Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литература и жизнь

Литература и жизнь.

І.

Въ недавно вышедшей книгѣ О причинахъ упадка и о новыхъ теченіяхъ современной русской литературы г. Мережковскій насчитываетъ "три главныхъ элемента новаго (символистскаго или декадентскаго) искусства: мистическое содержаніе, символы и расширеніе художественной впечатлительности".

Я привожу эти слова г. Мережковскаго не для того, чтобы начать разговоръ объ его книжкѣ (я сдѣлалъ это въ другомъ мѣстѣ: Русское Богатство, кн. II), а для того, чтобы возвратиться въ бесѣдѣ о французскихъ символистахъ (Русская Мысль, кн. I).

Весьма многіе французскіе писатели, называемые или сами себя называющіе символистами, подписались бы подъ тремя пунктами г. Мережковскаго. Но они вошли бы, вѣроятно, въ разныя подробности. Свое право на титулъ новаторовъ въ искусствѣ одни поддерживали бы указаніемъ на "вольный стихъ", стихи безъ риѳмы и опредѣленнаго размѣра; другіе указали бы на особенности прозаическаго стиля, имѣющія цѣлью не изобразить тотъ или другой предметъ, а "внушить" идею о немъ; третьи похвастали бы открытіями въ области сочетанія различныхъ ощущеній, напримѣръ, звука и цвѣта; четвертые выставили бы впередъ характеръ своихъ излюбленныхъ темъ, и т. д. Не всѣ эти подробности для насъ одинаково важны, а нѣкоторыя изъ нихъ мы и совсѣмъ обойдемъ.

Читатель благоволитъ припомнить, что происхожденіе "новаго искусства" относится къ началу восьмидесятыхъ годовъ, когда группа молодыхъ писателей стала собираться сперва въ одномъ, потомъ въ другомъ кабачкѣ Латинскаго квартала для обмѣна мыслей. Это были, по показанію одного изъ нихъ (Матьяса Моргардта въ Nouvelle Revue), очень молодые люди, только что окончившіе среднее образованіе и весьма мало свѣдущіе какъ въ жизни, такъ и въ литературѣ. Время отъ времени на эти собранія появлялись и люди постарше и позначительнѣе. Въ числѣ постоянныхъ посѣтителей былъ, между прочимъ, Лоранъ Тальядъ, долго считавшійся однимъ изъ иниціаторовъ новаго движенія. Въ 1891 г., на вопросъ Гюре (sur révolution littéraire) о его роли въ исторіи символизма, Тальядъ отвѣтилъ слѣдующее: "Я никогда не былъ символистомъ. Въ 1884 г. Жанъ Мореасъ, который тогда еще не былъ избранникомъ Сенскихъ нимфъ, Шарль Винье, Верленъ -- гордость французской поэзіи за послѣднія двадцать Пять лѣтъ,-- и я, не придававшій этимъ бесѣдамъ иного значенія, кромѣ легкой забавы, пробовали мистифицировать податливые умы нѣсколькихъ дебютантовъ литературы "цвѣтными гласными", ѳиванскою любовью, шопенгауеризмомъ и разными другими пустяками, которые потомъ пошли въ ходъ. Я уѣхалъ изъ Парижа и долго прожилъ въ провинціи, слишкомъ занятый своими домашними огорченіями, чтобы интересоваться литературною жизнью. Лишь случайно узналъ я объ инструментизмѣ Гиля, о ересяхъ, раздирающихъ декадентскую школу, и о пререканіяхъ Вердена съ Анатолемъ Бажю".

Вѣрно ли разсказываетъ Тальядъ о своей роли, и если вѣрно, то хорошо ли онъ поступалъ, угощая молодежь камнемъ бляги, вмѣсто хлѣба истины,-- это вопросы особые, изъ которыхъ послѣдній рѣшить слишкомъ нетрудно, а первый рѣшать пожалуй что и не стоитъ. Но показаніе Тальяда даетъ, во всякомъ случаѣ, цѣнный намекъ на состояніе умовъ при зарожденіи школы. Это были дѣйствительно податливые, не сложившіеся умы, не обремененные знаніемъ, житейскою опытностью и опредѣленными политическими симпатіями и богатые лишь интересомъ къ художественной формѣ. Имъ не трудно было внушить что угодно, какъ не трудно влить любую жидкость въ пустой сосудъ. Въ ихъ сознаніи не было рѣшительно ничего такого, что могло бы оказать сопротивленіе долетавшимъ до нихъ разными путями идеямъ, въ томъ числѣ и такимъ, о которыхъ Гейне говорилъ: "идея -- это всякая глупость, которая вамъ взбредетъ въ голову". Кто и какъ могъ оказывать на нихъ давленіе, видно будетъ изъ слѣдующаго эпизода.

Тальядъ говоритъ о "цвѣтныхъ гласныхъ", которыми онъ, между прочимъ, мистифицировалъ податливые умы будущихъ символистовъ. Но эти "цвѣтныя гласныя" введены въ символистскій обиходъ не Тальядомъ, который, можетъ быть, въ противность теперешнему его показанію, самъ увлекался ими въ серьезъ, а Артуромъ Рембо. Рембо, поэтъ, высокоцѣнимый нѣкоторыми критиками, написалъ сонетъ подъ заглавіемъ Voyelles (Гласныя), гдѣ излагалось, между прочимъ, что

А -- noir, Е -- blanc, J -- rouge, U -- vert, O -- bleu.

То-есть звукъ А вызываетъ ощущеніе чернаго цвѣта, Е -- бѣлаго, J -- краснаго, U -- зеленаго, O -- голубого. Сонету посчастливилось. Пошли толки о связи цвѣтовыхъ ощущеній съ звуковыми, а равно и о соотношеніи, существующемъ между цвѣтовыми и звуковыми эффектами, съ одной стороны, и извѣстными состояніями духа -- съ другой. Отраженіе этого читатель видѣлъ въ обиліи эпитетовъ хроматическаго характера въ стихотвореніяхъ Метерлинка: "бѣлая бездѣятельность", "голубая скука", "желтыя стрѣлы сожалѣній" и проч. Нѣкій поэтъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, теоретикъ эстетики Рене Гиль построилъ на этомъ фундаментѣ цѣлую "эволюціонно-инструментистскую" школу, причемъ оказалось, между прочимъ, что звукъ арфы бѣлаго цвѣта, скрипки -- голубого, флейты -- желтаго и т. д. Мы еще вернемся къ этому, а теперь обратимся къ источнику -- къ сонету Артура Рембо. Шарль Морисъ (La littérature de tout à l'heure), а вслѣдъ за нимъ и Максъ Нордау полагаютъ, что знаменитый сонетъ былъ просто шуткой и что самъ Рембо смѣялся бы, если бы зналъ, какое волненіе производить его на смѣхъ написанное стихотвореніе. Едва ли, однако, это такъ. И поистинѣ удивительно, что Нордау не обратилъ вниманія на объясненіе, которое даетъ самъ Рембо и которое было бы гораздо болѣе на руку Нордау, чѣмъ многія изъ его натянутыхъ доказательствъ "вырожденія" символистовъ.

Изъ произведеній Рембо мнѣ извѣстенъ только сборникъ Les nations. Une saison en enfer, первое изданіе котораго относится къ 1886 г.; второе -- къ 1892 г. Къ обоимъ изданіямъ приложено одно и то же коротенькое предисловіе Поля Верлена, изъ котораго видно, что Рембо находится въ безвѣстной отлучкѣ гдѣ-то въ Азіи и едва ли не умеръ. Верленъ въ восторгъ отъ стиховъ и прозы Рембо. Рембо, говоритъ онъ, уже шестнадцати отъ роду лѣтъ писалъ les plus beaux vers du monde. Что же касается сборника Les illuminations, то Верленъ характеризуетъ его такъ: "Онъ состоитъ изъ короткихъ пьесъ тонкой прозы или обворожительно и намѣренно неправильныхъ стиховъ. Главной идеи въ немъ нѣтъ, или, по крайней мѣрѣ, мы ея не находимъ. Очевидная радость сознанія быть великимъ поэтомъ, феерическіе пейзажи, прелестные наброски смутной любви и огромное, но оправданное честолюбіе стилиста,-- таково, кажется намъ, вкратцѣ содержаніе сборника. Предоставляемъ читателю восхищаться подробностями". Такъ говоритъ Верленъ. Если бы мнѣ пришлось характеризовать сборникъ Рембо, я, признаюсь, не нашелъ бы иныхъ словъ, кромѣ "белиберда", "бредъ сумасшедшаго въ стихахъ и прозѣ" и т. п. Ничего, кромѣ жалости къ несчастному автору, не испытываешь при чтеніи этихъ мрачныхъ и вполнѣ безсмысленныхъ страницъ. Авторъ достоинъ, конечно, сожалѣнія, если онъ дѣйствительно поврежденъ въ разумѣ, но его можно пожалѣть и въ томъ случаѣ, если онъ, какъ говоритъ Верленъ, "намѣренно" поднялъ возстаніе противъ здраваго смысла. Но о намѣренности, кажется, не можетъ быть и рѣчи: мы имѣемъ дѣло съ настоящимъ больнымъ человѣкомъ. Въ,сборникѣ есть авторская исповѣдь, озаглавленная Алхимія слова Это нѣчто въ высокой степени замѣчательное съ психіатрической точки зрѣнія, и я не могу не выразить еще разъ удивленія тому обстоятельству, что Нордау обошелъ этотъ интереснѣйшій для него пунктъ. Надо, однако, предупредить читателя, что "исторія одного изъ безумій" Артура Рембо, какъ онъ самъ называетъ свою Алхимію слова, написана гораздо разумнѣе и толковѣе, чѣмъ все остальное, вполнѣ безсмысленное содержаніе сборника. Пусть же читатель самъ судить объ этомъ остальномъ.

Рембо пишетъ: "Я издавна считалъ себя обладателемъ всѣхъ возможныхъ пейзажей (Je me vantais de posséder tons les paysages possibles) и находилъ смѣшными знаменитости современной живописи и поэзіи. Я любилъ идіотскіе рисунки, декораціи, занавѣси балагановъ, раскрашенныя вывѣски, вышедшую изъ моды литературу, церковную латынь, безграмотныя эротическія книги, старинные романы, волшебныя сказки, маленькія дѣтскія книжки, старыя оперы, глупые припѣвы, наивные ритмы. Я мечталъ о крестовыхъ походахъ, о путешествіяхъ и открытіяхъ, оставшихся безъ описанія, о республикахъ, исторія которыхъ не написана, о погасшихъ религіозныхъ распряхъ, переворотахъ въ нравахъ, перемѣщеніяхъ расъ и материковъ: я вѣрилъ всѣмъ волшебствамъ. Я изобрѣлъ цвѣта гласныхъ! (восклицательный знакъ въ подлинникѣ). A -- черно, E -- бѣло, J -- красно, О -- голубое, U -- зеленое. Я опредѣлялъ форму и движеніе каждой согласной и, при помощи инстинктивнаго ритма, надѣялся изобрѣсти поэтическое слово, которое рано или поздно было бы доступно всѣмъ чувствамъ... Я привыкъ къ галлюцинаціямъ: я искренно видѣлъ мечеть на мѣстѣ фабрики, коляски на небесныхъ путяхъ, салонъ на днѣ озера; чудовища, тайны; заглавіе водевиля вызывало передо мной ужасы. Потомъ я объяснялъ мои магическіе софизмы галлюцинаціями словъ! Я кончилъ тѣмъ, что призналъ разстройство моего ума священнымъ. Я ничего не дѣлалъ, раздираемый тяжелою лихорадкой, я завидовалъ счастью животныхъ, гусеницамъ, представляющимъ невинность преддверій рая, кротамъ, сну дѣвственности! Мой характеръ портился. Я прощался съ міромъ... За всякимъ существомъ я видѣлъ другія жизни. Этотъ господинъ не знаетъ, что онъ дѣлаетъ: онъ ангелъ. Это семейство есть скопище собакъ. Въ присутствіи многихъ людей я громко разговаривалъ съ какимъ-нибудь моментомъ ихъ другой жизни. Такъ, я любилъ свинью"...

И т. д. Исповѣдь кончается словами: "Это прошло. Я умѣю теперь поклоняться красотѣ". Едва ли, однако, "это прошло", хотя "поклоняться красотѣ" несчастный Рембо, можетъ быть, и умѣетъ. Въ приведенномъ отрывкѣ (въ подлинникѣ перемежаемомъ еще безумными стихами) я многое пропускалъ, частью для сокращенія, а частью за невозможностью сколько-нибудь близкаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, понятнаго перевода. Но и то осталось кое-что вполнѣ несообразное. Въ томъ же сборникѣ есть набросокъ L'impossible, въ которомъ, между прочимъ, авторъ выражаетъ свое недовольство Западомъ и тяготѣніе къ Востоку съ его "первоначальною и вѣчною мудростью". Писано все это еще въ 1873 году. Такъ какъ, по словамъ Верлена, Рембо уѣхалъ куда-то въ Азію и вѣстей о немъ нѣтъ, то, если онъ живъ, онъ, можетъ быть, теперь достигъ желаемаго и съ головой погрузился въ "первоначальную и вѣчную мудрость" Востока, изучая "смыслъ основныхъ свойствъ пустоты" по буддистскимъ рецептамъ или кружась и завывая съ дервишами, или главенствуя въ собственной, имъ самимъ основанной сектѣ: извѣстно, что на Востокѣ больные духомъ пользуются особеннымъ уваженіемъ, къ нимъ даже съ благоговѣніемъ относятся. Но и у себя на родинѣ Артуръ Рембо если не основалъ секту, то поспособствовалъ движенію, имѣющему до извѣстной степени сектантскій характеръ. Его сонетъ о цвѣтѣ гласныхъ, который онъ, еще не остывъ отъ безумія или перейдя въ новую его фазу, самъ признаетъ продуктомъ безумія, далъ толчокъ не только "эволюціонному инструментизму" Рене Гиля, а и многому другому, входящему въ составъ символизма. Что же касается авторской исповѣди Артура Рембо, то, предоставляя ее въ вѣдѣніе спеціалистовъ психіатріи, мы можемъ, однако, извлечь изъ нея цѣнныя указанія на характеръ и происхожденіе символизма.

Посмотримъ теперь на судьбу еще одного изъ завсегдатаевъ собраній въ кабачкахъ Латинскаго квартала при зарожденіи символизма, -- Станислава Гюаита. Теперь онъ -- "магъ". Но чтобъ оцѣнить достойнымъ образомъ степень его магическихъ познаній и силъ, надо разсказать довольно длинную и сложную исторію, настолько сложную, что я даже затрудняюсь, съ чего начать, тѣмъ болѣе, что и помимо Гюаита исторія очень характерна для состоянія извѣстной группы умовъ въ современной Франціи.

