Михайловский Николай Константинович
Еще материалы для биографии Г. И. Успенского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Еще матеріалы для біографіи Г. И. Успенскаго.

  
   Слишкомъ десять лѣтъ тому назадъ Успенскій умеръ, какъ писатель и общественный дѣятель, и для него настала долгая, мучительная, полная страшныхъ видѣній духовная ночь, съ короткими промежутками просвѣтленія, въ своемъ родѣ не менѣе страшными и мучительными. Теперь навѣки закрылись эти прекрасные скорбные глаза. Не жалѣть бы объ этомъ надо, а радоваться,-- человѣкъ упокоился. Но, вѣдь, именно "упокоился", а не успокоился; цѣною жизни куплено прекращеніе страданій. И какъ ни свыклись мы съ мыслью, что онъ конченный человѣкъ, его смерть не могла не ударить больно по сердцамъ знавшихъ его лично или даже только по его писаніямъ,-- это вѣдь былъ "властитель думъ" своего времени, къ слову котораго прислушивались съ трепетнымъ вниманіемъ. Затянутые въ водоворотъ текущихъ дѣлъ, мы стали даже забывать или уже забыли этого давно конченнаго, хотя еще живого человѣка. Смерть воскрешаетъ его, и, можетъ быть, только теперь настало время полнаго подсчета того, что онъ намъ далъ и что мы въ немъ еще десять лѣтъ тому назадъ потеряли.
   Какъ будто и начинается этотъ подсчетъ...
   Успенскій отказался отъ публичнаго празднованія двадцатипятилѣтняго юбилея своей литературной дѣятельности на томъ основаніи, что слово "юбилей" риѳмуетъ съ непріятнымъ словомъ "мавзолей". Въ послѣднее время мы были очень богаты юбилеями и, если не мавзолеями, то похоронами. Въ этихъ торжественныхъ случаяхъ, искренно или лицемѣрно, умно или глупо, правдиво или лживо, говорятся похвальныя рѣчи; вспоминаются или выдумываются достойныя хвалы черты жизни и дѣятельности покойника или юбиляра. Бываютъ, однако, исключенія. Относительно юбилеевъ исключеніе составляетъ г. Андреевскій, который всегда ухитряется сказать юбиляру какую-нибудь непріятность, а относительно похоронъ... Говорились рѣчи и на могилѣ Успенскаго. Я не слыхалъ ихъ. Какъ это ни страннымъ покажется кому-нибудь, я былъ къ нему такъ близокъ въ жизни, что мнѣ жутко было близко подойти къ той ямѣ, въ которую его свалила смерть. Я не слыхалъ, но мнѣ разсказывали. Одинъ ораторъ говорилъ, что покойникъ былъ грѣшникъ и болѣзнь ему была послана свыше во искупленіе грѣховъ или въ наказаніе за нихъ... О! всѣ вѣдь мы грѣшники; полагаю, ораторъ, такъ смѣло распоряжающійся высшими велѣніями, не безъ грѣха тоже, и благо ему, если на его душѣ даже вдвое больше грѣховъ, чѣмъ на душѣ Успенскаго... Другой ораторъ сказалъ приблизительно слѣдующее: талантъ Успенскаго былъ не выше средняго, но его искренность и чуткость и т. д. Этотъ другой ораторъ былъ извѣстный библіографъ Д. П. Сильчевскій. Очень почтенный библіографъ, но ему не мѣшаетъ иногда вспомнитъ слова, сказанныя великимъ художникомъ хорошему сапожнику: ne sutor supra crepidam. Нѣсколько болѣе понимающій въ этихъ вещахъ В. Г. Короленко въ краткой рѣчи, сказанной въ засѣданіи полтавскаго музыкально-драматическаго кружка, выразился такъ: "Въ могилу сошелъ крупный,-- по моему мнѣнію,-- великій талантъ". Да, это былъ великій талантъ, и даже г. Сильчевскій понималъ бы это, если бы не несчастныя условія всей жизни Успенскаго, благодаря которымъ этотъ великій талантъ являлся въ истерзанномъ видѣ...
   Въ газетахъ, столичныхъ и провинціальныхъ, появилось множество некрологовъ, статей, замѣтокъ, воспоминаній о покойномъ. Все это пока очень бѣгло и отрывочно, но, надо надѣяться, будетъ обработано, дополнено, приведено въ порядокъ. Только я совѣтовалъ бы тому, кто возьметъ на себя эту обработку, не очень довѣрять этому газетному матеріалу. Въ составѣ его есть вещи очень интересныя и цѣнныя, но есть и много вздора, даже до странности пошлаго и несотвѣтствующаго ни простой фактической истинѣ, ни достоинству только что зарытаго въ землю писателя. Напримѣръ, въ одной газетѣ разсказанъ такой анекдотъ. Крамской написалъ портретъ Успенскаго. Выставку, на которой появился этотъ портретъ, посѣтилъ и Глѣбъ Ивановичъ. Здѣсь къ нему подошелъ какой-то водочный заводчикъ С. и, отрекомендовавшись большимъ почитателемъ его произведеній, заявилъ, что онъ только что купилъ его портретъ. Когда Успенскій узналъ, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло, онъ спросилъ заводчика-мецената, гдѣ онъ въ свою очередь можетъ купить его портретъ, хотя бы фотографическій. Тотъ удивился: "что это вамъ вздумалось?" -- "Да я тоже большой почитатель вашихъ произведеній",-- отвѣчалъ Успенскій. Соль этого анекдота заключается въ намекѣ на злоупотребленіе покойнаго писателя спиртными напитками, о которомъ я уже говорилъ въ прошлый разъ. Но сочинитель анекдота очевидно не имѣетъ понятія о духовномъ обликѣ Успенскаго, если предполагаетъ возможнымъ для него такое пошлое остроуміе, да еще въ бесѣдѣ съ незнакомымъ человѣкомъ. При томъ же обстановка анекдота сплошной вздоръ: единственный портретъ Успенскаго, бывшій на выставкѣ, писанъ не Крамскимъ, а Ярошенкомъ, и не водочный заводчикъ С. купилъ его, а извѣстная харьковская дѣятельница по народному образованію X. Я. Алчевская.
   Но подобные анекдоты еще съ полагоря,-- въ нихъ разобраться не трудно. Гораздо хуже проскальзывающія въ газетахъ нареканія на редакціи періодическихъ изданій, въ которыхъ работалъ Успенскій, на литературный фондъ, на друзей покойнаго, отчасти на семью, которые будто бы были, мягко выражаясь, недостаточно внимательны къ нему. Хуже эти нареканія въ двоякомъ отношеніи. Во-первыхъ, они затушевываютъ ту атмосферу глубокаго уваженія и искреннѣйшей любви, которую Успенскій умѣлъ, вовсе, впрочемъ, объ этомъ не думая, создавать около себя и какъ писатель, и какъ человѣкъ (мы, его пріятели, часто шутили на тему о "глѣбъ-гвардіи"). Во-вторыхъ, не трудно провѣрить, былъ-ли когда-нибудь на выставкѣ портретъ Успенскаго работы Крамского и былъ-ли онъ купленъ водочнымъ заводчикомъ С.; но вовсе не такъ легко говорить о денежной или какой другой помощи знаменитому писателю. Я вынужденъ, однако, сказать объ этомъ нѣсколько словъ.
   Я не знаю условій, на которыхъ Успенскій продалъ изданіе своихъ сочиненій И. М. Сибирякову и потомъ Ф. Ф. Павленкову (а также и прежнимъ издателямъ, Базунову и др.). Т. е. я, пожалуй, и знаю ихъ, много разъ слышалъ отъ него самого, но никогда не могъ уразумѣть. Вообще, мудрено было уразумѣть его финансовые планы. Не смотря на неустанную работу и хорошій гонораръ (въ "Отечественныхъ Запискахъ" высшій, какой только платился журналомъ, равный гонорару Салтыкова), онъ, какъ я уже говорилъ въ прошлый разъ, всегда нуждался въ деньгахъ, нуждался всегда сейчасъ, сію минуту, не думая о будущемъ. Этимъ, конечно, пользовались ловкіе люди, какъ ни старались оберечь его близкіе къ нему. Вотъ, напримѣръ, сохранившаяся въ его бумагахъ записка Некрасова:
   "Глѣбъ Ивановичъ, по документамъ вашимъ я убѣдился, что ваши сочиненія могутъ быть выручены отъ Базунова; тоже думаетъ Унковскій. Мы уговорились съ нимъ пересмотрѣть еще вмѣстѣ эти документы, позвать Базунова, устыдить его и взять отъ него записку. Но вотъ въ чѣмъ дѣло: вы не такъ поняли ту роль, которую я могу взять на себя въ качествѣ издателя: я не желаю покупать у васъ ваши сочиненія, я думалъ издать ихъ на свой счетъ, выручить свои деньги и затѣмъ остальной доходъ предоставить автору. Если вамъ это неудобно и вы можете найти для себя условія болѣе подходящія, то не стѣсняйтесь. Деньгами наличными я въ сіе время бѣденъ".
