъ собою особенную цѣнность. Та смѣсь брезгливости съ уваженіемъ, которая характеризуетъ этотъ очеркъ, есть, по совершенію вѣрной мысли Елисеева, лишь частный случай. Собственно въ дѣятельности Салтыкова это случай единственный. Сверстники его, изъ тѣхъ, которые искренно привѣтствовали зарю новой жизни (другіе для насъ не интересны), гораздо чаще и гораздо рѣзче выражали свое брезгливое отношеніе къ неожиданнымъ для нихъ порожденіямъ покой жизни. На этомъ въ значительной степени основывался разладъ "отцовъ и дѣтей", формулированный Тургеневымъ. Разладъ вышелъ бы еще гораздо рѣшительнѣе, если бы жизнь не подготовила посредствующихъ звеньевъ въ лицѣ нѣсколькихъ писателей, одними своими сторонами близкихъ къ изящнымъ, съ нѣсколько туманными, по широкими горизонтами "отцамъ", а съ другой -- къ угловатымъ, рѣзкимъ, подчасъ узкимъ, но искреннимъ и послѣдовательнымъ "дѣтямъ". Писатели эти группировались, главнымъ образомъ, въ Современникѣ. Достаточно прочитать имѣющіеся нынѣ въ отдѣльномъ изданіи Очерки гоголевскаго ггеріода, чтобы видѣть, какъ чтили эти люди лучшія преданія сороковыхъ годовъ, а, съ другой стороны, они, сами вызванные на арену общественной дѣятельности новою жизнью, не могли, конечно, относиться къ нѣкоторымъ ея угловатостямъ съ чрезмѣрною строгостью. Одно изъ самыхъ видныхъ мѣстъ между этими людьми, непосредственно рядомъ съ Чернышевскимъ и Добролюбовымъ, очень скоро занялъ Елисеевъ.

Какъ я уже говорилъ выше, Елисеевъ пріѣхалъ въ 1858 году въ Петербургъ, повидимому, съ весьма неопредѣленными планами и, во всякомъ случаѣ, не имѣлъ намѣренія заняться литературой, какъ профессіей: онъ не сознавалъ въ себѣ литературнаго таланта. Но желаніе писать, послужить печатнымъ словомъ дѣлу правды было. Въ первой его статьѣ, напечатанной въ Современникѣ, встрѣчаются характерныя для того историческаго момента слова о "великомъ времени, когда въ Россіи снимаются оковы съ мысли и слова, когда лучшіе люди, благословляя новый благотворный свѣтъ, восходящій надъ народомъ русскимъ, посвящаютъ съ любовью на служеніе своему отечеству свое слово и мысль". Тамъ же читаемъ о Сибири, откуда только что пріѣхалъ авторъ: "Сторона дальняя, глухая, можно сказать, нетронутая еще. На что ни взгляни, все остается, какъ было назадъ тому десятки лѣтъ. Къ одному вовсе еще не касалась рука человѣка, другое подверглось разработкѣ, но разработкѣ неправильной или ничтожной, третье идетъ себѣ по старой колеѣ, для настоящаго времени вовсе непригодной. Все здѣсь невольно вызываетъ мысль у человѣка мыслящаго, все заставляетъ взяться за перо". Эти цитаты указываютъ на наличность элементовъ, изъ которыхъ въ то время слагались "литераторы-обыватели", такъ высоко впослѣдствіи Елисеевымъ оцѣненные. Весьма вѣроятно, что именно на такую незамѣтную роль въ литературѣ разсчитывалъ Григорій Захаровичъ, полагая добывать себѣ средства къ жизни службой, государственной или частной. Но онъ былъ слишкомъ большой корабль для такого мелкаго плаванія, что и обнаружилось очень скоро, хотя "обывательская" привычка къ анонимности осталась у него до конца дней.

Я не знаю, гдѣ собственно началъ писать Елисеевъ,-- въ Искрѣ или Современникѣ, но, во всякомъ случаѣ, своимъ, близкимъ человѣкомъ онъ раньше сталъ въ Искрѣ. Уже съ начала 1859 г. тамъ постоянно печаталась его "Хроника прогресса",-- нѣчто среднее между передовыми статьями и внутренними обозрѣніями, тогда какъ постояннымъ, ближайшимъ сотрудникомъ Современника, завѣдующимъ однимъ изъ отдѣловъ, а именно отдѣломъ "внутренняго обозрѣнія", онъ сталъ лишь въ февралѣ 1861 г. До тѣхъ поръ его участіе въ Современникѣ было довольно случайно. Первая статья О Сибири, напечатанная въ декабрѣ 1858 г., подписана псевдонимомъ "Грицько", къ которому Елисеевъ и впослѣдствіи изрѣдка прибѣгалъ; большинство же его произведеній совсѣмъ не подписаны. Статья О Сибири написана такъ, что никто не назвалъ бы автора новичкомъ въ литературѣ: пріемы письма свободные, спокойно-увѣренные, даже мастерскіе. Что же касается содержанія, то солидность его гарантировалась уже фактомъ недавняго пріѣзда автора изъ Сибири, гдѣ онъ не мало поработалъ на практической почвѣ. Относительно теоретическихъ взглядовъ любопытно отмѣтить въ этой первой статьѣ мимоходомъ брошенную мысль, которая впослѣдствіи, въ значительно, разумѣется, болѣе развитой формѣ, стала одною изъ излюбленныхъ руководящихъ мыслей Елисеева. Онъ говоритъ: "Подавно въ нашей литературѣ завязался споръ о личномъ и общинномъ поземельномъ владѣніи... Поспорить было о чемъ. За одинъ быта стоитъ строгая паука, за другой -- вѣковой опытъ нашъ собственный, привычка и, наконецъ, опасеніе тѣхъ послѣдствій, которыя испытала на себѣ Западная Европа въ пролетаріатѣ". Въ статьѣ не указывается выходъ изъ этого затрудненія, да это и не требовалось задачей статьи, но авторъ полемизируетъ съ нѣкіимъ Холмогоровымъ, который, въ связи съ нѣкоторыми спеціально сибирскими дѣлами, возставалъ противъ общиннаго владѣнія землей. Современникъ, какъ извѣстно, стоялъ за общину. Такимъ образомъ, Елисееву во всѣхъ отношеніяхъ нечего было безпокоиться объ участи своей статьи. По, сомнѣваясь въ своемъ литературномъ талантѣ и все еще не думая записываться въ литературный цехъ, онъ безпокоился, конфузился, не являлся въ редакцію даже послѣ напечатанія статьи. Его разыскалъ уже кто-то изъ членовъ редакціи Современника, заинтересовавшейся новымъ писателемъ. Около этого же времени Елисеевъ сильно захворалъ. Онъ любилъ потомъ разсказывать о томъ необыкновенно сердечномъ участіи, которое принималъ въ немъ, во время его болѣзни, Чернышевскій: ходилъ за нимъ, какъ сидѣлка или сестра милосердія.