Я уже говорилъ въ прошлый разъ о странномъ произведеніи Гюисманса Là-bas, въ которомъ развиваются параллельно исторія знаменитаго развратника, убійцы и демонолатра маршала Жиля де-Ретца, съ одной стороны, и исторія современной парижской мистико-демонической любви -- съ другой. Романъ переполненъ мистически-сладострастными отголосками среднихъ вѣковъ не только въ исторіи Жиля де-Ретца, которую изучаетъ герой романа, но и въ его собственной современной парижской жизни. Тутъ и инкубы, и суккубы съ отвратительнѣйшими подробностями, и "черная месса", и всякая гадость и чертовщина. Между прочимъ, въ романѣ фигурируетъ каноникъ Докръ, демонопоклонникъ, магъ и волшебникъ, направляющій свои магическія силы на всякое зло. Ему противупоставленъ д-ръ Іоаннъ, разстриженный священникъ, тоже магъ и волшебникъ, но творящій добро и спеціально борющійся съ каноникомъ Докромъ. Романъ написанъ самымъ серьезнымъ тономъ. Оказывается теперь, что д-ръ Іоаннъ -- подлинное лицо. Недавно въ Ліонѣ умеръ разстриженный аббатъ Буллонъ, носившій прозвище д-ра Іоанна и жившій совершенно въ той самой обстановкѣ и съ тою самою репутаціей, какія ему приданы въ романѣ Гюисманса. Въ No отъ 9 января нынѣшняго года газеты Blas Жюль Буа (тоже "магъ") разсказываетъ, какъ жилъ и умеръ этотъ человѣкъ. Но тутъ надо сдѣлать еще маленькое предисловіе или отступленіе.

Въ началѣ сороковыхъ годовъ во Франціи производилъ много шуму нѣкій Вентра, прозвавшій себя, по внушенію свыше, Стратанаиломъ. Онъ былъ мастеромъ на бумажной фабрикѣ, но въ 1839 г. ему явился архангелъ Михаилъ, сообщивши, что онъ, Вентра, есть избранникъ Божій. Затѣмъ слѣдовали новыя видѣнія, откровенія, пророчества, чудеса, исцѣленія. У Вентра набралось много учениковъ, онъ замѣшался и въ политическія дѣла, принявъ подъ свое покровительство самозванца, выдававшаго себя, подъ именемъ герцога Нормандскаго, за сына Людовика XVI. Власти, духовныя и свѣтскія, обратили вниманіе на Стратанаила, и въ 1842 году онъ былъ арестованъ, судимъ и присужденъ къ штрафу въ 1,000 фр. и пятилѣтнему тюремному заключенію. Отбывъ наказаніе, онъ удалился въ Лондонъ, но и тамъ, и въ тюрьмѣ продолжалъ свою пропаганду и наборъ учениковъ. Главныя еРо чудеса, кромѣ пророчествъ и исцѣленій, состояли въ появленіи, въ его присутствіи, настоящей крови на тѣлѣ Христовомъ (на причастіи). Ученики его отмѣчаютъ также* быструю смерть, постигавшую всѣхъ его ретивыхъ преслѣдователей.

По словамъ Жюля Буа въ Gil Blas, аббатъ Буллонъ, д-ръ Іоаннъ тожъ, былъ однимъ изъ учениковъ Стратанаила и получилъ отъ него великую тайну властнаго общенія съ невидимымъ міромъ. Буа разсказываетъ слѣдующее о посѣщеніи имъ Іоанна въ Ліонѣ, повидимому, незадолго до смерти послѣдняго. При Іоаннѣ состояли г-жа Тибо, ясновидящая, и старикъ архитекторъ Мимъ, занятый возобновленіемъ дѣла Парацельса по части жизненнаго элексира. Явившись съ рекомендательнымъ письмомъ Гюисманса, Буа былъ принятъ очень любезно. Іоаннъ разсказалъ о тяжелой борьбѣ, которую ему приходится выдерживать съ парижскими магами, "розенкрейцерами",-- Саромъ Пеладаномъ и Станиславомъ Гюаита. Гюаита пріѣзжалъ къ нему съ спеціальною цѣлью вынудить у него тайну его могущества и прожилъ слишкомъ двѣ недѣли, выпрашивая, становясь на колѣни передъ г-жей Тибо и умоляя просвѣтить его, жаждущаго знанія. Наконецъ, Іоаннъ сдался и вручилъ гостю рукопись подъ заглавіемъ Жертва, "книгу магическую по преимуществу". Гюаита уѣхалъ и вскорѣ послѣ того Іоаннъ проснулся однажды ночью, почувствовавъ какой-то ударъ въ сердце. Онъ побѣжалъ къ г-жѣ Тибо, и ясновидящая тотчасъ сообразила: "это Гюаита!" Іоаннъ прибѣгнулъ къ извѣстнымъ ему чудеснымъ средствамъ огражденія отъ злыхъ, и на этотъ разъ дѣло кончилось благополучно. Но нападенія повторялись. Іоаннъ съ горечью разсказывалъ Жюлю Буа: "Гюаита, практикуя благодарность наизнанку, самъ далъ мнѣ знать, что хотѣлъ на мнѣ же испробовать силу, отъ меня полученную. Я знаю, что онъ пользовался ею съ тѣхъ поръ съ самыми злыми цѣлями. Люди исчезали, пораженные на смерть этимъ чернымъ магомъ. Его ненависть противъ меня ростетъ тѣмъ болѣе, что -- онъ знаетъ -- только я, да еще редакторъ Tromba Apocalyptica въ Римѣ умѣемъ ниспровергать ихъ козни. Когда

Гюисмансъ былъ у меня здѣсь, онъ присутствовалъ при борьбѣ на разстояніи, о которой, я знаю, сохранилъ самое трагическое воспоминаніе. Г-жа Тибо духовнымъ зрѣніемъ видѣла обмѣнъ ударовъ между Ліономъ и Парижемъ (Вирдъ, Гюаита, Пеладанъ рѣшили меня умертвить). Съ причастіемъ въ рукахъ, я призывалъ великихъ архангеловъ, чтобъ они уничтожили этихъ поборниковъ зла". Въ этомъ мѣстѣ разсказъ Іоанна былъ перебитъ рѣзкимъ крикомъ. "Не удивляйтесь,-- пояснилъ Іоаннъ,-- это птицы, сообщающія намъ небесныя вѣсти. Онѣ садятся на сосѣднюю крышу для наблюденія и предупреждаютъ насъ о козняхъ враговъ".

Жюль Буа уѣхалъ изъ Ліона въ восторгъ отъ всего, что онъ видѣлъ и слышалъ. Когда онъ узналъ о смерти Іоанна, онъ тотчасъ отправился къ Гюисмансу, находившемуся въ перепискѣ съ ліонскимъ чудодѣемъ. Гюисмансъ сообщилъ ему удивительныя вещи. Іоаннъ умеръ 4 января. 2 января онъ писалъ Гюисмансу объ одолѣвающихъ его дурныхъ предчувствіяхъ; онъ указывалъ именно на грозное сочетаніе цифръ 8, 9 и 8 въ начинающемся годѣ, не объясняя, впрочемъ, что именно дурного въ этомъ сочетаніи. На другой день, то-есть 3 января, наканунѣ своей смерти, Іоаннъ приписалъ къ тому же письму сообщеніе о новомъ покушеніи Гюаита, предсказанномъ г-жей Тибо, Мимомъ и вѣщими птицами. 4 января Іоанна не стало: онъ палъ подъ невидимыми ударами черныхъ маговъ, о чемъ г-жа Тибо подробно сообщила Гюисмансу письмомъ. Передъ смертью Іоаннъ чувствовалъ боли въ печени и въ сердцѣ. Письма самого Іоанна и г-жи Тибо къ Гюисмансу приведены въ статьѣ Жюля Буа. Гюисмансъ дополнилъ ихъ разсказомъ, что и его, Гюисманса, черные маги, разсерженные разоблаченіями ихъ козней и мерзостей въ романѣ Là-bas, "бьютъ каждую ночь по черепу флюидическими ударами кулака" (par des conps de poing fluidiqnes) и мучатъ даже его вошку. Съ своей стороны, Жюль Буа оканчиваетъ всю эту исторію такъ: "Я никого не обвиняю, я считаю только своею обязанностью установить факты: странное предчувствіе Буллона (Іоанна), пророческія видѣнія г-жи Тибо и Мима, нападенія, кажется, несомнѣнныя, розенкрейцеровъ Бирда, Пеладана, Гюаита на покойнаго. Меня увѣряли, что г. маркизъ де-Гюаита живетъ въ дикомъ одиночествѣ, что онъ съ большимъ искусствомъ и знаніемъ приготовляетъ яды, которые онъ приводитъ въ летучее состояніе и направляетъ въ пространство; что у него есть даже,-- это видѣли гг. Поль Аданъ, Эдуардъ Дюбю, гари де-Лакрозъ,-- домашній духъ, запертый въ шкафу и появляющійся по его приказанію. Никого не обвиняя, я требую, чтобы былъ пролитъ свѣтъ на эту смерть. Печень и сердце, -- вотъ куда былъ пораженъ Буллонъ, вотъ точки, въ которыя проникаютъ астральныя силы. Теперь, когда знаменитые ученые, какъ гг. Шарко, Люи и особенно Роша, признаютъ могущество силы на разстояніи, я, адептъ магіи, требую истины, точныхъ объясненій, требую, хотя бы мнѣ самому пришлось испытать страхъ смерти, требую, какъ должны бы требовать и гг. Жозефенъ Пеладанъ, Станиславъ де-Гюаита и Освальдъ Бирдъ для успокоенія своей совѣсти!"

Я не знаю дальнѣйшаго хода этой исторіи, которую можно бы было принять за глупый фарсъ или плохую фантастическую сказку, если бы не убѣжденный тонъ Жюля Буа, не его репутація серьезнаго "мага" и не свидѣтельство Гюисманса, котораго невидимые кулаки такъ жестоко бьютъ по головѣ за романъ Là-bas. Вотъ куда шагнулъ Гюаита изъ маленькаго кабачка въ Латинскомъ кварталѣ, гдѣ десять лѣтъ тому назадъ зарождался символизмъ! У него теперь даже послушный его велѣніямъ "домашній духъ" въ шкафу запертъ...

II.

Я увѣренъ, что для многихъ читателей совсѣмъ ново и неожиданно то, что я разсказываю. Мы знаемъ патріотическую Францію, мечтающую о реваншѣ и со скрежетомъ зубовнымъ поглядывающую въ сторону Рейна. Знаемъ Францію легкомысленную, изобрѣтающую моды и канканирующую Францію буржуазную, добѣжавшую до Панамы; Францію воинствующую, Францію -- лабораторію политическихъ и спеціальныхъ идей, Францію Вольтера, Францію Руссо и соціализма, Францію Пастёра и Шарко и т. д. Но чтобы въ этой, такъ много мыслившей и жившей, веселившейся и страдавшей Франціи возможно было возрожденіе средневѣковаго мрака, душнаго, смраднаго, переполненнаго чудовищно-фантастическими и кроваво-грязными образами, -- этому трудно вѣрится. Неужели мы въ самомъ дѣлѣ присутствуемъ при вырожденіи французской расы, какъ утверждаетъ Максъ Нордау? Но Нордау идетъ и дальше. Не упуская случая подчеркнуть симптомы вырожденія или то, что онъ считаетъ таковыми, во Франціи, онъ не останавливается, однако, и передъ возможностью распространить это обобщеніе на весь цивилизованный міръ. Частные поводы къ этому даютъ ему, напримѣръ, успѣхъ нѣкоторыхъ драматическихъ пьесъ Метерлинка въ Копенгагенѣ, распространеніе "толстоизма", то-есть интересъ Европы и Америки къ ученіямъ гр. Л. Толстого, нѣкоторыя явленія умственной и художественной жизни въ Англіи и Германіи (прерафаэлиты, Рёскинъ, Рихардъ Вагнеръ и проч.). Наконецъ, и общая причина всѣхъ интересующихъ Нордау явленій, какъ онъ самъ ее понимаетъ, не ограничивается одною Франціей. Опираясь на работы психофизіологовъ, невропатологовъ и психіатровъ, онъ находитъ эту причину въ усталости, переутомленіи, пониженіи жизнедѣятельности, вызванномъ требованіями непомѣрно развивающейся культуры. Нордау утверждаетъ, что никогда еще жизнь населенія Европы не подвергалась такимъ кореннымъ измѣненіямъ и такому напряженію, какъ въ послѣднее столѣтіе или даже только полстолѣтіе. Правда,-- говоритъ онъ,-- открытіе Америки, реформація въ свое время сильно потрясли умы и, безъ сомнѣнія, способствовали поврежденію многихъ недостаточно сильныхъ. Но матеріальная жизнь оставалась нетронутою, тогда какъ теперь паръ и электричество вторгаются въ ежедневный обиходъ каждаго, даже совершенно чуждаго идеямъ вѣка.

Нѣкоторыя приводимыя Нордау цифры любопытны. Въ 1840 г. во всей Европѣ было 3,000 километровъ желѣзныхъ дорогъ, въ 1891 г.-- 218,000. Въ 1840 г. число всѣхъ пассажировъ въ Германіи, Франціи и Англіи равнялось 27s милліонамъ, въ 1891 г. ихъ было 614 милліоновъ. Въ 1841 г. въ Германіи приходилось среднимъ числомъ 85 писемъ на каждаго жителя, въ 1888 г.-- 200. Во Франціи въ 1840 г. почта разослала 94 милл., въ Англіи 277 милліоновъ писемъ, а въ 1881 г. эти цифры возросли до 595 и 1,299 милліоновъ. Въ Германіи въ 1840 г. издавалось 305 газетъ, въ 1891 г.-- 6,800; во Франціи этотъ ростъ выражается цифрами 776 и 5,182, въ Англіи (1846 г.) 551 и 2,255. Всемірный ввозъ и вывозъ въ 1840 г. равнялся 28 милліардамъ марокъ, въ 1889 г.-- 74 милліардамъ. Въ 1840 г. нѣмецкая книжная торговля обогатилась 1,100 новыми изданіями, въ 1891-- 18,700 и т. д. Эти голыя цифры говорятъ очень много. Онѣ говорятъ именно о страшномъ нервномъ напряженіи, которое должно переживать современное цивилизованное человѣчество. Благодаря развитію науки, литературы, журналистики, техники, улучшеннымъ путямъ сообщенія, телеграфу, желѣзнымъ дорогамъ, коловращенію мірового рынка, современный человѣкъ если не непосредственно, то мыслью и чувствомъ принимаетъ участіе въ разнообразнѣйшихъ событіяхъ, совершающихся на самыхъ отдаленныхъ точкахъ земного шара. Ото лѣтъ тому назадъ первый министръ какой-нибудь маленькой или даже средней державы не имѣлъ такъ быстро и такихъ обильныхъ и точныхъ свѣдѣній о томъ, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ, какъ теперь подписчикъ какой-нибудь дешевой газеты. Иная кухарка получаетъ и отправляетъ теперь больше писемъ, чѣмъ нѣкогда профессоръ университета, а мелкій торговецъ больше путешествуетъ и больше видитъ людей и мѣстъ, чѣмъ владѣтельный князь. Всѣ эти впечатлѣнія и дѣйствія, даже простѣйшія изъ нихъ, требуютъ извѣстнаго расхода. Каждая прочитанная строчка, каждое встрѣчное человѣческое лицо, каждый разговоръ, каждая картина, мелькомъ увидѣнная изъ окна желѣзно-дорожнаго вагона, приводитъ въ дѣятельное состояніе наши нервы, которые, наконецъ, не выдерживаютъ. Если бы это наростаніе нервнаго расхода происходило съ извѣстною постепенностью, то люди успѣли бы къ нему приспособиться, но волна на волну набѣгаетъ, волна погоняетъ волну съ непропорціональною быстротой. Въ результатѣ получается переутомленіе, усталость, а въ слѣдующемъ поколѣніи -- явственные признаки наслѣдственнаго вырожденія, "массовой истеріи". Однимъ изъ выраженій этого процесса и являются символисты, декаденты и т. п. Однимъ, но не единственнымъ, потому что рядомъ съ этими новыми школами въ искусствѣ мы видимъ возростаніе числа самоубійствъ, психическихъ болѣзней, преступленій, потребленія возбуждающихъ и наркотическихъ веществъ и т. д.

