Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литература и жизнь

Литература и жизнь.

О повѣстяхъ и разсказахъ гт. Ѳ. Потѣхина, Ивана Щеглова, Н. Тимковскаго, Алексѣя Плетнева, кн. Барятинскаго, Евгенія Чирикова, М. Горькаго, Антона Чехова.-- Два слова о воспоминаніяхъ М. А. Антоновича о Добролюбовѣ.

Въ "Дневникѣ писателя" за 1877 годъ Достоевскій подсмѣивался надъ будто бы постоянными жалобами критики на упадокъ нашей литературы Чуть не сорокъ лѣтъ,-- писалъ онъ -- слѣжу я за русской литературой и все слышу одни и тѣ же слова: упадокъ, застой, безвременье; а между тѣмъ, въ эти сорокъ лѣтъ явились послѣднія произведенія Пушкина, начался и кончился Гоголь, былъ Лермонтовъ, явились Островскій, Тургеневъ, Гончаровъ и др.; неужели этого мало? О, конечно, не мало, тѣмъ болѣе, что въ 1877 году этотъ списокъ можно бы было значительно увеличить: въ немъ вѣдь даже Толстого, Некрасова, Щедрина нѣтъ, не говоря уже о самомъ Достоевскомъ. Но справедливы ли были самыя насмѣшки Достоевскаго надъ русской критикой? согласно ли съ истиной утверждалъ онъ, что эта критика постоянно хнычетъ объ упадкѣ литературы? Критика всегда была и теперь бываетъ разная, и съ разныхъ точекъ зрѣнія разно оцѣнивала и оцѣниваетъ великое и дрянное въ литературѣ: Булгаринъ съ Гречемъ тоже вѣдь упражнялись въ критикѣ. Но,-- останавливаясь только на именахъ, перечисляемыхъ Достоевскимъ,-- кто, какъ не критика Бѣлинскаго и Добролюбова, разъяснила намъ значеніе Пушкина, Гоголя, Лермонтова и потомъ Тургенева, Островскаго, Гончарова? Разговоры объ "упадкѣ", "застоѣ" "безвременья" и т. п., дѣйствительно, бывали и иногда принимали слишкомъ ужъ огульный характеръ. Помню, въ 1888 г. мнѣ пришлось вступить въ нѣкоторое пререканіе съ г. Скабичевскимъ по тому поводу, что онъ обозвалъ всю тогдашнюю литературу "лиллипутскою". Мнѣ пришлось напомнить почтенному критику, что тогда въ рядахъ дѣйствующей литературы были Щедринъ, Толстой, Успенскій, да и не вѣка какіе-нибудь прошли со смерти Достоевскаго и Островскаго. Любопытно, что, должно быть, въ утѣшеніе или въ поощреніе г. Минскому, по поводу стихотвореній котораго была написана его статья, почтенный критикъ и себя самого называлъ "лиллипутомъ", раздвигая такимъ образомъ свой строгій судъ за предѣлы собственно беллетристики. И въ этомъ широкомъ смыслѣ, независимо, отъ вѣрности или невѣрности сужденія г., скабичевскаго о данномъ моментѣ, жалобы на упадокъ литературы не всегда неосновательны, какъ, впрочемъ, не всегда и не вполнѣ неосновательны жалобы на упадокъ и въ частности беллетристики. Но вопросъ въ томъ,-- дѣйствительно ли эти жалобы такъ огульны и такъ неустанны, какъ утверждалъ Достоевскій. Очень часто онѣ, эти жалобы, имѣютъ въ виду спеціально полемическія цѣли. Въ этомъ отношеніи очень характерно уже самое заглавіе одной изъ книгъ г. Мережковскаго: "О причинахъ упадка и о новыхъ теченіяхъ современной русской литературы". Каждая новая литературная волна,-- а онѣ у насъ возникаютъ и падаютъ съ необыкновенною быстротою,-- заявляя объ "упадкѣ", въ тоже время указываетъ и на подъемъ въ лицѣ представителей "новыхъ теченій". Правда, эти представителя "новыхъ теченій" иногда только и успѣваютъ побѣдоносно заявить, что, дескать, "теперь пойдетъ ужъ музыка не та"!-- какъ новая волна сноситъ ихъ вслѣдъ за предыдущими. Гдѣ, напримѣръ, г. Волынскій, подъ руку съ которымъ, "столь вящше изломившись", гордо поднималась по "ступенямъ новой красоты" г-жа Гиппіусъ? Да мало ли ихъ было, этихъ представителей все новыхъ и новыхъ теченій, и нѣкоторые изъ нихъ держались довольно долго; такъ что въ общемъ едва ли можно сказать, что жалобъ на упадокъ раздается у насъ больше, чѣмъ хвастовства подъемомъ. Все зависитъ отъ точки зрѣнія жалующагося и хвастающаго: что для одного упадокъ, то для другого подъемъ, и наоборотъ...

Не все, впрочемъ. Ограничиваясь областью беллетристики, я думаю, что, какъ бы мы ни восторгались современными талантами, никто не скажетъ, что мы ушли впередъ сравнительно съ тѣмъ временемъ, когда въ литературѣ блистало такое созвѣздіе, какъ Толстой, Тургеневъ, Достоевскій, Островскій, Некрасовъ, Щедринъ. И рядомъ съ этими звѣздами первой величины не было той массы посредственностей и бездарностей, какая окружаетъ современные таланты. Въ ту пору вообще было меньше писателей -- и меньше читателей. Въ этомъ послѣднемъ смыслѣ, въ смыслѣ завоеванія все большаго и большаго круга читателей, наша художественная литература сдѣлала несомнѣнно огромный шагъ впередъ. Собственно не она, однако, сдѣлала этотъ шагъ, а сама жизнь; литература только воспользовалось имъ, и далеко не всегда къ своему украшенію. Да иначе и быть не можетъ. Въ составѣ все прибывающихъ и прибывающихъ читательскихъ круговъ есть, конечно, не мало людей нетребовательныхъ въ эстетическомъ отношеніи, людей, не имѣющихъ, достаточно досуга для вниканія въ достоинства художественнаго произведенія, ищущихъ въ немъ только внѣшней занимательности и потому поглощающихъ всякую дребедень. Быть можетъ, этимъ объясняется и излюбленная современными беллетристами форма маленькихъ разсказовъ въ противоположность старому роману...

Фактъ вытѣсненія романа очерками и разсказами бросается въ глаза, и мнѣ не въ первый разъ приходится обращать на него вниманіе читателей. Я писалъ о немъ въ 1899 г. по поводу "Повѣстей и разсказовъ" г-жи Лѣтковой и еще недавно по поводу "Разсказовъ" г. Андреева. Мнѣ хочется опять къ нему вернуться, пересмотрѣвъ вмѣстѣ съ читателемъ нѣсколько лежащихъ передо мною сборниковъ разсказовъ. Обозрѣть всѣ этого рода новинки -- нѣтъ никакой возможности, да кое съ чѣмъ изъ нихъ читатель познакомился или познакомится въ отдѣлѣ "новыхъ книгъ" нашего журнала. Я остановлюсь лишь на немногихъ, въ томъ или въ другомъ отношеніи особенно интересныхъ.

-----

"Ѳ. Ѳ. Потѣхинъ Разсказы". Сборникъ этотъ изданъ въ Ярославлѣ, но онъ типиченъ. Множество подобныхъ сборниковъ издается какъ въ провинціи, такъ и въ Петербургѣ, и въ Москвѣ. И если я останавливаюсь именно на немъ, такъ только потому, что одинъ изъ вошедшихъ въ его составъ разсказовъ переведенъ на нѣмецкій языкъ въ журналѣ баронессы Берты Суттнеръ "Die Waffen nieder". Сама по себѣ это, конечно, не Богъ знаетъ какая рекомендація, но это все-таки нѣчто вродѣ "особой примѣты". Разсказъ называется "Торжество маленькаго колокола". Большіе старые колокола, перелитые изъ пушекъ, хвастливо вспоминаютъ свое грозное прошлое, когда они разносили изъ своихъ жерлъ смерть и ужасъ. Съ ними полемизируетъ своимъ нѣжнымъ, "малиновымъ" звономъ маленькій колоколъ, такъ и родившійся колоколомъ: его мѣдь "тяжелымъ и честнымъ трудомъ извлекли прямо изъ земныхъ нѣдръ и на нее еще не пало ничье проклятіе и не капнуло ни капли крови". И вотъ, въ пасхальные дни, когда всѣ колокола возвѣщали вѣрующимъ радостную вѣсть о воскресеніи ихъ Бога, "вдругъ чья-то бѣлоснѣжная рука" легла на самый большой изъ нихъ, и "кроткій, но властный голосъ сказалъ: "Довольно злобы и крови! Дни мира и братской любви да будутъ царить отнынѣ! Замолкни, гордый и злобный колоколъ"! И замолчалъ навѣки большой старый колоколъ, треснувши по всѣмъ направленіямъ, а новый продолжалъ звучать, и еще чище и задушевнѣе былъ его звукъ, призывающій къ любви и правдѣ".

Странно немножко, что бѣлоснѣжная рука и кроткій, но властный голосъ поразили на смерть старый колоколъ какъ разъ въ тотъ моментъ, когда онъ, давно переставъ быть пушкой, призывалъ, вмѣстѣ со всѣми другими колоколами, къ одной и той же радостной молитвѣ,-- но баронессѣ Сутнеръ это понравилось... Дѣло вкуса... И мнѣ нравится благородная идея "Торжества маленькаго колокола", но одно дѣло идея, и другое дѣло -- форма, въ которую она обречена.

Благородная идея "Торжества маленькаго колокола" занимаетъ г. Потѣхина и еще въ одномъ разсказѣ Но на этотъ разъ она осуществляется при помощи отнюдь не бѣлоснѣжной руки и кроткаго, но властнаго голоса, а, напротивъ, дѣйствіемъ. страшныхъ орудій истребленія, и не въ дѣйствительности, хотя бы фантастической, а во снѣ, только во снѣ (такъ разсказъ и озаглавленъ "Сонъ"). Пересказывать я его не буду и перейду къ другимъ разсказамъ г. Потѣхина.