Помимо этихъ личныхъ житейскихъ отношеній редакція Современника сразу оцѣнила Елисеева, какъ писателя, и всячески старалась вплотную усадить его въ литературу. Но его первые шаги на этомъ поприщѣ были довольно неопредѣленны. Въ маѣ 1859 г. была напечатана его статья О календаряхъ, въ декабрѣ -- разборъ книги Костомарова о Богданѣ Хмельницкомъ, въ январѣ 1860 г. статья Уголовные преступники, гдѣ опять пригодилась его спеціальная сибирская практика, въ ноябрѣ -- разборъ VII и VIII томовъ Исторіи Россіи Соловьева, въ январѣ 1861 г.-- О движеніи народонаселенія въ Россіи, въ мартѣ -- О препровожденіи ссыльныхъ по Сибири на конныхъ подводахъ. Всѣ эти статьи очень интересны, проникнуты характернымъ гуманнымъ и демократическимъ духомъ. Но это еще не тотъ Елисеевъ, какимъ онъ, какъ вліятельный публицистъ и журналистъ, останется въ исторіи русской литературы. Эта роль его началась съ февраля 1861 г., когда онъ сталъ писать "внутреннее обозрѣніе". Отдѣлъ этотъ былъ заведенъ въ Современникѣ за годъ передъ тѣмъ, въ мартѣ 1860 г., но я не знаю, кѣмъ онъ велся до Елисеева. Елисеевъ же велъ его до начала 1866 г., когда сталъ писать ежемѣсячный обзоръ русской журналистики, а "внутреннее обозрѣніе", подъ заглавіемъ "Дѣйствительность", перешло къ кому-то другому. Такимъ образомъ, всѣ "внутреннія обозрѣнія" съ 1861 по 1866 г. принадлежатъ Елисееву, за исключеніемъ августовскаго за 1861 г., которое, за отсутствіемъ Елисеева, написано Добролюбовымъ. Вскорѣ послѣ того и Елисееву пришлось отчасти замѣнить Добролюбова въ январскомъ Свисткѣ за 1862 г. Послѣ смерти Добролюбова осталось вступленіе къ этому нумеру Свистка. Продолженіе, къ нему придѣлано, главнымъ образомъ, Елисеевымъ и отчасти Чернышевскимъ.

Остановимся на минуту на Добролюбовскомъ "внутреннемъ обозрѣніи", которое въ сочиненіяхъ Добролюбова не перепечатывается, и, можетъ быть, даже самые записные наши библіографы не знаютъ, что оно написано имъ. Оно очень любопытно и само по себѣ, и по отношенію къ Елисееву. Начинается оно такъ: "Читатели Современника плачутъ, не нашедши въ іюльской книжкѣ "внутренняго обозрѣнія". Такъ, по крайней мѣрѣ, думаетъ)его составитель, котораго я, впрочемъ, не одобряю -- сколько по зависти къ его таланту, столько же и за его весеннія мечты и стремленія... Составитель прежнихъ обозрѣній разнѣжилъ публику своей весеннею теплотой... Ужъ вы не сердитесь, господа, у меня теплоты особенной по найдете, да и время теперь не такое подходитъ... Говорятъ, весеннія мечты моего предшественника нравились; слѣдовательно, мои осеннія не поправятся? Но я хочу, чтобы онѣ понравились; слѣдовательно, долженъ, прежде всего, добиться, чтобы весеннія перестали нравиться. Съ этого и начну". Далѣе идутъ обычныя въ то время, шутливыя по формѣ, но горькія по существу, иносказанія. Авторъ самъ любитъ весну. "Знаю я,-- говоритъ онъ,-- какая бываетъ хорошая-то весна... Отъ такой весны и я не прочь: знаю, что за ней будетъ горячее, долгое-предолгое лѣто, потомъ осень, чрезвычайно похожая на весну, только съ плодами,-- та же красавица, только вполнѣ созрѣвшая, а тамъ по календарю и будетъ зима, а я ее не увижу... И это такъ изъ года въ годъ, изъ вѣка въ вѣкъ. Такую весну я люблю, обожаю, "стремлюсь" къ ней, хоть бы она была такъ же бурна и сурова, какъ прошлогодняя, хоть бы она дѣйствовала вовсе не благодѣтельно на нервы и здоровье отживающихъ дряхлыхъ стариковъ. Что-жь, пусть ихъ отживаютъ и не смущаютъ намъ нашей весны, не заслоняютъ намъ нашего солнца... Какъ видите, я въ принципѣ согласенъ съ моимъ товарищемъ по "обозрѣнію"; но въ примѣненіяхъ мы расходимся. Онъ выдумалъ какую-то возможность наслаждаться весною у насъ, даже въ Петербургѣ и его окрестностяхъ. А я беру смѣлость утверждать, что это положительно невозможно. Во-первыхъ, возьмите краткость, мимолетность, такъ сказать, нашей весны, доходящую поистинѣ до неуловимости:

За весной, красой природы,

Лѣто знойное пройдетъ,--

И туманъ, и непогоды

Осень поздняя несетъ.

Людямъ тяжко, людямъ горе,--

да на этомъ и остановится. Что-жь, вы поймали весну-то вашу? Вѣдь, духъ перевести не успѣли, а она уже и прошла, да еще и вмѣстѣ съ лѣтомъ!... "Все-таки, говорятъ, природа во время весны оживляется". Велика важность,-- вѣдь, и чахоточный оживляется передъ смертью, обыкновенно такой становится бодрый, да здоровый, да веселый, а посмотришь, на другой день и умретъ. Такъ и весна наша".

Затѣмъ слѣдуетъ шутливо-грустное поэтическое сравненіе петербургской погоды съ чахоточною больной, которая было повѣрила въ свое выздоровленіе. Эти строки получаютъ особенно трогательное значеніе, если вспомнить, что въ это время злая чахотка уже поканчивала самого Добролюбова. Онъ какъ бы обобщалъ, раздвигалъ свою личную печальную судьбу въ иносказательномъ смыслѣ. "Нѣтъ,-- продолжаетъ онъ,-- этимъ чахоточнымъ проявленіемъ жизни вы меня не заставите восхищаться: я знаю, что за нимъ слѣдуетъ обыкновенно. Я знаю, что нашъ климатъ не таковъ, чтобы помочь чахоточному выздоровѣть; я знаю, что чернобогь славянской зимы сильнѣе всѣхъ вашихъ добрыхъ домовыхъ, русалокъ и другихъ духовъ, вызванныхъ на смотръ безъименнымъ, хотя и даровитымъ моимъ товарищемъ". И далѣе: "Мы всѣ, какъ извѣстно, лѣтъ пять тому назадъ воспрянули отъ сна; и я тогда воспрянулъ. Ну, знаете, какъ человѣкъ послѣ хорошаго сна чувствуетъ себя бодрымъ и здоровымъ. Мы всѣ тогда думали, что города можемъ брать, людей и самый климатъ передѣлывать. А уже объ говореньи нечего и говорить: я воображалъ, что, не заикнувшись, могу порицать не только весну петербургскую, но даже мостовые сѣверной столицы, даже обитателей ея... То была весна, моя собственная весна, она тоже умерла въ своемъ разцвѣтѣ, и вотъ почему я теперь такъ грустно смотрю и на весну вообще (т.-е. на петербургскую весну".