Такъ разсуждаетъ Нордау. Несмотря на краткость и бѣглость моего изложенія, я передалъ все существенное въ этой части его аргументаціи.

Читатель видитъ, что дѣло идетъ далеко не объ одной Франціи, а обо всемъ цивилизованномъ мірѣ. Но многія болѣзненныя явленія, сопровождающія поступательный ходъ цивилизаціи, отмѣчены очень давно, и это обстоятельство не разъ давало поводъ къ болѣе или менѣе отрицательнымъ сужденіямъ о цивилизаціи вообще. Это вопросъ слишкомъ обширный и насъ здѣсь пока не касающійся. Съ насъ достаточно указать, что Нордау весьма далекъ отъ его разрѣшенія. Это видно уже изъ того, какъ онъ смотритъ на значеніе такихъ историческихъ моментовъ, какъ открытіе Америки или реформація. Было бы не трудно доказать, что эти міровыя событія, въ противность поверхностному взгляду Нордау, произвели коренныя измѣненія въ матеріальномъ быту европейскаго населенія, могущественно вліяя на весь экономическій строй его жизни. Отмѣчая воздѣйствіе этихъ событій лишь непосредственно въ области духовныхъ интересовъ, Нордау, вмѣстѣ съ тѣмъ, для новаго времени, останавливается на "каждой прочитанной строчкѣ" и на "каждой картинѣ, мелькомъ увидѣнной въ окно желѣзно-дорожнаго вагона", а не удѣляетъ вниманія потрясающимъ умъ и воображеніе, вздымающимъ къ небесамъ надежды и низвергающимъ въ пропасть отчаянія или разочарованія событіямъ, какъ Наполеоновскія войны, бурное дыханіе 1848 года, торжество и паденіе второй имперіи, разгромъ 1871 г. Но этого мало. Всѣ нелѣпыя мысли и несуразные образы, которые Нордау встрѣчаетъ у символистовъ, равно какъ я ихъ тяготѣніе къ мистицизму, онъ ставитъ на счетъ вырожденію, что и подтверждаетъ болѣе или менѣе искусно подобранными, но отнюдь не всегда доказательными ссылками на невропатологическую и психіатрическую литературу. Между тѣмъ, совершенно подобныя же черты болѣе древнихъ временъ, о которыхъ у него по спопутности заходитъ иногда рѣчь, онъ объясняетъ невѣдѣніемъ, незнаніемъ, невѣжествомъ. Такимъ образомъ, для него существуетъ мистицизмъ невѣжества и мистицизмъ вырожденія, и именно послѣдній оказывается исключительно господствующимъ въ средѣ символистовъ, декадентовъ, инструментистовъ, маговъ и проч. Такъ ли это, однако? И не представляется ли болѣе естественнымъ поискать объясненія глупостей и вздора въ бездарности и скудости познаній всѣхъ этихъ господъ, въ ихъ невѣжествѣ и художественномъ безвкусіи? Нельзя, конечно, отрицать, что Сэръ Пеладанъ или Верленъ, о которыхъ мы говорили въ прошлый разъ, равно какъ Артуръ Рембо и, по всей вѣроятности, Станиславъ Гюаита,-- люди ненормальные, больные. Это слишкомъ ясно. Но больные люди всегда были и вездѣ есть, и, однако, не вездѣ и не всегда ихъ бредъ даетъ начало новымъ школамъ, которыя шумятъ, шумятъ не только у себя на родинѣ, но и откликаются даже, напримѣръ, въ Петербургѣ изъ Парижа. Притомъ же, въ числѣ главарей и пророковъ этихъ новыхъ школъ фигурируютъ и люди, къ которымъ рѣшительно неприложимъ эпитетъ "выродившихся" или "истериковъ". Мы это видѣли на Метерлинкѣ, здоровомъ, физически сильномъ, уравновѣшенномъ и, внѣ своей поэзіи, здравомыслящемъ фламандцѣ, котораго Нордау, очевидно, совершенно напрасно зачислилъ въ "истерики" и даже въ "идіоты". Все это заставляетъ предполагать, что, по крайней мѣрѣ, рядомъ съ психіатрическимъ процессомъ идетъ процессъ психологическій, факторы котораго суть невѣжество, бездарность, безвкусіе, тщеславіе, самомнѣніе, желаніе играть первую скрипку въ оркестрѣ и т. п. Возможно, напримѣръ (я именно только къ примѣру и говорю), что завѣдомо больной Артуръ Рембо увлекаетъ своимъ бредомъ кружокъ совсѣмъ не больныхъ, а просто невѣжественныхъ людей, а какой-нибудь Стефанъ Маларме, человѣкъ, повидимому, здоровый, но тщеславный и себѣ на умѣ, глядя на успѣхъ Рембо, въ свою очередь уже сознательно выдумываетъ какую-нибудь штуку, на которую, какъ на удочку, подѣваетъ и на свою долю учениковъ и поклонниковъ, столь же "податливаго" ума. Возможно, однако, и такъ, что эта невѣжественная, легкомысленная и податливая среда, такъ охотно поставляющая сектантовъ всякому ересіарху, отражаетъ въ себѣ настоящій запросъ жизни, на который, худо ли, хорошо ли, отвѣчаетъ ересіархъ, что не мѣшаетъ, однако, ему быть, въ то же время, сумасшедшимъ, плутомъ или невѣждой.

Естественное дѣло, что господа символисты, декаденты, инструментисты, маньифики, маги неблагосклонно относятся къ наукѣ, стѣсняющей свободный полетъ ихъ намѣреннаго или ненамѣреннаго бреда. Они много говорятъ объ Истинѣ и, въ знакъ глубокаго своего въ ней почтенія, любятъ писать ея имя съ большой буквы. Но это истина особенная, мистическая. Что же касается собственно науки и опирающихся на нее философскихъ системъ, то по ихъ адресу они говорятъ много непріятныхъ и непріязненныхъ вещей. И немудрено: ихъ требованія отъ науки рѣшительно превосходятъ ея средства. Они съ восторгомъ встрѣтили ученіе о гипнотизмѣ и доселѣ ищутъ въ немъ себѣ опоры, но лишь постольку, поскольку имъ представляется возможнымъ притянуть его къ такимъ вещамъ, какъ невидимые кулаки, дубасящіе Гюисманса по головѣ, или невидимая борьба между парижскими черными магами и д-ромъ Іоанномъ въ Ліонѣ. Характерна въ этомъ отношеніи статья Мориса Барреса mode qui passe въ L'écho de la semaine отъ 26 февраля нынѣшняго года. Барресъ въ свое время посѣщалъ засѣданія зарождающихся символистовъ въ кабачкахъ, Латинскаго квартала. Теперь онъ депутатъ, вотирующій съ буланжистами, журналистъ съ легкимъ перомъ и легкимъ сердцемъ и отъ бурь символизма, кажется, совсѣмъ отсталъ. Это не помѣшало ему, однако, выразить въ упомянутой статьѣ интимную мысль всѣхъ ерундистовъ разныхъ толковъ. Une mode qui passe, старѣющая мода,-- это и есть гипнотизмъ, т.-е. гипнотическіе опыты. Работы Шарко, Беригейма, Люи,-- говоритъ Барресъ,-- скудны, мелки, ничтожны, всѣмъ надоѣли; господа ученые, занимающіеся психофизическими изслѣдованіями, должны обратиться къ новой и болѣе цѣнной дѣятельности, а именно -- воскрешать мертвыхъ и предсказывать будущее. И если наука безсильна для этого, такъ она ничего не стоитъ. Понятно, что умы, столь свободные отъ всякаго багажа, должны съ презрѣніемъ относиться къ "наукѣ", "научному эмпиризму", "позитивизму", во всякомъ случаѣ требующимъ багажа, и искать спасенія въ складкахъ ассирійской мантіи Сара Мерадака Пеладана, въ таинственной рукописи на, при помощи которой Гюаита убилъ Іоанна, и тому подобныхъ, недоступныхъ свѣту мѣстахъ. Въ этой темнотѣ ничего не видно, а потому самому можно увидѣть все, что захочешь.

Этимъ ужь, конечно, не переутомленнымъ наукою умамъ Нордау хочетъ внушить почтеніе къ наукѣ. Онъ пытается перечислить все, достигнутое "эмпирическимъ, т.-е. научнымъ методомъ". Какъ!-- восклицаетъ онъ,-- намъ говорятъ о крушеніи науки (символисты дѣйствительно говорятъ это), когда въ послѣднія дѣсятилѣтія спектральный анализъ открылъ намъ строеніе отдаленнѣйшихъ небесныхъ тѣлъ, когда мы изучили быстроту и направленіе ихъ движенія, уяснили себѣ единство силъ, отношеніе атомовъ въ молекулахъ и размѣщеніе молекулъ въ пространствѣ, когда наука бросила яркій свѣтъ на природу электричества и отдала эту силу на службу человѣку...

На этомъ мѣстѣ символисты могли бы перебить рѣчь Нордау. Они могли бы сказать: всего, сдѣланнаго наукой, вы все равно скоро не перечислите, остановимся же на электричествѣ. Вы только что доказывали, что электричество и наръ, въ числѣ другихъ факторовъ, повели къ нашему вырожденію и "массовой истеріи". Вы доказывали также, что къ тому же результату повело расширеніе нашихъ свѣдѣній о томъ, что дѣлается въ отдаленнѣйшихъ точкахъ земного шара, а теперь хотите внушить намъ почтеніе къ наукѣ указаніемъ на то, что эта наука сообщаетъ намъ свѣдѣнія о еще болѣе отдаленныхъ точкахъ небеснаго пространства. Не имѣемъ ли мы, по вашему мнѣнію, переутомленные, права спросить словами вашего нѣмецкаго поэта: ich, dich ehren?-- wofür?

За что въ самомъ дѣлѣ символисты будутъ благословлять науку и всю эту цивилизацію, если они въ своемъ великолѣпномъ шествіи ихъ дѣйствительно раздавили? Горе побѣжденнымъ,-- это вѣрно, вѣрно до плеоназма, и нельзя же требовать, чтобы побѣжденные ликовали. Тѣмъ болѣе въ настоящемъ случаѣ, когда рѣчь идетъ не о какомъ-нибудь одинокомъ Полѣ Верленѣ или Артурѣ Рембо, а о "массовой истеріи", наслѣдственно распространяющейся по всей Европѣ. Нарисовавъ блестящую картину быстраго роста науки за послѣднія десятилѣтія, Нордау нѣсколько далѣе парируетъ упрекъ наукѣ, будто она разрушила идеалы и обезцѣнила и обезцвѣтила жизнь. Упрекъ этотъ предъявляется наукѣ частію самими символистами, а частію и нѣкоторыми сторонними людьми, пытающимися объяснить это движеніе тѣмъ, что наука не оправдала надеждъ, которыя на нее возлагались. На это Нордау отвѣчаетъ, что "вообще не можетъ быть идеала болѣе возвышеннаго, чѣмъ пріумноженіе знанія". А затѣмъ, какъ на высокіе идеалы въ частности, онъ указываетъ на "изслѣдователя, всю жизнь согбеннаго надъ микроскопомъ, почти свободнаго отъ физическихъ потребностей, немногимъ извѣстнаго, работающаго въ тиши, полагающаго все свое самолюбіе въ томъ, чтобъ установить, можетъ быть, одинъ единственный маленькій новый фактъ, которымъ болѣе счастливый преемникъ воспользуется при постройкѣ блестящаго синтеза". Слѣдуютъ другіе примѣры, въ томъ числѣ и знаменитый анекдотъ объ Архимедѣ, который заявилъ пришедшему его убитъ воину, чтобъ онъ не мѣшалъ ему заниматься вычисленіями. Все это, однако, едва ли убѣдительно. Можно почтительно относиться въ ученому, всю жизнь безкорыстно согбенному надъ микроскопомъ, чтобъ установить какой-нибудь одинъ маленькій новый фактъ. Но эта почтительность обнимаетъ отнюдь не весь нравственный обливъ этого ученаго, а лишь нѣкоторыя черты его -- безкорыстіе, трудолюбіе, можетъ быть, еще какія-нибудь добродѣтели, и въ почтительности естественно приплетается нѣкоторая доля сожалѣнія или ироніи. Жизнь этого ученаго, дѣйствительно, недорогого стоитъ, такъ какъ цѣлыя сферы жизни, блестящія всею радугой переливовъ радости и печали, запечатаны для него семью печатями. Глухой и слѣпой къ чужимъ радостямъ и печалямъ, ко всему, кромѣ того, что видно въ его микроскопѣ, онъ за это наказалъ скудостью собственной своей жизни. И это отнюдь не жестокое наказаніе, потому что самъ онъ, какъ Гётевскій Вагнеръ, даже не понимаетъ, что любопытнаго за предѣлами его микроскопа. Но это своего рода уродство, ни для кого, кромѣ исключительно призванныхъ, не соблазнительное. Это, можетъ быть, идеалъ ученаго, хотя позволительно и въ этомъ сомнѣваться, но это, во всякомъ случаѣ, не идеалъ человѣка. А дѣло именно во взаимныхъ отношеніяхъ этого идеала и науки.