Мелкій чиновникъ губернскаго правленія въ одномъ изъ приволжскихъ городовъ, Михаилъ Петровичъ Забитый, очень бѣдствуетъ, а у него жена и трсъ дѣтей малъ-мала меньше. Вдобавокъ за нѣсколько дней до Пасхи разливъ Волги затопилъ домикъ Забитаго въ подгородной слободѣ, и хозяева еле успѣли изъ него выбраться со своимъ скарбомъ. Положеніе отчаянное. Жена Забитаго уже отбираетъ кое-какія крохи, и въ томъ числѣ свое обручальное кольцо, для заклада. Тѣмъ временемъ вода въ Волгѣ начала спадать, и маленькій Петя пошелъ посмотрѣть на своего картоннаго коня, забытаго при переѣздѣ. Конь оказался совсѣмъ испорченнымъ, а кромѣ его остатковъ Петя съ ужасомъ увидалъ подъ печкой "какое-то огромное страшилище съ длинными усами и широкимъ хвостомъ, закрывавшее и открывавшее страшный ротъ". Это былъ громадный сомъ, заплывшій во время разлива и застрявшій подъ печкой... Разсказъ называется "Дорого яичко въ Христовъ день" и оканчивается такъ: "Нѣтъ надобности прибавлять, что сомъ послужилъ хорошимъ краснымъ яичкомъ къ Пасхѣ семьѣ Забитыхъ и если не помогъ ей устроиться, какъ на хотѣла, то за то хоть на время избавилъ ее отъ нужды"...

Стараго, добродушнаго пасѣчника Михѣича убилъ и ограбилъ женатый на его внучкѣ Петръ. Этотъ Петръ -- пьяница, буянъ, злодѣй, самая наружность котораго изобличаетъ "человѣка, готоваго на все для удовлетворенія своей страсти" къ водкѣ. Несчастную внучку Михѣича, Авдотью, онъ бьетъ и тиранитъ, и старый пасѣчникъ тщетно старался образумить его. Но вотъ Михѣичъ убитъ. "Такъ и не пришлось старику устроить судьбу своей Дуняши. Но сдѣлали то и отплатили за него его пчелы. Сидѣлъ Петръ какъ-то вскорѣ послѣ убійства въ трактирѣ съ пріятелями и такъ себѣ,-- пустое бы дѣло, если подумать,-- потребовалось ему отдать за вино деньги. Вынулъ онъ съ форсомъ изъ новенькаго кошелька скомканную рублевку и окаменѣлъ: въ ней лежала мертвая пчела. Тутъ же и повинился убійца". Повинился, примирился съ Авдотьей, которая пошла за нимъ въ каторгу, и вообще переродился, почему и разсказъ называется "Пчела помогла"...

Въ разсказѣ "Тихая пристань", нѣкій Николай Сергѣевичъ Нивннъ, истомленный и озлобленный, послѣ ряда несчастій, холодомъ и голодомъ, швырнулъ кускомъ обвалившейся штукатурки въ зеркальное стекло магазина, за что, конечно, попалъ въ участокъ, а оттуда -- неизвѣстно какимъ образомъ,-- "въ какую-то трудовую артель". Дѣло было въ рождественскую ночь, и авторъ оканчиваетъ пожеланіемъ: "Пожелаемъ ради праздника найти и всѣмъ свою пристань",-- надо надѣяться не непремѣнно черезъ посредство полицейскаго участка...

Молодой купчикъ Ваня Татарченковъ собираетъ старинныя монеты. Узналъ онъ, что у какой-то бабы въ деревнѣ есть Петровскій мѣдный рубль, отправился туда и пріобрѣлъ рѣдкость за пятьсотъ рублей, украденныхъ у отца. За это послѣдній воздалъ ему "жестокимъ, но справедливымъ наказаніемъ",-- собственно потому справедливымъ, что Петровскій рубль оказался фальшивымъ. Кромѣ того, купчикъ получилъ съ этихъ поръ насмѣшливое прозвище "Нумизмата", какъ и разсказъ озаглавленъ...

Я думаю, довольно, читатель? Пока мы съ вами перелистывали "Торжество маленькаго колокола" и "Сонъ", можно было думать, что г. Потѣхинъ занятъ бѣдствіями войны и вопросомъ о возможности ея прекращенія; онъ ждетъ этого прекращенія то отъ чьей-то бѣлоснѣжной руки, то, какъ многіе и кромѣ него ждутъ, отъ изобрѣтенія новыхъ страшныхъ орудій истребленія. Прочитавъ "Дорого яичко въ Христовъ день" и "Пчела помогла", слѣдуетъ придти къ заключенію, что центральный духовный интересъ автора шире, ибо его занимаютъ ужасы не только войны, а и голода, холода, преступленія въ мирное время. Съ другой стороны, однако, духовныя перспективы автора какъ будто напротивъ того сузились: тамъ шла рѣчь о міровыхъ явленіяхъ, а тутъ сердце автора радуется тому, что чиновникъ Забитый разговѣется сомовиной, или на счетъ сомовины, чтобы послѣ этого роскошнаго пира опять голодать, и тому, что хотя пасѣчникъ Михѣичъ и убитъ, но, благодаря мертвой пчелѣ, убійца обратился на путь добродѣтели. Ахъ, это вѣдь такъ мелко послѣ того, какъ чья-то бѣлоснѣжная рука остановила ужасы войны... Но въ этомъ сомѣ, неожиданно присланномъ къ празднику благодѣтельной судьбой, и въ этой мертвой пчелѣ, такъ чудодѣйственно поспособствовавшей раскрытію преступленія и раскаянію преступника, есть все-таки нѣчто общее съ бѣлоснѣжной рукой: и рука, и сомъ, и пчела, и тихая пристань полицейскаго участка по авторскому прошенью, по щучьему велѣнью водворяютъ добро, казнятъ или смягчаютъ зло. Мы уже готовы думать, что уловили духовную физіономію автора: это жизнерадостный человѣкъ и убѣжденный оптимистъ, сознательно выбирающій (или сочиняющій) извѣстнаго рода явленія жизни. Пусть не велика радость сомъ, заплывшій въ домишко чиновника Забитаго, или полицейскій участокъ, черезъ который Николай Сергѣичъ Нивинъ попалъ въ "какую-то трудовую артель", но мы все-таки знаемъ, съ кѣмъ имѣемъ дѣло. И вдругъ -- "Нумизматъ", изъ котораго ужъ ровно ничего не выжмешь и котораго никакъ не приведешь въ связь съ тѣмъ, что, казалось, мы ухватили въ предыдущихъ разсказахъ... Наше разочарованіе еще возросло бы, если бы мы пересмотрѣли остальное содержаніе сборника, отъ чего я, щадя читателя, его избавляю. Тутъ и "Питерякъ пріѣхалъ" въ деревню и щеголяетъ передъ однодеревенцами: "Есть такой писатель, Дюмъ называется; опять же Золь еще имѣется". Тутъ и моментальный фотографическій снимокъ "Жеребьевки" въ пригородномъ призывномъ участкѣ и проч. И во всемъ этомъ и помину нѣтъ о той идеѣ и о томъ настроеніи, которыя мы, было, ухватили въ разсказахъ. Передъ нами совсѣмъ не жизнерадостный человѣкъ и убѣжденный оптимистъ, а фотографъ,-- и очень плохой,-- заносящій въ свой альбомъ то, что случайно на глаза попадется. Мы начинаемъ догадываться, что и то, что мы приняли за опредѣленную идею и опредѣленное настроеніе, не имѣетъ никакого отношенія къ духовной физіономіи автора. Въ газетахъ, какъ провинціальныхъ, такъ и. столичныхъ, принято наполнять рождественскіе и пасхальные номера разсказами преимущественно жизнерадостнаго характера. Сердца обывателей, размягченныя гусемъ съ капустой и поросенкомъ съ кашей, жаждутъ, вѣры въ торжество добра и правды, но занятые этими гусями и поросятами, куличами и окороками, "изитами и елками -- обыватели не имѣютъ времени предаваться въ такихъ торжественныхъ случаяхъ пространнымъ размышленіямъ и продолжительному или требующему сосредоточеннаго вниманія чтенію. Зазвонитъ въ пасхальную ночь маленькій колоколъ, предоставитъ себя бѣдному чиновнику въ пасху глупый сомъ, попадетъ въ рождественскую ночь голодный человѣкъ въ участокъ, но за то потомъ и въ "какую-то трудовую артель",-- и обыватель доволенъ и радостно кушаетъ свой окорокъ и своего гуся съ капустой. Очевидно, оптимистическіе разсказы г. Потѣхина писаны по заказу рынка и либо были предварительно напечатаны въ рождественскихъ и пасхальныхъ номерахъ газетъ, либо предназначались для нихъ...

Читатель скажетъ, что мы слишкомъ долго возимся съ г. Потѣхинымъ. Стоитъ ли онъ того? Читатель былъ бы правъ и г. Потѣхинъ, дѣйствительно, не стоилъ бы такихъ длинныхъ разговоровъ, если бы онъ былъ единица. Но онъ не единица, а повторяю, типъ, типичный экземпляръ цѣлой породы разсказчиковъ, и въ качествѣ такового, а, конечно, не самъ по себѣ, представляетъ собою интересную фигуру. Есть разсказчики гораздо болѣе его талантливые, есть и еще менѣе талантливые, но для большинства ихъ (объ исключеніяхъ потомъ) характерна эта разорванность творчества, эта случайность занимающихъ ихъ сюжетовъ, это, наконецъ, отсутствіе физіономіи. Если то, что мы приняла за собственную физіономію г. Потѣхина, оказывается просто исполненіемъ выраженнаго или не выраженнаго заказа литературнаго рынка, то рынокъ этотъ заказываетъ и не только оптимистическія мелочи на разъ навсегда опредѣленные дни въ году. Газета и въ другіе дни требуетъ беллетристики: какая-нибудь случайно бросившаяся писателю въ глаза мелочь въ старые годы откладывалась въ кладовую памяти или заносилась въ записную книжку, чтобы войти впослѣдствіи въ видѣ подробности въ составъ большой и болѣе или менѣе стройной картины; нынѣ она идетъ въ газету въ сыромъ видѣ, а оттуда въ сборникъ разсказовъ. Сборники газетной беллетристики составляютъ самое подходящее чтеніе для ѣдущаго по желѣзной дорогѣ, подходящее именно своею разорванностью, отсутствіемъ внутренней связи. И этихъ двухъ явленій, у насъ сравнительно новыхъ,-- газеты и желѣзной дороги,-- пожалуй, уже достаточно для объясненія наплыва "очерковъ и разсказовъ" въ ущербъ роману. А найдутся еще и другія. Грамотный ремесленникъ, рабочій, приказчикъ, мелкій чиновникъ, имѣющіе возможность читать только урывками, въ короткіе часы или даже минуты отдыха, прочтутъ и про сома, и про "нумизмата", и даже можетъ быть съ удовольствіемъ. Конечно, демократизація читательскаго круга обязываетъ сочинителя въ нарочитой вдумчивости, но вѣдь сочинитель разный бываетъ...