   Очевидно планъ практическаго, но доброжелательнаго Некрасова былъ выгоденъ для Успенскаго, но результатовъ этого плана пришлось бы ждатъ, а деньги нужны сію минуту; и Успенскій предпочелъ остаться въ тискахъ Базунова, можетъ быть прибавившаго, благодаря настояніямъ Некрасова и Унковскаго, грошъ къ тѣмъ двумъ грошамъ, за которые онъ купилъ изданіе. Не таковы были, разумѣется, мотивы Сибирякова и Павленкова. Напротивъ, въ ихъ дѣйствіяхъ видна даже какая-то излишняя опека и заботливость о будущемъ Успенскаго и его семьи, но, повторяю, я никогда не могъ понять этихъ сдѣлокъ и объ издателяхъ сочиненій Успенскаго вообще не намѣренъ распространяться.
   Что касается литературнаго фонда, то я могу лишь заявить, что онъ не разъ выручалъ Успенскаго въ трудную минуту, а во время его болѣзни высылалъ на его надобности въ больницы, гдѣ онъ содержался, извѣстную сумму ежемѣсячно. Правда, эта сумма была очень не велика, но она шла исключительно на нѣкоторыя мелкія личныя нужды покойнаго, на табакъ и т. п. Матеріальныхъ заботъ не онъ, главнымъ образомъ, требовалъ, а его семья (жена и шестеро малолѣтнихъ дѣтей), оставшаяся съ его болѣзнью безъ всякихъ средствъ. Честь поддержки этой семьи до того момента, когда дѣти станутъ на ноги, взялъ на себя кружокъ друзей. Съ этою цѣлью собранъ былъ изъ единовременныхъ и періодическихъ взносовъ особый "капиталъ семьи Успенскаго", хранившійся въ литературномъ фондѣ, но совершенно отъ него независимый, при помощи котораго задача и была благополучно выполнена. Первоначально планъ поддержки былъ разсчитанъ на шесть лѣтъ, но приливъ данниковъ любви и уваженія къ Успенскому оказался достаточнымъ для расширенія задачи до восьми лѣтъ; и трогательно было видѣть въ спискѣ этихъ добровольныхъ данниковъ рядомъ съ тысячными вкладчиками -- вкладчиковъ грошовыхъ.
   Наконецъ, врачи. Успенскій былъ въ трехъ больницахъ: очень не долго у д-ра Фрея въ Петербургѣ, затѣмъ въ Новгородской Колмовской больницѣ, которою завѣдывалъ д-ръ Синани, и, наконецъ, въ Новознаменской больницѣ, находившейся подъ управленіемъ д-ра Реформатскаго. Какъ относился къ Успенскому знавшій его еще до болѣзни Б. Н. Синани, мы отчасти увидимъ изъ дневника послѣдняго, предоставленнаго имъ въ мое пользованіе. А д-ръ Реформатскій, перешедшій изъ Новознаменской больницы на другое мѣсто не задолго до смерти Успенскаго, говорилъ мнѣ, что ему было особенно тяжело разставаться съ Глѣбомъ Ивановичемъ, хотя и трудно приходилось иногда съ нимъ. И я это понимаю. Тѣ злоязычные люди, которые въ свое время палецъ о палецъ не ударили, чтобы какъ-нибудь и чѣмъ-нибудь скрасить тяжкую жизнь Успенскаго, а теперь, когда онъ переселялся въ невѣдомую страну, "идѣ же нѣсть болѣзнь, ни печаль, ни воздыханіе" и когда ему уже ничего не нужно, клевещутъ на близкихъ къ нему,-- эти люди не имѣютъ понятія о томъ, какъ неотразимо обаятельна была личность покойнаго; какъ никто, приближавшійся къ нему, не могъ не испытывать на себѣ этого обаянія...
   Когда я въ прошлый разъ писалъ объ Успенскомъ, я былъ далекъ отъ мысли, что какъ разъ ко дню выхода мартовской книжки нашего журнала онъ будетъ уже мертвъ. Не то, чтобы я этого боялся или ждалъ, просто не думалъ. Случайно скопились у меня три собранія его писемъ, и я ими воспользовался, чтобы напомнить читающей публикѣ о заживо-умершемъ писателѣ. Теперь въ моихъ рукахъ есть новые біографическіе матеріалы, но біографіи Успенскаго я все-таки не берусь написать, пусть они такъ и остаются матеріалами.
   На первомъ мѣстѣ здѣсь стоитъ собственная автобіографическая записка, составленная имъ для Ф. Ф. Павлевкова, послѣдняго издателя его сочиненій, желавшаго издать и его біографію. Отдѣльныя мѣста изъ этой записки не разъ цитировались, но цѣликомъ она не была до сихъ поръ напечатана. Вотъ она.
   "Ф. Ф.! Вы хотите имѣть отъ меня біографическія свѣдѣнія обо мнѣ самомъ. Не разъ уже я получалъ предложенія отъ составителей разныхъ біографическихъ словарей, иногда даже съ приложеніемъ таблицъ, разграфленныхъ какъ участковые листки: "Лѣта. Гдѣ родился. Званіе. Мѣсто ученія. Давно-ли почувствовалъ стремленіе" и т. д. И при всемъ моемъ желаніи, я никогда не могъ удовлетворитъ желаній господъ составителей словарей. Не знаю, могу-ли исполнить и ваше желаніе, такъ какъ никакихъ мало-мальски опредѣленныхъ и кратко выраженныхъ подробностей моей нравственной жизни -- никакимъ образомъ невозможно изложить въ краткой замѣткѣ; надобно перебрать все, что я написалъ, указать каждую страницу, объяснить отчего она написана такъ, а не иначе -- чтобы видѣть, какія условія жизни заставили меня и жить, и думать именно такъ, какъ я думалъ и какъ писалъ. Личныя подробности моей біографіи вродѣ того, что родился я 14 ноября 1840 г. въ Тулѣ и тамъ учился въ гимназіи до 56 года, послѣ чего переѣхалъ и поступилъ въ Черниговскую гимназію, оттуда въ 61 году поступилъ въ С.-Петербургскій унив., откуда перешелъ въ московскій, гдѣ благополучно курса и не окончилъ,-- такія подробности, съ присовокупленіемъ свѣдѣній о моей жизни въ семьѣ, въ семейной обстановкѣ, все это разсказанное во всѣхъ подробностяхъ рѣшительно не имѣетъ въ себѣ даже и зародыша того, изъ чего сложилась моя литературная жизнь. Вся моя личная жизнь, вся обстановка моей личной жизни лѣтъ до 20-ти, обрекала меня на полное затмѣніе ума, полную погибель, глубочайшую дикость понятій, неразвитость и вообще отдаляла отъ жизни бѣлаго свѣта на неизмѣримое разстояніе. Я помню, что я плакалъ безпрестанно, но не зналъ, отчего это происходитъ. Не помню, чтобы до 20 лѣтъ сердце у меня было когда-нибудь на мѣстѣ. Вотъ почему, когда "насталъ 61 годъ", взять съ собою "въ дальнюю дорогу" что-нибудь впередъ изъ моего личнаго прошлаго было рѣшительно невозможно -- ровно ничего, ни капельки; напротивъ, для того, чтобы жить хоть какъ-нибудь, надобно было непремѣнно до послѣдней капли забыть все это прошлое, истребить въ себѣ всѣ внѣдренныя имъ качества. Нужно было еще перетерпѣть все то разореніе невольной неправды, среди которой пришлось жить мнѣ годы дѣтскіе и юношескіе, надо было потратить годы на эти непрестанные похороны людей, среди которыхъ я выросъ, которые исчезали со свѣта безропотно, какъ погибающіе среди моря, зная, что никто не можетъ имъ помочь и спасти, что "не тѣ времена". Самая безропотность погибавшихъ людей, явное сознаніе, что все, что въ нихъ есть и чѣмъ они жили -- неправда и ложь, и безпомощность ихъ, уже одно это прямо убѣждало людей моего возраста и обстановки жизни, что изъ прошлаго нельзя и не надо, и невозможно оставить въ себѣ даже самомалѣйшаго воспоминанія; ничѣмъ изъ этого прошлаго нельзя было и думать руководиться въ томъ новомъ, которое "будетъ", но которое рѣшительно еще неизвѣстно. Слѣдовательно, начало моей жизни началось только послѣ забвенія моей собственной біографіи, а затѣмъ и личная жизнь, и жизнь литературная стали созидаться во мнѣ одновременно собственными средствами; въ опустошенную отъ личной біографіи душу я пускалъ только то, что во всѣхъ смыслахъ противорѣчило неправдѣ; каждая "малость", которая радовала душу, гдѣ бы я ее ни нашелъ -- попадала теперь непремѣнно въ мою новую душевную родословную. Лицо, котораго я могъ не видѣть никогда, но обликъ и сущность котораго я чувствовалъ всѣмъ сердцемъ -- мой родной, родственникъ, другъ. Чтобы ни случилось, я знаю, что "онъ" есть, а стало-быть не надо и робѣть. Личная душевная жизнь и неразрывная съ ней литературная работа поддерживались во мнѣ и подкрѣплялись долгіе годы безъ всякой личной или нравственной съ чьей-нибудь стороны поддержки, и такъ было до 68 года, когда я уже сталъ ощущать и нравственную поддержку добрыхъ и симпатичныхъ мнѣ людей. Но лѣтъ семь -- съ 62-го по 68-ой -- во мнѣ было упорное желаніе не ослабѣть въ неотразимомъ сознаніи, что у меня никакой прошлой біографіи нѣтъ... Одиночество въ этомъ отношеніи было полное. Съ крупными писателями я не имѣлъ никакихъ связей, а мои товарищи -- люди старшіе меня лѣтъ на десять -- почти всѣ безъ исключенія погибали на моихъ глазахъ, такъ какъ пьянство было почти чѣмъ-то неизбѣжнымъ для тогдашняго талантливаго человѣка. Всѣ эти подверженные сивушной гибели люди были уже извѣстны въ литературѣ, и живи они въ наше время, когда можно на полной свободѣ "плѣнять своимъ искусствомъ свѣтъ" -- они бы написали много изящныхъ произведеній; но захватила ихъ новая жизнь, такая, что завтрашній день не могъ быть даже и предвидѣнъ -- и талантливые люди почувствовали, что имъ не угнаться за толпой, начинающей жизнь безъ всякихъ литературныхъ традицій, должны были чувствовать въ этой оживавшей толпѣ свое полное одиночество... Сколько ни проявляй искусства въ поэмѣ, романѣ --"они" даже и не почувствуютъ... Спивавшихся съ кругу талантливѣйшихъ людей было множество, начиная съ такой потрясающей въ этомъ отношеніи фигуры, какъ П. И. Якушкинъ. Въ такомъ видѣ въ пору было "опохмѣлиться", "очухаться", очувствоваться -- и какая ужъ тутъ "литературная школа"! Похвальбы въ пьяномъ видѣ было много; посуловъ -- еще больше, анекдотовъ -- видимо невидимо, а такъ чтобы отъ всего этого повеселѣть -- нѣтъ, этого не скажу. Даже малѣйшихъ опредѣленныхъ взглядовъ на общество, на народъ, на цѣли русской интеллигенціи ни у кого рѣшительно не было. Немудрено, что ясно сознаваемое горе заливалось сивухой самыми талантливыми людьми.