Если символисты и переутомлены чѣмъ-нибудь, такъ ужь, конечно, не наукой. Въ огромномъ большинствѣ случаевъ, эти люди отнюдь не обременены ни знаніями въ какой-нибудь спеціальной отрасли, ни привычкой въ логическимъ пріемамъ мышленія, ни пониманіемъ характера и предѣловъ, самого духа науки. Отсюда ихъ нелѣпыя требованія, вродѣ того, чтобы наука занялась воскрешеніемъ мертвыхъ, а такъ какъ наука оказывается безсильною выполнить эти комическія требованія, то наступаетъ столь же комическое разочарованіе или вообще недовольство, даже презрѣніе. Для разрѣшенія несуразныхъ вопросовъ и удовлетворенія неудовлетворенныхъ требованій, они обращаются къ древнему магизму, какъ Сэръ Пеладанъ, въ "первоначальной и вѣчной мудрости Востока", какъ Артуръ Рембо, къ I средневѣковой чертовщинѣ, какъ Гюисмансъ и Гюаита. Ихъ сумеречная ¹мысль естественно притягивается историческими сумерками. Но у нихъ подъ руками есть и другіе источники истины или убѣжища для смятенной мысли. Въ средѣ такихъ скудныхъ знаніемъ и недисциплинированныхъ умовъ, особенно если они группируются въ обособленный кружокъ, въ высшей степени легко возникаютъ и прививаются всякія "новыя слова", всякія открытія "новыхъ мозговыхъ линій" неновыхъ угловъ души". Дѣйствительно ли разстроеннаго ума человѣкъ или здравый, но одаренный извѣстною смѣлостью и дешевымъ самолюбіемъ, желающій блеснуть новою оригинальною мыслью, хотя бы это была давно открытая Америка, или просто вздоръ, всегда могутъ разсчитывать на мѣсто въ переднемъ углу въ подобной средѣ. Мы видѣли, какъ тянуло Артура Рембо къ невиданному, небывалому, невозможному,-- къ "путешествіямъ и открытіямъ, оставшимся безъ описанія", къ "республикамъ, исторія которыхъ не написана". Мы видѣли также, что Стефанъ Маларме готовится разрѣшиться "неслыханнымъ твореніемъ". Этой жаждѣ новаго, неслыханнаго, и этой вѣрѣ въ возможность добыть его какимъ-нибудь мистическимъ прыжкомъ тѣмъ легче разыграться, чѣмъ пустыннѣе умственный горизонтъ, чѣмъ меньше знаешь и понимаешь старое, установившееся.

Однако, этой простой вездѣ и всегда легко наблюдаемой механики движенія еще недостаточно для объясненія его распространенія. Мало ли провозглашается "новыхъ мозговыхъ линій", которыя, однако, такъ на ступени провозглашенія и остаются и либо никакого вниманія къ себѣ не привлекаютъ, либо вызываютъ лишь презрительныя улыбки. Не такова символистская литература. Она не только провозглашена, но составляетъ несомнѣнно существующій фактъ. Правда, она не выставила ни одного крупнаго произведенія; правда, къ тому интересу, который она возбуждаетъ, примѣшивается много ироніи, сожалѣнія и чисто-спеціальнаго вниманія съ психіатрической точки зрѣнія. Но она заставляетъ говорить о себѣ всю образованную Европу, она распространяется, ростетъ, вызываетъ и сочувствіе къ себѣ, и подражателей. Это показываетъ, что въ ней есть нѣчто, поддерживаемое нѣкоторыми чертами общаго духа даннаго историческаго момента,-- пусть это будетъ fin de siècle,-- нѣчто отвѣчающее, хотя бы и нелѣпо, на нѣкоторый общій запросъ.

Надо помнить, что символизмъ, прежде всего, художественная школа. Экскурсіи въ теоретическія области эстетики, этики, философіи, "инструментистики", магіи предпринимаются, главнымъ образомъ, для оправданія извѣстныхъ художественныхъ пріемовъ и недовольства другими художественными пріемами. Недовольство занимаетъ очень видное мѣсто во всемъ этомъ движеніи,-- недовольство, прежде всего, натурализмомъ и протоколизмомъ Эмиля Зола и его когда-то многочисленныхъ послѣдователей. Зола достаточно чутокъ для пониманія того прискорбнаго обстоятельства, что почва ускользаетъ изъ-подъ его ногъ. Онъ даже самъ готовъ посодѣйствовать разрушенію своего собственнаго зданія. Еще, кажется, въ 1889 г. отъ говорилъ корреспонденту одной американской газеты: "Послѣ того удара, который нанесъ господствовавшему направленію натурализмъ, стала чувствоваться потребность нѣкоторой реакціи. Человѣкъ неудержимо стремится къ счастью, оно -- постоянный предметъ его желаній. При помощи положительнаго научнаго метода мы заставили его увидѣть зло во-очію, посмотрѣть на жизнь, какова она есть на самомъ дѣлѣ. Но мы не дали ему утѣшенія. Онъ благодаренъ намъ за то, что мы сдѣлали въ интересахъ раскрытія правды, но онъ даетъ намъ понять, что онъ еще не удовлетворенъ". Затѣмъ Зола пояснилъ, что на будущее время онъ намѣренъ "отрѣшиться отъ того крайняго направленія, которому слѣдовалъ до сихъ поръ". Въ разговорѣ съ выше часто цитированнымъ Гюре, Зола возвратился къ этой темѣ. Онъ полагаетъ, что къ нему и его единомышленникамъ можно бы было обратиться съ такимъ упрекомъ: "Вы злоупотребили положительнымъ фактомъ, внѣшнею дѣйствительностью вещей, осязаемымъ документомъ; въ сообществѣ съ наукой и философіей вы обѣщали людямъ счастье въ осязаемой истинѣ, въ анатоміи, въ отрицаніи идеала, и вы ихъ обманули! Смотрите, рабочій уже почти жалѣетъ о цехахъ и проклинаетъ машины, художникъ возвращается къ лепету искусства, поэтъ мечтаетъ о среднихъ вѣкахъ... И такъ, ваше дѣло кончено, нужно что-то другое". Сдѣлавъ самому себѣ этотъ репримандъ отъ лица недовольныхъ, Зола продолжалъ: "Это нетерпѣніе законно, но наука движется медленно и, можетъ быть, слѣдовало бы оказать ей нѣкоторый кредитъ. Впрочемъ, эта реакція логична и можетъ восторжествовать черезъ десять-пятнадцать лѣтъ, если явится человѣкъ, который сосредоточить въ себѣ эту жалобу вѣка, эту оттолчку отъ науки. Такимъ именно образомъ можетъ умереть натурализмъ". Въ дальнѣйшемъ разговорѣ Зола замѣтилъ: "Впрочемъ, если у меня хватитъ времени, я сдѣлаю то, чего они хотятъ..."

Въ этомъ разговорѣ сказался весь Зола съ его броненосною самоувѣренностью, съ его бахвальствомъ, съ его безпринципностью. Онъ гордъ, онъ почти отождествляетъ себя съ наукой и, во всякомъ случаѣ, идетъ подъ ея знаменемъ, но, если нужно перемѣнить фронтъ, чтобы стать во главѣ новаго движенія, онъ и это готовъ сдѣлать. Но уже самое это обстоятельство показываетъ, что реакція противъ натурализма и протоколизма очень сильна и отнюдь не ограничивается кучкой символистовъ. Въ другомъ мѣстѣ (см. книжку Литература и жизнь, гл. I) мнѣ уже пришлось отмѣтить нѣкоторыя черты французской беллетристики, не имѣющія ничего общаго съ символизмомъ и, однако, явно протестующія противъ натурализма. Что касается символистовъ, то въ ихъ "возстаніи" надо различать нѣсколь- I ко сторонъ. Надо имъ, прежде всего, отдать справедливость,-- они поняли или почуяли всю антихудожественность чрезмѣрной детальности протоколизма, доходящей, напримѣръ, въ Нана, до описанія кончика рубашки, высунувшейся изъ панталонъ героини. Не только нѣтъ надобности, но нѣтъ и возможности угнаться за всѣми мелочами какъ въ описаніи внѣшней обстановки дѣйствія, такъ и въ изображеніи душевныхъ движеній дѣйствующихъ лицъ. Картина художника тѣмъ и отличается отъ фотографіи, что не предоставляетъ вниманію зрителя расплываться по всѣмъ подробностямъ, а сосредоточиваетъ его на выдающихся, характерныхъ моментахъ, предоставляя воображенію зрителя дополнить остальное. Практическій вопросъ рѣшается, конечно, степенью таланта, чувства мѣры и ширины горизонта художника; но символисты, несомнѣнно, правы въ той своей исходной точкѣ, что извѣстная доля работы собственнаго воображенія зрителя, слушателя, читателя составляетъ одно изъ условій эстетическаго наслажденія. Это не мѣшаетъ, разумѣется, большому таланту ставить воображенію читателя или зрителя извѣстныя границы или давать ему извѣстное направленіе, властно "наводить" его, "внушать" ему то, что онъ, большой талантъ, внушить хочетъ. Два-три штриха великаго художника могутъ оживить передъ читателемъ цѣлую картину и возбудить въ немъ соотвѣтственное настроеніе. Эти-то два-три штриха символисты и провозглашаютъ, подъ именемъ символа, своимъ девизомъ. Но дѣло въ томъ, что въ этомъ смыслѣ все искусство символично, и чѣмъ крупнѣе художникъ, тѣмъ больше его способность символизировать событія или лица, т.-е. въ немногихъ сравнительно чертахъ улавливать ихъ истинный, глубокій смыслъ. У самого Зола, какъ у даровитаго художника, хоть въ той же Нана, напримѣръ, конецъ романа -- смерть героини подъ аккомпаниментъ уличныхъ криковъ: "à Berlin! а Berlin!" -- можетъ быть названъ вполнѣ символическимъ. Передъ читателемъ умираетъ глупое, наивно-развратное существо, почти животное; около ея трупа болтаютъ разный вздоръ такія же, какъ она, кокотки; съ улицы, по случаю объявленія войны, доносятся шовинистскіе, барабанно-патріотическіе крики. Только и всего. Но у этой маленькой, въ подробностяхъ, можетъ быть, нѣсколько растянутой картинки есть огромный задній планъ. Смерть Нана, ничтожной человѣчицы, игравшей, однако, благодаря извѣстнымъ общественнымъ условіямъ, первую роль на протяженіи цѣлаго романа, сопоставленная съ криками "à Berlin!" -- есть настоящій символъ второй имперіи въ ея торжествѣ и паденіи Протоколистъ Зола оказался, въ этомъ случаѣ, въ качествѣ даровитаго художника символистомъ, если ужь нужно это новое слово для обозначенія очень старой вёщи. Символисты, конечно, хорошо сдѣлали, что напомнили эту старую вещь, потому что литература, и не только французская, уже слишкомъ переполнилась плоскодонными произведеніями, въ которыхъ единичный, не обобщенный фактъ, анекдотъ, случай, всякій житейскій пустякъ самъ себѣ довлѣетъ и заносится въ "протоколъ", безъ вниманія къ общему смыслу жизни. Съ другой стороны, однако, люди, называющіе себя или называемые символистами, не могутъ осуществить свою программу, прежде всего, за отсутствіемъ или извращенностью талантовъ. Самый талантливый изъ нихъ, Верленъ, завѣдомо ненормальный человѣкъ, да и, какъ мы видѣли, онъ открещивается отъ "цимбалистовъ", отзывается даже понимать, что значитъ "символизмъ" въ устахъ людей, избравшихъ это слово своимъ знаменемъ. Н немудрено. Символисты сами извращаютъ свою программу, во-первыхъ, злоупотребляя символами и, во-вторыхъ, придавая имъ таинственный, мистическій смыслъ. Для нихъ каждое явленіе имѣетъ прообразоватедьное, символическое значеніе. Гусеница для Артура Рембо не просто гусеница, а символъ "невинности преддверій рая". Отсюда получается крайняя вычурность, манерность изложенія и изображенія, достигающая часто такой степени, что передъ вами точно шифрованное письмо, ключъ къ которому надо еще подобрать. Почему гусеница есть символъ "невинности преддверій рая", это еще не трудно понять: гусеница сама не размножается (она "невинна"), а превращается въ куколку ("преддверіе"), изъ которой вылетаетъ красивая, пестрая бабочка (нѣчто "райское"). Но если читатель обратится къ одному изъ стихотвореній изъ Serres chaudes Метерлинка, которое я привелъ въ прошлый разъ, то разгадать нагроможденные здѣсь символы будетъ уже гораздо труднѣе. Можно догадываться, что общій фонъ стихотворенія или даже всего сборника -- serre, теплица -- есть символъ особеннаго положенія и настроенія поэта, который непосредственно не ощущаетъ бурь жизни, происходящихъ за тепличными стеклами. Для образной передачи своего мучительнаго душевнаго состоянія онъ прибѣгаетъ въ "мыслямъ принцессы, которая голодна" (принцесса, конечно, рѣдко голодна и потому особенно ярко чувствуетъ голодъ), къ "тоскѣ матроса въ пустынѣ" и въ "мѣдной музыкѣ подъ окномъ неизлечимо-больныхъ". Все это еще болѣе или менѣе объяснимо. Но, не говоря уже о томъ, что я отнюдь не убѣжденъ въ вѣрности моего толкованія, дальнѣйшіе символы совершенно непонятны. Что изображаютъ собою "почтальоны на больничномъ дворѣ" или "охотники за оленями, ставшій больничнымъ служителемъ", или такъ часто повторяющіеся въ стихахъ Метерлинка, при самыхъ неожиданныхъ обстоятельствахъ, "стада овецъ", "корабли", "паруса", "каналы" и разныя ихъ комбинаціи? Все это символы чего-то, но -- чего? Если сами символисты и отвѣтятъ на этотъ вопросъ, то самое большее, что мы можемъ получить, это -- нѣчто вродѣ упомянутой уже книги Максимовича-Амбодика Символы и эмблемы, условную образную азбуку или словарь, справившись съ которымъ мы можемъ узнать, что "шафранъ и радуга" выражаютъ мысль: "дѣйствіе сего есть большее", а "стада овецъ", "паруса", "каналы" и т. п., означаютъ то-то и то-то. Мы дешифрируемъ такимъ образомъ стихотвореніе Метерлинка, но его символы, во всякомъ случаѣ, не говорятъ сами за себя и представляютъ собою продукты болѣе или менѣе исключительныхъ случайныхъ ассоціацій идей. Если Артуръ Рембо "любилъ свинью", "видѣлъ мечеть на мѣстѣ фабрики, коляски на небесныхъ путяхъ, салонъ на днѣ озера" и проч., то можно себѣ представить, какія изумительныя ассоціаціи идей возникали въ его мозгу и каковы, значитъ, были посредствующія логическія звенья между его символами и тѣмъ, что они должны изображать. Процессъ былъ для него самого темень, онъ не умѣлъ бы объяснить его ни себѣ, ни людямъ, а, между тѣмъ, процессъ налицо, идетъ своимъ чередомъ и всякій разъ, какъ онъ видитъ,-- положимъ, къ примѣру,-- стадо овецъ, онъ приходитъ въ извѣстное настроеніе духа и, наоборотъ, приходя въ это состояніе, невольно вспоминаетъ стадо овецъ. При слабости контроля разума и воли, эта неразрывность случайной ассоціаціи идей естественно должна получить таинственную, мистическую, даже магическую окраску.