Кромѣ обычной по тогдашнему времени манеры аллегорическаго писанія, предоставлявшей читателю искать настоящія намѣренія автора между строкъ, здѣсь есть еще одинъ намекъ, нуждающійся въ объясненіи. Что это за весеннія мечты и домовые, русалки и другіе духи, "вызванные на смотръ безъименнымъ, хотя и даровитымъ моимъ товарищемъ", то-есть Елисеевымъ?

Отвѣта на этотъ вопросъ надо искать въ апрѣльскомъ "внутреннемъ обозрѣніи", содержаніе котораго изложено въ подзаглавіи такъ: "Мои весеннія воззрѣнія и стремленія.-- Какъ наслаждается природой и господствуетъ надъ ней современный человѣкъ?-- Весна въ мірѣ языческомъ.-- Вѣрованіе язычниковъ въ цѣлебную силу, приносимую весной.-- Водяной.-- Русалки" и т. д. Это чуть ли не единственное Елисеевское "внутреннее обозрѣніе", въ значительной своей части посвященное отвлеченно-теоретическому вопросу объ отношеніи человѣка къ природѣ, и потому имѣетъ для насъ особенную цѣну. Послѣ короткаго вступленія о пріятностяхъ весны, настоящей, а не иносказательной весны, Елисеевъ замѣчаетъ, что пріятности эти почти совсѣмъ недоступны цивилизованному человѣку вообще, петербургскому дачнику въ особенности. То ли дѣло,-- говорить онъ,-- "времена нашего грубаго и бѣднаго язычества, когда земля населена была лѣшими, русалками, вѣдьмами (NB и теперь есть), домовыми, водяными, когда человѣкъ въ каждомъ кустикѣ, въ каждомъ ручейкѣ видѣлъ божество". Поставленное здѣсь въ скобкахъ NB характерно, какъ обращикъ той шутливой фамильярности съ читателемъ, которую себѣ разрѣшали почти всѣ сотрудники Современника среди самаго серьезнаго разговора о самыхъ серьезныхъ вещахъ. Я сейчасъ къ этому вернусь. Мысль Елисеева, во всякомъ случаѣ, вполнѣ серьезна. Онъ говоритъ, что въ языческую старину люди, одушевляя всю природу, въ свою очередь сами извлекали изъ нея обильные источники духовной жизни, что и подтверждается примѣрами повѣрій, суевѣрныхъ обрядовъ при встрѣчѣ весны, народнаго поэтическаго творчества. Отношеніе цивилизованнаго человѣкъ къ природѣ совсѣмъ иное. Онъ заслонилъ себя отъ нея культурою, и его непосредственное отношеніе къ ней ограничивается лишь изученіемъ ея и примѣненіемъ ея силъ къ практическимъ цѣлямъ. Религіозная связь исчезла совсѣмъ, поэтическая -- ослабѣла и поблѣднѣла, такъ какъ даже въ лучшихъ поэтическихъ нашихъ произведеніяхъ нѣтъ той "дружественности" съ природою, которою проникнута старая народная поэзія. Это отражается и на всемъ строѣ жизни. Язычникъ "не зналъ различія между духомъ и матеріей, нравственнымъ и безнравственнымъ; съ точки зрѣнія натуральной, все, что натурально, могло быть, вмѣстѣ съ тѣмъ, и прекрасно, и было законно". Это наивное, непосредственное міросозерцаніе исчезло. Жалѣть объ этомъ нечего. "Новая точка зрѣнія безконечно выше природной, непосредственной. При помощи ея человѣчество стало на такую высоту, о которой не могло мечтать язычество... По самая высота взгляда, которой совершенно не соотвѣтствуетъ современное положеніе общества, не только препятствуетъ примѣненію его въ жизни во всей его широтѣ, но и производитъ многія неудобства: порождаетъ въ жизни разладицу между требованіями слишкомъ идеальными и дѣйствительною жизнью, въ законодательствѣ -- необходимость улаживать возвышенныя начала въ приложеніи къ жизни полицейскими мѣрами... Въ язычествѣ не было такого раздвоенія, такой разладицы между мыслью и дѣломъ, между теоріей и жизнью; точка зрѣнія была низка, по поэтому удобоприложима въ жизни и оставалась вѣрна себѣ; идеалы были грязны, но ни для кого не были недостижимы".Измѣнятся, однако, когда-нибудь и наши нынѣшнія дѣла. Уравняются идеалы и дѣйствительность, и тогда природа опять станетъ не только предметомъ спеціальнаго изученія и технической эксплуатаціи, а и непосредственнымъ источникомъ высшаго духовнаго наслажденія; его, впрочемъ, "не только опредѣлить сколько-нибудь, но и дать о немъ какое-нибудь понятіе въ настоящее время, за неимѣніемъ ничего подобнаго, внѣ нашихъ средствъ".

Къ этимъ общимъ разсужденіямъ, которыя я, разумѣется, до послѣдней возможности сократилъ, прибавлены во "внутреннемъ обозрѣніи" замѣтки и о текущихъ дѣлахъ, а именно о праздновавшемся тогда пятидесятилѣтнемъ юбилеѣ литературной дѣятельности кн. Вяземскаго. Переходъ къ этому маленькому событію былъ очень естественный. Провидя въ будущемъ уравненіе дѣйствительности и идеаловъ, объединеніе жизни, пауки и искусства, Елисеевъ пользуется случаемъ сказать нѣсколько словъ о современной поэзіи.

Что же именно не понравилось Добролюбову въ этомъ внутреннемъ обозрѣніи, и не понравилось настолько, что онъ даже рѣшился протестовать печатно противъ своего "безъименнаго, хотя и даровитаго товарища"? Или это, можетъ быть, только особенная manière de parler? Я думаю, что тутъ было и то, и другое. Но такъ какъ этотъ эпизодъ очень характеренъ для нѣкоторыхъ сторонъ тогдашней журналистики, то, въ объясненіе его, мы сдѣлаемъ довольно большое отступленіе.

IV.