-----

Есть и "облыжные сочинители", и вотъ какъ характеризуетъ ихъ г. Иванъ Щегловъ, авторъ только что вышедшаго сборника "Юмористическіе разсказы". Нѣкто Еромузовъ исповѣдуется: Ты знаешь, что такое облыжный сочинитель? Нѣтъ? Это, понимаешь, человѣкъ, который занимается блуднымъ дѣломъ многописанія... Механика, братъ, не хитрая. Обмокни перо въ чернила и того... накаливай!.. И чѣмъ больше я того... тѣмъ больше мнѣ платятъ, и чѣмъ больше я облыгаю, тѣмъ больше меня прославляютъ... и всѣ мнѣ кругомъ завидуютъ!.. Была, братъ, и на моей сторонѣ правда, да я ее чорту за цѣлковый продалъ -- вотъ теперь и убиваюсь. И нѣтъ мнѣ отнынѣ спасенія, потому что завязъ я въ этомъ самомъ чернильномъ болотѣ по самое горло... Пошелъ по всему моему тѣлу такой зудъ, что какой пустой анекдотъ ни услышу -- сейчасъ оболгу и въ печать. Въ какую семью ни проникну -- вынюхаю подноготную и тоже... въ печать!.. Господи, такъ мало жилъ... и столько дряни написалъ"!

Самъ г. Щегловъ написалъ очень много... не, могу сказать -- дряни, потому что далеко не все, имъ написанное, читалъ; но собственно о "Юмористическихъ разсказахъ" ничего не имѣю больше сказать...

-----

"Н. Тимковскій. Повѣсти и разсказы. Книга II". Съ г. Тимковскимъ мы вступаемъ въ атмосферу, рѣзко отличную отъ той, въ которой пребывали до сихъ поръ. Прежде всего, это писатель умный, можетъ быть, слишкомъ умный. Это требуетъ объясненія. Есть много очень умныхъ людей, лишенныхъ дара художественнаго творчества, и есть, наоборотъ, талантливые художники, которые просто глупы. Я могъ бы привести очень выразительные примѣры несомнѣнной, въ печати засвидѣтельствованной глупости талантливыхъ художниковъ. Но это будетъ разговоръ непріятный, и я предпочитаю разсказать чрезвычайно меня поразившій случай съ однимъ очень умнымъ художникомъ. Людямъ, "близко знакомымъ съ техникой искусства, случай этотъ можетъ быть покажется слишкомъ элементарнымъ, но меня онъ, повторяю, поразилъ и навелъ на цѣлый рядъ мыслей. Покойный Ярошенко -- художникъ рѣдкаго ума -- писалъ мой портретъ. Послѣ второго сеанса я обратилъ его вниманіе на двѣ странныя ребровидныя полосы, протянувшіяся съ обѣихъ сторонъ вдоль груди, нѣсколько сближаясь къ низу. Оказалось, что это точное воспроизведеніе краевъ крахмальной груди рубашки, обрисовывавшихся подъ тонкой курткой-блузой, въ которой я былъ. Ярошенко былъ очень недоволенъ этимъ открытіемъ и потребовалъ, чтобы я пришелъ къ нему въ мастерскую въ слѣдующій разъ въ мягкой рубашкѣ. Значитъ, художникъ, воспроизводя эту мелкую подробность, вовсе о ней не думалъ, она помимо его сознанія легла на полотно, онъ не хотѣлъ ея. Присматриваясь далѣе къ работѣ Ярошенка, я подмѣтилъ и другія свидѣтельства участія въ ней элемента безсознательнаго. Это не было для меня, конечно, совершенно новостью, но ужъ очень ярки и наглядны были эти свидѣтельства. А вѣдь Ярошенка и до сихъ поръ, кажется, не устаютъ упрекать въ тенденціозности, въ сознательномъ подчиненіи всего творчества извѣстной идеѣ. Та комбинація впечатлѣній, которая составляетъ процессъ художественнаго творчества, въ значительной своей части происходитъ за порогомъ сознанія, въ тайникахъ безсознательнаго. Это-то и дѣлаетъ возможнымъ такое непріятное и даже какъ будто обидное явленіе, какъ талантливый, но глупый художникъ. И когда талантливый художникъ принимается разсуждать, теоретизировать, я всегда боюсь: сейчасъ брякнетъ какую нибудь глупость! И не всегда, конечно, но очень часто мои опасенія оправдываются, а иногда оказываются даже ниже дѣйствительности. Дѣло въ томъ, что глупость можетъ не только выразиться въ формѣ теоретическаго разсужденія, но и на самой художественной работѣ отразиться -- въ выборѣ сюжета, въ переоцѣнкѣ своихъ силъ, въ увлеченіи моднымъ теченіемъ, потому что оно модное, и т. п.

Но передо мной встаетъ еще одно личное воспоминаніе, имѣющее нѣкоторое отношеніе къ искусству. Въ своихъ "Литературныхъ воспоминаніяхъ" я разсказывалъ о томъ, какъ, разочаровавшись въ своихъ художественныхъ силахъ, я бросилъ неконченнымъ свой романъ "Борьба". Покойный Елисеевъ, одобривъ мое намѣреніе приняться за работу другого рода, прибавилъ, должно быть, въ видѣ утѣшенія: "Что такое романъ? Романъ всякій умный человѣкъ, если захочетъ, можетъ написать". Я думаю, что онъ былъ правъ или почти правъ: умные люди, абсолютно лишенные художественнаго дарованія, встрѣчаются, я думаю, рѣдко. Во всякомъ случаѣ между такимъ абсолютно бездарнымъ умникомъ и талантливымъ, но глупымъ художникомъ существуетъ множество переходныхъ ступеней, множество оттѣнковъ. И можно поэтому говорить о слишкомъ умныхъ художникахъ. Это значитъ, что сила сознанія слишкомъ перевѣшиваетъ въ нихъ тѣ безсознательные элементы, которые необходимы для творческаго процесса, что либо бѣдна въ нихъ сфера безсознательнаго, либо они давятъ ее, не давая должнаго простора непосредственному чувству. Таковъ именно случай г. Тимковскаго.

Любой отдѣльно взятый разсказъ г. Тимковскаго можетъ отвѣчать за весь сборникъ въ отношеніи идей и настроенія автора. Его физіономію ужъ никакъ нельзя назвать неопредѣленною и неясною. Всегда и вездѣ онъ живописуетъ "мутную и пеструю жизнь современнаго человѣка" (выраженіе одного изъ его героевъ) со стороны ея пошлости, неискренней суетливости, пустоты, лицемѣрія. Авторъ сохраняетъ при этомъ видъ совершенно спокойнаго, хладнокровнаго наблюдателя, безстрастно записывающаго факты дѣйствительной жизни. Но въ цѣломъ это не дѣйствительная жизнь, а абстракція, абстрактное построеніе изъ элементовъ дѣйствительной жизни. Авторъ постоянно какъ бы рѣшаетъ логическія задачи: до чего можетъ быть доведено такая-то или такая-то черта жизни? Напримѣръ, до чего можетъ дойти вялость и медлительность?-- До того, что о турецкихъ звѣрствахъ въ Арменіи "Кунктаторъ" (такъ и разсказъ озаглавленъ) прочиталъ только черезъ два года, а до дѣла Дрейфуса добрался только тогда, когда начался пересмотръ его. Разсказъ "Срёди людей" отвѣчаетъ на вопросъ: до чего можетъ дойти безучастіе "людей" къ чужой бѣдѣ? Разсказъ "Бутафорія" -- на вопросъ: "какими пустяками можетъ жить человѣкъ"? "Затвержоный" -- на вопросъ: до чего можетъ зазубриться гимназистъ? И т. д. Во всемъ этомъ много отдѣльныхъ живыхъ чертъ, но цѣлое слишкомъ подчинено логической задачѣ и часто прорывается шаржемъ. Нѣкоторые разсказы г. Тимковскаго ("Драма", "Отъ добраго сердца" и др.) напоминаютъ своей фабулой тѣ юмористическія мелочи, которыми началъ свою литературную дѣятельность г. Чеховъ. Но угрюмо холодный тонъ т. Тимковскаго исключаетъ всякую мысль о юморѣ.

Какъ бы то ни было, въ г. Тимковскомъ мы имѣемъ типъ автора! разсказовъ, рѣзко отличающійся и отъ благодушнаго безразличія г. Ѳ. Потѣхина и К°, и отъ облыжнаго сочинительства г. Ив. Щеглова. "Мутная и пестрая" и, не смотря на пестроту, все-таки томительно-скучная и пустая жизнь современнаго русскаго человѣка во всякомъ случаѣ получаетъ свое отраженіе въ этихъ отрывочныхъ разсказахъ. И спрашивается,-- можетъ ли процвѣтать литература при такихъ условіяхъ? Можетъ ли на такой скудной почвѣ вырости красивый и ароматный цвѣтокъ искусства? Задать этотъ вопросъ -- значитъ отвѣтить на него. Но, спрашивается далѣе,-- полную ли картину современной русской жизни даютъ писанія г. Тимковскаго? Все ли въ этой жизни такъ безнадежно-скучно, мелочно и лицемѣрно?