Къ этому же результату влечетъ символистовъ еще и другое теченіе.

III.

Реакція противъ протоколизма, сопровождаемая, разумѣется, другими обстоятельствами, толкнула кучку молодыхъ недисциплинированныхъ умовъ въ противуположную, еще болѣе нелѣпую и нехудожественную крайность, безъидейной, безсмысленной обнаженности и протокольной точности они противупоставили столь же безсмысленную прикровенность и символическую темноту. Но въ господствовавшей школѣ была еще сторона, тѣсно связанная съ протоколизмомъ, однако, логически отличимая отъ него,-- натурализмъ, который въ свою очередь вызвалъ реакцію символизма.

Блестящій успѣхъ романовъ Зола вскружилъ ему голову. Онъ вообразилъ себя не только талантливымъ беллетристомъ, каковъ онъ дѣйствительно, а и реформаторомъ, притомъ, ученымъ, и именно натуралистомъ, не въ переносномъ какомъ-нибудь, а въ самомъ прямомъ смыслѣ этого слова. Много онъ на эту тему говорилъ и писалъ смѣшныхъ пустяковъ, отъ которыхъ и до сихъ поръ не совсѣмъ отрѣшился, какъ видно изъ вышеприведенныхъ его разговоровъ съ корреспондентомъ американской газеты и съ Гюре. Но теперь онъ, все-таки, нѣсколько сбавилъ тонъ, онъ (опускаетъ возможность возраженій, допускаетъ, что ему и вообще "натуралистамъ" могутъ сказать: "вы злоупотребили положительнымъ фактомъ, внѣшнею дѣйствительностью вещей, осязаемымъ документомъ; въ обществѣ съ наукой и философіей, вы обѣщали людямъ счастье въ осязаемой истинѣ, въ анатоміи, въ отрицаніи идеала и вы ихъ обманули!" Никто, конечно, не ожидалъ, чтобы люди стали счастливѣе оттого, что Эмиль Зола и его послѣдователи, "въ сообществѣ съ наукой и философіей", пишутъ натуралистическіе романы,-- это одна изъ обыкновенныхъ самохвальныхъ выходокъ Зола. Никто и теперь не ожидаетъ, чтобы человѣчество стало счастливо собственно отъ перемѣны фронта, на которую съ готовностью соглашается г. Эмиль Зола. Но самая эта готовность чрезвычайно характерна. Стоустая молва разсказываетъ, что Зола приготовляетъ, внѣ серіи Ругонъ-Макаровъ, романъ, мѣстомъ дѣйствія котораго будетъ Лурдъ, а центромъ тяжести -- лурдскія чудеса. Въ газетахъ пишутъ, что какой-то богатый мистикъ ассигновалъ уже крупную сумму на переводъ этого романа на всѣ языки, если лурдскія чудеса будутъ въ немъ возвеличены и оправданы. Я не удивлюсь, если романъ Зола удовлетворить этого чудака.

Когда художникъ начинаетъ теоретизировать на тему объ искусствѣ, то, натуральнымъ образомъ, дѣло его сводится къ подведенію теоретическаго фундамента къ его собственной практикѣ, сложившейся, можетъ быть, помимо всякой теоріи, къ оправданію его инстинктивно усвоенныхъ художественныхъ пріемовъ. Зола, прежде всего, человѣкъ, къ вопросамъ нравственно политическимъ вполнѣ равнодушный. Отсюда его протоколизмъ: симпатіи и антипатіи общественнаго характера, любовь и ненависть къ нравственно-политическимъ принципамъ и явленіямъ, надежды и разочарованія не даютъ ему постояннаго опредѣленнаго мѣрила для разцѣнки фактовъ, которые поэтому оказываются всѣ равноцѣнными, равно достойными воспроизведенія во всѣхъ своихъ мелочахъ и подробностяхъ, равно себѣ довлѣющими. По этой же причинѣ онъ, дѣйствительно, "злоупотребилъ,-- какъ и самъ сознается,-- положительнымъ фактомъ, внѣшнею дѣйствительностью вещей, осязаемымъ документомъ". Когда онъ сталъ теоретизировать, то пожелалъ это свое равнодушіе облечь въ мантію науки, дескать, "не вѣдающей ни жалости, ни гнѣва" и безстрастно "изслѣдующей всѣхъ вещей дѣйства и причины". Отсюда -- "натурализмъ". Изо всего якобы научнаго багажа, которымъ Зола уснащалъ свои теоретическія бесѣды объ искусствѣ и критикѣ,-- изъ всѣхъ этихъ "анатомій", "экспериментальныхъ методовъ" и т. п.,-- опредѣленный смыслъ имѣетъ только терминъ "детерминизмъ". Какъ извѣстно, детерминизмомъ называется и ученіе о неразрывной причинной связи явленій, и самый фактъ этой связи. Ученіе это вырабатывалось вѣками и, рѣшительно утвердившись, наконецъ, въ наукѣ, а отчасти и въ философіи, упразднило массу миѳовъ и предразсудковъ. Какъ бы, однако, ни были велики заслуги этого ученія, оно недостаточно въ области нравственно-политической, гдѣ рядомъ съ нимъ должны быть поставлены иные руководящіе принципы. Детерминисты требуютъ, чтобы мы относились въ людскимъ дѣламъ съ такимъ же безстрастіемъ, какъ и къ процессамъ природы, потому что эти дѣла, какъ и все на свѣтѣ, какъ и самъ свѣтъ, подчинены закону причинной связи, и не въ нашей власти оборвать или измѣнить эту связь; достаточно усмотрѣть естественныя причины и слѣдствія даннаго нравственно-политическаго явленія, чтобы не волноваться имъ ни въ положительную, ни въ отрицательную сторону и отказаться какъ отъ восторга передъ нимъ, такъ и отъ негодованія. Эту-то точку зрѣнія Зола и излагалъ, подъ именемъ натурализма, въ своихъ теоретическихъ статьяхъ и до извѣстной, весьма значительной степени практиковалъ въ своихъ романахъ. Очевидно, однако, что человѣчество никогда не усвоитъ себѣ этой точки зрѣнія и не можетъ этого сдѣлать по кореннымъ свойствамъ своей природы. Въ качествѣ существа, не только мыслящаго, а и чувствующаго, и обязаннаго трудиться, бороться, вообще дѣйствовать, человѣкъ не можетъ не волноваться въ дѣлахъ, въ которыхъ онъ является активнымъ или пассивнымъ факторомъ, не можетъ отрѣшиться на практикѣ отъ убѣжденія, что ему доступно сознательное воздѣйствіе на направленіе и ходъ событій. Пусть детерминисты говорятъ о тщетѣ горя и радости, негодованія и торжества при видѣ того или другого явленія въ непреоборимомъ естественномъ ходѣ вещей,-- это горе и радость, это негодованіе и торжество тоже имѣютъ свои причины и играютъ свою роль въ естественномъ ходѣ вещей. Если меня бьютъ, такъ, вѣдь, я не могу удержаться на той "научной" или "натуралистической" точкѣ зрѣнія, что удары, мнѣ наносимые, суть слѣдствія извѣстныхъ причинъ. Не успокоится на этомъ и никакой детерминистъ: онъ будетъ отбиваться, ругаться, убѣжитъ, закричитъ отъ боли и злобы,-- и всѣ эти дѣйствія будутъ вполнѣ законными, въ смыслѣ детерминизма, звеньями естественнаго хода вещей, обусловленнаго причинною связью явленій. Ну, а если бьютъ не меня, а другого, но эхо этихъ ударовъ больно отзывается въ моемъ сердцѣ? Ну, а если извѣстный, положимъ, историческій процессъ, вполнѣ, конечно, естественный, потому что ничего не естественнаго нѣтъ и быть не можетъ,-- грозно надвигается на моихъ соотечественниковъ или на какую-нибудь группу ихъ, готовясь ихъ раздавить? Ну, а если сердцу моему близки всѣ труждающіеся и обремененные всѣхъ временъ, всѣхъ странъ и народовъ? Во всѣхъ этихъ, постепенно расширяющихся, по объему захватываемыхъ ими интересовъ, случаяхъ, детерминизмъ не можетъ играть руководящей роли, потому что не даетъ основаній для нравственнаго суда надъ людьми и событіями и для сознательнаго воздѣйствія на ходъ вещей. Это и не его дѣло. Онъ удовлетворяетъ совершенно опредѣленной потребности человѣческой природы, потребности познанія, и заслуги его въ этомъ отношеніи достаточно велики, чтобы была какая-нибудь надобность незаконно расширять предѣлы его компетенціи подавленіемъ другихъ потребностей, которымъ оно удовлетворить, по самому существу своему, не можетъ. Такое незаконное расширеніе имѣетъ своимъ источникомъ либо односторонность ума, либо индифферентизмъ, равнодушіе, либо, наконецъ, то и другое вмѣстѣ. Что же касается послѣдствій, то таковыми являются или слѣпой фатализмъ, или тѣ сложныя душевныя драмы, о которыхъ мнѣ еще сравнительно недавно пришлось говорить по поводу романа Бурже Ученикъ и драмы Додэ Борьба за существованіе и о которыхъ я, поэтому, распространяться теперь не буду (см. книгу Литература и жизнь). Тогда же были указаны и причины, по которымъ, благодаря особенностямъ новѣйшей французской исторіи, именно во Франціи должны были эти драмы получить особенно острый характеръ. Понятное дѣло, что и во Франціи односторонніе умы и равнодушные люди остаются въ сторонѣ отъ подобныхъ драмъ. Мало того, благодаря все тѣмъ же особенностямъ исторіи, во Франціи больше, чѣмъ гдѣ-нибудь, опошленный неумѣстнымъ примѣненіемъ детерминизмъ могъ распространиться, получивъ такихъ, такъ сказать, уличныхъ и въ своей уличности могущественныхъ пропагандистовъ и популяризаторовъ, какъ Зола и т. п. Вся улица, всѣ бульвары и кабачки узнали, что горевать и негодовать по поводу общественныхъ, нравственно-политическихъ дѣлъ и прать противу рожна -- неразумно, ибо все совершается по естественнымъ законамъ причинной связи. "Анатомія", "позитивный методъ" и прочіе жупелы чрезвычайно помогли дѣлу. Они санкціонировали равнодушіе и склонность плыть по теченію какъ въ тѣхъ, кто иначе и не умѣлъ и не хотѣлъ плавать, такъ и въ усталыхъ. А было отчего устать во Франціи! Но не только жизни, что на улицѣ. Да и на самой улицѣ не могли не отражаться болью, обидой и стыдомъ необычайныя несчастія, поражавшія Францію за послѣдніе два-три десятка лѣтъ вплоть до позора Панамы. И Седанъ, и все, что ему предшествовало и что за нимъ слѣдовало,-- все это подробности естественнаго хода вещей, управляемаго закономъ причинной связи. Но ограничиваться регистраціей этихъ причинъ и слѣдствій, прежде всего, не "натурально", не въ натурѣ человѣка.

Боюсь, что читатель припишетъ мнѣ преувеличенное мнѣніе о вліяніи Зола съ его натурализмомъ и протоколизмомъ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что вліяніе это было сильно, особенно въ литературныхъ кружкахъ, которые я теперь, главнымъ образомъ, имѣю въ виду. Но Зола, конечно, не одинъ вліялъ въ эту сторону; мало того, самъ онъ былъ лишь вульгарнымъ и вульгаризирующимъ отраженіемъ чужихъ мыслей и вліяній. Не говоря о другихъ, недавно умершіе Тэнъ и Ренанъ, въ формѣ, разумѣется, несравненно болѣе тонкой, осторожной и приличной, съ каѳедръ и въ своихъ учено-литературныхъ произведеніяхъ разливали отраву неумѣстнаго детерминизма. Но и они въ свою очередь были лишь живымъ выраженіемъ извѣстнаго историческаго момента, продуктомъ разгрома всѣхъ идеаловъ, отъ котораго уцѣлѣлъ только идеалъ человѣка науки, безстрастно изслѣдующаго естественный ходъ вещей въ его причинной связи. Въ противуположность тому безшабашному самодовольству, съ которымъ Зола предъявлялъ свой "скальпель анатома" и тому подобные якобы научные пустяки, сочиненія ихъ нерѣдко освѣщаются грустною, хотя подчасъ и кокетливою улыбкой разочарованія. Были, конечно, и другіе центральные очаги разочарованія, изъ которыхъ оно распространялось къ периферіи, гдѣ о наукѣ знали болѣе или менѣе только по наслышкѣ относились къ ней съ платоническою почтительностью.

Одною изъ точекъ этой периферіи былъ кабачокъ въ Латинскомъ кварталѣ, гдѣ собирались символисты. Ихъ интересовали преимущественно, а сначала, кажется, даже исключительно, вопросы художественной, и именно стихотворной формы. Во всемъ остальномъ они были не только не свѣдущи, но и не заинтересованы. Но и до нихъ разными, чисто-случайныхъ путями достигали элементы общей смутной атмосферы. Тутъ была и вѣра въ науку, хотя бы въ кривомъ зеркалѣ золаизма, и фіаско соціально-экономическихъ и нравственно-политическихъ идеаловъ, разочарованіе въ нихъ и разочарованіе, наконецъ, въ самой наукѣ. Все это было очень смутно, запутано и отнюдь не однородно, за исключеніемъ, можетъ быть, одного пункта. Я уже отмѣтилъ въ прошлый разъ тяготѣніе разныхъ "новыхъ теченій" къ пессимистической мысли объ упадкѣ (décadence) Франціи и даже всего міра. Между символистами были и есть убѣжденные католики, для которыхъ наука, по выраженію Поля Верлена, есть "убійца молитвы и пѣсни, и искусства". Для этихъ, по крайней мѣрѣ, отчасти было ясно, въ чемъ состоитъ "упадокъ", но затѣмъ упадокъ больше чувствовался, нежели понимался. И понятное дѣло, что эта увѣренность въ какомъ-то всеобщемъ упадкѣ, не подкрѣпленная ни знаніемъ, ни яснымъ сознаніемъ, открывала широкій просторъ для самыхъ дикихъ идей и совершенно произвольныхъ фантазій. Давно извѣстно, что во времена сильныхъ политическихъ пароксизмовъ, поражающихъ воображеніе, вселяющихъ и разбивающихъ большія надежды и опасенія, число психическихъ разстройствъ, равно какъ и самоубійствъ, значительно увеличивается. И любой изъ этихъ несчастныхъ безумцевъ могъ явиться въ среду символистовъ съ болѣе или менѣе серьезными шансами на успѣхъ своей безумной проповѣди. Въ такомъ же благопріятномъ положеніи оказывался и любой шутникъ или самолюбецъ, мечтающій о послѣдователяхъ и ученикахъ, о собственной школѣ или сектѣ. А такихъ самолюбцевъ должно было много быть, такъ какъ на фонѣ всеобщаго упадка и полнаго отсутствія признанныхъ авторитетовъ особенно соблазнительно выскочить съ "новымъ словомъ", потому что, вѣдь, въ старыя слова извѣрились, или ихъ забыли, или просто не знаютъ ихъ.