Перечитывая Современникъ конца пятидесятыхъ и самаго начала шестидесятыхъ годовъ, нынѣшній читатель, если онъ не вдумывался въ особенныя условія тогдашняго времени, встрѣтитъ много непонятнаго, страннаго. Я уже не говорю объ "езоповскомъ языкѣ", въ употребленіи котораго тогдашніе писатели достигали настоящей виртуозности, и о разныхъ намекахъ на текущія дѣла, которые въ свое время на лету ловились, а теперь дешифрируются лишь съ большимъ трудомъ. Это само собой. Но, кромѣ того, нынѣшняго читателя, привыкшаго къ нѣкоторой сѣренькой равноцѣнности талантовъ съ рѣдкими искрами чего-нибудь поярче, покрупнѣе, можетъ поразить слѣдующее обстоятельство. Въ старомъ Современникѣ, рядомъ съ произведеніями такихъ мастеровъ, какъ Тургеневъ, Островскій, Гончаровъ, Салтыковъ, и такихъ талантливыхъ новичковъ, какъ, напримѣръ, Николай Успенскій, встрѣчаются беллетристическія произведенія совершенно топорной работы: письмо грубое, краски аляповатыя, художественнаго такта -- никакого, объ "искусствѣ" и помину нѣтъ. Теперь ни одна мало-мальски умѣлая редакція не рѣшится напечатать у себя что-нибудь подобное, а, между тѣмъ, редакцію стараго Современника ужъ никакъ нельзя назвать нсумѣлою. Недоумѣніе, возникающее отсюда для всякаго внимательнаго читателя, вполнѣ разъясняется вышеприведенными соображеніями Елисеева о значенія обличительной литературы. Авторы этихъ топорныхъ произведеній, всѣ эти гг. Елагины, Селивановы, Макашины и проч.,-- "обличители". Быть можетъ, эти писатели и посейчасъ здравствуютъ, но въ литературномъ смыслѣ они -- эфемериды, давно и безслѣдно сошедшіе сосцены. Достойно вниманія, что многіе изъ нихъ прибѣгали къ драматической формѣ. Драма, настоящая драма, есть, можетъ быть, самая трудная изъ формъ поэзіи, потому что драматургѣ лишенъ вспомогательныхъ средствъ описанія и характеристики дѣйствующихъ лицъ отъ себя: онъ можетъ изображать ихъ только собственными ихъ словами и дѣлами. Съ другой стороны, однако, если отбросить всякія художественныя требованія, то драматическая форма окажется наиболѣе легкою, потому что тутъ у автора вполнѣ своя рука владыка. Самый плохой романистъ долженъ хоть своими словами мотивировать поступки своихъ дѣйствующихъ лицъ и, слѣдовательно, давать отчетъ читателю. Въ чрезмѣрномъ обиліи такой отчетности обыкновенно даже состоите главная бѣда авторовъ плохихъ повѣстей, романовъ и разсказовъ. Плохой драматургъ поступаетъ проще, онъ пишетъ въ скобкахъ свою ремарку ("уходить"), ("плачетъ"), ("хватается за стулъ") -- и дѣло съ концомъ. Та самая обнаженность драматической формы отъ описательной одежды, которая затрудняетъ крупнаго драматурга, облегчаетъ дѣло драматургу бездарному. Надо, однако, сказать, что обличители, прибѣгавшіе къ драматической формѣ, отнюдь не мнили себя драматургами; для нихъ вообще художественная форма стояла на отдаленнѣйшемъ планѣ, важна была только голая фабула, и этою голою фабулой очень часто была сама голая дѣйствительность, не украшенная ни единымъ цвѣткомъ творчества. Это, впрочемъ, мимоходомъ. Обличители-драматурги были по таланту не ниже и не выше обличителей въ другихъ беллетристическихъ формахъ. Всѣ они были болѣе или менѣе бездарны и всѣ мало заботились о формѣ, да и самое содержаніе ихъ писаній не отличалось какою-нибудь глубиной. Всѣ они поэтому по справедливости должны были утонуть въ рѣкѣ забвенія, но въ свое время они играли значительную роль. Достаточно вспомнить, что одного изъ нихъ, Селиванова, Хомяковъ, въ качествѣ предсѣдателя общества любителей россійской словесности, привѣтствовалъ хвалебною рѣчью, именно, какъ представителя обличительной литературы. А кто теперь знаете этого почтеннаго писателя? Обличители, по чрезвычайно вѣрному объясненію Елисеева, были цѣнны именно своею грубостью, какъ тараны, спеціально приноровленные къ пробиванію толстыхъ стѣнъ, которыми отдѣлила себя старая Россія отъ новой жизни. И редакція Современника это понимала. Тургеневы, Островскіе, Салтыковы нужны, но нужны, необходимо нужны и Селивановы, Елагины, Макашины...

Этимъ же пониманіемъ особенныхъ условій своего времени объясняется и та фамильярная развязность по отношенію къ читателю, которая на нынѣшняго читателя можетъ произвести подчасъ очень непріятное впечатлѣніе. Впослѣдствіи, послѣ 1863 г., она достигла въ Современникѣ рѣшительно непозволительныхъ размѣровъ, но въ концѣ пятидесятыхъ и въ самомъ началѣ шестидесятыхъ годовъ она имѣла свои серьезныя основанія. До крымской войны литература наша, по остроумному сравненію Щедрина, была сказочною царевной, заключенною въ волшебные чертоги: чистая, возвышенная, оторванная отъ жизни, не многимъ доступная. Измѣнившіяся обстоятельства потребовали, чтобы литература сблизилась съ жизнью и предстала читателю не въ такомъ отвлеченно-возвышенномъ видѣ, а въ видѣ добраго, простаго, ласковаго друга-учителя, который и о пустякахъ поболтать согласенъ, и побалагурить можетъ, и про себя кое-что поразсказать. Отсюда и та кажущаяся разноголосица, обращикомъ которой могутъ служить вышеприведенныя пререканія Добролюбова съ Елисеевымъ. Подобныя пререканія были не рѣдкость въ Современникѣ, но очень ошибется тотъ, кто приметъ ихъ à іа lettre. А, между тѣмъ, такія ошибки случались. Ограничусь однимъ примѣромъ. Послѣ смерти Елисеева въ одномъ періодическомъ изданіи была напечатана некрологическая замѣтка, въ которой говорилось, между прочимъ, что покойникъ имѣлъ мало общаго съ Чернышевскимъ и Добролюбовымъ и самъ заявилъ это въ одномъ изъ своихъ "внутреннихъ обозрѣній" Современника. Если бы покойники могли слышать, чувствовать il говорить, Елисеевъ нехорошимъ словомъ обозвалъ бы автора замѣтки. Заявленіе, о которомъ говоритъ авторъ, дѣйствительно существуетъ, но о по сдѣлано въ такой же шуточной формѣ, какъ, напримѣръ, и приведенныя слова Добролюбова, что онъ снѣдаемъ завистью къ таланту Елисеева.

Пользуясь каждымъ случаемъ извлечь изъ посмертныхъ набросковъ Елисеева, что оказывается возможнымъ, я и здѣсь приведу его меткую характеристику веденія дѣла въ Современникѣ по сравненію съ тѣмъ, какъ юно велось въ Отечественныхъ Запискахъ.