Въ лежащемъ передъ нами томикѣ кое-гдѣ, хотя и очень рѣдко, все-таки поблескиваютъ свѣтлыя искорки. Г. Тимковскій любитъ рѣзкія противопоставленія, для чего, между прочимъ, сводитъ двухъ когда-то близкихъ, но затѣмъ потерявшихъ другъ друга изъ виду и разными житейскими дорогами разошедшихся въ разныя стороны людей. Такъ, въ разсказѣ "Бутафорія" случайно встрѣчаются двѣ институтскія подруги, изъ которыхъ одна вышла замужъ и вся ушла въ хлопоты и волненія по поводу мебели, ковровъ, посуды, лампъ и проч.; другая замужъ не вышла, живетъ уроками и изумляется, "какими пустяками можетъ жить человѣкъ". Но это другая остается въ тѣни, мы ее почти не видимъ. Въ разсказѣ "Двѣ семьи" соотвѣтственный элементъ выступаетъ во весь ростъ. Здѣсь встрѣчаются два давно невидавшіеся товарища по университету. Оба успѣли уже жениться и дѣтей народить, но одинъ, Кузьминскій, уже пятый годъ состоитъ помощникомъ какого-то свѣтила адвокатуры, хорошо, даже роскошно обставился, а другой, Шарабановъ, изъ-за "разныхъ происшествій" и по сейчасъ застрялъ въ университетѣ, и очень бѣдствуетъ съ женой и двумя ребятами. Въ чемъ состоятъ "разныя происшествія", помѣшавшія Шарабанову своевременно кончить курсъ,-- не вполнѣ ясно: начавъ ихъ перечислять, Шарабановъ останавливается на рожденіи дѣтей: "сначала Петька помѣшалъ, потомъ Манька врѣзалась въ самую середину экзаменовъ". Разница какъ въ обстановкѣ, такъ и въ настроеніи двухъ товарищей, какъ почти всегда у г. Тимковскаго, очень подчеркнута. У Кузьминскаго хорошенькая и нервная жена, такая же хорошенькая и нервная дочка, тесть генералъ, суровый и грубый, горничная -- "щеголиха", ковры, трельяжи и проч. Но все это не украшаетъ жизни Кузьминскаго, тогда какъ Шарабановъ, живущій въ "тухлыхъ" номерахъ на "грязной, кривой улицѣ", чувствуетъ себя превосходно, какъ и его жена и дѣти. И возвращаясь отъ него къ себѣ домой, Кузьминскій "въ задумчивости остановился передъ дверью своей квартиры и долго стоялъ, какъ будто боясь прикоснуться къ звонку. Въ роскоши его обстановки, во всѣхъ этихъ коврахъ, паркетахъ, электрическихъ звонкахъ, въ дорогихъ нарядахъ жены, въ изящной красотѣ его дѣвочки, въ этихъ абонементахъ на оперу, въ этихъ концертахъ и журъ-фиксахъ и во всемъ красивомъ, старательно поддерживаемомъ складѣ его жизни -- ему чудилось что-то ненормально-судорожное, лживое, страшное, и ему хотѣлось вернуться опять въ грязные номера Козявкина, въ неуютную, похожую на сарай комнату съ низкимъ потолкомъ, къ этимъ полнымъ здоровой жизни людямъ, которые такъ смѣло глядятъ въ неизвѣстное будущее".

Весь составъ сборника г. Тимковскаго, вся его писательская физіономія говоритъ за то, что Шарабановъ и его семья введены только для того, чтобы рѣзче оттѣнить пустоту жизни Кузьминскаго. Цѣль жизни Кузьминскаго совершенно ясна, онъ ее самъ указываетъ: онъ "долженъ зарабатывать, и много зарабатывать" для поддержанія въ должномъ видѣ добровольно надѣтой имъ себѣ на шею красивой петли. А Шарабанова мы, собственно говоря, не знаемъ, хотя онъ передъ нами шумно хохочетъ, весело няньчитъ дѣтей, любовно разговариваетъ съ женой и т. д. Есть, разумѣется, блага жизни, безконечно болѣе цѣнныя, чѣмъ ковры и абонементы, трельяжи и наряды. Въ числѣ ихъ здоровье, веселый темпераментъ и счастливое супружество занимаютъ очень видное мѣсто, но если только о нихъ рѣчь идетъ, такъ стоитъ ли огородъ городить? Судьба могла ихъ послать и Кузьминскому въ придачу къ коврамъ и сервизамъ; и тогда не было бы основаній для его зависти къ Шарабанову, потому что сами-то по себѣ "протухлые" номера на "грязной и кривой" улицѣ не ахти-какая радость. Значитъ, есть, надо думать, у Шарабанова еще какой-то плюсъ, котораго г. Тимковскій не отмѣтилъ. Почему? Можетъ быть, потому, что не хотѣлъ, такъ какъ это внесло бы лишній осложняющій элементъ въ его абстрактное настроеніе параллели между недовольною сытостью и довольною бѣдностью; можетъ быть, потому, что не могъ въ силу внѣшнихъ, стороннихъ обстоятельствъ, оказавшихъ на него свое давленіе. Въ послѣднемъ случаѣ мы не можемъ, конечно, сѣтовать на автора,-- силу солому ломитъ,-- но и въ томъ, и въ другомъ случаѣ современная русская жизнь получаетъ одностороннее освѣщеніе. Не такъ уже она сплошь мрачна, скудна, пошла, лжива, какъ можно бы было заключить на основаніи разсказовъ г. Тимковскаго. Среди этого мрака, этой пошлости, скудости и лжи есть нѣчто свѣтлое и правдивое, чего литература не хочетъ видѣть или не можетъ показать. А это опять-таки, конечно, не окрыляетъ литературу...

Не вся, однако, литература находится въ такомъ печальномъ положеніи. Вотъ, напримѣръ, книга г. Алексѣя Плетнева "На чужбинѣ и дома. Повѣсти, разсказы, типы и картинки парижской жизни, статьи, письма издалека"... Авторъ снабдилъ книгу предисловіемъ, въ которомъ сообщаетъ, что въ, этотъ сборникъ "вошелъ тотъ болѣе вѣскій литературный багажъ, который ему удалось собрать изъ всего написаннаго имъ въ теченіе его кочевой жизни журналиста и писателя, прожившаго долгіе годы "за рубежомъ".-- Въ числѣ этого "болѣе вѣскаго литературнаго багажа" находимъ, между прочимъ, газетныя корреспонденціи о томъ, какъ встрѣчали въ 1883 г. женевцы Виктора Гюго (ровно одна страница), какъ авторъ видѣлъ въ 1884 г. Гладстона (двѣ страницы), какое въ 1887 г. происходило землетрясеніе въ Ниццѣ (двѣ страницы) и проч.; есть дѣтскія размышленія на разныя темы; есть повѣсти и разсказы. Все это, наиболѣе вѣское изъ багажа г. Плетнева, само по себѣ, безотносительно говоря, не очень вѣско; едва ли г. Плетневъ похожъ на несчастнаго Атласа, который "невыносимое несъ бремя". Но у г. Плетнева есть объясненіе. Его багажъ, составляющій нынѣ одно цѣлое, въ раздробь печатался въ "Новомъ Времени", "С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ", "Міровыхъ Отголоскахъ", "Гласности", "Наблюдателѣ", "Россіи", "Петербургской Жизни", "Огонькѣ" "и другихъ".-- "Какъ видно изъ этого перечня,-- говоритъ онъ,-- мнѣ пришлось имѣть дѣло съ весьма многими и разнообразными, по своему направленію, органами печати. Не могу, однако, сказать, чтобы я встрѣтилъ въ томъ или другомъ органѣ, въ той или другой редакціонной семьѣ, то установившееся міровоззрѣніе, то единство во взглядахъ, которое на западѣ придаетъ печати значеніе крупной общественной силы. Короче говоря, у насъ есть партійная, даже сословная пресса, но нѣтъ еще національной прессы въ широкомъ смыслѣ этого слова. Приходилось постоянно испытывать перемѣнчивость отдѣльныхъ лицъ и общественныхъ настроеній, убивающихъ въ публицистѣ всякую энергію къ правильной работѣ... Мнѣ думается, что я не составляю исключенія и что я испыталъ общую судьбу со многими русскими публицистами, не имѣвшими возможности и свободы высказаться".

Итакъ, вотъ причина, въ силу которой такъ мало вѣситъ даже наиболѣе вѣскій багажъ г. Плетнева: авторъ не имѣлъ возможности и свободы высказаться... Очень удобно, когда беллетристъ, будучи вмѣстѣ съ тѣмъ и публицистомъ, беретъ на себя трудъ комментировать свои собственныя произведенія. Это значительно облегчаетъ задачу критика, при томъ, конечно, условіи, что авторскія комментаріи ясны и удобопонятны. Къ сожалѣнію, этого нельзя сказать о предисловіи г. Плетнева. Въ чемъ, собственно, состоитъ та возможность и свобода высказываться, которой былъ лишенъ нашъ авторъ? Объ общихъ условіяхъ русской печати онъ не говоритъ, а при его готовности писать въ "весьма многихъ и разнообразныхъ, по своему направленію, органахъ" какъ-то странно ссылаться на отсутствіе свободы высказаться. Правда, вышеприведеннымъ перечнемъ органовъ, въ которыхъ помѣщалъ свои произведенія г. Плетневъ, не исчерпывается вся русская литература, но къ перечню прибавлено: "и другихъ",-- и кто знаетъ, какіе еще "и другіе" имѣли честь считать г. Плетнева въ числѣ своихъ сотрудниковъ, и какой ему еще возможности и свободы нужно. Такое же недоумѣніе вызываютъ положенія автора о "перемѣнчивости отдѣльныхъ лицъ и общественныхъ настроеній", на которую ему постоянно приходилось наталкиваться въ русской печати, о существованіи у насъ "партійной, даже сословной прессы" и объ отсутствіи "національной прессы въ широкомъ смыслѣ этого слова (?)". Но не будемъ стараться проникнуть въ глубь публицистической мудрости г. Плетнева и порадуемся вмѣстѣ съ нимъ, что его разочарованію въ русской жизни и русской литературѣ наступилъ конецъ. Засвѣтилась благодатная заря "возможности и свободы", основалось... "Русское Собраніе". "Я не могу,-- восклицаетъ г. Плетневъ,-- не привѣтствовать съ патріотическою радостью признаки недавняго пробужденія нашего національнаго чувства. Нѣсколькимъ русскимъ людямъ, какъ А. А. Суворинъ, В. В. Комаровъ, баронъ А. Н. Штиглицъ, А. В. Васильевъ, С. Н. Сыромятниковъ, В. Л. Величко, Н. А. Энгельгардтъ и другимъ удалось, наконецъ, соединить свои усилія и таланты съ цѣлью направить нашу общественную мысль къ тому "русскому морю", о которомъ говорилъ еще нашъ великій Пушкинъ".