Если во всемъ этомъ искать не какую-нибудь общую опредѣленную мысль, ясно сознанную,-- такой нѣтъ въ этихъ новыхъ теченіяхъ,-- а ту интимную и инстинктивную подкладку, въ которой такъ или иначе смутно отразились общее недовольство и общая потребность времени, то она окажется въ слѣдующемъ.

Человѣкъ со всѣми своими помыслами, чувствами и дѣйствіями составляетъ одно изъ звеньевъ цѣпи причинъ и слѣдствій. Но онъ участвуетъ въ этой цѣпи и какъ активный факторъ: онъ сознательно (пусть это будетъ иллюзія сознанія) становится самъ причиною извѣстнаго рода явленій, для чего ставитъ себѣ извѣстныя цѣли. Ученіе объ этикъ цѣляхъ, долженствующее обнимать всю область идеаловъ, личныхъ и общественныхъ, столь же необходимо, какъ и детерминизмъ, ученіе о причинной связи, съ которымъ оно должно быть приведено въ гармоническое объединеніе. Детерминизмъ отвѣчаетъ лишь разуму, потребности познанія; поэтому, при исключительномъ его господствѣ, остальные два элемента душевной жизни -- чувство и воля -- остаются безъ удовлетворенія, жизнь тускнѣетъ, вянетъ, обезцвѣчивается. Такъ что этомъ смыслѣ символисты (и не одни они, конечно) совершенно правы, говоря объ изсушающемъ жизнь вліяніи науки. Но въ своемъ чистомъ видѣ это случай отвлеченно-гипотетическій. Въ дѣйствительности мы видимъ лишь большую или меньшую односторонность. Въ дѣйствительности само изученіе причинной связи явленій можетъ стать цѣлью жизни, возбуждая своего рода радости и печали и могущественно направляя волю. Это случай весьма возможный и даже сравнительно нерѣдкій въ области естествознанія. Не то въ области вопросовъ нравственно-политическихъ. Здѣсь чувство и воля лишь въ видѣ уродства могутъ удовлетвориться самымъ процессомъ познанія, и, пожалуй, благо такому уроду лично, ибо въ противномъ случаѣ придавленные въ немъ элементы жестоко мстятъ за себя. Этою местью окрашены иногда цѣлыя эпохи, когда, вслѣдствіе отсутствія равновѣсія между разумомъ, чувствомъ и волей, жизнь утрачиваетъ смыслъ, когда цѣлымъ обществомъ овладѣваетъ атмосфера безцѣльности существованія. Для такого удрученнаго положенія нѣтъ надобности, чтобы всѣ и каждый ясно сознавали, въ чемъ состоитъ бѣда; бѣда въ воздухѣ носится, какъ невидимая зараза, и минуетъ лишь тѣхъ, конечно, очень многочисленныхъ, кто живетъ изо дня въ день исключительно животною жизнью. Всѣми же остальными либо неисходная, хотя бы и совершенно безпредметная, тоска овладѣваетъ, либо жажда, хотя бы безсознательная, исхода. А исходъ одинъ: нужны такія цѣли, такіе идеалы, которые, возбуждая нравственное чувство, давая ему мѣрило добра и зла, направляли бы человѣка въ дѣятельному участію въ торжествѣ добра и, въ то же время, находились бы въ полномъ согласіи съ уровнемъ положительнаго знанія въ данный историческій моментъ.

Разные люди ищутъ этого выхода, въ томъ числѣ и символисты; ищутъ въ значительной степени безсознательно, легко попадая въ руки безумцевъ и простыхъ самолюбцевъ. Констатируя въ настоящемъ какой-то для нихъ самихъ неясный "уладокъ", они съ завистью обращаются въ прошлому, прежде всего, къ среднимъ вѣкамъ. Я уже упоминалъ, что въ числѣ символистовъ есть не мало католиковъ и, кажется, большею частью воспитанниковъ іезуитскихъ школъ. Уже одно это обстоятельство направляеть ихъ мысль къ эпохѣ полнаго безраздѣльнаго господства католицизма. Но и помимо заложенныхъ еще въ дѣтствѣ духовныхъ сѣмянъ, всякій постоянный наблюдатель, совершенно даже отрицательно относящійся въ средневѣковой жизни, долженъ признать за ней извѣстную полноту и цѣльность, завидную для нашихъ надломанныхъ, надтреснутыхъ современниковъ. Люди тогда не колебались жить и умирать ради того, что считали святымъ; они не сомнѣвались въ немъ мыслью, тяготѣли къ нему чувствомъ и почерпали въ немъ руководящее начало для своей дѣятельности; теоретическая истина, практическая мораль и непосредственная дѣятельность сливались въ одинъ аккордъ; человѣкъ жилъ весь, цѣликомъ, безъ мучительнаго внутренняго разлада. Нельзя ли вернуться къ этой цѣльности съ полною неприкосновенностью ея догматовъ и формъ? Нѣкоторые думаютъ, что можно, что это только вопросъ времени и энергіи. Эти для насъ не интересны. Не будемъ мы также разсматривать здѣсь всѣ попытки примиренія католицизма съ пріобрѣтеніями позднѣйшихъ временъ въ области науки и политической практики. Послѣдняя очень мало занимаетъ символистовъ, они больше въ высотахъ теоріи витаютъ, и здѣсь ихъ мысль выкидываетъ поистинѣ удивительные курбеты.

Отъ среднихъ вѣковъ символистовъ тянетъ еще дальше въ глубь исторіи,-- кого къ "первоначальной и вѣчной мудрости Востока" вообще, кого къ древней Ассиріи, Индіи, Египту. И въ этомъ есть свои резоны. Можно, конечно, говорить въ общихъ чертахъ и въ краткой формулѣ, особенно въ стихахъ, что наука есть "убійца молитвы и пѣсни, и искусства". Но самый фанатическій католикъ не можетъ отрицать гигантскихъ пріобрѣтеній науки,-- они налицо, и связать ихъ съ устарѣлыми догматами, повидимому, нѣтъ никакой возможности. Однако, относительно, по крайней мѣрѣ, одной группы этихъ пріобрѣтеній "новыя теченія" нашли такую возможность. Это именно группа опытовъ, наблюденій и изслѣдованій по гипнотизму и связаннымъ съ нимъ психо-физіологическимъ явленіямъ. Работы эти, уже теперь многое освѣтившія, имѣютъ несомнѣнно блестящую будущность, но пока въ нихъ есть еще не мало спорнаго и непровѣреннаго. Торопливые умы не хотятъ этого знать, а умы недисциплинированные и фантастическіе мечтаютъ уже о возрожденіи магіи. Ученіе о гипнотизмѣ освѣщаетъ, между прочимъ, нѣкоторыя мрачныя страницы средневѣковой исторіи. Но, вмѣсто того, чтобы признать, что, напримѣръ, разныя вѣдьмы и колдуньи, сознававшіяся въ своихъ сношеніяхъ съ дьяволомъ, были истерички и жертвы внушенія, фантастическіе умы склонны, наоборотъ, въ истеріи и гипнозѣ видѣть участіе дьявола и его могущественныхъ служителей -- маговъ. Въ упомянутомъ романѣ Гюисмана Là-Bas есть чрезвычайно интересныя въ этомъ отношеніи страницы. Но, очевидно, не зачѣмъ останавливаться на среднихъ вѣкахъ: вся средневѣковая магія была, можетъ быть, только наслѣдницей и, во всякомъ случаѣ, преемницей магіи, "тайнаго знанія" древняго Востока, куда, значитъ, и слѣдуетъ обращаться, какъ къ источнику "первоначальной и вѣчной мудрости". Но это были, все-таки, знанія, хотя и тайныя, своего рода наука, которую, по крайней мѣрѣ, избранные могутъ и теперь изучить. Отсюда двойственное отношеніе къ наукѣ: съ одной стороны презрѣніе и недовольство, а съ другой -- непомѣрныя надежды на нее, образцы которыхъ мы уже видѣли.

Я приведу еще примѣръ, нѣсколько отличный. Въ 1891 г. въ Парижѣ вышла книжка, подписанная псевдонимомъ "princesse Sapho", подъ заглавіемъ: Le tutu. Moeurs fin de siècle. Avec une planche de musique céleste et une composition symbolique de Bin. Это настоящій бредъ безумца и, притомъ, верхъ мерзости, превосходящей всякое описаніе. Ее то чтобы онъ отличался скабрезнымъ, эротическимъ характеромъ,-- напротивъ, этотъ элементъ сравнительно слабъ въ книгѣ, а переполнена она разными нечистоплотностями, въ числѣ которыхъ чуть не на каждой страницѣ фигурируютъ твердыя и жидкія испражненія, рвота и т. п. Нельзя читать безъ омерзѣнія эту ерунду, но по временамъ нельзя и не улыбнуться. Вслѣдствіе разныхъ удивительныхъ обстоятельствъ, оказывается надобность, чтобы у героя разсказа появилось молоко въ грудяхъ,-- онъ долженъ кормить ребенка. Операцію эту очень легко устраиваетъ знаменитый ученый Мессе-Малу, при помощи вспрыскиванія млекотворныхъ вибріоновъ. Чтобы опредѣлить, куда именно должно быть произведено впрыскиваніе, Мессе-Малу внимательно разсматриваетъ большой палецъ героя, бормоча при этомъ слѣдующія якобы "латинскія и научныя слова": "Région précordiale du molossos gringatoire... stirpfiriques golgomerus... carbonate d'amphibole... acrobate de porphyre... clitoria tern ata... bismuth végétal". Потомъ великій ученый велитъ подать себѣ "наваръ децильоннаго разведенія въ 44 градуса южной долготы" и производитъ вспрыскиваніе. Въ ожиданіи, пока операція окажетъ свое дѣйствіе, онъ отправляетъ паціента погулять въ саду. Въ саду этомъ много рѣдкостей, изъ которыхъ мы остановимся только на одной. Ученый Мессе-Малу, на основаніи нѣкоторыхъ теоретическихъ соображеній, выростилъ дерево "Phommier",-- дерево, на которомъ ростутъ люди, какъ яблоки на яблонѣ. Въ объясненіе текста приложена картинка (она-то и есть обѣщанная въ заглавіи composition symbolique). ея вѣткахъ дерева висятъ прикрѣпленные особыми отростками къ темени люди; тутъ есть ребенокъ, взрослый китаецъ въ соотвѣтственномъ костюмѣ, съ длинными усами и косой, какое-то безголовое туловище, молодая дѣвушка въ модномъ костюмѣ и съ вѣеромъ въ рукахъ, молодой человѣкъ въ пиджакѣ, курящій трубку, еще какіе-то люди. Въ текстѣ поясняется, что люди эти разныхъ національностей, а для полноты коллекціи прибавлены еще слѣпой, глухонѣмой и безголовый. Всѣ эти плоды человѣчьяго дерева вырощены ученымъ Мессе-Малу такимъ образомъ: онъ собралъ множество половыхъ органовъ ("и Боже! какою цѣной они мнѣ достались!" -- восклицаетъ великій ученый), закопалъ ихъ въ землю и погрузилъ въ нихъ корни кипариса, -- и вотъ результатъ! Удерживаюсь отъ невозможныхъ для передачи подробностей...

Да не подумаетъ читатель, что это какая-нибудь пародія или вообще шутка. Нѣтъ, кто прочтетъ эту невообразимо нелѣпую книжку, тотъ убѣдится, что это настоящій бредъ сумасшедшаго, который отнюдь не думаетъ шутить. И какъ ни нелѣпы надежды, возлагаемыя "княгиней Сафо" на науку, онѣ, все-таки, сообразнѣе съ обликомъ науки, чѣмъ "флюидическіе кулаки", барабанящіе по головѣ Гюисманса, невидимая драка между Діономъ и Парижемъ, "домашній духъ" Гюаиты, астральныя похожденія Пеладана и проч. Ученый Мессе-Малу предъявляетъ извѣстную теорію, на основаніи которой и дѣйствуетъ. Теорія эта нелѣпа, но она не выходить изъ предѣловъ естества, и всякій можетъ ее провѣрить, если бы нужна была такая провѣрка. Тѣ же господа обладаютъ какимъ-то "тайнымъ" знаніемъ, доступнымъ лишь избраннымъ, или ищутъ таковаго и желаютъ обратить въ тайну ученіе о гипнотизмѣ, когда все въ немъ явно и ни малѣйше не колеблетъ установившихся въ наукѣ понятій о законахъ природы. Реагируя противъ злоупотребленія детерминизмомъ, точнѣе говоря, противъ неумѣстнаго его примѣненія, смутная мысль представителей "новыхъ теченій", по выраженію одного изъ дѣйствующихъ лицъ Гл. Успенскаго, "не туда, не въ то мѣсто попадаетъ". Можно завидовать цѣльности и полнотѣ древней жизни, не раскололотой сомнѣніями и колебаніями. Можно и должно желать такой же цѣльности и для насъ, но это можетъ быть достигнуто лишь на почвѣ объединенія нашихъ теперешнихъ знаній о природѣ вещей, нашихъ нравственныхъ идеаловъ и нашей практической дѣятельности. Мистицизмъ, тяготѣніе въ тайнѣ во что бы то ни стало, даже тамъ, гдѣ ровно никакой тайны нѣтъ, конечно, тутъ не поможетъ. Символисты поняли или почувствовали, что нельзя жить однимъ детерминизмомъ, но стали подкапываться подъ него съ такой стороны, съ которой онъ рѣшительно неуязвимъ.

IV.

Въ своихъ мало сознательныхъ поискахъ цѣльной, гармонической жизни всѣмъ существомъ, всѣми доступными человѣку сторонами жизни, символисты или вообще "новыя теченія" "не въ то мѣсто попадаютъ" еще на одномъ, крайне любопытномъ пунктѣ. Его-то, кажется, и имѣетъ въ виду г. Мережковскій, говоря о "расширеніи художественной впечатлительности", какъ объ одной изъ заслугъ символизма.