"Большая часть нашихъ редакторовъ,-- говоритъ Елисеевъ, -- набирая сотрудниковъ, что называется, съ бору и сосенки, похожи на дурныхъ кучеровъ, которые не даютъ лошадямъ бѣжать спокойно и ровно, дергаютъ ихъ безъ всякой нужды изъ стороны въ сторону'. Извѣстно, что нѣтъ ничего хуже такихъ кучеровъ: нѣтъ ничего хуже и такихъ редакторовъ. Напрасно они держатъ то и дѣло совѣщанія съ своими сотрудниками, о чемъ писать въ топь или другой моментъ; напрасно потѣютъ, сидя съ утра до вечера надъ корректурами, стараясь смягчить или ослабить ту или другую рѣзкую фразу въ виду тѣхъ или другихъ соображеній о возможныхъ читателяхъ и т. п. Все это ни къ чему не приводитъ, кромѣ возбужденія нервной боязни въ сотрудникѣ за свою натурально являющуюся мысль, за свою фразу,-- боязни, кончающейся совершеннымъ его обезличеніемъ. Въ Современникѣ съ того времени, какъ я его знаю, дѣло это повелось другимъ образомъ. Тамъ набирались подходящіе къ направленію журнала сотрудника и имъ предоставлялось въ каждый моментъ писать, что имъ Богъ на душу положитъ. Никто не слѣдилъ ни за мыслями, ни за фразами. Иногда казалось, что точно редакторы не читаютъ никакихъ статей въ своемъ журналѣ, а, между тѣмъ, само собою выходило все ладно. Почему?-- да потому, что въ журналѣ, главнымъ образомъ, нужно, чтобы всѣ говорили въ одно. Не только неудачныя фразы, но и неудачныя, т.-с. слабыя цѣлыя статьи, если только онѣ бьютъ въ одну цѣль въ общемъ, нисколько не вредятъ дѣлу. Оттого Современникъ торжествовалъ надъ всѣми журналами не только въ первый періодъ своей обновленной дѣятельности, съ 1857 по 1862 г., когда имъ руководилъ блестящій штабъ съ Чернышевскимъ во главѣ, но и впослѣдствіи, когда въ немъ сильно чувствовалось отсутствіе этого штаба, особенно въ критическомъ отдѣлѣ, сильно обѣднѣвшемъ и измѣнившемся. Сдѣлавшись редакторомъ Отечественныхъ Записокъ, Некрасовъ остался къ нимъ въ такихъ же отношеніяхъ, въ какихъ былъ и къ Современнику. Человѣкъ отъ природы несомнѣнно умный, съ сильно развитымъ эстетическимъ и критическимъ чутьемъ, онъ ограничивался выборомъ подходящихъ сотрудниковъ и предоставлялъ дѣлу идти, какъ оно могло идти, не подражая тѣмъ мало опытнымъ-и неискуснымъ кучерамъ, которые безъ толку дергаютъ лошадей и мѣшаютъ имъ бѣжать спокойно и ровно. Самъ Некрасовъ, непрестанно работавшій въ теченіе 30 лѣтъ, если не болѣе, въ разныхъ журналахъ или изданіяхъ, былъ болѣе или менѣе утомленъ этою работой и занимался сю, такъ сказать, наскокомъ и порывомъ. Иногда онъ все читалъ, что печаталось въ журналѣ, отъ начала до конца, иногда оставлялъ журналъ на цѣлые мѣсяцы, въ надеждѣ, что и безъ него, съ одними сотрудниками, дѣло пойдетъ такъ же хорошо, какъ оно шло, не смущаясь тѣмъ, что явятся статьи неудачныя или что допущены будутъ въ нѣкоторыхъ изъ нихъ разныя неровности, излишества и т. п. И дѣло дѣйствительно шло хорошо, какъ только могло идти при данныхъ наличныхъ силахъ. Салтыковъ въ общемъ держался въ веденіи журнала той же системы, что и Некрасовъ, т.-е., употребляя прежнее сравненіе, онъ также не принадлежалъ къ числу тѣхъ плохихъ кучеровъ, которые безтолковымъ дерганіемъ лошадей мѣшаютъ только свободной, спокойной и ровной ѣздѣ. По Михаилъ Евграфовичъ былъ кучеръ не только умѣлый и ловкій, но и кучеръ-щеголь, который заботился не только о томъ, чтобы ѣзда была хороша и спокойна, но чтобы при выѣздѣ не было никакой неряшливости ни въ сбруѣ, ни въ экипажѣ, чтобы все въ выѣздномъ ансамблѣ, если не блистало, то было въ порядкѣ и чисто".

Затѣмъ слѣдуетъ разсказъ о томъ постоянномъ нервномъ, лихорадочномъ безпокойствѣ, съ которымъ Салтыковъ относился ко всякой мелочи въ Отечественныхъ Запискахъ, хотя въ его непосредственномъ завѣдываніи находился лишь беллетристическій отдѣлъ. Это извѣстно изъ другихъ воспоминаній о Салтыковѣ, да здѣсь и къ дѣлу не идетъ. Во всякомъ случаѣ, если въ Отечественныхъ Запискахъ нерѣдко печатались вещи очень слабыя (какой журналъ можетъ безъ нихъ обойтись?), то ни такихъ грубыхъ обличительныхъ повѣстей и "сценъ", какія попадались въ Современникѣ, ни такихъ шутливыхъ публичныхъ пререканій между сотрудниками и взаимныхъ репримандовъ тамъ не было и быть не могло. Однако, не потому только, что Салтыковъ былъ кучеръ-щеголь. Это очень вѣрно и наглядно: онъ дѣйствительно былъ щеголь. Но, продолжая все то же сравненіе, можно прибавить, что на экипажи, сбрую и т. д. бываетъ мода, измѣняющаяся, какъ и всякая другая мода, а, кромѣ моды, еще есть требованія климатическихъ и другихъ условій, тоже измѣняющихся. Отъ пятидесятыхъ до семидесятыхъ годовъ совершилось много хорошаго и много дурнаго. Съ одной стороны, въ грубыхъ таранахъ обличенія не было уже такой надобности, потому что нѣкоторое смягченіе нравовъ было, все-таки, достигнуто (а теперь, можетъ быть, опять утрачено); съ другой стороны, за отсутствіемъ того свѣжаго вѣтерка, который дулъ въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, беллетристическое обличеніе стало дѣломъ во всѣхъ смыслахъ рискованнымъ: и "богемы" не было, и эффекты обличенія могли оказаться совсѣмъ неожиданные. То же самое относится и къ фамильярно-шутливымъ взаимнымъ репримандамъ сотрудниковъ. Въ качествѣ "кучера-щеголя", Салтыковъ не допустилъ бы ихъ, но въ нихъ и надобности не было. Литература давно уже вышла изъ положенія сказочной царевны въ очарованныхъ чертогахъ, ее не зачѣмъ было вводить въ жизнь пріемами утрированной простоты обращенія съ читателемъ и балагурствомъ. Поэтому, когда намъ, сотрудникамъ Отечественныхъ Записокъ, случалось упоминать другъ о другѣ, мы говорили совершенно серьезно. Исключенія бывали очень рѣдки, по старой привычкѣ. Я помню, какъ я быль не то что пораженъ,-- это слишкомъ громкое слово,-- а не совсѣмъ пріятно тронутъ началомъ одной статьи Елисеева (Храмъ современнаго счастія или проектъ положенія объ акціонерныхъ обществахъ, Отеч. Зап. 1872 г.): "Я по знаю г. Михайловскаго, но полагаю, что онъ долженъ быть еще очень молодой человѣкъ. Кто же, въ самомъ дѣлѣ, въ наше время можетъ такъ солидно, какъ онъ, усѣсться за Спенсера и, нисколько не улыбаясь, съ самымъ серьезнымъ видомъ начать разъяснять публикѣ, что такое счастіе?" Тогда какъ, дескать, всякій знаетъ, что счастье въ деньгахъ. Это былъ юмористическій приступъ къ статьѣ вполнѣ серьезной. Я поинтересовался узнать, зачѣмъ онъ Елисееву понадобился. Онъ отвѣтилъ, что ему показалось занимательнѣе для читателя такъ начать статью.