Очевидно, теперь "пойдетъ ужъ музыка не та". И нѣчто изъ этой новой музыки уже имѣется на лицо. Объ этомъ свидѣтельствуетъ самъ г. Плетневъ. Онъ говоритъ: "Послѣ перваго написаннаго мною разсказа "Вѣчная любовь" я приступилъ къ изображенію моихъ національныхъ стремленій въ повѣсти "Бездомовье". Въ двухъ герояхъ этой повѣсти -- Невинѣ и Кремневѣ -- я хотѣлъ противопоставить два направленія: западническое и славянофильское, вѣрнѣе руссофильское, явно отдавая свои симпатіи второму... Вотъ фраза, вложенная мною въ уста Невина, получившая практическое осуществленіе въ недавнемъ основаніи "Русскаго Собранія": "Можно сказать, что идея націонализма въ Россіи находится еще въ колыбели. Потому необходимо защищать эту идею, поставить ее хотя бы подъ покровительство секты -- кучки славянофиловъ, если все образованное общество не записалось еще въ число ея приверженцевъ".

Г. Плетневъ, должно быть, очень давно предвосхитилъ идею "Русскаго Собранія", потому что вѣдь славянофилы много лѣтъ тому назадъ умерли, и кости ихъ навѣрное содрогнулись бы въ гробахъ, если бы они могли узнать, что ихъ отождествляютъ съ юркими людьми, вродѣ гг. Суворина, Комарова, Величко, Сыромятникова.

Въ "Бездомовьи" разсказывается, какъ бѣдный студентъ Кремневъ (отъ "кремень", твердый человѣкъ, какъ и подобаетъ человѣку, чтущему національные идеалы) съ теченіемъ времени не только самъ хорошо въ матеріальномъ отношеніи устроился честнымъ трудомъ, но и духовно чуть-чуть не спасъ богатаго студента Левина (отъ "Нева", намекъ на западническое направленіе) обративъ его на путь истины. Идея блестящая и, главное, открывающая передъ умственнымъ взоромъ членовъ "Русскаго Собранія" такія радужныя перспективы: ихъ благородный образъ мыслей будетъ достойно вознагражденъ судьбою (если она не поторопилась сдѣлать это раньше). Къ сожалѣнію, не говоря о топорности работы, при помощи которой эта пріятная идея облечена въ беллетристическую форму,-- "Бездомовье" есть единственное беллетристическое произведеніе г. Плетнева, посвященное этой идеѣ. Остальные повѣсти и разсказы нашего автора изображаютъ разнообразные анекдотическіе случаи, не имѣющіе никакого отношенія къ "идеѣ",-- а одна ласточка, какъ извѣстно, весны не дѣлаетъ. И я боюсь, что весна того направленія, которое "съ патріотическою радостью привѣтствуетъ" г. Плетневъ,-- никогда не наступитъ вообще и въ творчествѣ г. Плетнева въ частности. Всѣ его повѣсти и разсказы написаны такъ же топорно, какъ и "Бездомовье", хотя въ то же время необыкновенно изящнымъ слогомъ. Дѣйствующія лица гладкими монологами въ нѣсколько страницъ излагаютъ свои благороднѣйшія мысли и чувства. Я охотно привелъ бы образцы, но такъ какъ все это очень длинно и такъ какъ авторъ и отъ себя пишетъ неизмѣнно тѣмъ же высокимъ стилемъ, то приведу лишь слѣдующее окончаніе одного изъ разсказовъ:

"Вѣра Николаевна повернулась къ нему и направила на него глаза полные любви. Она уже не противилась охватившему ее чувству и съ довѣріемъ склонила голову на его плечо. Тогда онъ привлекъ къ себѣ ея гибкій станъ и нѣжно приникъ къ ея алымъ устамъ, какъ къ животворящему источнику любви, обновляющей міръ. И въ эту минуту всепрощенія, въ это мгновеніе осуществленія воскресшей Мечты своей о счастіи, изъ полузакрытыхъ глазъ Вѣры Николаевны тихо потекли неудержимыя, благодарныя, блаженныя слезы..."

Вторая половина этой тирады немножко нескладна въ грамматическомъ отношеніи: выходитъ, какъ будто не Вѣра Николаевна мечтала о счастіи, а слезы, "неудержимыя, благодарныя, блаженныя слезы". Но это ничего, это бываетъ. За то какой стиль! Только лѣтъ семьдесятъ тому назадъ умѣли такъ описывать сближеніе князя Аполлона Бельведерскаго (у г. Плетнева только князь Дмитрій Улыбинъ) съ графиней Клеопатрой Лучезаровой. Но еще возвышеннѣе или, говоря любимымъ словомъ г. Плетнева, "идеальнѣе" конецъ другого разсказа, изображающаго судьбу обманутой дѣвушки. Она застрѣлилась, и такъ какъ обманувшій ее былъ актеръ, то она застрѣлилась въ сѣняхъ театрѣ "одного изъ приволжскихъ городовъ".

"Раздался выстрѣлъ. Она повалилась навзничь на холодный мраморъ храма искусства не ложной, но дѣйствительной жертвой идеала, недоступнаго его мелкимъ жрецамъ!.. На чужой сторонѣ, на кладбищѣ, стоитъ крестъ надъ убогой могилой схороненнаго здѣсь чистаго, обманутаго сердца! Спи спокойно, бѣдное дитя, едва ли стоитъ тебѣ просыпаться для міра печали и слезъ..."

Это великолѣпно! И особенно хорошо то, что деревянный полъ сѣней провинціальнаго театра превратился, подъ искуснымъ перомъ автора, въ "холодный мраморъ храма искусства"... Такъ, конечно, "идеальнѣе..."

Да не подумаетъ, однако, читатель, что книга г. Плетнева представляетъ собою сплошной вздоръ. Отнюдь нѣтъ. Художественнаго таланта у него нѣтъ ни на грошъ, но здравыя мысли кое-гдѣ пробиваются. Напримѣръ: "Болѣзнь нашего вѣка есть перепроизводство спеціалистовъ въ художественной сферѣ и особенно въ литературѣ. Всякій, умѣющій держать въ рукѣ перо и отпечатавшій триста страницъ, считаетъ себя литераторомъ, безъ всякаго отношенія къ настоящему значенію этого слова. Это происходитъ, во-первыхъ, вслѣдствіе тщеславія, а главное, вслѣдствіе приравненія всякой печатной мысли или недомыслія къ литературному труду".-- Это отчасти вѣрно замѣчено, хотя и неуклюже выражено. И я заглянулъ на цифру послѣдней страницы книги г. Плетнева. Оказалось,-- 371-я. Значитъ, на 71 страницу больше нормы, при томъ только "болѣе вѣскаго литературнаго багажа". Это, конечно, высоко ставитъ г. Плетнева въ рядахъ литературы...

-----

Еще одинъ беллетристъ-публицистъ: кн. В. В. Барятинскій: "Разсказы. Мысли и замѣтки".

Художественныя силы кн. Барятинскаго очень не велики, хотя все-таки больше, чѣмъ у г. Плетнева. Въ лежащемъ передо мной томикѣ есть, напримѣръ, совсѣмъ недурной разсказъ "Двѣнадцать сорокъ пять". Но иногда почтенному автору вдругъ вздумается, подобно г. Плетневу, обратиться въ возвышенному стилю, и онъ пишетъ:

"Откликнулись на призывъ Дмитрія Іоановича всѣ россіяне, какъ одинъ человѣкъ, отъ мала до велика -- и князья, и витязи, и простые холопы. Забыты и гостепріимные терема, и родныя поля, села, избы, и матери и жены, и сестры и невѣсты. Однимъ лишь горятъ всѣ сердца, однимъ лишь полны всѣ души -- любовью къ дорогой отчизнѣ, къ попранной волѣ.

-- "Прости, Марѳуша! не поминай лихомъ! Не на чужую жену, не на ловлю дикаго звѣря оставляю я тебя, мою голубку, а на жестокій бой съ врагомъ земли русской; можетъ статься, не свидимся болѣе, лягу я костьми на полѣ бранномъ, склюютъ мое мертвое тѣло вороны да коршуны; а будетъ милость Господня, ворочусь невредимъ къ тебѣ.

"Такъ говорилъ князь Михайло Васильевичъ Зарайскій, прощаясь со своею молодою женою, красавицей Марѳой Глѣбовной...

-- "Лети, соколъ ты мой ясный, свѣтъ Михайло Васильевичъ! Господь милостивый защититъ тебя своимъ покровомъ! Сражайся за вѣру православную"... И т. д., и т. д.

Беллетристика занимаетъ около четверти всего сборника кн. Барятинскаго. Остальныя три четверти заняты "Мыслями и замѣтками", перепечатанными изъ "Сѣвернаго Курьера". Это очень благонамѣренныя -- въ прямомъ, хорошемъ смыслѣ благонамѣренныя мысли и замѣтки. Но и мысли совсѣмъ маленькія и сѣренькія, и замѣтки совсѣмъ маленькія и сѣренькія... Если мудрено ждать возсіянія свѣта отъ идеаловъ г. Плетнева, то и этой маленькой сѣрости или сѣренькой малости, конечно, "совершить ничего не дано"...

-----

"Евгеній Чириковъ. Разсказы. T. I, изданіе третье. T. II., изданіе второе".