Представители новыхъ теченій очень любятъ слово "синтезъ", которое фигурируетъ въ ихъ писаніяхъ почти такъ же часто, какъ и слово "символъ". Сэръ Пеладанъ писалъ Жюлю Гюре: "Вы спрашиваете, что такое магизмъ? Это -- высшая культура, синтезъ, предполагающій всѣ анализы, высшій результатъ сочетанія гипотезы съ опытомъ, верховенство ума и вѣнецъ науки, соединенной съ искусствомъ". Поль Аданъ, когда-то ярый послѣдователь натурализма, за излишнюю протокольномъ скабрезнаго характера подвергшійся даже судебному преслѣдованію, а теперь магъ, собственными глазами видѣвшій "домашняго духа" въ шкафу у Станислава Гюаита, говорилъ тому же Гюре: "натуралисты" и "психологи" занимались анализомъ, а символистамъ предстоитъ построить синтезъ. Признанный теоретикъ новыхъ теченій, Шарль Морисъ, говоритъ въ своей книгѣ littérature de tout à l'heure: "Въ глубинѣ души молодыхъ поэтовъ лежитъ жажда всего; эстетическій синтезъ -- вотъ чего они ищутъ". И въ другомъ мѣстѣ той же книги: "современная литература синтетична; она мечтаетъ воздѣйствовать на всего человѣка всѣмъ искусствомъ" (и жирный шрифтъ, и курсивъ принадлежатъ Морису).

Всякій синтезъ есть соединеніе или возсоединеніе разрозненныхъ элементовъ въ одно цѣлое. И на основаніи всего вышеизложеннаго можно бы было думать, что символисты предоставляютъ искусству дѣйствительно высокую миссію. Искусство непосредственно имѣетъ дѣло съ эстетическимъ чувствомъ, и нѣкоторые думаютъ тѣмъ и ограничить его задачи. Я думаю, что такое ограниченіе не только незаконно въ теоретическомъ смыслѣ, но и невозможно на практикѣ. Мы не будемъ, однако, на этомъ останавливаться, такъ какъ рѣчь у насъ идетъ о символистахъ, а они желаютъ воздѣйствовать путемъ искусства на "всего человѣка". "Весь человѣкъ",-- эта формула, вѣдь, обнимаетъ и разумъ, и нравственное чувство, и практическую дѣятельность, и, слѣдовательно, символисты желаютъ, чрезъ посредство эстетической эмоціи, воздѣйствовать на всѣ эти элементы. Въ этомъ состоитъ ихъ "синтезъ". Въ смутномъ видѣ такая постановка вопроса о задачахъ искусства дѣйствительно пробивается кое-гдѣ въ писаніяхъ символистовъ, но именно въ очень смутномъ видѣ, въ крайне туманныхъ выраженіяхъ, которыя вообще свойственны представителямъ "новыхъ теченій". Однако, эта смутная, находящаяся, такъ сказать, въ зародышевомъ состояніи мысль неожиданно подмѣняется другою, не имѣющею съ нею ничего общаго, но чрезвычайно характерною и до извѣстной степени уже практикуемою символистами.

Читатель благоволитъ припомнить нѣкоторыя отмѣтки, мимоходомъ сдѣланныя мною еще въ прошлый разъ. Такъ, я обращалъ вниманіе читателей на пристрастіе новыхъ поэтовъ къ слову "chair" въ смыслѣ тѣла, въ тѣхъ случаяхъ, когда старый поэтъ сказалъ бы "corps". Это одинъ изъ обращиковъ "расширенія художественной впечатлительности": слово "corps", тѣло, внушаетъ мысль только о формѣ, тогда какъ слово "chair", мясо, гораздо болѣе слабое по отношенію къ формѣ, но вызывающее, все-таки, и зрительное впечатлѣніе, говоритъ и другимъ чувствамъ. Конечно, это только мое личное объясненіе, но оно находится въ полномъ согласіи съ другими фактами, изъ которыхъ мы въ прошлый разъ отмѣтили пристрастіе Метерлинка къ характеристикѣ идей, чувствъ, отношеній эпитетами, заимствованными изъ области цвѣтовыхъ ощущеній,-- "голубая бездѣятельность", "желтыя стрѣлы сожалѣнія" и проч. Согласуется оно и съ вышеприведеннымъ признаніемъ Артура Рембо въ Алхиміи: онъ надѣялся "изобрѣсти поэтическое слово, которое рано или поздно было бы доступно всѣмъ чувствамъ".

Къ этому можно было бы прибавить еще многое. Такъ, Сенъ-Поль-Ру-Великолѣпный въ письмѣ къ Жюлю Гюре изложилъ на своемъ удивительномъ языбѣ слѣдующую теорію: "Въ поэтической религіи душа есть арфистъ, арфу котораго представляетъ собою тѣло. Это пятиструнная арфа. Щипните одну изъ струнъ и вы получите эгоистическій и односторонній голосъ въ пустынѣ; троньте всѣ пять струнъ -- и вотъ экспансивная любовь, вотъ симфонія... Органически говоря, поэтъ можетъ, слѣдовательно, быть сравниваемъ съ высшею арфой, обращающеюся къ маленькимъ арфамъ народовъ... Поэзія, синтезъ различныхъ искусствъ, есть единовременно вкусъ, запахъ, звукъ, свѣтъ, форма... Поэтическое произведеніе есть пятигранная призма -- sapide-odorante-sonore-visibletangible". Какъ ни исключительно своеобразна на первый взглядъ теорія Сенъ-Поль-Ру-Великолѣпнаго, она лишь съ наглядною грубостью излагаетъ интимную руководящую мысль большинства символистовъ, на какія бы секты и подсекты они ни раздѣлялись. Всѣ символисты, маги, инструментисты, маньифики исповѣдуютъ необыкновенное почтеніе къ Рихарду Вагнеру, собственно за "синтезъ" музыки, поэзіи и сценическаго искусства. Нѣкоторые привѣтствуютъ попытки раскрашиванія статуй, опять-таки, какъ синтезъ скульптуры и живописи. Но наиболѣе распространена тенденція къ сліянію поэзіи съ звуковыми и цвѣтовыми ощущеніями. Поль Верленъ требуетъ отъ стиховъ "музыки прежде всего". Рене Гиль пишетъ: "Для выраженія извѣстнаго состоянія духа нужно заботиться не о точномъ лишь значеніи слова, о чемъ до сихъ поръ только и думали; эти слова должны выбираться съ точки зрѣнія ихъ звучности,; такъ чтобы ихъ цѣлесообразное, разсчитанное сочетаніе давало математическій эквивалентъ того музыкальнаго инструмента, который былъ бы пущенъ въ ходъ въ оркестрѣ для выраженія даннаго состоянія духа". Но слова, фразы, образы, картины должны быть подчинены не звуковымъ только ощущеніямъ, а и ощущеніемъ цвѣта. Недаромъ Артуръ Рембо "изобрѣлъ" цвѣтныя гласныя, недаромъ Метерлинкъ характеризуетъ извѣстныя состоянія духа эпитетами "голубой", "бѣлый", "зеленый" и т. д. Приведенное мною въ прошлый разъ стихотвореніе Метерлинка о "бѣлыхъ павлинахъ" представляетъ собою полное осуществленіе этой двойственной программы. Тутъ и обиліе носовыхъ звуковъ, и неумѣренно повторяющееся слово "бѣлый" пущены въ ходъ съ намѣреніемъ вызвать извѣстное настроеніе при помощи звуковыхъ и цвѣтовыхъ ощущеній. Стихотвореніе не имѣетъ рѣшительно никакого смысла, но не въ смыслѣ и дѣло въ подобныхъ произведеніяхъ.

Читатель теперь видитъ, въ чемъ состоитъ "синтезъ" символистовъ и какъ они понимаютъ "воздѣйствіе всего искусства на всею человѣка". "Весь человѣкъ" для нихъ отнюдь не значитъ существо мыслящее, чувствующее и дѣйствующее, а существо слышащее, видящее, обоняющее, осязающее и вкушающее. Такимъ образомъ, дѣйствительная и настоятельная потребность въ объединеніи науки, нравственныхъ идеаловъ и практической дѣятельности подмѣнивается фантастическою задачей, касающеюся, главнымъ образомъ, если не исключительно, художественной техники. Какія слова употреблять и какъ ихъ располагать надо для надлежащаго художественнаго эффекта,-- таковъ главный предметъ заботъ символистовъ. Отсюда эта утомительная вымученность языка, пріискиваніе рѣдкихъ, старинныхъ или вновь сочиненныхъ выраженій, непонятные обороты рѣчи, эквилибристика версификаціи. Но я назвалъ задачу символистовъ не только техническою, но и фантастическою, и это послѣднее можетъ показаться несправедливымъ, въ самомъ дѣлѣ, техника искусства, вѣдь, не сказала своего послѣдняго слова, да и когда же она его скажетъ? Поэтому и задача символистовъ, при всей своей узости, можетъ имѣть свое значеніе. Это не новое міровоззрѣніе и тѣмъ паче не новая религія, какъ гордо мечтаютъ нѣкоторые символисты, не какая-нибудь новая формула, обнимающая "всего человѣка" единымъ принципомъ; но это, можетъ быть, дѣйствительно "расширеніе художественной впечатлительности" и выработка соотвѣтственныхъ техническихъ пріемовъ.

Лоранъ Тальядъ мистифицировалъ, по его словамъ, податливые умы посѣтителей кабачка въ Латинскомъ кварталѣ разными разностями, въ томъ числѣ цвѣтными гласными. Можетъ быть, дѣйствительно мистифицировалъ, и "изобрѣлъ" цвѣтныя гласныя не онъ, а Артуръ Рембо. Такъ говоритъ самъ Рембо. Можетъ быть, дѣйствительно изобрѣлъ, то-есть своимъ умомъ дошелъ, но дѣло въ томъ, что цвѣтныя гласныя представляютъ собою неосмнѣнный научный фактъ, хотя и не вполнѣ разработанный.

Когда мы говоримъ: "черная неблагодарность", "розовыя надежды", "зеленая молодежь" и т. п., то вполнѣ понимаемъ другъ друга, хотя бы и не получали при этомъ впечатлѣнія чернаго, розоваго, зеленаго цвѣта. Эти эпитеты издавна срослись въ общемъ сознаніи съ опредѣляемыми ими предметами, такъ что никому и въ голову не приходить спросить себя: почему собственно неблагодарность -- черная, а надежда -- розовая? Что касается "зеленой молодежи", то это дѣло, вѣроятно, простой аналогіи съ весеннею растительностью, но черная неблагодарность и розовая надежда имѣють, можетъ быть, гораздо болѣе глубокій смыслъ. Мы когда-нибудь въ другой разъ остановимся на этомъ любопытномъ предметѣ, а теперь съ насъ достаточно знать, что тщательными опытами дознано извѣстное постоянное соотношеніе между ощущеніемъ даннаго цвѣта и общимъ душевнымъ состояніемъ. Возможно поэтому, что ассоціація идей чернаго цвѣта и неблагодарности, розоваго цвѣта и надежды -- не есть что-нибудь условное, а коренится въ реальной связи представленій чернаго и розоваго цвѣта, съ одной стороны, и состоянія духа, вызываемаго неблагодарностью и надеждой -- съ другой. Возможны, однако, подобныя же ассоціаціи идей и совершенно случайнаго и, такъ сказать, индивидуальнаго характера. Если, положимъ, ребенокъ былъ испуганъ собакой, сбившей его съ ногъ лицомъ въ траву, зеленый цвѣтъ которой бросился ему въ ту минуту въ глаза, то это впечатлѣніе зеленаго цвѣта можетъ прочно и навсегда ассоціироваться въ его мозгу съ представленіемъ опасности. Но мы, не пережившіе такого случая, конечно, не поймемъ его, когда онъ будетъ намъ говорить о "зеленой опасности". Подобныя же сочетанія, какъ общія для всѣхъ нормальныхъ людей, такъ и случайныя, возможны и въ области другихъ чувствъ: слуха, осязанія, обонянія, вкуса. Это отражается и въ вѣковыхъ напластованіяхъ человѣческаго языка, въ которыхъ утверждаются, кромѣ того, еще и сочетанія слова, основанныя исключительно на аналогіи и метафорѣ. Возьмемъ, напримѣръ, два общеупотребительныя шекспировскія выраженія: "мохнатое сердце" и "ревность -- чудовище съ зелеными глазами". Во-первыхъ, сердце, то духовное сердце, которое тутъ подразумѣвается, находится не въ анатомическомъ сердцѣ, а въ мозгу, во-вторыхъ, и анатомическое сердце не можетъ быть мохнато. Однако, мы не только отлично понимаемъ, что значитъ мохнатое сердце, но справедливо видимъ въ этомъ выраженіи отблескъ шекспировскаго генія, метафорически перенесшаго звѣриную шкуру на сердце жестокаго человѣка; зрительное и осязательное ощущенія мохнатости тутъ совсѣмъ не причемъ, но ассоціація идей для насъ понятна. Что же касается "чудовища съ зелеными глазами", то понять это выраженіе несравненно труднѣе. Оно, по всей вѣроятности, есть результатъ случайной, индивидуальной ассоціаціи идей, который мы принимаемъ, такъ сказать, въ кредитъ, на вѣру въ генію Шекспира. Скажи это не Шекспиръ, а Метерлинкъ или Рембо, "чудовище съ зелеными глазами", навѣрное, не вошло бы въ нашъ разговорный обиходъ. Капризность и неуловимость нѣкоторыхъ ассоціацій представленій съ цвѣтовыми и иными ощущеніями хорошо очерчена гр. Л. Н. Толстымъ въ Войнѣ и мирѣ. Наташа Ростова разговариваетъ съ матерью о влюбленномъ въ нее Борисѣ Друбецкомъ:

"-- Онъ очень милъ, очень, очень милъ! Только не совсѣмъ въ моемъ вкусѣ,-- онъ узкій такой, какъ часы столовые... Вы не понимаете?... Узкій, знаете, сѣрый, свѣтлый...

"-- Что ты врешь!-- сказала графиня.

"Наташа продолжала:

"-- Неужели вы не понимаете? Николинька бы понялъ... Безуховъ -- тотъ синій, темно-синій, съ краснымъ, и онъ четвероугольный.

"-- Ты и съ нимъ кокетничаешь,-- смѣясь, сказала графиня.

"-- Нѣтъ, онъ франмасонъ, я узнала. Онъ славный, темно-синій съ краснымъ, какъ вамъ растолковать?..."