Въ Современникѣ подобные пріемы были очень обыкновенны: такъ было занимательнѣе для читателя. Но кто пойметъ эти пріемы въ буквальномъ смыслѣ, будетъ столь же далекъ отъ истины, какъ еслибъ онъ, со ссылкой на статью самого Елисеева, утверждалъ, что Елисеевъ меня въ 1872 году не зналъ, тогда какъ это было время самыхъ дружескихъ и близкихъ нашихъ отношеній. Не все, однако, было, можетъ быть, шуткой въ юмористическомъ вступленіи Елисеева, какъ мы увидимъ впослѣдствіи. Точно также не все, можетъ быть, было шуткой и въ репримандахъ Добролюбова Елисееву по поводу весеннихъ мечтаній и лѣшихъ съ русалками. Никакой розни во взглядахъ этотъ репримандъ не знаменовалъ собою, напротивъ, подъ всѣмъ этимъ "внутреннимъ обозрѣніемъ" Добролюбовъ смѣло могъ бы подписаться. И, наоборотъ, Елисеевъ не отказался бы подписаться подъ тѣмъ "обозрѣніемъ", которое вмѣсто него и какъ бы въ пику ему писалъ Добролюбовъ. Но, можетъ быть, Добролюбовъ дѣйствительно находилъ несвоевременнымъ въ апрѣлѣ 1861 г. "разнѣживать" читателей весенними мечтаніями, поэтическими картинами изъ далекаго языческаго прошлаго и розовыми перспективами въ далекое будущее; не имѣя ничего возразить по существу, находилъ несвоевременнымъ и не постѣснился сказать это въ печати съ такою же простотой, съ какою сказалъ бы глазъ на глазъ самому Елисееву въ пріятельской бесѣдѣ за стаканомъ чаю. Таковы были литературные нравы.

Во всякомъ случаѣ, эта фамильярно-публичная полемика свидѣтельствуеть не объ отчужденности Елисеева въ составѣ редакціи Современника, а, напротивъ, о большой близости и о значительности его тогдашней роли въ журналистикѣ. Но игралъ онъ эту роль отнюдь не въ качествѣ теоретическаго мыслителя: упомянутое обозрѣніе, занятое общественными вопросами въ ихъ отвлеченной, чисто-теоретической формѣ, составляетъ, какъ уже сказано, рѣдкое исключеніе. Елисеевъ былъ, напротивъ, силенъ знаніемъ практической жизни и умѣньемъ разбираться въ текущихъ житейскихъ явленіяхъ, освѣщая ихъ съ точки зрѣнія требованій покой, проснувшейся на Руси жизни. Эта именно черта привлекла къ его "внутреннимъ обозрѣніямъ" общее вниманіе и сдѣлала ихъ однимъ изъ важнѣйшихъ отдѣловъ Современника. Онъ былъ, можно сказать, создателемъ этого отдѣла не только въ своемъ журналѣ, а и вообще въ журналистикѣ. Но этого ему было мало. Толстый ежемѣсячный журналъ былъ для него слишкомъ громоздкою и слишкомъ медленно движущеюся машиной. Ею могли удовлетворяться другіе видные сотрудники Современника, озабоченные, главнымъ образомъ, проведеніемъ въ массу извѣстныхъ теоретическихъ взглядовъ и воздѣйствіемъ на жизнь обобщенными итогами. Елисеева же тянуло въ самый водоворота практической жизни, съ ея злобой дня въ буквальномъ смыслѣ этого слова. Поэтому, не покидая журнала, онъ всегда мечталъ и о газетѣ.

Къ его услугамъ была Искра, но ея спеціальная программа не давала ему надлежащаго простора, да онъ былъ и немножко тяжеловѣсенъ для юмористическаго листка. Для обращика, кромѣ болѣе или менѣе постоянной Хроники прогресса, укажу интересующимся въ NoNo 48 и 49 Искры за 1860 г. замѣтку Лай на луну, въ No 1 за 1861 г. Vivant aut pereant Поморные? въ No 1 за 1862 г. Пробная лекція, читанная pro gradu doctoris по наукамъ историческимъ. Во всѣхъ этихъ, конечно, не подписанныхъ замѣткахъ и статейкахъ много остроумія, и очень язвительнаго, но въ цѣломъ онѣ, все-таки, тяжеловѣсны и не выдерживаютъ своего юмористическаго тона. Пробовалъ, кажется, Елисеевъ работать и въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ, но я въ этомъ не увѣренъ, и, во всякомъ случаѣ, сотрудничество его въ этой газетѣ, если оно было, было очень кратковременно и случайно. Когда въ 1861 г. Русскій Вѣстникъ выдѣлилъ изъ себя Современную Лѣтопись въ видѣ отдѣльной еженедѣльной газеты, куда отошелъ и отдѣлъ "внутренняго обозрѣнія", Елисеевъ, какъ мы уже видѣли, предполагалъ тамъ работать. но съ Катковымъ они не сошлись. Въ концѣ того же 1861 г. въ Петербургѣ составилась артель литераторовъ, предполагавшая издавать на паяхъ еженедѣльную газету Мірской Толкъ. Редакторомъ былъ выбранъ Елисеевъ. Были сдѣланы всѣ приготовленія къ газетѣ: составлена программа, приглашены сотрудники, провинціальные корреспонденты. По Мірской Толкъ не былъ разрѣшенъ. Въ 1862 г. компанія человѣкъ въ тридцать литераторовъ пріобрѣла у П. И. Вейнберга погибавшую еженедѣльную газету Вѣкъ. Въ числѣ новыхъ издателей-сотрудниковъ были: К. К. Арсеньевъ, два брата Курочкины, Н. С. Лѣсковъ, C. В. Максимовъ, Помяловскій, два брата Потѣхины, Серно-Соловьевичъ, Николай Успенскій, Шелгуновъ, Щаповъ, А. Н. Энгельгардтъ и друг. Редакторомъ опять-таки былъ выбранъ единогласно Елисеевъ, и любопытно, что выборъ этотъ заслужилъ одобреніе Каткова въ Современной Лѣтописи. Такъ какъ дѣла Вѣка были очень запущены, то новой редакціи пришлось выпускать по нѣскольку нумеровъ заразъ, чтобы войти въ сроки. Вотъ содержаніе перваго выпуска: передовая статья самого Елисеева о нѣкоторыхъ дворянскихъ притязаніяхъ, выраженныхъ въ ту пору гг. Безобразовыми (московскимъ и петербургскимъ), Орловымъ-Давыдовымъ и Чичеринымъ; стихотвореніе Василія Курочкина Безумцы; Сельская община Щапова; разсказъ Стопановекаго Наши вечера; Амурскій вопросъ Шашкова; иностранная политика; корреспонденціи изъ Новгородской губерніи и изъ Перми; анонимныя статьи: Крестьянскіе юридическіе обычаи и Дѣйствительно ли пьянство между крестьянами служитъ причиной недоимокъ. Такимъ образомъ, выпускъ былъ посвященъ почти исключительно нашимъ внутреннимъ дѣламъ и въ частности крестьянскимъ интересамъ. Такой составъ носилъ на себѣ отпечатокъ рукъ редактора. И дѣйствительно, Елисеевъ былъ редакторомъ не по имени только. Въ скоромъ времени онъ, по какимъ-то соображеніямъ, отказался напечатать какую-то статью А. Н. Энгельгардта, одного изъ хозяевъ-сотрудниковъ. Нѣкоторые изъ сотрудниковъ обидѣлись такимъ властнымъ отношеніемъ редактора къ дѣлу и внесли свой протестъ въ общее собраніе пайщиковъ. Произошло бурное объясненіе, причемъ голоса раздѣлились. Большинство стояло за Елисеева, какъ человѣка, которому вся артель предоставила извѣстныя полномочія, меньшинство -- человѣкъ шесть -- вышло изъ состава сотрудниковъ Вѣка. Вскорѣ послѣ того Вѣкъ, однако, и совсѣмъ прекратился.