Если не ошибаюсь, первымъ печатнымъ произведеніемъ г. Чирикова былъ разсказъ "Ранніе всходы",-- онъ и въ первомъ томѣ сборника "Разсказовъ" стоитъ на первомъ мѣстѣ. Это очень милый разсказъ о томъ, какъ гимназистъ Петровъ влюбился въ гимназистку Лелю Никольскую; какъ онъ ревновалъ ее къ реалисту Гришѣ, какъ получилъ отъ Лели на память бантикъ отъ платья, какъ проклиналъ "измѣнницу", какъ плакалъ, лишившись бантика и благоволенія Лели. Талантливый авторъ относился чуть-чуть сверху внизъ къ этому ребяческому міру, но его добродушный и даже любовный юморъ ясно говоритъ, что ему близки и милы эти радости и горести подростковъ, эти "яичница съ лукомъ" и "синяя говядина", которыми гнѣвно обзываютъ другъ друга пылающіе ревностью гимназистъ и реалистъ, и ребяческое кокетство Лели, и трогательно-комическія слезы и проч., и проч. Очень, очень хорошенькій разсказъ,-- красивый, свѣжій, ласковый. Начавъ такъ удачно, г. Чириковъ и потомъ неоднократно возвращался, если не къ радостямъ и горестямъ собственно гимназической поры, то къ разнообразнымъ тревогамъ годовъ ученія вообще. Сюда относятся разсказы "Созрѣлъ", "Студенты пріѣхали", "Калигула", "Gandeamus igitur", "Въ отставку". Въ послѣднемъ, впрочемъ, являются на сцену опять гимназисты, и здѣсь опять мѣстами пробивается веселый, мягкій, ласковый юморъ "Раннихъ всходовъ". Но трагическій элементъ, окрашивающій собою разсказъ "Въ отставку", не даетъ простора этому юмору, а въ разсказѣ "Студенты пріѣхали" онъ получаетъ уже нѣсколько иной оттѣнокъ.

Два студента-медика пріѣхали на лѣто къ себѣ на родину, въ Сердянскъ, и немедленно принимаются за дѣло "пробужденія и развитія сердянскаго самосознанія, борьбы съ рутиной и пошлостью, захолустнымъ невѣжествомъ, спячкой и "возмущающимъ душу индиферентизмомъ"! (послѣднія ковычки, равно какъ и восклицательный знакъ, принадлежатъ автору). Одинъ -- сынъ-садовницы,-- собираетъ около хибарки своей матери равную "сѣренькую публику", которой даетъ медицинскіе совѣты, читаетъ Некрасова и научно-популярныя книжки. Другой -- сынъ мѣстнаго почтмейстера -- имѣетъ другой кругъ знакомыхъ, въ который, однако, вовлекаетъ и пріятеля. Тутъ есть барышни, дамочки, и друзья рѣшаютъ заняться прежде всего ими. Одинъ предлагаетъ "начать съ экономики". Другой возражаетъ: "Прежде всего надо заставить личность критически отнестись къ себѣ и къ окружающему, разбудить нравственное чувство, сознаніе долга передъ обществомъ, а потомъ ужъ... Необходимо начать съ этики". Порѣшаютъ "хватить что-нибудь по женскому вопросу", и именно "начать съ Милля... О подчиненности женщины. А тамъ можно коснуться и спеціально русской женщины". дѣло въ концѣ концовъ идетъ, однако, довольно безпорядочно. Читаютъ то Добролюбова, то "Историческія судьбы женщины", то какую-то "Историческую силу критической личности" (?), то пытаются устроить домашній спектакль "въ пользу бѣдныхъ студентовъ". Но ничего путнаго не выходитъ изъ ихъ усилій. Сердянскія барышни (за однимъ исключеніемъ), барыни и мужья барынь не понимаютъ добрыхъ намѣреній юныхъ просвѣтителей, въ дѣло замѣшиваются любовь и ревность, происходитъ рядъ скандаловъ, черная кошка пробѣгаетъ и между самими просвѣтителями и они вновь сходятся только уже на возвратномъ пути въ университетъ, сознаваясь, что "не съ того конца начали", "нераціонально" принялись за дѣло...

Вещи познаются сравненіемъ. Чтобы правильно оцѣнить тонъ этого разсказа г. Чирикова, представьте себѣ, что ту же тему пожелалъ обработать... я не знаю, ну, скажемъ, кн. Мещерскій (онъ же вѣдь и беллетристъ). Боже мой, сколько грязи навалилъ бы онъ на приключенія молодыхъ людей! Онъ заставилъ бы ихъ по малой мѣрѣ сажать сердянскихъ барышень и барынь къ себѣ на колѣни, зачатки робкой и мечтательной любви одного изъ нихъ къ пустѣйшей бабенкѣ превратилъ бы чортъ знаетъ во что и вообще предъявилъ бы намъ изверговъ рода человѣческаго, вмѣсто милыхъ, хотя и смѣшныхъ молодыхъ людей, изображенныхъ г. Чириковымъ. Съ другой стороны, прочтите въ январьской книжкѣ "Міра Божія" начало повѣсти г. Вересаева "На поворотѣ". Въ повѣсти этой, какъ и въ "Повѣтріи" того же автора, на первой страницѣ люди съѣзжаются въ деревню, а на третьей уже ведутъ серьезнѣйшіе разговоры, при чемъ молоденькая дѣвица Таня, только что бросившая курсы (собственно потому бросившая, что какъ она сама объясняетъ, "курсы важны только вначалѣ, чтобъ пріобрѣсти знакомства"), что называется, распатрониваетъ "книжонку Бернштейна". И съ ней, съ этой забавной дѣвицей, удовольствовавшейся на курсахъ "знакомствами", которыхъ совершенно достаточно для сужденія о "книжонкѣ Бернштейна" и посвященной ей обширной литературѣ, собесѣдники серьезно соглашаются и не соглашаются. И авторъ сообщаетъ объ этомъ съ серьезнѣйшимъ тоже видомъ, безъ малѣйшей улыбки.

Г. Чириковъ далекъ отъ мещерскаго отношенія къ приключеніямъ своихъ юныхъ героевъ,-- это люди чистые, исполненные лучшихъ намѣреній. Но вмѣстѣ съ тѣмъ авторъ постоянно подтруниваетъ надъ ихъ неудачами, проистекающими изъ ихъ самоувѣренности и незнанія жизни, надъ ихъ жаргономъ. Но это не совсѣмъ тотъ тонъ, который мы видѣли въ "Вешнихъ всходахъ". Оно и понятно: тамъ гимназисты, фанты, бантики, здѣсь студенты, Добролюбовъ, "Историческія судьбы женщины", Милль. Тамъ авторъ относился къ своему матеріалу чуть-чуть сверху внизъ, здѣсь онъ относится къ нему чуть-чуть снизу вверхъ, но все-таки съ добродушной насмѣшкой и, какъ бы сказать,-- ребячливо. Именно ребячливо. Такъ иной бойкій гимназистъ очень уважаетъ своего старшаго брата студента, но, по ребячливости натуры, не можетъ не подразнить его: "ишь, дескать, заважничался, "Историческую силу критической личности" читаетъ"! А и книги такой нѣтъ: ребячливый гимназистъ либо нарочно, на смѣхъ перевираетъ названіе книги, либо никогда ея не видалъ и только однимъ ухомъ слышалъ заглавіе...

Если-бы меня спросили, на смѣхъ ли перевираетъ г. Чириковъ заглавіе книги, или только однимъ ухомъ слышалъ его,-- я бы затруднился отвѣтить. Сдается мнѣ, что его отношеніе къ книгѣ, наукѣ, знанію вообще -- нѣсколько похоже на отношеніе къ этимъ вещамъ дѣвицы Тани въ повѣсти г. Вересаева: всякая наука важна только вначалѣ, чтобы пріобрѣсти знакомства. Какъ бы то ни было, процессъ пріобрѣтенія знаній, опредѣленнѣе говоря,-- процессъ ученія, его обстановка, среда учащихся, ихъ радости и бѣды, все это очень занимаетъ нашего автора. Если подъ рукой нѣтъ обыкновенныхъ учащихся, онъ беретъ необыкновеннаго -- сорокалѣтняго пьянаго Якова Ивановича Козырева, держащаго экзаменъ на право полученія перваго чина (разсказъ "Калигула"). Никакъ не удается этому бѣдному Якову Ивановичу перешагнуть черезъ порогъ экзамена. По книжкѣ онъ даже сыну-гимназисту помогаетъ: sum, es, est, sumus, estis, sunt. А какъ придетъ на экзаменъ, такъ въ головѣ у него все спутывается и на вопросъ -- сколько частей свѣта? отвѣчаетъ четыре; а сколько странъ свѣта?-- пять; а какого французы вѣроисповѣданія?-- республиканскаго; а вы? единодержавнаго?-- такъ-съ, монархическаго. Вотъ тоже имя Калигула ему не дается: "Калугила" выходитъ. Послѣ одной изъ неудачныхъ попытокъ преодолѣть Калигулу и всю прочую премудрость, Яковъ Иванычъ напивается пьянъ, дерзитъ начальству, и его выгоняютъ со службы. Но, опомнившись, Яковъ Ивановичъ униженно проситъ прощенія и получаетъ таковое. Разсказъ написанъ очень живо и весело. Мнѣ кажется, даже слишкомъ весело. Можно бы было и не въ такой уже степени подавлять жалкаго Якова Ивановича своими -- вѣдь еще "въ началѣ", до "знакомствъ" пріобрѣтаемыми знаніями о четырехъ странахъ свѣта и Калигулѣ... Другое дѣло "Gaudeaums igitur". Дѣйствующія лица здѣсь не учащіеся, а учившіеся. Ежегодно въ день годовщины N-ro университета въ уѣздномъ городкѣ Cepдянскѣ мѣстная интеллигенція собиралась, "чтобы въ задушевной бесѣдѣ вспомнитъ дни своего студенчества" и, конечно, спѣть знаменитую студенческую пѣсню. Собственно питомцевъ N-ro университета въ городѣ было всего трое, но къ нимъ присоединялись добровольцы -- становой Тычкинъ, почтмейстеръ Мямлинъ, которые "никакихъ университетовъ не нюхали", еще кое-кто, мѣстныя дамы, на присутствіи которыхъ особенно настаиваетъ франтъ и ловеласъ становой Тычкинъ. Получается забавная картинка пикника въ память университетской годовщины, при чемъ "задушевной бесѣдѣ о дняхъ студенчества" отводится, конечно, мѣста меньше всего, и юморъ автора находится въ полной гармоніи съ его матеріаломъ.