   "Созиданіе собственной своей новой духовной жизни приведо меня къ мысли, что мнѣ нечего дѣлать среди этихъ талантливыхъ страдальцевъ. Положимъ, что я хлопочу около какого-нибудь дѣйствительно талантливаго человѣка, провожая его домой и усаживая "со шкандаломъ" на извозчикѣ, или обороняя отъ "грубаго дворника" и уговаривая не дѣлать мордобитія; но вѣдь это уже въ двадцатый разъ и можетъ надоѣсть, наконецъ... Положимъ, что вотъ и этотъ знакомый писатель тоже человѣкъ огромнаго дарованія; но что же мнѣ-то дѣлать, если я, придя къ нему поговорить, вижу, что онъ "не въ себѣ".
   -- Слышишь,-- спрашиваетъ талантливый другъ,-- какъ меня такой-то редакторъ ругаетъ?
   Редакторъ, который ругаетъ, живетъ на Сергіевской; а тотъ, кто слышитъ его ругательства -- въ Дмитровскомъ переулкѣ...
   -- Ишъ лаетъ! А небось, до сихъ поръ восьми рублей не отдаетъ... Ухъ, какъ зашумѣлъ!..
   Еще двѣ-три фразы, и вы видите, что человѣкъ въ бѣлой горячкѣ. Надобно идти къ доктору, тащить его въ больницу и лѣчить... А вылѣчится -- жена не пускаетъ пріятелей къ мужу. Да и онъ боится ихъ, какъ огня, и самъ не идетъ никуда, боясь запить.
   "Несомнѣнно, народъ этотъ былъ душевный, добрый и глубоко талантливый; но питейная драма, питейная болѣзнь, похмѣлье и вообще разслабленное состояніе, извѣстное подъ названіемъ "послѣ вчерашняго", занимало въ ихъ жизни слишкомъ большое мѣсто. Не было у нихъ читателя, они писали неизвѣстно для кого и хвалили только другъ друга... Одиночество талантливыхъ людей вело ихъ къ трактирному оживленію и шуму. Ко всему этому надобно прибавить, что въ годы 1863--1868 все въ журнальномъ мірѣ падало, разрушалось и валилось. "Современникъ" сталъ тусклъ и упалъ во мнѣніи живыхъ людей, отводя по полкниги на безплодныя литературныя распри, а потомъ и былъ закрытъ. Закрыто и "Русское Слово", и вообще мало-мальски видные дѣятели разбрелись, исчезли. Начали появляться какія-то темныя изданія съ темными издателями... Одинъ изъ нихъ, напримѣръ, когда пришли описывать его за долги, сталъ на глазахъ пристава ѣсть овесъ, прикинувшись помѣшаннымъ (Артоболевскій). Когда, наконецъ, въ 1868 г. основались новыя "Отечественныя Записки", первые годы въ нихъ тоже было мало уюта... Все, что собралось, было значительно поломано нравственно и физически, пока, наконецъ, дѣло не стало на широкую дорогу. Пока оно складывалось, житъ въ неустановившемся и неуютномъ обществѣ большей частью до послѣдней степени изломанныхъ писателей (съ новыми я едва встрѣчался еще), не было никакой возможности, и я уѣхалъ за границу. За границей я былъ два раза въ 1871 г., послѣ коммуны, при чемъ видѣлъ избитый и прусскими, и коммунарскими бомбами и пулями городъ, видѣлъ, какъ приговариваютъ къ смерти сапожниковъ и башмачниковъ; въ другой разъ я прожилъ тамъ подрядъ два года, по временамъ только пріѣзжая въ Россію. Въ это время я былъ въ Лондонѣ. Я мало писалъ объ этомъ, но многому научился, много записалъ добраго въ мою душевную родословную книгу навсегда... Затѣмъ прямо изъ Парижа я поѣхалъ въ Сербію и въ Пештѣ встрѣтилъ нашихъ. И объ этомъ я мало писалъ, но много передумалъ и навѣки много опять-таки взялъ въ свою душевную родословную. Затѣмъ подлинная правда жизни повлекла меня къ источнику, т. е. къ мужику. По несчастью, я попалъ въ такія мѣста, гдѣ источника видно не было... Деньга привалила въ эти мѣста, и я видѣлъ только, до чего можетъ дойти бездушный мужикъ при деньгахъ. Я здѣсь, въ теченіе 1 1/2 года, не зналъ ни дня, ни ночи покоя. Тогда меня ругали за то, что я не люблю народъ. Я писалъ о томъ, какая онъ свинья, потому что онъ дѣйствительно творилъ преподлѣйшія вещи. Но мнѣ нужно было знать источникъ всей этой хитроумной механики народной жизни, о которой я не могъ доискаться никакого простого слова и нигдѣ. И вотъ я изъ шумной, полупьяной, развратной деревни забрался въ лѣса Новгородской губерніи, въ усадьбу, гдѣ жила только одна крестьянская семья. На моихъ глазахъ дикое мѣсто стало оживать подъ сохой пахаря, и вотъ я тогда въ первый разъ въ жизни увидѣлъ дѣйствительно одну подлинную важную черту въ основахъ жизни русскаго народа -- именно, власть земли.
   "Такимъ образомъ, вся моя личная біографія, примѣрно до 1871 г., рѣшительно должна быть оставлена безъ всякаго вниманія; вся она была сплошнымъ затрудненіемъ "жить и думать" и поглощала множество силъ и времени на ея окончательное забвеніе. Все же, что накоплено мною "собственными средствами" въ опустошенную забвеніемъ прошлаго совѣсть, все это пересказано въ моихъ книгахъ, пересказано поспѣшно, какъ пришлось, но пересказано все, чѣмъ я жилъ лично. Такимъ образомъ, вся моя новая біографія, послѣ забвенія старой, пересказана почти изо дня въ день въ моихъ книгахъ. Больше у меня ничего съ жизни личной не было и нѣтъ. Много это или мало -- судить не мнѣ".
   Отмѣтимъ, прежде всего, одно фактическое недоразумѣніе. Успенскій пишетъ, что онъ родился 14 ноября 1840 года; такъ значится и въ исторіи новѣйшей русской литературы А. М. Скабичевскаго, очевидно со словъ приведенной автобіографической записки, которая была ему извѣстна. Но въ іюньской книжкѣ "Русскаго Богатства" 1894 г. была напечатана статья близкаго родственника и товарища дѣтства Успенскаго, озаглавленная "Глѣбъ Ивановичъ Успенскій" и подписанная псевдонимомъ "Дм. Васинъ". Въ ней находимъ слѣдующую поправку: "Г. И. Успенскій родился въ г. Тулѣ, 13 октября 1843 г. (а не 14 ноября 1840 г., какъ сказано въ Исторіи новѣйшей литературы А. М. Скабичевскаго)". А въ упомянутомъ дневникѣ Б. Н. Синани подъ 5 іюля 1894 г., между прочимъ, записано: "Читалъ (Успенскій) "Русское Богатство", которое выпросилъ у меня нѣсколько дней тому назадъ, узнавъ, что тамъ (въ 6-мъ номерѣ) есть о немъ біографическая замѣтка. До того онъ ничего не читалъ. (Кстати: до сихъ поръ онъ продолжаетъ не писать ничего, даже своей семьѣ) {Это относится, разумѣется, только къ данному моменту, къ серединѣ іюля 1894 г. Раньше (какъ и позже) онъ и читалъ, и писалъ письма. Н. М.}. Подали завтракъ, не отказался. (NB. Относительно дня его рожденія, которое, по словамъ его двоюроднаго брата, автора замѣтки, не вѣрно показано у Скабичевскаго, Гл. Ив. далъ слѣдующее объясненіе. Родился онъ, дѣйствительно, не 14 ноября, а 13 октября. Скабичевскій введенъ въ ошибку тѣмъ, что Гл. Ив. празднуетъ день своего рожденія 14 ноября. Сталъ онъ это дѣлать въ виду того, что 15 ноября день рожденія Михайловскаго. Онъ выбралъ для себя 14 ноября, чтобы праздновать его вмѣстѣ съ Михайловскимъ, чтобы празднеетво шло два дня подъ рядъ, какъ бы безъ перерыва, слитно. Годъ рожденія 1840, а не 1843)".