Въ 1863 г. Елисеевъ опять попытался пристроиться къ газетному дѣлу. Арендовавшій С.-Петербургскія Вѣдомости Амилій Очкинъ передалъ ихъ въ 1862 г. Коршу, а затѣмъ затѣялъ новую ежедневную газету Очерки, редакторомъ которой предложилъ быть Елисееву. Въ контрактѣ, заключенномъ между Елисеевымъ и Очкинымъ, есть одна интересная особенность. А именно пунктъ 6-й контракта гласитъ: "Въ случаѣ смерти Очкина, газета Очерки переходитъ въ полное завѣдываніе Елисеева, но онъ обязанъ уплачивать наслѣдникамъ Очкина въ теченіе двѣнадцати лѣтъ половину чистой прибыли, для опредѣленія которой они могутъ назначить отъ себя довѣренное лицо, но никакія взысканія по газетѣ Очерки за долги, сдѣланные по смерти Очкина, на нихъ падать не могутъ. Въ случаѣ смерти Елисеева, въ товарищество съ Очкинымъ по изданію и пользованію прибылью отъ газеты на одинаковыхъ съ Елисеевымъ правахъ вступаетъ толицо, которое будетъ главнымъ помощникомъ ихъ, Очкила и Елисеева, по газетѣ, съ обязательствомъ платить наслѣдникамъ сего послѣдняго изъ своей половины чистой прибыли одну треть каждогодно въ теченіе двѣнадцати лѣтъ. О липѣ, избранномъ въ помощники, Елисеевъ обязывается сдѣлать заявленіе Очкину черезъ четыре мѣсяца послѣ начала изданія газеты".

Здѣсь любопытна заботливость о дальнѣйшемъ направленіи газеты, которое Елисеевъ хотѣлъ обезпечить своимъ посмертнымъ распоряженіемъ о помощникѣ, а потомъ и самостоятельномъ руководителѣ Очерковъ. Такъ какъ выборъ этого лица откладывался на четыре мѣсяца, то Елисеевъ, очевидно, хотѣлъ предварительно на дѣлѣ испытать своихъ сотрудниковъ и уже затѣмъ намѣтить себѣ помощника въ настоящемъ и преемника въ будущемъ. Очерки не просуществовали и четырехъ мѣсяцевъ, а, потому помощникъпреемникъ не выяснился. Для завѣдыванія отдѣломъ иностранной политики Елисеевъ пригласилъ своего сотрудника по Современнику М. А. Антоновича, а затѣмъ больше другихъ работалъ въ Очеркахъ, кажется, Щаповъ, для распорядительства газетой, однако, совершенно неудобный по своей безалаберности.

Очерки были совсѣмъ не похожи на обыкновенныя ежедневныя газеты.. О томъ разнообразіи отдѣловъ и рубрикъ, какимъ щеголяютъ нынѣшнія газеты, нечего и говорить. Но и просто порядка мало было. Мѣсто передовой статьи занимала въ нихъ иногда какая-нибудь корреспонденція изъ провинціи, а иногда цѣлое историческое изслѣдованіе, растягивавшееся на нѣсколько нумеровъ; вообще никакой системы въ отношеніи расположенія матеріала. Не то относительно содержанія и порядка внутренняго. Вести тогда газетное дѣло было несравненно труднѣе, чѣмъ теперь. Нѣкоторое понятіе о тогдашнихъ трудностяхъ могутъ имѣть редакторы теперешнихъ провинціальныхъ газетъ, доселѣ издающихся подъ предварительною цензурой, что для ежедневнаго изданія представляетъ, конечно, особенныя затрудненія. Но къ услугамъ теперешнихъ газетчиковъ есть множество формъ и пріемовъ, которые тогда или не были въ обычаѣ, или не могли практиковаться за отсутствіемъ соотвѣтственнаго литературнаго персонала: разные фельетоны, большіе и "маленькіе", могущіе заинтересовать читателя какою-нибудь житейскою мелочью или остроуміемъ. Грузнѣе тогда все это было, а, между тѣмъ, годъ былъ нарочито трудный: 1863. Тѣмъ не менѣе, направленіе Очерковъ было строго выдержанное и, несмотря на ихъ умѣренность, знаменитый тогдашній доброволецъ сыска въ литературѣ, редакторъ Домашней Бесѣды Аскоченскій, называлъ руководителей Очерковъ "робеспьериками, дантончиками и прудончиками". Для оправданія этихъ прозвищъ пускались въ ходъ обычныя средства: выуживаніе отдѣльныхъ словъ и фразъ и извращеніе ихъ смысла.

Въ написанной Елисеевымъ передовой статьѣ перваго нумера Очерковъ читаемъ:

"Еще канулъ въ вѣчность одинъ годъ, годъ для насъ знаменательнѣйшій, какъ стоящій на рубежѣ двухъ тысячелѣтій нашей государственной жизни,-- годъ, ознаменовавшійся постановленіями и событіями, еще болѣе усиливающими тотъ разрывъ съ нашимъ прошедшимъ, который произведенъ положеніемъ 19 февраля. Старыя формы будутъ еще держаться среди насъ, доживая свой вѣкъ; но ихъ недолговѣчность очевидна. Весенній ледъ не можетъ долго держаться подъ теплыми лучами согрѣвающаго солнца. Напряженіе общества слишкомъ велико, напоръ идей очень силенъ, чтобы можно было полагаться на ихъ (т.-е. старыхъ формъ) прочность. Мы всѣ, переживающіе переходную эпоху нашего времени, поставлены въ странное положеніе. Мы открываемъ собою новую эру; положеніе вещей таково, что если бы мы и хотѣли, не можемъ остаться statu quo, мы должны даже противъ нашей воли, противъ нашего выбора идти впередъ. но какъ идти? Осматриваясь крутомъ, мы не видимъ многаго, вполнѣ готоваго для нашихъ поступательныхъ шаговъ. Носятся, правда, ради насъ разные разрозненные элементы новой жизни, но не видно силы, которая бы способна была стянуть эти элементы и соединить ихъ въ одно цѣлое; раздается множество голосовъ, желающихъ новаго порядка жизни, но въ ихъ разнородныхъ стремленіяхъ нѣтъ общей, соединяющей все идеи,-- однимъ словомъ, видна хаотическая матерія для жизни, но нѣтъ силы организующей. Но это лучшее изъ того, что мы видимъ. Все это приложимо только къ тому обществу, которое называется мыслящимъ, передовымъ, которое составляетъ сотую долю цѣлаго. Подъ нимъ лежатъ милліоны массъ, еще не тронутыхъ почти, чувствующихъ трудность своего положенія, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, свыкшихся вполнѣ съ извѣстными формами жизни и началами, желающихъ лучшаго, но чтобы оно не нарушало прадѣдовскаго уклада жизни,-- однимъ словомъ, ищущихъ исхода, но безъ малѣйшаго представленія о существѣ его и съ очевидною привязанностью къ вѣковой рутинѣ".