Внѣ интереса въ жизни гимназистовъ, гимназистовъ, студентовъ, готовящихся къ экзамену, бывшихъ студентовъ, трудно было бы указать какой нибудь-другой пунктъ, объединяющій разсказы г. Чирикова. Внѣ этого круга онъ безпорядочно переходитъ отъ одной темы къ другой, ни на одной долго не останавливаясь; ни къ одной не возвращаясь. Сюда относятся разсказы "Бродячій мальчикъ", "Въ лѣсу", "На стоянкѣ", "Съ ночевой", "Прогрессъ". Въ большинствѣ этихъ разсказовъ нѣтъ и тѣни того ребячливаго юмора, который сопровождаетъ автора въ его экскурсіяхъ въ школьную и около-школьную жизнь, но за то развертываются другія стороны его таланта. И при чтеніи ихъ не разъ приходилось досадовать, что такой даровитый писатель разбрасывается на случайныя темы, что нѣтъ въ его распоряженіи такой точки зрѣнія, которая помогла бы ему оріентироваться въ безконечно разнообразныхъ явленіяхъ жизни, отличать въ нихъ важное и неважное, цѣнное и бросовое, а вмѣстѣ съ тѣмъ я ему самому придавала бы опредѣленный индивидуальный обликъ. Но вотъ надъ русской интеллигенціей пронеслось дыханіе нео-марксимзма, и г. Чириковъ какъ будто нашелъ то, чего ему недоставало. Подобно многимъ, онъ рѣшилъ, что "теперь пойдетъ ужъ музыка не та, у насъ запляшутъ лѣсъ и горы"! И написалъ сравнительно большой разсказъ "Инвалиды"...

Очень бы интересно было посмотрѣть, какъ пляшутъ лѣсъ и горы, но бѣда въ томъ, что музыканты то были прежніе, а только усѣлись они въ новомъ порядкѣ и гордые имъ, этимъ новымъ порядкомъ, прежде всего накинулись на старую музыку -- кто съ чѣмъ, а г. Чириковъ съ характерною для него ребячливостью, къ которой, впрочемъ, присоединились нѣкоторые другіе, пріобрѣтенные на литературномъ поприщѣ тона. Вотъ портретъ главнаго героя "Инвалидовъ".

"Въ кругу своихъ друзей Крюковъ на скоро разрѣшилъ всѣ "вопросы" и присоединился къ программѣ дѣятельности по формулѣ "все для народа и посредствомъ народа". Въ полгода Крюковъ изучилъ общину, артель и кустарную промышленность, выяснилъ роль свой личности, какъ интеллигентнаго человѣка, и затѣмъ... былъ подхваченъ волной движенія... Эта волна закружила Крюкова, какъ щепочку, и стала носить по тюрьмамъ и этапамъ, пока, наконецъ, не выкинула на берегъ пустынныхъ волнъ, предоставивши ему стоять здѣсь съ своими великими думами и безпомощно опущенными руками... Вернулся онъ съ какими-то фантастическими надеждами, планами и замыслами, съ горячею вѣрою въ свое прежнее дѣло и съ непреодолимымъ желаніемъ начать все сызнова... Но дѣйствительность безжалостно посмѣялась надъ Крюковымъ. Какъ герой сказки, Крюковъ, казалось, проспалъ цѣлое столѣ;тіе и когда проснулся, то вокругъ него говорили уже на другомъ нарѣчіи, завели другіе обычаи, иначе стали думать и иначе дѣлать, и какъ Крюковъ не понималъ ихъ, такъ и его никто не понималъ... Человѣкъ съ горячею вѣрою въ силу какого-то особаго "уклада" русской народной мысли и народнаго міросозерцанія, съ фантастическими планами путемъ общины, артели и экономической жизни отчизны чуть-ли не осуществить завтра же идеалъ всеобщаго на землѣ счастья -- Крюковъ оторвался отъ дѣйствительности"...

Таковъ духовный портретъ Крюкова. О наружности и говорить нечего, такъ,-- плюгавая: онъ напоминалъ собою "не то устарѣвшаго и сошедшаго со сцены тенора оперы, не то холостяка-художника, переживающаго хроническое неблагополучіе въ финансовомъ отношеніи". Ну и глупостей говоритъ и дѣлаетъ Крюковъ, конечно, очень много. Но я за ними слѣдить не буду, а обращу вниманіе читателя на ту необыкновенную быстроту русскаго прогресса, о которой свидѣтельствуетъ г. Чириковъ. Въ тѣ нѣсколько лѣтъ, что Крюковъ ходилъ по этапамъ и тюрьмамъ, для русскаго прогресса прошло цѣлое столѣтіе, все измѣнилось и музыка до такой степени пошла не та, что Крюковъ и новые или по новому усѣвшіеся музыканты даже не понимаютъ другъ друга. Быстрота поразительная. А еще находятся люди, утверждающіе, что мы только на мѣстѣ топчемся... И только у насъ и возможны такіе гигантскіе шаги впередъ. Если мы обратимся въ богамъ того поколѣнія, отъ лица котораго говоритъ г. Чириковъ, то увидимъ, что Марксъ и Энгельсъ понимали и высоко цѣнили, напримѣръ, Фурье, хотя Фурье ожидалъ "осуществленія завтра же идеала всеобщаго на землѣ счастья" даже не отъ "общины, артели и экономической жизни отчизны", а просто отъ какого-нибудь богача, который поможетъ ему устроить первый фаланстеръ. Ну, а у насъ г. Чириковъ столь быстро стремится впередъ, что уже не можетъ понимать г. Крюкова,-- они на разныхъ языкахъ или, по крайней мѣрѣ, на разныхъ "нарѣчіяхъ" говорятъ... Г. Чириковъ неодобрительна отмѣчаетъ, что Крюковъ "на скоро разрѣшилъ всѣ вопросы" и "вполгода изучилъ" общину и проч. Это намекаетъ на то, что самъ-то г. Чириковъ, трактующій о тѣхъ же "вопросахъ", не на скоро, не вполгода изучилъ ихъ. Но вѣроятно ли это при тонъ необычайно быстромъ темпѣ жизни, о которомъ свидѣтельствуетъ г. Чириковъ? Если мы въ двадцать лѣтъ пробѣгаемъ столѣтіе, то, пожалуй, больше, чѣмъ полгода, и не остается на то, на что европейцы тратятъ не одинъ годъ. Выше я задалъ себѣ вопросъ объ отношеніи г. Чирикова въ книгѣ, наукѣ, знанію вообще и выразилъ предположеніе, что ему, какъ дѣвицѣ Танѣ, знаніе важно только въ своихъ начаткахъ, а тамъ ужъ пойдутъ "знакомства", которыхъ совершенно достаточно для изученія вещей "на скоро". Я все болѣе убѣждаюсь въ ѣѣрности этого предположенія. Марксъ и Энгельсъ -- да проститъ мнѣ г. Чириковъ сопоставленіе его съ этими большими людьми -- не раздѣляли фантастическихъ мечтаній Фурье, но понимали и цѣнили его, потому что знали въ его ученіи и кое-что, кромѣ этихъ фантазій. Г. Чириковъ знаетъ изъ ученія "инвалидовъ" только надежды на общину и артель и гордый своими познаніями по части начатковъ въ этой области, третируетъ Крюкова, какъ того Якова Ивановича, который путалъ число странъ свѣта съ числамъ частей свѣта и говорилъ "Калугила" вмѣсто "Калигула". Скажутъ, можетъ быть, что вѣдь г. Чириковъ отмѣтилъ легкомысліе Крюкова: онъ на скоро разрѣшилъ всѣ вопросы, "въ полгода". Это бываетъ,-- и прежде бывало, и теперь бываетъ (и, можетъ быть, съ самимъ г. Чириковымъ такъ было). Въ такомъ случаѣ въ лицѣ Крюкова авторъ казнитъ только легкомысліе, и не торопись Крюковъ съ "разрѣшеніемъ всѣхъ вопросовъ",-- а вѣдь это тоже бывало,-- онъ и новые музыканты могли бы понимать другъ друга, не говорили бы на разныхъ языкахъ. Это не такъ, однако. Въ слѣдующемъ разсказѣ г. Чирикова, "Чужестраницы", къ которому мы сейчасъ обратимся, "шаблонныя фразы объ общинѣ, артели, сектантствѣ, какъ главныхъ факторахъ грядущаго прогресса", опять являются исчерпывающими міросозерцаніе "народниковъ" -- "инвалиды" тожъ. Очевидно, Крюковъ съ своимъ легкомысліемъ не случайный единичный экземпляръ, а типъ, представитель всѣхъ "инвалидовъ", на скоро или не на скоро они свой багажъ пріобрѣли. Г. Чириковъ въ существо дѣла проникаетъ... И это по истинѣ удивительно. Крюковъ, какъ мы видѣли, походилъ по этапамъ и посидѣлъ въ тюрьмахъ; въ другомъ мѣстѣ авторъ сообщаетъ, что его герою знакомы "безграничное море снѣговъ и угрюмые лѣса тайги". И не только это обстоятельство не уняло ребячливости г. Чирикова, но даже не навело его на мысль, что должно быть не за общину и артеіь такъ расплачивался Крюковъ...