   Исторія съ переносомъ самимъ Успенскимъ дня его рожденія совершенно вѣрна, но относительно года правъ, кажется, авторъ замѣтки, напечатанной въ "Русскомъ Богатствѣ": Глѣбъ Ивановичъ, вопреки его собственному показанію въ автобіографической запискѣ и въ разговорѣ съ Б. Н. Синани, родился, кажется, въ 1843, а не 1840 г. Это, впрочемъ, подробность, не имѣвшая въ глазахъ Успенскаго никакого значенія, какъ это видно и изъ автобіографической записки, и изъ самаго факта свободнаго распоряженія днемъ рожденія. Да это и не важно вообще для біографіи, столь бѣдной внѣшними событіями и столь богатой внутреннимъ содержаніемъ. Къ сожалѣнію, и въ этомъ послѣднемъ отношеніи автобіографическая записка даетъ немного, да и то, что она даетъ, нѣсколько смутно. Попробуемъ, однако, установить еще нѣкоторыя хронологическія данныя, хоть приблизительно.
   Примѣрно до 20-ти лѣтъ, до поступленія въ 1861 г. въ университетъ, жизнь обрекала Успенекаго, "на полное затменіе ума, полную погибель, глубочайшую дикость понятій", онъ "не помнитъ, чтобы до 20-ти лѣтъ сердце у него было когда-нибудь на мѣстѣ". Въ чемъ состоялъ ужасъ этого существованія,-- не видно изъ автобіографяческой записки, и объясненія надо искать въ раннихъ произведеніяхъ Успенскаго. По свидѣтельству упомянутаго родственника его, г. Дм. Васина, многія отдѣльныя мѣста "Нравовъ Растеряевой улицы", "Разоренья", "Новыхъ временъ, новыхъ заботъ" -- представляютъ собою художественную переработку подлинныхъ фактовъ семейной хроники. Общій выводъ, къ которому приходитъ г. Васинъ, таковъ: "Со стороны отца Гл. И -- ча являются люди науки, и, напротивъ, родные матери были поклонниками искусства. Эти наука и искусство послужили какъ бы элемегтами для возсозданія такого писателя, который, на самомъ дѣлѣ, представляетъ изъ себя и художника, и глубокаго мыслителя" ("Русское Богатство" 1894, іюнь, стр. 59). Для самого Успенскаго, какъ мы сейчасъ увидимъ, его генеалогія освѣщалась нѣсколько иначе, да и въ замѣткѣ г. Васина проскальзываетъ много мрачнаго, не имѣющаго ничего общаго ни съ наукой (ограничивавшейся, впрочемъ, семинаріей и, самое большое, духовной академіей), ни съ искусствомъ. Сопоставляя автобіографическую записку Успенскаго съ отдѣльными мѣстами "Нравовъ Растеряевой улицы" и проч., имѣющими характеръ художественной обработки подлинныхъ фактрвъ, мы можемъ видѣть, въ чемъ состоялъ тотъ ужасъ существованія въ дѣтствѣ и ранней молодости нашего писателя, о которой онъ самъ говоритъ. Среда, въ которой росъ нервный, впечатлительный мальчикъ, въ которой онъ "плакалъ безпрестанно", въ которой онъ "не помнитъ, чтобы сердце у него когда-нибудь было на мѣстѣ", была типичною средою дореформеннаго канцелярско-семинарскаго быта. Когда такъ называемые шестидесятые годы пошатнули устои этого быта, и Успенскій поступилъ, какъ разъ въ годъ освобожденія крестьянъ, въ университетъ, его первою задачею стало, какъ онъ выражается, "забвеніе своей собственной біографіи". Увы! это ему не вполнѣ удалось даже до конца жизни... Когда въ 1889 г. покончилъ самоубійствомъ его двоюродный братъ, очень талантливый, но нравственно заживо погибшій H. B. Успенскій, Глѣбъ Ивановичъ писалъ мнѣ: "Сегодня я положительно не могъ сомкнуть глазъ всю ночь подъ вліяніемъ самыхъ мрачныхъ воспоминаній о Николаѣ Успенскомъ. Сейчасъ (10 часовъ) меня одолѣваетъ сонъ, и если я засну и просплю панихиду,-- вы на меня не сердитесь. Писатъ я ничего о немъ не буду. Это значило бы вспомнить всю подлость прошлаго, которое я всячески боялся вспоминать. Зачѣмъ это теперь возобновлять? Я и такъ едва живъ".
   Надо, однако, замѣтить, что Николай Успенскій напоминалъ ему не только ужасы дѣтства и ранней гимназической молодости. Въ томъ новомъ періодѣ его жизни, который начался со вступленія въ университетъ, тоже не все радость была. Первое время онъ пробавлялся корректурной и мелкой, болѣе или менѣе случайной литературной работой, и только разставшись съ университетомъ, отдался литературѣ вполнѣ. Къ этому времени и относятся его воспоминанія о пьяныхъ талантахъ, среди которыхъ онъ былъ одинокъ и безпомощенъ. Изъ этихъ погибшихъ талантовъ онъ поминаетъ одного Якушкина. Но самымъ близкимъ къ нему человѣкомъ былъ, уже просто по родственнымъ отношеніямъ, Николай Успенскій. Я познакомился съ Глѣбомъ Ивановичемъ въ 1868 г., когда, съ переходомъ "Отечественныхъ Записокъ" въ руки Некрасова, начался третій періодъ его жизни и не помню, чтобы встрѣчался у него съ Николаемъ Успенскимъ. Но онъ не разъ прямо съ дрожью говорилъ мнѣ о своей былой близости съ этимъ утопленнымъ въ водкѣ талантомъ. Впослѣдствіи, оглядываясь на 1862--1868 годы, Успенскій далъ чудныя страницы, характеризующія это время, какъ время "болѣзни совѣсти". Старые устои разваливались и развалились, "гармонія свиного элемента" дала множество трещинъ, и совѣсть настойчиво заговорила о неправой жизни, и этотъ настойчивъій голосъ больно отзывался въ душахъ. Не всѣ и не съ разу находили путь жизни, сколько нибудь удовлетворяющій требованіямъ разбуженной совѣсти, не всѣ даже понимали, что творится въ ихъ головахъ и сердцахъ; въ числѣ ихъ были и пьянствующіе таланты, съ которыми судьба свела Успенскаго,-- съ верхами литературы и общественной жизни, гдѣ процессъ обновленія происходилъ сознательно, онъ былъ мало знакомъ. Да и въ обновленныхъ въ 1868 г. "Отечественныхъ Запискахъ" для него "первые годы тоже было мало уюта"...
   Возвращаюсь къ "генеалогіи" Глѣба Ивановича, какъ она освѣщалась для него самого. Приведу выписку изъ вышеупомянутаго дневника Б. Н. Синани. 22 сентября 1892 г., на другой же день послѣ поступленія Успенскаго въ Колмовскую больницу, въ дневникѣ записано:
   ... "утромъ, сейчасъ послѣ завтрака, онъ самымъ простымъ и толковымъ образомъ по собственной иниціативѣ сообщилъ мнѣ о своемъ происхожденіи, Отецъ его изъ духовнаго званія, мать изъ рода Соколовыхъ. Семья отца обилуетъ сумасшедшими, Одинъ братъ отца былъ архимандритомъ и умеръ сумасшедшимъ. Другой братъ отца кончилъ жизнь самоубійствомъ. Вообще съ отцовской стороны много ненормальностей (и, повидимому, больному несимпатичнаго). Со стороны матери родные все народъ даровитый: одинъ былъ живописцемъ, другой музыкантомъ, многіе писателями и сотрудничали въ "Современникѣ". Повидимому, симпатіи его лежатъ всецѣло на сторонѣ материнской линіи.
   "Теперь перейду къ разговору вечернему. Изложить его слова въ томъ порядкѣ и въ томъ безсвязномъ видѣ, какъ онъ ихъ говорилъ, я не могу. Я позволю себѣ систематизировать ихъ. Нужно еще отмѣтить то обстоятельство, что его нужно считать личностью совершенно отличною отъ людей нашего типа, привыкшихъ думать мыслями. Онъ производитъ впечатлѣніе такого человѣка, который только и можетъ мыслить (если можно такъ выразиться) образами. Эта особенность развита у него въ такой степени, что для насъ она можетъ казаться почти непонятною и въ нормальномъ его состояніи. Тѣмъ болѣе она кажется таковою въ теперешнемъ его состояніи. Итакъ, его языкъ образовъ я долженъ буду излагать языкомъ понятій.