Въ дальнѣйшемъ изложеніи авторъ, обращаясь, для объясненія настоящаго, къ тяготѣющему надъ нами прошлому и именно къ XVI и XVII столѣтіямъ, замѣчаетъ, что "начала древней русской (или собственно московской) цивилизаціи дѣйствовали вообще на общество злокачественно. Гдѣ глубже они входили въ жизнь общества, гдѣ получали возможность дѣйствовать съ сильнѣйшимъ напоромъ, тамъ жизнь становилась испорченнѣе, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, народъ дѣлался бѣднѣе, грубѣе, апатичнѣе. Поэтому самому, самыя худшія общества въ Россіи XVI и XVII в. были передовыя, и самое худшее изъ всѣхъ было, разумѣется, самое первое -- московское". Низшихъ слоевъ населенія цивилизація эта коснулась лишь поверхностно и поэтому они, несмотря на свою отсталость, а частью даже именно благодаря этой отсталости, сохранили въ себѣ задатки лучшаго будущаго развитія. "Ближайшее къ намъ прошедшее XVI и XVII вѣковъ представляетъ собой торжество вторгнувшихся въ жизнь народа чуждыхъ ему началъ, подавленіе и растлѣніе этими началами его природнаго смысла; наше время, какъ оно ни представляется испорченнымъ, стоитъ неизмѣримо выше того времени и есть, во всякомъ случаѣ, время возрожденія. Простота и чистота нравовъ, семейныя добродѣтели, благочестіе и тому подобныя качества, приписываемыя нами нашимъ предкамъ XVI и XVII ст.,-- призраки, созданные нашимъ собственнымъ воображеніемъ. Чтобы разрушить эти иллюзіи, почувствовать ту гниль и духоту, которыхъ полна была эта жизнь, намъ стоитъ только погрузиться на нѣсколько мгновеній въ ея мутныя струи".

"Погруженія" эти и совершаются въ нѣсколькихъ передовыхъ статьяхъ. Историко-публицистическія статьи Щапова занимали также видное мѣсто въ Очеркахъ. Подъ стать къ этому историческому тону была задумана и политическая хроника. Авторъ въ первой же хроникѣ заявляетъ, что "намѣренъ, при разсказахъ о текущихъ событіяхъ, обращаться къ исторіи, къ прошедшимъ и давно прошедшимъ событіямъ, чтобы показывать ихъ связь съ настоящимъ; потому что только при такой связи можно будетъ видѣть все значеніе послѣднихъ и понять ихъ ясно, даже просто съ фактической стороны".

Чтобы окончательно дорисовать физіономію Очерковъ, я приведу нѣсколько параграфовъ изъ напечатаннаго въ первомъ нумеръ Перечня нѣкоторыхъ болѣе замѣчательныхъ открытій, сдѣланныхъ русскою литературой въ 1862 году: 2) "Найдено вѣрное средство ослабить, а современемъ и совсѣмъ уничтожить русскую народную общину введеніемъ англійскаго ценза (см. Русскій Вѣстникъ съ братіей); 3) открыта возможность закрѣпостить народъ, и не прибѣгая вновь къ крѣпостному праву, именно посредствомъ замѣны, выработаннаго народомъ, самоуправленія англійскимъ Selfgovernement'омъ (см. Русскій Вѣстникъ), 7) признана польза размноженія въ Россіи батраковъ, т.-е. людей, не имѣющихъ ни земли, ни кола, ни двора, въ видахъ преуспѣянія отечественнаго земледѣлія; 8) усмотрѣнъ государственный вредъ въ сообщеніи высокаго образованія людямъ недостаточнымъ, равно какъ и въ предоставленіи имъ общественныхъ должностей (см. Русскій Вѣстникъ, статья г. Скуратова); 9) усмотрѣна нравственная польза въ размноженіи таскающихся по улицамъ нищихъ, какъ субъектовъ, порождающихъ въ народѣ процессъ нравственныхъ ощущеній, благотворныхъ для души, очищающихъ ее и вводящихъ въ общеніе съ вѣчною благостью, зиждущею міръ (см. День) 10) открыто, что наука въ сильныхъ своихъ пріемахъ, въ какихъ дается въ россійскихъ университетахъ, есть несомнѣнный ядъ, который мужчины еще могутъ кое-какъ выносить, по который положительно разъѣдаетъ и сокрушаетъ женщину", и т. д.

Очерки несомнѣнно заинтересовали читающую публику, но имѣли ли они матеріальный успѣхъ -- сказать нельзя уже потому, что, начавшись 1 января 1863 г., они выпустили свой послѣдній нумеръ 8 апрѣля того же года. Прекратились они по обстоятельствамъ, отъ Елисеева совершенно не зависѣвшимъ. Онъ, кажется, и самъ узналъ это post factura: Очкинъ безъ его вѣдома вступилъ въ соглашеніе съ издателемъ газеты Современное Слово Писаревскимъ, которому и передалъ своихъ подписчиковъ, а Очерки прекратилъ. Эпизодъ этотъ Некрасовъ воспѣлъ въ Свисткѣ (Современникъ 1863 г., No 4), гдѣ, между прочимъ, читаемъ:

Видѣлъ во снѣ Елисеева:

Вотъ онъ вошелъ въ магазинъ.

И извѣстилъ о бѣдѣ его

Тотчасъ прикащикъ одинъ.

Съ миной тупой, нерѣшительной,

Долго стоялъ онъ суровъ,--

Этотъ пассажъ удивительный

Былъ ему, кажется, новъ.

Молча пошелъ онъ вдоль Невскаго,

Пикнуть не могъ ничего,

Словно карнизомъ отъ дома Краевскаго

Этимъ пришибло его.

Работа Елисеева въ Современникѣ шла сама собой. Кромѣ внутреннихъ обозрѣній и обзоровъ журналистики, онъ, послѣ перечисленныхъ уже выше отдѣльныхъ статей, напечаталъ еще: въ маѣ 1865 г.-- Представительство крупной собственности въ земскихъ учрежденіяхъ, въ іюнѣ и іюлѣ того же года -- Городское хозяйство Петербурга, въ сентябрѣ -- Екатерининскій дворянинъ и современная газета "Вѣсть", въ сентябрѣ же, ноябрѣ и декабрѣ 1865 г. и въ январѣ 1866 г.-- Очеркъ исторіи русской литературы по современнымъ изслѣдованіямъ.

Въ апрѣлѣ 1866 г. Современникъ былъ закрытъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ жизни Елисеева произошли событія особенной для него важности.

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.X, 1892

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 30/03/2023. 146k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Михайловский Николай Константинович
Литература и жизнь