У насъ принято думать, что беллетристу и вообще художнику не нужно знаній, нуженъ, дескать, только талантъ. Это замѣчательно невѣрное мнѣніе. Нѣтъ, разумѣется надобности, чтобы романисту была, напримѣръ, "звѣздная книга ясна", и мы охотно простимъ ему, если онъ при случаѣ какъ-нибудь смѣшаетъ одно созвѣздіе съ другимъ; но изображаемую эпоху и среду онъ долженъ знать, и знать превосходно. Подумать страшно, какая масса знанія вложена Толстымъ въ "Войну и миръ" или сколько предварительнаго изученія потребовала "Капитанская дочка" Пушкина. А сколько детальнѣйшаго знанія въ комедіяхъ Островскаго, въ сатирахъ Щедрина и т. п. Если Рѣшетниковъ, будучи совершенно необразованнымъ человѣкомъ вообще, навсегда вписалъ свое имя въ исторію русской литературы "Подлиповцами", такъ только потому, что превосходно зналъ подлиповцевъ. Если такъ хорошъ разсказъ г. Чирикова "Вешніе всходы", такъ именно потому, что авторъ совершено свой въ кругу гимназистовъ и гимназистокъ. Надъ Рѣшетниковынъ подсмѣивались, будто онъ пишетъ драму изъ великосвѣтскаго быта, героиня которой, нѣкая графиня, столь деликатно воспитана, что ничего, кромѣ сладкой водки, не пьетъ. То была шутка,-- сила Рѣшетникова въ томъ и состояла, что онъ изображалъ то, что хорошо зналъ, но эта шутка поучительна. Никто, конечно, не сомнѣвается въ томъ, что для историческаго романиста нужно знаніе избранной имъ эпохи, а для художника, берущаго свои темы изъ той или другой спеціальной сферы -- знаніе этой -сферы. Но, дескать, не углубляясь ни въ какую спеціальную -- историческую, этнографическую, сословную -- область, можно довольствоваться талантомъ и тѣми "начатками" знанія человѣческой души, которыя вѣдь у всѣхъ есть, хотя бы при помощи "знакомствъ". Думаю, что "начатками" никоимъ образомъ ограничиваться нельзя, но въ данномъ случаѣ мы можемъ и не вдаваться въ обсужденіе этого вопроса, потому что г. Чириковъ выбралъ для художественной обработки несомнѣнно сферу спеціальную, имѣющую свою особую и даже довольно длинную исторію, и ея то г. Чириковъ не потрудился хоть сколько-нибудь изучить,-- я не хочу дѣлать обидное для него предположеніе, что юнъ ее намѣренно извращаетъ.

Бѣдныи, жалкій "инвалидъ" Крюковъ сталкивается съ молодымъ марксистомъ Игнатовичемъ, который кладетъ его въ лоскъ, главнымъ образомъ насмѣшливо презрительнымъ вопросомъ -- что дѣлаютъ его, Крюкова, единомышленники? "Твердятъ, какъ сорока про Якова, о томъ, что нужно поддерживать общину, и плачутъ, когда ихъ не слушаютъ? Поддерживать кустарей, уже разбившихся на группы зажиточныхъ буржуа и простыхъ наемныхъ рабочихъ?" Понятно, что Крюковъ, у котораго за душой нѣтъ ничего, кромѣ общины и кустарей, совершенно сраженъ этими вопросами и уклоняется отъ отвѣта, а начинаетъ ругаться. Игнатовичъ отвѣчаетъ тѣмъ же, и -- Крюковъ вскорѣ умираетъ. Передъ смертью онъ пишетъ Игнатовичу письмо, въ которомъ признаетъ, что онъ, Крюковъ, дѣйствительно "никуда не годенъ", а Игнатовичъ -- "хорошій, честный юноша". Онъ допускаетъ, что все его прошлое -- "одна сплошная ошибка", но, говоритъ, "быть можетъ, на смѣну вамъ придутъ новые люди, которые признаютъ ваши взгляды и вашу дѣятельность тоже ошибкой". Словомъ, онъ сдается окончательно и только жалуется на то, что Игнатовичъ былъ съ нимъ жестовъ, оскорбилъ его и "этимъ оскорбленіемъ только напомнилъ ему о томъ, что онъ давно зналъ и о чемъ давно думалъ"...

"Мертвый въ гробѣ мирно спи, жизнью пользуйся живущій"! Миръ праху Крюкова и да здравствуетъ Игнатовичъ! "Теперь пойдетъ ужъ музыка не та, у насъ запляшутъ лѣсъ и горы!" Но, какъ извѣстно, лѣсъ и горы не заплясали, марксизмъ разсыпался, пульверизировался, и его былые вожди наносятъ другъ другу словесные удары не хуже тѣхъ, которыми обмѣнивались Игнатовичъ и Крюковъ... И г. Чириковъ пишетъ новый разсказъ -- "Чужестранцы", съ эпиграфомъ:

Въ столицѣ шумъ, гремятъ витіи,

Кипитъ словесная война...

А тамъ, во глубинѣ Россіи,

Тамъ вѣковая тишина!

Ни "глубины Россіи", ни "тишины" намъ авторъ, впрочемъ, не показываетъ. Дѣйствіе происходитъ въ губернскомъ городѣ, и дѣйствующія лица раздѣляются на два лагеря или на двѣ группы. Съ одной стороны, мѣстные нотабли, очень весело проводящіе время,-- тутъ и флиртъ, и любительскіе спектакли, и неизбѣжный молодой чиновникъ особыхъ порученій, онъ же секретарь благотворительнаго общества, и соперничающія дамы, словомъ все, что по давнишнему шаблону полагается. Съ другой стороны, кучка интеллигентовъ, главнымъ образомъ марксистовъ, издающихъ газету, въ которой идетъ рѣчь о "политическихъ, экономическихъ и нравственныхъ факторахъ". Словомъ, какъ и въ столицѣ, "шумъ, гремятъ витіи, кипитъ словесная война". Но, увы! Какъ "дѣйствительность безжалостно посмѣялась надъ Крюковымъ", такъ посмѣялась она и надъ Игнатовичами, которые оказались "чужестранцами" въ родной странѣ. Газету, за отсутствіемъ подписчиковъ, пришлось превратить, и "чужестранцы" оказались въ положеніи, немногимъ развѣ лучшемъ, чѣмъ Крюковъ, Оригинальное и очевидно симпатичное автору положеніе среди "чужестранцевъ" занимаетъ нѣкій Силинъ. Когда-то онъ держался скудныхъ идей "инвалидовъ". Но съ теченіемъ времени "всѣ эти шаблонныя фразы объ общинѣ, артели, сектантствѣ, какъ факторахъ грядущаго прогресса, потеряли въ глазахъ Силина всякую цѣнность". "Потомъ появилось такъ называемое новое направленіе. Новое оно было лишь въ томъ смыслѣ, что представители его не видѣли новыхъ путей для шествія родного прогресса, утверждая, что онъ пошелъ по старой избитой дорожкѣ капитализма". Но Силинъ смѣялся "и надъ народниками, и надъ марксистами, называя и тѣхъ, и другихъ мечтателями". И когда послѣ постигшаго "чужестранцевъ" краха Силинъ уѣзжаетъ изъ города, онъ горько задумывается: "Гдѣ найти разрѣшеніе чертовской загадки?.. Надо учиться, снова пересмотрѣть и разрѣшить такъ или иначе вопросъ"...

"Надо учиться",-- таковъ итогъ, къ которому приводятъ талантливаго автора его легкомысленно т ребячливыя экскурсіи въ область нравственно-политическихъ вопросовъ...

Въ подзаголовкѣ настоящихъ замѣтокъ значатся еще имена гг. М. Горькаго и А. Чехова. Но у меня остается уже слишкомъ мало мѣста для бесѣды объ этихъ царяхъ современнаго русскаго разсказа, равно какъ и для нѣкоторыхъ общихъ выводовъ изъ всего сказаннаго. До слѣдующаго раза...

-----

Въ No 1 "Журнала для всѣхъ" напечатаны воспоминанія г. Антоновича о Добролюбовѣ. Они не много прибавляютъ къ тому, что мы знаемъ о знаменитомъ критикѣ, какъ съ фактической стороны, такъ и въ смыслѣ характеристики Добролюбова. Но все же они прочтутся съ интересомъ и тѣмъ обиднѣе одна вкравшаяся въ нихъ ошибка. "Чернышевскій -- вспоминаетъ, между прочимъ, г. Антоновичъ,-- удивлялся въ Добролюбовѣ непреклонной строгости, неподкупности и нелицепріятію въ сношеніяхъ со всѣми, кто. бы они ни были, знакомые-ли, пріятели, люди, высоко поставленные въ литературѣ, авторитеты или начинающіе новички; со всѣми онъ былъ одинаковъ и всѣмъ, ни мало не стѣсняясь, рѣзалъ въ глаза правду-матку; у него нѣтъ на лицо зрѣнія, онъ за дѣло всякаго обругаетъ въ глаза безъ малѣйшаго стѣсненія и церемоніи и ужъ никому ничего не проститъ...

"Съ милѣйшимъ, мягчайшимъ и утонченнѣйшимъ Тургеневымъ,-- разсказывалъ Чернышевскій г. Антоновичу,-- или съ добрѣйшимъ Кавелинымъ онъ (Добролюбовъ) не стѣсняется и рѣжетъ имъ свое. А съ другими, столь же почтенными и заслуженными литераторами обращается еще дерзновеннѣе". Къ этому г. Антоновичъ прибавляетъ отъ себя: "Слѣдуетъ замѣтить въ скобкахъ, что не смотря на то, что Чернышевскій при личныхъ сношеніяхъ съ литературными корифеями и авторитетами былъ съ ними внимателенъ, почтителенъ и любезенъ, они, однако, не любили его еще больше, чѣмъ Добролюбова. Тургеневу, напр., въ то время приписывали такую фразу: "Добролюбовъ -- просто змѣя, а Чернышевскій -- ядовитая, гремучая змѣя".

Память измѣнила г. Антоновичу, хотя ей могла бы въ этомъ случаѣ помочь книга, и именно февральскій No "Современника" за 1862 г., въ которомъ напечатана статья Чернышевскаго "Въ изъявленіе признательности". Изъ статьи этой видно, что фразу о змѣяхъ не "приписывали въ то время" Тургеневу, а Чернышевскій самъ печатно привелъ ее, и не въ такомъ видѣ, какъ она приведена у г. Антоновича: какъ разъ наоборотъ, роль простой змѣи выпала на долю Чернышевскаго, а "ядовитой, гремучей" (въ подлинникѣ "очковой") -- Добролюбову.

Ник. Михайловскі;й.

"Русское Богатство", No 1, 1902

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1902 Обновлено: 07/11/2016. 73k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: О повестях и рассказах гт. Ф. Потехина, Ивана Щеглова, Н. Тимковскаго, Алексея Плетнева, кн. Барятинского, Евгения Чирикова, М. Горького, Антона Чехова.- Два слова о воспоминаниях М. А. Антоновича о Добролюбове.

Михайловский Николай Константинович Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Михайловский Николай Константинович
Литература и жизнь