   "Съ самаго его заболѣванія и до сихъ поръ въ его сознаніи идетъ борьба между двумя началами: началомъ справедливости и началомъ, не ясно выражаемымъ, но противоположнымъ первому. Ему кажется, что его я раздвоенное, состоящее изъ двухъ личностей, борющихся другъ съ другомъ. Первая личность есть Глѣбъ (Успенскій), вторая личность есть Глѣбъ Ивановичъ Успенскій, и даже проще и выразительнѣе Ивановичъ. (NB. Отецъ матери назывался Глѣбомъ, Ивановичъ отъ Ивана, значитъ отца его). Какъ ни борется Глѣбъ, но ему очень трудно не только уничтожить, убить Ивановича, но даже устоять противъ власти его. Со времени его болѣзни борьба между ними идетъ ожесточенная. Случалось, что Глѣбъ, какъ будто, отвоевывалъ свое существованіе, пріобрѣталъ свою половину, но это оставалось не долго. Ивановичъ снова вторгался въ его область, пренебрегая всякими уговорами, всякими условными компромиссами, часто разрушалъ ихъ и заполонялъ Глѣба. При полномъ его торжествѣ больной не только казался себѣ, но и въ дѣйствительности являлся въ самыхъ несимпатичныхъ, безобразныхъ, отвратительныхъ видахъ, до буквальнаго образа свиньи включительно съ ея и черепомъ, и мордою, и хребтомъ, и ребрами, и даже перестановкою верхнихъ конечностей снаружи внутрь. Такъ какъ превращеніе въ свинью является наиболѣе крайнею формою выраженія побѣды Ивановича, то я объ этомъ и буду говорить главнымъ образомъ. Повидимому, всякій разъ, какъ настроеніе его ухудшалось и соотвѣтственно съ этимъ въ сознаніи его начинали преобладать представленія мрачнаго характера, въ его самознаніи и самоопредѣленіи все болѣе и болѣе преобладала личность Ивановича. Однажды ночью онъ, наконецъ, отрекся отъ самого себя, отъ Глѣба въ пользу Ивановича. Какъ только онъ подписалъ это отреченіе "отъ самого себя въ свою же пользу", съ нимъ началось превращеніе въ отрицательномъ направленіи. Утромъ слѣдующаго дня онъ ощущалъ, какъ хребетъ его и ребра стали твердые, крѣпкіе, окостенѣвшія (оскотинился?) и т. д. Какъ онъ ни боролся, но руки его такъ и тянулись къ тому, чтобы сростись съ грудью и направиться впередъ. Онъ употреблялъ неимовѣрныя усилія вернуть ихъ въ нормальное положеніе, хоть сколько-нибудь перетянуть ихъ назадъ, но когда это ему не удавалось, онъ тогда то, повидимому, и совершалъ свои насилія надъ самимъ собою: старался разбить себѣ голову, перерѣзывалъ себя пополамъ вдоль всего тѣла, перерѣзывалъ себѣ горло, огнемъ жегъ себя, чувствовалъ, какъ онъ горитъ. Иногда ему казалось, что онъ въ большей или меньшей степени достигаетъ цѣли, что если не внутри, то хотя снаружи слѣзаетъ съ него его отрицательное я. Бывали случай, когда сквозь мракъ заполняющей и заполнившей его отрицательной его личности пробивался свѣтлый лучъ въ образѣ то дѣйствительныхъ лицъ, какъ Короленко, Вольфсонъ {Женщина-врачъ, очень уважаемая Успенскимъ.}, то фантастическихъ образовъ, какъ ангелъ, какъ монахиня Маргарита. Бывало, они отстоятъ Глѣба, но потомъ опять все это рухнетъ, и Ивановичъ вступаетъ въ полное владѣніе. Торжество Ивановича не ограничивалось однимъ отрицательнымъ превращеніемъ его личности въ смыслѣ его самооцѣнки, самопониманія, самоопредѣленія. Онъ совершалъ чудовищныя преступленія. Онъ, напримѣръ, убилъ своихъ дѣтей, свою семью, перетравилъ ихъ всѣхъ до единаго стрихниномъ. Больной прибавляетъ, что потомъ каждый разъ удивлялся, какимъ образомъ онъ все еще оказывается въ живыхъ. При этомъ припоминаетъ случай, какъ онъ у Фрея, при мнѣ (кажется 1 іюля) отнесся къ своему сыну, явившемуся къ нему на свиданіе для опроверженія его бреда о томъ, что вся его семья отравлена стрихниномъ. Онъ помнитъ, какъ онъ встрѣтилъ его угрюмо и съ неудовольствіемъ по поводу того, что онъ живъ. Вообще замѣчательно, что въ памяти его сохранились всѣ, даже малѣйшія впечатлѣнія изъ внѣшняго міра, дошедшія тогда до его сознанія. Мало этого, онъ довольно хорошо помнитъ свое поведеніе и даже слова во время самыхъ острыхъ періодовъ своей болѣзни. Не совсѣмъ ясно припоминаетъ онъ только детали бредовъ, отличавшихся крайнею сложностью и быстрою смѣною представленій, хотя въ то время представленія эти отличались такой яркою образностью, что при его разсказѣ они кажутся похожими на сложныя галлюцинаціи, т. е. образы эти имъ объективировались во внѣ его. Повидимому, каждое представленіе у него имѣетъ склонность сопровождаться галлюцинаціями (или псевдо-галлюцинаціями) тѣхъ органовъ чувствъ, которыя играютъ роль въ образованіи этихъ представленій. Этимъ должно, я думаю, объяснить одновременное существованіе въ его бредахъ галлюцинацій и зрѣнія, и слуха, и чувствительности, и общаго чувства. Онъ воочію видитъ какую-нибудь личность, слышитъ ея слова и въ то же время получаетъ и ощущенія осязательныя и мышечныя, какъ напримѣръ, въ слѣдующемъ случаѣ: стоитъ передъ нимъ кто-то (кажется, монахиня Маргарита), приказываетъ ему вытянуть руки ладонями вверхъ и дать ихъ оплевать. Больной и видитъ, и чувствуетъ, какъ ладони его сплошь покрыты толстымъ слоемъ плевковъ. Ему приказываютъ поднести руки къ лицу и обмазать его этой гадостью. Онъ это исполняетъ. Подобными путями ему случалось на время воскресить въ себѣ Глѣба или совѣсть, но ненадолго. Вскорѣ опять вступалъ въ свои права Ивановичъ".
   Позже, когда бредъ Глѣба Ивановича принялъ мистическій характеръ, у д-ра Синани находимъ такую запись:
   "Бредъ его относительно людей, если его осмыслить, можно изложить слѣдующимъ образомъ. Когда говорятъ Глѣбъ Ивановичъ Успенскій, Александра Васильевна Успенская, Александръ Глѣбовичъ Успенскій и т. п., то эти лица являются самыми ординарными субъектами, лицами, ничего не значущими, ничего почти не стоющими, обладающими всевозможными несовершенствами. Назвавши ихъ обычными ихъ именами, отчествами и фамиліями, ихъ лишаютъ всякихъ высшихъ духовныхъ качествъ. Если же ихъ называть только именами, то они освобождаются отъ всякихъ качествъ, присущихъ отдѣльнымъ индивидуумамъ, свойственнымъ обыкновеннымъ человѣческимъ существамъ; тогда они являются носителями высокихъ духовныхъ качествъ, характеризующихъ тѣхъ святыхъ, которые носятъ эти имена, и не только одного какого-нибудь святого, но и всѣхъ вообще великихъ людей подъ тѣми же именами".
   Къ мистическому бреду Успенскаго мы еще вернемся. Теперь для насъ важно подчеркнуть его отдѣленіе личнаго имени отъ отчества и его отрицательное отношеніе къ послѣднему, доходившее до упорной борьбы между свѣтлымъ Глѣбомъ и представителемъ мрака и зла -- Ивановичемъ. Читатель видитъ, что весь ужасъ "генеалогіи" или первыхъ главъ біографіи Успенскаго, отъ котораго у него до 20 лѣтъ "сердце было не на мѣстѣ" и который онъ старался съ корнемъ вырвать изъ своей памяти, всплылъ таки въ немъ въ мучительныхъ формахъ бреда. Но я думаю, что и раньше онъ былъ мученикомъ больной совѣсти, принявшей въ бреду форму борьбы Глѣба съ Ивановичемъ, лично ему принадлежащаго духовнаго начала и полученнаго по наслѣдству. Какъ ни фантастична мысль Успенскаго, но въ ней есть зерно истины. Критико-біографическій пріемъ, обращающій писателя въ какую-то безплотную математическую точку -- центръ перекрещивающихся вліяній наслѣдственности и среды, выкуриваетъ изъ него весь личный ароматъ, все, чѣмъ онъ отличается отъ людей, находящихся подъ тѣми же вліяніями и что онъ часто сознательно враждебно противопоставляетъ этимъ вліяніямъ. Можно, пожалуй, возразить, что условія среды и особенно наслѣдственности лишь въ очень рѣдкихъ, даже исключительныхъ случаяхъ тождественны для разныхъ людей. Уже одна разница въ возрастѣ родителей старшихъ и младшихъ дѣтей создаетъ различныя условія зачатія и утробной жизни, а, слѣдовательно, и различную наслѣдственность. Но мы никогда не будемъ въ состояніи проникнуть въ эти таинствецные узлы сложныхъ комбинацій и свести къ нимъ индивидуальныя особенности даннаго лица. Какъ бы ни углублялся нашъ анализъ вліяній наслѣдственности и среды, всегда останется нѣчто такое, что мы должны признать личной красотой или безобразіемъ, личной заслугой или грѣхомъ человѣка. Памятуя освѣщеніе, данное самимъ Успенскимъ своей "генеалогіи", надо признать, что по наслѣдству онъ получилъ, вмѣстѣ съ художественнымъ талантомъ, зачатки психической неуравновѣшенности и "свиного элемента", какъ выражается дъяконъ въ разсказѣ "Неизлѣчимый"; лично же ему, Глѣбу, принадлежитъ борьба съ этимъ свинымъ элементомъ и страстная жажда душевнаго равновѣсія, гармоніи, какъ въ себѣ самомъ, такъ и въ окружающей жизни... Въ этихъ страстныхъ поискахъ равновѣсія и въ этой борьбѣ -- будемъ говорить: съ "Ивановичемъ" -- заключается вся біографія Успенскаго, начиная съ дѣтскаго или ранняго юношескаго возраста, когда онъ "безпрестанно плакалъ, не зная, отчего это происходитъ", продолжая всею его литературною дѣятельностью и кончая тяжелымъ временемъ помраченія сознанія.