Читая этотъ разговоръ не въ отрывкѣ, а въ самомъ текстѣ, въ связи съ остальными чертами характера Наташи, ясно чувствуешь всю правдивость сцены: Наташѣ дѣйствительно Борисъ представляется чѣмъ-то сѣрымъ, свѣтлымъ и узкимъ, похожимъ на столовые часы, а Безуховъ -- четвероугольнымъ и темно-синимъ съ краснымъ; Николинька дѣйствительно, можетъ быть, понялъ бы это, но старая графиня, а вмѣстѣ съ нею и читатель, не понимаетъ, и сама Наташа имъ этого растолковать не можетъ. Изъ подобныхъ комбинацій наиболѣе изучаемы были явленія цвѣтного слуха. У нѣкоторыхъ людей всю жизнь, у нѣкоторыхъ, повидимому, въ періоды особеннаго возбужденія, извѣстные звуки, кромѣ слухового ощущенія, вызываютъ еще зрительное, притомъ, всегда одно и то же, то-есть всегда соотвѣтствующее данному звуку, но у одного звукъ а всегда ассоціируется, положимъ, съ ощущеніемъ чернаго цвѣта, у другого же всегда вызываетъ ощущеніе голубого цвѣта. Знаменитый сонетъ Артура Рембо, можетъ быть, и очень точно передающій его собственныя ощущенія, вовсе не обязателенъ для всѣхъ, обладающихъ цвѣтнымъ слухомъ.

Всѣ эти бѣглыя замѣчанія не имѣютъ, разумѣется, ни малѣйшей претензіи исчерпать вопросъ. Но они могутъ дать нѣкоторый намекъ на крайнюю сложность и разнообразіе той области, въ которую пускаются плохо вооруженные символисты подъ знаменемъ "воздѣйствія всего искусства на всего человѣка". Они желаютъ имѣть дѣло не съ самыми явленіями, а лишь съ тѣмъ настроеніемъ, которое вызывается въ нихъ явленіями. Въ принципѣ и въ теоріи они предполагаютъ достигать этого воздѣйствіемъ на всѣ органы чувствъ единовременно. Говорю -- въ принципѣ и въ теоріи, потому что на дѣлѣ они до сихъ поръ ограничиваются, главнымъ образомъ, слухомъ и затѣмъ зрѣніемъ. Точный смыслъ словъ не имѣетъ при этомъ для нихъ никакого значенія. Талантливый писатель можетъ и теперь, установившимися въ искусствѣ пріемами, изобразить, скажемъ, конюшню такъ, что воспріимчивый читатель легко представитъ себѣ и видъ конюшни, и масть, и ржаніе лошадей, и топотъ копытъ, и запахъ навоза и проч. Для символистовъ этого, съ одной стороны, слишкомъ много, а съ другой -- слишкомъ мало. Для нихъ важенъ не точный смыслъ словъ,-- не нужно, пожалуй, даже слова "конюшня",-- а такой ихъ выборъ и расположеніе, чтобъ они обдавали читателя сразу всѣми красками, звуками, запахами конюшни. Несмотря на почтеніе всѣхъ символистовъ къ вагнеровскому "синтезу" музыки, поэзіи и сценическаго искусства, они имъ удовлетвориться не могутъ. Марсельеза, какъ литературное произведеніе, и та же марсельеза, какъ пѣсня, какъ произведеніе музыкальное, вполнѣ гармонируютъ между собой, но символистамъ нужно не такое сотрудничество поэзіи и музыки, а сліяніе различныхъ искусствъ въ составѣ самой поэзіи, iï въ этомъ заключается фантастичность ихъ предпріятія.

Въ стихотвореніи Метерлинка Скука какіе-то "беззаботные павлины, бѣлые павлины, улетѣли отъ скуки пробужденія" (les paons nonchalents, les paons blancs ont fui, les paons blancs ont fui l'ennui du réveil), а потомъ авторъ "слышитъ, какъ бѣлые павлины, павлины скуки, безпечно ожидаютъ временъ безъ солнца" (j'entends les paons blancs, las paons d'ennui, attendre indolents les temps sans soleil); тутъ же фигурируетъ "прудъ безъ солнца" (l'étang sans soleil). Въ этомъ нѣтъ никакого смысла, просто наборъ словъ, но это не бредъ сумасшедшаго, какъ думаетъ Максъ Нордау, слишкомъ обобщая нѣкоторыя несомнѣнно болѣзненныя явленія символистской литературы. Это -- безсмыслица сознательная, планомѣрная. Метерлинкъ ищетъ такихъ звуковъ (даже не словъ) и такого ихъ расположенія въ ритмическихъ строчкахъ, чтобъ они внушали читателю настроеніе скуки, и достигаетъ этого однообразіемъ носовыхъ звуковъ -- quasi-музыкой устраиваетъ quasi-поэзію. Стихотвореніе это непереводимо на иностранные языки, потому что въ результатѣ такого перевода останется только безсмыслица содержанія, а комбинація носовыхъ звуковъ, свойственныхъ французскому языку, пропадетъ. Но по задачѣ своей оно и не нуждается въ переводѣ, потому что входящія въ его составъ слова и для французовъ не имѣютъ самостоятельнаго значенія. "Прудъ безъ солнца" (l'étang sans so leil) и "времена безъ солнца" (les temps sans soleil) звучатъ по-французски совершенно одинаково, ничѣмъ не отличаются на слухъ, но не имѣютъ смысла ни по-французски, ни по-русски, ни по-каковски. Авторъ "слышить", какъ чего-то ожидаютъ бѣлые павлины. Слышать этого нельзя,-- ожиданіе можетъ сопровождаться звуками, но само по себѣ оно предполагаетъ, напротивъ, тишину; можно, пожалуй, видѣть чего-то ожидающихъ павлиновъ, но еслибъ авторъ сказалъ je vois, вмѣсто j'entends, то у него пропало бы цѣлыхъ два носовыхъ звука, а онъ ихъ-то именно и набираетъ для своего словесно-музыкальнаго синтеза. Талантливые поэты всѣхъ временъ и народовъ инстинктивно выбираютъ въ своемъ родномъ языкѣ слова, звуковой составъ которыхъ болѣе или менѣе соотвѣтствуетъ характеру изображаемаго предмета или чувства. Для примѣра, который пригодится намъ еще и въ другомъ отношеніи, вспомнимъ некрасовскія строку

"Идетъ-гудетъ зеленый шумъ,

Зеленый шумъ, весенній шумъ".

Въ самыхъ звукахъ этихъ строкъ слышится какъ бы гудѣніе просыпающагося лѣса, и понятно, что эта сторона стихотворенія, столь выразительная для русскаго уха, пропадетъ въ переводѣ. Не помню, въ какой нѣмецкой книжкѣ я читалъ забавныя соображенія о странностяхъ русскаго языка. Нѣмецъ удивлялся, что такому страшному звѣрю, какъ Bär, русскіе дали такое нѣжное названіе, какъ Medwied, а такое нѣжное чувство, какъ ich liebe, выражаютъ такимъ грубымъ словомъ, какъ liubliu. Не удивительно поэтому, что иностранцы не оцѣнятъ звуковой красоты стихотворенія Некрасова, но и для нихъ понятна будетъ красота описанія и самая мысль стихотворенія. Что же касается стихотворенія Метерлинка, то надо еще доказать, что французскому уху оно дѣйствительно внушаетъ идею или настроеніе скуки, а затѣмъ и въ этомъ случаѣ оно имѣетъ исключительно мѣстное значеніе. Если бы великіе поэты такъ писали, то Шекспиръ, Гёте, Байронъ и проч. не были бы всемірнымъ достояніемъ.

Но этого мало. Метерлинкъ пытается сказать что-то о скукѣ не только нашему уху нагроможденіемъ носовыхъ звуковъ, но и нашему глазу образомъ бѣлыхъ павлиновъ. Подобную же попытку можно усмотрѣть, пожалуй, и въ "зеленомъ шумѣ" Некрасова. Но вотъ въ чемъ разница. Некрасовъ дѣлаетъ въ заглавію Зеленый шумъ подстрочное примѣчаніе: "Такъ народъ называетъ пробужденіе природы весной". Однако, и безъ такого поясненія вездѣ, гдѣ есть весна и лѣсъ, "зеленый шумъ" былъ бы вполнѣ понятенъ, и, притомъ, не только организаціямъ, обладающимъ цвѣтныхъ слухомъ, а всѣмъ, кто способенъ получать ощущенія зеленаго цвѣта и лѣсного шума. А что такое бѣлый павлинъ по прикосновенности въ скукѣ? Это тайна Метерлинка, для котораго, вслѣдствіе какихъ-то не извѣстныхъ намъ личныхъ, случайныхъ обстоятельствъ, эти два представленія ассоціировались, а намъ, читателямъ, образъ бѣлаго павлина рѣшительно ничего не говоритъ о скукѣ. Такимъ образомъ, вмѣсто воздѣйствія всего искусства на всего человѣка, мы получаемъ пустое мѣсто, отсутствіе всякаго воздѣйствія: съ нами говорятъ языкомъ, претендующимъ обращаться ко всѣмъ нашимъ чувствамъ, а на дѣлѣ никому, кромѣ говорящаго, непонятнымъ, если только еще и самъ онъ его понимаетъ.

Цвѣтной слухъ, равно какъ и другія комбинаціи и трансферты нашихъ внѣшнихъ чувствъ несомнѣнно существуютъ, какъ психо-физіологическій фактъ, и, въ извѣстныхъ предѣлахъ, поэзія всегда пользовалась имъ, какъ дополнительнымъ техническимъ средствомъ. Можно думать о расширеніи этихъ предѣловъ, но никоимъ образомъ нельзя согласиться на пожраніе тучныхъ коровъ тощими, на поглощеніе мысли поэтическаго произведенія звуками, красками, запахами, вкусами. Если же мы присутствуемъ при такомъ поглощеніи въ твореніяхъ символистовъ, то это не потому, чтобы въ самомъ дѣлѣ "расширилась художественная впечатлительность", а потому, что оскудѣла область высшихъ комбинацій,-- область мысли, чувства, воли. Ощущенія, даваемыя органами зрѣнія, слуха, осязанія, обонянія и вкуса,-- это, вѣдь, низшія ступени душевной жизни, находящіяся на границѣ физіологіи и психологіи, и уже одно то характерно, что символисты такъ упорно засиживаются на этихъ низшихъ ступеняхъ. Это еще не значитъ, что намъ грозитъ "вырожденіе" человѣческой расы вообще или французской въ частности. Несомнѣнно, что среди представителей новыхъ теченій есть люди психически-разстроенные. Но, во-первыхъ, далеко не всѣ символисты ненормальны, и доказательства Макса Нордау представляютъ собою подчасъ совершенно очевидныя натяжки. А, во-вторыхъ, и завѣдомо больные символисты получаютъ такое значеніе, вызываютъ столько подражаній, производятъ вообще столько шуму только въ силу особенныхъ условій, среди которыхъ они развиваются и дѣйствуютъ. Условія эти -- нѣкоторая духовная пустыня: кругомъ разгромленные или изъѣденные скептицизмомъ идеалы, и при этомъ отсутствіе знаній и сколько-нибудь дисциплинированной мысли. Послѣдствія мы уже видѣли. Теперь мнѣ хочется подчеркнуть еще только одну подробность, а именно отношеніе "расширенія художественной впечатлительности" въ мистицизму.

Артуръ Рембо "изобрѣлъ" цвѣтныя гласныя, ему повѣрили. Еслибъ онъ и повѣрившіе ему не имѣли несчастія жить въ духовной пустынѣ, они знали бы, что никакого изобрѣтенія тутъ нѣтъ, ибо цвѣтной слухъ есть извѣстный фактъ, подлежащій научному изслѣдованію. Рембо предоставилъ бы себя въ распоряженіе спеціалистовъ или просто близкіе къ нему люди подвергли бы наблюденію эту его способность. Но Рембо жилъ въ пустынѣ: и для него, и для близкихъ къ нему тотъ фактъ, что звукъ а вызываетъ въ немъ ощущеніе чернаго цвѣта, е -- бѣлаго и т. д., оказался чѣмъ-то совершенно выходящимъ изъ рамокъ опыта, наблюденія и логическаго мышленія. Это что-то таинственное, чудесное, мистическое. И онъ, Рембо, носитель этой тайны! При этихъ условіяхъ, не надо быть психически-больнымъ (какимъ былъ Рембо), чтобы возложить на себя какую-нибудь чрезвычайную миссію. Рембо и возлагаетъ ее на себя. Онъ мечтаетъ "изобрѣсти поэтическое слово, которое было бы доступно всѣмъ чувствамъ". Мысль подхватывается такими же недисциплинированными умами, развивается, являются попытки осуществленія и теоретическаго оправданія. Происходятъ расколы, потому что, напримѣръ, для Рене Гиля азбука имѣетъ не тѣ цвѣта, что для Рембо, Метерлинку скука кажется бѣлой, а иному желтой и т. д. Словомъ, кто во что гораздъ, но памятуется общее положеніе, формулированное Шарлемъ Морисомъ, какъ "воздѣйствіе всего искусства на всего человѣка". Что именно должно новое поэтическое слово сказать намъ, какую мысль внушить, какое чувство возбудить, въ какую сторону направить волю,-- это отступаетъ на задній планъ. Важно только сказать что бы то ни было, но непремѣнно всѣмъ пяти чувствомъ заразъ, создать рядъ пятигранныхъ призмъ, по выраженію Сенъ-Поль-Ру-Великолѣпнаго. И все это при таинственномъ мистическомъ освѣщеніи, которое внѣдряется, наконецъ, и въ самое содержаніе, важнѣе сказать, въ пустоту пятигранныхъ призмъ...

Одинъ знатокъ французской литературы, къ которому я обратился за нѣкоторыми объясненіями, очень презрительно отозвался о символистахъ и при этомъ прибавилъ: "Возьмите Les fleurs du mal Боделэра, прочтите тамъ стихотвореніе Toute entière, и вы убѣдитесь, что отсюда именно произошли всѣ символисты и декаденты". Я тѣмъ охотнѣе послѣдовалъ этому совѣту, что зналъ изъ разсказа Матіаса Моргардта о томъ, какъ зачитывались Боделэромъ посѣтители кабачка въ Латинскомъ кварталѣ, образовавшіе потомъ ядро символизма и декадентства. Вотъ что я прочелъ въ указанномъ мѣстѣ:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Et l'harmonie est trop exquise,

Qui gouverne tout son beau corps,

Pour que l'impuissante analyse

En note les nombreux accords.

Oh métamorphose mystique

De tous mes sens fondus en un!

Son haleine fait la musique,

Gomme sa voix fait le parfum.

Я думаю, что мой почтенный совѣтникъ нѣсколько преувеличилъ значеніе этихъ восьми строкъ, выводя изъ него весь символизмъ. Но въ высшей степени вѣроятно, что онѣ съиграли немаловажную роль въ созданіи доктрины пятигранныхъ призмъ. Было бы очень любопытно остановиться на этомъ описаніи комбинаціи и трансферта различныхъ ощущеній при экстазѣ половой любви. Это объяснило бы намъ нѣкоторыя черты "новыхъ теченій", едва затронутыя въ настоящемъ бѣгломъ очеркѣ. Но я его кончаю.

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.IV, 1893

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 28/11/2023. 105k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Михайловский Николай Константинович
Литература и жизнь