   Чтобы оцѣнить, во что обходилась Успенскому эта его внутренняя жизнь, надо принять въ соображеніе его "обнаженные нервы",-- я не знаю никого, къ кому это, изобрѣтенное кѣмъ-то изъ нашихъ ломающихся декадентовъ выраженіе такъ подходило бы. Одно изъ самыхъ раннихъ его писемъ къ женѣ (1868 г.) содержитъ въ себѣ, въ перемежку съ разными ласковыми словами, такія сообщенія и восклицанія: "Вдругъ сію минуту (11 часовъ ночи) хлынулъ страшный дождь, до ужаса страшный, просто ужасъ, ужасъ. Я боюсь тушить свѣчу... Молнія! Смерть моя, и громъ. Ужасъ. Ей Богу, я умру!" Онъ боялся собакъ, лошадей, крутыхъ спусковъ съ горъ, во время купанья кричалъ, входя въ воду, и т. п. Обобщить все это простымъ словомъ "трусость", однако, нельзя. Во-первыхъ, онъ боялся не только за себя, ѣздить съ нимъ на извозчикѣ бывало иногда истиннымъ мученьемъ, пополамъ со смѣхомъ. Опасности чудились ему постоянно, и не только для себя, но и для другихъ: ѣдущій впереди сѣдокъ, пересѣкающій конку въ добрыхъ трехъ саженяхъ отъ нея, приводилъ его въ волненіе: сейчасъ попадетъ подъ конку! Затѣмъ, въ немъ проявлялись иногда черты, которыя уже никакъ не мирятся съ трусостью. Одинъ нашъ общій пріятель разсказывалъ мнѣ, какъ однажды въ Парижѣ, на его глазахъ и отчасти изъ-за него, разгнѣванный грубостью полицейскаго сержанта, Глѣбъ Ивановичъ схватилъ его за шиворотъ и уже замахнулся палкой; исторія кончилась благополучно, благодаря вмѣшательству стоявшихъ поблизости французовъ, узнавшихъ, что сержантъ имѣетъ дѣло съ иностранцами. Обыкновенно деликатный и кроткій ("зачѣмъ я буду будить въ человѣкѣ свинью?" -- говорилъ онъ въ объясненіе своей, даже чрезмѣрной деликатности),-- онъ иногда способенъ былъ на рѣзкія вспышки, въ которыхъ потомъ всегда каялся. Однажды онъ буквально выгналъ отъ себя нѣкоего г. Z, въ которомъ свинья проснулась уже слишкомъ явственно. Черезъ нѣсколько дней послѣ этого онъ писалъ мнѣ: "Кажется, я окончательно скоро исчезну съ лица земли. Цѣлые дни не могу встать съ постели. Оттого и къ вамъ не иду. Z прислалъ мнѣ письмо, но я его не читалъ. Я такъ боленъ, что боюсь, если онъ меня огорчитъ, я совсѣмъ не буду въ состояніи "работать". Рѣшившись, наконецъ, распечатать письмо, онъ остался доволенъ его содержаніемъ, и дѣло кончилось миромъ. Вообще въ примѣненіи къ нему мудрено говорить о трусости или смѣлости. Все дѣло было въ обнаженныхъ нервахъ, которые разно, въ ту или другую сторону, но всегда сильно реагировали на впечатлѣнія.
   И вотъ представьте себѣ такого человѣка, переживающимъ бредъ избіенія всей семьи и всѣхъ друзей или собственнаго превращенія въ свинью. А между тѣмъ, всѣ эти ужасы, и еще большіе, представляли собою только фантастически комбинированныя и преувеличенныя волненія, переживаемыя Успенскимъ и въ здоровомъ состояніи. Въ корнѣ Глѣбъ Ивановичъ оставался и больнымъ все тѣмъ же Глѣбомъ Ивановичемъ, какимъ мы его знали здоровымъ,-- все такъ же воввышенно настроеннымъ, все такъ же занятымъ борьбою со зломъ и мракомъ, которая теперь только вся обратилась внутрь его собственной души, наконецъ даже все такъ же талантливымъ, потому что нѣкоторыя изъ его безумныхъ фантазій поражаютъ своею оригинальной красотой.
   Въ прошлый разъ я приводилъ отрывокъ изъ его письма къ г-жѣ N, въ которомъ онъ кается, что былъ у нея "въ пьяномъ видѣ". Но что же онъ дурнаго или унизительнаго сдѣлалъ въ этомъ пьяномъ видѣ? Ничего подобнаго. Изъ того же письма видно, что онъ "прорицалъ о литературѣ и о дамахъ, которыхъ надо удержать въ предѣлахъ серьезнаго интереса". Такъ и больной онъ устремлялъ свое вниманіе исключительно на высокія темы. Дневникъ д-ра Синани переполненъ медицинскими подробностями, между которыми есть и физически нечистоплотныя, и въ другихъ отношеніяхъ неудобоназываемыя. И, не смотря на это, читая дневникъ, вы все время находитесь въ нѣкоторой возвышенной сферѣ, обволакивающей, проникающей собою и преобразующей грязныя подробности,-- онѣ растворяются въ ея чистотѣ.
   Читатель обратилъ, можетъ быть, вниманіе на поминающуюся въ дневникѣ монахиню Маргариту, которая помогала несчастному въ борьбѣ съ "Ивановичемъ". Эта монахиня.Маргарита играла вообще большую роль въ его бредовыхъ вдеяхъ. Въ днев7икъ занесена, между прочимъ, слѣдующая его записъ: "Выходъ. Всѣ колокола (сегодня воскресенье) прозвонили мнѣ: Во время оно Глѣбъ Ивановичъ Успенскій былъ вознесенъ на небеса во вселенную и былъ онъ здѣсь въ образѣ монахини Маргариты въ братскомъ союзѣ съ инокомъ рабомъ божіимъ Глѣбомъ. Вселенная въ небесахъ я видѣлъ (дальше не разборчиво). А теперь онъ сидитъ за столомъ совсѣмъ"... На этомъ запись обрывается. Объ этой монахинѣ Маргаритѣ онъ и мнѣ много разъ разсказывалъ, очень картинно описывая ея появленіе. Она посѣщала его еще въ больницѣ д-ра Фрея, принося съ собой утѣшеніе и ободреніе. Никакой монахини Маргариты онъ, кажется, не зналъ, по крайней мѣрѣ, я раньше никогда не слыхалъ отъ него этого имени.
   Это было чистѣйшее созданіе его больной фантазіи. Не смотря на живописное изображеніе ея появленія, наружности ея я такъ и не знаю; знаю только, что въ ней были собраны и какъ-то спаяны всѣ лучшія стороны всѣхъ лучшихъ извѣстныхъ ему женщинъ, при чемъ онъ перечислялъ ихъ поименно.
   Надо замѣтить, что въ здоровомъ состояніи Усненскій былъ совершенно равнодушенъ къ религіознымъ вопросамъ. Не то, чтобы онъ не вѣрилъ въ бытіе божіе или въ истинность христіанскихъ догматовъ, или сомнѣвался въ нихъ,-- просто онъ не останавливался на этихъ предметахъ. Нѣкоторыхъ св. русскихъ угодниковъ онъ высоко чтилъ за то, что они "зоологическую правду" народной жизни старались поднять до высоты христіанской морали. Особенно ему нравилась народная легенда о св. Николаѣ Чудотворцѣ и св. Касьянѣ: первый явился къ Богу въ грязной и изорванной одеждѣ, потому что проводилъ время въ трудѣ, и за это Богъ предоставилъ ему много праздниковъ въ году; Касьянъ же предсталъ въ новомъ и блестящемъ парядѣ, и за это ему данъ только одинъ праздникъ въ четыре года. Все это не имѣло никакого отношенія къ религіознымъ догматамъ и обрядамъ. Но въ больницѣ (въ Колмовской уже) его охватило мистически религіозное настроеніе, а затѣмъ онъ сталъ исполнять и церковные обряды. Дѣло началось на почвѣ все той же внутренней борьбы съ "Ивановичемъ".
   Но здѣсь намъ нужно сдѣлать довольно большое отступленіе.
   Временами Глѣбу Ивановичу становилась лучше. Въ дневникѣ д-ра Синани встрѣчается, напримѣръ, такая запись: "Продолжаетъ писать. Читаетъ, повидимому, очень толково. Отзывы о писателяхъ и т. п. отличаются обстоятельностью, увѣренностью, знаніемъ дѣла. Вообще производитъ впечатлѣніе крайне отрадное. Что то будетъ? Неужели Глѣбъ Ивановичъ поразитъ насъ и поправится настолько, что будетъ даже писать по-прежнему? Я боюсь даже мечтать объ этомъ". Но, очевидно, докторъ мечталъ, и оптимистическій взглядъ, хотя и очень рѣдко, подсказывался не только объективными данными, а и любовнымъ отношеніемъ врача къ больному. Какъ-бы то ни было, но больному становилось временами настолько лучше, что онъ ѣздилъ, съ провожатыми, конечно, въ Новгородъ, посѣщалъ тамъ знакомыхъ, бывалъ на земскихъ собраніяхъ, отпускался къ себѣ въ Чудово, откуда дѣлалъ довольно большія экскурсіи, ѣздилъ и въ Петербургъ. Въ большинствѣ случаевъ дальнія поѣздки оканчивались худо. Вотъ нѣсколько записей д-ра Синани:
   "24/ІѴ (1898). Глѣбъ Ивановичъ сегодня отправился пѣшкомъ въ Чудово въ сопровожденіи Степанова.
   "29/ІѴ. Вернулся со мной обратно.
   "5/V. Выписался въ Чудово. Сопровождаетъ его Степановъ.
   "9/VI. Сегодня пришлось привести его обратно въ Колмово.
   Жизнь въ семьѣ оказалась для него крайне неблагопріятною. Съ первыхъ же дней совмѣстной жизни съ женою онъ разочаровался въ одномъ изъ сильно занимавшахъ его желаній... Подъ вліяніемъ отчаянія онъ 11 мая сильно разможжилъ себѣ мягкія части темени камнемъ. Когда я пріѣхалъ къ нему, онъ сожалѣлъ, что онъ такъ поступилъ, объяснилъ свой поступокъ кратковременнымъ сумасшествіемъ и при этомъ, какъ-бы въ объясненіе мотивовъ, приведшихъ его въ это состояніе, проговорилъ слѣдующую фразу: "что-же? Писатель я не писатель, отецъ я не отецъ -- семью мою содержатъ другіе, а не я, мужъ я не мужъ; никому я не нуженъ, а только въ тягость". Чѣмъ дальше, тѣмъ больше было поводовъ для разочарованій. Появились угрюмость, молчаливость, неудовлетворенность, досада на себя и на окружающихъ, раздражительность. Появились дерганье себя за бороду, бормотанье про себя фразъ вродѣ слѣдующихъ: "3000 въ годъ", "Сашечка пріѣдетъ", "пошелъ вонъ" и т. п., шушуканье, выдыханіе вродѣ свиста, встряхиваніе головой и т. п. насильственныя движенія, царапанье раны. Наконецъ, сталъ себѣ наносить сильные удары по головѣ, по вискамъ, стремленіе разможжить себѣ голову палкою. Нѣсколько дней тому назадъ еще можно было слышать такія фразы въ его бормотаньи: "Сашечка пріѣдетъ", "надо жить", рядомъ со словами: "пошелъ вонъ". Раздражительность дошла до того, что онъ сталъ покрикивать на окружающихъ, гнать вонъ жену и дѣтей. Аффекты гнѣва все усиливались, билъ себя, угрожалъ убить себя, убить наиболѣе близкихъ ему членовъ семьи, разъ они чѣмъ-нибудь ему противорѣчили. Сонъ сталъ плохъ, все требовалъ Sulfonal'а, который, однако, мало ему помогалъ. То и дѣло угощалъ себя пощечинами. Уже онъ не слушался и меня. При мнѣ сдѣлалъ страшную сцену своей семьѣ, гналъ жену вонъ за то, что она вызвала меня, нагналъ ужасъ на домашнихъ; когда я объявилъ ему, что я его возьму обратно въ Колмово, то онъ закричалъ и на меня и, наконецъ, сталъ гнать вонъ и меня, угрожая убить и меня, и дѣтей, и себя. Само собою разумѣется, что себѣ онъ наносилъ при этомъ отчаянныя пощечины. Состояніе его дома можно характеризовать въ краткихъ словахъ такимъ образомъ: сознаніе ясное, бредовыхъ идей незамѣтно, насильственныя представленія, насильственныя дѣйствія, крайняя раздражительность, наклонность къ аффектамъ гнѣва, переходящимъ сейчасъ же въ нѣжность, ласку, самообвиненіе, но на очень короткое время; стремленіе къ самоувѣченію, самобичеванію, недовольство собою, не исключающее досады на другихъ, не исключающее протеста противъ другихъ за неисполненіе его желаній, угрозы имъ и даже готовность оскорбить ихъ не только словами, но и дѣйствіемъ. Замѣчательная память!"
   Однако, въ эту же іюньскую поѣздку, а именно послѣ прогулки изъ Чудова въ Грузино, у него былъ моментъ необыкновеннаго блаженства, который онъ потомъ часто вспоминалъ. Б. Н. Синани записываетъ:
   "Воскресаютъ воспоминанія преимущественно тѣхъ сценъ, которыя доставляли ему чувство блаженства, восторга, напр. Маргарита, но особенно состояніе того вечера послѣ Грузина. Вернулся онъ тогда изъ Грузина съ мрачными мыслями. Но вотъ ночью онъ сталъ испытывать удивительное явленіе превращенія во всемъ тѣлѣ. По всему тѣлу стало разливаться, начиная съ ногъ, какъ электрическій токъ, что-то хорошее, теплое. Онъ весь преобразился, онъ чувствовалъ себя счастливымъ, онъ воскресъ, онъ чувствовалъ себя такъ, какъ никогда за всѣ свои 50 лѣтъ. Онъ былъ совершенно чистъ, безъ пятнышка, совсѣмъ святой. Онъ долженъ былъ сохранить это состояніе навсегда, на вѣки. Онъ долженъ былъ встатъ и пойти къ женѣ, но онъ этого почему-то не сдѣлалъ. Продолжалъ лежать, и вотъ онъ сталъ чувствовать, какъ у него то тамъ, то здѣсь потрескиваетъ черепъ, настроеніе ухудшается, въ голову забираются мрачныя мысли. Трещалъ, трещалъ черепъ и дотрещался до того, что на слѣдующее утро онъ сталъ разбивать его. Онъ не долженъ былъ этого дѣлать, не долженъ былъ предаваться отчаянію по случаю прохожденія того удивительнаго состоянія. Онъ ошибочно думалъ, что это состояніе исчезло совсѣмъ. Оно не исчезло. Оно осталось въ немъ. Доказательство хоть то, что онъ вспоминаетъ и воспоминаніе вызываетъ въ немъ теперь то же состояніе. Онъ вѣритъ, что будетъ испытывать это состояніе все чаще и больше, и что въ концѣ концовъ онъ въ немъ укрѣпится, и онъ окажется окончательно и навсегда всскресшимъ и какъ человѣкъ, и какъ писатель. И будетъ онъ чистымъ, святымъ, будетъ писать".
   Кромѣ постояннаго, упорнаго сосредоточенія мысли на необходимости и обязанности "окончательно воскреснуть", Глѣбъ Ивановичъ употреблялъ и нѣкоторые механическіе пріемы для достиженія этой цѣли. Между прочимъ, за время болѣзни у него развилась странная привычка постоянно что-то шептать про тебя. Д-ру Синани онъ однажды объяснилъ, что при этомъ онъ "ведетъ борьбу съ тьмою, не совсѣмъ еще исчезнувшею изъ его головы". "Въ тѣ моменты, когда онъ кажется окружающимъ страннымъ, онъ ведетъ борьбу, онъ содѣйствуетъ упроченію своего воскресенія, счастія. Когда другимъ кажется, что онъ свиститъ, дуетъ и т. п., онъ дѣлаетъ свое дѣло въ пользу искорененія дурного, мрачнаго, темнаго (точно опредѣлить не можетъ) тѣмъ, что шепчетъ: "честью и совѣстью". А когда онъ вскидываетъ голову, онъ какъ бы отмахивается отъ мрачнаго и шепчетъ: "счастіе". "Теперь онъ убѣжденъ, что хорошее въ немъ не погибло, что оно восторжествуетъ окончательно. Добросовѣстность,-- говоритъ,-- никогда не исчезала у меня окончательно". Будетъ такъ, что въ немъ останутся только честь, совѣсть, любовь, счастіе и т. п. и онъ будетъ писать. Повидимому, онъ какъ бы то и дѣло производитъ надъ собою эксперименты самовнушенія". Однако, иногда онъ прибѣгалъ и къ болѣе грубымъ средствамъ: колотилъ себя по головѣ съ цѣлью выбить оттуда дурныя мысли...
   А затѣмъ его бредовыя идеи окрасились мистическимъ цвѣтомъ. Вотъ одно изъ его писемъ къ женѣ: "Увѣряю тебя, дорогая моя, горячая любовь къ Богу съ каждой минутой охватываетъ меня все больше и больше. Величайшее счастье жить на бѣломъ свѣтѣ, свѣтлое далекое будущее обрадуетъ всѣхъ, кто меня любитъ, кто возлагаетъ на меня большія надежды. А я люблю всѣхъ и воскресаю въ любви ко всѣмъ страждущимъ и обремененнымъ". И т. д. Д-ру Синани онъ говорилъ въ это время, что "воскресъ въ любви къ Богу. Бога,-- читаемъ далѣе въ дневникѣ,-- понимаетъ въ пантеистическомъ смыслѣ и примѣшиваетъ къ нему любовь и безконечность, не то какъ атрибуты, не то какъ синонимы. Выходитъ поэтическое, довольно стройное міросозерцаніе, мало похожее на величавый слабоумный бредъ паралитика. Говоря о безконечности, о мірахъ и т. п., прибавляетъ, что все это у него въ головѣ, въ головѣ его вселенная со звѣздами и т. п.". Еще далѣе онъ сталъ "ангеломъ Господнимъ всемогущимъ", стали ангелами и святыми всѣ близкіе къ нему, и, даже пылая негодованіемъ на Б. Н. Синани, онъ писалъ ему въ такой формѣ: "Ангелу Господню Борису. Позвольте просить васъ написать мнѣ, какая власть руководитъ вами надо мной, всемогущимъ ангеломъ-хранителемъ,-- по власти Госдода Бога или по вашему своеволію? Ангелъ Господень Глѣбъ".
   Надо, однако, имѣть въ виду слѣдующую оговорку дневника: "Слова геній, ангелъ, даже Богъ и т. п. эпитеты, приписываемые имъ себѣ и близкимъ ему лицамъ вовсе не должны быть понимаемы, какъ грубый бредъ, вообще, и какъ бредъ величія въ частности. Сегодня, между прочимъ, онъ употребилъ слово Богъ въ примѣненіи къ крестьянину, при чемъ, по обыкновенію, не могъ обойтись безъ того, чтобы не назвать крестьянина по фамиліи (Углановъ). Общій смыслъ его фантазій слѣдующій: люди сотворены такъ, что въ нихъ заложены всѣ основанія къ всестороннему совершенствованію, къ высокому развитію ихъ духовныхъ (умственныхъ, нравственныхъ и эстетическихъ) способностей до такой степени, что они могутъ подняться до степени ангеловъ и даже выше. Когда люди свободны отъ вліянія насилія, порока, земного, они способны быстро развиваться духовно, подниматься все выше и выше къ небесамъ, все больше и больше уподобляться высшимъ небеснымъ существамъ, принимать (духовно) все высшіе и высшіе размѣры. Въ то же время организація ихъ (духовная) становится все сложнѣе, утонченнѣе, нѣжнѣй, чувствительнѣе. Для того, чтобы удержаться на достигнутой высотѣ, необходимо, чтобы ничѣмъ не нарушалась полнѣйшая гармонія въ ихъ организаціи, необходимо, чтобы ихъ нисколько не касалось вліяніе земного, порочнаго, насильственнаго. Чуть ихъ коснулось что-нибудь низменное, они сразу начинаютъ быстро терять свои небесныя качества и принимаютъ грубыя формы и размѣры земныхъ существъ, обыкновенныхъ людей. Называя тѣ или другія лица, приписывая имъ тѣ или другіе эпитеты, онъ, какъ видно, имѣетъ въ виду не конкретное ихъ состояніе въ данную минуту, а ихъ потенціальную способность".
   Въ этой мистически расцвѣченной фантазіи нетрудно усмотрѣтъ тотъ идеалъ, который манилъ къ себѣ Глѣба Ивановича и въ здравомъ состояніи, приближеніе къ которому онъ видѣлъ въ укладѣ мужицкой жизни, въ Венерѣ Милосской, въ "дѣвушкѣ почти монашескаго типа" и осуществленія котораго въ самомъ себѣ онъ такъ страстно желалъ. Оно наступило, наконецъ, это осуществленіе, но уже въ безумной фантазіи. Да и то фантазія эта не разъ разбивалась о страшныя видѣнія, въ которыхъ всѣ близкіе являлись или злодѣями, разбойниками, развратниками, преступниками или жертвами злодѣйствъ и преступленій; и самъ онъ оказывался злодѣемъ, разбойникомъ (подъ нѣкоторыми записками онъ такъ и подписывался: "Разбойникъ"), который убилъ или погубилъ, ограбилъ и т. п. всю свою семью, "зарѣзалъ свой умъ, свою душу"...
   Но да идутъ мимо насъ эти ужасы, доводившіе страдальца до послѣднихъ предѣловъ отчаянія. Мнѣ хочется вспомнить, въ заключеніе, Успенскаго счастливымъ,-- насколько можетъ быть счастливъ несчастный, то есть въ красивой, поднимающей больной духъ фантазіи.
   Это было въ одинъ изъ его пріѣздовъ изъ Колмова въ Петербургъ. Онъ заѣзжалъ ко мнѣ почти каждый день, а кромѣ того, я въ этотъ же пріѣздъ видѣлъ его дважды въ большихъ собраніяхъ, гдѣ онъ непремѣнно хотѣлъ быть, не смотря на убѣжденія не ѣздить,-- на одномъ студенческомъ вечерѣ въ дворянскомъ собраніи и на большомъ обѣдѣ въ ресторанѣ (боюсь ошибиться, но, помнится, это былъ юбилей А. М. Скабичевскаго). На вечерѣ молодежь, давно не видавшая своего любимца или даже только по писаніямъ знавшая его, окружила его густой стѣной. Всегда застѣнчивый, тутъ онъ былъ особенно смущенъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ пріятно взволнованъ, взволнованъ такъ сильно, что его пришлось скоро увести. На обѣдѣ или, точнѣе, послѣ обѣда, когда встали изъ за стола и разбились по кучкамъ, волненіе его достигло высшей степени, сначала онъ что-то шепталъ, а потомъ сталъ громко и возбужденно говорить о томъ, что всѣ присутствующіе -- ангелы; и опять пришлосъ увести его. Ко мнѣ онъ пріѣзжалъ обыкновенно вечеромъ и долго разсказывалъ о томъ, что съ нимъ происходитъ и что еще будетъ происходить. Говорилъ, напримѣръ, что видитъ на потолкѣ или сквозь потолокъ звѣзды, и когда я спрашивалъ,-- отчего же я то ихъ не вижу, да и никто, кромѣ него, не видитъ, онъ отвѣчалъ: "мнѣ это дано".-- "Почему же, Глѣбъ Ивановичъ, вамъ дано, а мнѣ не дано, и такому-то, и такому-то не дано?" -- "Потому что я много пережилъ, чего никто не переживалъ, вѣдь вы знаете, я сумасшедшимъ былъ". И затѣмъ шелъ художественный разсказъ о монахинѣ Маргаритѣ, которая являлась къ нему съ утѣшеніемъ и поддержкой. Иногда разговоръ начинался съ какой-нибудь текущей житейской темы, или съ воспоминанія о комъ-нибудь или о чемъ-нибудь, но быстро переходилъ къ тѣмъ же звѣздамъ, видимымъ сквозь потолокъ, или къ другимъ предметамъ, которые ему "дано" видѣть или ощущать. Такъ онъ много разъ возвращался къ своей способности летать. Онъ утверждалъ, что ему "дано" дышать не такъ, какъ дышемъ всѣ мы, легкими: онъ дышетъ всѣмъ тѣломъ, у него и ноги наполнены воздухомъ, и ему ничего не стоитъ подняться за облака и "быстро-быстро" долетѣть до любой звѣзды. На выраженіе сомнѣнія, онъ отвѣчалъ все тѣмъ же: "мнѣ дано", и дано именно за пережитыя имъ страданія. Свою способность летать онъ намѣренъ былъ пустить въ ходъ на благо всего человѣчества и, говоря объ этомъ, онъ рисовалъ грандіозную картину: когда настанетъ время, онъ видимо для всѣхъ поднимется на воздухъ и облетитъ вокругъ земного шара, и этотъ подвигъ такъ поразитъ людей, что всѣ насильники и злодѣи устыдятся, а всѣ униженные и оскорбленные воспрянутъ духомъ, и на землѣ наступитъ царствіе Божіе... Въ промежуткахъ разговора онъ что-то шепталъ, но я не могъ разобрать ни одного слова. Прощаясь, онъ всегда обѣщалъ скоро опять пріѣхать, потому что ему еще много надо мнѣ разсказать, но разсказывалъ опять то же самое съ легкими варьяціями. У него я избѣгалъ бывать, чтобы не попасть какъ-нибудь не вовремя, а когда случалось, то слышалъ тѣ же рѣчи или, напримѣръ, такія: возьметъ, бывало, на руки своего младшаго сына и предлагаетъ мнѣ убѣдиться, что въ немъ нѣтъ вѣса, потому что онъ -- ангелъ... Ничто земное, низменное для него не существовало, онъ былъ весь въ высшихъ слояхъ духовной атмосферы и былъ счастливъ -- не надолго...

Ник. Михайловскій.

"Русское Богатство", No 4, 1902

  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru